Судьба подарила мне, пусть и ненадолго, дружбу человека довольно необычной по нашему времени профессии - охотника-профессионала, которого нет нужды представлять с полной его фамилией и отчеством. Его уже давно, лет двадцать, нет среди живых. В моей памяти он остался просто Юрием, что ни в коем случае не уменьшает моего к нему уважения, пусть даже и посмертного. Он его заслужил.
Выверты судьбы, или собственная прихоть, не очень заботились о моей оседлости, о чем стоило бы подумать человеку, беспокоящемуся о солидности своей репутации, которую приносит, при моей профессии врача-хирурга, специфическая известность среди не самой здоровой части населения. Меня заносило на Кольский полуостров, в южную и центральную Якутию и, наконец, в Магаданскую область, в самый её центр, поближе к полюсу холода. Меня, прежде всего, манила профессиональная свобода, и желание хотя бы на время отпуска быть подальше от людей и от их суетных забот. То и другое я получил, причём второе - при непосредственном участии Юрия, первое общение с которым, мною вовсе не планировалось, как, впрочем, и им. Но, - обо всём по порядку.
Вертолётчик, обернувшись ко мне, проорал, перекрывая рёв и грохот машины: "Ну, вот он твой Сугой! Где тут, чёрт тебя подери, садиться?" Протискиваюсь между двумя пилотами и смотрю вниз, где на заснеженной глади льда на Колыме с трудом угадывается под покровом снежных свежих заносов её приток, с плоскими низкими островками, которые определяются по торчащим из-под снега веткам тальника. Здесь я никогда раньше не был и знал только, что ориентиром для нас должна служить площадка для вертолета, устроенная на песчаной косе. Площадка, объясняли мне, ограничена выкрашенными в чёрный цвет конусами, которые должны быть видны издалека. Ровный, свежевыпавший снег сравнял лёд русла Колымы с плоским рельефом почти не возвышающейся надо льдом проклятой косы. Никаких знаков, определяющих место посадки вертолета, не видно. Всё занесено снегом. Кричу в ухо командиру: "Тут где-то зимовье должно быть, у самого устья!" Вертолёт делает второй круг. Ни единого следа под нами. Не видно и никакого зимовья. Вертолётчики теряют терпение. "Быстрей, мужик, решай - нам некогда! Или с нами в Зырянку летишь, или мы тебя здесь высаживаем! Выбирай!" Перспектива того и другого меня не устраивала. От моего посёлка до Зырянки не менее четырехсот вёрст. В Зырянке знакомых нет. В кармане ни копейки, ни документов. Чёрта с два оттуда выберешься! Вылезти здесь - авантюра самого низкого пошиба; где зимовье, - я не знаю, Январь месяц с морозом под пятьдесят. Но решать нужно, и немедленно! Сажай здесь! Командир красноречиво вертит пальцем у своего виска, но машина зависает над самым льдом, поднимая завесу снежной пыли, за которой ничего не видно, даже берега, до которого не более пятидесяти метров. Выпрыгиваю в снег, одновременно прикидывая время, которое я смогу продержаться, не замерзнув до смерти, если в ближайшие 3-4 часа не найду зимовья. Из салона вертолёта под ноги мне летят два рюкзака, лыжи, ружьё и вьючный ящик с разным нужным барахлом. Вертолет чуть зависает, слегка приподняв корпус над снегом, и я вижу ноги бегущего по рыхлому снегу человека. Корпус вертолёта сместился, и мне видно, с каким отчаянием, видимо автоматически, машет всё ещё бегущий человек, показывая, чтобы вертолет скорее улетал. А машина уже ушла, забросав меня на прощание снежной пылью, набившейся во все щели одежды. Подбежавший человек был мне незнаком, но я сразу отметил общие черты его лица с тем, кто обещал меня здесь встретить. Он, не поздоровавшись, накинул на себя один из моих рюкзаков, подхватил подмышку мои лыжи и схватился рукой за ручку вьючного ящика. "Торопись! Быстрей уходим отсюда! Только сутки назад здесь замёрзла промоина, а потом был снег, под которым лёд нарастает не очень быстро". Дважды мне напоминать не пришлось. На приличной скорости, с моей одышкой, мы в пять минут достигли берега и одолели трёхметровый обрыв. На берегу нас встретил серьёзного вида длинноногий пёс серой масти, который обошел вокруг меня, угрюмо глядя исподлобья. Шерсть на загривке и крестце он для чего-то поднял. Хозяин, заметив эволюции своей собаки и мой настороженный вид, поддал ногой, обутой в валенок, под зад своему четвероногому товарищу. "Не волнуйся, он вроде не должен укусить!" Это было сказано без должной уверенности в голосе. На высказанное мною сомнение в воспитательной силе пинка под зад собаке он пояснил, что собака его с приличным дефектом, полученным от сохатого, под которого попала прошлой зимой. "Втаптывал его сохатый в снег, всю голову размолотил копытами, еле выходил его, но слух он потерял полностью. Нюх только и остался. Однако мы с вами пока не знакомы. Кто вы? К кому прибыли?" Коротко объяснил, что пригласил меня к себе на охотничий участок мой недавний знакомый Анатолий, обещавший меня здесь встретить.
- Да, ёки на, Толик в своем репертуаре - обещает, но обещаний не выполняет. Не горюй! Он брат мой, и мне ли не знать его. Он и к концу охоты сюда не прилетит. Ему и нужно-то, лишь иметь запись в трудовой книжке, что он штатный охотник - для пенсии. Без него неплохо проживём! Будем знакомы, - я Юрий!
Назвал себя и я. За наше краткое знакомство я успел хорошенько его рассмотреть: худощав, среднего роста, лицо сухое, смуглое, с глубокими продольными морщинами от крыльев носа к углам рта. Нос с легкой горбинкой, узкий. Глаза тёмно-серого цвета, живые, в их углах множество веерообразно расходящихся морщинок, отчего кажется, что он постоянно готов к улыбке. Обратила на себя внимание его лёгкая походка, как на пружинах. Посмотрев, в свою очередь, на меня, и не менее внимательно, он позвал меня в дом: "Пошли в дом, нечего стоять на холоде - сопли морозить!" - и сам первый прошел в дом, отодвинув ногой от порога собаку.
Зимовье, - строение расположенное чуть более чем в двадцати метрах от берегового обрыва, среди вековых лиственниц, было внушительных для лесного жилища размеров. Видимо, на эту постройку ни времени, ни сил не жалели. Сруб заканчивался плоской накатной крышей, поверх которой был уложен слой дёрна. Общая высота зимовья была не более двух метров, но дверной проём был не выше 160 сантиметров, так что входить в него нужно было пригибаясь. Перед входом в зимовье был устроен холодный тамбур со стеллажами по обеим его сторонам и двумя собачьими будками под ними. На стеллажах стояли коробки из-под печенья, в которых хранились продуктовые припасы. Судя по всему, встретивший меня пёс был единственным на тот момент представителем собачьего рода у Юрия; пустая миска стояла только перед одной конурой. Слева от двери на вбитом в стену гвозде, которых был целый ряд, висит карабин. Вешаю рядом с ним своё ружьё.
