Заканчивался предпоследний семестр суетной студенческой жизни. Через неделю начиналась сессия, которая ожидалась не такой уж и трудной, - одни клинические дисциплины, что для основной массы студентов-медиков, в общем-то, не представлялось чем-то трудным. Все эти дисциплины давным-давно, в основе своей, пройдены, и на уже имеющуюся клиническую базу, словно последними мазками на оконченную, в принципе, картину, наносились детали, долженствующие придать ей нужный колорит. Ни трепета предэкзаменационного, ни суеты лишней. Группа, в которой занимался Алексей, заканчивала цикл педиатрии на кафедре, руководителем которой был известнейший в то время академик Александр Федорович Тур - важнейшая фигура в преподавательском составе Ленинградского Педиатрического медицинского института. Через несколько дней будет Новый год, и это, так, или иначе, даже в клинике, занятой, по преимуществу своему, лечением наиболее тяжелого, с точки зрения ближайших прогнозов, состава больных, чувствовалось весьма ощутимо. То тут, то там санитарки находили, и, скомкав, совали в свои бездонные карманы фантики от конфет из подарочных наборов, которые продавались во многих гастрономах города. Та же участь постигала кожуру от апельсинов и мандаринов. Терпкий их аромат витал по коридорам клиники, c высокими сводчатыми потолками. Практически во всех клиниках института в той, или иной степени готовились к встрече Нового года. Институтский завхоз был уже отряжен в ёлочную экспедицию, и машина со свежесрубленными ёлками ожидалась всеми с известным нетерпением, тем более что часть преподавательского состава не без основания надеялась на возможность приобретения ёлки и для себя лично. В клинике А.Ф. Тура в ту пору лечились преимущественно дети с тяжелейшими заболеваниями крови. Редкая неделя обходилась в этой клинике без того, чтобы не был вынесен в морг кто-либо из её маленьких пациентов. Всякий входящий в палату, разделённую стеклянными перегородками на секции, встречал встревоженные взгляды матерей, сидящих у кроватей своих не в меру серьёзных и не по-детски тихих детей. Наполненные скорбью и тревогой материнские глаза провожали взглядом каждого вновь вошедшего, и страхом искажалось лицо той матери, к боксу которой подходил врач либо лаборант. К студентам матери относились проще - как к неизбежному, но бесполезному явлению. Они терпели студентов в обмен на право лечения своего ребенка там, где проходила, по их мнению, граница максимальных врачебных возможностей спасения их детей. Были в этой клинике и дети, страдающие другими, не гематологическими заболеваниями, но тоже, в тех стадиях болезни, которые давали далеко не всегда должный эффект от проводимого лечения. И среди этих детей были потери. Но в этих палатах жила НАДЕЖДА, та надежда, которая, как дар судьбы, вдруг отодвигала смертный полог, уже, казалось бы, накинутый на бледные, с заострившимися чертами лица малолетних мучеников.
С утра Алексей чувствовал себя потерянным и был близок к отчаянию. Утром, зайдя в палату, где лежала его пациентка, девочка четырнадцати лет, с тяжелейшим обострением нефрита, он не обнаружил её на месте. Застеленная чистым бельем кровать сиротливо белела за стеклом бокса. На тумбочке, стоящей возле кровати, лежал забытый санитаркой вырванный из альбома лист, на котором рукой уже ушедшей в небытие девочки были во множестве изображены женские головки, цветы и даже голова лошади, исполненная не без юмора. Последнего в её жизни юмора. Лошадь улыбалась во весь рот. Левое ухо лошади торчало через нахлобученную на голову дырявую шляпу, придавая её морде вид подгулявшего озорника. Ресницы лошади, загнутые вверх, и игриво скошенный глаз в другое время вызвали бы улыбку у Алексея, но сейчас колючий ком в горле мешал дышать, и он стоял у пустой кровати, держа в дрожащих пальцах лист бумаги с весёлым рисунком, боясь отвернуть лицо от стенки, чтобы никто не заметил его глаз, в которых стояли слёзы. Сзади подошла лечившая девочку врач. Положив на плечо Алексея руку, она просто сказала: "Ночью умерла. Вчера вечером была без сознания". Алексей очнулся и вяло подумал о том, что сегодня понедельник. День тяжелый - добавил он про себя. Действительно, тяжелый! Он медленно пошел в другую палату, к четырехлетней девочке с острым лейкозом, прогноз для которой был самым неутешительным. Неделю назад её мама привезла своего ребенка из Псковской областной больницы в последней надежде на всесилие науки. "Боже мой, - подумал Алексей, - сейчас опять нужно будет говорить с мамой Леночки". Та, терзаясь сама, мучила расспросами лечащего врача, а теперь будет расспрашивать и его, в попытке обнаружить противоречия в трактовке прогнозов на выздоровление её ребенка.
