Этот старик появился в хирургическом отделении Сеймчанской районной больницы Магаданской области, за несколько дней до празднования первого мая 1985 года. Доставили его санитарным рейсом вертолёта, из отдалённого посёлка "Глухариный", одного из районных центров приисковой добычи золота. Я назвал этого человека стариком, не потому что он действительно им был в ту пору, а по его внешне крайне изношенному виду, зачастую свидетельствующему о пройденном жизненном пути, в котором препятствий было больше, чем нужно обычному человеку, имеющему право сказать, что жизнь его не баловала удачами. Возможно, в первые моменты моего с ним контакта, эту его изношенность подчёркивала и сама болезнь, приключившаяся с ним, дополнившаяся крайне тяжелым её осложнением. Пока больного готовили к экстренной операции, я, сидя у его постели, собирал анамнез заболевания, и, более подробно, повторно осматривал его. Манифестирующий перитонит, не позволял мне слишком затягивать проводимую подготовку к операции, а, значит, и слишком длительного опроса больного, чего требует классический сбор анамнеза, - оставив некоторые его детали, как бы, на потом. Отметил только, внешне выраженную сухость строения тела пациента, что могло бы быть его конституциональной особенностью, но ни как не самой болезни, хотя, некоторые детали анамнеза, не исключали и опухолевой природы имеющегося у него заболевания.
Достаточно тяжелая операция, выполненная ему, завершила мой трудовой день, самого же пациента связала со мною многолетним общением, не только диспансерного плана, но и дружеского, что иной раз, не исключает возможности того и другого. Длительные контакты с ним, позволили мне выяснить, что Михаил Николаевич Масляев - этот пациент, был моим земляком, ещё до начала войны попавшим на службу в армии, которая проходила у него в дальневосточном Приморском крае. С тех самых довоенных пор, он Ленинграда так больше и не увидел. Фортуна, - как сказал он - повернулась к нему задницей, продемонстрировав полное отсутствие интереса к его личности. С момента завершения операции на Халхин-Голе, и всю Отечественную войну он провёл в приграничных войсках дальневосточного военного округа, и, вспоминая об этих годах, ни о чём другом, кроме чувства постоянно испытываемого голода, говорить уже не мог.
- Понимаете, - говорил он, - мы одним орудийным расчётом развернуть орудие уже не могли - не хватало на это сил, и к 1942 году большинство из нас стало "доходягами", в том смысле, что могли бы дойти только до могилы. Всякое свободное время мы занимались только поисками пропитания, пуская в пищу всё то растительное, что по нашему мнению могло сгодиться для неё. Писали патриотические рапорта, чтобы нас отправили на фронт, так как считали, что смерть от пули, либо осколка, менее вероятна, чем от голода. Бывало, кое-что приворовывали с колхозных полей, что грозило, по военному времени, трибуналом, и, в лучшем случае, отправкой в штрафной батальон. Некоторым из нас, даже он казался благом. Чуть лучше стали кормить в 1944 году, т. е. ко времени, когда большая часть личного состава нашей части могла лишь весьма условно считаться боеспособной. К началу войны с Японией, нас слегка подкормили, и мы, наконец-то, стали напоминать собою военную часть, хоть на что-то способную. В этом отношении, прибывавшие с западного фронта части выгодно отличались от нас, и не только своим боевым опытом, но и физическими кондициями. К началу боевых действий, - далее рассказывал он, - я командовал орудийным расчётом, и по их завершении, сумел заслужить две медали, с чем и закончилась для меня эта война, по окончании которой, на меня свалилась новая беда. Отпраздновав победу, ребята моего расчёта у кого-то из местных жителей приобрели продукты, не рассчитавшись с ними полностью, а те пожаловались кому-то из старшего начальства. Весь расчёт пошел под трибунал, а с ними вместе, как командира, пристегнули и меня, хотя, никто из них не сказал о том, что я был вместе с ними. Я в ту пору был человеком вовсе не пьющим, и, более того, был у меня свидетелем даже командир бригады, который подтвердил моё присутствие в части, в момент совершения моими ребятами этого преступления. Впаяли и мне десятку, которую я отбывал на Колыме, - здесь, - в нашем же районе. - Михаил Николаевич задумался, и, наконец, продолжил. - Отбыв срок, - здесь я и остался, - уже навсегда. Стал работать бульдозеристом на Глухаринском прииске, там же и женившись. С женой, со временем, расстались, так как жить в Глухарином она больше не захотела, а меня задержали там поражения в правах, которые добавили довеском, и без того, к немалому моему сроку. Она укатила от меня вместе с сыном в Ленинградскую область, и жива ли она ещё - я так и не знаю. С сыном переписываюсь, и, одно время, он вместе со мною сидел за рычагами бульдозера. Сейчас, он снова живёт недалеко от Ижорского завода. Так вот , и живу с тех пор: деньги есть, и, по обычным меркам, довольно приличные, но тратить их не на что, а сама жизнь прошла совсем незаметно, будто, чуждая мне. Трогаться с этих мест - я уже не желаю, да, и куда, к кому?
