Несмотря на то, что уже почти целый год шла тяжёлая, кровопролитная война с Германией, и на слухи, доходившие из Нижнего Тагила и Екатеринбурга, о массовых беспорядках в столицах, жизнь в городе шла тихо и размеренно. Казалось, что все эти события происходили в какой-то другой, чужой и далекой стране, где были другими люди, города и сёла, и где каждый день начинался и протекал по каким-то особенным законам, неведомым жителям этого затерянного среди лесов, озёр и рек, мало кому известного места.
Так же, как и прежде, в три смены работал завод, густо ды-мивший высокими трубами плавильных печей. Свистели паром, вырывающимся из-под клапанов, постоянно снующие по рельсам паровозы, перевозящие из цехов чугунные чушки, аккуратно сложенные в стопки, и пачки стальных листов. На центральной площади торговали продовольственные лавки и магазины с промтоварами. Работала золотоносная контора, куда свозили намытое золото артели старателей с окрестных приисков, и откуда его увозили один раз в месяц с военным конвоем по железной дороге в Нижний Тагил на переплавку в слитки, пополнявшие государеву казну.
Новшеством в городе, напрямую связанным с военным положением, было введение запрета на торговлю спиртным. Правда, в двух местных трактирах быстро приспособились к нововведению и продавали водку из-под полы, но уже не по сорок копеек за бутылку, а по полтиннику. Разница, очевидно, поступала в карманы городового, как единственного местного контролера. Эта благонамеренная мера борьбы с пьянством привела лишь к увеличению производства самогона местным населением, и к повышению потребления им спиртного, хотя официальная статистика и утверждала обратное.
Раньше рабочий выпивал в трактире пару рюмок водки с устатку, после окончания рабочей смены, или покупал на выходной максимум поллитровку, а теперь самогон выгоняли минимум четвертями, и он был всегда и у всех под рукой. А некоторые из особо нетерпеливых мужиков, хлебали ядрёную розоватого цвета брагу, бродившую на хмельных дрожжах и лесных ягодах, не дожидаясь её перегонки на самогон.
Ещё в городе появились военнопленные австрийцы и немцы. Они начали прибывать на железнодорожную станцию Верхней Салды с зимы 1914 года. Их привозили в теплушках с зарешёченными окнами, завешенными от всепроникающего холода тряпками, или неровно забитыми досками. Пленных прямо с вокзала вели через весь город под конвоем солдаты с винтовками наперевес. Их нестройные ряды тянулись серой угрюмой цепью в сторону казарм и бараков, построенных за городом ими же, для самих себя.
В легких оборванных шинелишках и в худых сапогах, обвя-занных от лютого холода соломой, небритые, голодные, сутулясь от пронизывающего до костей, жестокого уральского мороза, от которого невозможно было найти спасения, все они имели крайне жалкий вид. Проходившие мимо прохожие, поначалу с любопытством разглядывали их, как нечто экзотическое, но потом, по мере их регулярного поступления, к ним начинали привыкать, как к чему-то обычному и неизбежному. И только лишь местные ребятишки с завидным постоянством шумной и весёлой гурьбою бегали за их скорбной колонной, забрасывая её снежками и окатышами лошадиного помёта, замёрзшего в камень. При этом каждое меткое попадание в живую мишень сопровождалось их радостным хохотом и звонкими криками: "Ганс убит! Убит наповал!".
На центральной городской площади, через которую их вели, бабы, собравшиеся с утра у торговых лавок, смотрели на них жалостливо и говорили: "Вот уж, видать, намыкались бедолаги! Одна кожа да кости. И пошто им дома не сиделось в тепле? Их бы хоть накормили, что ли, да телогрейки дали, какие ни на есть, а люди всё-таки". Некоторые, из наиболее жалостливых, подбегали к пленным прямо на ходу, несмотря на ругань конвоя, и совали им в руки краюхи хлеба, варёную картошку и шмотки сала, завёрнутые в чистые фланелевые тряпки. Правда, иногда в сторону пленных звучали и другие комментарии.