Она прекрасно понимает, что перед ней ещё не доктор - студент, но сейчас ей нужно всего лишь одно - подтверждение её права на НАДЕЖДУ, и Алексей это хорошо понимал. Он знал, что сейчас она будет заглядывать в его глаза, льстя ему, называть его "милым доктором", и пытать про сегодняшние анализы дочери. Кстати, анализы крови нужно посмотреть загодя, подумал он и, круто развернувшись, отправился в ординаторскую, где, заглядывая через плечо лечащего врача, вместе с ней читал анализ крови и костного пунктата. Затем он поинтересовался тем, что доктор сказала матери больного ребенка. На вопросительный взгляд, брошенный доктором на Алексея, он пояснил: "Мама Леночки и мне задаст те же вопросы, что задала вам. Разных интерпретаций ни в прогнозе, ни в лечении быть не должно. Я так думаю". - Добавил он. Врач согласно кивнула головой.
- Всё, что есть, то и сказала. Что ещё скажешь ей? - ответила на его вопрос куратор. - Ну, ещё кое-что о надежде на возможное изменение к лучшему. Хотя, какая там надежда? Слова одни. - Добавила она обречённо.
С тем Алексей и вышел из ординаторской. На душе было муторно. Как он и предполагал, разговор с мамой Леночки получился тяжелым, со слезами, постоянно стекавшими по её лицу, терявшимися в тёмном пушке на её верхней губе. Разговаривая с ней, Алексей постоянно заглядывал через её плечо в бокс, где он видел белеющее даже на фоне подушки лицо хорошенькой девчушки, обрамлённое длинными густыми чёрными локонами волос. Мохнатые ресницы чёрными веерами окаймляли чёрные же, слегка запавшие грустные глаза, под которыми кожа век просвечивала синевой. Тягостный для Алексея разговор прервала Лена, слабым голосом позвавшая мать, которая, обтерев ладонью лицо, повернулась к дочери, оставив Алексея в покое. Две минуты спустя он зашел в Ленин бокс, послушал её, поинтересовался её рисунками (опять рисунки - подумал тоскливо) и сам нарисовал ей парочку, весьма условно похожих на тех, кого он хотел изобразить, животных. Лене они понравились - и это было главным. Выйдя из палаты, он ощутил головную боль и пошел на улицу, чтобы покурить и успокоиться. Стоя на крыльце клиники, он с трудом вспоминал всё то, что говорил Лениной маме. Боже, - думал он, - о какой вере, о какой надежде я ей говорил? Зачем давал повод надеяться на что-то? Жизни-то девочке днями отмеренными осталось. А как иначе? - остановил он свои рассуждения. - Как иначе сказать отчаявшейся матери о том, что в лаборатории с аптечной точностью выверено то, что ставит крест на любой, даже сверхосторожной надежде? Пусть верит! - решил он, в конце концов. - Надежда, по крайней мере, не убивает.
В одиннадцать часов начались зачёты, которые как-то отвлекли его от грустных мыслей. После зачётов в учебную комнату зашла старший преподаватель кафедры - крупная, неинтересная внешне женщина, с манерами офицера отставника. Она, окинув взглядом всю группу, неожиданно предложила Алексею исполнить роль Деда Мороза на предстоящем в клинике детском утреннике, посвящённом Новому году.
- Там будет стоять ёлка, - ткнула она пальцем в среднюю часть коридора, а рядом поставим фортепьяно. Нужно же детям доставить радость? - спросила она с утверждающей эту истину интонацией.
- Представляете, - обратилась она за сочувствием к женской части группы, - я каждый год исполняю роль Деда Мороза, но детям-то мужика в этой роли видеть хочется! -
Вяло сопротивлявшегося Алексея всей группой уломали дать согласие побыть в шкуре Деда Мороза, и тут же старший преподаватель вручила ему текст песни Деда Мороза, мотив которой она и напела, явно фальшивя, или просто импровизируя.
- В коридоре будут сидеть дети с родителями, - ворковала она, - музыкальный преподаватель заиграет музыкальное сопровождение песни, а вы, мой друг, пойдёте с мешком на плечах от входной двери по проходному коридору вестибюля и будете в это время петь. Потом вы поиграете с ними, загадки им загадайте, ну, и всё такое прочее... Может, сами и спляшете! Ничего страшного! - закончила она своё выступление. - Не боги горшки обжигают! Репетиций устраивать негде и некогда, так что экспромтом постарайтесь обойтись. Должно получиться! -
Высказавшись, она широко шагнула за порог комнаты и захлопнула за собою дверь. В продолжение всего её монолога Алексей отчаянно мотал головой, давая понять всем окружавшим его о своем несогласии быть этим самым Дедом Морозом, но взгляд коварной женщины скользил выше его макушки, по стенам и окнам, а после окончания своей речи она вышла из комнаты, даже не глянув на Алексея, закрыв тем самым любую возможность для дискуссии.
