Найдите мне человека, которого научили любить! Смею утверждать, - любви не учат. Любовь - это подсознательное стремление к предмету восхищения, возникшее спонтанно, совершенно необъяснимым образом. Никакое, самое строгое, самое требовательное воспитание, не в состоянии научить любви. Она, - любовь - выше всех знаний, выше насилия. Любое же приручение к чему-нибудь, - есть насилие, пусть, и имеющее высшие цели. Пожалуй, только престарелое руководство бывшего Советского Союза, так и не сумело осилить этой аксиомы. Семьдесят лет наш народ учили любить партию, и, время от времени, письменно и изустно утверждалось, что так оно и есть. Патернализм, якобы присутствовавший во всех деяниях наших партийных лидеров, - оказался дутым, в чём наш народ постоянно убеждался, но во что до сих пор не хочет верить ни сама КПРФ, ни её лидер Зюганов. Подозреваю, впрочем, что в этом их утверждении, больше лицемерия, чем веры. Не нужно далеко ходить в поисках нужного примера лицемерия бывшей КПСС, и нынешней КПРФ - той же коммунистической изнанки перелицованной идеологии.
Банальный пример из жизни отдалённого района Магаданской области, в больнице которого я имел честь работать. Лето. Значительная часть населения района выехала в отпуска "на материк", как у нас было принято говорить. Ещё одна часть, и, тоже, - значительная, представляющая наиболее активную и сознательную часть населения района, - геологи - с весны трудятся в тайге. Работа нашей больницы продолжается, и донорская кровь требуется ей, практически еженедельно. Врачи, сёстры и санитарки больницы, раз в два месяца сдают бесплатно свою кровь, но её всё равно не хватает. Я обзваниваю все организации района, выискивая по крохам тех, кто может стать донором. По перечисленным выше причинам - таких мало. Обращаюсь в райкомы комсомола и партии, с просьбой продемонстрировать то, к чему они любят призывать с трибун; желание добровольно помочь больным. Чёрта с два! Голос партийной молодой бабы звенит от возмущения: "Вы подумали бы прежде, чем звонить нам! Вы что, Дмитрий Юрьевич, - ошиблись номером"? - и она бросила трубку, не удостоив меня продолжением разговора. Через три минуты, в моей ординаторской раздаётся телефонный звонок, и я, поднимая трубку, слышу в ней голос главного врача: Лысенко Сергея Вячеславовича.
- Дмитрий Юрьевич, - говорит он мне, - ну что ты трогаешь этих "неприкасаемых", у них же кровь не имеет групповой совместимости с кровью ни одного нормального человека. Оставь их в покое!
- Что за кровь, - голубая, что ли?
- Всё у них голубое, даже, они сами!
- Я буду разговаривать с Дягилевым - первым секретарём райкома! - отвечаю я.
- Зря ты вяжешься в это паскудное дело! Они тебе, при случае, ещё припомнят твою инициативу!
Но я уже "закусил удила", и не мог остановиться. Меня взбесила вера этих партийных клерков, в свою неприкосновенность. Звоню Дягилеву - старому уже якуту - сумевшему сохранить человеческую порядочность, и объясняю ему суть возникшей проблемы.
- Ждите у телефона! - говорит он, - Сейчас вам перезвонят.
Через пару минут в ординаторской раздался звонок из райкома партии, и голос, недавно интересовавшейся у меня бабы, не ошибся ли я случаем номером телефона, теперь деловито спрашивает, куда они должны явиться для сдачи крови, и в какое конкретно время. Подробно рассказываю порядок сдачи крови, предшествовать которому должна сдача крови на общий её анализ. Я, вроде бы, добился их согласия на донорство, но... они, как всегда, обманули. Появившись в отделении, они тут же смылись, без барабанного боя, даже, не сдав крови на анализ.