В зимовье полумрак. Справа от входа располагалась печка, сделанная из бочки, лежащей на боку. Слева было нечто, отгороженное от остальной части помещения дощатой перегородкой. Это "нечто" заставило меня взглянуть на хозяина с некоторым недоумением, потому что это была чугунная ванна - верх немыслимого таёжного пижонства. Какая блажь могла заставить хозяина этого зимовья тащить это двухсоткилограммовое чудовище за триста километров от посёлка в тайгу, где уместнее всего была бы обыкновенная баня с парилкой? Так нет же - ванна! Юрий, прошедший вглубь помещения, оглянулся и, прочитав нескрываемое мной недоумение на лице, ухмыльнувшись, спросил: "Здорово, а?"
- Здорово, конечно, - говорю я, - но может, лучше бы ты баню поставил. Меньше хлопот, и помыться можно без проблем.
- Баня, Юрьевич, есть почти у всех, а вот ванна на всю здешнюю тайгу только одна? - и она у меня!
В этом-то, сомневаться не приходилось.
Во второй, большей части дома, куда мы прошли, по углам, вдоль стен устроены два топчана, между которыми был прибитый к торцевой стене небольших размеров столик, а над ним тускло, серым пятном светилось мутноватое окошко размером не более чем 40 на 30 сантиметров. На полке, устроенной над одним из топчанов, стояла рация. На столе керосиновая лампа и свеча в импровизированном подсвечнике, сооруженном из консервной банки. Второе, тех же размеров окошко было за печкой, видимо из соображений экономии света в дневное время суток. Центральная потолочная балка и брёвна верхнего венца сруба были буквально утыканы вбитыми в них гвоздями, на которых висела одежда, цепи от бензопилы, инструменты, и ещё Бог знает что. Стены вдоль лежанок были обиты листами фанеры с наклеенными на них внахлест, потерявшими и цвет, и рисунок обоями.
Занесенный в дом рюкзак я поставил на свой топчан, и, пока хозяин, деликатно отвернувшись от меня, колдовал у печки, ставя на неё кастрюлю, чайник и сковороду, я стал извлекать из рюкзака привезённую с собой колбасу, лук, чеснок, квашеную капусту и несколько бутылок водки, тихий звон которых вызвал лёгкое оживление Юрия и его довольное похмыкивание. Обернувшись, в конце концов, на звон посуды, он кратко констатировал: "Буфет, ёки на!" Он не скрывал своей радости от предстоящей выпивки, но испытывал некоторое неудобство, ввиду того, что, не зная меня, стеснялся моей возможной оценки его как завзятого выпивохи. С неожиданной застенчивостью он начал объяснять мне, что вообще-то он не очень большой любитель выпивки, но отчего ж, мол, в хорошей компании за знакомство не употребить? К тому ж, мол, месяц как в рот не брал хмельного. Пора бы немножко и разрядиться. Я подыграл ему в том же ключе, и уже через пять минут мы сидели с кружками в руках за столом, на котором парили миски с сохатиным бульоном и огромными оковалками мяса в них. Стол дополнила миска с квашеной капустой, приправленной подсолнечным маслом и крупно нарезанным свежим луком, который в тайге зимой дефицит необыкновенный. На отдельном блюдце - порезанное сало, а на печке отваривался сохачий язык.
Свет уходящего дня словно присыпал золой и без того мутные, полуобмёрзшие стекла окон. В доме быстро темнело, что, однако, не повлияло на точность наклоняемого горлышка бутылки. В жаркой темноте помещения гудит, малиново светясь боками, раскалённая печка, на которой тонко зудит закипающий чайник. Нам нет дела до того, что на улице под пятьдесят, что до ближайшего посёлка верст немерено, что мы тут вроде никому не нужны. Главное, нам сейчас никто не нужен. Нам хорошо! Уже по почти полной темноте Юрий, слегка покачиваясь, встал, взял с полки круглый фонарик и, подойдя к печке, поднял с лежащих на полу дров кусок оттаявшего мяса, который вынес собаке на улицу. Немного погодя он вернулся в дом и, подсаживаясь к столу, будто сам с собою разговаривая, сообщил, что завтра никуда не пойдем - немного, мол, отойти надо. Да и мороз закручивает - уже -47, а к утру будет за пятьдесят. Пребывая в наплевательском блаженстве, я поддакивал ему, потому что в тот момент был согласен со всем, чтобы он ни сказал. По полной темноте зажгли керосиновую лампу, пили чай с вареньем, снова водку, опять чай, и незаметно для себя уснули под разговоры, которые могут возникнуть только в вагоне поезда, при дальних поездках в компании с интересными попутчиками, либо, - в таёжном зимовье. Печной ли жар, или ещё какие градусы, но что-то заставило меня ещё с вечера растелешиться до исподнего. Однако к середине ночи, когда дрова в печи прогорели, в доме резко похолодало, и это вынудило меня и хозяина нырнуть под одеяла, откуда холод выгнал-таки Юрия через пару часов и он стал заниматься повторной растопкой печи. Сквозь дремоту я слышал его возню у печки, звяканье её дверцы, звуки наливаемого в кружку чая, чирканье спичек и кашель. Вскоре потеплело, и полудрёма сменилась провалом в глубокий и спокойный сон. Я был счастлив! Впервые за последние несколько лет я спал, забыв о том, что меня может ждать работа, на которую могут вызвать в любой момент, в любое время суток. Я отдыхал!
Сквозь сон слух наконец-то уловил лёгкий хлопок двери, затем волна холодного воздуха опахнула уличной свежестью лицо, и, совсем неожиданно что-то влажное и тёплое буквально приклеилось к пальцам моей высунутой из-под одеяла ноги. Приоткрыв глаз, я увидел вчерашнего пса, который тщательно обнюхивал мою ногу, намереваясь снова её лизнуть. Боясь щекотки, я втянул ногу под одеяло. Наклонив голову набок, пёс проследил за ускользнувшей ногой. Морда его выражала некоторое удивление. Из-под полуприкрытых век я видел, как самого меня пёс окинул довольно-таки презрительным взглядом, и, наконец, потеряв ко мне всякий интерес, он отошел к печке, где буквально рухнул на пол, сопровождая своё падение стариковским стоном. В доме как-то празднично светло. Из окошка у моего изголовья бьет косой солнечный луч, упирающийся прямо в дверной порог, но, оставляя затененным запечный угол, куда свет не проникает вовсе. Хозяина на лежанке нет. Его уход из дома я проспал и теперь, лёжа с закрытыми глазами, гадал, где он сейчас, и что делает? Долго гадать не пришлось, потому что за стенкой дома послышался хруст снега под его ногами, затем, опять хлопок двери с повторной волной холодного воздуха до моего лица, и звон переливаемой из ведра в бак воды. Немного погодя, довершил звуковое оформление утра лёгкий стук поставленного на печь чайника, и последовавшие затем хозяйские укоры в адрес глухой собаки. Открываю глаза и наблюдаю. Нагнувшись над собакой, Юрий тычет ей пальцем в лоб, называя пса паном Юзефом: "Ты, Юзеф, балбес! Только самые глупые собаки могут греть свою "тяму" у печки". Пёс дергает бровями и, слегка отворачивая морду в сторону, тихо рычит. Своего положения пёс не меняет. Он попросту игнорирует хозяина. Чувствовалось, что подобного рода общение у них заведено давно - хозяин подурит и отстанет, и собаку это вполне устраивало. Я сел на топчан. В доме тепло и уютно. Луч солнца слегка сместился к ванне, уйдя с порога. В печке потрескивают дрова, исправно гудит труба, слабым малиновым свечением освещая темный подпотолочный угол. В кастрюле, стоящей на печке, булькало какое-то варево, распространяя аппетитный мясной аромат. У печки "колдовал" Юрий, который, заметив, что я проснулся, предложил попить чайку. Встаю. Опущены ноги в тёплые, с отрезанными голенищами валенки, и ходом на улицу в исподнем, как был. Мгновенно холод схватывает бельё, будто жесть на морозе, обжигающее разогретое со сна тело. Сверкающий на солнце снег слепит глаза, выжимая слёзы. Тишина мертвая, завораживающая кажущейся безжизненностью тайги и снежной глади замёрзшей Колымы.
