Шел второй послевоенный, сорок седьмой год. Наполовину пустовавшие до сорок четвертого года Ленинградские коммуналки довольно быстро заполнились жильцами, многие из которых приехали из разорённых войной деревень, по объявленному на восстановление разрушенного города набору. В большинстве своём, приезжали в город женщины со своими детьми, и без мужей, востребованных ненасытным молохом войны. Прибывшие с матерями ребята быстро находили общий язык с дворовыми аборигенами, хотя, у тех и сохранялась некоторая покровительственность к вновь прибывшим. Общие игры, общие проблемы и совместное обучение, преимущественно, в одних и тех же школах, быстро сплотили ребят нашего дома в коллектив, мало отличающийся своим дворовым патриотизмом, от патриотизма деревенского. Свой дом - свой жизненный устав. Драки, и другие ссоры между ребятами, были, как и везде, делом обычным. Однако, по неписанному закону, существовавшему тогда во многих дворах нашего города, выяснять между собой отношения могли только двое поссорившихся, и драться им было позволено только до первой крови, появившейся у одного из дерущихся. Было ещё одно условие, нарушение которого каралось своими же очень строго: бить сзади, и бить лежачего, использовать в драке какие-либо предметы - запрещалось. Короче, действовал негласный, сродни рыцарскому, устав. Поощрялся открытый вызов на драку, судейской коллегией, определяющей победителя в которой, становились все, кто был её свидетелем. Даже братья, ничем, кроме подбадривания голосом, своим братьям помочь не могли. В противном случае, они уже оба рисковали получить по сусалам от всех присутствовавших. Хорошее было время! Честное. Заканчивавшиеся разборки, как правило, не влекли за собой их продолжения. Ссора - это не вражда, и она заканчивалась подтверждением правоты одного из дерущихся. Победил, - значит, прав. Встречались, правда, такие особи, которые, и трижды, и четырежды за день могли оказаться проигравшей, а значит, и неправой стороной, но угомону, на которых не было, и, едва кровь из носа такого "бойца" прекращала течь, как он снова лез в драку со своим обидчиком, что тем же негласным уставом - не возбранялось.
Единственным в нашем доме мальчишкой, который никогда в этой ситуации не оказывался правой стороной, был Сашка Гусев - Гусёк, как мы его звали, десятилетний тощий мальчик, приехавший вместе с матерью двумя годами ранее из глухой новгородской глубинки. Его тонкий прямой нос и безо всякой драки, периодически пускал красную юшку. Наклонится Гусёк завязать шнурок ботинка, и закапает кровь из его носа. С ним даже драться было неинтересно. Однако он был мальчишкой довольно обидчивым, и, что значительно хуже, - заводным. Чем это заканчивалось - понятно. Вытирая красные сопли, он уходил в угол двора, зачастую бубня: что вот вернется отец, и он вам всем покажет. Отцы - это было больной, и, в общем-то, запретной темой в нашем обществе. Кто их знает, где они, отцы, большинства из нас? Даже те, кто дома у матери видел в заветной шкатулочке хранимую похоронку, и те, не теряя надежды, всё ещё ждали своих отцов с того самого фронта. Для большинства из нас война ещё как бы продолжалась. Явился же к Марковым отец. Где он был с сорок пятого по сорок седьмой годы? О том молчок. Но ведь явился! Витька Марков рассказывал во дворе всякие военные страсти, якобы слышанные им от отца, а мы выслушивали все его рассказы, не смея особенно сомневаться в их правдивости. По крайней мере, месяц Витька ходил в героях. Вскоре, однако, слава его отца стала меркнуть, чему сам Витька и был большей частью виной. Однажды, он появился во дворе с расквашенным носом и оттопыренным сине-фиолетовым ухом. Отечные веки выдавали его с головой - Витька явно недавно лил слёзы. С некоторым злорадством, кто-то спросил его, от кого, мол, получено в носовой отсек.
- Пьянь заразная, - с матерной добавкой, пожаловался Витька, - как явился - месяц не просыхает! - И он высморкал из носа сгусток крови вместе с соплями.
