В первой половине восьмидесятых годов, в пору моей жизни в Магаданской области, около полутора лет, моим основным местом проживания был сам город Магадан, так называемая "столица Колымского края". Население его, как впрочем, и население практически всех районов области, имело, с точки зрения правоохранительных органов, весьма "подмоченную" биографию, для просушивания которой, в эти края сгонялся народ, про который семьдесят лет назад доморощенные острословы говорили: "Был бы человек хороший, а статья для него - всегда сыщется!" "Дальстрою", начавшему свою деятельность незадолго до войны, с освоения берегов Колымы, требовалось несметное количество рабочих рук, владельцы которых должны были быть: а) работоспособны, б) легко управляемы, в) неприхотливы в еде и быту, г) работать без отпусков. То, что всем этим требованиям удовлетворить может только подневольный человек, - "Отец народов" знал, и потому, дал отмашку своим холуям, на отлов нужных кадров: геологов, строителей всех специальностей, инженеров, и ещё всех тех, в ком могла возникнуть нужда. "Хозяин", не мучимый вопросами этики, сразу разделил весь народ на три группы: на тех, - кто сидит, тех - кому ещё предстоит сесть, и тех, кто должен охранять уже севших. Во времена Никиты Сергеевича, в нашу лексику внедрилось слово "диссидент", заполнив собою, как бы недостающее звено в логической цепи: досиденты - сиденты - диссиденты. Последние, периодически кочевали по первым двум группам. Пока же, - при "Хозяине", всё было упрощено, разделением общества на тех, кто уже сидел, и тех, кто скоро сядет. Охрана лагерей была константой, гарантирующей незыблемость заведенного порядка. Сами же холуи, время от времени меняли свои апартаменты на лагерную колючку, либо, как отработанный материал, заканчивали свою жизнь у стенки. По всей вероятности, как рабочую силу, Сталин их не рассматривал, и потому, не видел в их жизнях проку. Ни на что другое, они, кроме пыток и убийства - они не были годны. В этом отношении, весьма характерен пример первого руководителя "Дальстроя" Берзиня, обладавшего "замечательными организаторскими способностями". Лагеря, в годы его правления, наводнили все Колымские районы, а с условиями существования в них, лучше всего справиться у Шаламова, в его "Колымских рассказах". Со временем, и сам Берзинь закончил свою жизнь так, как заканчивает её большая часть служилых барбосов - перестарков. Он был расстрелян, и превратился из палача - в жертву, которой в Магадане благодарными потомками был поставлен бюст. В качестве уравнивающего жеста в отношении десятков тысяч погибших в Колымских лагерях, Эрнстом Неизвестным, на "Серпантинке", был поставлен памятник, в том числе, и жертвам Берзиня. Увидеть этот второй памятник, может далеко не каждый житель Магадана, многие, из которых, являются потомками тех, чьими подневольными руками строился этот самый "Солнечный город". Мне своими глазами приходилось видеть некоторые из заброшенных ныне лагерей, впечатление от посещения которых, способно поразить самую изощрённую на выдумки натуру. Куда там Данте, с его кругами ада! Его фантазии - бледная тень изощрённой действительности Сталинских времён. Но, - не об этом речь.
Сейчас, с уходом в мир иной тех, кто когда-то обживал эти края, вместе с ними уходит и лагерный фольклор, отражавший и сам лагерный быт, и надежду на торжество справедливости, и всё то, что могло бы быть, но не случилось. Что в этом фольклорном наборе является правдой, а что - вымыслом - сейчас уже трудно разобраться. Мне рассказывались эти лагерные байки, как нечто реальное, якобы, имевшее свидетелей происшествий описываемых в них. И, пусть я назвал всё то, о чём слышал - "байками", многому меня заставляет верить то, что мною видено своими глазами. Пример простой: дорога от Сеймчана, в котором я жил, до прииска "Лазо", - ныне заброшенного. В довоенные, и военные годы, на нём добывали касситерит: руду, с высоким содержанием олова. Лагерь, находившийся при этом прииске, располагался у входа в узкий, треугольной формы каньон, заканчивающийся тупиком, с крутыми склонами сопок по его сторонам. Вышка на выходе из каньона, и в дальнем его конце - в глубине узкого распадка - вторая. Несколько штолен в крутых склонах, и гора отвала с пустой породой; всё это ограничено колючей проволокой у выхода из каньона, над которым возвышается вышка для вооруженного охранника. Вход в каждую из штолен забит льдом, даже в середине лета. Однажды, в июле, в тридцатиградусную жару, подходя к одной из штолен, я почти мгновенно замёрз, так как, из устья штольни с воем нёсся ледяной ветер. Сказывалась огромная разница температур: на улице и внутри горной выработки. Зимой, такой же силы ветер дует снаружи внутрь штольни, а температура наружного воздуха, в это время достигает минус сорока - шестидесяти градусов. Выяснить: сколько времени сможет протянуть в таких условиях работы полуголодный и полураздетый ЗК - задача не из сложных. Ни с одним из тех, кто работал на "Лазо", я за пятнадцать лет работы в нашем районе - не встретился. Кладбище видел, - впечатляет! Видел и лагерный карцер, без намёка на печку. Это - похлеще будет, чем расстрел! Вернёмся, однако, к дороге, ведущей из Сеймчана к этому прииску. Эту дорогу строили, естественно, тоже заключённые, и, по рассказам бывших её строителей, требование начальника лагеря, принимавшего её, было обставлено условием, которое мог выдвинуть только эстетствующий негодяй, а невыполнение его условий, каралось просто: расстрелом каждого десятого из бригады, построившей не