Аннотация: Америка... через замочную скважину: расы, религии - чего там только ни увидишь. Не говоря уже о простых человеческих проблемах, которые не знают государственных границ...
Америка... через замочную скважину: расы, религии, пресловутая 'свобода' ― чего там только ни увидишь! Не говоря уже о простых человеческих проблемах, которые не знают государственных границ...
Автор (аннотация)
Декабрь 2014 года, США, Фергюсон.
Повесть закончена несколько месяцев назад. Неужели я оказалась провидицей? Грустно и страшно...
Автор (послесловие)
Ярмарка Безумия
Симфоническая картина
в трёх частях с двумя антрактами, увертюрой и кодой
Увертюра
Португалец с крючковатым носом и лихорадочно блестящими глазами больного малярией приблизился к подростку. Он обвёл его критическим взглядом с головы до ног, потрогал мышцы предплечий, и огонёк интереса вспыхнул в прикрытых пушистыми ресницами глазах. Вдруг замахнулся, словно пытаясь ударить. Тело мальчика мгновенно сжалось в тугую пружину, которая, если не кандалы и ошейник, влепила бы противнику по всем правилам, так, что мало не показалось бы. Ухмыляясь довольно, португалец прищурил глаза и полез пальцами, украшенными массивными перстнями, мальчишке в рот, проверяя зубы. Глаза подростка горели, как угли в камине холодным зимним вечером, окатывая обидчика волнами злости, ненависти и страха, чего тот, ясное дело, не замечал, продолжая тщательно осматривать будущую покупку. Под конец, было, замешкался, в чём тут же и раскаялся: острые зубы больно вонзились в жирные пальцы. Португалец вскрикнул и опять замахнулся, на сей раз не притворно, но руку его остановил продавец:
― Плати ― потом делай что хочешь.
Португалец недовольно зыркнул на него, но всё же спросил:
― Сколько хочешь за этого мозгляка?
Продавец спросил напарника о чём-то на французском, тот со смехом ответил. Терпение португальца подошло к концу:
― Ну и держись за свою падаль. Пять ливров, может, и дал бы, но не сейчас, ― и пошёл прочь.
Торговый день подходил к концу. Продавцы переглянулись, и один из них закричал вслед удаляющемуся покупателю:
― Эй, забирай за пять!
Португалец даже не замедлил шага.
― Ладно, и ужин за нами. С девками! ― и французы мерзко загоготали. ― Они здесь что надо! Не пожалеешь!
Масамба провёл ещё несколько дней на острове Горе. Португалец сначала избил его ― так, чтоб побольнее, но без увечий. Зачем портить собственное имущество? А затем передал охранникам, которые заперли его в грязной вонючей конуре, где едва хватало места на то, чтобы сесть, вытянув ноги. Впрочем, через несколько дней и ноги вытянуть было невозможно ― вновь приобретённые рабы, свезённые со всего сенегальского побережья, были распиханы как попало по баракам, явно не рассчитанным на всё увеличивающиеся масштабы торгового оборота. Между тем хозяева срочным порядком снаряжали корабли, чтобы отправить очередную партию ценного товара на поджидающие рабочих рук табачные и рисовые плантации Америки.
***
Масамба сидел, поджав ноги, в трюме качающегося на волнах корабля и вспоминал зелёные леса родины, где хорошему охотнику голод не страшен. Мужчины его племени охотились; женщины собирали плоды и выращивали рис, воспитывали детей. Ещё год-другой ― и он бы женился. И невесту себе уже присмотрел. Эх, знал бы, держал бы язык за зубами! Так нет же, расхвастался! Злых духов накликал ― как ещё объяснить то, что сейчас вместо того, чтобы везти подарки высокоскулой Бинте, его самого везут непонятно куда?!
В глубине трюма тихо застонала женщина ― туда поместили тех, что посимпатичней. 'Свиньи белокожие!' ― с ненавистью думал подросток, глядя на ритмично двигающуюся задницу матроса, похотливо покрякивающего над беспомощной жертвой.
Двоих наложниц уже выбросили за борт ― померли. Эта, что под кабаном тем мерзким, тоже долго не протянет ― каждый матрос к ней пристроиться норовит. Ещё вчера кричала, сегодня же ― едва голос подаёт. А как ей поможешь?
Две недели всего провели в пути, а смерть уже начала бродить в смердящей темноте трюма, собирая зловещую дань. Сосед Масамбы тоже вчера на тот свет отправился. Огнём горел последних два дня, бредить даже начал. А наутро ― не проснулся. Обнаружилось, когда еду разносили ― еду, горько усмехнулся подросток! От такой еды они тут все к предкам раньше времени отправятся. В дальнем углу у кого-то понос начался. Тряпку на беднягу накинули ― чтоб руками не касаться ― и наверх утянули. А заодно и соседей ― на всякий случай, чтобы зараза не перекинулась на здоровых. И ― за борт. В трюме сразу стало посвободней. Да что толку? Тем, кого больше нет ― может, им даже лучше. Охотятся в джунглях вместе с другими, ушедшими в царство теней. Там хорошо и спокойно. И сытно, наверно.
Масамба пошевелил затекшими ногами. Звякнула цепь, которой он был прикован к соседу. Тот недовольно пробурчал что-то на малознакомом подростку наречии.
Масамба помнил, как торговался с толстяком, владевшим лавкой в городе. Он пошёл туда, чтобы обменять добытые в охоте бивни на подарки Бинте.
У них получился удачный обмен: красивые яркие ткани обязательно понравились бы девушке, как и серьги с разноцветными камнями. А потом торговец предложил замочить сделку и вытащил откуда-то бутылку рома. Масамба никогда не пробовал ничего подобного, но слышал от мужчин, что есть такой напиток, который поднимает настроение. Или сводит с ума ― смотря сколько выпьешь.
Очнулся он в тёмном сарае, в деревянном ошейнике и тяжёлых кандалах на руках и ногах. А потом был короткий переезд на остров Горе, рынок рабов и, наконец, корабль, везущий его туда, откуда ещё ни один волоф1 не вернулся.
Матрос поднялся, натянул штаны и направился к лестнице, ведущей на палубу. Когда он проходил мимо Масамбы, тот с силой распрямил ноги, отчего кандалы больно впились в кожу. Зато затея удалась: матрос споткнулся и грохнулся лицом прямо в кучу цепей. Эх, не будь скованы руки, Масамба показал бы ему!
Матрос грязно выругался и поднялся на ноги. С разбитого в кровь лица яростно сверкали выпученные глаза.
― Кто?! ― взревел он на языке, который Масамба немного понимал.
Подросток вызывающе поднял голову, даже не пытаясь отнекиваться от содеянного.
От удара тяжёлого башмака из глаз, казалось, посыпались искры.
А потом Масамбу вытащили на палубу и долго били. В заключение тот, с разбитой мордой, принёс 'кошку'2, но использовать её не успел.
― Дай мне, я ему покажу как бунтовать! ― забрал плеть дюжий матрос с седеющими висками.
'Прибьёт насмерть - ну и ладно: уж куда лучше, чем такая жизнь. Найду отца в том мире. Будем вместе охотиться', ― подумал Масамба и закрыл глаза.
― Ты кричи погромче, ― донёсся шёпот седеющего матроса, нагнувшегося, якобы чтобы отвесить подзатыльник ― и через мгновение спину обожгла боль от девяти кожаных укусов. Матрос, видно, знал что делал: больно-то было больно, но терпимо. 'Пожалел', ― подумал Масамба и закричал изо всех сил.