- Вас реабилитировали? - задал я ему вопрос.
- Реабилитировали, - а что толку? Годы-то, кто вернёт? Кто вернёт всю мою жизнь, пошедшую под откос с того самого сорок пятого года? Сорок лет отнято! Считай, - вся жизнь! - Михаил Николаевич замолчал, и у меня не нашлось слов утешения для него.
Через несколько дней; числа 7 - 8 мая, в хирургическое отделение пришел майор - наш районный военком. Спросив: находится ли среди пациентов Масляев Михаил Николаевич, и получив от меня подтверждение этому, он попросил собрать всех ходячих пациентов отделения в столовой, обязательно пригласив в неё Михаила Николаевича, единственного, на тот момент, ветерана Отечественной войны, находящегося в этот момент в нашем отделении.
- Посадите его отдельно, - попросил он, - у меня для него есть приятное сообщение, которое я должен сделать в торжественной обстановке.
Мне очень хотелось сделать что-либо приятное этому несчастному человеку, и я охотно выполнил просьбу военкома, быстро собрав всех ходячих больных отделения в нашей столовой. На отдельно поставленный стул, выдвинутый чуть вперёд из ряда других стульев, на которых сидели пациенты, сёстры и врачи отделения, - усадили Михаила Николаевича, почувствовавшего, наверное, себя именинником, коль ради него собрали столько народу, оторвав от дела даже медицинский персонал. Когда все собрались вместе, и, после небольшой возни, расселись по местам, в центр образовавшегося круга вышел военком, зачитав последнее постановление совета министров СССР, о награждении всех ветеранов Великой Отечественной Войны (ВОВ) орденами отечественной войны второй степени. На обычно сероватого цвета коже лица Михаила Николаевича, проступил лёгкий румянец, и пальцы его беспокойно заскользили по тощим коленям, угловато проступающим через слишком свободные для него пижамные штаны.
- Среди всех здесь присутствующих больных, есть один человек, к которому этот указ имеет прямое отношение - Михаил Николаевич Масляев! - Услышав свою фамилию, Михаил Николаевич встал со стула, собою, в этот момент, напоминая школьника, вызванного к доске: с той же неуверенностью в позе, и какой-то покорностью судьбе. Возникшая пауза, была, как бы, предназначена специально для разглядывания виновника ожидаемого для всех торжества; должна, ведь, состояться церемония награждения! Все ожидают её, и, больше всех, безусловно, ожидает её Михаил Николаевич, который, и без того ослаблен операцией, а от волнения, мне кажется, уже едва держится на ногах. И тут наступила кульминационная развязка торжества, превращённого в позорный фарс. Вновь, после выдержанной паузы, заговорил военком.
- Михаил Николаевич, - обратился он, к всё ещё стоящему перед ним больному человеку, - само ваше награждение состоится тогда, когда наштампуют нужное количество орденов, которых пока на всех не хватает - слишком много ветеранов оказалось к этому дню ещё в живых (sic!) - всех не учли! Держите пока эту поздравительную открытку, а орден, причитающийся вам, - вы получите, как-нибудь, позднее. - Немая сцена, последовавшая за этим, была красноречивей чьего-то единичного, слишком застенчивого хлопка. В свою палату, Михаил Николаевич шел вытирая слёзы нанесенной ему очередной обиды.
Пригласив в ординаторскую военкома, я без обиняков высказал ему всё, что думал о его выступлении, о самом указе, и его исполнении.
- Вы хоть что-нибудь, поняли, из того, что сегодня натворили своими словами!? - спрашиваю его.
- А что другое я мог ещё сказать? - пожимает он плечами. - Указ-то, - я зачитал, а остальное, меня уже не касается!
В результате: я нагрубил ему, и мы расстались с военкомом неудовлетворёнными друг другом. Насколько мог, мне удалось утешить старого человека, сославшись на то, что дураков по государственным весям разбросано немеряно, а с дурака, как известно, - спроса нет. Главное, - сказал я ему, ваше участие в войне подтверждено официально, - и это вас должно, в какой-то мере, удовлетворить. Я не стал окончательно расстраивать пожилого человека, озвучиванием своих собственных мыслей по этому поводу. То, что сама эта акция, в целом, - возможно, и благая, была организована изначально, как провальная, - было ясно и без нелепо прозвучавшего пояснения туповатого военкома. Складывалось ощущение, что задумана она была совершенно спонтанно, как, впрочем, и подготавливалась. Не зная истинных размеров предстоящей акции награждения, ни, естественно, производственных возможностей, которые должны были обеспечить нужным количеством орденов все военкоматы, руководящие верхи в очередной раз продемонстрировали неспособность организовать что-либо более масштабное, чем кремлёвский фуршет, или охотничьи пикники генсеков. Военком же, был продуктом, отражающим общий стиль руководства, характер которого, сверху до самого низу, был пронизан формализмом, исключающим понятие "душевность", в котором нуждаются такие люди, как тот же Масляев. Мы расстались с Михаилом Николаевичем ровно на год, через который он должен будет поступить ко мне в отделение на второй этап операции - технически более сложный, чем первый этап.