отвечающий его требованиям участок этой дороги. Подобного рода акции устраивались и в прежние века, приводя непокорных к покорности, и называлась она, не слишком понятно - децимация. (Это латинское выражение, говорит разве лишь о том, что употребление такого рода возмездия победителем, - имеет исторические корни.) Некоторые участки той дороги, сохранились в идеальном порядке до середины девяностых годов (свыше пятидесяти лет), и до сих пор могут составить конкуренцию асфальтному покрытию многих наших городов. Дорога до "Лазо" - грунтовая, многослойная, и срез её, на кое-где обвалившихся её участках, - я видел. Несколько этажей плотно, крест-накрест уложенных в ряды тонких лиственничных стволов, пересыпались слоями щебня, и позднее, укатывались до идеально выверенной плоскости. При приёмке участков этой дороги, начальник лагеря ехал в машине, в салоне которой стоял столик, а на нём стоял стакан с водкой, налитой по его рубчик. Там, где водка проливалась, выстраивалась бригада, строившая этот участок дороги, и начальник развлекал себя расправой над каждым десятым работником этой бригады, начиная с бригадира. Так это было, или не так - я знаю не по документам, а по устным рассказам бывших заключённых. Кстати, дважды я слышал, от разных людей, повторенную мне версию о том, что этим жестоким начальником, был бывший уголовник, который, якобы, в поезде, следовавшем на дальний восток, убил настоящего начальника, только что направленного из Москвы, и, забрав его документы, пару лет действовал от его имени. Разоблачён был случайно. Перед какими-то очередными выборами, портрет его, как кандидата в депутаты, был вывешен в центре посёлка, а внезапно приехавшая к своему, давно убитому брату женщина, разоблачила его, как убийцу сотрудника ГБ. Этот - тоже был расстрелян. Слух об этом, в среде бывших лагерников, стойко держался все годы моей жизни в Сеймчане. Излагая эту версию, я не настаиваю на его документальной подтверждённости. Всё, что передано устно - фольклор, но дыма без огня - не бывает.
Постараюсь пересказать из тех же источников почерпнутую, якобы, случившуюся историю, времён, близких к Сталинским, и, как мне кажется, в среде наших правоохранительных органов - весьма возможную. Несколько человек, и в разное время, пересказывали мне её, и различий в их рассказах - я не нашел. Однако, - к делу!
Давность произошедшего в Магаданской области случая, не позволяет мне использовать конкретные имена задействованных в этой истории лиц, и, потому, употребление их мною, оставьте на моей совести: Жуков Сергей Владимирович - областной прокурор, и Кудрявцев Михаил Андреевич - корреспондент одной из областных газет: человек молодой, амбициозный, ищущий признания в журналистских кругах, и, более того, склонный к поискам новых форм изложения материала. В частности, его интересовал, как он говорил, психологический репортаж. Что он имел в виду под этим названием - понять поначалу, было трудно. По всей вероятности, эта форма репортажа им самим для себя, ещё не была чётко сформулирована, и потому, для окружающих его людей, выглядела его идея, недоношенным в чреве матери ребёнком, слишком спешащим появиться на свет Божий. Так называемая "Хрущёвская оттепель", едва стала формироваться, обретая какие-то размытые пока очертания, предполагающие скорое наступление демократического либерализма, а, значит, и широкую доступность в святая святых нашего государства: пенитенциарную её систему, долгие годы бывшую системой скрытого от глаз общества, "государства в государстве". Короче говоря, его захватила идея ощутить самому те чувства, которые в совсем недавнем прошлом познала на себе значительная часть народонаселения страны: чувство оказавшегося в неволе человека, совершенно не знающего за собой никакой вины. За разрешением этого вопроса, он и напросился на аудиенцию к прокурору Магаданской области, Жукову Сергею Владимировичу. Прокурор принял Михаила Андреевича в своём рабочем кабинете, в самом конце рабочего дня, за неделю до предстоящего ему отпуска. Настроение прокурора было почти праздничным, и ничто, казалось ему, омрачить это настроение не могло. Он довольно благодушно выслушал длинную, и достаточно путаную речь своего визави, сидящего по другую сторону огромного письменного стола, одновременно разглядывая лицо этого молодого парня, с пышной шевелюрой, с усиками и бородкой а ля Ришелье, демонстрирующей, как ему казалось, некую претенциозность посетителя, который настойчиво добивался почти невозможного: дать ему почувствовать то, что в любых других условиях, кроме реально проявляемого в отношении арестованного насилия, - иными другими способами; понять и почувствовать невозможно. Отутюженный мальчик! - Подумалось прокурору, с внезапно возникшим в нём раздражением. - Жизни не знает, а чужой страх, чужую жизненную катастрофу хочет увидеть через замочную скважину, и накрапать статейку. Чёрт бы тебя побрал, парень! - И тут, у прокурора возникло мстительное желание, согнать с посетителя его лоск, наказать его за явно игровой вариант высказанного им желания: посидеть в камере тюрьмы среди заключённых, но знать, при этом, что через несколько дней тебя выпустят, а, затем, в статье этого пижона появится анализ психического состояния, как бы, арестанта. Зачем ему, и кому бы то ни было, - всё это нужно? Чушь, какая-то!
Михаил Андреевич, - прокурор, что-то решив про себя, слегка потянулся за столом, и сунул руку в верхний его ящик, откуда достал чистый лист бумаги, придвинув его к своему посетителю: "Пишите явку с повинной"!
- С чем?!