Когда через месяц корабль причалил к берегам Америки, кожа на спине полностью зажила. Перед высадкой на берег невольников накормили до отвала и заставили помыться. 'Чтоб продать повыгодней', ― угрюмо думал Масамба, но от еды отказываться не стал ― какой смысл? А потом опять был рынок и унизительная процедура осмотра живого товара. Плантатор-покупатель поинтересовался происхождением рубцов на спине Масамбы. Ему объяснили, что парень отказывался есть ― пришлось 'заставить'. О подножке говорить не стали ― кто купит бунтаря?
Каденция
'Бим-бом, бим-бом, открывается альбом...' ― так начинались дневники девочек-подростков моего времени, поверенные малиново-сиропных переживаний маленьких сердечек. За потрёпанными обложками прятались коротенькие глупые стишки и настоящие чувства, лакированные фотографии красавиц из журналов мод (отечественных, конечно! О королевах типа Синди Кроуфорд мы тогда и не слыхивали) и пятна расплывшихся чернил, свидетелей горьких слёз о чём-то, или, скорее всего, ни о чём.
Трогательные эти воспоминания всплыли вдруг на поверхность, растревоженные появлением в моей жизни такого же забавного тринадцатилетнего существа, в которое как-то исподволь и незаметно превратилась очаровательная бусинка Марточка.
Но об этом потом. Может быть. На самом деле всё начиналось не так.
Пришла я тогда в больницу, куда меня взяли на работу в качестве рентгентехника ― профессию эту мне пришлось освоить на чужбине, оставив любимому фортепиано, увы-увы, удел хобби ― и поняла, что без 'бим-бома' не обойтись. Дневника, то есть. Попробовала, было, делиться ураганом впечатлений с членами дражайшей семьи, но тех надолго не хватило. Изобилие нелицеприятных описаний, нецензурных изречений (не моих! А чужие если ― как их цензурно передать?), а также бесконечные упоминания физиологических деталей, связанных со всевозможными отправлениями хомо сапиенсов, вызвали сначала молчаливое, а потом и немолчаливое их недовольство. Истории, одна другой хуже ― в смысле, хорошего там ничего не было ― тоже быстро приелись. Скажем, вы: стали бы смотреть грустные фильмы или триллеры с бесконечным насилием день за днём? Вот и я о том же. В общем, достаточно скоро семья поставила меня в известность: мол, спасибо, не надо, мы это уже кушали. То есть, слушали.
Тут-то и пришла очередь 'бим-бома'.
Так вот, первую свою работу в качестве рентгентехника я получила в отделении Скорой Помощи (Emergency Department) Приёмной Больницы Детройта ― Detroit Receiving Hospital, если без перевода. 'Receive' ― по-английски означает 'получать'. Вот мы и получаем всё подряд. Главным же образом, машины скорой помощи вкатывают в наши гостеприимно распахнутые двери всё то, что изрыгнул даун-таун. Вот-вот, именно изрыгнул! Как монстр, который обожрался. Или отравился. Или просто страдает несварением желудка. В общем, уже начали представлять, да?
Иногда получаем то, с чем другие больницы не знали бы, что и делать. Особенно по вечерам ― как раз когда я работаю. В общем, горячая точка. Всегда на передовой, на краю, постоянно ощущая пульс этого агонизирующего, богом забытого города.
Проработала я там два с половиной года. Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон! Второй Шехерезады не будет. И дней прихвачу всего несколько ― так только, чтобы передать 'аромат'. Итак, приготовились ― маэстро, занавес!
Часть 1
День 1
Радио, 950 АМ: 'Снова стрельба на северо-западе Детройта. На сей раз был обстрелян жилой дом: стоявший на противоположной стороне улицы мужчина начал поливать его огнём из АК-47. По словам свидетелей, было выпущено как минимум пятьдесят пуль. В доме находились пожилая женщина и её семилетняя внучка. Одна пуля попала девочке в ногу, другая нанесла касательное ранение женщине. Мотив преступления неизвестен. Задержать стрелявшего не удалось. Пострадавших отвезли в Приёмную Больницу Детройта'.
'Ну и зоопарк!' ― пронеслось в голове, а ноги буквально вросли в пол, наотрез отказываясь входить в третий модуль, где находился мой следующий пациент. Что случилось, спросите вы? Да ничего не случилось, говорю же ― зоопарк! Правда, в обычном зоопарке ты, как правило, посетитель и благодарный зритель. Расхаживаешь себе вокруг да около, радуясь солнечному дню и ловя языком растаявшее мороженое, капающее с угрозой для майки из протекшего стаканчика; смеёшься над смешными макаками, корча им макакожеподобные физиономии; держишься подальше от ограды, за которой прогуливается сибирский тигр, не забывая запечатлеть клыкастый оскал на фотографическую плёнку; с опаской поглядываешь на свернувшегося ракушкой гигантского питона, только что заглотнувшего целого кролика, очертания которого легко угадываются на пятнистой питоньей шкуре - бр-р-р!
Ключевые слова при этом ― на расстоянии, за оградой.
Здесь же всё наоборот: мы сами находимся по 'ту' сторону, становясь непосредственно 'теми, кто' или 'теми, кого' ― в зависимости от того, как дело повернётся. Говорю же ― зоопарк!
Вот я и застыла на мгновение, пока подсознание оценивало ситуацию и принимало решение, стоит ли становиться частью декорации в клетке под названием 'Третий Модуль'. А та ― ситуация, в смысле ― была привычно нестандартной. Вот-вот ― именно привычно нестандартной! Со временем я, конечно, попривыкла. Вначале же подобные вещи действовали на меня, с одной стороны, как парализующее средство ― потому и ноги каменели; а с другой ― как рвотный порошок.
Вообще, модуль ― это большая комната с двумя рядами разгороженных шторами коек: четыре вдоль одной стены, четыре вдоль противоположной. Модулей таких в Приёмном Покое четыре. Плюс ― комната реанимации, куда поступают в полуживом, а иногда и совсем неживом состоянии наши обычные пациенты, привезённые на воющей и мигающей 'неотложке'. Ещё есть комната наблюдения, где, главным образом, отлеживаются те, кому идти всё равно некуда и незачем, а от наркотиков на шару ещё никто не отказывался! Здесь, во всяком случае. Иногда специально с этой целью и приходят: чтобы легально 'покайфовать' на бесплатном 'ди'3 или 'эм'. Который им действительно бесплатный ― взять с таких 'пациентов' всё равно нечего. Кому он не 'бесплатный', так это нам, послушным налогоплательщикам, потому что именно наши, кровно заработанные денежки идут на усладу подобных бездельников! И сидят такие вот 'больные' начеку, как пресловутая кукушка в часах: только время подходит ― они тут же 'ку-ку, ку-ку'. Всё на свете у них начинает болеть, причём, с такой силой, что без пресловутых 'ди' или 'эм', ну, никак не обойтись!
Впрочем, мы отвлеклись. Не пора ли вернуться назад, в тот самый третий, зоопарку подобный модуль?
Больного на первой койке ещё не рвало, но звуки, которые он издавал, и мощные раскачивания внушительного размера торса обещали весьма обильные фонтаны и извержения. Такого же мнения придерживались, похоже, и остальные, так как два медбрата поспешно задёргивали шторку и держали наготове объёмную лоханку, в обычной больничной жизни служащую для водных процедур, а сейчас предназначенную для приёма фонтанов и извержений.
Мускулистый детина с плечами атлета и серьёзным лицом мыслителя оккупировал койку номер пять, находящуюся в дальнем углу модуля. С пугающими ритмичностью и настойчивостью он раскачивал из стороны в сторону головой, категорически отрицая всё: эту больницу с её отделением скорой помощи, напоминающим, скорее, ярмарку безумия (в девятнадцатом веке писывали о ярмарке тщеславия. Намного более почтенный предмет был, однако); койку номер шесть с соседкой-дурой, с которой не сводил он скорбных своих глаз; проклятую жизнь, принесшую его, молодого и сильного, сюда, в эту обитель больных и сирых, в не менее удручающем состоянии.