Не до красот! На бегу взгляд на градусник, на котором обещанные 52 , и бегом в дом, а там сразу к печке. Смотрю внимательно за тем, что делает Юрий. Он высыпает в полулитровую алюминиевую кружку пятидесятиграммовую пачку чая, который заливает из ведра холодной водой с плавающими в ней мелкими кусочками льда. Кружка ставится на печку. Мои глаза потихоньку вылезают на лоб. Предположение, что будет настоящий чай, никоим образом не укладывалось в чифирь, которым, судя по всему, собирался угостить меня Юрий. Он, что-то весело мурлыча себе под нос, продолжает колдовать над посудиной в предвкушении удовольствия от своего питья. Наконец, чайное варево начинает вспучиваться, и Юрий, ухватившись за ручку кружки холщовой рукавицей, надетой на руку, отодвигает кружку к краю печки, помешивая ложкой набухающее чайное зелье. Поверх кружки кладется рукавица, и чифирь выставляется на стол "доходить". Усаживаемся друг против друга на свои топчаны и, обжигаясь, делаем из кружки по нескольку глотков. Горечь неимоверная! С меня хватит и того, что мною выпито. Юрий допивает всё, без остатка. В голове у меня легкий звон. В животе поташнивание, и очень хочется есть, хотя пятью минутами раньше такого желания не было вовсе. Говорю об этом Юрию.
- Во, - отвечает он, - сейчас и перекусим! Как там насчет "буфета" - осталось что-нибудь?
- Найдётся, если поискать!
- Тогда, - порядок! Поправимся, и за дело!
Завтрак с "поправкой" плавно перешел в обед, неторопливый и обстоятельный, с проведением теоретической подготовки неофита, посвящаемого в основы профессиональной охоты. Собака, которой, видимо, надоели наши разговоры, периодически выскакивала на улицу, открывая дверь почему-то лбом, полностью игнорируя возможности лап. Её покормить хозяин не забыл, более того, мяса сегодня она получила больше, чем накануне.
- Завтра ей, возможно, предстоит работа - как повезет, - пояснил Юрий.
После каждого выхода собаки на улицу Юрий вставал, и закрывал дверь, чтобы через две-три минуты, откликнувшись на лай собаки, стоящей в ожидании у дверей, вновь идти к дверям, запуская собаку в дом.
- Пока он был молод и здоров, я его в дом, будучи на охоте, не запускал, так как собака, находящаяся в тепле зимой, хорошего подшерстка иметь не будет, и, следовательно, станет мёрзнуть, а это уже не охотник. Мой Юзгер уже стар и болен. Видишь, он всё время греет лоб у печки; наверное, голова у него постоянно болит. Мне жалко его - пусть старый немножко поживет в своё удовольствие. - Юра смотрит на Юзгера с нескрываемой печалью. - Последний сезон, похоже, он со мною ходит, а потом пусть так у меня живёт, как пенсионер. Он это заслужил. А пока буду искать другую собаку, да боюсь, другого такого мне не найти.
Я уже успел заметить своеобразно проявляемое взаимопонимание между Юрием и Юзгером. Их привязанность друг к другу была поистине дружеской, прощающей обидные подчас недостатки друг друга, позволявшие, тому же Юзгеру прощать кажущиеся издевкой шутки Юрия, который время от времени пинал лежащий на полу валенок в направлении Юзгера, греющего свой лоб у печки. Тот в ответ скалил зубы и рычал, но с места не трогался, лишь поворачивал голову в сторону дурящего хозяина. Иногда Юрий, развлекаясь, вскакивал с лежанки, расставлял в стороны руки, махал ими, изображая самолет или вертолет, и выскакивал на улицу. Следом за ним выбегала собака, которая тут же начинала лаять, и её лай эхом отдавался от скал с другого берега Колымы. Юрий, довольный, возвращался в дом, не прикрывая, впрочем, за собою дверь плотно. Смеётся: "Юзгер любит летать на вертолёте, но уже ничего не слышит из-за своей глухоты, поэтому, когда я выскакиваю из дома, он уверен, что летит вертолёт, и теперь ждёт его". Лай на улице прекращается. В дверной щели появляется пёсья морда, которая протискивается в расширяющийся проём. Юзгер глядит на хозяина исподлобья и, заметив, что хозяин смеётся, глухо рычит. Юрий в качестве примирения кидает Юзгеру кусочек сахара, который съедается собакой с почти брезгливым выражением на морде. Примирение, как правило, было недолгим, и уже через 15-20 минут всё повторялось в том же порядке. Надо полагать, что Юзгер не хуже Юрия понимал правила игры, и его рычание в адрес хозяина было столь же заложено в эти правила, как кусочек сахара в её финале. Довольно угрюмый вид Юзгеровской морды ни о чем не говорил. Среди людей и не такие встречаются.
Затянувшееся застолье было закончено внезапно. Юрий, встав из-за стола, вышел на улицу, откуда, вернувшись через несколько минут, принес с собою пару новых самодельных лыж, сделанных из тополя.
- Это тебе мой подарок! - сказал он. - Свои доски оставь здесь!
Взяв в руки врученные мне лыжи, я ощутил их невесомость по сравнению с теми, что я привёз с собою, купленными мною по большому блату в магазине, так называемыми охотничьими лыжами. Пара подаренных Юрием лыж весила меньше, чем одна магазинная лыжа.
- В каких валенках пойдешь?
- В тех, что приехал.
Сняв мои валенки с гвоздей, вбитых в стену возле печки, Юрий критически их осмотрел и покачал головой.
- Этих тебе хватит всего на два дня ходьбы! Не годятся!
Быстро очистив стол, он вывалил на него вытащенные из-под топчана, отрезанные от валенок голенища, которые тут же на столе раскроил на подошвы к моим валенкам. На зажженной свече он плавил строп-шнур, густой горящей массой которого довольно быстро приклеил новые подошвы к моим валенкам. Таким же образом он приварил по две полоски войлока по бокам носков валенок, и на его тыльной стороне, там, где будет наиболее трущаяся часть на обуви от крепления.
- Вот теперь носи! До скончания века не протрутся!
По моему мнению, он валенки изуродовал и здорово утяжелил, и это, несмотря на то, что в завершении операции по приведению их в полную негодность он оттяпал почти половину их голенищ. Спрашиваю Юрия, для чего он так обкорнал голяшки валенок, ведь теперь снег будет набиваться в обувь.
- Никакого снега у тебя в обуви не будет, так как наружные штаны должны быть поверх валенок, а не заправляться в них.
Остается только отнестись с полным доверием к его опыту и здравому смыслу. Мне потом не раз приходилось поминать его добрым словом, потому что цена его опыта временами стоила жизни. Но в тот вечер, взвесив свои валенки рукой, я решил, что если не обувь, то хотя бы оружие ударного действия у меня имеется. Еще четверть часа заняла подгонка к моей обуви простейших лыжных креплений, сделанных из широких сыромятных ремней. Собрали и рюкзаки. Утро не для сборов - для завтрака. Уже под конец сборов Юрий попросил показать ему мои рукавицы. Я показал взятые с собой меховые рукавицы, которыми очень гордился, считая их приобретение одним из самых лучших в своей экипировке.