- С повинной! Вы же хотите оказаться в Сизо (следственном изоляторе), а туда я вас, при всём своём желании, поместить просто так - не могу. Нужен формальный повод для вашего ареста, с дальнейшим вашим пребыванием в следственном изоляторе, как бы, под следствием. Вам недели, для вашего опыта, - хватит?
- Недели, пожалуй, будет многовато для меня. Я рассчитывал дня на три задержаться там. Не более того.
- Трёх дней, для впервые арестованного, - мало! Это я вам как прокурор говорю. Первые два - три дня, человек почти ничего, кроме отчаяния, - не чувствует. Основные события его ожидают только после полного осознания им того, что с ним случилось, и он начинает просчитывать все варианты последствий своего ареста, и тут выявляется характер арестованного, его волевые качества. Только понимание этого процесса, может помочь вам в создании обобщенного психологического портрета попавших в заключение впервые. Надеюсь, вы меня понимаете? - Прокурор серьёзными глазами посмотрел в лицо слегка озадаченного журналиста.
- Согласен с вами! - слегка подумав, ответил тот, - Но в чём я должен повиниться перед вами?
- Боже мой! Да, во всём, что вам угодно! Фарцовка, валютные махинации, незаконная золотодобыча, - да, мало ли что вам придёт в голову! Только, пожалуйста, никакого хулиганства, за которое, я вас, в лучшем случае, смогу упечь в милицейскую КПЗ.
- И когда же вы думаете меня "упечь", как вы выразились, в каталажку?
- Пишите явку, а там, подумаем над этим вопросом. Вы, я надеюсь, совершенно серьёзно подходите к этому вопросу, и я, также надеюсь, на полную конфиденциальность нашего с вами договора!
- Безусловно, я с вами согласен, и, более того, я обещал главному редактору представить большую статью на полный газетный разворот, под названием: "Психологический опыт", оговорив с ним, в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств, что не буду возражать против отпуска за свой счёт, на время её написания. Я не знал точно: позволите ли вы мне исполнить моё желание, и поэтому, заранее не стал на эту тему разговаривать с главным редактором. Представляю себе его реакцию, когда он прочитает мою статью. Он будет шокирован ею, а все мои коллеги "умрут от зависти"! - Глаза журналиста мечтательно закатились под лоб.
- Что ж, времени написать действительно стоящую статью, у вас будет вполне достаточно!
Человек, более внимательный, чем Кудрявцев Михаил Андреевич, услышал бы в этих словах прокурора, скрытую угрозу, но сам Михаил Андреевич, витал в это время в эмпиреях, из которых выудить его было не так-то просто.
- Я не знаю, в чём я должен сознаться, чтобы эта моя явка выглядела подлинным документом, а не липой.
- Хорошо! Я вам помогу! Пишите под мою диктовку.
Рука Кудрявцева нырнула за борт пиджака, и вернулась с авторучкой, перо которой было позолоченным. - Подарок! - похвастался он. - К моему тридцатилетию мне преподнесли коллеги - сотрудники газеты. В знак "любви и уважения", как сказали они. - Михаил Андреевич довольно усмехнулся. - Приступим?!
- Где вы были четвёртого июля этого года, вечером, после восемнадцати часов?
- Минуточку! - Михаил полез снова во внутренний карман пиджака, откуда достал блокнот с какими-то записями, полистав который, он бодро объявил, - В Магадане был. Этот день у меня был - творческим днём, и я весь день провёл в холостяцком одиночестве. Поджимали сроки сдачи статьи, и ни на что другое, времени у меня не оставалось.
- Очень хорошо, Михаил Андреевич. На этой дате, в вашем блокноте, пожалуйста, поставьте вашей авторучкой три заглавные буквы: "Б.С.В.", и время - 18-00. - Прокурор внимательно проследил за тем, как Кудрявцев выполнил его просьбу. - А теперь, давайте оформим "явку с повинной", так, чтобы она не отличалась от подлинной.
- Готов, Сергей Владимирович!
- Пишите: Я, имярек, четвёртого июля сего года, около 18-00, прибыл в квартиру к гражданину Богданову Сергею Валентиновичу, проживающему по адресу (диктует адрес). В квартире Богданова С.В., мною произведена закупка у хозяина квартиры пятисот американских долларов, выданных мне двадцатидолларовыми купюрами. Этот обмен выполнен мною для использования в предполагаемой зарубежной командировке, на которую я рассчитываю в ближайшие два - три года. Там же, на полутёмной лестничной площадке, напротив квартиры Богданова, я был ограблен двумя неизвестными мужчинами, по всей вероятности, подельниками валютного афериста. Вину свою в участии в незаконной валютной сделке, - признаю полностью, и в ней, - глубоко раскаиваюсь. Ставьте свою подпись, и дату.
Пододвинув к прокурору исписанный лист бумаги, Михаил Андреевич, с сомнением в голосе протянул: "Ощущение, надо сказать, не из приятных, будто я, сам себе петлю на шею надел." - Он сделал попытку улыбнуться, но улыбка у него вышла кривой.
- Чего же вы хотите, Михаил Андреевич? Вы сами изъявили желание принять участие в психологическом эксперименте, в котором, уверяю вас, вы будете главным действующим лицом, и без всяких к вам поблажек. Теперь, только моё честное слово способно сохранить вам: и вашу незапятнанную, пока, репутацию, и всё то, что человека делает человеком. Дай вам Бог, написать хороший репортаж! Теперь, многое зависит только от вашего поведения, и, увы, моего расположения к вам. - Рука прокурора нырнула под крышку стола. - Всё, о чём мы с вами договаривались, остаётся в силе, а вам, сейчас ещё предстоит беседа со следователем. Кстати, - посмотрите пока на фотографию этого гражданина, и запомните его лицо. - Прокурор достал из стола фотографию мужчины, и придвинул её Кудрявцеву. - Это тот самый Богданов Сергей Валентинович, которого вы должны будете опознать на очной ставке.
