Аннотация: Мемуары о некоторых эпизодах 90-х годов.
Леонид Волков (Лео Лево)
РУССКАЯ ВЕСНА
ОПЫТ ИСПОВЕДИ БЫВШЕГО НАРДЕПА
Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз. К обрыву. Под уклон.
К воде. К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко, может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал.
Павел Коган. "Гроза"
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: ОСТОРОЖНО, МАТЕРИАЛ ВЗРЫВООПАСЕН!
Несколько цитат:
Так чем же все-таки была "русская весна" - революцией, романтическим брожением, фейерверком легкомыслия, бунтом неудачников и карьеристов? Имела ли она исторический смысл или оказалась - быть может, для кого-то - веселым, но случайным эпизодом в мрачноватой русской истории, эпизодом, о котором если и стоит упоминать, то только с юмором, переходящим в сарказм? Или с ненавистью? Думаю, в "русской весне" было всего понемногу. И вряд ли могло быть иначе. И я думаю, что свой смысл она имела. Не меньше, а несравненно больше и поучительней, чем последующие либеральные реформы, она позволила русскому народу заглянуть в себя. Она побудила его, пусть и робко, вступить на зыбкую почву пробы собственных творческих сил. Она неоспоримо поколебала то чувство незыблемости устоев - советских, российских, имперских, - с которым, хорошо ли, плохо ли, привык жить этот народ. Она позвала его куда-то в новую творческую даль. В какую? Этот вопрос остается пока открытым.
Казалось - впереди, если не "светлое будущее", то, во всяком случае, начало новой эры в истории России, а стало быть и мировой истории - эры свободы.
Русская весна была и остается в нашей памяти ярким вызовом державству. Перчаткой, брошенной демократией этатизму. Ибо, что же еще такое демократия, как не обуздание государства, чем она и отличается от анархии... Как же не напомнить об этом, когда на исторической сцене, и не только в России, вновь суетятся разномастные державники, когда, может быть и не замечая того, они с патриотическим пафосом подменяют любовь к людям обожанием государства, как бы оно у них не называлось - Родина, Нация, История.
Лет за десять до гласности я сказал выдающейся женщине тех времен Вике Чаликовой: "Знаешь, немецкая культура - фаустовская, а российская - татьянинская"... Тогда Вика спросила меня, что это значит? Точно я не знал. Но мне казалось странным: герои Европы - Дон-Кихот, Фауст, Чайльд Гарольд. А у Пушкина только Татьяна - "русская душою". Вот и у Некрасова русская "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". Коня, положим, останавливали, да и в горящую хижину входили и европейские дамы. Ну, входили себе, а герои-то там - другие. Почему же у Некрасова только женщина - в горящую избу? И у Достоевского - сплошь Настасья Филипповна. И все чиновные, купеческие и христианские страсти вокруг женщины, вокруг одной женщины. Как будто она и есть Россия и вокруг нее все вертится. И вертится, между прочим, всякая нечисть, вся эта коммерциализация-модернизация. И революция русская - опять женщина, да какая, если вспомнить Блока...- О, этот российский мир! Пока гром не грянет - мужик не перекрестится. А баба вывезет. А девица-краса утешит. А сестрица обогреет. Ну, а матушка - матушка родимая от всяка лиха спасет. Матушка-Россия. Женщина-Россия. Блокова "незнакомка". А точнее - Россия-баба. И любят-то ее как бабу. Давай-давай, и ни-ни! Любят и изменяют. Любят и проигрывают. Любят - и потому ничего не делают. А чуть что - крик. Или побои. И опять любовь. По привычке, по-свойски. Эx, Россия - Татьяна, другому отдана и будет век ему верна. Всегда Другому, всегда Чужому. Всегда - Господину.
Ведь можно любить родину как женщину, а можно как дитя. Как собственное дитя, о котором надо заботиться и которое надо направлять и воспитывать. Кто любит родину так, тот гражданин. Когда граждан много, страна называется демократией. Когда он, "любящий", один - страна называется державой.
2007. ТАК ЗАЧЕМ Я ПИШУ ЭТУ КНИГУ?
Русская весна освободила людей от страха перед властью и учредила страх
власти перед народом. Теперь идет обратное движение.
Лео Лево Неопубликованные заметки. Декабрь 2005 г.