На койке номер шесть сидела, свесив ноги, старуха, уже известная нам под именем 'соседки-дуры'. Безумные глаза её скользили вокруг, не останавливаясь ни на чём ― словно не человек она живой, а механическая игрушка с единственной двигающейся частью, головой ― и тупая эта апатичность выглядела диким и жутким дополнением к преувеличенной активности её соседа.
Кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулась и увидела Дэйвиса. Дэйвис ― это резидент третьего, то есть, последнего года резидентуры врачей скорой помощи. Мы с ним друзья. Началось наше знакомство на почве работы ― а вы что подумали?
Дело в том, что я здесь лучше всех снимки делаю. Быстро и качественно. Серьёзно!
После эмиграции вдруг обнаружилось, что родители вырастили меня перфекционисткой! То есть, оно, наверно, где-то уже и проявлялось, но я и слова-то такого не знала, не говоря уже о смысле! Здесь же меня впервые так обозвал менеджер ресторана, где я работала официанткой, параллельно осваивая в колледже профессию рентгентехника. Назвал он меня так после очередного разноса, который я учинила нашему повару за греческий салат, выглядящий, с моей точки зрения, непрезентабельно: листья, мол, лежалые, и кружочки свёклы сок пустили, и кусочки куриной грудинки выглядят так, словно кто-то уже их ел. Джимми медленно закипал, выслушивая мою вдохновенную ругань, ни слова не говоря в свою защиту ― поскольку права я была! Вот менеджер и вступился за беднягу, объяснив мне при этом, что не все могут быть перфекционистами. Ага! Тут-то я и смекнула, что слово это означает. От повара, правда, не отстала, объяснив им, уже обоим, что совершенствоваться можно бесконечно, а второй сорт ― брак! И что вы думаете? Салаты-омлеты из рук Джимми начали выходить в конце концов такими, что хоть на выставку отправляй. О чём я ему и сообщала всякий раз. Ну да, как же без поощрения? Я же, в конце концов, педагог по одной из своих профессий. А даже если и не педагог: метод кнута и пряника издревле известен. Джимми, причём, буквально расцветал от стопроцентно заслуженных им комплиментов и стряпал ещё лучше.
А заговорила я о перфекционизме потому, что качество сие распространяется практически на все стороны моей жизни! Что очень выгодно для работодателей ― думаю, здесь объяснять не нужно. Зато для семьи ― сплошная головная боль! Почему, вы спросите? Так я ведь их той же меркой меряю! Причём, поблажки не даю ни малейшей: ещё бы, они-то мне не чужие. Вот и прикиньте, какого оно, жить со мной в одном доме!
На новой работе, как вы сами понимаете, качество это оказалось как нельзя более кстати, и снимки я научилась делать так, что хоть в учебник рентгенологии их помещай! Правда-правда, не вру ― мнение наших радиологов, ага! Один их феллоу (так называют резидентов, которые решили продолжить обучение и специализироваться в одной либо другой области медицины) прибегает как-то со снимком грудины: 'Чья работа?' Снимки грудины нам часто не заказывают. Да и делать их никто, кроме меня, не умеет. Короче, я сразу узнала свой почерк. 'Ну, моя, ― говорю. ― А что?' Тут он как пошёл петь дифирамбы! И никогда, мол, он таких замечательных снимков грудины не видел ― когда все детали, как нарисованные; и как мне такое удалось, и расскажи ты, вишь, ему, в чём секрет. В общем, еле отбилась. Слышишь? Расскажи ему! Училась я этому и ушами в процессе, между прочим, не хлопала. А потом мастерство своё постоянно шлифовала, пока не получилось то, что получилось ― вот и весь секрет!
Так вот, Дэйвис это дело быстренько подметил и начал назначения на снимки для своих пациентов приносить мне лично. Он ведь не радиолог, поэтому ему ещё важнее получить снимки хорошего качества: чтобы воспаление лёгких или, там, перелом еле заметный увидеть самостоятельно, без помощи специалиста. Вот он и подпихивал мне всех своих пациентов. У меня же с этим проблем никаких не было по разным причинам. Во-первых, приятно, когда твой труд ценят. Во-вторых, очень важно, чтобы тебе постоянно напоминали о том, какой ты замечательный работник (мне во всяком случае: похвалите ― луну с неба достану. По-хорошему со мной всегда можно договориться. Если же по-плохому ― заставить там, или поругать ― вот тут уж дудки! Ни-и-чегошеньки не получите! Такой вот скверный у меня характер).
А в-третьих ― Дэйвис красивый. Смотреть на него ― сплошное удовольствие: он словно сошёл с обложки какого-нибудь журнала о кинозвёздах! Русая чёлка наполовину скрывает карие глаза с пушистыми ресницами. Он слегка щурится от близорукости и улыбается открытой голливудской улыбкой типа 'Made in USA', что выглядит дико сексуально. Ростом Дэйвис выше меня, что само по себе приятно, поскольку росту во мне сто семьдесят сэмэ, и с высоты этой на народ частенько приходится смотреть сверху вниз. И это ладно. Но когда парень такой симпатичный, как Дэйвис ― не ладно! Хочется представить себя идущей рядом с ним в чём-то жутко стильном, на высоченных каблуках и по-прежнему снизу вверх поглядывать на свой трофей. Хм, мда, не мой ― знаю. Всё равно приятно! А один только взгляд на мускулистые руки, покрытые шелковистыми светлыми волосами, такими же, как те, что выглядывают из у-образного выреза униформы, как у хирургов, вообще вызывает мороз по коже. Или наоборот. Фу, при одном лишь воспоминании жарко стало!
Несмотря на все эти выдающиеся качества, Дэйвис, как выяснилось, совершенно нормальный парень, не бабник и не воображала. Кроме того, он постарше, чем остальные резиденты его года ― потому что в медицинскую школу пошёл не сразу после университета. Причём не из-за лоботрясничества или лени не пошёл, а по чётко разработанному плану: решил этот мир и людей, его населяющих, повидать, прежде чем запрячься в многолетнюю кабалу американского медицинского образования. Даже в Турции пару лет жил и работал! Представляете?! И на нынешний момент ему тридцать три года, всего на пару лет моложе меня ― не сопляк, то есть, и, соответственно, нам всегда есть о чём поговорить.
― Привет, Натали, ― Натали ― это я. Здесь, во всяком случае, меня так называют. ― Ты за кем пришла?
― Да вот за этим. Только я передумала. Позвонишь, когда он будет в порядке.
Из-за шторки первой койки доносились звуки давно обещанных фонтанов и извержений вперемешку с тихим матерком медбратьев, которым нужно было каким-то образом уворачиваться от всего этого безобразия.
Мимо нас прошла Деби. Она игриво стрельнула в сторону Дэйвиса голубыми, как небо в июле, глазами, и он улыбнулся ей в ответ.
Деби ― медсестра в Приёмном Покое. Когда-то, лет десять назад, она начинала свою профессиональную карьеру именно здесь, в этой самой больнице. А потом куда-то пропала. И вот недавно появилась опять.
Мы с ней сразу подружились. То есть, почти сразу: 'приветами'-то с самого начала обменивались ― работаем всё-таки вместе, без этого никак нельзя. А однажды разговорились, и вдруг обнаружилось, что нам есть о чём поговорить, да и сам процесс оказался, к тому же, весьма приятен.
В тот день я сидела во время перерыва в комнате отдыха и листала журнал 'Родители', одновременно жуя свой нехитрый, принесенный из дому ужин. Деби расположилась рядом, поджидая пациента, привезенного на рентген чего-то. Вообще-то обычно пациентов никто не сопровождает. Но этот был на какой-то капельнице, требующей присутствия медсестры если не рядом, то хотя бы поблизости. Вот Деби и приземлилась в нашей комнате отдыха.
