Практически все годы моей учёбы в медицинском институте, я, как и большинство моих товарищей, работал, по возможности, находя свою работу там, где объединялось приятное с полезным, то есть, вкладывал свои усилия, в приближающую меня к будущей профессии, сферу МЕДИЦИНСКОГО ОБСЛУЖИВАНИЯ НАСЕЛЕНИЯ, получая за это свою зарплату. Звучит это, похоже, на таковую же сферу бытового обслуживания, каковыми являются работники банно-прачечных предприятий, и парикмахеры. Не нужно думать, что работа, выполняемая студентами, была определяема исключительно тотальным патриотическим порывом, - вовсе нет. Двадцатидвухрублёвые стипендии, даже при наличии полтинничных комплексных обедов, в лучшем случае, предлагали полусытое существование в течение трёх недель, в виде десерта, на остальные дни, позволяя - сосание лапы. Зарплаты, в доступной нам сфере медицинского обслуживания, тоже не предполагали финансовых излишеств. Санитарка, в те поры, изволила получать тридцать рублей в месяц, медицинская сестра - сорок, фельдшер - сорок пять, врач - семьдесят шесть, и это при том, что и средний заработок по стране был не очень высок; всего сто десять рублей. Ау, товарищ Зюганов, где вы, с вашей общедоступной бесплатной медициной?! И, точно - бесплатной! Разрешения на полуставочную работу, нам выдавались в деканате, но до конца третьего курса, рассчитывать студент мог только на санитарскую должность, т.е. на пятнадцать целковых в месяц. Не разжиреть бы с тех харчей! После четвёртого курса, студент имел право работать фельдшером, как правило, обретая её в "скорой помощи". Я не избежал этой стези, на которой приобрёл кой какой опыт, и редкую возможность проверить на собственной шкуре финансовые увёртки, которые осуществляешь, перебирая в кармане медяки, мучимый желанием, при отсутствии возможностей.
Наша бригада стоит в полном составе на площадке плохо освещённой грязной лестницы. Доктор уже третий раз давит на кнопку звонка, но дверь нам никто не открывает. Наконец, он не выдерживает, и начинает трезвонить, давя на кнопку не один, а пять-шесть раз подряд. Звонок за закрытой дверью отвечает дребезжащим надтреснутым звоном, словно, сам он хворый, и это к нему вызвали на помощь нашу бригаду, а не к женщине семидесяти шести лет, со странной фамилией Столбушкова. За дверью послышались шаркающие шаги, и мужской голос поинтересовался: "Вы к кому?"
- Скорую, вызывали? - вопросом на вопрос ответил наш доктор Карев.
- Так это не к нам, а к соседке! - ответил мужчина, и, повернув рычаг замка, отворил дверь. - Заходите!
- Что же сразу не открыли дверь? - раздраженным голосом спросил доктор, и, не дождавшись ответа, вошел в прихожую, чуть отодвинув плечом стоявшего на пороге пожилого мужчину, лицо которого, со свисающей с щёк и шеи дряблой, серого цвета кожей, выражало недоумение составом нашей бригады, также состоящей сплошь из мужчин.
- Что-то вас много сегодня приехало? - сиплым голосом констатирует он, и внезапно заходится в надсадном кашле, захлёбываясь мокротой, которую сплюнул, в конце концов, в нечто, отдалённо напоминавшее платок. Судя по всему, он и сам был болен, но в нашей помощи пока не нуждался. Он показал на дверь комнаты, выходящей в прихожую, и отошел в сторону, пропуская нас в неё.
- Вам сюда!
В душной маленькой, метров пятнадцати комнате, тяжело пахнет смесью каких-то трав, лекарствами, и бытовой затхлостью, зачастую, появляющейся в домах тяжелобольных одиноких людей, которым для ухода за собою, нет, не просто дела, - нет сил. В комнате тесно. Пять человек толпятся в правом её углу, где на старинной кровати, с шарами на расписанных лаком её спинках, на высоко поднятых в изголовье подушках, полусидит, полулежит полная женщина с одутловатым лицом, и фиолетового цвета губами. В комнате тихо. Все присутствующие разговаривают между собою шепотом, и только свистящее дыхание больной, с удлинённым, сиплым, клокочущим выдохом, нарушает эту тишину. У этой женщины лицо покрыто потом, а серые, с мутной поволокой глаза, почти бессмысленно бродят по потолку комнаты, не останавливаясь ни на чём. Она умирает. Двое: мужчина и женщина, стоят за спинкой кровати, и о чём-то тихо, но энергично переговариваются, - вроде бы, даже, спорят. Трое остальных, находящихся в этот момент в комнате - это наша бригада "скорой помощи": врач, и два фельдшера. Мы заняты своими, сугубо профессиональными делами, и, время от времени, мы просим тех двоих: мужчину и женщину, помочь поднять изголовье женщины повыше, или сходить на кухню, где нагреть воды для ножной ванны с горчицей. Дело у бригады не идёт. Хроническая сердечная недостаточность, имевшаяся у женщины, осложнилась сердечной астмой, и начинается отёк лёгких. Вероятные родственники умирающей женщины, всё ещё о чём-то препираются, стоя у изголовья больной, и врач довольно грубо потребовал от них немедленно принести с кухни горячей воды для их матери. Судя по возрасту обоих спорящих, врач решил, что это дети умирающей женщины. Голова больной, время от времени, мотается из стороны в сторону, в бессильной и мучительной ярости умирающего, пытающегося сделать глоток