Я начал писать мемуары в 1994 году. Тогда еще не прошла эйфория демократических побед. Казалось - впереди, если не 'светлое будущее', то во всяком случае начало новой эры в истории России, а стало быть и мировой истории - эры свободы. Сложилось убеждение, что мир, по крайней мере, мир Большой Европы становится единым, включая в себя мою страну, и что поэтому курсировать между каким-нибудь Кёльном, или Реймсом, или Бирмингамом и Москвой - примерно то же, что ездить в командировки или в гости из Москвы в Киев или в Ригу. Не правда ли, какая чудесная альтернатива щетинистой державной империи? И вот потому, хоть и нелегко и не сразу, не оставляя своих забот и дел в той мере, в какой они еще имели значение для русской демократии, я принял настойчивое предложение моей молодой немецкой подруги, - соединить наши судьбы в ее родной Германии. Вот там, в сменившей шумные дни борьбы тишине ее более чем скромной квартирки в Кёльне, я стал писать.
Писалось довольно легко по следам свежих и сильных впечатлений с одной стороны и не тускнеющей памяти советского детства, юности и горьких размышлений зрелых лет - с другой. А опыт этих размышлений копился десятилетиями работы в советской экономике и советской академической науке. И приводил этот опыт к чувству безнадежного протеста, разрешившегося, однако, как раз историческим прорывом русской весны. И об этом должен был рассказать теперь уже свежевыпеченный пенсионер, Леонид Волков. Однако, помимо прочего, мне хотелось посмотреть и показать, как вроде бы не очень заметная в потоке истории личность, какая-то человеческая молекула или атом своими действиями или своими свойствами оказывается способной привести в движение некий архимедов рычаг, на коротком плече которого совершается подъем и поворот крупного пласта истории. Я ощущал себя этой молекулой. И мне было важно обнаружить, прояснить, какие природные черты, какие культурные механизмы, какие обстоятельства жизни привели эту молекулу - в данном случае меня - в материальную массу общественной деятельности, политики, государственных событий и эпохальных сдвигов. Но, конечно не менее, вернее куда более важным было проследить сам процесс совершавшегося сдвига. Воспроизвести его сценарии, его театр, проанализировать игру актеров, оценить результаты.
Да, я воспринял события первой половины 90-х годов как весну, и потому для себя назвал мой мемуарный проект: 'Русская Весна', - отчасти по аналогии с 'Пражской Весной' 1968 года, по сути дела увертюрой к несостоявшемуся действу под рубрикой 'Социализм с человеческим лицом'. Увертюра эта, однако, как и некоторые великие увертюры к неосуществленным операм, вошла в историю как эпизод самого честного и самого мирного 'штурма неба', как тогда казалось, - счастливого неба достижимой человеческой свободы. И весенний аромат ее духа, ее звучания навсегда остался в памяти и проник в мою кровь, как и в кровь многих моих друзей и единочувственников.
Затем, наступила полоса сомнений и разочарований. То, что было написано, показалось едва ли уместным в контексте новых событий. Я прервал работу. И несколько лет искал точку опоры и угол зрения, которые позволили бы, не поддаваясь напору лавины конъюнктурных журналистских поделок, скоропалительных 'ученых' критик, отнюдь небескорыстных 'разоблачений', стереотипных анализов и просто сплетен, отделить зерна от плевел и воссоздать пусть субъективную, но непредвзятую и не слишком поверхностную картину событий.
И вновь и вновь задавал себе вопрос: так все же для чего я занимаюсь писанием этой книги? Ведь время бежит. Вот уже не только Горбачев, но и Ельцин кажутся почти забытыми. Едва не забыт Сахаров. Ученики старших классов школы вообще не знают этого имени - такие вот представления о русской истории. Где-то в разных уютных или неуютных норах закопались бывшие герои демократической весны - Попов, Афанасьев, Румянцев, Филатов, Станкевич, Пономарев, Якунин. И сам я уже разменял третью пятилетку в Германии. А резвые кони демократии понуро бредут по русским необъятным полям и просторам. И неизвестно, куда они бредут, 'управляемые' выучеником КГБ с джентльменскими замашками вышедшего в люди дворового огольца. И уже потерявшие терпение ожидания близкие говорят: ты пропустил время, теперь это вряд ли кому интересно. И сам я знаю, что об этом времени писаны мемуары разных современников. Да и многие из тех наблюдений и мыслей, которые я высказывал, вернее, записывал в роли первооткрывателя и пророка, теперь стали едва ли не общими местами журналистики и политического бомонда.