Второй пример, - не лучше первого. В летние месяцы, периодически, всю больницу, практически, подчистую, выгоняют на сельскохозяйственные работы. В некоторые дни, такие, как этот день, я отказываюсь отпускать на них своих сестёр, и, в первую очередь, - операционную бригаду. В наше отделение доставлен молодой мужчина, накануне попавший в тяжелую автодорожную травму, и теперь его жизнь целиком зависит от скорости оказания ему медицинской помощи. Его напарник, бывший с ним на мотоцикле, - погиб на месте. Звоню в кабинет главного врача, объясняя ему причину, по которой не могу отпустить на сельскохозяйственные работы свою операционную бригаду.
- Не могу, Дмитрий Юрьевич, позволить вам этого. Вам хорошо, - вы беспартийный, а у меня в кабинете только что была третий секретарь райкома, которая и слышать ничего не желает ни о каких операциях. Сейчас она направилась к вам в отделение.
Вешаю трубку, и жду, в полной готовности к скандалу, эту мадам. В прихожей нашего хирургического отделения, на стуле сидит жена пострадавшего в автодорожной катастрофе. Она ожидает начала операции. Подхожу к женщине, и без обиняков, говорю ей: "Сегодня операции вашему мужу я делать не буду!"
- А что с ним тогда будет? - спрашивает она.
- Умрёт!
- В чём дело, доктор, почему вы отказываетесь оперировать моего мужа?
- Вопрос не ко мне! - говорю я, - Всю операционную бригаду гонят на прополку капусты. Она, в данный момент, важнее жизни вашего мужа.
- Кто такое сказал? Кто гонит вас на капустную прополку?
У входной двери в отделение, за спиной женщины уже стоит третий секретарь райкома.
- Я это сказала! - говорит она, и тут же оказывается лицом к лицу с разъярённой женой пострадавшего мотоциклиста, у которой, надо полагать, в кармане партийного билета не было. Её короткое выступление столь многое обещало оторопевшему секретарю райкома, что той, партбилет, в случае смерти мужа этой женщины, мог бы оказаться вовсе лишним. Секретаря райкома, словно ветром сдуло с нашего отделения, а больного я прооперировал вовремя.
Оба эти случая, мне, менее чем через год припомнила районная компартийная контора, и я, не без её помощи, присел на тюремные нары. Не зря говорят: был бы человек, а соответствующая статья для него - всегда отыщется. Так было и со мною. В этом же году, спустя всего два месяца после столь неприятной для третьего секретаря райкома партии встречи в хирургическом отделении, с женой моего пациента, мы с секретарём райкома встретились вновь, уже на капустном поле, с которого убирали урожай. На этот раз, даже им - "неприкасаемым": инструкторам, и ей - третьей, пришлось поработать не только языком, но и руками. Увидев невдалеке от себя третьего секретаря райкома, замершую над капустным кочном в позе Буратино, зарывшего на "поле дураков" свои золотые монеты, я не удержался, и посоветовал ей произнести заветные слова: крекс, пекс, фекс.
- Если вам повезёт, - сказал я, - урожай капусты с вашего участка поля окажется рекордным, и вас будет ждать правительственная награда за него.
Мой совет она, похоже, проигнорировала, но обозлилась на меня - основательно. Меня самого постоянно раздражала бестолковость партийного руководства области и нашего района. Наш район был почти единственным поставщиком капусты и сена для области, и Чукотки, и практически весь летний период, начиная с короткой весны, и до осенних заморозков, наша больница не вылезала с полевых работ. Жертвами этой сельхозполитики, были конкретные люди, одним из которых, уже на первой неделе моего пребывания на Колыме, стал больной Коркин, смерть которого целиком и полностью лежит на совести наших партийных бонз. Ничему его смерть этих руководителей не научила. Она осталась, как бы, незамеченной. Умер "винтик", да, и Бог с ним! Трёхдневная командировка нескольких десятков человек из трёх центральных районов области, на время уборки с полей капусты, была бы в состоянии обеспечить ею эти районы, нас же, избавляла от двухнедельного паралича работы больницы, а сам совхоз освобождался от вывоза продукции собственным транспортом, по районам области, и от розничной её распродажи. Долго невывозимая с полей, уже затаренная в мешки капуста, промерзала, и едва ли не треть её урожая, в конечном итоге, гибла, не дойдя до потребителя. Партийное руководство области и районов - не научилось ничему. Я же, вместе со своими коллегами научился косить траву, и выращивать капусту. СЛАВА ТРУДУ! СЛАВА КПСС! УРА, ТОВАРИЩИ!