Мы, в общем-то, и сами замечали, что его отец ежедневно с утра шкандыбал в ближайший шалман на своих костылях, с аккуратно заправленной за брючный ремень порточиной, на укороченной по бедро правой ноге. Вечером, Витькин папаша чаще всего тащился своей одной здоровой ногой по камням двора, влекомый какой-нибудь парой сердобольных, и, чаще всего, тоже не очень трезвых шалманных подёнщиков. Брючина, вылезшая из-под ремня, тащилась обычно по пыли и грязи, усиливая и без того заметное убожество своего хозяина тряпочно болтающегося меж двух мужиков, и ухитряющегося, ко всему прочему, во всю свою простуженную глотку куражливо материться и орать похабные частушки. Мужики, пьяно ухмыляясь онемелыми от алкоголя мордами, нередко подначивали свой чуть теплый груз: "Громче, Мишка, ори! Пусть знают наших! Шире грязь - говно плывет!"
Витькина мать, заслышав голос своего благоверного, выскакивала из подвала, где они ютились в бывшей дворницкой, и помогала мужикам тащить своего супруга по выбитым ступеням в промозглую от сырости домашнюю преисподню.
- Тише, Мишенька, люди же слышат! - уговаривала она своего мужа, на что тот, нередко, ещё больше распаляясь, орал: "Иди, курва, на..." Наконец, дверь за телом Витькиного отца захлопывалась, мужики, тащившие его, шли допивать недопитое, а во дворе дома устанавливалась вечерняя тишина.
Первое время, Витька, увидев отца в воротах дома, бежал к нему навстречу, и, прилепившись к мужикам где-нибудь сбоку, пытался помогать им тащить обмякшее отцово тело. Вскоре, однако, он уже равнодушно наблюдал откуда-нибудь с дровяной поленницы за влекомым по двору отцом, и даже не делал попытки помочь матери втащить того в дом. Демонстрируемое Витькой равнодушие к отцу, вскоре сменилось откровенной враждебностью, если не сказать - ненавистью. Как-то, его мать, после очередного домашнего скандала, виновным в котором она посчитала Витьку, стала во дворе довольно громко совестить своего сына, и в качестве аргумента, прощающего отца, выставила его участие в войне, и тяжелое ранение, полученное им. Витька слушал упреки матери молча, но, под конец - не выдержал, и, глядя в её усталое скорбное, с глазами спаниеля лицо, вдруг взорвался: "Знаю, что он воевал. Как же! Кровь мешками проливал! Особенно, последние три года!" - и замолк, испуганно глядя в неожиданно застывшее в болезненной гримасе лицо матери.
- За что ж ты меня так, сынок?
Она повернулась к сыну спиной, и, ссутулившись, зашаркала по-старушечьи в свой подвал. Витька смотрел ей вслед исподлобья, сопел, и грыз грязные ногти.
- Мама! - крикнул он, когда мать уже спустилась по лестнице подвала, а над асфальтом виднелись только её плечи и затылок с накрученным вокруг него венцом косы.
Спина матери дёрнулась в нерешительности, и тут же скрылась за приоткрывшейся дверью. Все молча смотрели на Витьку, продолжавшего, всё также сопя, сосредоточенно грызть ногти. Двумя месяцами позднее, Витькин отец исчез, что было прокомментировано во дворе общественным мнением, выразителем которого оказалась дворничиха тётя Настя.
- Довоёвывать отправился к Светке, на улицу Желябова.
Адрес новых военных действий Витькиного отца нам был известен, и в комментариях не нуждался. Витька успокоился, но мать его, как нам стало известно от сарафанного дворового радио, время от времени ходила на улицу Желябова, к своему законному супругу, откуда пару раз возвращалась растрёпанной, и с синяками на лице. С тех пор Марковы, если не считать самого Витьки, в своем доме мужчин не видели. Мать Витьки как-то сникла, скоро увяла и почти незаметно перешла в разряд пожилых женщин, которых в нашем доме и без неё было - пруд пруди.
Само собой, со временем, вопрос об отцах будоражить нас стал меньше, и утих бы вовсе, не будь среди нас Сашки Гусева - Гуська. Тот, в вопросе об отце - был стоек.
- Придёт! - говорил он уверенно.