Так для чего, почему? И кому эта книга еще нужна? Что движет мной? То ли терзает меня историческое тщеславие - как-никак, я прикоснулся к истории и кое-что для нее сделал. То ли требуется польстить естественному тщеславию женщины, ожиданиям старых друзей, а заодно и своим. Или все-таки есть надежда через переживания 'Русской Весны', прошедшие перед глазами и пропущенные сквозь сердце живого участника, пробудить угасший или искореженный интерес к вёснам политической свободы, где бы и когда бы они ни случались - в Венгрии ли 56-го, в Праге ли 68-го, в Вильнюсе 89-го или в Москве начала 90-х?
Или же тщусь я с помощью этой истории, увиденной глазами 'включенного наблюдателя', просто помешать искажениям действительности, ее фактов и оценок, что сплошь и рядом можно видеть в легковесных, хотя и претенциозных телефильмиках, в важных интервью, на страницах газет и просто в болтовне обывателей разных стран. Ведь многие из тех, кто с энтузиазмом или по крайней мере с сочувствием переживал начало русской весны, теперь словно торжествуют по поводу разочарования в ней и злорадствуют - что, не вышло у вас! У нас?
Да, я был на протяжении лет включенным наблюдателем. Включенным, но Наблюдателем, обладающим некоторым запасом юридических и политологических познаний. Впрочем, я живу уже почти три четверти столетия. Я родился и учился под Сталиным, умирал вместе с расстрелянными в годы сталинских репрессий, подростком переживал войну с нацизмом, возрождался в хрущевскую оттепель, страдал от брежневского застоя, вновь ожил с приходом к власти моего университетского однокашника Горбачева, выходил на улицы, а потом кипел в парламенте, когда увидел несостоятельность последнего генсека. Я творил конституцию, выступал с экранов и микрофонов, стал создателем партии, общался с сотнями и сотнями самых разных людей от шахтеров Воркуты до иностранных канцлеров и министров. Словом, в некотором смысле я - динозавр эпохи. И пожалуй это самое главное, что превращает в обязанность мое право высказаться о ней.
Но есть еще одно, может быть, самое важное. Русская весна была и остается в нашей памяти ярким вызовом державству. Перчаткой, брошенной демократией этатизму. Ибо, что же еще такое демократия, как не обуздание государства, чем она и отличается от анархии. Мы признавали государство и стремились надеть на него узду. Этим занималась наша конституционная комиссия. Этим, и небезуспешно, занимался также я, развивая и отстаивая принципы верховенства права, баланса властей, права граждан на самозащиту от произвола. Как же не напомнить об этом, когда на исторической сцене, и не только в России, вновь суетятся разномастные державники, когда, может быть и не замечая того, они с патриотическим пафосом подменяют любовь к людям обожанием государства, как бы оно у них не называлось - Родина, Нация, История. И когда некие великие в литературном малом, но малые в историческом большом знаменитости обвиняют кого-то, скажем, 'евреев', в нелюбви к России, они просто не желают понять, что речь-то идет всего лишь о нелюбви к государству, к империи, к державе, к самодержавию. И это отбрасывает живой литературный монумент, а с ним и всю пахучую кучу державников, скорбящих о развале империи,- все равно российской или советской,- минимум на 500 лет назад. И на этом сегодняшнем угрюмом фоне Русская Весна - восприемник Февральской Революции - выступает ярким контрастом, обнажая то светлое, разумное, что прячется в глубинах народной души, что веками затемнялось, но что все-таки время от времени вырывается на вольную поверхность.
Уже одно то, что я буду повествовать о порыве к свободе, в отличие от рабского рвения в колбасный ряд, должно оправдать мою повесть во времена, когда сама свобода даже в благополучных странах стала всего лишь гарниром к той же самой колбасе.
Теперь, спустя почти 10 лет после первой попытки, я возвращаюсь к прерванной работе. Но возобновляя ее, я понял, что нелегко будет выбросить написанное ранее и, наверное, не надо. И я принял стиль, при котором текст будет разноплановым и мозаичным. Старое вперемежку с новым. Аналитика вперемешку с литературой и публицистикой. Вкрапления в новый текст документов или ранее написанных фрагментов, отражавших тогдашнее видение и соответствовавший ему стиль. И, напротив, новые комментарии к ранее описанным ситуациям. В каких-то частях повествования я буду претендовать на профессионализм. В других - признаю себя лишь мыслящим дилетантом.
