Потянуло приятным табачным дымом. Над зеленой шляпой с золотой пряжкой на тулье, над травами, подернутыми уже вечерними слезами, над самим Холмом.
- Так что старуха Фрай?
- Да мало ли, что. Спрашиваю.
- Так что спрашивать-то.
Под этот плавный, без резких скачков разговор, тачался башмак, как и всегда один и тот же, левый.
- А почему всегда один-то? Вот все думаю, думаю... Дай, думаю, спрошу.
- Спросил?
- Спросил. Вот, жду, что ответишь.
- Да тут ежу понятно - это потому, что я всегда между "Здесь", и "Там", между Холмами и людьми. На грани. И куда шагну, никому, кроме меня, неизвестно. Понимаешь? То ли там останусь, то ли здесь. Потому и один башмак.
- Левый?
- Левый.
- А старуха Фрай?
- А что старуха Фрай?
Некоторое время царила мягкая, вечерняя тишь, нарушаемая лишь скрипом дратвы, протягиваемой сквозь прекрасно выделанную телячью кожу.
- Я тут вчера видел, как карася поймали. Как он давай орать, и-и! "Спасайтесь", орет, "братцы!" Другие караси морды из воды повысовывали, глаза вытаращили... И понимают все, что карась себе перед смертью цену набивает (куда из пруда бежать-то?), но слушают внимательно, впечатлило. А он надрывается: "Бегите, братцы!"
- А ты-то как понял, что карась орал?
- Да я и птицу, и зверя, и рыбу, и насекомое понимаю, тоже мне, нашел, что спросить, - раздался легчайший щелчок перекушенной острыми зубами дратвы.
- А старуха Фрай?
- А что старуха Фрай?
- А рассказал-то это зачем?
- Да так. К слову, значит, пришлось. А раз пришлось, я и рассказал.
- Ясно. Пока болтал, трубка у тебя потухла.
- Из-за тебя все. На тебя отвлекся, с карасем.
Над указательным пальцем левой руки поднятой от башмака к трубке, загорелся теплый желтый огонек, прильнул к табаку и снова поплыли клубы дыма. Над зеленой шляпой с золотой пряжкой на тулье, над травами, подернутыми уже вечерними слезами, над самим Холмом.
- Здорово у тебя выходит!
- Спасибо. Да, не жалуюсь. Ну, так на то навык. Привычка, то есть.
- А с карасем-то что дальше?
- Известно, что... Ушел я дальше. Дальше и так все понятно. Ушел на Холмы, к своим. В шахматы играли весь вечер. Выиграл!
- Ой, да не ври! Сроду ты в шахматы не выигрывал!
- Верь слову! В пять ходов мат - никто и не понял сперва, всё смотрели на доску, поверить не могли.
- А ты?
- И я, - говоривший рассмеялся, - вот что значит по наитию действовать. И когда тебя недооценивают - тоже хорошо. Хотя нас, как ты знаешь, часто недооценивают.
- Именно вас? Много же всяких на Холмах?
- Именно нас. Особенно, когда на поляне человек поймает, всегда думает, что обманет. Клад получит. Заставит, значит, отдать.
На ладони появляется тяжелая золотая монета, ее подкидывают, подкидывают, подкидывают - и ловят, ловят, ловят...
- Твое золото, небось? Для дураков?
- Глаза разуй. Настоящая монета, еще короля Слане мак Дела. Из моего горшка, личного. Чтобы я перед тобой дурацким золотом-то хвалился.
- Слане мак Дела? Так это разве не легендарный король?
- Ты на меня посмотри. Повнимательнее. Я-то кто?
Раздается смех. Так смеются, когда признают свою глупую ошибку.
Теперь заметно, что на риске монета замята, словно по ней ударили чем-то острым. Пальцы сжимаются над монетой, закрывая ее собой, разжимаются - монета исчезла.
- А говоришь, не дурацкое золото, - слышится смешок.
Башмак зажимается между коленей, и другая рука поворачивается ладонью вверх. Монета лежит на ней. Сразу видно, что эта та самая монета. Теперь заметно, что на риске она замята, словно по ней ударили чем-то острым.
- Фокус с бородой, а ты купился. Да не ты один. А монета настоящая, из моего горшка.
- Вижу теперь. У тебя трубка погасла.
- Опять из-за тебя, - снова затеплился огонек над пальцем. Прильнул к табаку в трубке и снова поплыли клубы дыма. Над зеленой шляпой с золотой пряжкой на тулье, над травами, подернутыми уже вечерними слезами, над самим Холмом.
- А старуха Фрай?
- А что старуха Фрай?
По долине, внизу, тяжело плыли пласты вечернего тумана вперемешку с сумерками, уже осмелевшими и вытекающими из оврагов и чернеющих меж холмов то тут, то там рощиц. Пахло свежестью, травяными лугами, сильно пахло лавандой. Темнеющий над полем воздух прорезала бесшумно первая сова. Запоздалый шмель влетел в облако табачного дыма, деловито, басом, отрекомендовался и улетел на ночной покой. Скрипела вощеная лучшим воском белоснежная дратва, понемногу куски кожи становились крепким, красивым башмаком. Своего часа ждали ремни на захлест с золотой тяжелой пряжкой.