На чём держалась его уверенность, - никто не знал, но его убеждённость в этом, даже самых заядлых скептиков среди нас заставляла с уважением относиться к Сашкиной вере в сверхъестественное. Дважды он возбуждался в ложной тревоге, и по нескольку дней ходил по двору гоголем, всем и каждому, по нескольку раз на день, говоря: "Отец возвращается!" Но, проходили дни, затем, - недели, и Саша потихоньку сникал, оставляя всякие разговоры об отце. Однажды, он основательно подорвал нашу веру в наличие у него воевавшего отца. Мы увидели его идущим по двору дома вместе с матерью и высоким, довольно молодым мужиком, идущим какой-то вихлястой походкой, с руками, засунутыми в карманы брюк. На глаза мужика была надвинута кепка, кое-как державшаяся у него на темени. Он, скривив губы, гонял во рту казбечину, легко узнаваемую по длинному мундштуку, и презрительно, не вынимая изо рта папиросы, длинно сплевывал углом рта. Мать Сашки одной рукой вцепилась в локоть мужика, а другой, тащила фанерный чемоданчик, с висячим замочком на нём. Сашка шел с другого бока странного мужика, и, время от времени поднимая свое лицо, заглядывал тому под козырек сдвинутой на брови кепки. В Сашкиной руке было молочное эскимо на палочке, которое он своим языком превратил в подобие тюльпанного бутона. Входя в дверь парадной, мать Сашки пропустила вперёд своего длинномерного мужика, а Сашку чемоданчиком слегка оттолкнула от входа, и, наклонившись над сыном, коротко что-то сказала ему. Сашка несколько обескуражено уставился вслед своей родительнице, и, развернувшись к подъезду спиной, в задумчивости побрёл к ребятам, сидящим на поленницах дров. Впрочем, подойдя к ним, он, несколько оживившись, важно сообщил, что папа пришел с войны. Скептическое хмыканье дворовых приятелей, по этому поводу - было ему ответом, и он отчалил в сторону малышни, игравшей между дров в ножички.
- Молод этот мужик для папаши Гуська, - прокомментировал увиденное после Сашкиного ухода Бец - самый старший из нас парень. Лёшка Донец, через старшего брата весьма близко знакомый с криминальным миром, был точнее в оценке.
- Скорее, "щипач", чем Сашкин папаша.
С тем, обсуждение кандидатуры в папы Гуська прекратились. Несколько дней Гусев ходил по двору счастливый. Его, вновь обретённый "отец", давал Сашке мелочь, а иногда, и рубли на дворовые развлечения, состоявшие, преимущественно, из игры в пристенок, или чику, в которых, впрочем, Сашка шансов на выигрыш не имел, и продувался до копейки. Но однажды, всё кончилось быстро и грубо. Ночью, во двор нашего дома урча вполз воронок, и прижался своей будкой к самой двери подъезда, где жил с матерью Сашка. Через несколько минут в нутро воронка был втащен сопротивлявшийся Санькин, так называемый, папаша, а комната, в которой жил Гусёк, ментами была поставлена на уши. Утром, Сашка молча бродил по двору, не вмешиваясь ни в какую игру, затеваемую приятелями. Ему не мешали переживать личную трагедию. В этом вопросе мы были максимально деликатны. Дальше, всё пошло своим чередом, знакомым Сашке по другим семьям. Сашкина мама, время от времени, одаривала своё чадо очередным папой, впрочем, в их доме, надолго, как и их предшественники, не задерживавшихся, кроме одного, уже пожилого, толстого мужика, загостившегося у них месяца на два. Сашка уже давно никого не называл папой, и, пользуясь статусом лишнего в собственной комнатёнке огромной коммуналки, научился извлекать из своего незавидного положения определённые выгоды, выклянчивая у материных подёнщиков то рубль, то два, которые, тут же во дворе и проигрывал. По-прежнему влезая во все дворовые свары, и получая при этом с прежней регулярностью по слабому носу, он уже никогда не обещал своим обидчикам отцовской расправы, а угрюмо вытирая под носом кровавые сопли, обещал каждому: "Погоди, гад, ты у меня ещё получишь!"- что нередко добавляло ему толику неприятностей обычного порядка.
