Аннотация: Он не пережил XIX век - англичане не вынесли его присутствия. Несколько кадров из жизни Оскара Уайльда.
И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!
Русский потомок шотландского барда
Любой, кто садится за монографию о Йейтсе, обречен столкнуться с другим ирландским поэтом, чья судьба стала невольным памятником хрупкости бытия, особенно в викторианской Англии.
Зацелованный сфинкс на Пер-Лашез. Ах, разве это теперь нужно ему, так любившему красоту жизни? Йейтс называл его триумфальной статуей и дерзким итальянцем XV века и восхищался его матерью, пламенной националисткой по прозвищу Сперанца. Но никакой надежды ему отпущено не было.
Он избавился в Оксфорде от ирландского акцента, став блестящим рассказчиком, и лишился трех лишних имен, два из которых звучали как "Фингал О'Флаэрти", но не захотел покончить с чисто ирландской привычкой противостоять английскому обществу. Оно запретило пускать на сцену "Саломею" -- и он напомнил, что ирландец и англичанин вовсе не одно и то же, отказавшись считаться гражданином страны с таким скудным чувством искусства.
Лондон вознес его на пьедестал: его пьесы шли по триста спектаклей в сезон. Лондон же его и сгубил, втоптал в грязь, уничтожил, не простив ни эпатажа, ни гвоздик, ни сравнения с Тартюфом.
О Англия, твое второе имя -- вероломство!
18 февраля 1895 года выдалось совершенно обычным: промозглым, сырым и ветреным. Портье клуба "Альбермэйл" полировал стойку, на которой и так не было ни пылинки, уныло размышляя о том, что он опять задолжал портному из-за капризов жены.
Хлопнувшая дверь отвлекла его от тягостных раздумий и бессмысленного действа. В холл вошли двое мужчин. Один из них, обладатель небольших бакенбард и густых кустистых бровей, решительно направился к служащему, который сразу признал в нем "багрового маркиза".
Довольно нелюбезно поприветствовав портье, девятый маркиз Куинсберри вручил ему карточку, которая адресовалась одному из членов клуба.
На кусочке плотной бумаги была выведена всего одна фраза. Портье не совсем понял ее смысл, поскольку не знал значения последнего слова в строке. Он почтительно принял карточку, убрал ее в конверт и наилюбезнейше заверил маркиза, что непременно исполнит поручение его светлости в точности...
Так оно и вышло, но, видит Бог, лучше бы портье в этот раз менее ревностно отнесся к своим обязанностям.
Он удивлялся, что не слышит, как комья земли стучат по крышке его гроба -- ибо захлопнувшаяся дверь Пентонвилля ничем иным и не могла быть.
Надзиратель, вооруженный лентой, снял с него мерку. На глазу у этого добропорядочного представителя английского общества была огромная бородавка, и Оскара передергивало каждый раз, когда он взглядывал на служащего.
Ощутимым тычком в спину арестанта отправили на весы, а затем заставили раздеться. Он стоял голый, дрожащий от холода и унижения, и всем сердцем желал себе немедленной смерти. Только бы окончилось все то, что составляло его жизнь последние несколько месяцев: суд, позор, глумление, разорение, предательства и снова позор. Казалось бы, после ядовитой чаши, которую поднесла ему жизнь, уже никакая отрава не способна была вызвать в нем отвращение. Но такие мысли могли прийти в голову только тому, кто никогда не бывал в английской тюрьме.
Холод от каменного пола проникал до самого сердца, пока он шел по затхлому коридору с сырыми стенами, ведущему в тюремную баню. Крохотный кусочек овечьего мыла, от которого потом нещадно чесалась и зудела кожа, едва ли мог служить хоть сколько-нибудь хорошим средством гигиены. Он скорчился под тонкой струйкой тепловатой воды, тщетно пытаясь хоть немного согреться.
Тюремная же одежда привело его в еще более угнетенное состояние духа. Отвратительная в своей унылости арестантская роба и тяжелые башмаки -- нет, это не для него, так любившего изысканные костюмы, шелковые чулки и цветы в петлице.
Он бурно возмутился, когда ему велели надеть это, но его горячие слова не возымели ни малейшего действия.