- Но ведь это будет подлостью с моей стороны! Что же вы мне предлагаете?!
- А вы что, Михаил Андреевич, желаете отсюда выбраться чистеньким, - как вошли? Да, знаете ли вы, сколько порядочных людей, здесь, на вашем месте сидевших, - было морально сломлено, и они клеветали на своих друзей, а иные, даже на родственников? Я читал ваши статьи - совсем недавние, и мне было любопытно увидеть вас воочию, и заглянуть в ваши глаза. Хотелось мне увидеть человека, посмевшего обвинить в предательстве тех, кто спасая себя, и, того тяжелее, - спасая свои семьи, кидал в нашу следственную топку, как поленья, даже своих близких друзей. Ваши-то, моральные издержки - попроще будут. Богданов этот, и на самом деле, изрядный "сукин сын", и зона по нему - давно скучает. Теперь, Михаил Андреевич, вам осталась одна дорога к свободе - сотрудничество со мною, и, если вы пренебрежете моим предупреждением, - я вам гарантирую прохождение по всем кругам тюремного ада. Всё, что вам осталось делать в вашей ситуации, - только подчиниться обстоятельствам, а остальное; в частности, - свободу - я вам гарантирую. Любая ваша попытка дезавуировать наш с вами устный договор, очень осложнит ваше освобождение! Помните это! - Последнюю фразу прокурор произнёс с нескрываемой им угрозой в голосе. Он снял трубку телефона, вызвав к себе в кабинет следователя. - Сейчас я вас познакомлю с очень занятным человеком, работающим в нашей системе с 1946 года. Кажется, он к вам имеет некоторые претензии, возникшие у него, после прочтения вашей последней статьи. Не разочаруйте его, Михаил Андреевич. Кстати, никто в "Сизо", знать о том, что всё предпринятое нами - фикция, - не будет, и любые ваши возмущения будут восприниматься совсем не так, как вы ожидали бы.
В дверь постучали, и в кабинет прокурора вошел коротконогий плотный человек неопределённого возраста. Лицо его было изрыто глубокими оспенными рубцами, и оттого, выглядело устрашающе, из-за своей маскообразной малоподвижности.
- Забирайте, Николай Романович, этого клиента, и разберитесь с ним. Вот его "явка с повинной", и вот ордер на его задержание. - Прокурор придвинул к углу стола обе бумаги, а сам откинувшись на спинку кресла спиной, прищурившись смотрел в спину журналиста, к которому, пока что, не испытывал иного чувства, кроме, некоторого раздражения и брезгливости. - Быстро полинял этот "фазан"! - подумалось ему, после того, как Михаил, обернувшись в дверях, встретился на мгновение взглядом с глазами Сергея Владимировича. Лицо журналиста было абсолютно белым, а глаза бессмысленными.
Через два часа, в здание прокуратуры прибыл конвой, с которым в следственный изолятор убыл новый постоялец. Прокурор, как только его кабинет покинул Кудрявцев, позвонил начальнику "Сизо", попросив того поселить Кудрявцева Михаила Андреевича в камеру, в которой не будет никого из тех, кто обременён повторными сроками отсидки.
- Мне он нужен свеженьким, - сказал он, - не прошедшим науки преподаваемой рецидивистами. В остальном же, - всё, как у всех, - без всяких поблажек. - Разговаривали они не слишком долго, но прокурор попросил своего абонента о встрече в неофициальной обстановке. - Давно не виделись, а у меня к тебе есть дело о помощи, которая мне от тебя потребуется. - Договорились о совместной рыбалке. - На Олу, - если не возражаешь, поедем, да, без дамских хвостов. - Добавил прокурор.
Через день их встреча состоялась, а о чём шла речь во время их пикника - никто так и не узнал. Двое суток спустя, Михаил Андреевич Кудрявцев, оказавшийся, по условиям им задуманного эксперимента, узником Магаданского следственного изолятора, успел на очной ставке с Богдановым, опознать того, как участника валютной сделки, чем подписал тому весьма значительный срок отсидки. Первый свой день, проведенный в Магаданской тюрьме, Михаил Андреевич, - вчерашний успешный журналист, запомнит на всю жизнь. Выйдя из фургона "автозака", он очутился во дворе, окруженном каменной стеной, с вышками, по углам её, на которых он увидел солдат. Толчком в спину, сопровождавший старшина, направил его к дверям угрюмого здания, все небольшие окна которого - были зарешечены. Пока шел по полутёмному коридору, увидел идущую ему навстречу пару: заключённого, и сопровождавшего его сержанта, в руках которого была связка ключей. Услышав за спиной команду: "Лицом к стене!" - он вздрогнул, не сразу поняв, к кому она обращена, - и обернулся. Удар, пришедшийся ему между лопаток, мгновенно растолковал ему, к кому именно был обращен приказ. Щека, которой он протёрся по шершавой, но какой-то липкой стене, - осаднилась, и он протёр её ладонью, тут же услышав новый окрик: "Руки за спину, сука!" - и новый тычок в спину. В помещении, в которое его завели, он увидел мрачного вида женщину, одетую в довольно грязный халат. Она сидела за столом, и что-то записывала в журнал, лежащий перед нею. Старшина, сопровождавший Михаила, положил на стол папку, на которой было написано "Дело", и Михаила охватил страх: он, наконец-то, осознал, что всё то, что в его представлении виделось как своеобразная игра, участие в которой прокурора, казалось бы, гарантировало ему защиту от произвола тюремных штафирок, нынче превращает его в бесправного изгоя, ролью которого, он сам себе срежиссировал подлинную, а не мнимую посадку в тюрьму, с соответствующим к нему отношением обслуги этого мрачного заведения. Михаил откровенно боялся любого насилия, и этот страх был постоянным его спутником: и в собственной семье, и во дворе дома, в котором он жил, и в школе. Выбраться! Как можно скорее выбраться отсюда, - было для него сейчас единственным желанием. Но, как это осуществить?!