- Больше ничего нет?
Вопрос его повис в воздухе. Что ещё нужно для того, чтобы чувствовать себя комфортно в тайге?
Снова Юра лезет под свой топчан, откуда достает изрядный кусок шинельного сукна. Снова на столе делается выкройка, и мне выдаётся в руки игла с толстой ниткой. "Сшивай по краям!" Вторую пару выкроек он сшивает сам, попутно объясняя, что эти рукавицы нужно носить поверх меховых, чтобы не обморозить руки. Он уже с некоторым предубеждением осматривает мою одежду. Меховую куртку бракует сразу.
- Останется здесь! - говорит он.
Оценил шерстяное исподнее белье. Увидев брюки, хмыкнул неопределенно, но промолчал. Взяв в руки свитер, согласно кивнул головой и остался, кажется, доволен моим геологическим костюмом, сделанным из палаточной ткани.
- Вот в этом и пойдёшь!
Смотрю в сторону повешенной на гвоздь забракованной им меховой куртки, на которую я больше всего и рассчитывал.
- В этом замёрзнешь! Объясняю, Дмитрий: в этой куртке ты быстро вспотеешь, а, вспотев, - начнёшь мёрзнуть! Одежда твоя должна быть достаточно лёгкой, но и тёплой на ходу. Останавливаться более чем на пять минут не будем, иначе станем мёрзнуть. Никаких перекуров, только работа. Дома отдохнём. Пойдешь со мною?
Я кивнул головою: "Что за вопрос!?"
- Тогда спать!
Проснулся ещё затемно. В доме светит керосиновая лампа, и от её копоти першит в горле. Юрий суетиться у печки, на которой чадит разбрызгиваемым жиром огромная сковорода. Рядом с ней зудливо поёт закипающий чайник. В доме тепло и душно. Встаю.
- А, встал, наконец! - приветствует меня Юрий. - Давай, протри лицо снежком, да за стол! Сейчас мы с тобой чайку хватанем, да по паре котлеток заглотим - а там и в дорогу! Ты как, живой?
- Вроде, нормально себя чувствую.
- Тогда порядок! Сегодня мы с тобой пойдём до первого моего домика длинным путиком, по которому я не ходил почти месяц. На другом участке был. - Говорит он.
Осторожно задаю вопрос: "А сколько в этом самом - "длинном" путике километров?"
Меня несколько смущало определение "длинный". Уже несколько лет мне не приходилось ходить помногу, а моё стояние у операционного стола, хотя бы и подолгу, отличается характером нагрузки на ноги. Поэтому, к своим физическим кондициям я относился более чем скептически, опасаясь быть обузой для Юрия в совсем неподходящий момент.
- Ну, пятнадцать - пройдешь?
- Пятнадцать пройду!
- Вот и порядок! Да мы не торопясь пойдем, не скучай заранее. Вот только заправимся чуток и пойдем вразвалочку.
Со временем я научился разгадывать в уменьшительных выражениях Юрия суть полностью противоположного смысла. За предложением попить чайку могло скрываться приготовление сногсшибательного пойла, под названием "чифирь", а пройтись "немного" могло означать сколько угодно километров - кто же их считал, если длину своих путиков он определял не километражем, а временем, потраченным на его прохождение. Его уверенность в том, что пятнадцать километров я пройду, была в меня заложена, как программа в компьютер, ходил ведь и более тридцати, пусть и не в ближайшие шесть-семь лет. Его предположения относительно меня мне были неизвестны, но они были построены на том, что не должен же нормальный человек, прошедший пятнадцать километров, встать посередине пути, не дойдя до его конца каких-то двадцати километров. Это в его голове не укладывалось. Я всё равно согласился бы на этот переход, знай полную ему меру, но шел бы с другой программой, с другим настроем, что, безусловно, далось бы мне легче. Но Юрий, по этому поводу рассуждал иначе. Его предложение перекусить парой котлеток я тоже понял буквально, хотя по утрам никогда не ощущал наличия аппетита, но на этот раз, решив отбросить свои привычки, согласился на насилие над собой. Пусть будут две, а не одна котлета. Я был наказан за свою доверчивость. Первая котлета, выложенная на мою тарелку, была чудовищных размеров, посильной разве что только для Гаргантюа. Она была не менее двадцати сантиметров в диаметре, и повергла меня в ужас. Я был наказан за свою доверчивость. За последние два десятка лет режим мой был подчинен одной только работе - с не регламентированным временем приёмом пищи, с частым недосыпом, с утренней спешкой, и при полном отсутствии желания есть с утра, когда завтрак, в лучшем случае, заканчивался чаем с бутербродом, обед на работе - тем же, и только ужин был для меня основой поддержания своего организма в нужной форме. Выработался пусть порочный по своей сути, но режим, который явно не был согласован с необходимостью есть это чудовище. Дьявол бы побрал эту "котлетку"! Отказаться нельзя - можно обидеть человека, который встал на час раньше меня, чтобы меня же и накормить. С тоской разглядываю Юрия, склоненная над тарелкой физиономия которого явно ухмыляется. С трудом заталкиваю в себя котлету, запивая её чаем, и едва проглотив её половину, замечаю, как Юра с уже пустой тарелкой прошел к печке, откуда вернулся, неся еще одного кулинарного монстра.
- Ты, доктор, поторапливайся, пока не остыла твоя вторая котлета, которая ждет тебя на сковородке.
Его лицо, разрезанное лучиками морщин, светиться от удовольствия. Очередной кусок суховатой, из сохатины котлеты, застревает у меня в горле.
- Ты чайком проталкивай её, - советует Юра, и уже серьёзно:- В следующий раз кушать будем часов через 10-12.
Чему меня учила школа и жизнь? Нет того, чтобы тут же высчитать с учётом средней в таких случаях скорости перехода, равной обычно трём километрам в час, общую длину путика, так нет же, пропустил Юрину оговорку мимо ушей. Котлету с трудом осилил. От второй скромно отказался. Юрий затолкал её в целлофановый мешок, и укутал поверх его в несколько слоёв газеты. Весь этот пакетно-газетный свёрток он завернул в чистые запасные портянки, которые положил в мой рюкзак.
- В дороге съешь, когда проголодаешься.
