Он появился в нашем доме сорок с лишним лет тому назад, вернее, появился сначала не он, а его предшественник: маленький котёнок абсолютно чёрного цвета, которого, за его окрас, моя жена тут же окрестила "Максимкой", в память о его чернокожем литературном тёзке Станюковича. Наша недавняя женитьба, с переселением в свои собственные "хоромы", кого-то из наших друзей подвигнула на поиск подарка нам, - именно такого, абсолютно чёрного котёнка, имя которому было уже заготовлено, но оставалось дело за малым, - за самим котёнком. Принесённое в дом существо, - оказалось больным, и ему хватило трёх дней, для завершения своей земной юдоли. Он умер тихо, и, почти незаметно, впервые поселив в нас чувство неисполненной ответственности за жизнь живого существа. Наше расстройство, вызванное его смертью, было искренним, и длилось много дольше, чем он у нас жил, что побудило меня искать этому малышу замену, и, обязательно, той же масти. Не слишком долгие поиски, наконец-то, увенчались успехом. В дом был доставлен очередной экземпляр идеально чёрного окраса, но с единственным, вызывающе торчащим на груди длинным белым волоском, служившим ему значимым отличием от его предшественника. Этот кошачьей породы экземпляр, был несравненно бойчее своего предшественника, и, безусловно, не носил в себе иных, кроме помоечных котов, генов, что он вскоре и доказал, сведя дружбу с дворовым, бандитских статей серым котом, страдающим клептоманией.
Выше, я уже написал, что поселились мы вскоре после свадьбы, в свои "хоромы", но на иные хоромы, кроме бывшей подлестничной дворницкой, нам, студентам медикам, рассчитывать не приходилось. Я в ту пору подрабатывал кочегаром в бывшем "доме мастеров спорта", что находился на улице Халтурина (нынешней Миллионной улице), а это наше жильё (7 м. кв.), почти на год стало тем коротким поводком, который удерживал меня в старой, топившейся углём кочегарке. О том, что занимаемое нами помещение было в дореволюционные времена (а, возможно, и позднее) дворницкой, служившей одновременно охранным пунктом некогда элитного здания, говорили два его зарешеченных окна, одно из которых выходило во двор, а через второе просматривалась длинная подворотня, выходившая на набережную реки Мойки. Таким образом, дворник, сидя перед окном выходящим в подворотный тоннель, мог одновременно, и, не сходя со своего места, просматривать и весь двор. Каковы были раньше условия пребывания в этом помещении, - мне неизвестно, но, в то время, когда мы обитали в нём, стены его были постоянно мокры, отекая, словно потом, подвальными испарениями, что вынуждало нас держать обе форточки почти постоянно открытыми, а это, в свою очередь, открывало доступ в наше жилище дворовым котам, с одним из которых, - тем самым клептоманом, наш подрастающий Максимка завёл, похоже, дружбу. Микроскопический кухонный столик, стоящий под самым окном, на своей клеёнке, почти постоянно носил грязные отпечатки лап, сначала, взрослого кота, а со временем, и лап нашего подрастающего юнца, для которого форточки стали дверями в мир дворовых приключений. Регулярные ревизионные набеги взрослого кота на наше жилище, нам особенно не досаждали, т.к. в продуктовом плане наше существование в ту пору ограничивалось объёмом суточной потребности в них, да потребностями подрастающего Максимки, небольшие запасы корма которого, да, и наши тоже, хранились в единственном недоступном для котов месте; настенном шкафчике, - убежище от их алчных посягательств. Но однажды свершилась кража, которая нас не столько расстроила, сколько позабавила. Как-то, в начале осени моя мама принесла в наш дом огромную, круто засоленную зубатку, и, не найдя никакого другого места в нашем жилище, пригодного для её сохранения, положила свёрток с нею между двух рам окна выходящего в подворотню. Узость этого пространства, и вес зубатки, а, главное, явная непригодность её в качестве кошачьей пищи, состоящая в той бешеной концентрации соли, которой она была пропитана, позволили маме надеяться на её сохранность от посягательств, хотя бы, котов. Сцена, которую мы застали, вернувшись домой из института, заставила нас несколько пересмотреть правильность оценки мыслительных способностей семейства кошачьих. Во дворе дома, перед нашим окном, выходящим в него, у края большой лужи сидел, как бы в задумчивости, тот самый серый кот - клептоман. Сидел он, не просто так, не рассуждал, надо полагать, об основах мироздания, - он ждал. Ждать, как оказалось, было чего. Перед его бандитской мордой, почти в центре лужи лежала знакомая нам зубатка, которая вымачивалась им. Спина зубатки, носила на себе следы дегустационных потуг кота, что явно говорило в пользу сознательности действий этого эксперимента. По другую сторону лужи восседал и наш подросший Максимка, явно перенимавший опыт своего дворового гуру. Нам оставалось только удивляться тому, сколько изощрённого труда, силы и упорства проявил этот громила, добывая рыбину из межоконного пространства, и, тому, что позволило совершить ему действие, требовавшее недюжинных аналитических способностей. На следующий день зубатка из лужи исчезла, и остаётся только гадать о том, кто стал виновником её исчезновения: дворник, или вороватый кот - экспериментатор. Полагаю всё же, что, будучи последовательным, до самого конца, этот - явно развращённый тип, вымочив, как следует, зубатку, уволок её в ближайшую пивную, где и употребил её, потягивая при этом пивко. С него станется и не такое.