Что ж, с Божьей помощью - начнем, как говорилось в старину, наш вольнолюбивый рассказ.
ПРОЛОГ 1994 ГОДА
Вместо эпиграфа:
'От поэта нам нужно только одно, чтобы он как можно полнее
раскрыл свою душу, не все ли равно, какую...' ( Ник.Чуковский. Эго- и кубо- футуристы.1912.)...
От мемуариста - тоже. (Лео Лево)
ИЗ ДНЕВНИКА. 5 июня 1994.
"... Автор "Итогов" Киселев в интервью НГ заявил, что его мечта - войти в
историю. Мне не всегда нравится Киселев. Но он дал ответ на некоторые мои сомнения. Я тоже - в историю. Просто я считал бы это справедливым. Иначе история будет неполной. Мне принадлежит идея Декларации о государственном суверенитете России. С моей подачи 22 августа 1991 был поднят трехцветный флаг над Белым Домом. И мы вместе с Беллой Денисенко чуть было не повернули вспять роковой шестой съезд, а с тем и весь ход событий, создавая Парламентскую Коалицию Реформ. Я уж не говорю об основах Конституции, идее ее прямого действия, концепции разделения властей, концепции избирательного закона. И, кажется, это я первый публично поднял вопрос о нелегитимности латаной и перелатаной Конституции 1977 г (статья в Известиях)?"
Ниже мы разберемся, бывает ли вообще сатирический роман. Тем паче о политике. Да еще если политика в романе - подлинная. Впрочем, наш век полон небывальщины. У века свой жанр. Тем более - в России.
Не знаю, по какой прихоти то, что порой сатирической лягушкой квакает во мне, кажется вместе с тем романтическим. Относительно сатиры вроде бы все ясно. Похоже, нет у нас сейчас большей моды, чем высмеивать политиков. Смеются же над ними на Западе. Таков, кажется, хороший тон демократии. Почти как джинсы или публичный секс. Действительно, в политике есть нечто сексуальное, аромат публичного дома. Но, по-моему, есть и весенние запахи любви.
Кстати или некстати, Олег Румянцев, которого один важный американец в свое время объявил вундеркиндом перестройки ("wonderchild of perestroyka"), и которого теперь называют символом эпохи, величал автора этих записок не иначе как "Эйнштейн в политике". И позвольте мне иногда пользоваться этим ником. Ибо мне, автору, иной раз требуется отойти в сторону от себя, героя романа, и посмотреть на 'Эйнштейна' сбоку, сверху, из-за угла с перископом в руке. А у "Эйнштейна" определенно были с политикой сердечные отношения.
Я вспоминаю эпизод. В жарком зимнем Сальвадоре я оказался в хорошей компании американцев, колумбийцев, чехов, поляков, венгров и даже одной замечательной негритянки из Кейптауна - борца за права цветных, которая на ушко шепнула мне: "Не дай Бог, если к власти придет Африканский национальный конгресс'. Мы были командой наблюдателей за выборами. Чистая политика.
Как-то нас пригласили во дворец к президенту Кристиани. За дворцом - гражданская война, guerillos Фронта Фарабундо Марти. Выстрелы. Тер-р-р-рор. Фешенебельная гостиница изрешечена пулями... А я забыл в гостинице мандат. Переводчица, Беатриса Бустаманте, смуглая, очень высокая, обожавшая сальвадорских душек-военных, изящным жестом сняла с груди и отдала маленькому охраннику свой. Он тут же выдал мне розовую бумажку-пропуск. Ему-то всего лишь и нужен был документ - в залог за человека. Документ мне вернули в обмен на розовую бумажку на обратном пути, и в ресторан я явился как Беатриса Бустаманте, что удостоверялось пластиковым мандатом с ее именем и фото на левой стороне купленной мной специально для официальных встреч тропической парадной рубашки.
Беатриса. Она охотно слушала задушевные советы выйти за военного - за вечерними застоляьми или под обстрелами в зафронтофарабундовом селе. У трапа самолета она подарила мне шейный платок, и вдруг смахнула рукой слезу. Словно я был не российским депутатом, а сальвадорским офицером.