Временами ему казалось, что все это просто сон, ночной кошмар, и если пошире раскрыть глаза, то тотчас исчезнут и эти угрюмые стены, и уродливая одежда, и бородавка на глазу надзирателя. Он словно грезил наяву, проваливаясь в какое-то бессознательное состояние. Мысли расплывались, как стайка рыбок в пруду, и до него с трудом доходили сказанные вокруг слова.
Очутившись в одиночной камере, Оскар сперва не мог даже дышать. Помещение длиной в восемь шагов наводило на него ужас своей теснотой, а зловонный воздух вызывал непреходящую тошноту.
Когда он немного привык к ужасающему букету из запахов грязи, мочи и блевотины, следующий приступ ужаса вызвала обстановка. Кошмарная доска с куском дерева в изголовье должна была служить кроватью, и при одной мысли о том, что ему придется провести на ней много, много ночей, его пробрал озноб. Перед глазами все поплыло, и Оскар едва успел ухватиться за стол, чтобы не упасть. Любой на его месте был бы подавлен, оказавшись тут, а тому, кто попал в Пентонвилль прямиком из блестящих салонов, пришлось многократно сложнее.
Голова по-прежнему кружилась, и он присел на край "кровати". Газовый рожок под потолком отбрасывал тусклый круг света, в котором все казалось еще уродливее.
Вдобавок к своему гостеприимству, тюрьма заботливо посылала к арестантам еще и цирюльника, перед которым стояла задача привести все повинные головы в единообразный вид. Когда цирюльник явился к нему с этим намерением, Оскар пришел в настоящее бешенство. Несмотря на сопротивление, ему скрутили руки, насильно усадив, и бритва обрушилась на его локоны, как солдат на врага. Темные, чуть вьющиеся волосы падали на пол, и вместе с ними исчезало то последнее, что еще связывало Уайльда с прежней жизнью. Небрежно орудующий цирюльник несколько раз порезал его, даже не потрудившись вытереть кровь.
Вскорости после того, как осужденный провести в заключении ближайшие два года, остался один, слабый свет погас: его отключили в полном соответствии с тюремным распорядком ровно в 7 часов. До этого Оскар получил кусок черствого, но хотя бы не плесневого хлеба, и кружку того, что тут именовалось чаем: слегка подкрашенная желтоватая водичка без вкуса и запаха, но зато горячая. Он торопливо выпил ее, обжигаясь, а к сухарю не смог и притронуться, опасаясь, что его тут же вывернет наизнанку.
Когда камера погрузилась в темноту, Оскар сжался в комок в углу кровати. Он дрожал и задыхался, обливаясь потом. Все события последних дней, невыносимое судилище проплывали перед его глазами, перемежаясь картинами прежней жизни. Вот мать, великолепная Сперанца, разливает гостям чай -- о, настоящий чай, к которому добавлялось молоко из белоснежного фарфорового молочника безупречных форм, и предлагалось хрустящее сладкое печенье на серебряных подносиках, отчеканенных неведомым мастером, -- и он помогает ей, любезно предлагая юным и не очень ирландцам угощение. Вот он заходит в "Альбермэйл" и получает от портье карточку в плотном конверте, раскрывает послание, читает его и бледнеет. Вот громовые овации сотрясают театр после премьеры "Идеального мужа", и он ощущает, что и эти люди не чужды Искусству.
Лихорадочные образы вертелись, смешивались в голове, и он заговаривал с ними, не понимая уже, где находится.
Так прошла ночь: в грезах, чередующихся с кошмарами. Временами на него накатывала паника, пульс бился, как сумасшедший, горло перехватывало, и ему казалось, что притаившийся в углу спрут темноты вот-вот задушит его.
Когда в 6 утра загорелся свет, Оскару показалось, что взошло солнце, которое волшебством лучей разгоняет ночных демонов. Принесли завтрак: миску жидкой бурды, в которой плавал кусок сала с фасолью. Его замутило от одного вида, и он отвернулся, пережидая, пока успокоится бунтующий желудок. Заставить себя проглотить хоть немного он не смог.
Дверь лязгнула в очередной раз. Вошедший охранник велел ему убрать руки за спину, и Оскар вновь ощутил на запястьях холод тяжелых железных оков, когда его повели на прогулку.
В Пентонвилле в то время было пятьсот двадцать камер, которые тянулись вдоль четырех коридоров. Шагая по одному из них, Уайльд видел только нескончаемые двери, за каждой из них находился такой же узник, как и он. Спускаясь по лестнице, он заметил натянутую между этажами металлическую сеть, и мгновенно догадался, что нехитрое приспособление отнимает у заключенных всякую возможность покончить с собой.