- Здорово у тебя выходит, - в голосе слышится похвала. Еще слышится в голосе, что талант, наконец-то, признали.
- Спасибо. Заметил, наконец.
- Да как-то все случая не было... Не заметить, нет. Сказать случая не было. Сам, небось, знаешь - на что-то действительно хорошее смотришь и понимаешь, что хорошо, а сказать и не до ума. Все потом, думаешь. И потом опаздываешь.
- Да, опаздываешь. Опаздываешь, да.
- У тебя трубка погасла. Опять из-за меня, скажешь?
- Да сегодня что-то весь вечер гаснет, - снова затеплился огонек над пальцем. Прильнул к табаку в трубке и снова поплыли клубы дыма. Над зеленой шляпой с золотой пряжкой на тулье, над травами, подернутыми уже вечерними слезами, над самим Холмом.
- Человек идет.
- Да, слышу. Не сюда, рядом пройдет, под холмами.
- Под Холмами?
- Да нет, просто - под холмами. Под Холмами так не ходят, нога за ногу. Сам знаешь, тут или вокруг ходить, или кого встретишь если, из наших.
Быстрая, уверенная поступь слышится от подножья холма и скоро звуки пропадают во все более темнеющем вечере.
- А ведь рядом, почитай, прошел. Вот бы знал, мимо кого!
- Да, позабавиться можно было бы. А знаешь, я каждый раз думаю - неужели среди них так никого и не найдется никогда, чтобы перехитрить? Переупрямить, но главное - перехитрить? Пере-думать?
- Тебя передумаешь. Ты тогда каждый цветок в поле ленточкой поспел перевязать, пока человек за лопатой бегал. Перехитришь тебя. А ведь хорошо придумано было - над твоим горшком цветок ленточкой перевязать?
- Да так себе. Я обещал, что ленту не трону, но больше-то ничего не обещал, верно? А мое при мне, да, мне и целое поле цветов ленточками перевязать не велик труд. Вот куда они так торопятся вечно? Вот хорошо же начал, чуть бы подольше подумал - и, глядишь...
- Так говоришь, будто победы им желаешь.
- Ну, не то, чтобы...
- А торопятся-то они почему, не понимаешь?
- Понимаю. Они живут меньше. Вот им вечно все и к спеху.
- А ты как думаешь, что лучше? Как мы или как они?
- Думаю.
- У тебя трубка погасла.
- Да что же такое-то сегодня, - снова затеплился огонек над пальцем. Прильнул к табаку в трубке и снова поплыли клубы дыма. Над зеленой шляпой с золотой пряжкой на тулье, над травами, подернутыми уже вечерними слезами, над самим Холмом.
- И как ты в темноте видишь-то, что да как?
- Привычка. Да и потом - все мы в темноте. Кто больше, кто меньше. И вечерняя еще не самая. И ночная - тоже. И мы, и они - все в темноте. Если подумать.
- Даже мы?
- Даже мы. Относительно них - конечно, мы на свету. А так...
Ночь понемногу укладывалась мягким, тяжелым брюхом на долины, окутывала холмы. Стихли птицы вечерние, защелкали ночные. Только соловей, которому мало было что вечера, что ночи, не смолкая, продолжал свою песню. Желтая, как хороший сыр луна поднялась над холмистой равниной. Сильно посвежело.
- Сегодня звездно, - говоривший перекусил дратву, - будет звездно.
- Так неинтересно - наперед знать.
- Когда уже знаешь, не знать не получится. Сам понимаешь. От того, что уже знаешь, умеешь - уже никуда.
- Да. Даже ты?
- Даже я.
- А старуха Фрай?
- А что старуха Фрай?
- А почему она вообще "Фрай"? Имя-то какое-то не наше...
- И не наше, и не ваше. Имя такое.
- Так я тебя и спрашиваю - откуда такое?
- А мне без разницы. Я привык. Она, почитай, тут уже сотню лет живет. Привыкнешь.
- Да и я привык, но вот сегодня что-то задумался.
- Оно так всегда. Смотришь-смотришь, слушаешь-слушаешь, думаешь-думаешь - а ничего не получается, и не видишь, и не слышишь, и подумать - и то не получается.
- Оно так.
Башмак был закончен. Мастер полюбовался на свою работу в сильном лунном свете. Башмак был хорош.
- Закончил.
- Домой?
- Да. Пора.
- А завтра опять сюда? Башмак тачать?
- Ну, не обязательно - сюда. Но башмак тачать да. Так заведено. Те с башмаком, те на дворе, те в замках, те в погребе, те в пути... Все на своем месте. Кто сторожит, кто поет, кто плачет, кто странствует. Кто тачает.
- А старуха Фрай?
- А что старуха Фрай?
Одиноко сидевший на холме лепрекон Рори О'Тул поднялся, собрал в поясную сумку под кафтаном сапожные свои принадлежности и стал спускаться с холма.