Прошел ровно год со времени первой операции, и на пороге нашего отделения я увидел Михаила Николаевича, выглядевшего на этот раз несравненно лучше прошлогоднего. Обследовав его, я убедился в том, что метастазов у него нет, и уже два дня спустя; день в день, повторив дату прошлогодней операции, взял его на стол. Судьба, словно издеваясь над ним, послала очередное испытание Михаилу Николаевичу, правда, находившемуся в этот момент под наркозом, и, "проспавшего" весьма трагический момент операции. На этот раз было продемонстрировано отсутствие должного качества во всём, что не имеет касательства к танкам, ракетам и прочей стреляющей и взрывающейся чертовщине. В самый ответственный момент, бранша инструмента, наложенного на вскрытую прямую кишку, со звоном отлетает, едва не попав мне в лицо, и, практически в тот же момент, во всём больничном комплексе гаснет свет. Сильнейшее кровотечение из пересеченной прямой кишки, способно за несколько минут отправить пациента к праотцам, а мне, в этот момент, ничего не видно, и я сую кулак в таз, наугад пытаясь пережать пересеченные сосуды! Подача наркоза анестезиологом, продолжена в ручном режиме, менее продуктивном, в данном случае. Здание нашей больницы разделено надвое капитальной стеной, а все административные кабинеты находятся в некотором отдалении от этой капитальной стены, контачащей с операционной. Моё высказывание, сделанное в этот момент в операционной, слышалось, как мне потом рассказывали, в административных кабинетах, расположенных в дальнем конце их коридора, в десяти - пятнадцати метрах от капитальной стены. Больных, высыпавших, было, в коридор отделения, со слов старшей сестры, мгновенно, словно пылесосом сдуло - все исчезли, разбежавшись по палатам. В подвале здания имеется аварийный дизельный генератор, но, как оказалось, ключ от помещения, в котором он стоит, находится у завхоза больницы, а тот, в этот момент, изволит быть на обеде. Прошу старшую операционную сестру срочно позвонить моему товарищу - Косте Покровскому, чтобы он подогнал под окна нашего отделения свой МАЗ, от работающего мотора которого мы можем получить электропитание для операционной. Костя, своей оперативностью, спас в этот день жизнь Михаила Николаевича, а мне позволил, с задержкой в полчаса, удачно завершить операцию. В обеденный перерыв 4, или 5 мая, ко мне домой приходит ранее незнакомый мне молодой мужчина, и, назвавшись Михаилом Михайловичем Масляевым, говорит мне о том, что он прилетел к отцу из Ленинграда, по его просьбе.
- Мне нужно будет поговорить с вами по поводу отца! - сказал он.
- Если хотите со мною поговорить, можете оставаться у меня дома, ожидая моего возвращения с работы. В отделении, времени для разговоров у меня сейчас не будет, так как я сразу уйду в операционную, а когда закончу операции - знать заранее не могу. Оставайтесь!
Из операционной я вышел часа через три, и, доделав все свои дела в отделении, отправился домой, где надеялся застать сегодняшнего нежданного посетителя, дома которого не застал. Мой младший сын - Костя, сказал, что бывший в доме дяденька оставил для меня записку, а сам отправился в аэропорт, так как сегодня же намерен вылететь в Магадан, а оттуда, уже в Ленинград. Костя подал мне записку, оставленную сыном Михаила Николаевича. В записке, обычные в таких случаях, слова благодарности за лечение больного отца, и рекомендация мне, заглянуть во второй том Кусто, в котором он оставил закладку: очень, мол, интересное место нашел он в этой книге. Как говорят в таких случаях: не дурак, - понял всё правильно. Открываю второй том, листы которого откровенно топорщатся, на месте "закладки". В те, прошедшие давно годы, слово "совок", в обиходе ещё не звучало, а я, именно им и был, и долгих ещё десять лет оставался им, за что в девяностых годах расплачивалась уже моя семья. Пять тысяч рублей: почти трёхлетняя зарплата среднестатистических работника нашей страны, в категорию которых врачи не входили, было вложено в пухлый конверт. С конвертом в кармане, возвращаюсь в хирургическое отделение, и, заглянув в палату к Михаилу Николаевичу, прошу его пройти ко мне в ординаторскую. Михаил Николаевич, войдя в ординаторскую, подошел к моему столу, и сел на предложенный ему стул, - на самый его краешек, словно, готовясь к немедленному побегу от меня. Смотрю на него, молча и нарочито внимательно, одновременно, медленно доставая из своего кармана пресловутый конверт, и выкладывая его перед другим "совком" - не лучше первого. Лицо Михаила Николаевича приобретает малиновый оттенок, но он пока молчит.
