Аннотация: После прихода Ити Чин попал в темницу и ему предложили странный договор...
Цветение камелии весной
И осенью цветение ее -
Моя любовь, и клятвы, и слова.
Мучительная летняя жара
Пришла весной - и вот, завял цветок,
Цветок камелии - один, за ним другой,
И так, по одному, завяли все.
А девушки танцуют и поют,
Им невдомек, что гибнет красота.
Ах, принесите, девушки, воды,
Полейте, девушки, камелию мою,
Пусть расцветают новые цветы!
Укройте, девушки, камелию мою,
Пусть ее солнце злое не палит,
Пускай цветет она, пускай цветет!
Пусть расцветает вновь моя любовь,
Пускай она не вянет никогда!
Ах, как цветет камелия моя...
так и не спетая Чином песенка про камелию и девушек
В пещере темно, сыро и холодно, как и должно быть в любой уважающей себя темнице, и прикованного за ногу человека гнетет не столько это, сколько раздражающий шум из-за деревянной стенки.
Там, за стенкой, скопом посажены все схваченные в полугодичной давности сражении бунтовщики, которые за эти полгода тихо потронулись умом и говорили то хором, то поодиночке, но неумолчно, и все время - какой-то бред.
Например, один, с отвратительным скрипучим контральто (или то был не один, а одна?) через равные промежутки времени выкрикивал заполошное
- Синька - зло!
Сложно было с этим не согласиться, но круглосуточная антиалкогольная кампания в тюрьме, где не то что синьку, а и простую-то воду не каждый день видишь была слишком похожа на издевательство, и узника частенько посещала мысль, что еще немного - и он тоже начнет что-нибудь кричать. Например, "Нан-Сай - чмо!" или вроде того. Просто в ответ, из чистой вредности.
Останавливало его только то, что это было бы первым шагом к безумию.
Поэтому он просто подтягивал колени к груди и утыкался в них острым подбородком, зябко кутаясь в лохмотья, оставшиеся от некогда драгоценного и прекрасного придворного платья - благо, юнский шелк даже в таком состоянии грел лучше иной шерсти - или водил рукой по черной, тронутой ржавчиной цепи.
Тяжеленная, с крупными звеньями - такой бы быка или слона приковать, а не тощего и болезненного юнского советника. Чувствовать холодный металл кончиками пальцев - еще один способ не сойти с ума и остаться в мире реальных предметов. В мире вещей - мире живых.
Впрочем, это почти не помогало, как и повторение вполголоса трехсот классических философем - наверняка тем, за стенкой, они казались бредом не меньшим, чем "синька - зло" - которые некоторое время помогали помнить, кто он есть.
- Жалкое зрелище! И это прекрасный Лэй Чин, цветок и лис Востока? Низко же ты пал, - раздался совсем рядом с ним низкий голос.
- Ну вот я и сошел с ума, - меланхолично констатировал узник.
Говоривший - высокий, в синем доспехе и синем головном уборе человек - тем временем уселся в углу, по-варварски скрестив ноги.
- С чего ты взял, Чин? Нежданные гости - это иногда просто нежданные гости, - хмыкнул он. - Кстати, ты все еще хорош. Старость тебя коснулась мало.
- Она вообще медлит коснуться тех, кто родился на берегах Соруй, давно замечено. На того же Ху посмотри, например.
- И как всегда готов светски трепаться, - улыбнулся гость. - Все-таки ты забавное существо, Чин. Знаешь, почему я пришел?
- Откуда мне знать? - пожал плечами узник. - Попрощаться? Или покарать-таки избегшего кары? Это незачем, меня вроде бы все-таки должны казнить.
- Да, должны. И уже, я посмотрю, остригли. Жаль - у тебя были красивые косы, я помню, как они падали до самого пола, когда ты танцевал для нашего императора, Чин. Помнишь его?
- Его, пожалуй, забудешь, - улыбнулся узник. - Старый-добрый Кин-ди, алкоголик, патриот и наше все... Значит, ты пришел попрощаться?
- А может быть, я пришел просто поговорить? Вспомнить былое, налить тебе вина - юнского, как ты любишь - послушать, как ты поешь... Ты еще поешь?
- Давно уже нет, если так подумать. Но для тебя, да еще после чарки вина - спою, если хочешь. Только вот что?
- Споешь про камелию и девушек, - заказал гость. - Ты ее здорово пел, помнится... Жаль, не станцуешь - с этой-то дурой на ногах. На слона ее, что ли, ковали?
- Не иначе, на него. А может, поверили в байки про мою сверхъестественную силу, умение перегрызать железо и тому подобное.
- Ох уж эти байки! Помню-помню, этот отчет с "оковы были перегрызены крупным животным" - рассмеялся гость. - Что ж! Выпьем!
И он достал из рукава толстую глиняную бутыль с сургучной печатью на пробке - юнское дорогое вино.
- За нас, а, Чин? За Ци-Кэдон и синие цвета?
- Я теперь предпочитаю красный - впрочем, это неважно. За нас!
Они по очереди отпили из горла по глотку, а потом гость развернул лежавший у него на коленях синий сверток и достал оттуда сломанный зонтик и короткий кинжал в фиолетовых ножнах и с белой рукоятью.
- Узнаешь, а, Чин? Все-таки красивое оружие, даже эта нелепость, - он кивнул на зонт.
- Это намек, да? - узник протянул руку к кинжалу. - Решил дать мне шанс исправиться и закончить так и не начатое на берегу Сихэ?
- И да, и нет. Я и вправду хочу, чтоб ты исправился и закончил то, чего так и не начал на берегу Сихэ. Но не так. И да, это намек - но совсем не тот.