- Подойди ко мне! - раздался голос женщины в халате. - Разденься!
- Как раздеться? - Михаил с сомнением глянул в бесцветные глаза угрюмой бабы.
- Ты что, не знаешь, как раздеваются? Всё сними с себя! До последней нитки, и голым, подойди ко мне! Шмотки положи на лавку! - указав на неё рукой, добавила она. - Да, поживей!
Внезапно для себя, Михаил стал торопливо раздеваться, боясь принудительной "помощи", всё ещё стоявшего за его спиной старшины, который, следом за Михаилом подошел к складываемым им вещам, и стал их повторно обыскивать. Все его вещи, ещё там, в кабинете следователя прокуратуры, отобранные старшиной, уже лежали на столе перед этой женщиной.
- Сюда! - вновь приказала она. Её грязные пальца влезли в волосы Михаила, ощупали его мошонку, и за плечи развернули его к ней спиной. - Наклонись! Раздвинь ягодицы руками! Натужься! Всё! Шагай в эту дверь! - ткнула он рукой, с зажатой в пальцах авторучкой, в сторону двери, расположенной слева от неё.
- А вещи? - дрожащим голосом, спросил Михаил.
- Получишь их, после прожарки! Иди!
Михаил, во всё то время, пока эта мерзкая баба лазала по его телу своими руками, чувствовал себя окончательно униженным, словно, искупавшимся в нечистотах. С ним она обращалась, как со скотом, для которого человеческие отношения абсолютно чужды, как та же грамматика. Боже! Куда я попал? Зачем? - думал он, ощущая в себе желание тут же разрыдаться.
Комната, в которую он попал после обыска и осмотра, была квадратной, с кафелем выложенными стенами и полом. В центре комнаты стояла табуретка, а в углу тумбочка, возле которой сидел на стуле ещё один представитель тюремной медицины, как вначале подумал об этом мужчине Михаил. На мужчине тоже был надет белый халат, и тоже, далеко не первой свежести.
- Садись! - указал этот мужчина Михаилу на табурет, а сам сбоку подошел к нему. Михаил сел на холодное сиденье, но, увидев в руке мужчины машинку для стрижки волос, тут же попытался встать с него.
- Сидеть спокойно! - придавив плечо Михаила, вновь усадил его парикмахер, и, тут же, от центра лба начал снимать с его головы волосы. Эта работа, судя по всему, была ему привычна, и спустя всего пару минут, голова Михаила осталась без его пышной шевелюры.
- В ту дверь! - ткнув пальцем в угол комнаты, сказал мужик, - тут же забыв о существовании Михаила.
Подойдя к двери, указанной ему парикмахером, Михаил услышал за нею мужские голоса, о чём-то переговаривающиеся между собою. Открыв дверь, он попал, как понял, в предбанник, заполненный сырым тёплым воздухом, в котором ощущался едкий запах какой-то химии. Мужчины одевались в какую-то мятую, полусырую одежду, от которой тошнотворно несло чем-то очень похожим на смесь карболовой кислоты и лизола. Он остановился в дверях, и один из одевавшихся мужчин, показал ему ещё на одну дверь.
- Иди в душевую, и помойся! Только поторапливайся! Эти Б--ди, включают нормальной температуры воду, всего на несколько минут, а потом, начинают развлекаться: отрубая попеременно, то - горячую воду, то- холодную. Помыться, сволочи, не дадут нормально.
- А мыло? - спросил Михаил.
- Спроси у банщика, он там, в душевой. Да, обмылок - не оставляй в ней, а забери с собою. Другого не дадут.
Этот человек был первым, кто по-человечески объяснил Михаилу то, что его ожидает на следующем этапе его здесь пребывания. Всё, о чём успел сказать ему этот мужчина, одевавшийся в предбаннике, Михаил испытал на себе уже через две минуты мытья под душем. Выданным ему трёхсантиметровым кубиком хозяйственного мыла, он сумел только намылить свою голову, и тут же выскочил из-под струи кипятка, едва не обварившего его. Через минуту, кипяток сменился ледяной водой, которая вновь сменилась кипятком. Кое-как смыв с себя мыльную пену, он вышел из-под душа: злой и растерянный. Он не мог представить себе, чтобы этим издевательством занимались вольнонаёмные рабочие, так как и на банщике, и на парикмахере видел элементы одежды, похожей на зековскую униформу. Баба, в смотровой комнате, тоже, казалось ему, хлебает общую с зеками баланду. Квадратный лоскут вафельного, серого цвета, застиранного полотенца, банщик принёс вместе с его вещами, прошедшими прожарку. Глянув на свой, недавно сшитый элегантный костюм из "бостона", Михаил скрипнул зубами. Влажноватый вонючий пиджак, неимоверно сел, и потому выглядел он в нём словно Чарли Чаплин, что совершенно издевательски подчёркивало невыносимо дурацкое положение, в которое он попал. Впервые ему захотелось выматериться, но он едва сумел сдержать свои эмоции, надеясь, после своего освобождения поговорить "по душам" с прокурором, которому он, в это время, готов был высказать слишком многое.