воздуха, но её рука, почти непроизвольно отталкивает от лица маску, через которую ей подаётся кислород, а глаза её уже заведены под верхние веки, и в щели полусомкнутых век беспорядочно ворочаются обесцветившиеся радужки. Правый кулак женщины сжимает что-то, что привязано к выцветшей, когда-то голубой ленточке. Мы, по приказанию доктора, почти ежеминутно делаем женщине внутривенные инъекции. Доктор прокалывает женщине трахею, и через прокол вводит в неё препараты, пытаясь таким образом уменьшить поступление обильной пены, окрашенной кровью, забивающей дыхательные пути. Прока от этих мероприятий нет. На фиолетовых губах женщины пузырится розовая пена, которую мы не успеваем эвакуировать отсосом. По лбу, подбородку и ушным раковинам умирающей, разливается мутная синева. Наконец, женщина начинает агонизировать, и тело её сотрясают клонические судороги, а доктор перестаёт слышать сердечные тоны. Всей бригадой, мы сдёргиваем на тощем матрасе тело женщины на пол, и доктор выполняет формальное, в данной ситуации, действие: совершая закрытый массаж сердца. Все последние наши мероприятия выглядят как пример безумной бессмысленности, останавливает которую только сообщение одного из нас, что корнеальные рефлексы у больной отсутствуют, а это значит, что женщина эта; из больных, перешла в разряд умерших. Доктор, осознав, наконец, это - прекратил бесполезные попытки запустить сердце умершей, и впервые стал реагировать на окружающее, которое непосредственно его работы не касалось. За всё ещё склонёнными над умершей нашими телами, шла безмолвная, но весьма ожесточённая борьба. Четыре руки сплелись вокруг плоской, инкрустированной перламутром шкатулки. Эта пара: мужчина и женщина, о которых мы практически забыли, так увлеклась борьбой, что никак не отреагировала на вдруг возникшую в комнате тишину, и не заметила, замерших фигур в белых халатах, над телом уже успокоившейся женщины, - по всей вероятности, - своей матери. Наконец, женщина, прижав шкатулку, вместе с руками противника, к своему животу, круто повернулась вокруг своей оси, и единолично овладела шкатулкой. Мужчина, рванулся было к ней, довольно отчётливо прошипев: "Сука", - но, толкнув женщину в спину кулаком, вдруг развернулся, и бросился к лежавшему на полу трупу. Из расслабленных пальцев умершей, он за ленточку вытянул ключ, явно не подходивший к шкатулке, и, тут же, за тонкую, но прочную шелковую нить вытянул из-под полной груди умершей, ещё один ключик, висевший на шее вместе с нательным крестиком. Судорожная торопливость его действий была омерзительна до тошноты. Шнурок запутался в седых распущенных волосах умершей, грузно прижатых к матрасу её лопатками. Не сумев выпутать из них шнурок, мужчина рванул его на себя, отчего голова женщины подпрыгнула, и глухо стукнулась через тонкий матрас о пол, оставив в руке мужика злополучный ключик на шнурке, на котором оказался и клок седых волос покойницы. Доктор Карев очнулся от шока, испытанным им от увиденного. Схватив мужика за плечи, он развернул его к себе, и зашипел в ярости в самое его лицо: "Отдай, тварь, ключи, и выматывайся отсюда!" Попытавшемуся, было, оказать сопротивление мужику, мы вывернули руки, и выпростали из его пальцев оба ключа.
- Живо сюда соседей, и звоните в милицию! - скомандовал нам доктор, а сам шагнул к всё ещё прижимавшей к животу шкатулку женщине. Та, взвизгнула: "Не отдам!" - но бешенство, светившееся в глазах врача, несколько остудило её.
- Отдашь, курва! - прошипел он, и шагнул к ней.
- На, - держи! - и косо, углом ударившаяся о пол шкатулка - развалилась, и из неё выкатился простенький золотой перстенёк, с парой дешевых серебряных серёжек, высыпались какие-то документы, и перевязанная ниткой пачка старых облигаций, возможно, трёхпроцентного займа. Стоявшие в прихожей соседи смотрели на происходившее молча, временами, кривясь, словно от зубной боли.
- Кто это? - кивнув головой в сторону всё ещё находившихся в комнате мужчину и женщину, спросил Карев соседей.
- Да, вроде, дети ейные, - эти хмыри, - сказал страдающий одышкой сипатый старик, - так, ведь детей таких, кажись, и быть не должно. Вспомнили мать свою, за час до её смерти - слетелись!
Мужчина в сердцах сплюнул на пол прихожей, но встретившись со строгим взглядом соседки, смущённо затёр плевок тряпкой, лежащей у порога комнаты.
Появилась милиция, и наша бригада "скорой помощи", посчитав свою миссию оконченной, стала собирать свои вещи. Стоя в дверях комнаты, мы наблюдали за действиями милиции, и рассматривали детей умершей. Обоим им; от тридцати, до сорока лет - хрен поймёшь. Она, - с неуловимым налётом чего-то торгашеского, скорее, - общепитовского. А он, - отутюженный, чистенький такой, с круглой мордой, и наметившимся вторым подбородком, мог бы быть кем-нибудь из тех, кого по ошибке, принимая за основу высшее образование, называют интеллигентами от первого поколения. Так уж у нас повелось: где других сыщешь в нашей "прослойке"? И, верно - прослойка! Врач грустно усмехнулся, и закрыл за собою дверь.
Ни слова в этой истории - не выдумано. Я тому свидетель. Даже, дом этот помню до сих пор.