Казнь. Перевод главы романа в стихах Лины Костено Маруся Чурай
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Роман в стихах переведен полностью. Главой "Казнь" роман номинируется на литературный конкурс ТЕНЕТА-2002
|
КАЗНЬ
Глава 5.
Светает, Господи, светает...
Земля парчой росу влачит.
Мария, Дева Пресвятая,
Неужто, плакала в ночи?
Цветы чужие, точно в синьке,
Холодный камень оплели.
Тоскует утро по росинке,
По милости родной земли.
Тюремщик выполз на прогулку.
Проходит стража по двору.
Юркнула ночь. Бьет сердце гулко,
По утру, стало быть, умру.
Печаль осыплется, как маки,
И пахари запашут выть.
И лишь на хуторе собаки
Ночами долго станут выть.
Душа в неведенье витает.
Её проводят, пряча взгляд,
Зарёю, грозди той (кто знает?)
Калины, помнящей обряд.
...Отмучилась и отгостила
На этой - праведной?! - земле.
Отпела и отголосила!..
И отхриплю еще в петле, -
И всё. И хватит. Увядаешь.
Беспамятство охватит вмиг,
А что, теперь, Маруся, знаешь,
Что значит одиноким - мир?
Никто теперь не отзовётся,
Хотя бы, кликнула его.
И только - эхо в стены бьётся -
Немого гласа твоего.
Стена кирпичная крепка,
Два изможденных стебелька,
Давно оглохшее окно,
И хоть бы чья-нибудь рука!
Проститься не с кем. Никого!
Но были же подруги у меня.
И кто-то всё же песни мои пел...
Вот, будто, груши листьев пятерня
Досадливо махнет на мой удел.
Ограду обхватили вдруг ручонки
И над стеной взошли глазёнки!
Карие, чёрные, цвета поля и боли,
Хитрые и любопытные.
Сидя на груше, как на заборе,
Грушею-мамкою сытые.
Глаза сияют. Дыханье сдержано,
Под кем-то ветка, ломаясь, охает.
--
Ты видишь?
--
Где?
--
Не видно.
--
Где ж она?
--
Ты, правда, ведьма? А черти - голые?
--
Послушай, ведьма, поймаешь грушу?
--
А где ты спишь? А кушать хочется?
--
Ой, прячься, ведьма! По твою душу
Уже идут, шаги разносятся!
Вот это всё моё с людьми прощанье -
Вот эти дети, их прелестный рой,
Спасибо вам за дерево познанья,
Бессилен здесь и змий, и гений злой.
...Скрежещет железо. И в этой гамме
Кто-то топчет тишину сапогами.
И входит смерть, как человек во злобе,
Не рыдай по мне, мать, зрящи во гробе,
Не рыдай по мне, мать, зрящи во гробе...
У ворот любопытных оравы.
Там - каких небылиц не несут!
Палач прошагал - прогремело в Полтаве
--
Марусю везут! Ой, родные, везут!
За дальние везут Марусю версты,
По морю из седого ковыля.
Голов судейских медные напёрстки,
Блюдя закон, изволят ковылять.
Губа медвежья, как у привидения,
В прозренье пьяном, шумного Дзизя.
Он тянет повода,
Крича в сомнении:
--
Ворота в никуда! Туда нельзя!!
Все ломят в степь, пешком и на подводе,
Гук, атаман, в недоуменье:
--
Вы куда?!
Эй, люди, что, со смертью по дороге?
Куда несёт вас, полоумные стада?!
Что их ведёт и доброго и злого,
Где грань между животным и людьми?
Препоной людям - в воротах залога,
И хорошо, что полк не видит их.
Иначе, как им с этим всем мириться,
И на кого им сабли обнажать?
И лучше самому уж удавиться,
Чем девушку к петле сопровождать!
Леско Черкес, едва уже не плачет,
Есть конь лихой, кривая сабля есть.
Пушкарь сказал: - Останешься, казаче,
И голова, и сабля нужны здесь.
А что поймёшь такою головою?
Охрана, судьи, войт - не подступи.
