Около десяти лет назад мне пришлось общаться с двумя служителями нашей православной церкви, у которых я пытался найти ответа на вопросы, рождённые у меня чтением Библии. Два разных человека отвечали мне на один и тот же вопрос по-разному. Один искал ответы на него, привлекая мирскую философию, другой - на каждый вопрос отвечал заученно: так Богу было угодно, и без всяких разъяснений на тему; чему должна служить такая угода. Беседуя со вторым из них, - я не спорил, понимая, что его понятия строго ограничены однажды затверженным постулатом, что Бог, безусловно, являет собою единственно ответственным за всё, что происходит во всём мире. Чего проще - такого рода утверждение снимает ответственность со всех изуверов мирового масштаба, если принять за основу, что все ужасы, творимые на земле, и не только в двадцатом веке, творились с его ведома, и под его присмотром. Как-то незаметно, однажды, мне пришло в голову задать им обоим вопрос об эвтаназии. Побудительным мотивом задать этот вопрос, для меня послужило недавнее общение с одним из зимовщиков, который сетовал на невозможность разрешения бытовой коллизии, создавшейся в его семье с момента проявления у матери жены необратимых нарушений психики, параллельно с ними усугубляемых тяжелым онкологическим заболеванием. В итоге, все члены семьи не могут оставить больную без присмотра даже на самое короткое время, отдав даже своих детей приютившим их родственникам. "Что же нам делать?" - Задал он мне вопрос, на который внятного ответа сам я дать не смог, но в моей голове крутилось это ужасное слово "эвтаназия", произнести которое я, в тот момент, не осмелился, но теперь, сумел переадресовать его моим Божьим наставникам, второй из которых ожидаемо ответил, что Божьего повеления на это - быть не может, а мучительное существование семьи, и их детей, сутью своей являет собою то, что и положено воспринимать как испытание веры во Всевышнего. "Глубокомысленное", надо сказать, умозаключение: страдать, так всем вместе, включая и детей. А, они-то за что "награждены" подобного рода испытаниями, - ради укрепления веры? Или такова на деле презумпция веры? Первый из моих церковных наставников - был более тонок, и он вовсе не исключал верховенства, как в данном случае, этических норм человеческого бытия, в которых главенствует культура, многовековые условия развития которой сформировали ритуал поведения человеческого общества, в тех или иных бытовых условиях требующих различного к ним подхода.
- А как отнести ваши слова к таким личностям, как Гитлер и Сталин, для которых слово "культура" звучало, скорее, как угроза их власти, а церковь: что для Сталинского режима, что для нацистского - была препоной для их амбиций, в устранении которой активнейшее участие приняли жители обеих этих стран, да, что там этих стран: в Италии католики истребляли католиков, в Испании и Португалии происходило тоже самое, в России же, и сами жители, бывшие в недавнем прошлом добрыми прихожанами своих церквей, во многих случаях стали наиболее активными их разрушителями. Где же, в таком случае, пребывать изволила культура, о которой вы говорите?
- Культура, - это часть веры, та часть, которую, в первую очередь, и постарались оба этих чудовища уничтожить, сыграв на низменном стремлении люмпенизированной части населения, получить в руки то, чего оно не захотело получить в результате долгого и тяжелого труда. Отнять чужое - это понятнее и проще, а церковного поощрения этому их действу, добиться было невозможно. Потому, и пали в период революции, в первую очередь священнослужители, которых обвинили в укрывательстве церковных ценностей.
- Как же, в таком случае, вы относитесь к эвтаназии, которую продемонстрировали оба эти деятеля со своими народами? - В ответ на этот мой вопрос, священник улыбнулся, но его улыбка была вялой, словно он съел лимон.
- Эвтаназия, в том смысле, который вы вложили в это понятие, бывает различной: классовой, политической, культурной, церковной, этнической, биологической, но почти во всех случаях, так или иначе, присутствует признак очищения основной части населения от "вредного" влияния всех тех, кто в первую очередь был носителем именно культуры, как таковой. В этом смысле, Сталин, безусловно, оказал более разрушительное влияние на наше общество, почти начисто лишив его участия в последовательном развитии: в науке, в любом виде творчества, во всём том, что требует длительного обучения, с передачей азов, на которых эта культура создавалась веками. Мы и сегодня продолжаем ощущать прореху в этом вопросе, упустив главное: постепенность созревания культурного слоя нашего народа, для которого, ещё недавно человек в шляпе становился презираемым типом, которого, чаще всего, называли интеллигентом, нередко, даже попрекая его носимыми очками. Смешно, конечно, но это именно так и есть.