С ноября этого же года, подошел срок моего очередного отпуска, который был мною накоплен за предшествующие ему три года работы. Отпуск большой, и я планировал провести его в тайге, на промысловой охоте, оформлять которую отправился в госпромхоз "Юбилейный". С его директором, я был "шапочно" знаком, и, более того, двумя годами раньше, ещё до появления у меня Карата, - собственной лайки, я пытался у этого директора купить хорошую собаку. Собаку он мне не продал, но знакомство с ним, я завязал, надеясь, при случае, им воспользоваться. Оформляя обычные в таких случаях документы: на добычу соболей, белок, горностаев и прочего попутного зверя, прошу директора выписать мне лицензию, хотя бы, на пару десятков соболей, чтобы не чувствовать себя ограниченным объёмом их добычи. В ответ на мою просьбу, директор диктует женщине, выписывающей "план - задание", - семь соболей, одновременно, поясняя мне, что в случае добычи мною сверхлимитного соболя, и в любом количестве, весь он будет принят им, как лимитный.
- У меня, мои орлы - штатные охотники, практически никогда полного плана по соболям не сдают, так вот, твоими соболями, я и закрою недовыполненный ими план. Так что, - дерзай, доктор!
Сейчас мне трудно поверить в то, что этот вариант был им продуман как-то иначе, чем тот, каким он обрисовал мне его в своей конторе. Как бы то ни было, но я поверил ему, и всех добытых мною соболей, никуда не прятал, как делает это большинство охотников, а хранил их во вьючном ящике, стоявшем, весь охотничий сезон, на улице, прямо перед домом Петра Лобырева, к которому, раз в неделю я приходил на таёжную базу, где мылся в бане, и отдыхал пару ночей по-человечески, т.е. не прерывая каждые два часа своего сна. Некоторую настороженность, спутника недоверия нашим властям, я, тем не менее, проявил, и первую партию соболей, если не ошибаюсь, именно, плановых семь, переслал, с прилетевшим к нам вертолётом, в Сеймчан. Слово директора госпромхоза, - к делу не пришьёшь, а вот по моему прилёту в Сеймчан, после окончания охоты, некоторые "товарищи", облечённые властью, могут полюбопытствовать: каким количеством добытых соболей я располагаю, и тогда, сверхнормативная моя добыча, может стать поводом к обвинению меня в браконьерстве. По совести говоря, обычному человеку, промышляющему в тайге профессионально, трудно удержаться от соблазна, часть своей добычи сбыть через "чёрный рынок", так как приёмная цена соболей, сдававшихся через госпромхозы - была мизерной, и уступала средним заработкам конторских служащих. Я, в этом плане, - не в счёт, так как финансовая сторона охоты меня не интересовала вовсе, а торгаш из меня никакой. Там, где можно что-то купить, и, поторговавшись, значительно снизить цену, я, либо покупаю, не торгуясь, всё в три раза дороже нормальной цены, либо - не покупаю вовсе. Моя северная зарплата позволяла мне думать только об удовольствии, получаемом от охоты. Мой план, выданный мне в госпромхозе, был рассчитан на четыреста семьдесят рублей выручки, за четыре месяца работы в тайге (sic!), а мои затраты на подготовку к охоте, превышали полторы тысячи рублей. Такой вот расклад получается, и не для меня одного так. Но меня и такой расклад устраивал. В конечном итоге, я намеревался провести отпуск в тайге, а всякий отпуск, предполагает траты, которые мною планировались заранее. С вылетом моим на охотничий участок, произошла небольшая заминка, и я провёл несколько дней на базе промежуточной заправки вертолётов, расположенной на таёжной речке "Мутная", относительно близкой от Сугоя. На этой базе жила семейная пара, которая и приютила меня на эти три - четыре дня. Обоим им лет под сорок, и жили они на этой базе уже несколько лет. Здесь же, они потеряли своего маленького сына, обычно гулявшего по территории базы. Как он пропал, - так и осталось для них трагической загадкой. Скорее всего, их сын стал добычей медведя, либо росомахи, для которой маленький ребёнок мог стать обычной для неё, словно оленёнок, добычей. Я сомневаюсь в том, что запах человека, мог бы в этой ситуации, её отпугнуть. Любое слабое существо ею преследуется, и не просто, любопытства ради. Ко времени моего появления на Мутной, исчезновению их сына миновало несколько лет, но в беседе с ними, я чувствовал их, так и не исчезнувшую боль от его утраты.