Меня слегка передёрнуло. Занятый своими делами, он этого не заметил. Встав из-за стола, я достал из ящика свой разобранный карабин, и за пару минут собрал его. Я готов. Поверх свитера надета "энцефалитка", на голову - ушанка с завязанными на затылке ушами, заплечные мешки и карабины за спину - и, айда в дорогу. Юзгер возбужден, и, словно спортсмен, разминающийся перед стартом, делает рывок от дома по старой лыжне, но тут же возвращается и смотрит в лицо хозяину. Юрий советует мне взять с собою палку, простукивать перед собою лёд, чтобы не угодить в промоину, которых на Сугое достаточно даже в самые лютые холода. Подпираем дверь зимовья палкой и трогаемся в путь. Пока ещё сумеречно. Серым рассветом размыты тени кустарников по краям проток, что в устье Сугоя. Холод собачий - хорошо за пятьдесят. Лицо маской стягивает колючий, тянущий вдоль реки ветерок. Промёрзшие лыжи визжат на жесткой, по краю леса не занесённой снегом лыжне. Но вот лыжня спускается на лёд протоки и сразу теряется в намётах снега, лишь кое-где угадываясь чуть видными из-под снега двумя серыми полосками, идущими параллельно. Юрий идёт впереди, ориентируясь где на свою память, но большей частью - на след убежавшего вперёд Юзгера. Идем не очень ходко, делая не более трех километров в час. Вышли на основное русло реки, где лыжня исчезла вовсе. Однако Юрий продолжает идти уверенно и только изредка, сходя с путика, на своих широких лыжах ныряет почти по колени в рыхлый снег. Время от времени, он, скинув лыжи, лезет на береговой борт. Повторяя его действия, я лезу следом за ним. Он сбрасывает со спины рюкзак, откуда достает две лопаты - широкую и узкую, но обе с короткими ручками. Широкой лопатой он расчищает занесенный снегом снежный конус, сделанный ещё в первых числах ноября. Узкой лопаткой восстанавливает что-то вроде тоннеля, ведущего в глубину этого конуса, где обычно выкладывается приманка. Он чистит капкан, иногда перенастораживая его. Доставая из холщового мешочка лиственничную хвою, он присыпает ею снежный конус, стараясь сделать его более заметным. Снова сходим на лыжню и надеваем лыжи. Идем к следующему капкану. Так проходит часа два. Рассвело полностью, и появилось оранжевое солнце, зависшее в седловине между дальними сопками. Стало, вроде бы, ещё холоднее. На месте более двух минут стоять холодно, потому что отпотевшая куртка сразу покрывается льдом и начинает холодить спину. От спины Юрия идет пар. Надо полагать, я от него ничем не отличаюсь. Пока, вроде не устал, только сушит во рту. Но мне идти легче, чем Юрию; я сзади и иду уже натоптанной лыжнёй. Юрий, оборачиваясь, смотрит на моё лицо, с потёками пота по нему, и смеётся: "Буфет из нас течёт!" Лицо его тоже мокро. "Ничего,- говорит он, - через пару часов всю лишнюю воду с себя сбросим - будет легче". Хочется верить в это. Однако через два часа ощущаю тяжесть в ногах и появление одышки. Юрий останавливается, смотрит внимательно на меня и предлагает перекурить. Остановились у завала, где из сухих веток он наскоро соорудил небольшой костерок за нашей спиной, с наветренной стороны, чтобы спинам нашим не было холодно. Из рюкзака достал литровую жестяную банку, которую набил снегом и повесил её над костром. "Чайку попьём, и в дорогу". Скоро вода в банке закипела, и Юра всыпал в неё хорошую порцию чая, опять не поскупившись с количеством заварки.
- Как насчет котлетки, доктор - нет возражений?
Мой желудок вдруг начисто забыл о режиме и был не против позабавиться котлеткой, размеры которой его уже не пугали. Нечего говорить, что за прошедшие четыре часа котлета стала если не деревянной, то едва доступной для жевания. Тем не менее, мы её уписали враз.
- А ты говорил, диета! - смеётся Юрий, - небось, эта котлета утреннюю, уже не догонит!
Чай пришелся тоже кстати, и уже не казался таким горьким, тем более, что он был сдобрен карамелькой. После отдыха следующие два часа ходу уже не казались такими трудными. Лыжня, идущая под берегом, на некоторых участках была почти не заметена, и временами мы шли довольно ходко. С капканов мы сняли пару соболей и белку. Какой чёрт занес в капкан бедолагу? Шли всё время по руслу реки, периодически пересекая его и острова с выходом на протоки. Снова подъёмы на крутые речные борта, с проверкой и чисткой капканов. Юзгер уже не убегал вперёд, а шел по лыжне, чуть впереди Юрия. Устал! Снег глубок, и сил на работу у старой собаки уже не осталось. Юра время от времени, слегка дотрагиваясь до спины Юзгера палкой, подбадривает его, но не подгоняет. Тот, не прибавляя шага, скалясь, оборачивает голову и лязгает с рычанием зубами. "Характер показывает!" - смеется Юрий.
Вообще, как я заметил, Юрий - необыкновенно покладистый человек. Забота у него не переходит в озабоченность: всё заранее просчитано, всё выверено. Решение проблемы у него происходит как бы само собой, как будто без предварительной оценки степени риска, хотя и не носит характера безрассудности, как и в очередном эпизоде. Переходим в который раз русло реки. Оборачиваясь ко мне, он предупреждает о том, чтобы я держался ближе к нему и быстро бежал за ним, не отставая, и след в след.
- А иначе?
- Иначе искупаешься! - говорит он.
Бежим след в след. Под ним хрустит лёд, и снег с пробежавшей поперек лыжни трещиной начинает быстро проседать и уходить куда-то вниз. Впереди слышно: "Быстрей!" Бегу по уходящей вниз и в сторону лыжне, каких-то 3-5 метров. Юрий оглядывается,- и спрашивает: "Лыжи сухие"? "Вроде, да"! Оглядываюсь и я. За моей спиной уже парит полынья.
- Может, в другом месте надо было переходить? - спрашиваю Юрия.
- Выше перекат. Мелко, но провалишься обязательно. Ниже по течению близко перехода нет, а крюк надо делать в полтора-два километра. Здесь в самый раз. - Сказал, как отрезал. - Да, еще, Юрьевич, на том берегу распадок хороший - всегда соболёк-другой попадается, и заметь, - всё больше тёмненький, с сединой. Место, правда, гнилое, я его уже изучил - купался даже.
Меня передернуло от представившейся мне картины такого купания. После этого случая да ещё одного, - похуже, я старался постоянно пользоваться палкой для проверки прочности льда под ногами. Одно плохо - рукавицы от постоянного пользования палкой быстро, до дыр изнашиваются. Идем ещё час, который даётся мне с большим трудом. По моим подсчетам, с коррекцией на мою собственную ошибку и с прикидкой на "гак", этот час должен был поглотить все возможные поправки на ошибки в исчислениях. Около очередного капкана я, уже не взбираясь на берег, спрашиваю Юрия, далеко ли ещё до зимовья.
- Да что там - полтора от силы два километра осталось, - "успокаивает" он меня.
Странно, конечно, но Бог с ним, - пройдем и два. Определённость оставшегося до финиша расстояния располагает к столь же определённой, новой раскладке остатка сил. Проходит ещё один час.
- Юра, как там насчет зимовья?
- Устал?
- Есть маленько!
Я, кажется, взял за основу его стиль определения величин. Юрий вытягивает руку с палкой в направлении спрямленной части русла реки.
- Видишь тот мыс? Вот за него свернём и ещё 200-300 метров пройдём, а там и дом!
Прикидываю, что с его добавкой в две-три сотни метров это будет что-то около километра. Доскребусь! Давно уже миновали мыс, и новые два-три поворота пройдены, до каждого из которых, по меньшей мере, 300 метров. Спина Юрия всё так же маячит впереди меня, но уже с отрывом в 60-70 метров. Я его понял! Мои вопросы требуют от него ответа. Он темнит, боясь, что я лягу. Я дойду, но мне нужна ясность, нужна новая программа - не враг же я себе! Не для меня нужен его обман! Начинаю злиться. В очередной раз догоняю его, когда он спускается с берегового борта, где он проверял очередной капкан. Открываю рот, забитый вязкой слюной, чтобы задать опять тот же вопрос. Не успеваю. Пошарив в кармане, он достает карамельку и сует её мне в рот. Смотрю на него. Его серые глаза полны абсолютной честности.