Прошел первый год нашей семейной жизни, и с ожидаемым нами пополнением семьи, пришлось думать о том, где нам жить дальше, т.к. помещение в котором мы обитали предыдущий год, годившееся для нас, будущему нашему потомству явно не могло подойти. Нам, в конечном итоге, повезло, т.к. отца моей супруги командировали на несколько лет в Польшу, куда он убыл вместе со всей семьёй, оставив нам жильё, и престарелую бабушку, присутствие которой в доме при появлении ребёнка в студенческой семье, трудно переоценить. Вместе с нами, на новое местожительство отправился, естественно, и Максимка, до той поры ничем особым себя не проявивший, т.к. все огрехи отсутствовавшего до той поры воспитания, и характера, присущего ему, в нашем прежнем доме ему было трудно проявить, и он проявлял их во дворе, где явно испытал влияние дурной кошачьей компании. В новом для себя доме, той прежней свободы уличной жизни, он уже не имел, а пятый этаж, на котором мы стали жить, совсем не располагал к свободным уличным прогулкам. Это, для кого как, но не для него.
В пятикомнатной коммуналке, в которую мы переселились своим, ожидающим пополнения семейством, кроме нас, жило ещё четверо пожилых, и даже старых человека, одной из которых была бабушка Наташи - моей супруги. Кроме неё, была пожилая чета, да, более чем преклонных лет уроженка Бердичева, обладавшая мощным басом, и абсолютной бестолковостью, следствием, скорее всего, старческих изменений психики, спровоцированных склерозом. Она, например, могла открыть кран газовой плиты, после чего пойти в комнату за спичками, и, забыв о том, зачем она вернулась в комнату, тут же улечься спать. Эти особенности её поведения, вынуждали нас постоянно контролировать каждый её выход на кухню, и не всегда с доверием относиться к её словам, относя многое из того, что она говорила, к старческим конфабуляциям. Так и случилось вскоре после нашего вселения в эту квартиру. Однажды, выйдя на кухню, Елизавета Моисеевна, своим раскатистым басом стала жаловаться мне на то, что по её комнате разгуливает Максимка. Она повела меня к своей комнате, и открыла дверь в неё настежь. В комнате кота не было, чем я и удовлетворился, посоветовав несчастной старушке плотно прикрывать за собою дверь в комнату. Моисеевна была явно неудовлетворена моим ответом, но встреченный ею мгновение спустя в коридоре Максимка, заставил её с некоторым сомнением уставиться на него. Достаточно долгое время повторные её жалобы аналогичного содержания нами ни как не комментировались, т.к. почти всегда, зачастую, даже не заходя в её комнату, мы тут же встречали своего кота, то в коридоре, то на кухне, но, никак не у неё в комнате, что лишний раз подтверждало наше предположение о том, что с мозгами Моисеевны не всё в порядке. Впрочем, одно, не противоречило другому; Максимка в её комнате бывал, возможно, и не в комнате, но на её подоконнике - точно. Моисеевна кормила у себя на подоконнике голубей, а Максимка, - охотился на них, перепрыгивая с нашего подоконника, на её. По всей вероятности, дворовая школа не прошла для него даром, а инстинкт охотника в нём возобладал, и, в один из дней, всё закончилось катастрофой. Однажды, Наташа попросила меня срочно выглянуть с балкона на улицу, и посмотреть, не там ли наш Максимка. "Что-то чёрное мелькнуло за окном"! - сказала она. - "Не он ли сорвался с подоконника?" Выглянув с балкона, я увидел на тротуаре распластанное тело Максимки, неподвижно лежащее на асфальте. Бегом спускаюсь на улицу. Под головой лежащего Максимки небольшая лужица крови, а правая передняя лапа неестественно вывернута в сторону. Поднимаю голову вверх, и над собою вижу на уровне второго этажа натянутую струну провода, поддерживающего повода уличного освещения. Становится понятной тяжесть травмы полученной им, и механизм её получения. При падении, тело Максимки ударилось о натянутый провод, и приобрело вращение, в котором он