На Булун - свой охотничий участок, я попал только 6 ноября 1982 года, с опозданием почти на неделю от дня открытия охоты. Договорился с Петром Лобыревым, плотничавшим на Булуне вместе со своим напарником, о том, чтобы он, на моих путиках, помог мне поставить несколько палаток на каркасах. Сам же я, с утра первых суток пребывания на Булуне, вместе с Каратом отправился выставлять капканы по прошлогоднему своему путику, снимая их с веток кустов и деревьев, на которые, год назад их вывешивал, с предварительно спущенными пружинами. Попутно, набиваю лыжню по уже глубокому снегу. К концу первых суток работы, свои ноги я едва переставляю. Устал! Только на третий день своей работы я вышел к первой своей палатке, и впервые заночевал в ней. За эти несколько дней, я снял из-под Карата трёх соболей, да, ещё два попались в капканы. Работая таким темпом, дня через два - три, я закрою лицензию, а всё остальное будет той самой сверхнормативной добычей, о которой просил меня директор госпромхоза. Мне же, предстоит ещё работать три с половиной месяца.
О том, как мне работалось весь этот зимний сезон, можно узнать из рассказа "Карат". Во второй половине февраля, работа моя заканчивалась, с вполне приличными результатами, и мне оставалась всего неделя, для того, чтобы завершить её. Предстояло снова пройти все свои путики, снять с них пойманную добычу, и, закрыв капканы, вывесить их до следующего сезона на ветви приметных деревьев и кустов. Работа рутинная, и утомительная, но уже одно то, что эта работа завершала сезон, и близилась встреча со своей семьёй, делало её похожей на апофеоз праздничного действия. К этому времени, я, потеряв за время охоты почти десять килограммов собственного веса, бегал по путику со скоростью, как минимум, втрое большей той, с которой начинал прошедший сезон. Правда, не знал я только одного: за мною тоже началась охота, и вели эту охоту "профессионалы" другого толка. Предводителями в этой разношерстной компании "группы захвата", стал наш райком партии, собравший под свои знамёна "достойную команду": недавно переведенного из Билибино, после крупного в нём скандала, связанного с хищением меховой спецодежды со склада авиаотряда - прокурора, одетого, кстати, в новую меховую куртку авиаторов, милицию, с дополнением в составе трёх человек: охотоведа, представителя госпромхоза, и ещё, Бог знает кого.