Через три года, покровительственное прозвище Сашки "Гусёк", было заменено уравнивающим его со всеми прозвищем "Гусь". Да и сам он, за три прошедших года здорово вытянулся, ещё больше похудел, и, как-то посерел лицом, потеряв бледно-розовый румянец щёк, в первые три года после приезда Сашки с матерью в город, существенно отличавший его от нас, - городских аборигенов. Сашкина мать уже несколько месяцев в свой дом мужчин не водила, так как Гусь, после какого-то скандала с очередным её хахалем, сбежал из дома, и несколько дней прятался от матери в подвалах, не изъявляя желания возвращаться домой. В конце концов, сын нашелся, но появление в их доме временных отцов прекратилось. От былой застенчивости Сашкиной матери к этому времени ничего не осталось. Почти всегда, возвращаясь с работы, домой, она шла с папиросой "Звёздочка" во рту, и, едва войдя во двор, хриплым голосом, через весь двор звала к себе своего сына, но сама, ожидая его, с места не трогалась. Сашка подходил к матери, волоча по дворовой пыли ноги обутые в уже порядком разбитые ботинки из ремеслухинской униформы, которые в просторечье назывались говнодавами, а, короче, - гадами. Мать, о чём-то вполголоса разговаривала с Сашкой, после чего: либо раскрывала сумочку, висевшую у неё на локте, откуда доставала мятую рублевку, либо, что бывало чаще, выдавала ему звонкий подзатыльник своей шершавой, в трещинах ладонью. Тем их междоусобные разборки обычно и заканчивались. Вернувшаяся с работы Сашкина мать какое-то время крутилась на кухне, готовя сыну, по её выражению, жранку, после чего, зачастую, исчезала до ночи, а то, и до утра. Однажды, уже в конце августа, во второй двор нашего дома забрел изрядно обросший светлой щетиной высокий мужчина, обутый в солдатские кирзачи и одетый в старую, уже неоднократно латаную гимнастерку и галифе. Локтем он прижимал к телу выцветший ватник, тоже латаный. За плечами его висел потёртый, тощий солдатский сидор. Светло-серые глаза мужчины были какими-то тусклыми, и усталыми. Тощими, оттянутыми книзу складками морщинились нижние веки, приоткрывавшие узкие полоски склер по нижнему их краю. Густая сеточка морщин, избороздившая серое лицо этого человека, создавала впечатление дряхлости, что не совсем соответствовало его широким, бурого цвета костистым кистям рук, с вздувшимся плетением голубоватых, с узлами вен. Подойдя вплотную к сидящему на дровяной поленнице в обычной своей позе отдыхающего Будды Сашке, сосредоточенно гвоздиком сколупывающему кору с бревна, мужчина глухим и бесцветным голосом спросил его, не живут ли в этом доме Гусевы: мать и сын. Все ребята повернули головы в сторону Гуся.
- Ну, - живут. И что?- ответил Сашка, всё так же, не поднимая головы, сковыривая очередную пластинку коры.
Просящий, почти умоляющий голос мужчины вызвал в Сашке желание поизмываться над ним, не особенно боясь последствий. Мужчина полез в карман галифе, откуда достал самодельный алюминиевый портсигар с набитой на его крышке гвоздём какой-то надписью, прочитать которую, из-за накрывающей крышку ладони, Сашка не мог. Открыв крышку портсигара, мужчина достал оттуда две папироски "Норд", и одну из них отдал Сашке, вторую, продув мундштук, сунул себе в рот. Давая прикурить пацану, дядька исподлобья рассматривал Сашкину макушку, и грязные его пальцы, державшие сплющенный с боков мундштук папиросы.
- Так ты Гусевых точно знаешь? - снова спросил он вредного мальчишку.
- Знаю! Чего не знать?- Сашкино лицо светилось злорадством.
- Так покажешь?
- А чего показывать?
- Ну, где живут они!
- А зачем?
- Я ж говорю тебе, - ищу я их! Помоги, сынок!
Интонации голоса мужчины были до униженности просительны.
- Слушай, "папаша", чего тебе от них надо? Катился бы ты туда, откуда пришел!
Сашка, от греха подальше, выпростал из-под себя уложенные крестом ноги, и спустил их с поленницы, намереваясь, видимо, при опасности со стороны оскорбляемого им мужчины дать дёру. Мужчина, внимательно и грустно посмотрев на Сашку, обратился к нам, сидевшим чуть поодаль, с тем же вопросом. Чувство солидарности с Гусем нам не позволило прекратить не вполне понятное издевательство Сашки над этим, чем-то очень симпатичным нам дядькой. Но мы не могли вмешиваться в дела, которые могут касаться только Гуся.
- Он точно знает, - кивнув головой в Сашкину сторону, сказал за всех Лёшка Бычок.
