Свободно разгуливая по годам своей жизни, периодически, целым блоком перелистывая её главы, я в очередной раз споткнулся о свой пяти - шестилетний возраст, который временно, конечно, превратил меня в девочку, со многими вытекающими из этого последствиями. Удивительно, но именно эти годы мне запомнились лучше многих других, ставших позднее рядовыми, т.е. не отличавшимися от жизни моих дворовых приятелей. Но, у меня, в отличие от них, была вторая жизнь, в которую я не посвящал никого, даже самых близких мне товарищей. Мне было стыдно! Ходить в драной одежде, но мужского покроя - стыдно не было никому в нашем доме. Я тоже, как и все, до определённого периода пользовался своей старой, уже изношенной, но сохранявшей мальчишечью принадлежность одеждой, с которой окончательно расстался уже осенью 1944 года, неудачно поиграв с карбидом, который сам же и стянул во дворе "Дома учёных", соседствовавшего с нашим домом, где в то время проводились какие-то ремонтные работы, сопровождавшиеся сваркой металлических конструкций. Останки моей "мужской", как я считал, одежды, мамой вечером этого же дня были вынесены на помойку, и я снова был наряжен ею в платье своей тётки Риты, бывшей в это время ещё в эвакуации. Спорить с мамой - я не рискнул, боясь получить от неё, вместо утешения, дранку. Как бы то ни было; спором ничего, в создавшейся ситуации, - было не решить, т.к. другой одежды у меня, попросту, не было. Короткие, типа шорт, штаны, но на лямках, в конечном итоге, мне были сшиты, и то - не сразу. Наша соседка: тётя Катя Максакова, располосовала для этого подол Ритиного шерстяного платья. На рубашку же, никакой приличной тряпки не нашлось, и ещё одно, - уже ситцевое Ритино платье, стало моей повседневной одеждой. Из её же, устаревшей девичьей экипировки, на меня, запрягая словно лошадь, надевался лифчик, с каждой стороны которого свешивались по две резинки с зажимами, которыми пристёгивались длинные хлопчатобумажные чулки бежевого цвета, а в них я и щеголял до наступления зимних холодов, когда мама сумела выкроить в нашем нищенском бюджете деньги на приобретение фланелевых шаровар, в которые я периодически заправлял подол своего платья, что мама мне категорически запрещала. Однако спрятать за отвороты пальто фестончатый воротник платья, мне всё равно не удавалось. Всё это привело к тому, что мой образ жизни стал сопровождаться активностью преимущественно в сумеречное время суток, и с этим мама уже ничего поделать не могла, тем более что и в эти вечерние часы, я никогда во дворе своего дома не гулял, а чаще всего сбегал на Марсово поле, сразу за некрополем которого была устроена ледяная горка, на которой меня никто не знал: мало ли сопленосых девчонок, кроме меня, крутилось на ней в эти часы. Некоторые из них были со своими родителями. По своей малой нужде, девочки, как правило, забегали за будку сторожа, нередко соседствуя с такого же возраста мальчишками, нисколько не стесняющими их. На этом, я однажды "прокололся": пописав, не как девочки, - а стоя, задрав при этом выпущенный из - под пальто подол платья. Этот мой прокол, тут же был обсуждён парой девчонок более старшего, чем я возраста, которые подняли визг, а мне осталось только вовремя убраться в Михайловский садик, где меня вообще никто не знал, тем более что и возрастной состав развлекавшихся здесь ребят, был более зрелым. Ритино зимнее пальто было приталенным, а там, где предполагалось быть заднице, - подол пальто резко расширялся, словно колокол, и факта этого - явно девчоночного фасона прикида, - скрыть было невозможно. К этому всему, следует добавить и муфту, шнур от которой был перекинут за воротник. Муфта - единственный элемент одежды, который меня хотя и смущал, но был оценен по достоинству, за тепло, которым она меня дарила. Нет, - и в Михайловском саду, я, по той же - физиологической причине, был вскоре разоблачён, и уже все вечера стал проводить на набережной Невы, где со временем стал обретать вкус к одиночным прогулкам. Днём, когда во дворе дома появлялись ребята моего возраста, я сидел в своей комнате, не высовывая своего носа даже в форточку. Вместе с огромным шкафом, появившимся в нашей комнате ещё предыдущей осенью, мама перевезла из довоенной нашей