Всё началось в понедельник. Я успел уйти от базы Лобырева на 7-8 километров, когда услышал шум винтов вертолёта, вспарывающих промороженный воздух словно бумагу; с сухим шелестящим звуком. Вертолёт пролетел мимо меня в сторону базы Лобырева низко, над самым руслом Булуна. Часа через полтора - два, он снова пролетел мимо меня, но уже в обратную сторону. Оба раза, с вертолёта я остался не замеченным, т.к. шел в это время по тайге, а не по руслу реки. Не понравился мне этот непривычно низкий полёт вертолёта, настороживший меня, и поселивший в душе некоторую тревогу, связанную, прежде всего с моей семьёй: не случилось ли что дома? Однако, зная, что у Петра есть снегоход "Буран", которым он, случись что - воспользуется, - я успокоился, и довершил работу этого дня. Следующий день прошел спокойно, и его я тоже отработал сполна, перейдя к ночи на следующий участок. Утром третьего дня, снова слышу гул вертолёта, и понял, что это летят по мою душу. В это время я проходил участок лесотундры, открытой со всех сторон, и я из вертолёта виден "как на ладони". Вертолёт завис в полуметре над снежным покровом, и поднявшийся от его винтов снеговой вихрь, на минуту скрыл его, словно за занавесом. Пока, и я не виден из салона вертолёта. Сбрасываю с себя рюкзак, мгновенно открыв который, выбрасываю из него в снег пару только что пойманных мною соболей, и снова забрасываю за спину рюкзак. Если тревога окажется ложной - соболей я сумею подобрать. Интуиция - вещь сложная, а в нашем государстве, она временами подменяет собою знание законов, для которых формула их применения, всегда может расширить статьи УК, пояснением: "чем чёрт не шутит", а адрес применения этой шутки - всегда разный, и по-разному трактуемый; чаще всего, для товарища чёрта, если он член КПСС, вовсе небезразличным бывает насест, который занимает его коллега по партии, на деяния которого можно, иной раз, и глаза закрыть. Вертолёт стоит, слегка опираясь на кочкарником покрытое промороженное тундровое болото, и винты его продолжают вращаться. Убежавший, было, вперёд Карат, вернулся, и теперь жмётся к моим ногам. Дверь салона вертолёта сдвигается в сторону, и в его проёме появляется пилот, который призывно машет мне рукой, одновременно, жестами же, предлагая разрядить ружьё. Иду к вертолёту, на ходу "переламывая" ружьё, и вынимая из стволов патроны. Карат, едва не на брюхе, ползёт следом. Грохот двигателя вертолёта - пугает его, но он не отстаёт от меня. Подойдя к вертолёту, передаю ружьё пилоту, и, подхватив на руки Карата, заталкиваю его в салон. Поднимаюсь в него и сам. Мать родная! - Вот так встреча! Салон заполнен группой, как я понял, захвата.
- Не много ли вас здесь? - спрашиваю одного из милиционеров, и тот смущённо пожимает плечами: "Послали, - я и полетел!" Он действительно смущён возникшей ситуацией.
Пять месяцев назад, я оперировал старшего лейтенанта нашей милиции, находившегося в крайне тяжелом состоянии. После операции, прошедшей успешно, начальник милиции, и его замполит - благодарили меня, заверив в оказании любой помощи, случись со мною какая беда. Ну, - случилась беда, так что с того? Пока что, только охотовед оживлён сверх меры, словно, ему уже орден вручили за поимку опасного преступника.
- Где ваша палатка? - спрашивает он.
- Километрах в десяти отсюда! - отвечаю я.
- Тогда, - летим!
Прилетели к моей палатке, и первым к ней устремляется охотовед. Обнаружив висящий на сучке дерева малокалиберный многозарядный карабин ТОЗ - 17, спрашивает меня: "Ваше оружие?"
- Нет, - говорю я, - с рогаткой за соболями охочусь!
- Ну, вот, - держа в руках кусок сохатиной шкуры, радостно оповещает он присутствующих, - доказательство браконьерского промысла у нас уже есть!
- Вы охотовед, или - так себе - между прочим? - спрашиваю его. - Гляньте, как следует, и вы увидите на шкуре следы волчьих зубов. Ни у меня, ни у моей собаки, такого прикуса нет. Кто-то за моей спиной скептически хмыкнул, а охотовед растерянно пробормотал: "Да, пожалуй, - это волчий прикус. Так вы что, - падалью, что ль питались?"
- Собака питалась с волчьего стола! - отвечаю я.