Одна из торговок, Таисья Саблина - молодая, крепкая, краснощёкая жена здоровенного заводского грузчика Тимохи Саблина, мобилизованного в начале войны, громко заметила своей бойкой соседке по торговой лавке: "Ишь ты, немчура худосочная! Едва ноги волочат, а ещё с нашими мужиками решили тягаться. Куда им! Наши-то их соплёй перешибут, и не заметят. А энти доходяги, поди, и с бабами-то не сладят". "С такой, как ты, Таисья, знамо дело, не сладят. Тебя, чтобы пронять, така орясина, как твой Тёмка нужон, а этим, куда уж там, недоразуменье одно промеж ног, да и только" - весело ответила ей соседка. Народ на площади дружно засмеялся, а пленные австрийцы с недоумением повернули головы в их сторону, абсолютно не понимая, чему веселятся эти русские на таком убийственном морозе.
Прибывавшие военнопленные строили амбулатории и лечебницы, работали на лесозаготовках для двух Салдинских заводов. Ими был построен лесной посёлок на левом берегу речушки Путичной, у её впадения в реку Салду, и казармы на Тагильском кордоне. Содержание военнопленных в лагерях было вполне сносным, а отношение к ним конвоя и местных жителей гуманным, чего не наблюдалось в отношении наших военнопленных со стороны противника. Николай-2 в октябре 1914 года утвердил "Положение о военнопленных". Согласно ему военнопленным гарантировались: медицинская помощь, а также продовольственное, вещевое и денежное довольствие, сохранность личного имущества и денег, свобода религии.
Правда, иногда с военнопленными случались забавные казусы по их же собственной вине. Дожив до лета, и видимо окончательно отогревшись от зимних холодов, отъевшись на лесных ягодах и грибах, добавляемых в повседневный рацион лагерных пайков, у некоторых пленных начали проявляться естественные инстинкты, напрочь позабытые зимой. Трое из них, работая на лесоповале, воспользовались ослабленным вниманием конвоя, разморённого полуденной жарой, бросили на делянке пилы и топоры и сбежали к реке.
У речки на лесозаготовках работали сучкорубами две здоровые молодые уральские бабы. Они с раннего утра на просеке обрубали топорами ветки и верхушки поваленных вековых сосен и елей, а очищенные брёвна по каткам ловко перекатывали баграми к реке, по которой их сплавляли вниз по течению. Их загорелые мускулистые руки со сплошными мозолями на ладонях, затвердевших от топоров, выглядывали из-под засученных рукавов, промокших от пота хэбэшных комбинезонов, хоть как-то спасавших от назойливых комаров и от кровожадных слепней. На головах у баб были повязаны белые платки, прикрывающие головы от солнца, катящегося в зенит.
Ближе к обеду бабы решили передохнуть и, скинув с себя робу и оставшись в одних панталонах, с разбега прыгнули в речку купаться. Их радостные крики и плеск воды в реке, вздымающейся и вспенивающейся под их могучими телами, и привлекли к себе внимание трёх пленных немцев, пиливших деревья на соседней просеке. Они, бросив работу, подкрались к реке и попрятались на её берегу в густых ивовых зарослях, с похотливым интересом наблюдая за купальщицами.
Подруги, вдоволь накупавшись и смыв с себя липкий и грязный пот, выскочили из воды и распластались на полянке у берега реки. "Хорошо-то как, господи! Я, Верка, всё равно, что заново родилась" - крикнула одна из них, закрыв глаза и потягиваясь на полянке всем своим полуобнажённым телом. Они раскинули в полнейшем блаженстве обнажённые руки и ноги и подставили под палящее солнце огромные колокола своих голых грудей. Такого зрелища уже не в состоянии были перенести немецкие души, исстрадавшиеся в русском плену. Немцы, с мелкой дрожью до гусиной кожи по всему телу от нетерпения, неожиданно выскочили из кустов и набросились на предметы своего вожделения.
Одна из баб, быстро оправившись от неожиданного и коварного нападения, встала на четвереньки, затем поднялась во весь рост, крепко ухватив за ворот робы навалившегося на неё немца. Свободной рукой она с размаху нанесла точный сокрушительный удар прямо по лицу насильника, вложив в него всю свою бабью ярость и тяжесть собственного тела. Немец весом, как минимум вдвое меньше его соперницы, отлетел в сторону на несколько метров с разбитым носом, из которого тёмной струёй хлынула кровь на тощую, покрытую редкими рыже-золотистыми волосами, грудь, выглядывающую из-под мокрой от пота робы. Он рухнул навзничь, что-то бормоча по-немецки и, откинув назад подстриженную наголо рыжеволосую голову, пытался рукой остановить кровь из носа.