квартиры, бывшей на улице Восстания, несколько связок книг и журналов "Нива", с полными собраниями сочинений Чехова, Мамина - Сибиряка и Гоголя; но его уже огромным, шикарным, отдельно изданным томом, который, на многие годы, вместе с Чеховым стал фактически моим учебником русского языка. Всё светлое время суток, в ту зиму я проводил за этими книгами, и, надо полагать, именно эта, лишенная тривиальности причина сослужила мне в дальнейшем службу, позволившую к школе подойти с хорошим литературным заделом, и более чем приличными навыками чтения. Ни то, и ни другое, кстати, в школе оценено не было, и, более того, именно эти навыки создали мне плохую репутацию в начальных классах, о чём есть упоминание в моём рассказе "Трудный ученик". Всю зиму с 44-го на 45 год, я провёл практически незамеченным остальными ребятами нашего дома, и при моём первом появлении во дворе весной 45-го года, первым вопросом моих, - по прошлому году знакомых ребят, был вопрос о том, чем я так долго болел. Я им что-то изощрённо и вдохновенно врал, и, кажется, даже в чём-то их убедил. По крайней мере, ещё в течение месяца, ко мне в нашем доме относились как к выходцу с того света. Короткие штаны на лямках, и длинные чулки подтянутые резинками к лифчику, скрытому появившейся у меня к этому временя мальчишечьей рубашкой, уравняли меня с большинством моих одногодков, шляндравших по двору в таких же нарядах. Но у меня от прошедшей зимы сохранилась от дворовых друзей тайна, в которую я никого не посвящал.
Мои каждодневные прогулки по вечерней Дворцовой набережной, совершались, как правило, от Кировского, до Дворцового моста, лишь изредка увеличиваясь за счёт прохода вдоль решетки Летнего сада до Фонтанки, - в одну сторону, и вдоль Невского фасада до Адмиралтейства - в другую. В одну из таких вечерних прогулок по набережной, к которым моя мама относилась с пониманием их вынужденности, и, потому, не запрещаемых ею, у меня произошло нечаянное знакомство, впервые, пожалуй, никаких тревожных сомнений во мне не вызвавшее. Именно это знакомство, позволило мне быстрее проститься с наиболее вызывающей частью своего девчоночного гардероба - Ритиным платьем, и, даже, в самый момент своего знакомства, во время которого я был быстро разоблачён, как переодетый в девочку мальчик, я, по какой-то причине, не испытал стыда за это, что было для меня более чем удивительно, так как переживания мои, которые моя мама, в шутку, конечно, называла "девичьими страданиями" - носили хронический характер, и были неимоверно сильны. В те - ещё военные годы, вечерние набережные были, как правило, пустынны, и встретить на них случайного прохожего можно было крайне редко. С середины зимы, я уже несколько вечеров подряд совершал свои прогулки максимальной для себя продолжительности, каждый раз заканчивая их на мосту Фонтанки, иной раз, подолгу оставаясь на нём. Что меня заставляло замирать на этом мосту - мне сейчас не вспомнить. Возможно, даже, смысла в моём созерцательном стоянии на этом месте, не было никакого. Кто может знать мысли пятилетнего ребёнка, проблемы которого, как правило, сиюминутны, но воспринимаются они им, - как глобальные, всякий раз, не имеющие разрешения. Не слишком весёлые, надо полагать, мысли бродили в эти моменты в моей голове. В один из таких вечеров конца января 1945 года, я, как обычно, замер на мосту, положив свой подбородок на муфту, со спрятанными в ней руками, которая, в свою очередь, покоилась на гранитном парапете моста. О чём-то, я, по всей вероятности, задумался, и потому, никого не заметил, и не услышал чьих-то шагов, замерших за моей спиной. Женский голос, внезапно раздавшийся позади, заставил меня вздрогнуть, и тут же - резко обернуться на него.
- Ты, чья будешь, девочка, и почему ты одна? - услышал я.
За своей спиной я увидел молодую женщину, одетую вполне прилично, в отличие от большинства жительниц города тех лет. На её голове была невысокая шапочка из каракуля, поверх которой, прикрывая её лицо, была повязана белая шерстяная шаль, концы которой были спрятаны за отворотами мехового полупальто. Руки её, как и мои, были спрятаны в меховую муфту. Рядом с этой женщиной стояла девочка моих лет, своей одеждой полностью копирующей свою, как я подумал, маму.