- А-а-а, - растерянно тянет охотовед, - но тогда, с вас и того, что есть, - вполне хватит: оружия нарезного, и соболей, что мы нашли на базе Лобырева! - и он удовлетворённо рассмеялся. Устный мой договор с директором госпромхоза "Юбилейный", к делу действительно - не пришьёшь, и мне осталось надеяться только на его порядочность, поэтому, с этой компанией я решил помалкивать о том договоре. Пока же, похоже, дело приобретает скверный характер. Летим в сторону Сеймчана, и я, раскрывая рюкзак, достаю из него кусок строп - ленты, и моточек тонкой проволоки с плоскогубцами. Охотовед, едва не всей своей головой лезет ко мне в горловину рюкзака, но ничего в нём не видит. Соболя лежат там, где я их выбросил в снег. Пусть лежат! Шью Карату ошейник, и все молча наблюдают за моей работой. Свою работу они уже сделали. В Сеймчане меня сразу отвозят в милицию, где надолго оставляют в прихожей, напротив окна, за которым сидит дежурный милиционер. Все остальные участники охоты за мною разбрелись по своим службам. В прихожую милиции, где я продолжаю находиться вместе с Каратом, входит мой приятель, охотник-профессионал Богданов Виктор, который из окна своего дома, расположенного через дорогу от милиции, видел мой привод в неё, с необычным сопровождением, похожим на конвой.
- В чём дело? - спрашивает он.
Объясняю ему суть произошедшего, и то, что теперь у меня вся надежда на директора госпромхоза, с его обещанием принять соболей добытых сверхлимитно.
- Откажется директор от своих слов! - уверенно сказал Виктор, - а тебя, похоже, закроют всерьёз. Чем помочь?
Протягиваю ему в руки поводок с собакой, и прошу передать Карата Юре Ротову, тоже охотнику-профессионалу, который остался без собаки, после исчезновения Юзгера.
В эти полтора часа уложился краткий; первый и последний мой допрос за последовавшие затем четыре с половиной месяца моего пребывания в тюрьме, которую наши правоохранители стыдливо называют следственным изолятором, прикрыв от общества, факт своего произвола, так как следствия по моему делу, как такового, - больше не было. Каждые три недели меня катали из Сеймчанской милицейской КПЗ, в Магаданскую тюрьму, транспортируя через Омсукчанскую КПЗ, для посещения которой делался трёхсоткилометровый крюк. Однажды, в Магадан меня доставляли самолётом, но, в наручниках, как опасного преступника, по всей вероятности, склонного к побегу из самолёта. Сопровождавшему меня милиционеру пришлось выслушать от Сеймчанских пассажиров массу пожеланий в свой адрес, и адрес нашей прокуратуры. Наручники, он, в конце концов, с меня снял. Тот первый допрос, проводившийся в помещении милиции, проводила молоденькая следователь, сидевшая за столом в лисьей шапке, явно приобретенной на т. н. "чёрном рынке". Одним из аргументов, несанкционированной договором сверхплановой добычи соболя, который, якобы, мною готовился на незаконную продажу, было то, что жена моя носила шапку из соболя, сшитую ей за три года до моего ареста, в пору, когда я впервые познакомился с Юрием Ротовым, и на самостоятельной охоте ещё ни разу не был. Объясняю следователю, что шкурки соболя куплены мною там же, где она сама приобрела свою лису для шапки. Свою шапку, следователь тут же затолкала в тумбочку письменного стола. Относительно сверхнормативной добычи соболя, советую ей связаться с директором госпромхоза, и обсудить с ним этот вопрос. Однако, судя по её реакции на мой совет, вопрос этот уже обсуждён, и, кем надо, - откорректирован. Она его даже не вносит в протокол допроса. На моё замечание, по поводу отсутствия в нём этого пункта допроса, следует ответ, которого я и ожидал: "Слово к делу не пришьёшь!" Всё встало на свои места! В кабинет входит возбуждённый прокурор, - бывший Билибинский, с порога "тыкая" мне: "Наконец-то тебя поймали! Сидеть теперь тебе, и сидеть!" Его хамство - разозлило меня, и он нарвался на адекватный ответ: "Куртка-то, авиаторов, с того - Билибинского дела прилипла к тебе! Никак, в качестве гонорара прихватил её?"