Группа шумела, обсуждая возможность поразвлечься за счет сбитого с толку, обескураженного свалившейся на него заботой Алексея. Начались подначки, основная суть которых была заложена в тексте, предложенной к его исполнению песни. Убогий текст вряд ли был написан профессионалом, но заключал в себе неоспоримое противоречие слов песни и личности исполнителя роли Деда Мороза. "Я, Мороз - красный нос, выше ёлок и берёз..." и т. д. Дело в том, что Алёша был ростом всего в 165 сантиметров, который даже с огромной натяжкой большим не назовёшь. Доморощенные остряки изощрялись в предложениях по части коррекции роста Алексея, либо в устранении несоответствия его роста и величины елки. Домой Алексей возвращался пешком. До самого дома его не покидало ощущение того, что его ловко провели, навязав то, что было всегда противно его природе - публичность. Алексей крайне не терпел ситуаций, в которых он мог оказаться на виду общества, а, тем более, в каком-нибудь непотребном для себя виде. Именно поэтому он так и не научился танцевать, и в ресторанах чувствовал себя скованно. Комплексовал, одним словом. После ужина он засел за детские книжки. Стишки типа: "Идет бычок, качается..." он помнил. Мог исполнить песенку о родившейся в лесу ёлочке с трусишкой зайкой сереньким, скакавшим под ней. Что еще? - думал он судорожно. Снегурочка, кажется, в программу задуманного ёлочного представления не входила. Забыли о ней, впопыхах. Всё представление было основано на его импровизационных способностях. Хоть бы волка какого завалящего подкинули в помощь - думал он обречённо. Вспомнив о снегурочке, - ухмыльнулся, представив себе в роли снегурочки эту гренадерского роста старшую преподавательницу. "Акселератка", - подумал он, слегка развеселившись. Но нет и такой. Книжки с загадками, как назло, дома не оказалось. А те загадки, что он помнил, были либо слишком известны, либо, сложны для отгадок. Да и дети-то разных возрастов: от мелюзги несмышлёной до четырнадцатилетних, ни в какие сказки не верящих юных нигилистов. Не о них, впрочем, речь. Перебирая россыпь старых журнальных подшивок, Алексей наткнулся на заинтересовавший его рисунок какого-то зверя, со стихами к этому рисунку. Созрела идея. Нужны какие-нибудь стихи, в которых последним словом будет рифмованная отгадка - название того зверя, которого он нарисует на обратной стороне альбомного листа. С рифмой как-нибудь управлюсь,- думал он. - Шкаф - жираф, волк - щёлк, рысь - брысь, и т. д. - в том же духе. С рисунками, дело обстояло сложней. Обладая весьма скромными художественными способностями, Алексей надеялся, прежде всего, на невзыскательность публики, которой рисунки предназначались, и на понимание взрослыми свидетелями его сценического дебюта, границ его художественных способностей. Первый стишок родился скоро:
По сугробам ходит кошка,
Велика она немножко.
Хвост, не больше помазка,
Пасть оскалена слегка.
С кисточками ушки,
Пятнышки на брюшке.
Кошке той не скажешь "брысь!"
Потому, что это... рысь.
По художественной ценности такие стихи могли стоять в одном ряду с плакатным призывом, типа: "Пейте пиво пенное - морда будет здоровенная!" Однако лучшего Алексей придумать не мог, тем и успокоился. Хуже обстояло дело с изображением животных, т.к. анималистом Алексей был совсем некудышним. Выручили открытки, обнаруженные им среди старых писем. Некоторые из них были нарисованы художниками-анималистами, и изображали различных животных. Осталось только срисовать чужие рисунки, попытавшись не очень изуродовать оригинальную модель, чтобы крокодил не оказался похожим на черепаху с огромными зубами, а верблюд не походил на лошадь, побывавшую в руках неудачливого Айболита.
Первой Алексей нарисовал рысь, которую таковой признать можно было только с большой натяжкой. Пятна на её шкуре скорее походили на подмороженные яблоки, так как рисовались коричневым карандашом. Саблезубый тигр мог бы позавидовать зубам этой рыси, но зато кисточками на её ушах можно было бы выкрасить не один забор. Заглянувшая через плечо сына мать Алёши, увидев рисунок, комментировала его с безжалостной прямотой: "Дети, увидев рисунок, через минуту икать от страха будут. Зубы-то укороти, чудак, да когти убери. Где ты видел кошку, ходящую с выпущенными когтями? Тем более, что у твоей рыси не когти, а абордажные крючья какие-то".
Алексей, аж подпрыгнул от обиды.
- Чем критиковать, садись, и сама рисуй.
- Да, ладно тебе, сынок, - рисуй уж сам - тебе доверили! По моим-то рисункам вовсе узнать зверя будет нельзя. - Добавила она примиряюще, и пошла спать.