В небольшом дворике арестанты мнотонно ходили по кругу. Несмотря на всю свою удрученность, он обрадовался свежему воздуху, жадно его глотая. Вскоре начал накрапывать дождь. Заключенные ежились и втягивали головы в плечи, но по-прежнему молча ходили: никто бы не стал менять распорядок и переносить прогулку, даже если бы началась настоящая буря.
Обратный путь в камеру показался Оскару еще тягостней: после чистого воздуха было невыносимо ощущать тюремное зловоние. Впрочем, худшие испытания ждали его впереди.
Для всех содержащихся в тюрьмах обязательными были исправительные работы -- абсолютно бессмысленные и никому не нужные: заключенные ничего не производили и лишь выполняли механические действия. Единственная цель работ заключалась в том, чтобы арестанты занимались тяжелым трудом и осознавали свою чудовищную несвободу. Отупляющая монотонность, изматывающие физические нагрузки, изоляция, тишина и молчание -- вот те способы, которыми тюремное начальство перевоспитывало своих подопечных. Голод, бессоница и болезнь были теми тремя китами, на которых держалась английская тюрьма. Впоследствии Уайльд напишет, что никакие реформы не помогут облегчить участь осужденных, пока начальников тюрем не научат человечности, надзирателей -- цивилизованности, а капелланов -- подлинному христианству.
Итак, Уайльда сразу поставили к печально знаменитому колесу -- сам изобретатель этой пытки исправлением преследовал цель как можно сильнее изнурить заключенных. Огромные деревянные спицы угрожающе щерились. Он шагнул внутрь с полным ощущением, что ступает в пасть к огромному зверю, который с удовольствием вонзит клыки в слабую плоть и будет терзать ее и рвать на куски, истекающие еще теплой кровью, пока человеческое тело не превратится в бесформенную груду ошметков, и дробящиеся кости будут хрустеть на зубах этого ненасытного чудовища, жадно перемалывающего любого, кто попал меж его челюстей. В бездушности своей Колесо было подобно Кроносу, пожирающему собственных детей, с той лишь разницей, что у Колеса не имелось никаких личных побуждений для людоедства: такова была его суть, измышленная человеческим разумом.
Оскар шагал и шагал внутри колеса, совершая бессмысленное, бесполезное восхождение в никуда. Деревянный обод, скрипя, медленно вращался, пережевывая волю и тело человека. Ноги вскорости загудели от усталости, а затем начали болеть так, словно в каждую щиколотку был вогнан раскаленный гвоздь. Он едва мог переставлять их, запинаясь о ступеньки. Один раз он споткнулся и упал, едва не сломав себе ногу. Оскар отделался сильным ушибом на губе и разбитым лицом. Он осторожно ощупал нос, из которого сочилась кровь, медленной струйкой стекая на ворот, и с облегчением понял, что нос цел. Через несколько минут он, однако, пожалел, что не повредил ногу: тогда бы его отправили в лазарет.
Спустя несколько месяцев Уайльда перевели в Уондсворт, по сравнению с которым Пентонвилль казался сущим курортом. Отвратительная протухшая пища, которую ему приходилось есть, нисколько не придавала сил.
Оскару все чаще приходила в голову мысль о самоубийстве. Скорчившись в камере, он воображал, как сладостно было бы захлестнуть вокруг шеи петлю, затянуть веревку потуже, чтобы она впилась в кожу и давила до тех пор, пока не оборвалось бы дыхание. Потом его, посиневшего, с закаченными глазами и высунутым прокушенным языком, завернули бы в холстину, зашили и бросили в яму с негашеной известью.
От этого тошнотворного в своей гнусности поступка его удерживало только сострадание других заключенных. За разговор с одним из них Оскара на три дня посадили в карцер, что окончательно подорвало его здоровье, и несколько дней спустя он потерял сознание в тюремной часовне.
Осмотревшие его врачи нашли, что арестанта, похожего скорее на развалину, нежели на человека, следует перевести в другую тюрьму, и в один из промозглых серых ноябрьских дней, на которые так богат Лондон, Уайльда заковали и повезли на поезде на юг, в Рединг.
Белая лилия в голубой вазе источает одуряющий аромат. Она бледна и серебриста, как полная луна.