Я хорошо помню лицо Бетарисы Бустаманте. Я не помню лица президента Кристиани. И не помню, о чем он говорил за длинным столом. Впрочем, это было очень интересно. Я улетел из Сальвадора влюбленным. В нищий для одних, роскошный для других Эль-Сальвадор.
Да, так к вопросу о политиках. Вообще-то, каждое общество творит свои стереотипы. В Советском Союзе писатели и драматурги непременно добродушно посмеивались над эдакими чудацкими профессорами. Они, вроде легендарного Каблукова, вечно путали калоши в прихожей или забывали надеть подтяжки в преддверии великого открытия. Стереотип был прочен, хотя профессоров этих давно уже не было. Вот и душка-военный дореволюционной сатиры превратился в героя-летчика, или пограничника, или, в крайнем случае, альпиниста, он же - монтажник-высотник. Всегда немного загадочными были врачи. Двусмысленная профессия - то ли лечат, то ли отравляют. Проходимцами почему-то считались художники и снабженцы. Инженеры вообще не заслуживали серьезного внимания. Каждый, кто сидел за конторским столом, был "инженером". Не имело смысла создавать стереотип. Разве что в образе некоего партийного идеалиста, как в пьесах Гельмана. Но в благословенном Советском Союзе не было стереотипа политика, как не было и политиков. Если не считать, конечно, Сталина, или Хрущева, или Громыко. Кому, однако, пришло бы в голову лепить с них стереотипы? Монументы - другое дело. И анекдоты. Особенно - про Брежнева. "Все для человека! И я этого человека видел."
И вдруг... театр драматургов исчез. На сцене оказалась публика. Роли смешались. В актеры повалила среднесовковая особь - урбаноид зощенковского типа. Интеллектуал средних способностей. Одним словом "инженер" - ИТР или НР. Ибо из кого же еще могла сразу и вдруг взбиться нервная суспензия перемен в эс-эс-еровской густо-застойной общественной жиже.
Теперь, кажется, наглотались. Как-то быстро наелись демократии. Актеры разбежались по ролям. Одни "инженеры" средних способностей пережевывают и выплевывают других, таких же. Вроде бы как на Западе, но очень по-российски. В Германии я смеялся над куклами Кинкеля и Коля. Вместе со мной хохотали немцы. Куклы появлялись то на экране телевизора, то на карнавальных площадях. Там я не очень задумывался, почему, собственно, куклы? Я понял это в России. Когда немецкое ТВ смеется над Колем, оно предпочитает театр марионеток. Что-то вроде нашей старой драматургии о профессорах. И все понимают - это игра. Стереотип Коля, но не настоящий Коль. Наше ТВ берет живую натуру, еще бы - прямой эфир, и превращает ее в дергающуюся марионетку. Тоже игра, но как-то не смешно. Ну что ж, демократия демократии - рознь. Может быть потому, что в нашей России настоящего типа политика по-прежнему нет. Молчит литература, молчит драматургия. Одна публицистика, больше похожая на эстраду. А тут от горького соития любви и смеха зачинается ни более, ни менее, как нечто с претензией на роман о политиках, и к тому же не выдуманных.
Вот так - симбиоз сатиры с романом, романа с хроникой. Местами немного теории. И все это в духе homo ludens - закручивается как игровая интрига . Но может быть это и есть жанр конца двадцатого века? Здесь у автора возникает вопрос и диалог с самим собой - Эйнштейном в политике.
Допустим, жанр найден, но где же предмет? Где главный предмет научно-сатирического, хроникально-игрового сочинения, если это все же роман? Где любовь, где, наконец, женщина? Неужто Беатриса Бустаманте? - Вопрос - законный.
Лет за десять до гласности я сказал выдающейся женщине тех времен Вике Чаликовой: "Знаешь, немецкая культура - фаустовская, а российская - татьянинская". Европу мы тогда знали по-наслышке и по литературе. И смутная эта догадка поразила меня, также как и мою замечательную подругу. Теперь, когда Россия примеряет европейское платье - брабантские кружева демократии с тонким рыночным узором - эта мысль быстро становится трюизмом. Впрочем, нынче каждая мысль быстро становится трюизмом. Дверь настоящего распахнута и истины прошлого ломятся в нее. Газеты открывают, то о чем дальнозорцы твердили два, а то и три десятилетия назад. Действительно, столетней затхлости сиропная пена насчет совестливости, святости, православности, патриархальности "моей матушки России", ныне рэкетирствующей и торгующей на всех углах поддельной водочкой, смыта горькой реальностью русской свободы. Пена эта подымалась было в закупоренном сосуде 70-х - 80-х. А между тем уже тогда умницы, вроде моего друга Лени Седова писали: народ наш - подростковый. Теперь статьи о русской инфантильности публикуются. Но уже не Седова. Начинают открывать и женственность русской души.