― У тебя дети есть? ― спросила она, заметив, что за журнал я читаю.
― А у меня трое, ― сказала Деби, и счастливая улыбка осветила её милое лицо.
― Ты шутишь! ― не поверила я.
― Ни капельки! Впрочем, ты не первая: никто не верит.
Деби относится к той категории женщин, которые метко описаны в народной поговорке: маленькая собачка до смерти щеня. Но Деби ещё и очень симпатичная, что единодушно признано как мужской, так и женской половиной местного сообщества. Лицо ― как нарисованное, ни одной неправильной линии! Смотришь ― и ума не приложишь: как это природа-мама умудрилась так расстараться? И фигурка у неё что надо, никогда не скажешь, что троих родила: тоненькая, хрупкая, кажется, ткни пальцем ― переломишь. Только это одна видимость! Мне довелось наблюдать, как она здоровых мужиков с каталки на кровать переваливала. Как нечего делать! Сильная, значит. Но сила эта не врождённая, а приобретённая. Женщины в её семье страдают от остеопороза. Поэтому Деби с молодости готовится к сражению с этой подлой болезнью: поедает, как не в себя, молочные продукты и всерьёз занимается спортом, включая поднятие тяжестей. Теоретически ― да и практически ― это поможет ей повысить содержание кальция в костях и предупредить или хотя бы задержать на сколько-то лет наследственное проклятие.
Об этом я, правда, узнала значительно позже. В тот же день мы проболтали с полчаса, наверно. Начали с детей, а закончили непонятно где! Досталось от нас и мужьям, и врачам, и президентам ― никого вниманием не обошли!
Деби заглянула за шторку с фонтанами и извержениями, приняла от медбрата ванночку, наполненную сами догадываетесь чем, и, слегка наморщив хорошенький носик, быстро зашагала в сторону туалета. Дэйвис посмотрел ей вслед.
― Нравится? ― спросила я.
― Нравится, ― ответил он.
― Она замужем, ― сказала я.
― Знаю, ― пожал плечами Дэйвис и пошёл навстречу Деби, которая уже успела ополоснуть ванночку и несла её назад.
Деби Дэйвис тоже нравился. Как, впрочем, любой нормальной женщине нравятся симпатичные мужчины. Ни больше, ни меньше. Во всяком случае, ей так казалось.
Резидентов и студентов в больнице и, в частности, в отделении скорой помощи всегда хватало ― больница-то при университете. Менялись они с ошеломляющей скоростью: только-только навострились в той или иной области ― глядишь , а их уже в другое место перебрасывают, взамен присылая очередных неумёх. Поэтому Деби особого внимания на все эти юные лица не обращала, а уж имён запоминать и тем более не пыталась. Какой смысл?
Только с Дэйвисом получилось всё иначе.
Она тогда стояла у входа в модуль и листала страницы блокнота, с которым никогда не расставалась. Им ещё в школе медсестёр посоветовали обзавестись таким своего рода 'периферийным мозгом'. Деби записывала туда всё важное, связанное с работой: телефоны, имена; названия и дозы малознакомых лекарств; алгоритмы, которые не используешь каждый день. Кроме того, в блокноте том можно было найти и совершенно неожиданную информацию, к медицине никакого отношения не имеющую. Так, например, рядом со страницей, на которой Деби нашла наконец то, что искала, была приклеена картинка, вырезанная, похоже, из журнала мод и показывающая, шаг за шагом, технику накладывания теней.
Деби почувствовала, что сзади кто-то стоит, и обернулась: Дэйвис заглядывал через плечо и с любопытством рассматривал блокнот.
― Что это? ― спросил он, указывая на картинку.
Деби почему-то смутилась и покраснела.
― Да так, ничего особенного. Подружка дала вырезку из журнала. У меня вечно проблема с макияжем.
Так начался их первый не связанный с работой разговор. В принципе, на этом он и закончился, только имя Дэйвиса Деби запомнила. Как запомнила и его глаза, и слегка хрипловатый голос, и тепло рукопожатия, которым они обменялись в конце рабочего дня.
Вот ведь как интересно бывает в жизни: большие вещи зачастую начинаются с пустяков. Ты и думать забыл о том маленьком событии, а что-то ведь уже пустило корни и растёт себе, растёт по своей воле, по своим собственным законам. И во что вырастет ― кто знает?
Тот короткий разговор, в частности, послужил началом приятельских отношений, незаметно переросших в дружбу. Во всяком случае, именно так объясняли Дэйвис и Деби свои отношения любопытным.
День 2
Радио, 950 АМ. 'Бомбёжка в восточной части Детройта: несколько бомб было брошено прошлой ночью в жилой дом. Начался пожар, в котором погиб живущий там мужчина. Его жена потрясена случившимся. Подозревают,, что нападение произошло по ошибке: после зашедшей далеко стычки в одном из ночных клубов, потерпевшая сторона решила отомстить, но ошиблась адресом. В результате пострадали ни в чём не повинные люди'.
Мы с Лори завернули во второй модуль, толкая перед собой мобильный рентгенаппарат. Назначение поступило на снимок лёгких, в котором нуждался пациент, в данный момент давящийся кашлем на третьей койке, в то время как медсестра пыталась примостить ему на нос кислородную маску. Ничего особенного, в принципе, наши будни.
― Эй, смотри! ― придержала меня за локоть Лори и прыснула со смеху. Я повернула голову и ахнула.
...Одиноко скучал посреди прохода забытый рентгенаппарат, а мы с Лори при-соединились к группе зевак, глазеющих на импровизированное шоу. Вы спросите: а как же работа? Как же спасение утопающих ― больных, то есть? А подождёт работа! Если бы не подобные развлечения, совсем мрачно было бы.
Шоумен находился по соседству с кашлявшим пациентом, на которого больше никто не обращал внимания. Впрочем, тот уже не кашлял, а только вздрагивал тощими ключицами при каждом вдохе из целебного резервуара ― медсестре всё же удалось насадить ему на нос маску с кислородным мешком.
Что же касается 'шоумена', его, похоже, только что привезли в модуль, выдав по прибытии больничный халат, в который он и переодевался ― то есть, тоже ничего особенного, тоже будни. За исключением одной, разве что, малю-ю-юсенькой детали: шторку-то, что вокруг койки, он позабыл задёрнуть, тем самым вольно или невольно приглашая всех, кому делать нечего (а если и есть чего, подумаешь ― работа не волк!), на праздник! оргию!! вакханалию!!! тела ― и не той, кстати, части, о которой вы подумали ― а также в компанию спутников, с которыми разлучить его было бы непросто: красотки, обольстительно улыбающейся перекошенным ртом с правой половины худосочного зада; насекомообразного инопланетянина, ошибочно приземлившегося на не менее чахлую левую ягодицу (ошибочно, потому что по фиг ему было мягкое место кого бы то ни было, кроме, разве что, той перекошенной красотки: это к ней он намеревался присоседиться. Но не тут-то было! Хозяин позаботился о невинности девицы, предусмотрительно поселив их подальше друг от друга); и огнедышащего дракона, извивающегося на спине в соответствии с каждым движением ходячей картинной галереи. А шторка, кстати, не была задёрнута по той простой причине, что любитель-стриптизёр не осознавал даже, что является объектом оживлённого внимания благодарной публики ― уж больно в 'отмороженном' состоянии он находился.
Вдруг богатое росписями тело его напряглось и посрамлённо съёжилось, в то время как мутный взгляд, неосторожно брошенный через плечо, сфокусировался на входе, куда только что ввезли причину беспокойства.