не сумел, или, уже не мог, сгруппироваться. Поднимая его тело, я ощутил руками хруст костей его черепа под моими пальцами, и крепитацию рёбер. Правая передняя лапа сломана на уровне плеча. Глаза его открыты, и дыхание пока сохранено. Несу его в дом, откуда вскоре, с уложенным в сумку Максимкой, мы с Наташей отправляемся в дежурную ветеринарную лечебницу. Осмотревший Максимку ветеринар посоветовал усыпить его, но мы на это согласия не дали, решив попробовать вылечить его своими силами. Бог вам в помощь! - пожелал ветеринар, и с этого момента начались наши злоключения с Максимкой, а у него, - другая жизнь. Обезболенный ветеринаром Максимка к моменту нашего возвращения в дом, пришел в сознание, о чём говорила его реакция на болевые раздражители, отсутствовавшие на протяжении нескольких часов. Теперь он громко урчал при каждом случайном толчке, и даже делал слабую попытку выбраться из сумки. Вернувшись в дом, мы, прежде всего, занялись иммобилизацией сломанной лапы, наивно полагая, что эта манипуляция будет принята им с благодарностью. Как бы ни так! Сложной системой; состоящей из тонкого, свёрнутого трубочкой картона, и бинтов, после долгих мучений, сломанная лапа нами была закреплена, а Максимка уложен в высокой коробке из-под печенья, где ему была устроена тёплая постель, в отношении которой, он тут же проявил своё несогласие, почувствовав себя кем-то вроде изгоя помещённого в гетто. Они-с желали спать, как и всегда, в ногах своих хозяев. То, что это не входило в наши планы, его, как видно, не смущало, и он с упорством маньяка, раз за разом выползал из коробки, и, используя свои крайне ограниченные возможности, лез на нашу низкую кровать, где укладывался так, как ему было удобно, абсолютно, при этом, игнорируя наше желание удобств. По крайней мере, меня, он всего за неделю приучил спать "по стойке смирно", не шелохнувшись за всю ночь ни разу. С кровати нам приходилось вставать, выскальзывая из-под одеяла так, что любой змее мы могли бы в этом ползучем компоненте дать пару сотен очков вперёд. То, что называется, кошачьей живучестью, Максимка продемонстрировал в полной мере, поражая нас, разве что, странностями поведения, вскоре проявившимися у него. Кости его черепа, представляли собою кучу осколков, которые под моими пальцами напоминали, скорее, черепки разбитого глиняного горшка, чем вместилище для мозга. Его первая же попытка попить молока, закончилась излиянием этого молока через нос, и, я думаю, если бы ушные проходы не были у него забиты кровью, молоко полилось бы и оттуда, столь демонстративен был диагноз: перелома свода и основания черепа. Тем интересней выглядел процесс выздоровления нашего Максима, который и с иммобилизирующей шиной в первые же сутки расправлялся трижды, заставив меня, в конце концов, оставить свою затею с шинированием сломанной лапы. Каким образом он это проделывал своими раздробленными челюстями, - для меня остаётся загадкой и по сию пору. Как бы то ни было, но по прошествии всего месяца, Максим уже в полном объёме демонстрировал стойкость кошачьей натуры, заметно, за это время, поправившись, и обретя только ему одному присущую грацию, по которой среди тысячи котов его масти, он был бы узнаваем мгновенно. Шерсть его вскоре стала блестящей, и характер его слегка припадающей на правую кривую лапу походки, стал напоминать походку пантеры скрадывающей дичь. Было на что посмотреть! В комнату входила миниатюрная пантера, кривая, слегка загребающая при походке, лапа которой демонстрировала постоянную готовность зацепить этой лапой всё, что может быть зацеплено. Постоянно, после травмы, прищуренный правый глаз, с широко распахнутым левым, горящим желтым пламенем скрытой агрессии, явно демонстрировали его криминальные наклонности, и, как следствие этих наклонностей, неуклонное игнорирование любых попыток научить его вести себя, хотя бы сносно, не говоря уже о рамках