- Какой же? Объясни. Никогда не мог тебя понять, понять, чего же ты все-таки хочешь, знаешь?
- Знаю. Если тебя это утешит, я тебя тоже никогда не понимал, танцор Лэй. Не понимал, чего же ты все-таки хочешь. Власти? Приключений? Свободы?
- Неа, - узник распрямил спину, слегка потягиваясь. - Если тебе и впрямь интересно - я хочу жить. Но вернемся к нашим болванам. Чего ты хочешь-то?
- Предложить тебе договор, Чин. За тобой право не согласиться и воспользоваться этим, - гость указал на оружие. - Так, как ты сочтешь нужным.
Узник кивнул.
- Договор такой. Я освобожу тебя, выведу наружу, отдам тебе меч и нож - и погружу в сон на много-много лет. Сам не знаю, на сколько... Ты проснешься, когда не будет уже ни меня, ни Кэдона, ничего к чему ты привык.
- Э... Ты меня уж прости, непонятливого - но зачем?
- Сохранить мою веру, танцор Лэй. Нет-нет, не проповедать - а сохранить. Ту веру, что в Честь, в клинок, в бога, что его направляет и в достойную смерть.
- И ты просишь сделать это меня? Труса, бежавшего с поля последнего боя, вместо того, чтоб сдохнуть некрасиво, но правильно?
- Да, тебя. Ты не дракон и не волк - ты лис Кэдона, хоть и зовешь себя василиском Юн-Хуаянь. Ты хитер, изворотлив, коварен и опытен. Ты сможешь переиграть тех, кому проиграют сильные, храбрые и честные. Ты...
- Умрешь за это, так? Так ведь, да? Когда переиграю всех, кого надо и не надо, когда вера Сейрю будет крепка и незыблема, в честном бою или от собственной руки, под пафосную музыку и стук колотушек, с песней на устах...
- Актер ты, Чин. Незаметная и тихая смерть от старости и усталости тебя не устраивает, видно.
- Значит, все так.
- До этой смерти у тебя будет время пожить. Свободным, сильным, снова начать большую игру, снова блистать и воевать, как при твоем друге стратеге Син. Хочешь?
- А у меня есть выбор, о Дракон Воинов? Я же сказал: я хочу жить.
- Тогда идем, - поднялся гость, подавая узнику руку. - Нам надо спешить: этим вечером мы покидаем Хэнь навсегда.
- Вы все?
- Да. Пришли Ити, и с ними их боги - нам больше нет места, даже Лисодемону.
- А куда уходите? В иные миры?
- Какое твое дело, танцор Лэй?
- Значит, ты и сам не знаешь, Дракон Воинов?
- Ты дерзишь, наглеешь и зарываешься.
- Я просто кэдонец, господин мой. Мы все такие. Разве нет?
Дракон Воинов не ответил.
***
В этой пещере тоже было темно и зябко, зато было сухо, и ничто не тревожило сон бывшего актера и танцора, бывшего кэдонского военачальника, бывшего юнского советника, бывшего нанского узника Лэй Чина.
Он лежал на щедро брошенном на пол синем плаще своего ушедшего бога, вытянув руки вдоль тела и чему-то улыбаясь во сне, а в его изголовьи терпеливо ждали пробуждения хозяина полуистлевший шелковый зонт, таивший в рукояти острый клинок, и бело-лиловый кинжал по имени Ландыш.
Ждали его и аккуратно расставленные вдоль стены склянки и пузырьки, пучки трав и листьев, несколько свитков и прозаическая коробочка с нитками и иголкой.
Ждали длинные шпильки из полированного дерева и гребень слоновой кости, золотое кольцо и медный широкий браслет.
Ждала недопитая бутылка отличного юнского вина.
Ждали и местные дикари, что молились "спящему шейху" о добром урожае и спрашивали у него совета в житейских делах. Они верили: однажды шейх проснется и наведет порядок на их маленьком острове. Они приносили в пещеру еду и питье, зажигали благовонья и прислушивались к дыханию спящего, угадывая его волю.
А шейх спал безмятежно и мирно, чуть улыбаясь тем кошмарам, что ему являлись.
Он видел пожар Афин и горящий в огне гражданских войн Рим, слышал хохот Аттилы и плач Византии, топот коней Чингиса и свист стрел Бату-хана, видел паруса Колумба и паруса да Гамы, алые войска Англии и зеленые войска России, танец Оды и кровь Сэкигахары, смерть и рождения, горе и радости, Будду, вращающего колесо времен, и Христа на его кресте...
Он смотрел, он слушал - и он был спокоен, потому что его время еще не пришло.
Он отчаянно, как на скачках, болел то за Афины, то за Спарту, то за Болдуина, то за Саладина - но не позволял себе слишком этим увлечься.
Он просто наблюдал.
А дикари просто ходили к нему - поговорить и помолиться. Он смутно слышал их, но не понимал ни слова из варварского наречья, а потому просто слушал - как пенье птиц или шум волн.
А потом все словно сломалось. В сон ворвались новые, резкие и неприятные звуки, женские крики и мужская брань - а потом в сон пришел Дракон, и спящий шейх, Хон Лэй Чин, проснулся и схватился за нож.
И Чарити Джеймисон, рядовой английских колониальныз войск, так и не понял, что же это было - это узкое лезвие, перерезавшее ему горло.
А Фатимат, дочка деревенского плотника, со священным ужасом смотрела на проснувшегося шейха в полусползших красных лохмотьях и с окровавленным ножом.