Если бы компания уже упомянутых красотки, насекомого и пресмыкающегося попыталась сразиться с армией, поселившейся в крепостях и бастионах на теле вновь прибывшего любителя прикладной живописи, она моментально была бы раздавлена превосходящими силами противника. Татуировки, исполненные во всём многоцветье, какое только найдётся в захудалых лавках местных художников по телу, покрывали сплошным одеялом могучий торс претендента на пальму первенства. Вот он потянулся, зевая ― и оказалось, что даже подмышки не были обойдены вниманием! Однако, главным аккордом победных фанфар было даже не это. Неведомый 'мастер' завершил шедевр, используя неотразимый сюрреалистический приём в виде щедрых мазков красного цвета, оттенки которого определялись свежестью пигмента, в обиходе также известного под названием... крови. Да, самой обычной крови ― уж чего-чего, а подобного 'искусства' в наших буднях больше, чем достаточно! Созданное полотно могло посрамить и жалкие потуги дикарей из племени мумбу-юмбу, и индейцев из романов Фенимора Купера, а уж нашего давешнего Аполлона и подавно! Тот даже зубами скрипнул от досады и грустно потупился. Вся компания, впрочем, тоже поникла, а улыбка красотки стала окончательно кривой.
― Срамник! ― громогласно объявила Лори, и, надув возмущённо свои и без того надутые губы, задёрнула шторку вокруг по-прежнему голого пьянчужки.
Вы знакомы с Лори? Она лидер у нас на вечерней смене ― что-то типа маленького начальника. Я с ней вроде как дружу. 'Вроде' потому что на самом деле старательно поддерживаю хорошие отношения, что порой бывает не так уж просто.
Говоря о Лори, очень важно визуально представить себе, о чём ― или, точнее, о ком идёт речь. Что ж, где там моя палитра?
Для начала вообразите монолитную глыбу мышц и жира, облитую молочным шоколадом и увенчанную головой, сияющей толстым слоем геля, поскольку без него никак не укротить упрямые афро-американские волосы. Это Анжела Дэвис носила их, как положено ― в натуральном виде, то есть. Современные же нам афро-американки имеют совсем другое представление об идеалах красоты. И волосы, соответственно, либо сбривают вообще, либо выпрямляют и затем укладывают в диковинные конструкции, созданные во время многочасовых бдений в креслах парикмахерских, специализирующихся на обслуживании именно афро-американской публики. Причёска эта остаётся неприкосновенной две недели ― ни помыть, ни расчесать, то есть. А потом ― опять визит в парикмахерскую. Который совсем недешёвый, между прочим! Я бы точно наголо выбрилась, поскольку другая, бесплатная альтернатива а ля Анжела Дэвис, означала бы расчёсывание, которое, подозреваю, пытке подобно при подобной кудрявости!
Впрочем, вернёмся к Лори. Заготовка у нас уже есть. Значит, можно перейти и к деталям. Лицо ― лицо переливается всеми цветами радуги, хотя раскрашены на самом деле только глаза и губы: крем-пудру и румяна Лори не признаёт. Тем не менее, создаётся ощущение обильных разноцветных, мигающих и поблёскивающих ёлочных гирлянд. А если кому не хватает освещения ― вот вам ослепительная улыбка, немного увечная при особенно широком оскале, поскольку тогда обнаруживается, что линия сияющих передних жемчугов прерывается при переходе в коренные регионы: каким-то образом Лори умудрилась подрастерять обитателей тех мест за недолгие тридцать лет жизни. Теперь добавим к полученному облику полкило украшений в виде огромных клипсов (смотришь на них и гадаешь: оторвут ухо ― не оторвут, оторвут ― не оторвут?), нескольких рядов золотых цепей на шее, браслетов на запястьях и одной щиколотке, и, конечно же, многочисленных колец, одно другого массивней.
Но это ещё не всё. Ведь что, скажем, привлекает нас в Моне Лизе кисти Леонардо? Черты лица? Отнюдь! Бессмертное полотно с первого же взгляда окутывает зрителя дымкой тайны, а об улыбке жены торговца Джокондо искусствоведы спорят и по сей день, пытаясь приподнять занавес, скрывающий от любопытных внутреннее содержание, духовный, так сказать, мир, без которого Мона Лиза и не Мона Лиза вовсе, а так, средневековая тётка!
Говоря о Лори, без духа обойтись никак нельзя ― как, впрочем, и без духов, но это уже совсем другая история, в которой противогаз кажется уместной защитой от газовой атаки под названием О де Туалет. Что же касается непосредственно 'духа' ― представьте себе вышеописанное создание резвящимся, как маленький толстенький поросёночек, который плещется в луже, подпрыгивая, кувыркаясь и расплёскивая брызги во все стороны, не забывая при этом повизгивать и похрюкивать от удовольствия. Представили? За исключением лужи, надеюсь. Теперь поправочку, пожалуйста, внесите на размер, поскольку Лори повыше меня ростом будет, а я, как вам уже известно, далеко не малышка.
Есть ещё другая Лори. Наморщив лоб и надувшись от осознания собственной значимости, она выслушивает тебя внимательно, затем медленно соображает, причём почти слышно, как медленно проворачиваются шестерни Лориного мыслительного механизма, непривычного к работе. Затем, бесконечно сбиваясь на 'а-а-а' и 'э-э-э', отвечает. Становится ясно, что она ничегошеньки не поняла! Объясняешь опять. (Читайте выше). Объясняешь по третьему кругу, причём, уже несколько человек подклю-чились, пытаясь помочь втолковать что-то Лариске. Иногда успешно.
И, наконец, Лори-исчадие ада. Ту я, правда, только наблюдала со стороны ― то есть, это не меня она поджаривала на сковородке. Впрочем, подобный опыт именно наблюдением мне и хотелось бы ограничить.
Помимо всего прочего, Лори любит мужчин. Только любовь эта ничем не напоминает слёзы-сопли из сентиментальных женских романов. Лариска милосердно дарит избранников своим хорошим к ним отношением. Так когда-то в прошлые века королевы позволяли облобызать себе ручку. Лори свою ручку ― точнее, ручищу ― облобызать не предлагает, но принцип остаётся тем же.
Дэйвис относится к числу её фаворитов. Вот и сейчас, увидев его среди зевак, Лори взъерошила-растопырила разноцветные пёрышки и вальяжной походкой поплыла к заинтересовавшему её объекту. Раздался повизгивающий смех и окружающих ослепили безупречные жемчуга (предусмотрительно не самый широкий оскал). Шоколадная лапа обхватила шею Дэйвиса, и громкий чмок отпечатался помадой на гладковыбритой щеке. Дэйвис тоже заулыбался и быстренько стёр следы компромата. Лори понесла какую-то чушь, Дэйвис ответил тем же. Лори захихикала, Дэйвис расхохотался. Окружающие тоже заулыбались. Это всё безвредно и забавно. Говорю же, без шоу нам никак нельзя!
Я между тем сделала снимок лёгких и выкатила машину в коридор, сигналя Лори ― мол, пора уже и отчаливать.
Ко мне подошла Деби.
― Они что, встречаются? ― нарочито незаинтересованно спросила она.
― Прям! - фыркнула я. ― Это же Лори! У неё полбольницы подобных возлюбленных! А что? Кто-нибудь интересовался?
― Да нет, ― притворно равнодушно пожала плечами Деби, ― просто странно как-то всё это выглядит: объятия, поцелуи, ― и направилась к паре, по-прежнему занимающей центральное положение в модуле и обменивающейся глупостями на потеху толпы.
Дэйвис краем глаза заметил Деби и повернулся к ней.
― Доктор Вает, мне нужно ваша помощь в первом модуле.
― Да, конечно, Деби. Что случилось? ― Лори обиженно надулась, недовольная тем, что у неё забирают игрушку. Дэйвис отправил ей воздушный поцелуй и вслед за Деби вышел из модуля.