До трёх часов ночи просидел за столом Алексей, родив за это время ещё пять стишков с не всегда удачной рифмой. Рисунки были того хуже. Некоторые из них могли бы претендовать на размещение их в учебнике по психиатрии в качестве иллюстрации шизофренического бреда. Убедившись, в том, что "сон разума рождает чудовищ", Алексей лег спать. На лучшее исполнение задуманного ему, не хватило ни таланта, ни времени.
Снилась ему уродливая мартышка с малиновой задницей, которая всю ночь корчила рожи, кривляясь самым непристойным образом. Снились жирафы с удавьими шеями, а также кит, из дыхала которого била не струя воды, а росла натуральная финиковая пальма, нарисовать которую хватило у Алексея ночной фантазии. В институт он пришел уставшим и злым. Там его встретило известие о том, что последняя его подопечная - та самая четырехлетняя девочка Леночка Суворова - ночью ослепла. В результате кровоизлияния произошла отслойка сетчатки глаз. К такому известию он не был готов, и это его потрясло. Два года назад, во время ночного дежурства в хирургическом отделении, дежурный хирург в порыве откровения посоветовал Алексею "на будущее" (как сказал он): "Не старайся привыкать к пациентам, не старайся делать их близкими тебе людьми, иначе ты долго не выдержишь и когда-нибудь умрёшь вместе с одним из них".
Совет опытного врача Алексей выслушал, но так и не сумел его принять. Помимо его желания, почти непроизвольно он проникался симпатией к своим пациентам, расположение и доверие которых должны были стать условием их выздоровления. Возможно, в таком его подходе сыграло роль то, что сам он в ту пору был молодым отцом, и его отношения с маленькими пациентами во многом строились по аналогии с его отношением к собственному двухлетнему сыну. Так или иначе, но трагедия ребенка, за несколько дней общения ставшего ему близким, привела его в состояние, близкое к отчаянию. Он прошел в палату, где лежала Лена. Девочка лежала, широко открыв глаза в темноту окружающего её мира и перебирала пальцами пододеяльник. Ленина мама уже не таила слёз. Она тихо сглатывала их, а плечи мелко тряслись в судорогах сдерживаемых рыданий. Сегодня она не поднялась навстречу Алексею, не хватала требовательно за рукав его халата, не искала надежды в его глазах. Казалось, одним смертным покрывалом были накрыты лица матери и её дочери. Мать сидела, запрокинув голову затылком на спинку стула. Обращённые к потолку, широко раскрытые её глаза тоже ничего не видели. Одна её рука лежала на одеяле, прикрывая и гладя прозрачные с голубоватыми ногтями пальчики дочери. Другая рука безвольно свисала вдоль тела. Слёзы, текущие по её лицу, скатывались на шею, смочив кружево пришитого к платью воротничка. Алёша тихо вышел из палаты в коридор, где встретил ведущую Леночку врача-ординатора.
- Теперь уже всё, - скоро конец! - сказала она грустно. - Самой тошно! - добавила она, уходя в ординаторскую.
Алексей вышел на крыльцо покурить. Пальцы его дрожали, и спички одна за другой ломались, не желая зажигаться. К крыльцу подъехала "скорая помощь". Из машины вынесли на носилках мальчика, лицо которого показалось знакомым Алексею. Так и есть - вспомнил он - это Михеев из третьей палаты, мой тёзка, - с гемофилией. Меньше месяца назад он был выписан с улучшением, а теперь вот снова поступает с обострением.
- Что случилось, Алёша? - наклонился он к мальчику.
- Коленки болят, - скривив в болезненной гримасе лицо, ответил тот. И заплакал.
Сунув так и не зажженную сигарету в карман, Алексей взялся за ручки носилок вместо подошедшей санитарки и вошел с ними в коридор клиники, где другая санитарка уже расстилала на клеёнчатую поверхность каталки простыню, на которую предстояло переложить ребенка.
- Не грусти, тёзка. Все будет хорошо! - напутствовал всё ещё плачущего ребёнка Алексей и снова вышел на крыльцо.