Мужчина снова затравленно посмотрел на Сашку, а потом, попытавшись, видимо, подкупить нас, достал из кармана галифе свой портсигар, протянув его нам. Он предложил: "Курите!" На протянутой к нам руке лежал примитивный самодельный алюминиевый портсигар, на крышке которого точками вмятин было изображено солнце, в полукруге которого было выбито слово "СЕВЕР", а между расходящихся лучей солнца крупными буквами прорезана была фамилия владельца портсигара и его инициалы, И.А.
Мужчина напряженно уставился на Бычка, но тот уже повернулся к Сашке.
- Сань, а какое у тебя отчество?
- Иванович. А что?
- Да то, что дядька-то этот, - Бычок кивнул головой в сторону мужчины, - вроде, отцом тебе должен приходиться.
Неожиданный удар по своему носу Бычок воспринял как подлое коварство. Этот удар был нанесен не по правилам. Из носа Бычка закапала кровь, но и ряшка паскудного Гуся тут же засветилась алой раскраской. Пацаны катались между поленниц, в боевом остервенении не слыша глухого голоса странного мужчины, который, перегнувшись через поленницу, пытался выловить обоих пацанов за шкирку, глухо выкрикивая: "Сынки, да вы что? За что дерётесь? Санька, ведь я же, и правда, твой отец! Остановитесь, сынки!"
Ребячьим гуртом драка была остановлена, и оба драчуна, швыркая носами, вытирали из-под них кровь, размазывая её по щекам.
Санькин отец, наконец, перебравшись через дровяное препятствие, встал рядом с Сашкой, обхватив его плечи широкими ладонями, и прижимая его лицо к своей груди. Сашкина макушка торчала над локтевым сгибом его отца, а тот, блаженно улыбаясь, то тёр ладонью Сашку по лопаткам, то, неожиданно сильно тискал в своих судорожных объятиях хрупкое Сашкино тело. Морщины под его глазами заполнились влагой, которую он и не пытался стереть...
- Веди меня домой, Санька, - наконец, сказал он, - мать, небось, скоро с работы придёт - мы её и встретим!
Сашка, легко подталкиваемый в спину рукой отца, стал пробираться между дровяными поленницами к выходу. На своих друзей он не оглядывался, и шел, алея ушами, словно стыдясь чего-то.
- Этот-то, точно его отец! - сказал авторитетно Бец.
- Законно! - подтвердил Бычок, побрасывая на ладони поднятый с земли портсигар, с вмятой чьей-то ногой крышкой, и, сорвавшись с места, кинулся догонять уже ушедших в первый двор Гусевых.
Два дня Сашки во дворе не было видно. На третий день он появился в новых ботинках и новой рубашке, неожиданно аккуратно постриженный, с чисто вымытым лицом и шеей. Подойдя к собравшимся во дворе ребятам, он, встреченный слегка недоумёнными взглядами, без предисловий объявил, что они, - Гусевы, сегодня всей семьёй уезжают в свою деревню. Он всем пожал на прощанье руки, а Лёшку Бычка обнял.
- Не сердись, Лёшка, и лихом не поминай! - сказал он по-взрослому серьезно.
- Что уезжаете-то?
- Батя сказал, - так надо. Вот, и едем.
Через час, семья Гусевых в полном составе вышла из своей парадной. Впереди, с парой чемоданов в руках, шел Сашкин отец. За ним, с отцовским сидором за плечами и фанерным чемоданчиком уголовного ухажера своей матери в руке, вышел Санька, который, растерянно и жалко улыбался. В дверях парадной его мать обнимала по очереди всех своих соседок, и целовалась с ними, каждую из них прося не поминать их семейство лихом. Мы всей компанией провожали семью Гусевых до трамвайной остановки, где по очереди прощались со всеми ими за руку, а Саньку - хлопая по спине. На том и расстались.
Только несколько месяцев спустя, узнали мы от взрослых: правду или сплетню - кто её знает, о Санькином отце, и о причине, побудившей всю семью Гусевых выехать из Ленинграда. Ходили слухи, что Сашкин отец воевал, да попал в плен, откуда; то ли бежал, то ли был освобожден нашими войсками. Снова воевал, а по окончании войны загремел за тот плен в свой родимый лагерь, откуда, кажется, в чём-то разобравшимся начальством - был отпущен, но без права проживать в крупных городах. Вот и всё о пятилетней дороге с войны отца Сашки Гусева. У некоторых, я слышал, эта дорога оказалась много длиннее.
Ленинград, Сеймчан, 1950, 1979 гг., ст. Новолазаревская 2006 год