- Мамин! - ответил я на первую часть вопроса, совершенно не подумав о демонстрируемой мною родовой своей принадлежности, которую ответом дезавуировал первому же попавшемуся прохожему.
Женщина нагнулась, приблизив своё лицо к моему, - внимательно вглядываясь в него.
- Да ты, оказывается, мальчик! - сказала она таким тоном, будто ей не впервой приходилось встречать на улице таких же, как я, особей. - Что же ты гуляешь один?
- Мама ещё не пришла с работы! - ответил я, и скосил глаза на стоявшую рядом с женщиной девочку, удивления, моим внешним видом, на лице которой - я тоже не заметил. Она стояла спокойно, переводя взгляд своих тёмных глаз, с меня, на свою маму, и, снова на меня.
- Да ты, и, правда, внешне очень на девочку похож. Точно, как мой младший брат. Это её дополнение, сразу успокоило меня окончательно.
- Как звать-то тебя, - может, скажешь? Меня саму звать Женей, а это моя сестрёнка, которую зовут Олей. - Стоящая рядом девочка согласно кивнула головой, вновь, не сказав ни слова. - Наша мама тоже сейчас на работе, и мы каждый вечер гуляем здесь, потому что мы живём здесь рядом - на улице Чайковского, и тебя уже не раз видели на этом мосту, но только издали. Ты всегда раньше нас уходил отсюда. Так, как же звать тебя, - может, скажешь? - повторила она свой вопрос.
- Дина, - ответил я, но тут же поправился, - Дима!
- Какой хитрый ты, Дима; чтобы не путаться со своими именами, ты выбрал имя близкое по звучанию твоему собственному имени. Правильно сделал! - похвалила меня Женя.
Эта её похвала, - меня ободрила, и окончательно успокоила. Теперь, мы уже медленным шагом шли в сторону Кировского моста, на минуту остановившись напротив главного входа в Летний сад, заиндевелая решетка которого сегодня выглядела необыкновенно красиво.
- Счастливый ты, Дима, - рядом с такой красотой живёшь, а мы скоро, наверное, переедем отсюда. До 1942 года мы жили в другом районе, но при бомбёжке наш дом был почти полностью разрушен, и теперь мы уже дважды переезжали с места на место. И здесь, судя по всему, надолго не задержимся. - Женя вздохнула, и поправила на Оле выбившийся из-за отворота пальто конец шали.
- А где ваш младший брат? - задал я неосторожный вопрос.
- Погиб во время артобстрела, в сорок втором году. Ему было тогда шесть лет. Я была в это время вместе с ним, но меня даже не зацепило. Оля лежала в больнице с воспалением лёгких, а мама находилась на работе. - Женя замолчала, и до самого Кировского моста мы дошли уже молча. Чувствуя, что мы подошли к некой границе, за которую обычно Женя вряд ли заходит, я, тем не менее, расставаться с этой симпатичной мне парой, не захотел. Стоя у Кировского моста, мы ещё какое-то время понаблюдали за тем, как команда женщин одетых в военную форму над Марсовым полем поднимала на тросах аэростаты, серые тела которых, похожие на огромных рыб, плывущих среди облаков, замерли в пятнистом небе.
- Пойдёмте по набережной, - предложил я, - я покажу вам дом, в котором живу!
- Пойдём! Покажи нам свой дом! - согласилась она, и мы, тем же неспешным шагом, продолжили свой путь по набережной, дойдя до самого моего дома, невская парадная которого была, как казалось, навечно закрыта. По дороге к моему дому, от Жени я узнал, что она ещё учится в школе, которую должна в этом году окончить, но даже этот, узнанный мною факт её биографии, не сумел в этот первый, совместно проведенный вечер, окончательно выбить из моего сознания первоначального ощущения, по которому я определил Женю в маму Оли, и я почтительно обращался к ней, употребляя исключительно местоимение "вы". С Олей дело обстояло совсем просто - она всё время молчала, что, в свою очередь, не требовало от меня обращения к ней. Женя уже несколько раз делала попытки "разговорить" свою молчаливую сестру, от которой никаких слов, кроме ничего не выражающих междометий, добиться так и не смогла.