Эх, выхватить девчонку бы живую,
И мчаться, мчаться, мчаться по степи!
А люд идёт...
И что им интересно?
Спаси, царица, нас, небесная!
Не терпится, должно быть,
Подмывает,
Идут, идут, а для чего - не знают.
И поп с крестом в руке... Похоже
На крестный ход...
До глупости! О Боже!
Везут. Мираж ли, плоть?
За столько миль?
Уста Скорбящей Радости. Аминь.
Читает поп евангелие. Тошно.
Ковыль до горизонта весь поник.
Так одиноко, безответно и истошно
Звучит над тёмной степью чайки крик...
Метнулся ветер, не сдержавший неба вес,
И грязь к ногам пудами налипает.
А тут еще, всех за грудки хватает
Поборник правды, обезумевший Черкес.
Он вопрошает:
--
Есть же ведь обычай?!
Когда на казнь был осужден казак,
Являлась девка, скрыв платком обличье,
Ну, чтобы не узнал никто, никак,
И говорила:
- Я беру в мужья!
И отдавали смертника.
Так вот,
А, если так спасу Марусю я?!
--
Ну ты ж не девка, а наоборот.
Как встанешь ты перед народом в злобе?
И что им скажешь? Нет, не отдадут.
Наступит время, сущие во гробе,
Услышат глас Христа и изыдут...
И снова в путь, едва умолкнет поп.
Прошли версту, за ней, еще одну,
Уже за грушами, довольно далеко,
Остались хутора тужить в дыму.
Там, на погосте, над гробами,
Усердно небо ткало тишь,
Крестами, длинными рядами,
На рушниках могильных ниш.
Ход остановлен. Кудри тихо
Дрожа, молчали о своём.
Вот молодая щеголиха
Вперед притиснулась с дитём.
Стоял помост. Стада рябели,
Пасясь привольно на холме.
Качалась петля.
Тучи тлели.
И брань чуть слышалась в толпе:
--
Люди, ну кто привёл сюда ребенка?
--
Да он же еще мал, несмышленыш
--
Вот и качайте его дома,
Зачем вы привели его сюда?
Пропустите мать, пусть поближе станет,
Кто-кто, а она заслужила.
--
Перекреститесь, какую мать?!
--
Да Грицька.
--
А-а-а, Грицька.
--
Марусину не выпустил наш пристав,
Она совсем плоха, едва жива.
Возле нее жена осталась Шебелиста,
Ящиха и старуха Кошева.
И разнеслось толпою разношерстной:
Ведут!
И все - белее полотна.
Портной, проныра, просит (морда в шерсти)
У палача веревки метра два.
Умолкли все, никто не шевельнётся.
Лишь две кумы, соседки Вишняка:
--
Гляди, гляди, идёт и не споткнётся!
--
Под петлей ведь, а посмотри эка!
--
На мать похожа, только выше малость.
Глаза такие же, такая же коса.
--
Ну вот скажите, бабоньки, досталась
Убийце - и такая вот краса!
Тут кому как. Я думаю иначе.
Маруся не похожа на убийц.
Преступница, - а вот без шапки плачу,
На смерть идёт, - а пал бы пред ней ниц.
--
Всё потому, что ты до баб охочий,
До смерти бы на них таращил очи, -
Жена сказала, - у, кобель совсем!
Пасть ниц?! Да было б перед кем!
Пред этой? Девкой, вот такою,
Что отравила собственной рукою?
Да чтоб над ней обрушилася твердь!
--
Побойся Бога, всё ж идёт на смерть
Кровь от сознания такого в жилах стынет.
Шла молча, а с вершин гремел хорал.
Чуть помертвевшие черты лица застыли,
И только ветер косами играл.
И только как-то страшно и некстати,
На фоне туч и петли той, была
Ее головка, не вора, не тати,
А гордый абрис чистого чела.
И в тишине смертельной, дикой, дивной,
Когда целует образок, едва дыша,
На той высокой шее лебединой,
Мониста низка - тоже хороша.
Палач не выдержал, и, шаркая, устало,
Занёс мешок, измятый до краёв, -
Не то - чтоб ничего не увидала,