По пути она изложила ему суть дела: пациент жалуется на головную боль. Помолчав немного, добавила:
― Он на капельнице с нитроглицерином, от стенокардии.
Дэйвис с лёгким недоумением посмотрел на Деби.
― И как стенокардия?
Деби пожала плечами.
― Прошла давным-давно.
― Значит, отсоедини капельницу и дай ему парацетамол от головной боли.
Деби кивнула головой и повернулась, чтобы идти, но Дэйвис не позволил, удержав её за руку и увлекая за собой в пустой коридор за пределами Приёмного покоя:
― Деби, ты опытная и очень хорошая медсестра.
― Спасибо, доктор Вает, ― Деби смутилась и, высвободив руку, попыталась обойти мужчину, но Дэйвис не позволил, тоже шагнув в сторону.
― Погоди, я не к тому. Ты и без моей помощи знаешь, что делать, когда пациент на нитратах жалуется на головную боль, ― прищурившись, он пристально изучал её лицо. ― Деби, тебе не понравилось то, что Лори заигрывала со мной, и ты решила вмешаться. А пациент ― так, предлог. Ты, случаем, не ревнуешь меня?
― Вот ещё! ― лицо Деби залилось краской, а глаза подозрительно заблестели. Она несколько раз пыталась что-то сказать. Наконец, ей удалось выдавить что-то типа: ― Вот ещё выдумал! Я замужем и у меня трое детей! Зачем мне тебя ревновать?
Голос её дрожал, и Дэйвис вдруг осознал, что вся эта сцена ей жутко неприятна. Что-то, сказанное им, оказалось лишним и неправильным ― или наоборот, очень даже правильным и потому неприемлемым?! Он смущённо кашлянул, извинился и ушёл.
Деби промокнула салфеткой две слезинки, выкатившиеся всё-таки наружу, и поспешила к пациенту. Отсоединила капельницу и вытащила из кармана бумажную чашечку с парацетамолом, приготовленным заранее. Дэйвис был абсолютно прав: она и без его помощи могла разобраться с подобной проблемой ― не впервой. Пациент быстро проглотил предложенную таблетку и с облегчением откинулся на подушку. 'Ну, народ! ― подумала Деби. ― Ещё полчаса пройдёт, прежде чем лекарство начнёт действовать!' Она вышла из модуля и посмотрела на часы: время перерыва.
― Я пойду перекушу, ― сообщила она дежурной медсестре и направилась в комнату отдыха.
Деби не любила ужинать в больничной столовой: дополнительное время, деньги, да ещё и невкусно. Приносила обычно что-нибудь с собой. Сегодня, например, в морозилке её поджидала паста Альфредо с курицей. Дёшево и сердито! И, главное, удобно. Правда, мужу с детьми тоже придётся обойтись без домашней стряпни. Пиццу, наверно, закажут. Это, конечно, совсем неполезно. Но ничего. Завтра будет настоящий обед, потому что завтра у Деби выходной. Она запечёт курицу с овощами, нарежет салат цезаря. Может, даже испечёт что-нибудь на десерт.
Гудела микроволновка. В коробке уже что-то потрескивало ― значит, почти готово. 'Помою-ка я руки', ― подумала Деби и подошла к раковине. Она вытирала руки, когда в комнату кто-то вошёл. Она обернулась и увидела Дэйвиса.
Карие его глаза виновато глядели из-под русой чёлки, руки нервно теребили карман белого халата. 'Так тебе и надо! ― подумала Деби в сердцах. ― Тоже мне, провидец!' Отвернувшись с нарочито недовольным видом, она достала из микроволновки коробку с пастой и присела к столу, упорно игнорируя Дэйвиса.
― Деби, ты что, обиделась? ― прервал он, наконец, неловкое молчание.
― На что? ― голос её звучал холодно и отчуждённо.
― Да нет, я так, на всякий случай. Значит, точно не обиделась?
― Нет! Сколько раз можно повторять?
Деби придвинула к себе журнал 'Воуг'. Она перелистывала страницы, ожидая, пока паста остынет, и старательно не обращала внимания на Дэйвиса. Тот присел на соседний стул и тоже заглянул в журнал.
― Кто у вас это читает? ― спросил он.
― Я, ― Деби по-прежнему звучала неприветливо.
― Ты? ― Дэйвис выглядел удивлённым.
― А что в этом такого? ― Деби пожала плечами.
― Ну, не знаю. 'Воуг' ― это что-то из совсем другого мира: кинозвёзд, принцев и принцесс, дизайнеров. Хотя, с другой стороны, что я знаю о тебе и твоём мире?
В голосе его звучало искреннее раскаяние, и Деби подняла глаза от страницы, прикидывая, стоит ли продолжать корчить из себя обиженную. В принципе, он абсолютно прав: да, она ревнует его к другим девушкам и женщинам! Почему? А какая разница? Ревнует ― и всё! Только это не касается никого, кроме неё! Теперь ему это тоже известно, и в следующий раз он хорошенько подумает, прежде чем разыгрывать из себя ясновидящего.
Деби перевернула страницу и заговорила уже нормальным голосом:
― Я без этого журнала жить не могу. Даже подписываться на него несколько лет назад начала.
― Серьёзно? ― Дэвис, похоже, заметил перемену в её настроении и теперь старался изо всех сил не нарушить с таким трудом достигнутое перемирие. ― 'Воуг' я, правда, не читал. Зато мне как-то 'Космополитен' в руки попал. Ну и барахло же этот 'Космополитен'! Неужели вам, женщинам, действительно подобные вещи интересны? ― Дэйвис оборвал себя на полуслове, заметив усмешку на лице Деби. Похоже, опять что-то не то сказал! Он начал лихорадочно подбирать слова оправдания, потому что меньше всего на свете ему хотелось спорить с Деби. Чего бы ему действительно хотелось... А в самом деле, чего?
Дэйвис и сам не очень хорошо понимал, что заставляло его искать встреч с этой маленькой женщиной, которая ― он это тоже хорошо помнил ― замужем и у которой трое детей. Но какая-то неведомая сила приносила его именно туда, где в этот момент находилась она. Вот и сейчас ― его приятели пошли обедать в столовую, а он ― здесь, рядом с ней. И, что самое обидное, разговора, похоже, опять не получится, потому что в её присутствии он совершенно непроизвольно начинает нести всякую чушь: то глупость ляпнет, то обидит, сам того не желая.
Но на сей раз, похоже, пронесло: Деби оторвалась от еды и посмотрела на него... вовсе не обиженно посмотрела!
― Нашёл с чем сравнивать! 'Воуг' ― это тебе не 'Космополитен'. И с чего ты взял, что он для принцесс и кинозвёзд? Я, например, получаю эстетическое удовольствие, ― при этих словах брови Дэйвиса удивлённо поползли вверх, ― листая страницы с фотографиями красивых людей в красивых одеждах среди красивых интерьеров, ― Деби вздохнула. ― Не в жизни - так хоть на картинках. И потом, знаешь, статьи в нём хорошие встречаются. Не как в журналах-сплетниках, а настоящие. О книгах, музыке, живописи. Иногда даже о политике. Да-да, не смейся, о политике! Причём, всегда с каким-нибудь интересным поворотом. Можешь взять этот номер, если хочешь. Я его уже почти закончила.
Она начала наворачивать на вилку ленточку пасты, а Дэйвис всё смотрел на яркую страницу, рекламирующую духи Шанель, и думал о том, насколько всегда неожиданны маленькие открытия, связанные с Деби. Вот и сейчас, с этим 'эстетическим удовольствием' ― совершенно неуместная фраза для их больницы. Уж чего-чего, а эстетики у них маловато. Крови хватает, грязи; людей с переломанными ногами или судьбами. Но 'эстетическое удовольствие'?
― Ты, выходит, читать любишь?