Сейчас он уже точно знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не сможет лечить эту категорию обречённых детей. Самым тяжелым для него было сознание малой эффективности работы врачей этого отделения. Тяжелейшие хроники: гематологические больные, больные с тяжелой почечной патологией, с циррозом печени, в лечении которых он хотел бы видеть только радикальный, хирургический путь, не позволяли ему видеть пути альтернативного хирургии. Эти дети с самого начала своего заболевания попадали в замкнутый круг, и, даже не круг - спираль болезни, на каждом витке которой чередование: дом - больница, - было постоянно, до самого конца, с той лишь разницей, что время пребывания этих детей дома с каждым разом укорачивалось, а время пребывания в клинике - удлинялось. А там, - неизбежный трагический финал. Он сознавал, что под воздействием новых препаратов ремиссии стали продолжительней, но до излечения этих детей было ещё очень далеко. Всё, или ничего - такой подход только и мог устроить его. Компромиссность существования терапии с болезнью ему была непонятна, и он ещё более укрепился в своем желании стать по окончании института только хирургом. Для осуществления своего желания все годы учебы в институте он отдал её изучению. Эти два последних дня только укрепили его в стремлении осуществить задуманное. Он впервые увидел так близко процесс умирания ребенка, сочетающийся с беспомощностью тех, кто по долгу своему обязан был препятствовать этому. Бессилие врачей в этой ситуации было каплей, переполнившей чашу его доверия к терапии как форме борьбы с недугом. Ладно, - думал он, - экзамены сдам, и прощай на всю оставшуюся жизнь бесхребетная, маломогущая терапия во всех её ипостасях. Алексей вошел в здание клиники. В углу коридора, возле матери Леночки, говорившей что-то скороговоркой, прерываемой частыми всхлипываниями, хлопотали медсестра и врач. Остро пахло валерьянкой, и от дверей кладовки, находившейся рядом с входной дверью, терпко тянуло еловой смолой. Видимо, там, за дверью кладовки, стояла ёлка. Смешанный запах лекарства и ёли почему-то у Алексея вызвал ассоциации с кладбищенским запахом. Впрочем, причин для подобного рода ассоциаций сегодня у него было предостаточно.
- Друг мой! - окликнули его сзади. - Вы не забыли, что завтра ёлка?
Алексей обернулся и, увидев стоящую за его спиной старшую преподавательницу кафедры, кивнул ей головой. Говорить ни о чем не хотелось. Однако женщина эта не могла в сей момент вникнуть в душевный разлад будущего Деда Мороза. Вряд ли она смогла увидеть переживания на его лице. Она была заряжена организационными заботами, и уже через минуту из кабинета профессора гремело колесиками по кафелю коридора фортепьяно. Из другого конца коридора тащилась в том же направлении извлеченная из кладовки ёлка, игрушки для которой приносили как сами преподаватели и врачи, так и студенты вкупе с матерями детей, лежащих в клинике. В помещении раздаточной кухни санитарки с медсестрами раскладывали по пакетам подарки. Эта манипуляция производилась под наблюдением врача, который стоял со списком в руках и читал: "Иванов - стол седьмой, Никифоров - стол один", - и так далее. В соответствии с прописанной пациенту диетой, ему и готовили подарок, а на мешочек с подарком нашивали бирку с фамилией того, кому он предназначался. Ходячие дети совались свои носы во все двери, пытаясь выведать, где, что происходит, и театральным шепотом сообщали добытые таким способом разведданные своим менее удачливым друзьям по несчастью. Те, в свою очередь, бежали к своим лежачим соседям, которым сообщали те же данные, часто, в абсолютно перевранном виде. Заведующая отделением ходила по палатам и официально приглашала принять участие в завтрашней ёлке детей вместе с их родителями.
- Непременно ждём вас к одиннадцати часам, - говорила она, - вы просто обязаны быть вместе с вашим ребёночком в этот день!
Ребёнок, как правило, начинал канючить, уговаривая мать, и та быстро соглашалась. Алексей в это время сидел в ординаторской, где палку, снятую со швабры, оборачивал фольгой и перевязывал цветной лентой, чтобы фольга до срока не отвалилась. Он уже успел примерить кудлатый парик, кустистые брови, соединенные с картофелеподобным алым носом и не очень надежным комплектом усов и бороды. Подгонка этой старческой атрибутики отняла массу сил и времени. Усы вдруг отклеивались и провисали двумя длинными соплями сразу под носом, оставляя открытыми щеки и углы рта. Борода соскакивала с подбородка и лезла на нос, который, вдруг задираясь, полз на лоб, вытесняя со своего законного места брови, а те в свою очередь улетали под самую шапку. Рукавицы и шубу злополучного деда обещали привезти к утру. Валенки, завхоз больницы полагал достать тоже не позднее завтрашнего утра. Экспромт во всём! После обеда студенты незаметно покинули клинику. Сегодня преподавателям было не до них.
Перед своим уходом, Алексей решил ещё раз заглянуть в палату к Леночке. Она лежала на спине, перебирая разложенные на одеяле игрушки, видимо, приспосабливаясь поиграть с ними. Её мама стояла у окна, прижавшись лбом к запотевшему стеклу. К ней Алексей не подошел. Он замер у входа в боксовый отсек, в котором лежала Лена, и наблюдал за её попытками манипулировать игрушками. Внезапно он услышал слабый голос ребенка.
- Это вы, дядя Лёша?
- Я, - ответил он, слегка помедлив, и с недоверием уставился в мерцавшие в сумерках палаты блестящие тёмные глаза девочки.
- Я вас узнала, - сказала она, - вы дышите не так, как мама.
- Ты меня видишь? - спросил он недоверчиво.
- Нет, - ответила она, - только белое пятнышко.
Алексей наклонился к ней и на ухо сказал: "Завтра к тебе придёт Дед Мороз. Согласна?"