- Не огорчайтесь, автор, говорит 'Эйнштейн'. Радуйтесь - лучше поздно, чем ...- Я радуюсь и вспоминаю.
Тогда Вика спросила меня, что это значит? Точно я не знал. Но мне казалось странным: герои Европы - Дон-Кихот, Фауст, Чайлд Гарольд. А у Пушкина только Татьяна - "русская душою". Вот и у Некрасова русская "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". Коня, положим, останавливали, да и в горящую хижину входили и европейские дамы. Ну, входили себе, а герои-то там - другие. Почему же у Некрасова только женщина - в горящую избу? И у Достоевского - сплошь Настасья Филипповна. И все чиновные, купеческие и христианские страсти вокруг женщины, вокруг одной женщины. Как будто она и есть Россия и вокруг нее все вертится. И вертится, между прочим, всякая нечисть, вся эта коммерциализация-модернизация. И революция русская - опять женщина, да какая, если вспомнить Блока.
- Ну-с, это, сударь, несколько поверхностно,- улыбается 'Эйнштейн'.
- Возможно, особенно, если литература - поверхность, а культура - нечто другое
- Да, кстати , замечает покладистый 'Эйнштейн', и Светлана Алексиевич назвала книгу "У войны - не женское лицо". Значит у мира, у российского мира лицо женское? -
- О, этот российский мир! Пока гром не грянет - мужик не перекрестится. Ведь баба вывезет. Да девица-краса утешит. А душа-сестрица обогреет. Ну а матушка, матушка родимая от всяка лиха спасет.
- Матушка-Россия?
- Женщина-Россия. Блокова "незнакомка"- А точнее - Россия-баба. И любят ее как бабу. Давай-давай, но ни-ни! Любят и изменяют. Любят и проигрывают. Любят и потому ничего не делают. А чуть что - крик. Или побои. И опять любовь. По привычке, по-свойски. Надо, чтоб рядом в постели шевелилось скудное тепло, благо энергии нам всегда нехватает. Ведь мы не фаусты.
Ну в самом деле - кто наши герои? Офицер Печорин - "лишний человек", да к тому же немного иностранец, даром что у автора в жилах шотландская кровь. Онегин - шалопай и верхогляд, паркетный шаркунишка с западным нахватом. Базаров - фигура посильнее, но - нигилист, ничегошник. Обломов - размазня . Есть, правда, герои у Достоевского. Только один - подросток, а другой - идиот. Один Толстой на настоящего героя выводит. Князь Волконский, однако, персона не совсем натуральная. А милейший Пьер - пушистый медвежонок, хотя и созревает к концу, но не очень убедительно. Ну, есть еще замечательный капитан Тушин. Да ведь и он, если чуточек вглядеться - пушечное мясо, даром что артиллерийский капитан. А кто истинный герой - Хаджи-Мурат, чеченец. Вот и получается, что русские - не фаусты. Мужики по отдельности просто как бабы. В любом учреждении - истерика. Начальники кричат на подчиненных. Чиновники - на посетителей. Продавцы - на покупателей. Учителя - на учеников. А уж как извивались в истериках политики, мои друзья по Съезду!
- Хм. Как бабы? Забавная мысль, - откликается 'Эйнштейн'.
- Вспоминаю вождей. Чуть чин - на чине побрякушки. И разглядывают друг дружку как светские дамы - у кого больше блестит. А манера целоваться и пускать слезу? А ревность - безбрежная от Сталина до Брежнева. А сплетни, а наветы, а пустая болтовня? А жить иждивенцами у собственной земли? А безмерная требовательность любви к себе? "Все для человека! И я этого человека видел."
- Но и на "татьянов" не очень-то вы татьяните, - каламбурит 'Эйнштейн'.
- Это Россия - Татьяна. Другому отдана и будет век ему верна. Всегда Другому. всегда Чужому. Всегда - Господину.