Дверь открылась настежь, и на её пороге, Михаил увидел новое для себя лицо: на этот раз сержанта, с отёчным, и каким-то мятым лицом.
- На выход! - сказал сержант, и сам посторонился, пропуская мимо себя Михаила.
- Руки за спину! Направо по коридору, и прямо! По сторонам не смотреть! - Команды эти звучали так, словно давно уже надоели тому, кто их отдавал. От них несло скукой, и не скрываемым равнодушием, словно, не человек их отдавал - а машина, полностью лишенная эмоций.
- Стоять! - Вновь раздался тусклый голос сержанта, когда Михаил проходил мимо двери очередной камеры. - Лицом к стене!
Повернувшись лицом к стене, Михаил, скосив глаза, увидел, как сержант открывает дверь камеры.
- Морду, падла, отверни! - тем же равнодушным голосом сказал сержант, но в том, как он произнёс эти слова, слышалась открытая угроза той же машины: бездушной, но жестокой. - В камеру!
Не поднимая глаз на сержанта, Михаил переступил порог камеры, и остановился, оглядывая помещение. Небольшая, примерно, двенадцатиметровая камера, с тремя двухъярусными койками: одной - в торце камеры, под зарешеченным маленьким окошком, и двумя другими, расположенными вдоль боковых стен помещения. В центре камеры металлический стол, с вделанными в бетонный пол ножками, и такими же скамейками по обеим его сторонам. Справа от входа унитаз, отгороженный от остальной части камеры метровой высоты бетонной стенкой, за которой был виден умывальник, а над ним, Михаил увидел квадратик зеркала, вцементированного в стену. Сбоку от умывальника, полочка в три ряда. Дверь за спиной Михаила лязгнула засовом, после чего, он услышал звук поворачиваемого в замке ключа. В камере пять человек, головы которых повёрнуты в его сторону. Двое играют в шашки, третий - раскладывает из домино, что-то вроде пасьянса. Ещё двое, весьма убого одетых, неопределённого возраста мужиков, молча поглядев в его сторону, уже отвернулись лицами к стене, по всей вероятности, намереваясь продолжить прерванный его появлением сон. Тот, что занимался раскладыванием домино, прекратив разглядывание Михаила, заинтересованно спросил его: "Какая ходка? Первая, поди?" Поняв, что обращаются именно к нему, и слово "ходка" означает, как видно, попадание в тюрьму, - Михаил коротко ответил: "Первая!"
- Ну, значит, нашему полку прибыло! - почему-то весело сказал этот человек. - А то мы здесь соскучились по изысканному обществу. - Он ещё раз посмотрел на костюм Михаила, и его явно развеселила его несуразность. - С прожарки, небось, такой получил?
- Нет, я в таком виде по Магадану рассекал! - зло ответил весельчаку Михаил.
- Да, не обижайся ты на мои слова. В тюрьму в хорошей одежде нельзя попадать. Считай, что со своим костюмом тебе придётся расстаться. Теперь, пока тебе из дому другие шмотки не принесут, - будешь в этом народ веселить. Занимай, давай свободную шконку, и будем знакомиться. Закончившая партию в шашки пара мужиков, теперь разглядывала Михаила с нескрываемым любопытством.
- А где твои вещи? - спросил, наконец, один из них.
- Нет вещей! Меня прямо из кабинета прокурора привезли сюда.
- Ну, прокурор-то, не замедлит известить твою родню о твоей посадке, так что жди в ближайшее время передачи.
- У меня здесь никого нет. Я живу один, и даже на работе, о том - где я сейчас нахожусь - никто не знает.
- Что же ты такое натворил, если это не секрет? - снова спросил Михаила, первым приветствовавший его сокамерник.
Широкоскулый крепыш, тот, что поинтересовался вещами Михаила - протяжно присвистнул: "Ну, парень, - дело твоё дрянь! Статья тебе корячится - не позавидуешь. Готовься присесть на десятку. Дадут меньше... - радуйся!
После этих слов, в голове Михаила, словно что-то звякнуло, и гулко застучало в ушах
- Но я же никогда не держал в руках ни одного доллара! - вдруг истерично выкрикнул он, - За каким чёртом давать мне десятку?!
- Ты это прокурору скажи, а не нам. Здесь все сидят ни в чём не виноватые. Кого не спроси, - все посажены зря! - снова сказал тот же крепыш, но уже со злостью. - Я сел за драку в клубе, где что-то, кому-то сломал. Вот он, - показал на своего шашечного соперника - машиной сбил бабку, которая потом умерла. Этот - Володька, - на работе спёр какую-то копеечную деталь, цена которой оказалась выше стоимости его жизни! А эти два охламона - обычные "бичи" - безобидная пьянь подзаборная. Они-то, уже не по первому разу здесь отдыхают, правда, всё короткими сроками отделываются.
Застелив свою постель, Михаил лёг поверх одеяла, и повернулся лицом к стене. До утра он так и не сомкнул глаз, дважды начинал плакать, уткнувшись лицом в жесткий блин подушки. Его не покидало ощущение, что прокурор воспользовался его наивностью, и теперь пытается использовать его, заставляя идти на совершение аморального поступка. Не узнаю я этого Богданова на очной ставке, - и вся недолга! - решил он, и почти успокоился. Однако, в который уже раз в перебираемых им в уме перипетиях разговора с прокурором, а затем, и со следователем прокуратуры, он с ужасом вспомнил собственноручно сделанную им запись в блокноте: инициалы Богданова, дату и время, якобы, их встречи. Влип! - понял он, теперь, всё зависит только от самого прокурора, в руки которого сам себя добровольно сдал. Надо всё же бороться с обстоятельствами! - в который раз принимался он убеждать себя, но, чем больше убеждал - тем меньше видел возможностей избежать позора лжесвидетельствования.