Девочка, скользнув по его щеке рукой, зажала пальцами воротник его халата и горячо, в самое лицо прошептала: "Только ты не обмани - я буду ждать"! - Ещё раз, скользнув ладошкой по его щеке, она добавила: "А от тебя, дядя Лёша, табаком пахнет, как от папы".
Пальцы Леночки разжались, и Алексей выскользнул из палаты, с подозрительно блестевшими глазами.
Следующее утро началось, как всегда, с обхода, который, однако, проходил быстрее обычного. Дети были в новых чистых халатах и пижамах. На лицах их ясно читалось нетерпеливое ожидание праздника. В это утро малоприятные процедуры проходили без обычных слёз и как бы сразу забывались детьми. В клинику, кроме А.Ф.Тура, пришел профессор Воловик, который весело балагурил во время обхода. Алексей волновался. Он вдруг обнаружил, что свидетелей его провального выступления набирается слишком много: сами больные дети, их родители, профессорско-преподавательский состав, врачи клиники, сестры, санитарки и его собственная группа. Набиралась приличная аудитория, способная привести в трепет, как он считал, и более привычных к выступлениям людей.
Алексей почти паниковал. Он слегка успокоился только у постели Леночки Суворовой. Она ждала его прихода, и заметно обрадовалась ему.
- Мама отнесет меня на ёлку! - сказала она.
Стоявшая рядом мать согласно кивнула головой: "Да, мы будем там!" - подтвердила она со спокойной грустью.
- Сядьте рядом с ёлкой! - сказал ей Алексей и вышел из палаты.
До начала праздника осталось не более получаса. Он вышел на крыльцо покурить, но, вынув из пачки сигарету, вспомнил, что накануне Леночка заметила запах табака, а Деда Мороза с сигаретой в зубах Алексей никогда не видел. Придется потерпеть до конца представления, решил он.
Он вернулся в коридор клиники. Мимо него с ворохом одежды Деда Мороза прошла санитарка, которая нырнула в кладовку, находившуюся рядом с входом в туалет. В одной руке санитарка несла огромных размеров валенки, явно предназначавшиеся Деду Морозу. При виде этих валенок у Алексея загорелись уши.
- Они что, клоуна или Деда Мороза хотят видеть? - спросил он стоявшего рядом с ним студента-одногруппника.
Тот, коротко хохотнув, предположил, что завхоз ориентировался на песенку Деда Мороза.
- Ладно, - сказал он,- не вывалишься! Обмотай каждую ногу гардиной - будет в самый раз! - Довольный своей шуткой, он ушел.
Совсем отчаявшийся Алексей пошел переодеваться. Предстояло переодевание в тесной каморке, где стояли вёдра, какие-то щётки и стопка горшков и суден, которая, угрожающе накренившись, готовилась рухнуть при любом неосторожном движении. Места для переодевания практически не оставалось, тем более что последний свободный пятачок пола был занят довольно большим мешком-матрасовкой, на котором были нашиты звезды из фольги и цветной бумаги. Мешок этот был не совсем новый, и некоторые мелкие дырочки на нём были просто прикрыты этими звездами. Более крупные дырки были прикрыты цветными заплатами, что придавало мешку весьма живописный вид. Алексей нырнул в валенки как был, в тапочках, что создало, впрочем, весьма относительную, соразмерность обутой в тапочек ноги размеру валенка. Махнув на всё рукой, он натянул на себя бутафорскую шубу, сшитую из красного ситца, с марлевой окантовкой по воротнику, обшлагам и подолу. Шуба свободно легла подолом на пол. Перетянувшись кушаком, он поднял полы шубы с полу, оставив слегка прикрытыми носы громадных валенок. Алексей долго возился с резинками, которые приладил накануне к комплекту бровей, носа, усов и бороды. Зеркало забыли повесить, с досадой подумал он об устроителях праздника. Наконец, он нахлобучил на голову парик, поверх которого приладил шапку с красным верхом. Из коридора тем временем слышался гул голосов, шум расставляемых стульев, пробное треньканье фортепьяно, чьи-то торопливые шаркающие шаги. Т-образное расположение коридоров клиники с размещением зрителей в левой половине короткой их части, давало возможность практически незаметно выскользнуть Алексею из кладовки, находящейся в торце коридорного перпендикуляра. Вдруг всё смолкло. Сердце Алексея забилось гулкими рывками где-то под самым горлом. Послышался трёхкратный, оговоренный заранее призыв: "Дед Мороз! Дед Мороз! Дед Мороз!" Пианино бравурно заиграло вступление. Еле протиснувшись в узкую дверную щель, Алексей протащил через неё мешок, который тут же забросил себе за плечо. Забыл, чёрт возьми, посох - вспомнил он и обратно нырнул головой в дверь кладовки, от растерянности забыв снять с себя объёмистый мешок. Наконец, он пальцами едва дотянулся до посоха и потянул его на себя. В следующее мгновение раздался жуткий грохот падающих на кафельный пол жестяных ведер, ночных горшков и суден. Музыка смолкла. Алексей, выдернув свой посох, захлопнул идиотскую дверь, за которой что-то всё ещё продолжало падать. Глянув в конец коридора, он увидел стоящую экс Бабу Морозищу, которая смотрела на него выжидающе. Сглотнув собравшуюся во рту слюну, он отчаянно махнул посохом.