― Ещё как! Что может быть лучше хорошей книги? Со временем вот только проблема ― на чтение всего ничего остаётся. Так я на работу их приношу ― хоть в перерыве почитаю. Сегодня вот закончу журнал просматривать, и завтра начну новую книгу. Точнее, не новую ― я её уже не раз читала.
― А что за книга, если не секрет?
― Конечно, не секрет: 'Испанская баллада' Фейхтвангера.
Дэйвис наморщил лоб: он не был знаком ни с названием книги, ни с именем автора. Деби заметила его замешательство:
― Ты что, не читал его книг?
Дэйвис отрицательно помотал головой.
― И не стыдно? Это же классика! Обязательно найди что-нибудь. Не пожалеешь. 'Испанская баллада' ― это, в принципе, история любви. Трагической любви. Но не просто так, а на фоне исторических событий. Или, скажем, 'Гойя' ― это уже о художнике. Слышал о таком?
Дэйвис кивнул.
― Поразительная личность, потрясающий художник. Заключительный его период, правда... Кстати, роман Фейхтвангера помог мне действительно понять его, включая тот период!
Дэйвис оживился:
― Ты, выходит, и живописью увлекаешься?
Деби ответила не сразу. Она задумчиво смотрела на кончик вилки, рисующий круги на белой лужице соуса и молчала. А потом подняла голову и просто сказала:
― Очень. Особенно импрессионистов. Я в залах с их картинами часами могу сидеть и мечтать: ведь каждое полотно ― это целая история. Стоит только поднапрячь воображение!
Дэйвис выглядел недоумевающим.
― Погоди, а где это ты могла часами смотреть на картины импрессионистов? В местном музее?
― И в местном тоже, хотя импрессионистов там совсем немного. Да и давно это было. А когда в школе училась, мы с родителями через год в Европу ездили. Я тогда и в Лувре побывала, и в Прадо.
Дэйвис смотрел на неё с ещё большим удивлением.
― А кто твои родители, Деби?
― Мама ― инженер на заводе Форда. Отец ― врач, психиатр. Я сама тоже думала о медицинской школе, только жизнь иначе повернулась. Но я не жалуюсь: мне моя профессия нравится. Нелегко, конечно ― а кому легко? Главное, среди людей ― мне всегда этого хотелось. А здесь так вообще ― мы для наших пациентов как ангелы-хранители. Да-да, не смейся, ― лицо Деби просветлело, она даже улыбнулась. ― Немногие приходят сюда просто так, от нечего делать. Люди за помощью к нам идут, и боль свою несут с собой. Причём, не только физическую. А ту, что внутри ― попробуй исцели! Но я пытаюсь. И иногда получается, я это чувствую! Благодарность же людская ― что может быть прекрасней? А потом, после работы, еду домой, где меня ждёт семья: муж и трое детей. Старшей девочке уже одиннадцать лет, младшему сыну ― два года, среднему ― пять.
― Деби!!! Сколько же тебе лет?! Ты сама как подросток! ― Дэйвис выглядел шокированным.
― Тридцать, ― Деби улыбнулась, но как-то невесело. ― Я рано начала, как видишь...
В комнату вошли медсёстры и тут же начали отпускать сомнительные шуточки. Деби покраснела, но ничего не сказала, продолжая энергично пережевывать пасту и нарочито громко листая страницы журнала. Дэйвис поднялся и, прежде чем выйти, сказал:
― В общем, начнём с парацетамола. А если не поможет, я ему тогда что-нибудь другое назначу, ― и вышел.
Деби продолжала есть, не обращая внимания на оживлённый трёп медсестёр. Короткий разговор с Дэйвисом напомнил ей о вещах, о которых она старалась не вспоминать, потому что каждое такое воспоминание причиняло боль.
Деби забеременела в ночь выпускного бала. С парнем тем она встречалась не так уж давно. Он был хорош собой и очень популярен в школе, поэтому все девчонки ей завидовали. До неё он встречался с одной студенткой местного университета, потом с другой, полностью игнорируя ровесниц.
Деби была приятно удивлена, когда он предложил ей сходить в кино. Она согласилась. В первый же вечер он попытался её поцеловать, но она не позволила: как можно так сразу? Юноша выглядел разочарованным, но при следующей встрече возобновил свои попытки. Следует признать, что Деби сопротивлялась исключительно из приличия, и уже на третий вечер отвечала на его поцелуи. Правда, вслед за поцелуями в ход пошли руки, и Деби обнаружила, что не в состоянии противиться его прикосновениям, которые порой становились настолько бесстыдными, что ей приходилось спасаться бегством, отговариваясь тем, что пора домой.
Когда он пригласил её пойти вместе на выпускной вечер, она с радостью согласилась. А потом долго выбирала платье, в котором было бы не стыдно показаться рядом с её избранником. И не зря старалась: одетый в элегантный костюм, с причёской, как у знаменитого певца, он был так хорош собой ― ну просто принц из сказки! А она чувствовала себя рядом с ним Золушкой, над которой уже поколдовала добрая волшебница. Он прижимал её к себе во время медленного танца и шептал на ухо какие-то глупости, а она радостно смеялась в ответ, не веря своему счастью.
В тот вечер мальчишки тайком притащили алкоголь, налитый в бутылки из-под соды. Деби тоже выпила немножко. И то ли алкоголь сработал, то ли всеобщая атмосфера влюблённости, царившая в украшенном цветами и воздушными шарами спортивном зале школы, но когда по пути домой её спутник съехал с дороги, запарковал машину между редкими деревьями, откинул спинку сиденья и начал нетерпеливо стаскивать с неё кружевные трусики, она даже не сопротивлялась. Было больно, но она стиснула зубы и даже притворилась, что получила удовольствие: подружки говорили, что это просто необходимо, чтобы не показаться совсем уж отсталой курицей.
― Ты что, девочка ещё? ― раздражённо спросил по окончании неловкой сцены любимый, с недовольным видом вытирая влажными салфетками кровь с сидений, обтянутых искусственной кожей. ― Предупреждать надо. Смотри, чтоб не залетела, а то я в тебя кончил. Если что, есть какие-то таблетки, я от баб слышал. Ты поузнавай.
Он ей больше не звонил. А вскоре и вовсе уехал в другой город ― учиться.
От событий того вечера у Деби остался горький осадок, и она даже рада была, что от парня того ни слуху ни духу. Только вскоре с ней начали происходить странные вещи. Тошнить не тошнило, но есть когда попало и что попало больше не получалось: сама мысль о еде была отвратительна. Потом все лифчики стали тесными. А когда в назначенный срок не пришли месячные, девушка поняла, что забеременела.
Родители Деби были верующими католиками. Вы спросите: что значит 'верующие' католики? Разве бывают неверующие? Да сколько угодно. Ходят в церковь за компанию или, скажем, из уважения к родне. По инерции тоже ходят. Но родители Деби были самыми что ни на есть верующими. Поэтому когда дочка призналась в том, что беременна, скандал был неописуемый. А как же? Первым и последним мужчиной в жизни женщины должен быть её муж и никак иначе! Деби наотрез отказалась признаться в том, от кого беременна. Это только поддало жару в семейные разборки.
Но страсти в конце концов поутихли, все неприятные слова были сказаны, и Деби стало ясно, что как истинной католичке ей придётся рожать: аборты ― это для безбожников. И она начала готовиться к материнству.
День 3
Радио, 950 АМ. 'На восточной стороне Детройта под дулом пистолета был похищен подросток. Во время похищения прозвучало четыре выстрела, но никто не пострадал. Через полчаса похитители позвонили родителям мальчика и запросили $80000 в качестве выкупа. Отец подростка ушёл из дому и через три часа вернулся вместе с сыном. Так и неизвестно, был ли вручен выкуп похитителям. Полиция продолжает расследование'.