- Не задирай хвост, - а то, прищемим! - И он стремительно, как и появился, покинул кабинет. Допрос закончился с появлением в кабинете моей жены Наташи, на которой я едва не "сломался". За последние семь месяцев, я виделся с нею всего три - четыре дня, сразу после её возвращения из отпуска вместе с детьми, перед моим уходом в тайгу, и теперь видеть её в этом кабинете - было выше моих сил. С уходом Наташи, сам допрос закончился, и я вернулся в прихожую милиции, где меня уже ждал Виктор Богданов, державший в руках большую сетку, в которой было несколько десятков пачек сигарет, три - четыре палки полукопчёной колбасы и две бутылки водки. Увидев всё это в его руках, дежуривший в это время сержант попросил нас зайти в дежурную комнату, где закрыл обоих в комнате для свиданий.
- Сидите здесь, - и не высовывайтесь! - сказал он, добавив - Водку можешь выпить здесь. В камеру с собою её брать нельзя.
- Всё правильно, - сказал Виктор, - пей её здесь!
- Не хочу! - ответил ему я.
- Пей, говорю, здесь, и, сейчас! Сегодня ты должен "отключиться", и выспаться! У тебя ещё будет несколько тяжелых дней, после которых ты должен успокоиться. Сегодня, - у тебя это не получится.
Бутылку водки я осушил почти залпом, и почти не почувствовал опьянения. С уходом Виктора, меня отвели в камеру, даже, не обыскав. На моём поясе, под курткой, остался висеть охотничий нож, который я отдал тому же дежурному через несколько дней, попросив передать его моей жене. В дальнейшем, всё происходило до примитивности убого и однообразно: три недели в Сеймчанской КПЗ, - без прогулок, т.к. дворик для прогулок отсутствовал, затем, примерно восьмисоткилометровый путь в автозаке, с заездом в Омсукчан, находящийся в стороне от колымской трассы, ночь в Омсукчанской КПЗ, и, уже с местным криминальным пополнением, продолжение пути до Магадана, где я провожу следующие три недели, уже в тюремной камере. Три недели спустя, следует новое возвращение в КПЗ Сеймчана, с каждым возвращением в который, отношение сотрудников милиции ко мне - становится всё хуже. Я ещё не ЗК, но это дела не меняет, ибо, для каждого мента, я именно им и являюсь, а ЗК, он и в Африке ЗК, - так, видимо, рассуждали они, решив, по всей вероятности, что моё возвращение в больницу уже не состоится, поэтому, со мною церемониться нечего. Знал бы, оперированный мною шесть месяцев назад старший лейтенант, уровень благодарности своих коллег, за эту операцию, упрашивая на которую меня, он встал на колени, прямо на крыльце своего заведения. Дошло до того, что выставляемые на пол коридора наши обеденные чашки, стала вылизывать сторожившая нас овчарка, после чего, я объявил голодовку. Собаку из коридора убрали, под недовольные комментарии молодого мента: "Захотел бы жрать, и после собаки, мослы погрыз бы". Но это - как говорится, издержки нашего Российского менталитета: "Трижды опасен холоп, получивший власть над человеком!" В конце марта, уже в Омсукчанской КПЗ, дежурный милиции старший лейтенант Дятел Александр Сергеевич, на всю ночь, поместил нашу группу, прибывшую из Сеймчана, в камеру, стёкла в которой были выбиты. На улице за минус тридцать градусов, а мы и в дороге промёрзли основательно. Потребовали перевести нас в отапливаемое помещение, но нарвались на откровенные угрозы пьяного старлея, который, открыв маленькое окошечко в двери камеры, достал свой табельный "Макаров", и передёрнул его затвор, со словами: "Я вас всех б-дей сейчас завалю, если будете возникать!" На мною написанную жалобу прокурору "по надзору" области, тот ответил отпиской: "Старший лейтенант Дятел А.С. предупреждён о неполном служебном соответствии, и отстранён от охранных функций, с понижением в звании. " Через месяц после получения мною этой отписки, при моём очередном появлении в Омсукчане, снова вижу того же старшего лейтенанта, и, вновь, при оружии. Узнав меня, этот дятел, задал мне вопрос: "А не боишься, что тебя по дороге в Магадан шлёпнут, якобы, при попытке к бегству?" Каковы блюстители законов, - таковы и сами законы. Возможно, - и наоборот. У нас ведь никогда не знаешь; собака ли вертит хвостом, или хвост собакой.