Через день он опознал Богданова: сначала, по вновь предъявленным ему фотографиям, затем, - на самой очной ставке. Следователь, присутствовавший на ней, с нескрываемой брезгливостью, как показалось Кудрявцеву, смотрел на него. Слабую его попытку отказаться от опознания Богданова, следователь пресек жестко, и, как предполагал два дня назад Михаил, основой его принуждения к этому, была ссылка на имеющуюся у него в блокноте запись о предстоящей встрече, между двумя фигурантами уголовного дела.
- Ваш отказ от опознания Богданова, судом будет расценен как противодействие следствию, что естественно, существенно повлияет на решение суда, и, тем самым, добавит вам длительности срока содержания под стражей. - Сказал следователь, и Михаил тут же сдался, но спросил у следователя о возможности встречи с самим прокурором.
- Это невозможно! - ответил следователь, - Сергей Владимирович сейчас находится в больнице, и состояние его крайне тяжелое. Обязанности областного прокурора сейчас исполняет его заместитель. У вас, как я понял, есть что-то сказать ему в приватной беседе, не для протокола, так сказать? - Тон следователя был откровенно издевательским, и Кудрявцев окончательно сник.
Скользнувшее мимо его сознания упоминание следователем о тяжелой болезни прокурора, только в камере, в которую он вернулся с опознания, дошло до него своей трагической сутью, и теперь, мысль об этом, уже ни на секунду не отпускала его. То, что только прокурор посвящен в причину его появления в тюремной камере, и теперь он полностью зависит от слепого случая, которым стало для него выздоровление, теперь уже, ненавистного ему человека - застряла занозой в мозгу Михаила, став доминирующей в его ощущениях. В панике, он заметался по камере, размеры которой не позволяли сделать более четырёх шагов в одну сторону. На вопрос одного из сокамерников: что с ним случилось? - Михаил промолчал, словно не слышал этого вопроса. Он и после отбоя продолжал свою изматывающую ходьбу. Правда, ходил он не слишком долго - не более пятнадцати минут. Лязгнуло металлическое окошко "кормушки", и крышка её отворилась.
- Живо в шконку, падаль! Иначе, всю ночь у меня в "стакане" простоишь! - гаркнул надзиратель, и с треском вновь захлопнул окошко "кормушки". Михаил лёг в постель, и ещё одну ночь провёл без сна. Он уже третий день, с момента своего ареста, почти ничего не ел, ограничивая своё питание только парой кружек жидкого чая, и парой кусков хлеба, а то, что выдавалось ему на завтрак и обед, раздавал двум бомжам, ожидавшим, в отличие от остальных обитателей камеры, только суда. Ночью, оставаясь один на один со своими мыслями, он всё с большим отчаяньем погружался в жуть безысходности своего, столь реально вырисовывающегося ближайшего будущего. Разум уже отказывался служить ему. Он не мог, ни на секунду задержать любую мысль, посещавшую его, тут же теряя её, словно, явившуюся в сновидении. Короткие полудремотные провалы в сознании - изматывали его мозг путаными видениями, большей частью, - кошмарными. Отрывочно, вспоминалось ему, то, во имя чего он оказался здесь. Ему уже казалась дикой его идея влезть в шкуру арестованного, в которой теперь не виделось даже проблеска своей заинтересованности этим экстремальным экспериментом над собою. Какой такой репортаж хотел я написать, пройдя всё это? Бред какой-то! - корил он себя, - и как я сам умудрился влезть в эту петлю, которую услужливо предложил мне прокурор? Почему, не почувствовал в его предложении подвоха? Почему, не рассказал редактору о задуманном репортаже? Что будет с родителями, когда их известят о том, что он валютный аферист, как это, возможно, будет представлено им? Дни сменялись ночами, и он уже потерял им счёт. Обросшее щетиной лицо, в которой потерялась его экстравагантная бородка, выглядело теперь как лицо опустившегося человека, а ввалившиеся, с лихорадочным блеском глаза, разве что, психиатра заставили бы обратить на себя внимание. Прошло ещё около десяти дней, прежде чем его вызвали на очередной допрос. Приехавший на него следователь прокуратуры, с трудом узнал в нём того пижонистого вида журналиста, встреченного им в кабинете прокурора. Кудрявцев в этот день, абсолютно не владея собою, отказывался от ранее даваемых ложных показаний, и почти не слышал угроз следователя, пытавшегося заставить Михаила внять "голосу разума", который должен был диктовать ему опасение в обретении новой статьи У.К., теперь уже - вполне реальной, за оговор человека, с лжесвидетельством. Кудрявцев, казалось, ничего не слышал, и тогда следователь выложил на стол газету "Магаданская правда", развернув её полностью, оставив перед глазами возбуждённого Михаила, последнюю её страницу, в правом нижнем углу которой, обведённый красным карандашом, был выделен некролог, с сообщением о смерти прокурора области - Жукова Сергея Владимировича. Михаил, прочитавший некролог - разрыдался, и уже через несколько минут подписал, не читая, все бумаги, которые принёс с собою следователь. Из кабинета, где проводился допрос, он вышел в состоянии ступора, из которого не мог выйти следующие два дня, после чего, он был вывезен в психиатрическую больницу, с тяжелой депрессией, и склонностью к суициду. Уже на вторые сутки после госпитализации Кудрявцева, его навестил следователь прокуратуры, известивший Михаила о том, что дело в отношении его - закрыто, и по окончании лечения в клинике - он свободен от судебного преследования. Михаил выслушал это сообщение без всяких эмоций. Он тупо уставился в стол тусклыми глазами, и во всё время свидания со следователем, сосредоточенно пытался снять с абсолютно гладкой и чистой столешницы, видимую только им самим соринку. Оживать он стал только недели через три, с того момента, когда его навестил главный редактор газеты, в которой он работал. Редактор уверил Михаила в том, что он остаётся в штате газеты, а о том, что Михаил был добровольным узником тюрьмы, редактор был извещён самим прокурором, в день, с которого начались его тюремные злоключения.
