До всего хорошего нужно дорасти. Или научиться понимать и получать удовольствие от этого самого хорошего. Будь то картина, или красное вино, или роман. Классическая музыка не является тому исключением.
Когда мы учились в музучилище, частью зачётов по музыкальной литературе являлось узнавание на слух музыкальных фрагментов. Нужно было определить композитора, название произведения, часть, тему. Естественно, для того, чтобы знать это всё, требовалось многократное прослушивание тех самых произведений. Причём, не бездумное, а с одновременным анализом: вот пошла первая тема, вот вторая, а вот это тема любви (или вражды, надежды, и т. д.). И если, скажем, с Моцартом было попроще - благодаря обилию классической музыки на радио и телевидении в то время, знаменитые его мелодии были у всех на слуху. Конечно, от нас предполагалось знание не только тех, что на слуху. Но всё равно, Моцарт - это привычно, уютно, приятно.
Когда же дошло дело до Скрябина, вот тут-то нам стало очень кисло. 'И как это можно запомнить?' - сокрушённо вздыхали мы, слушая 'Поэму экстаза'... в первый раз. Второй уже пошёл лучше. Разу к пятому мы сидели и истекали слюнями от удовольствия и - хотите верьте, хотите нет - экстаза, доставляемого нам совсем ещё недавно чужим и непонятным, но тем не менее шедевром музыкального искусства.
Близость с музыкой и её автором поднимается, однако, на принципиально другой уровень, когда музыку эту ты исполняешь сам.
Сначала идёт разбор, когда произведение играется в первый раз и уже тогда появляются какие-то намётки. Ты улавливаешь общую тему, настроение, хотя до действительно исполнения произведения ещё сотни раз повторного проигрывания от начала до конца. Или, если необходимо, частями. Или даже по тактам. Процесс этот длительный, но удовольствие, получаемое от него, причём, каждый раз, сравнимо с прочтением самой лучшей книги, просмотром самого лучшего кинофильма.
И вот текст наконец-то освоен и можно опустить пюпитр, поскольку ты помнишь каждую ноту, каждый аккорд, каждый динамический или темповой оттенок.
И вот тут-то оно и начинается. Словно дверь начинает медленно приоткрываться в освещённую зыбким пламенем свечи комнату, где тебя ожидает встреча с автором. Лучше всего - Шопеном. Почему Шопеном? Если бы у рояля было сердце, он был бы его властелином. Или всё наоборот, и как раз-таки рояль является властелином, которому Шопен отдал свои душу и сердце?
Вот проиграна в неизвестно который раз очередная фраза и вдруг ты слышишь голос. Только слов в том, что сказано, нет. Музыка разговаривает на языке будущего, для которого слов не требуется. Глубоко в подсознании ты знаешь вдруг, что эти несколько сыгранных одна за другой нот означают и что композитор хотел этим сказать. А потом замечаешь ход басов, который является словно дополнительным пояснением к уже сказанному. Проходит ещё один день, и другой. Много других волшебных открытий произошло за это время. Ты обнаружил дополнительную секвенцию, неочевидную, проходящую в среднем голосе, которую раньше не замечал и которая совершенно изменила твою трактовку и понимание этого эпизода. Кульминация сегодня видится иначе, чем в исполнении известных пианистов, записи которых ты прослушал в поисках ответа на вопросы и в результате пришёл к своим собственным ответом. А вот и та фраза, которая открыла для тебя ту таинственную дверь. Но почему-то сегодня она полностью изменила своё значение. Или это потому, что сегодня у тебя другое настроение и, соответственно, язык ноктюрна Шопена тоже изменился. Ведь он - как река. Постоянно меняющийся и неизменно властный. Властный настолько, что после того, как последний звук растаял в воздухе, ты сидишь, как заворожённый, не в состоянии покинуть тот мир, в который только что гений рояля увлёк тебя в очередной раз. За пять минут прожита целая жизнь, наполненная страстями, страданиями и радостями. Описать эту жизнь? Невозможно. Это всё именно на том уровне, который не поддаётся описанию. Каждый должен побывать там сам. Главное - захотеть.
У каждого человека своё видение музыки. Для моего учителя, Ильи Викторовича Фраучи, музыка ассоциировалась с картинами природы в разных её проявлениях, от умиротворения солнечного покрытого цветами луга до убийственной силы извергающегося вулкана или сокрушительного шторма. Но это было его, личное видение музыки, и оно не было понятно мне. Что, впрочем, естественно. Язык музыки оперирует на уровне чувств и подсознания, забираясь в сферы науке неизвестные или мало изученные.
Для меня понимание музыки, если перевести на более осязаемый уровень, сопоставимо с мимикой человеческого лица, способного разговаривать без слов - глаз, в особенности; с искусством балета, где малейшее движение несёт весомую смысловую нагрузку (хотя сама я балетом никогда не занималась). В этом смысле совершенством выражения, наверно, явились знаменитые балетные спектакли снятые с участием Максимовой и Васильева. Потрясающие танцоры, талантливые актёры и просто очень красивые люди, они действительно могли выразить содержание музыки, до самых малейших нюансов, своими лицами, жестами, движениями. А искусные режиссёры и операторы помогали многомиллионной публике увидеть именно то выражение лица, движение, жест, используя средства кинематографии.
Эти мысли вслух были навеяны Ноктюрном Шопена в до-миноре, опус 48, номер 1.