- Ты, Дима, пока её смущаешь. - Сказала мне Женя, после очередной неудавшейся попытки выудить из Оли хотя бы пару связанных между собою слов. - Надеюсь, в следующую нашу встречу, если снова придёшь на прежнее место, ты сможешь услышать её голос. Она у нас тяжело сходящийся с людьми человек.
Мы довольно долго стояли перед моим, и соседним с ним "Домом учёных", разглядывая ажурную металлическую вязь его вычурного портика
- Ещё до войны, я дважды была здесь, вместе с мамой и отцом. - Сказала Женя, и показала рукой на портик "дома учёных", своим выступом значительно сужающим тротуар, - Оба раза, на каких-то концертах. - Добавила она.
Проводив до Кировского моста эту пару обретенных мною новых знакомых, я вернулся в свой дом уже в несколько ином настроении, нежели в обычном для меня, демонстрируемом маме всё последнее время. Впервые, пожалуй, сегодня я не чувствовал себя на улице изгоем, боящимся встречи со знакомыми мне людьми, и уже следующую встречу с Женей и Олей, я ожидал с нетерпением. Весь следующий день прошел для меня под знаком едва сдерживаемого терпения. Мне даже читалось плохо, и в окно, через щель отодвинутой занавески, сегодня я выглядывал не для того, чтобы тайком увидеть знакомых ребят, свободе которых я завидовал, а для того, чтобы поймать момент наступления сумерек, которые, как назло, сегодня "задерживались". Накануне вечером, после своего возвращения с прогулки, я маме, как она выразилась, "все уши прожужжал" расписывая ей Женю, которая, с моих слов, была очень красивой. Дядя Вася Максаков - наш сосед, тоже выслушал от меня порцию хвалебной в адрес Жени информации, и посоветовал мне быстрее вырастать, чтобы жениться на ней. Я был полностью согласен с дядей Васей, и какое-то время, он так и называл меня женихом Жени. В пяти - шестилетнем возрасте, вера в возможность такого вполне вероятна. Запомнилась и ещё одна прогулка следующего дня, и снова, как и накануне, Женя не поинтересовалась причиной, по которой я ходил одетым в девчоночную одежду, да и Оля на эту тему не распространялась, - что меня устраивало полностью. Прогулка этого вечера была более длительной, и мы даже сделали круг; полностью обойдя Эрмитаж, и вернувшись по улице Халтурина к Марсову полю. Сегодняшняя Оля тоже не отличалась разговорчивостью, но и она, в конце концов, приняла участие в игре в снежки, затеянной мною с Женей на берегу Лебяжьей канавки, залепив одним из них мне в глаз. Когда прекратилось моё знакомство с этой симпатичной мне парой сестёр - я уже не помню, но точно знаю, что это была не зима, потому что в один из дней я показался перед Женей и Олей уже без пальто, демонстрируя девчоночный свой гардероб, который Женя даже похвалила, что меня не очень расстроило. Комментировала ли Оля мой внешний вид, когда я появился перед нею в полном девичьем обличье, - я не помню, как почти не помню и её саму, оставив в памяти только её, большей частью, серьёзный взгляд тёмных глаз. Я также не помню: улыбалась ли она при мне вообще.
Никакие другие моменты моей жизни той поры, в моей памяти не задержались, оставив в ней только счастливое чувство участия в моей судьбе этой девушки Жени, и Оли, с которой, как мне помнится, мы какое-то время даже играли вместе, но эта часть воспоминаний больше похожа на парафраз, которым мою память обогатила мама многие годы спустя. С её же слов, я знаю, о том, что однажды Женя принесла в наш дом несколько рубашек своего погибшего брата, которые я носил ещё несколько лет. Как я расстался с этими двумя сёстрами: Женей и Олей - я не помню, только лицо Жени сохранив в неприкосновенной памяти. Ритино же платье с фестончатым воротником, по какой-то причине находилось в нашем шкафу ещё несколько лет; едва ли, не до моего совершеннолетия. Похоже, моя мама просто забыла его вовремя выбросить. Зимнее Ритино пальто я окончательно испортил купанием в Неве в 1948 году, когда провалился под лёд. Дольше всего у меня продержалось "семисезонное", как говорила мама, Ритино пальто, из которого, к моменту расставания с ним, я настолько вырос, что оно на мне уже не сходилось своими бортами, а его рукава доходили до середины моих предплечий. Только с исчезновением этих вещей из нашего дома, полностью закончились и мои "девичьи страдания".