- Самую малость, Дима, осталось. Я тебя обманывал, конечно, но сейчас действительно осталось совсем немного. Если честно, не более полутора километров. Ты потянешь полтора?
- Потяну!
Заложил в себя новую программу на оставшиеся полтора километра. Не станет же он обманывать меня и на этот раз. О чем говорить?! Следующие три часа я шел, не поднимая головы, механически переставляя ноги. Глаза слипались, и, временами, я почти ничего не видел. Иной раз Юрий останавливался, и оглядывался назад, пытаясь уловить в моих движениях что-нибудь тревожное. Но автомат либо работает, либо стоит. Я двигался, а значит - работал. Давно уже наступили сумерки, сменившиеся темнотой. Взошедшая луна чуть освещала путик двумя темнеющими полосками, указывающими мне нужное направление. Иногда меня бросало куда-то вбок, и я сваливался с лыжни, проваливаясь в рыхлый снег, откуда выбирался уже с огромным трудом, тратя остатки сил. Внезапно, путик упёрся в завал, высотою не менее трёх метров. Чернота снежных обвалов на неряшливо набросанных стволах, принесённых паводками деревьев, говорила о том, что недавно здесь прошел Юрий. Завал меня добил окончательно. Я взял его с третьей попытки, перебравшись через него ползком. Он перегораживал узкую протоку, на лёд которой снова вернулся путик. Меня мутило и раскачивало, словно после хорошей гулянки. В почти полной темноте делаю несколько десятков шагов, и упираюсь в береговой обрыв, высота которого не более двух метров. Между берегом и мною бежит полуметровой ширины ручеёк, видимо, никогда не замерзающий. Перешагнуть этот ручеек сил уже почти не хватает. Снимаю лыжи и закидываю их на берег. С трудом перешагиваю полоску воды и на четвереньках ползу наверх, где ощущаю сладостную горечь дыма пахнувшего мне в лицо. Последние два десятка метров до зимовья я шел, почти теряя сознание. Маленькое окошко дома слабо светилось розовым мерцающим огоньком. Нащупав у двери на стене гвоздь, вешаю на него карабин и, не снимая рюкзака, вваливаюсь в зимовье, едва не сбив Юрия с ног.
- Живой, доктор?
- Одно название, что живой, - отвечаю я, а сам на негнущихся ногах прохожу к нарам, устроенным у дальней стенки зимовья.
Нары светятся блёстками инея, которым они покрыты сплошь. Свернутые рулонами постели стоят в углах нар. На них тоже обильный иней. Сажусь на нары, всё с тем же рюкзаком за спиной. Юрий помогает его снять.
- Ты, кажется, дошел, доктор! Потерпи немного, скоро будет чай, а потом уже и поедим.
- Я только пить хочу.
Жажда страшная. Ощущение такое, будто меня выкрутили на центрифуге, отжав из тканей всю воду. Потянулся за кружкой, чтобы зачерпнуть из ведра холодной воды, принесённой Юрием. Он останавливает меня.
- Ты потерпи, Юрьевич, пятнадцать минут, отойди сначала, приди в себя.
- Ладно, - потерплю!
Я спиной валюсь на доски нар, на ещё не стаявший иней. Спину сразу обжигает холод, пробравшийся через мокрый от пота свитер и энцефалитку, но шевелиться не хочется. В небольшом зимовье воздух прогревается быстро, и я, всё так же едва шевелясь, с трудом стаскиваю с себя мокрую куртку, которую вешаю на гвоздь тут же над своей головой. На печке закипел заваренный в походной жестянке чифирь, который Юра ставит перед моим носом, на середину маленького столика, прибитого к стенке, под микроскопическим окошком. Как и обещал Юрий, острый приступ жажды исчез, и пить, хоть и хочется, но вполне терпимо. Обжигаясь, делаем по нескольку глотков чайной отравы, и уже через несколько минут появилось желание шевелиться. Исчезла вялость. Захотелось есть, но настоящей еды ждать долго, жуем пока печенье. На печке стоит кастрюля с водой, в которую опущен большой кусок промороженного мяса. Юрий вытряхнул из рюкзаков четырех соболей, двух белок и шесть горностаев - не слишком большой улов с огромного путика за прошедший месяц - о чем я ему и говорю.
- Трех графиня сняла, - помогла мне, ёки-на!
Графиней, я уже знал кое-что из Юриного, весьма специфического лексикона, он называл росомаху. Из того же словарного запаса: лиса - блядушка, соболя - коты или хвосты, рысь - кошка, медведь - хозяин, а горностай, простите, - вообще непечатно. Тушки всех добытых животных он подвесил посредством проволочных петель, накинутых на их лапки, на вбитые в стену гвозди подальше от печки, чтобы не сопрели. Предстояло ещё снять с них шкурки, что требует предварительной оттайки промороженных тушек. Пока варится ужин, сидим на нарах и курим, делясь впечатлениями дня. Юрий беззлобно посмеивается надо мной: "Это тебе не в белом халатике больных оперировать. Тут пахать нужно!" Спорить не хочется, да, и ни к чему. Сам знает цену своему трёпу. Сегодня я отдохну, а завтра снова смогу идти, даже если поначалу будут болеть все мышцы. Усталость же после длительных операций с совсем непредсказуемыми исходами может держаться по нескольку дней, с тревожными ожиданиями ночных звонков, с вызовами в больницу - да мало ли ещё с чем. К чему всё это объяснять?
Вечер прошел незаметно. Обсохший у печки Юзгер на улице грызет полуоттаявший кусок мяса. Мы, после сытного ужина занялись снятием шкурок с горностаев и белок, так как их тушки уже отошли от окоченения. Соболя отойдут только к утру. На это же время перенесена их окончательная обработка - снятие с них шкурок. А сейчас чай с последним перекуром и сон. В зимовье жарко и душно. Свечка, стоящая на столе, от жары изогнулась и оплывает неровно, потёками парафиновых сталактитов свешиваясь на стол. Наконец, пригашена и она. Старая жестяная печка кое-где прогорела, и свет через сито этих прогаров падает на чёрный потолок, устроив на нем пляску рубиновых светлячков.
В сон проваливаюсь незаметно, но глубоко - без сновидений. Минутами раньше под нашими нарами ещё слышалась возня укладывающейся собаки, которая долго не могла найти себе удобного положения, стонала и поскуливала, пока не утихомирилась окончательно. Юрий уснул раньше меня и уже выводит носовыми руладами тоскливый ноктюрн, под который заснул и я. Абсолютно ничего не понимая, просыпаюсь от шумной возни под нарами, сопровождаемой не совсем нормативной лексикой с поминанием всех святых и апостолов. В полной темноте Юрий шурует под нарами чем-то металлическим, кажется кочергой, поминает недобрым словом бабушку Юзгера и его маму. Юзгер рычит, лязгает зубами, но покидать свое пригретое убежище не торопится. В доме ужасающая вонь. Пахнет какой-то тухлятиной. Душно! Ищу спички, и зажигаю свечу.
- Случилось что-нибудь?- спрашиваю Юрия.
- Этот пень с вечера напоролся мяса, а теперь его разобрала нелёгкая - спать невозможно!
Юрий наконец, выуживает Юзгера из-под лежанки и, на прощанье поддав тому под зад валенком, выпроваживает его за порог: "Сходи, проветрись!"