- Валяйте!
Снова заиграло вступление, за которым, почти без перехода, началась собственно песня, мотива которой Алексей в исполнении старшей преподавательницы уловить двумя днями раньше не сумел. Он шел по коридору, звонко стуча по кафелю палкой, и по завершении вступления взвыл свою песню дурным басом, абсолютно не в лад с музыкой. Правдой это было, или нет, но его приятели потом почти единодушно утверждали, что, услышав его рёв, усиленный сводами высокого потолка, многие дети в испуге прижались к своим родителям. Так или иначе, но два четверостишия уже заканчивались, а злосчастный Дед Мороз ещё перебирал своими огромными валенками, где-то посередине длинного коридора. Поняв несуразность положения, в котором он оказался, Дед по окончании второго куплета бойко заскользил по кафелю валенками, рванув навстречу своей судьбе. Его внезапное появление в дверях, разгораживающих коридоры, было многими воспринято почти с испугом. Только что этот дед пел где-то далеко, в другом конце коридора, и вдруг он уже здесь. Чертовщина какая-то! Пианистка, пожилая кафедральная матрона, от неожиданности ударила по клавишам, намереваясь, как показалось Алексею, выдать плясовую, что в его намерения, в общем-то, не входило.
- Оставьте, голубушка! - произнес он величественно. - Вот передохну малость, тогда, может, вместе с вами и спляшем.
"Голубушка" позеленела от вольности Алексея, но его уже "понесло". Он, что называется, поймал кураж. Краем глаза он увидел, что сидящий за спиной детей профессор Воловик трясётся от душившего его хохота, а его лысина стала малинового цвета. Дед Мороз начал свою импровизационную речь о том, какие трудности испытал он по пути к милым его сердцу детишкам. Тут были и злые голодные волки, и зайчики, отставшие в пути, с которыми он вынужден был оставить Снегурочку (укор организатору), и всякие погодные неурядицы. Наплел, короче, с три короба. Неся эту околесицу, взятую напрокат из детских своих воспоминаний о новогодних праздниках, он осматривался, привыкая к окружавшей его обстановке. Рядом с ним, завернутая в плед, на коленях матери полулежала Леночка Суворова. Напротив, в инвалидном кресле-каталке сидел Алеша Михеев. Многие дети сидели или полулежали на коленях своих родителей либо у санитарок и медсестер. Была и девочка, лежавшая на каталке. Она неподвижными выпуклыми голубыми глазами в упор, не мигая, смотрела на Алексея. Это было, пожалуй, единственное серьёзное детское лицо. Все остальные дети улыбались, даже ослепшая Леночка. С этими ребятами хороводы не поводишь - подумал Алексей. Значит, плясать самому. Стихи, может, кто и прочитает, но это затянет праздник, который потеряет динамику, да и тяжелое состояние многих детей не позволяло рассчитывать на длительное празднование. Внезапно его осенило. Есть у поэта Дудина стихотворение: "Сказка о сказках", которое Алексей сам своему сыну неоднократно читал и запомнил. В строфах этого стихотворения кратко изложены русские сказки, которые легко угадываются. Алексей рискнул, и получилось очень здорово. Дети были довольны. За отгадки полагались призовые конфеты. Затем, последовала очередь "Эртеля-Тертеля", который был очень живо принят. Наступил, наконец, черед рисованных Алексеем картинок со стихотворными текстами. Первому, кто по стихам догадывался, о каком звере идет речь, по условиям конкурса отдавался соответствующий рисунок. Были уже розданы слон, жираф, крокодил, заяц и лиса. Дети неожиданно охотно приняли участие в этом конкурсе, даже почти подростки. Рисунки, правда, вызывали, как правило, смех. Дед Мороз был в ударе. Смех детей его не обижал. Он уже собирался зачитать восьмистишие, посвященное своей "саблезубой рыси", когда заметил протянутую к нему бледную руку Леночки Суворовой, которая тихим голосом попросила: "А мне картинку дай, пожалуйста!"
Хоровое выкрикивание детьми названия животного, угаданного ими, позволяло произвольно определять очередного победителя этого конкурса. Спросив разрешения мамы Лены, Алексей пересадил её к себе на колени, шепнув ей на ухо: "Мы с тобой сейчас про рысь прочитаем - не возражаешь?" Зачитав всё, что было им написано о рыси, он объявил Леночку победительницей и вручил ей в руки листок с рисунком рыси.