- Ну хорошо. Это о прошлом. Однако, может быть теперь появятся Фаусты, - - замечает 'Эйнштейн', - пришли то новые...
- Да, мои демколлеги. Умнейший человек Бурбулис. Светоч ельцинской команды. Действительно умнейший, по крайней мере среди других. И вроде бы не дамской закваски. Но я вспоминаю разговор. Зашел я к нему вскоре послепрезидентских выборов. Настроение - отличное. Собственно, цель визита обсудить назначение Шохина, которого я, сопредседатель социал -демократической партии, проводил тогда в министры труда. Геннадий Эдуардыч, однако, был расположен поговорить. Как-никак мы знали друг друга еще со времен Межрегиональной депутатской группы и Народных фронтов. Он разложил передо мной план устройства президентской администрации.
- Что Вы об этом думаете? - Я подумал, что в плане странные вещи : государственные советники, государственный секретарь.
- Не боитесь? Знаете, это ведь неконституционно. -
- Ну и что? -
- Понимаете, все бы хорошо, если б не словечко это: "государственные". Звенит громко, но звон этот дорого обойдется и Вам и нам. Конституция, конечно - бумага, но иногда она срабатывает. Ведь президент - еще не государство. Поверьте - не нужно этих бирюлек. Пусть будут просто советники Президента, секретари, если хотите.Власть ведь не на побрякушках держится. Напротив, побрякушки уничижают власть. Я предвижу серьезную опасность
в этих игрушках.-
- Вы не преувеличиваете? -
Я увидел себя в роли Эвариста Галуа, объясняющего теорему сиятельному ученику. "Ваша светлость, даю Честное Слово, что это так." Ученик знаменитого математика был дворянином, и честному слову поверил.
- Хорошо, я просто прошу - поверьте чутью политика и опыту юриста! -
Бурбулис задумался. Но пост Государственного секретаря (да,да, с большой буквы) был учрежден. Эта побрякушка стоила карьеры Геннадию Эдуардовичу. И дорого обошлась демократии. Но повесть об этом впереди.
- Стало быть дама в Вашем романе есть - Татьяна, т.е. Россия? Роман о том, как политики любят... -
- Или как играют в любовь. Ведь можно любить родину как женщину, а можно как дитя. Как собственное дитя, о котором надо заботиться и которое надо направлять и воспитывать. Кто любит родину так, тот гражданин. Когда граждан много, страна называется демократией. Когда он, 'любящий', один - страна называется державой.
Не выяснено пока, к какому рангу средних интеллектуалов принадлежу я сам. Страшный Суд еще не состоялся. Но в настоящем 1994 году мы с Эйнштейном исходим из того, что я - политик среднего калибра, выпечки 1987 - 1993. Из тех, о ком один умный молодой человек еще в 90-м сказал: ба, да какие же вы депутаты, вы - случайные люди. Сказал он это, провожая нас с Шейнисом в нью -йоркском аэропорту и добавил - вот настоящие депутаты. Это был момент, когда сквозь типично советскую суету и толкучку гипербаульного ожидания аэрофлотовского рейса уверенно проходили два плечистых, будкастых, непреклонно-подбородистых мужичка со значками народных депутатов на одинаковых кожаных пиджаках. Любопытно, то же самое, спустя три года, сказала мне немолодая, аккуратно причесанная сотрудница аппарата в столовой Верховного Совета. Мы уныло жевали диетическое меню, когда речь вдруг зашла о том, как "все депутаты" устраивают свои квартирные дела. Я пожал плечами: "Знаете,
я, например, живу в однокомнатной квартире в старом хрущебном доме".- "Значит Вы - не настоящий депутат", - улыбнулась дама, уверенно вложив в улыбку свой долголетний опыт.
И впрямь. Потому что депутат Эйнштейн, он в то же время - рефлектирующий (как может) интеллигент Эйнштейн, наблюдатель со стороны. И в таком двойственном качестве - одновременно герой и автор данного документально-сатирического романа. Но ведь, в конце концов, от автора нужно только одно - чтобы он как можно полнее раскрыл свою душу, не все ли равно, какую? Легко сказать: раскрыть! Чтобы "раскрыть" надо, наверное - познать...
Как-то ночью в Шереметьево ко мне подошел элегантный человек.