Разобравшись, в чем дело, я смеюсь. В печку Юрий подбрасывает сырые поленья лиственницы и прикрывает поддувало. Проветриваем избушку и снова ложимся. Сквозь сон слышу, как Юрий встает и, открыв дверь, запускает в дом провинившегося пса. Юзгер снова устраивает под нарами танец, предшествующий укладыванию, заканчивающийся его стоном, с которым он обычно ложится окончательно. Встаём ещё затемно, и при свете двух свечей снимаем шкурки с соболей. Шкурки выворачиваем мездрой наружу и сворачиваем валиками, после чего складываем их в тряпочный мешочек. Пока возились, забрезжил рассвет. Поели, попили чай и собрались в дорогу. Юрий, оглядев меня критическим взглядом, предложил мне остаться в зимовье на два-три дня.
- Лови рыбу, охоться на глухарей и жди меня! - сказал он. - Я до "Венеры" ходом, без охоты - туда и обратно. Нужно узнать, почему мой сосед уже неделю не выходит на связь. В день нужно проходить не менее тридцати километров, а ты к этому пока не готов. Вчера, правда, прошел больше тридцати...
- Юра, а ты не забыл, что перед вчерашним выходом из дома ты мне обещал не более пятнадцати километров похода?
- Я, Дима, помню всё, но я уверен, что всё сделал правильно. Прошел же ты весь путик, не встал.
- Видимо, тебе нужно было, чтобы я лёг.
Смеёмся оба.
- Ладно,- говорю, - топай один.
Я понимал, что пока не войду в форму, в совместных работах я ему скорее обуза, чем помощник. Он положил мне в рюкзак сложенный ледобур, удочку и запас мелких блёсен. Вышли вместе. Вместе прошли пару километров, где Юрий, показав на замерзшую небольшую протоку, порекомендовал мне её как надёжное место для лова ленков.
- Тут отличная яма, но с капризами - смотри, не нырни. Месяц назад здесь была промоина, в которую попалась лосиха с телком. Выбраться не могли, и мне им было нечем помочь. Пришлось обоих пристрелить - ушли под лёд.
Милосердное убийство, из разряда тех, что даже у привычного к убийству животных охотника вызывает сочувственное понимание. Попрощались, и Юрий с уже убежавшим вперед отдохнувшим за ночь Юзгером вскоре скрылся за поворотом реки. Я вышел к месту, которое мне было указано. Иду, простукивая палкой лёд. Вроде, он в порядке. Расчистил снег до льда и ледобуром кручу пару лунок, а затем зачищаю их. На удивление, лёд тонок - не более 20 сантиметров толщиной. На спокойных местах лёд в это время года толщиной бывает гораздо более метра. Достал удочку для подлёдного лова и принялся за ужение на блесну. Столь удачной зимней рыбалки я не припомню. Почти каждое опускание блесны в лунку заканчивалось мощной поклёвкой и извлечением на лёд ленка. Каждый из них был весом не менее килограмма. Вытащив их три десятка, я угомонился. Жадность, как известно, до добра не доводит. Рюкзак забит под завязку! Но выловленную рыбу нужно ещё тащить на спине до базового домика. А я хорошо помнил вчерашний переход. Накинул на спину рюкзак, сразу здорово оттянувший плечи, в левой руке ледобур, а поперек груди повесил карабин. Палку, с которой шел на рыбалку, оставил воткнутой в снег. Пошел своей, проверенной двумя часами раньше лыжней. Пройдя 10-15 метров, я под ногами ощутил глухой треск льда. Рывок вперед запоздал. Ноги с прикрепленными к ним лыжами быстро погружаются под лёд, и их несет вперед, запрокидывая меня на спину, а это конец, если край льда, очертивший контур полыньи, вдруг обломится не выдержав моего веса. Левой рукой с зажатым ледобуром опираюсь основательней, чем правой, под которой уже обломился край полыньи. Карабин не сбросить - руки заняты. Лыжи не скинуть - они к креплениям привязаны сыромятными ремешками. Холода пока не чувствую - вполне терпимо. Мысль работает как часы. Но что делать в этой ситуации, пока не придумал. Решаюсь! Вся надежда на ледобур, площадь опоры которого позволяет надеяться на благоприятный исход, если под ним выдержит лёд. Чуть разворачиваю тело боком, ставя лыжи ребром к течению - сопротивление воды уменьшается, и мне удается на десяток сантиметров вытащить свое тело из воды, уменьшив тем самым и заталкивающую меня под лёд силу. Сгибая ноги в коленях, вывожу задники лыж над поверхностью воды, постепенно полностью выгибая тело уже за краем полыньи, а плоскостью лыж опираясь на течение, которое мне уже помогает, выталкивая моё тело на лёд. Еще не веря в своё спасение, я ползу на коленях и руках ещё метров десять, подальше от предательской полыньи. Остановился только тогда, когда увидел перед своим носом веточку тальника, растущего, надо полагать, на косе. Ножом, снятым с пояса, срезаю ремешки с лыж и освобождаю ноги. Меня всего колотит, и я не понимаю от чего: от холода, страха или от перенесенного напряжения. Скорее всего, - от всего сразу. Нужно торопиться в дом, иначе: не утону, так замёрзну. Какая смерть краше - понять невозможно, но, мне и не до выбора. На лыжах огромные комья льда, которые пытаюсь снять ножом, но скоро понимаю, что зря теряю время. Скидываю с себя рюкзак и оставляю его на снегу. В снег втыкаю спасший меня ледобур и рядом с ним карабин. Перекатываюсь телом по снегу, становясь в окружности вдвое толще себя обычного. Пошел пешком до дому, торопясь прийти туда, пока окончательно не замёрз, хотя уже чувствую пробирающий меня леденящий холод. По подмёрзшей уже лыжне можно идти, почти не проваливаясь, но постоянно налипающий на мокрые подошвы валенок снег быстро становится льдом, который каждые 50-70 метров пути я вынужден срезать с валенок ножом. Как я дошел до дома, помню не очень отчётливо, но - дошел. Едва протиснувшись в дверной проём, вошел в зимовье, где с большими ухищрениями, прилагаемыми мной, с трудом освободился от примерзших к рукавам куртки рукавиц. Уходя на рыбалку, я оставил в печке несколько сырых поленьев, прикрыв поддувало специальной заслонкой. Сейчас, моя предусмотрительность выручила меня; в печке ещё сохранялись не потухшие окончательно угли, на которые я подбросил несколько сухих поленьев, почти сразу схватившихся огнём. Минут двадцать кручусь перед раскалённой печкой, поворачиваясь к ней то спиной, то боками, то лицом. Наконец, смог снять куртку, а затем и штаны со всем своим исподним обмундированием. Остался, в чем мать родила. Всю свою одежду развесил почти над самой печкой, и уже через полтора- два часа она просохла полностью. Плохо дело обстояло с обувью. Валенки должны были сесть, в чём я и убедился на следующий день. Надеть я их мог, только поджав пальцы ног, и это при том, что на охоту, с учетом возможной их усадки, я взял валенки на три размера больше носимой мной обуви.
Вернувшийся через трое суток Юрий застал меня сидящим на нарах в позе лотоса. Он испуганно посмотрел на меня и задал единственный вопрос:
- Что с ногами?
- С ногами, Юра, порядок - с валенками хуже.