Длительное полуторамесячное морское путешествие имеет своей особенностью, не для всех, конечно, привлечение к заполнению временного пространства различного рода делами, для которых распорядком сухопутной жизни времени, как правило, не хватает, или оно прожигается обычной ленью. И здесь, на корабле, какие-то его промежутки отдаются чисто созерцательным удовольствиям, в которых ищется новизна ощущений, откладывая их в своей памяти для грядущих в зимовке воспоминаний, в которой все раскручивают их как киноленту, но уже в обратную сторону: от антарктической стартовой точки, до причала в Петербурге, а уже от него, к подъезду своего дома, последние шаги до которого давно выверены, и, тут же, как ненужное, теперь уже находясь в своей квартире, вновь забываем мы их недавнюю привлекательность. Не отличился оригинальностью, в этом смысле, и я, но довольно скучное однообразие морских далей, довольно быстро загнало меня в каюту, откуда, ближе к ночи я переместился в помещение, отданное священнослужителям, для несения ими своих служб. С их позволения, свои ночные бдения я проводил в этом уютном помещении, используя его как кабинет. Тут-то мне и вспомнилась история несчастной родственницы одного из корабельных попутчиков, как и я, возвращавшегося домой после позапрошлогодней зимовки. Ясно, что коль скоро вопрос о насильственном, с точки зрения церкви, лишении жизни человека, разрешения никто из иерархов церкви дать ни в коем случае не сможет, поэтому, я решил обратиться с этим вопросом к рядовому, как я полагал, священнику, ища в его словах не церковного словоблудия, но действенной опоры мучимому угрызениями совести человеку, давно отчаявшемуся от непрекращающихся мучений своей тёщи, которую, как он говорил, уже дважды вынимали из петли. Ответа, которого я ждал от священника, на вопрос об эвтаназии, от него я не получил, впрочем, не очень и надеясь на него. Сочувственное понимание данной ситуации - я услышал от него, но, не более того. Последовавшее за последней для меня зимовкой возвращение домой, на какое-то время отодвинули проблемы поисков сравнительного эгоизма общества, церкви и собственно неизлечимо больного человека, защитниками которого некогда были: Эпикур и Ф. Бэкон. Кстати, именно Эпикур был тем человеком, кто на собственном примере доказал приемлемость эвтаназии, в случаях, когда она больше напоминает собою самоубийство. Но, всякий ли человек может решить для себя этот вопрос? Недееспособность некоторых пациентов, страдающих неизлечимым заболеванием, отягощенных невозможностью всех способов контакта с окружающими, в том числе, и визуального, оставляет их окружению свободу для вольной трактовки их желания: продолжать ли жить, в том "растительном" состоянии, в котором они пребывают, или помочь им завершить своё биологическое существование, однако, не имея возможности как-либо обозначить это своё желание. В настоящее время, как мне кажется, нет способа выяснить, даже на рефлекторном уровне, насколько понятна такому пациенту суть вопроса, стоящего перед его близкими, а, следовательно, нет и понимания у самых близких людей: какова, в этом вопросе, позиция самого пациента. Нечто подобное три года назад мне пришлось увидеть самому в квартире женщины, страдающей неизлечимой, на данный момент, болезнью Шарко: Боковым Амиотрофическим Склерозом (БАС), с длительностью заболевания, к тому времени, около пяти лет. Сутью этого заболевания является неотвратимо прогрессирующая мышечная атрофия всех частей тела, вплоть до дыхательной и мимической мускулатуры, следствием чего для неё стало невозможным всякое общение, и не только оно, но и дыхание, а также, и приём пищи. Она уже три года принимает пищу только через гастростому, а её дыхание осуществляется посредством ИВЛ (искусственной вентиляции лёгких) через трахеостому. Время от времени мне приходится бывать у неё в доме, чтобы поменять гастростому, и с каждым разом я всё больше убеждаюсь в том, что передо мною лежит уже не сам красивый в прошлом человек, а его оболочка, страданий которой чувствовать, увы, не дано: не только мне - приходящему в её дом врачу, но и её мужу - в одиночку сражающемуся за её жизнь, и, даже не за жизнь - за видимость её, с полным пониманием бесполезности этой борьбы, в результате которой победителя никогда не будет. Как воспринимает состояние своей матери её дочь, - судить трудно, но то, что и её психика уже деформирована столь же бесповоротно, как и болезнь матери, - сомнению не подлежит. Где, в таком случае, та грань, за которую цепляется церковная добродетель, и общественная мораль, не находящая повода для жалости к человеку? Верить ли в её добродетельность, или заподозрить её в аморальности, - саму-то мораль? Муж этой женщины спросил меня, как я отнесусь к идее эвтаназии, случись со мною нечто подобное, что происходит с его женой. Её участи я себе не пожелал, о чём и высказался с абсолютной определённостью. Пока я осторожно менял гастростомическую трубку, я инстинктивно делал эту процедуру так, как если бы делал её человеку с сохранённой чувствительностью к боли, но в этот раз я не увидел мимической реакции на свои манипуляции, забыв на какое-то мгновение о сути её патологии, и только глянув на одеревеневшее её лицо, на котором из узкой щели век на меня, как мне показалось, мертво, смотрели два неподвижных полукружия тёмных зрачков, я вернулся к вопящей о пощаде действительности. Возникло чувство, что я работаю не с живым человеком, а с каменным божеством - холодным, и не желающим прощать мне надругательства над её телом. От этого мгновенного ощущения мне стало холодно, и я, очнувшись от наваждения, доделал свои манипуляции уже не глядя на лицо пациентки.
Я покинул их дом, но меня и сейчас преследует глазная щель, чуть заметная под опущенными верхними веками больной женщины. В этой щели едва заметными остались миллиметровой ширины тёмные края зрачков: неподвижных и, действительно, как будто мёртвых. У меня осталось ощущение, что, возможно, она меня видит, и я многое бы отдал за то, чтобы её веки чуть шевельнулись, как бы требуя от меня прекращения её мучений. Удивительно, но я, видевший в своей жизни множество смертей, такую беспросветность "жизни" встречаю впервые, и она меня лишила спокойствия, кажется, надолго, если не навсегда.