- Кстати, Миша, - уже стоя в дверях, сказал ему главный редактор, - прокурор хочет с тобою встретиться после окончания твоего лечения. Он только что вернулся из отпуска, и с большим сочувствием отнёсся к тебе.
- Боже мой! - только и сказал Михаил.
Через две недели он сидел в кабинете прокурора, с плохо скрываемой настороженностью вслушиваясь в его слова, в каждом из которых он пытался уловить какой-то подвох. Лицо Кудрявцева было гладко выбрито, а на голове его топорщился густой ёжик посеребренных сединой волос. Прокурор перехватил настороженный взгляд Михаила, и усмехнулся.
- Вы, Михаил Андреевич, надо полагать, представляете меня неким чудовищем, заставившим страдать вас - без вины виноватого, и, если это так, то мне остаётся только пожалеть и вас, и себя. Себя, - потому, что я употребил свои усилия впустую. Вас - потому, что вы ничего из случившегося с вами - не вынесли, и не поняли.
- А что, по-вашему, я должен был вынести и понять? - подался всем телом вперёд Кудрявцев.
Прокурор хмыкнул, словно, в недоумении.
- Вы, Михаил Андреевич, хорошо помните то, зачем вы ко мне пришли? Вы можете сегодня чётко сформулировать те вопросы, которые вы тогда ставили перед собою, и чего, для разрешения их, вы добивались от меня?
Кудрявцев наморщил лоб, словно пытаясь вспомнить то, о чём его спрашивал прокурор, и, наконец, неуверенным тоном, произнёс - Меня интересовал комплекс чувств, ощущений, арестованных в годы Сталинских репрессий людей, большая часть которых была репрессирована при отсутствии с их стороны какой-либо вины. Я же, хотел оказаться рядом с впервые арестованными людьми, чтобы видеть, как происходит ломка привычных им стереотипов поведения...
- Достаточно! Со стороны вам хотелось увидеть чужие мучения? - лицо прокурора исказила брезгливая гримаса. - И что же вы могли бы увидеть со стороны, не почувствовав сами чужих страданий, мера которым - у каждого своя? Любой арест, даже для рецидивиста, вроде бы, готового к очередному аресту - всё равно, удар, переживаемый каждым по своему, но, - всегда тяжело, что бы ни говорил окружающим тот же рецидивист. Некоторые, из тех, кто впервые оказываются в камере, пытаются свести со своею жизнью счёты, случается, - и сводят. Что бы вы смогли узнать у таких людей, сделай вы попытку поговорить с ними? Не исключаю, что такая попытка могла бы вызвать с их стороны агрессию в ваш адрес, которая, закончилась бы для вас весьма печально. Вам хотелось подглядеть чужие нравственные страдания, со стороны? А где критерий вашей объективности, в этом случае? Два свидетеля преступления видят разными глазами одно и то же событие, и оба, будучи честными людьми, могут дать абсолютно различающиеся, в самой основе, показания. Вы же: в одиночку, вприглядку, так сказать, вздумали описать разрушение внутреннего мира человека, ещё вчера свободного, планирующего свою жизнь на годы вперёд, и в этих годах, места для тюремных нар, у него не находилось. Вы пробыли в тюремной камере всего три недели, и, смотрите-ка, - поседели. Вам стало страшно, потому что я отобрал у вас надежду на благополучное разрешение вашего заключения. Вы оказались слабым человеком, что и доказали, подписав фактически, приговор невинному человеку, который вместе со мною принял участие в этой тяжелой для вас игре. Вы лжесвидетельствовали, и, слава Богу, никто из-за вас не пострадал. Я не забыл вашей последней статьи, в которой вы практически обвиняли тех, кто, пытаясь спасти жизни своих близких, - оговаривал других. Вашим близким репрессии не грозили, но вы сломались, и сдали со всеми потрохами первого же попавшегося вам человека. Вы должны быть благодарны мне за то, что я вам преподал науку порядочности, не обременяя вашу совесть поздним раскаяньем. Дал я вам, и тот самый опыт, который вы хотели приобрести. Теперь вы знаете, - и это точно, что чувствует человек, впервые взятый под стражу. Единственная существенная ваша материальная потеря - ваш костюм, но эта потеря - мелочь, по сравнению с обретённым вами опытом. Заберите ваш блокнот, в котором была проставлена дата, и время встречи, с тем самым Богдановым - настоящим валютчиком, который сел на нары, двумя неделями раньше вас. Листок с вашей записью, я оставляю себе на память. Вам его оставлять, я ни в коем случае не хочу. Вы выбросите его, как свидетеля своего позора. Желаю вам творческих успехов! Пишите, но тему психологической устойчивости арестованного человека - оставьте в покое. Право на неё - вы потеряли. Прощайте!
Через месяц, Кудрявцев Михаил Андреевич, - покинул Магадан, и более, о нём: никогда и ничего не было слышно.