Не раздеваясь, он сел рядом со мною на нары и длинно выдохнул: "Я думал, что тебе конец. Издалека увидел свежий темный лёд там, где была полынья, и рядом торчащие из снега лыжи, карабин и рюкзак. Ближе подошел - увидел канаву в снегу, которую ты пропахал. Испугался, что ты замёрз, и не дошел до дому. Последнюю пару километров бежал. Вот страху за тебя натерпелся!"
Я рассказал ему все, как было, с соответствующими выводами относительно целесообразности ремешков на креплениях, которые едва не стоили мне жизни. Юрий хмыкнул, пожал плечами - ничего, мол, пока бегаю. На это у него была своя точка зрения, которую он, по-видимому, менять не собирался. К этому времени заварился чифирь, который с его приходом я стал ему готовить по его же рецепту. Лицо Юрия было осунувшимся. Резче обозначились и без того глубокие морщины на его лице. За три дня он прошел более ста километров по давно занесенному снегом путику. Обратно он часть пути проделал на "буране", на котором его подвёз тот, из-за кого он проделал этот путь. Заодно, он сегодня прошел соседний путик, чтобы не ходить туда дважды. С собой он принес несколько соболей (хвостов, как чаще он говорил) и пару горностаев с зайцем в придачу.
- Жаркое из зайца будет у нас на обед сегодня, - сказал он, кидая зайца на нары.
Я интересуюсь, сдаёт ли он заячьи шкурки в госпромхоз, в котором работает. "Себе дороже их обрабатывать. Платят за них гроши, а работы больше, чем с горностаем. Никто их, ёки-на, не сдаёт!" - итожит он. Юрий редко допускает в своей речи матерные слова, заменяя самую распространенную матерную комбинацию, её эрзацем - "ёки-на", за которую в среде охотников получил аналогичное прозвище. "Знаешь, - говорил он, - у меня складывается впечатление, что 1861 года вовсе не было: не было отмены этого самого крепостного права, и мы здесь крепостные. Средняя стоимость сданного мною соболя где-то в районе 65-70 рублей, а моя работа за сезон оценивается ниже, чем работа сидящего в конторе клерка. Отсюда, и чёрный рынок, который позволяет мне жить не бедствуя, хотя и не очень вольготно, как это многим кажется. Нас в семье было трое братьев, да ещё отец. Все четверо охотились. Осталось двое. Отец и младший брат, - оба погибли в тайге. Старший брат понял, что к чему, и ушел из тайги. Остался только я - и я не уйду отсюда! Я здесь умру!" (Через пять лет, его действительно не стало.) В семье он практически не жил - он её содержал. На большее, у него времени не хватало. В первых числах марта, он, закрыв капканы, начинал лабазирование всего имущества во всех зимовьях, пряча его от просыпающихся вскоре медведей, и от весьма шкодливых росомах, для чего ему снова нужно будет пройти всеми своими путиками, протяженность которых была не менее 200 километров. Затем вылет в посёлок на сдачу шкурок добытых им животных.
Дальше всё идет накатанным путём: ловля и сдача рыбы, летняя заготовка ягод, опять рыба, заготовка мяса и новая подготовка к зиме, в середине которой, перед новым годом всех охотников вывозят в посёлок для сдачи мехов за второе полугодие. И так проходит год за годом. Проклятье! Надо очень любить эту кажущуюся свободу, за которую стоило бы платить жизнью. Юрий очень любил тайгу, больше жизни любил её. Даже тогда, когда я предупредил его о появившейся у него болезни сердца, и объяснил опасность продолжения его работы охотником, - он не согласился оставить её. Он исполнил свое желание умереть в тайге.
Наш следующий день мы решили посвятить подготовке к выходу на базу, что при отсутствии у меня обуви, делало этот поход весьма проблемным. Валенки мои на ноги почти не налезали, а других в этом зимовье не было. Нечего было и думать, чтобы с такой обувью выходить в дальнюю дорогу, хотя переход обещал быть более коротким, нежели тот, который мы делали в первый свой выход. Ужин прошел молча. Во время перекура Юра крутит в руках мои валенки, бросает их на пол, снова поднимает, и что-то прикидывает в уме. Затем он отрезает от валенок носы по самый подъём. Тянется с ножом к прибитой к стене необработанной сохатинной шкуре и отхватывает добрую её четверть. Делает выкройку для подошвы с солидным припуском и приваривает её строп-лентой к остатку подошвы шерстью наружу. Еще один кусок, нужный для выкройки носка, по верхней его поверхности отрезан. Он пересох, и абсолютно не желает сгибаться, по жесткости не уступая оцинкованному железу. Смачиваем его горячей водой и пару часов мнём руками и расколачиваем молотком на обухе топора. Наконец первый экземпляр обуви, весьма отдаленно таковую напоминающий, готов. Длинная сохачья шерсть топорщится в разные стороны. Несмело замечаю, что полученная нами чуня больше похожа на задницу возбужденного дикобраза. Юрий щурит глаз, держа в вытянутой руке изделие, на носовой части которого воинственно топорщатся длинные шерстины.
- Не боись, лягуха, всё болото будет нашим! Лишь бы ты дошел до базы. Примерь пока.
Меряю с портянкой, и хотя эта обувь далека от совершенства, возможно, она сослужит мне добрую службу, а там и для музея может сгодиться. По уже опробованному образцу, - шьём вторую чуню, которая получилась несколько элегантнее первой. Юзгер подходит к моей обуви, обнюхивает её, и, как бы нехотя задирает заднюю ногу. Я замер, ожидая ритуальных собачьих последствий, но он, дотянувшись задней лапой до шеи, начал энергично чесаться.
На следующий день мы вышли довольно рано, и первый час ходьбы мне дался относительно легко. Потом началось мучение: сначала были стерты тылы стоп от сыромятных ременных креплений, затем я стал ощущать боль в стопах, там, где по стыку валенка с приваренной к нему шкурой образовалась небольшая ступенька, на которой стала протираться моя собственная кожа, лопнувшая, в конце концов. Я почувствовал, как в обуви стало тепло и влажно. Идти приходилось, испытывая сильнейшую боль в стопах, которая с каждым пройденным километром всё более нарастала. Когда закончилась эта пытка, и я в доме Юрия снял свою пыточную обувь, он, увидев мои ноги, даже присвистнул от удивления. Портянки на обеих ногах были пропитаны кровью, а поперек моих подошв были глубокие трещины. Я стоял на промерзшем полу босиком, испытывая почти блаженство от наступившей вдруг холодовой анестезии. Юра растопил печку и занес с улицы в дом кусок живицы, которую он насобирал летом с лиственниц. Разогрев её, у печки, он сделал из неё две лепёшки, и прилепил их к моим стопам. Через пару дней я мог свободно ходить.
Кончился наш первый поход вполне благополучно. На третьи сутки я вновь шагал с Юрием по долгим охотничьим путикам, ставил с ним новые, и чистил старые капканы, бил сохатых и таскал на себе их мясо на площадки, удобные для подбора их вертолетом. Короче, вел ту же жизнь, что и охотник, занятый этим делом профессионально. К концу своего отпуска я уже совершенно спокойно проходил тот путик, который меня чуть не доконал в первые дни моего пребывания на Сугое. Втянувшись в повседневность труда и быта охотника, на следующий год я стал охотиться самостоятельно.
Память услужливо, как ненужное, стёрла остроту пережитого страха и невообразимой усталости тех первых дней, оставив благодарное ощущение преодоления. Мне это ощущение знакомо. Чего и вам желаю.