- Вы ищете машину? Могу Вас подвезти. - Лицо знакомо.-
- Я - Виктор Лошак, зам главного редактора "Московских новостей". Знаете, Вы один из немногих народных депутатов, которых я еще уважаю. -
Я был ошеломлен. И в то же время мне стало смешно. Такое признание от одного из лидеров четвертой власти... Да еще в ночной темноте. Может быть он тоже хотел сказать, Вы, мол, не настоящий депутат, только сделал это с присущей ему элегантностью. Так было ночью. Но утром были бабушки и дедушки, нестройная цепочка ропота - от Манежа до Кремля. И вдруг я услышал: "Вот идет честный депутат." И это было при свете дня. И я не был представителем сословия пенсионеров.
***
Да, от автора ждут, чтобы он как можно полнее выразил свою душу. А если автор - бывший народный депутат, должен ли он еще и познать свою депутатскую душу после того как народ "познал" его самого своим выбором? И можно ли постичь историю, если не ощупать ее изнутри самой истории, одновременно собственной и общей?
Конечно, мы с Шейнисом были "не настоящие". Также как Ковалев, Румянцев, Шабад, Золотухин. Мы не представляли никого, никакое сословие - ни толстошеих 'директоров', ни толстокожих "аграриев", ни тощих 'лабораторных крыс', поскольку не занимались военно-академическими проблемами. Ни 'гуманитарную науку', поскольку таковой не существует. Но, может быть, мы представляли гуманитарную мечту. Утопию демократии. Стереотип высокого политического романтизма. Потому что мы смотрели в будущее, ненавидели антиутопию прошлого, и не без горького юмора пытались восполнить скудоумие и скудосердие настоящего. Но, возможно, никакой парламент ни в какой стране не стоит избрания, если в нем не будет фракции утопии, без которой нет масштаба, нет культуры, нет полета, нет сострадания. Технократические и пузократические стороны жизни ведь и так всегда налицо. Так что мы то, возможно, и были самые настоящие депутаты. Настоящие, потому что не были "настоящими".
Наша революция была восстанием джентльменства против хамства. Мы хотели не богатства, а благородства. Вот почему мы были избраны, вопреки всем прогнозам. Вот почему так легко проходили наши благородные формулы - в регламенты, законы, проекты конституции. Мы все пылали страстью и нашим предметом была дама благородных кровей - так мы понимали демократию, так мы понимали историю, так мы понимали Россию. Не исключая многих коммунистов, все хотели блистать перед ней. Мы фехтовали как Атос, были галантны как Арамис, отважны и бедны как Д`Aртаньян, хотя нередко и щеголяли фальшивой позолотой демократических портупей как Портос.
Но любовь имеет свои фазы. Фехтование может превратиться в позерство. В страсти зазвучат земные мотивы. И красота портупей станет измеряться реальной толщиной позолоты. Так имеет ли смысл эта страсть? Нужно ли дерзко целовать историю? И можно ли любя познать незнакомку? Или она остается все такой же неуловимой, той блоковской, которая в конце-концов из-за слепящей мглы "снежной россыпи жемчужной" выступит оборотнем - похабной девкой, способной только на непотребство и хамство? Что породила наша любовь? Дьявольщину дурной бесконечности порочного круга? Кровавокоричневый кошмар макашовщины, жириновщины, сталинщины? Кавказские разборки? Второе издание крымской войны? Катастрофу? Пустоту? Съедобный, но на редкость невкусный злак полусытой полусвободы? Или из горького семени русского освобождения все же вырастет сладкий плод русской демократии? Я пробую еще раз заглянуть незнакомке в глаза. И понять вновь: любит - не любит, плюнет - поцелует. И гадать, с кем же ее подлинный или подлый флирт. И к кому ее истинные чувства. Кому верна, кому изменяет, над кем потешается, и с кем ведет двойную игру. И, заглядывая, ловить в этих глазах отражения себя, своих врагов и друзей.
Тогда, быть может, состоится документально-сатирический РОМАН. И, может быть, он расскажет о чем-то сегодняшним политикам, завтрашним историкам и критикам всех времен и народов. Потому что при всех сатирических наскоках это будет мемуарное повествование о короткой эпохе, когда кучка идеалистов вроде бы 'средних способностей' двинулась в романтический поход в безнадежной попытке свернуть Россию с ее заскорузлой исторической колеи на светлеющую просеку, что ведет к зеленым лужайкам демократической свободы.