приличия, - всё это ставило под сомнение возможность его проживания в доме, где вскоре должен будет появиться маленький ребёнок. С нами, Максимка не демонстрировал агрессии, но его привычка укладываться спать на тёплую голову хозяина или хозяйки, зачастую, прямо на лицо, вызывало в нас определённые опасения в отношении будущего ребёнка, который согнать со своего лица бестолковое животное не сможет, а это может привести к трагическим последствиям. С его выздоровлением, охрана всего того, что носило какую либо пищевую ценность для него, тоже стала актуальной проблемой. Ему было наплевать, есть рядом с ним свидетель его криминальных наклонностей, или нет никого. Стянуть со стола кусок колбасы или мяса, он мог и в присутствии хозяев: того, и другого. Что касается нас, то мы ещё раздумывали над тем, что надлежит нам предпринять в отношении его, но соседи ждать не могли, что вынудило нас искать людей, обладающих характером позволяющим прощать криминальные причуды животного. Есть, ведь, и такие. Отклик на наш поиск, мы получили вскоре от супруги Наташиного дяди, которая однажды появилась в нашем доме с большой сумкой в руках. Их дом, находящийся в центре города, осаждали крысы, и она нуждалась, прежде всего, как она сказала, в хорошем охотнике, проигнорировав сообщение о криминальных свойствах этого охотника. Через три дня, "охотник", был возвращён в наш дом плачущей женщиной, рассказавшей нам короткую одиссею Максимки. Относительно охотничьих успехов в их доме, - она не распространялась, но то, что он, игнорируя присутствие на кухне соседки, вытряхнул у той на пол кусок мяса из кастрюли с варящимся борщом, а при попытке наказать его, пробежался по тюлевым занавескам, украсив их цветистыми разводами своих, томатом измазанных лап, ею было красочно рассказано, после чего, с нашими соболезнованиями, и высказанными сожалениями, она убыла, оставив нас перед нелёгким выбором, не имеющим альтернативы домашнему пребыванию Максимки. Усыпление животного, только что перенесшего тяжелейшую травму, и вылеченного нами, тоже не могло рассматриваться нами как вариант решения проблемы. Поиски решения проблемы, привели меня на кафедру нормальной физиологии, где обещали взять Максимку в длительный опыт, не обещавший завершения его на столе препаратора. Мне показали несколько кошек, из голов которых торчали, словно рожки, тонкие проводки - электроды, благодаря которым снимают ЭЭГ (электроэнцефалограммы). Не волнуйтесь, заверили меня, опыты наши длятся годами, наши животные всегда сыты, и, разве что, лишены свободы. Вот это, - "разве что", до сих пор вспоминается мне, отравляя мою память. Меня привели в кафедральный виварий, где в ценре помещения находилась достаточно больших размеров клетка, по периметру которой уже сидело штук 7-8 кошек, а в центре этой клетки стояла миска с едой, остававшаяся до сих пор нетронутой. "Здесь у нас нечто вроде карантина". - Объяснили мне, и запустили Максимку в эту клетку. С его появлением, среди животных бывших там, произошло что-то вроде осторожного движения. Максимка деловой походкой подошел к миске, и сразу принялся за еду, будто получасом раньше, перед самым выходом из дому, мы не устроили ему обильного прощального завтрака. Мгновенно, карантин возбудился, и клубок кошачьих тел стал свидетельством того, что главенство в этом коллективе, ещё не было определено. Не выдержав этой сцены, я вышел из вивария с чувством совершенного предательства. Несколько месяцев спустя, я узнал, что Максимка всё-таки погиб, доставив своей смертью неприятность экспериментатору, совсем не планировавшему его смерти. В ходе эксперимента, планировалось кратковременное отключение одного лёгкого, что и было выполнено. Но, как оказалось, отключено было ЕДИНСТВЕННОЕ оставшееся после травмы лёгкое. Второе было разорвано сломавшимися при падении рёбрами. Всё-таки, вопреки всем, Максимка выбрал свободу, и получил её.