Четырежды откладывался суд, и судили меня в день моего сорокачетырёхлетия. Судя по всему, это было своеобразным поздравлением и подарком от райкома партии. Относительно райкомовского подарка, - я не оговорился. За несколько дней до суда, я уже знал тот срок, который мне был уготован в кабинетах райкома партии, о чём, через Лобырева Петра, также, что называется, за компанию посаженного вместе со мною, его адвокат и передала мне. Судья получил указание назначить мне срок, как минимум, трёхлетний. Стоя перед началом судебного заседания у здания суда, рядом с прокурором и охранявшим меня милиционером, в окружении толпы зевак, и сочувствующих мне людей, получаю от кого-то заметку, вырезанную из какой-то газеты, о том, что какой-то егерь с Камчатки в несколько раз перекрыл план по добыче соболя. Заметка эта, явно похвального тона. Показываю её прокурору, стоящему рядом со мною, уже другому, - не бывшему Билибинскому.
- Ну, и что? - ответил прокурор, - вас это не касается!
- Почему же, - не касается? - вновь задаю вопрос.
- Лучший ответ, - сказал он, - по кочану! Не касается, - и всё тут!
Тем "кочаном", тема правоведения и была исчерпана. Развлекать себя сослагательными трюизмами - я не желаю, и, более того, никаких предположений на этот счёт - иметь не хочу, так как основой всего того, что называлось судом, был конкретный "звонковый" приказ из райкома партии, с должными пожеланиями прокурору и судье. Причём тут иные доводы, кроме этих.
Суд, образцово показательным - не выглядел. Более сотни писем в мою поддержку от жителей района, и подписные листы с их подписями, присланные от работников различных учреждений в адрес судьи, стали, разве что, "красной тряпкой" для него. Директор госпромхоза "Юбилейный", отвечая на вопросы судьи, заявил, что меня он впервые видит, поклявшись при этом "словом коммуниста". У меня "чесался язык", из-за желания сказать ему, что у Бога, слово коммуниста значить ничего не может. Однако, - я промолчал. За месяц до суда, я в течение трёх дней находился в больнице, на попечении милицейской охраны. Терапевт принесла мне рентгеновский снимок этого директора на консультацию. Лёгкие его были усеяны метастазами. Через две недели после суда надо мною, он действительно предстал пред Всевышним. Интересно, клялся ли он перед ним "словом коммуниста", или поскромничал? На момент самого судебного заседания, у меня контраргументов "слову коммуниста", не нашлось, так как он уже единожды солгал, и, в любом случае, что бы он ни ответил на моё напоминание о нашей встрече, предшествовавшей моему выходу на охоту, - он вынужден был бы вновь солгать, а это, даже для нашего Советского суда - более чем чересчур. В 1983 году, я и Лобырев, пристёгнутый ко мне "за компанию", были единственными на всю Магаданскую область людьми, осуждёнными на три года каждый, как будто бы, условно, но с привлечением к "обязательному труду", читай - к принудительному, как тунеядцы, хотя, к своим сорока четырём годам жизни, я уже успел накопить трудового стажа 27 лет. Суд этот продемонстрировал то единственное, чему Советская власть научила своих холуёв - искусству унижения человека, попавшего под их пресс.
Потом, в Магаданской комендатуре я работал в течение года плотником- бетонщиком, и два лета подряд косил траву на побережье Охотского моря. С осени 1984 года, освободившись досрочно, я снова стал работать хирургом в Сеймчане. С 1991 года депутатствовал в областном и районных советах, когда, наконец, дождался похода своего Бирнамского леса. Среднеканский райком партии в Сеймчане - закрывал я. Припозднился, однако!