Её реакция поразила Алексея. Девочка прижала к груди рисунок и со счастливой улыбкой гладила его рукой. Совсем не дедморозовскими глазами смотрел на её лицо Алексей. Горло сдавило спазмами, и он закашлялся. В довершение всего он решил сплясать, втайне радуясь тому, что площадка для пляски была не более одного квадратного метра. Это позволяло ему только изображать пляску притопыванием на месте. Этому, кстати, способствовала и Леночка, бывшая у него на руках, с которой он и изображал пляску. Закончился праздник хоровым исполнением знаменитой "Ёлочки", после чего приступили к раздаче подарков. Дед исправно запускал руку в мешок и, вынимая оттуда очередной подарок, называл фамилию того, кому он предназначался. Все шло хорошо. Мешок опустел. Дети тут же дружно потрошили свои пакеты с подарками, и уже собирались расходиться по палатам, как вдруг раздался слабый, вибрирующий от обиды голосок: "А мне подарок?!"
Все застыли, словно в шоке. Ребенок был новым, только сегодня поступившим пациентом, лет пяти от роду. И ему подарок впопыхах не приготовили, - забыли! Алексей сообразил, что нужно выиграть время, а там что-нибудь можно будет придумать. Он снова открыл пустой мешок, сунулся в него с головой и, найдя прикрытую фольгой дырку, тут же пальцем восстановил её, даже, сумев слегка её расширить.
- Вот беда, - сказал он, - через дырку выпал твой подарок. Зайцы, однако, должны его найти. Зайчики-и! - позвал Дед Мороз бодрым голосом.
Зайцы программой не были предусмотрены. Случай приходит на помощь находчивым. Дверь, ведущая на улицу, открылась, и в коридор торопливо вошла женщина в медицинском халате. Увидев её, Дед Мороз призывно и ласково обратился к ней: "Заюшка-а, ау! Что же ты не откликаешься?"
Женщина испуганно глянула на ненормального деда с торчащими за его спиной головами детей и взрослых и, истошно крикнув: "Ау!" - тут же скрылась в туалете.
- Ну вот, и зайчик появился, видимо за подарком торопится! - обрадовано оповестил детскую аудиторию дед Алёша.
Воловик за его спиной вибрировал от смеха. В это время доктора, сёстры, санитарки, студенты и матери больных детей передавали за спиной готового заплакать мальчишки кто что мог. Подарок получился самым большим. Скомкав мешок, в котором уже находился подарок малышу, Алексей на несколько секунд вышел в дверь, ведущую на улицу, откуда уже с мешком, закинутым на плечо, вернулся к ёлке, около которой всё ещё сидел на стуле несчастный малыш: "Бывает же, - сказал Алексей мальчику, протягивая ему подарок, - что через такую вот маленькую дырочку (палец Алексея снова демонстрирует размер дырки) может выпасть такой, как у тебя, пакет. Ты думаешь, такое возможно?"
Мальчик серьезно уставился на Алексея, и кивнул головой.
Все шумно расходились. Дети показывали друг другу полученные подарки, и странно: ни одного лица искаженного гримасой боли или хотя бы кислого выражения на нём. Это были лица нормальных детей, не замученных болезнями, сумевших хоть ненадолго отодвинуть от себя вечность небытия.
Переодевшись, Алексей пошел в палату своей подопечной. По дороге навстречу ему попалась девочка лет одиннадцати, которая, заглядывая в его лицо хитрыми глазами, твердила: "А я знаю, кто был Дедом Морозом! Я всё знаю!"
- Смотри, да у тебя нос вырос! Ну-ка, взгляни в зеркало! - ответил Алексей, и, пока девочка побежала искать зеркало, сам прошел в палату к Леночке.
- Привет! - сказал он, входя к ней в бокс. - Как, Леночка, дела?
Девочка, захлебываясь от восторга, начала ему рассказывать о том, что Дед Мороз держал её на руках, танцевал с ней и даже подарил картинку. Она протянула ему лист бумаги чистой, обратной стороной: "Смотри!"
- Отличная картинка! - похвалил Алексей. - Теперь у тебя порядок?
- Порядок! - ответила она.
Они попрощались. Навсегда! Спустя два дня, сразу после официального празднования Нового года, Алексей с утра забежал в клинику А.Ф.Тура, желая навестить Леночку, к которой успел привязаться. Все дети из её палаты толпились в коридоре. Их лица были испуганными. Из палаты доносились рыдания женщины - матери Лены, догадался Алексей, и тихо вошел в помещение. Смерть успела изменить лицо девочки. Глазницы ввалились и потемнели. Полные губы обсохли и слиплись узкой буроватой полоской. Руки её, покоившиеся поверх одеяла, лежали на бумажном листе, и голова саблезубой рыси скалилась безмятежно в окружающую её пустоту. Леночка умерла под утро новогодней ночи. Этот свой Новый год Алексей помнит и поныне. Помнит и лицо Леночки.