"Нюрка, чего этим ох...яркам от нас надо?" - крикнула своей подружке Верка, кувыркающаяся по полянке с двумя навалившимися на неё немцами. Нюрка в это время, подойдя к ним вплотную, схватила одного из нападавших за штанину и рукав робы и, оторвав его от подруги, забросила в речку со словами: "Охолонись милок, а то больно распалился, кабы не закипел". Немец плашмя плюхнулся на поверхность речки, подняв за собой веер искрящихся на солнце брызг и, хлебнув ртом воды, зашёлся частым прерывистым кашлем. Барахтаясь в воде и переворачиваясь с боку на бок, он неуклюже поплыл к берегу, где его уже ожидала Нюрка, подбоченясь и выпятив вперёд свою белую обнажённую грудь с тёмно-коричневыми сосками размером в целковый.
Верка в это время уже победоносно сидела на втором немце, напавшем на неё, и бойко мутузила его со всей бабьей яростью. Он что-то невнятно бормотал, лёжа под ней, и уже почти не сопротивлялся. Та же судьба ждала и горемыку, выбравшегося из воды. Нюрка вытащила его за ворот на берег реки и отводила на нём душу до полного удовлетворения.
Закончив с ним, она уже никуда не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой, занялась первым немцем, поверженным одним её ударом. Он всё ещё лежал навзничь с разбитым носом, так и не оправившись от полученного тяжёлого нокаута, и что-то невнятно бормотал по-своему, часто повторяя одну и ту же фразу: "О, майн гот!".
После проведённой экзекуции бабы связали всех троих по рукам и ногам, с весёлым хохотом натолкали им в штаны крапивы и погрузили на телегу. Затем они оделись и повезли повторно пленённых немцев к их казармам, находившимся в нескольких километрах от реки. Немцы лишь обречённо тихо стонали всю дорогу до их лагеря, очевидно, страдая от побоев и от жара в их штанах, щедро набитых крапивой. "Принимай товар, опричник!" - издали, громко крикнула Верка с телеги, подъезжая к караульному, расхаживающему с трёхлинейной винтовкой на плече у ворот лагеря.
"Где же вы их взяли, бабоньки?" - удивлённо спросил караульный, рассматривая синяки и кровоподтёки на лицах связанных немцев, уложенных вдоль телеги. "Аист принёс в подарок к Петрову дню" - улыбаясь, язвительно пошутила Нюрка. "А кто же их так отделал-то, тоже аист, али ещё кто?" - поинтересовался караульный с ехидной ухмылкой. "Не знам, может, на медведя в лесу напоролись" - весело предположила Верка, пристально глядя на часового и щуря от солнца свои голубые глаза. "Скорее уж на медведиц. Везите-ко их сразу в лазарет, дохлые они совсем, кабы ещё не окочурились" - оза-даченно посоветовал солдат, показывая рукой на стоящий особняком небольшой барак с красным крестом, нарисованным краской на бревенчатой стене.
Туда и отвезли незадачливых насильников на лечение, где они пробыли почти месяц. Администрация лагеря даже не стала предпринимать к ним дисциплинарные меры, посчитав их и так достаточно наказанными. А случившаяся с ними история мгновенно распространилась среди пленных и, когда троица вернулась из лазарета назад в свой барак, то его обитатели встретили её язвительными шутками и издёвками. "Ребята, вы расскажите нам, как вас поймали и изнасиловали до полусмерти две русские бабы. А, правда ли, что когда они входят в раж, то хлещут мужиков крапивой по причинным местам, чтобы увеличить их размеры?" - с громким хохотом домогались до них земляки, на что трое пострадавших стыдливо опускали глаза и в угрюмом молчании переносили обидные насмешки.
Спустя пару дней, бывшему драгуну Августу, которого Верка уложила с одного удара по носу, надоели шутки своих земляков, и он со злостью огрызнулся на них: "Вас бы туда, зубоскалы! Я бы тогда тоже над вами посмеялся. Эти русские бабы, как танки, а кулаки у них, как кувалды!". Эта история очень скоро через охранников лагеря разнеслась по городу. Её на всех углах пересказывали друг другу жители в разных интерпретациях, с добавлением всяческих невероятных подробностей. Однако, когда самих Верку или Нюрку просили рассказать поподробнее о всём случившемся, то они напрочь отрицали свою причастность к расправе над пленными немцами. Они говорили "на голубом глазу" любопытным горожанам, что случайно наткнулись на немцев в лесу, где те уже находились в связанном и побитом состоянии.