- Не стыдно?! - задаю я ему глупый вопрос, и вижу только лысоватое темя человека, почему-то ощущаемого мною почти родственником. Его сбивчивые объяснения о том, что денег у него скопился такой излишек, который ему, при такой жизни, которой он живёт, хватит ещё на две жизни, - меня не убедили. В те поры, этика была несколько отличной от нынешней, теперь называемой деловыми отношениями.
Очередной канун празднования "Дня победы", ещё раз убедил меня в старой истине, гласящей: "Если встретил дурака, знай, что глупость его - не эпизод в его жизни, - это надолго, если, - не навсегда!" Сценарий 1985 года был нашим военкомом словно скопирован под копирку, и снова прозвучала его фраза о наштампованных, теперь уже, в нужном количестве, орденах для ветеранов Великой Отечественной Войны. Никаких других слов он для пожилого человека не нашел, и это, после упреждающей его выступление моей просьбы, о необходимости быть аккуратнее в своих выражениях. Что тут скажешь? Пришлось, сглаживая его хамство, самому выразить признательность Михаилу Николаевичу, за тот вклад, который внесли ветераны войны в нашу победу.
До 1994 года, время от времени посещаемый мною с рабочими визитами посёлок "Глухариный", позволял мне видеть своего, ставшего по-родственному близким мне пациента, здоровье которого до самого моего вылета из Магаданской области в Петербург, уже не вызывало тревог. За пять лет до этого, в 1989 году, произошел со мною тот несчастный случай, который случается с каждым, кто дожил до своего пятидесятилетия - случился юбилей, проведение которого, не предполагает застолья со стаканом кефира в руке. Но, среди нашего народа бытуют меткие выражения, в которых отражена суть всегдашних наших злоключений, не имеющих быть одиночным явлением. Одно из них: "Пришла беда, - отворяй ворота!" - лучше всего отражает эту суть; у нас "случился" Е. Лигачёв, состоявший в команде М.С. Горбачёва, и им обоим "случилось" именно в эти годы воевать с пьянством, военный поход против которого начали с повсеместной вырубки виноградников, и с карточной системы, введённой, пока ещё, только на крепкие напитки. Бутылка водки в руки, - и никаких юбилейных застолий, - так мне прокомментировал секретарь райкома партии, распоряжение свыше.
- У нас, даже на похороны мы разрешаем выдачу только двух бутылок водки! - с усмешкой, прокомментировал он ситуацию.
- Со своими похоронами, я, пожалуй, обожду! - ответил я, но, насколько я знаю, расход по району продаваемых алкогольных напитков, за последний год, снизился незначительно, в чём мне видится парадоксальность ситуации.
- У меня такой информации нет! - ответил он.
Ситуация сложилась, - врагу не пожелаешь! Гостей на свой юбилей я ожидал не менее сорока человек, рассчитывать же мог только на две официально приобретенные бутылки водки. Мир - не без добрых людей, - как лишний раз убедился я, и нужное количество продукта, без которого не обходятся юбилейные торжества, - мне удалось получить. Михаил Николаевич привёз с собою из Глухариного целый ящик спиртного, и он был не одинок. Праздновали мы в местном ресторане, и мой юбилей состоялся в лучшем виде.
С Михаилом Николаевичем в последний раз я виделся в марте 1994 года, за погода до своего отъезда в Петербург. Привёз ему сохачье бедро, добытого в пути зверя. Посёлок к этому времени почти опустел, и сиротливые коробки заброшенных домов когда-то многолюдного посёлка, слепыми окнами смотрели на заметённые снегом улицы, с узкими тропками, набитыми редкими теперь пешеходами. Посёлок готовился к своей смерти.
- Куда вы теперь подадитесь? - спросил я Михаила Николаевича.
- Пока, никуда - здесь останусь. Весной должны подъехать старатели, и я при них найду себе какую-нибудь работу. А потом, - он пожал плечами, - буду двигаться в сторону кладбища. Идти мне больше некуда; вся моя жизнь осталась здесь!
Мы простились на следующий день, и никаких больше известий о нём, с той поры ко мне не поступало.