― Весело живёте, ребята, ― нервно хохотнула я, входя во второй модуль. А там жизнь и впрямь кипела вовсю, извергая, ни много ни мало, фейерверки веселья.
Прямо с порога, без всякого предупреждения, на посетителя обрушивался поток отборнейшей матерщины, несущийся с первой койки, обитатель которой был вдрызг пьян. Несколько дюжих молодцев пытались усмирить его, но борьба шла пока что с переменным успехом. Да, совладать с воинствующей пьянью ― задачка не из простых!
С противоположной стороны оптимистичным контрастом раздавалось задорное пение. Вдохновенные рулады, достойные Эвтерпы, изливались из уст пышущего здоровьем богатыря, оккупирующего восьмую койку. Оптимизм, однако, в данном случае был бы преждевременным. Розовощёкий богатырь ещё совсем недавно удивительно походил на мятежника по другую сторону прохода. Ныне же, привязанный намертво к койке, он лежал, небрежно свесивши богатырские рученьку и ноженьку через край, и, как легендарная сирена, выдавал сладкозвучные трели, обязанные притупить бдительность, а то и вовсе охмурить. Но нас, рентгентехников, не проведёшь! Кто-то из коллег дневной смены, пытавшийся взять детинушку на снимок руки, был несказанно огорчён поведением неблагодарного и оставил предупредительную записку, приклеенную поверх назначения: 'Пациент плюётся'. Нет, брат! Я к тебе и близко не подойду, как ты соловьём ни заливайся!
Впрочем, это всё так, декорации. Главный же герой действия, за которым я, собственно, и пришла, находился в дальнем углу модуля. Посмотрела я ― и скисла. А как тут не скиснешь? Сами судите. Глазам моим предстал апогей веселья в виде пухлого купидона, весом килограммов этак в... триста. При виде его розовыми горами мяса вставали в памяти картины Рубенса, обильно населённые знаменитыми сподвижниками Венеры. Лёгкие их крылышки без труда поднимали в воздух груды увесистой плоти, нагло игнорируя беднягу Ньютона, а заодно и закон всемирного тяготения.
Так вот. Если представить себе одного из них прозагоравшим на Гавайях пару месяцев и затем увеличить до высоты среднего мужского роста, не забыв о подобной же процедуре с объёмом, вот тут-то и получится моя трёхсоткилограммовая радость, выплёскивающаяся за пределы койки внушительными складками. А скисла я потому, что всё это изобилие мне предстояло просветить рентгеном, который, между прочим, не всемогущий!
Рядом сидела обычных размеров мама. Так и хотелось спросить: 'Где же ты была, мамаша, когда счастье твоё перевалило за сто, сто пятьдесят, двести килограммов? Почему не остановила болезненное цветение плоти силой материнской любви?'
Этого малыша я не забуду никогда: на нём я спалила первую в моей рабочей карьере рентгеновскую трубу...
Снимки требовались живота и лёгких. Причём, лёгких со спины и в профиль. Настроила я трубу на автоматический подбор мощности и времени ― эх, знала бы я, трижды подумала бы! ― и приступила. Прицелилась ― что, кстати, само по себе уже непросто: ведь то, снимок чего пытаешься сделать, прячется под массами совсем не того! Но у меня к этому делу с самого начала талант особый обнаружился, так называемый 'рентгенографический глаз': как ты часть тела ни прячь, всё-равно найду и запечатлею, причём с первой же попытки! Вот и сейчас, прицелилась и нажала кнопку. Рентгентруба испустила луч, успешно пронзивший жертву, и приготовилась к новой атаке.
В принципе, я уже тогда заподозрила неладное. Дело в том, что испускание луча сопровождается звуком: противным таким нытьём. В данном же случае, нытьё получилось непривычно длинным. К сожалению, заметить-то я заметила, но выводов ни-каких не сделала.
И тут купидон повернулась к нам с трубой боком...
Вы когда-нибудь стенку лбом пробить пытались? Нет? И я нет. Однако в дан-ном конкретном случае здравый смысл, похоже, решил куда-то отлучиться. И в результате дерзкая моя напарница кинулась на атаку твердыни, повинуясь треклятой кнопке, которую нажал мой безрассудный палец, и... икнула от неожиданности. Твердыня была неприступна и широка, ох, широка! А я ― упряма. Вы ещё не в курсе? Да. Есть такое дело, грешна. И, соответственно, нажала кнопку опять. И опять... М-да...
Рентгентруба от такого легкомысленного с ней обращения 'поехала головой', что выражалось в том,что даже просвечивая нормального размера пациентов она либо злорадно гигикала, выплёвывая убийственной мощи лучи, прожигающие фильм насквозь, либо отбрехивалась бессильными пучками энергии.
Диагноз, поставленный вызванным на следующий день ремонтником, был прост: неизлечимо больна. Пришлось заменить новой. Подумаешь! Всего-то двадцать тысяч долларов! Эх, малыш, малыш...
Тогда же, промаявшись со снимками добрых полчаса, я, проклиная в душе всё на свете, отвезла парня назад, с трудом удержавшись от нравоучительной лекции мамаше, и устремилась прямиком в комнату отдыха, нарочито игнорируя скопившуюся на столе работу. А чтобы ни у кого не возникло сомнений по поводу моего отношения к этой самой работе, со злостью захлопнула за собой дверь ― обойдутся!
― Эй, Нати, дверь сломаешь! ― проквакала Сенина. Это она меня так называет: Нати. Мне, кстати, нравится. Сенина мне тоже нравится: хороший она человек. Добрый и порядочный, чего, увы, не скажешь обо всех моих коллегах.
Сенина ― забавный образчик того, как любит порой пошутить мать-природа, смешивая наши гены как попало и плюя с высокой колокольни на придуманную учёными теорию доминирующих и рецессивных.
Сенина ― афро-американка с голубыми глазами, светло-русыми волосами и розово-молочной кожей, во как! Волосы, правда, скручиваются в непокорные мелкие кудряшки, если не намазать их гелем и не выпрямить, что Сенина делает редко ― не стыдится она своих африканских корней. Черты лица у неё тоже чисто африканские: круглые глаза, короткий нос, полные губы. И фигура ― такой у белых не найдёшь: всё худенькое, а задик толстенький и торчком. Никак не могу понять, что именно природа имела в виду, наделив такими аппетитными попками женщин чёрной расы. Кстати, насчёт аппетитности ― это не моё мнение. Стоит только понаблюдать за окружающими, когда Сенина идёт по коридору: все мужики, будь то белые, чёрные, жёлтые или серобуромалиновые, оставляют свои занятия и разворачивают радары в сторону интересующего их объекта. Сенининой попки, то есть.
А ещё её называют 'девчонкой из Флинта'. Тут, пожалуй, стоит на секунду остановиться и объяснить, что к чему.
Флинт ― это город-призрак в часе езды от Детройта. Основан он был в девятнадцатом веке. Настоящий же его расцвет наступил в эпоху автомобилестроения. Флинт практически стал родиной одной из трёх главных американских автомобильных компаний, Дженерал Моторс ― именно там поначалу были сосредоточены заводы компании. И именно там, как ответ 'эксплуатируемых' 'эксплуататорам' (а? Чувствуете, где мировоззрение моё формировалось?), прошла сидячая забастовка 1936-37 годов, результатом которой явилось возникновение профсоюзов автомобилестроителей.
Апогей расцвета Флинта пришёлся на шестидесятые годы двадцатого века. Именно в то время в семье работников конвейера и родилась Сенина.
В наши дни Флинт грустно известен высоким уровнем преступности и безработицы, поскольку автомобилей там больше не собирают. Дело в том, что спад, начавшийся в экономике вскоре после пика шестидесятых, был усугублен нефтяным кризисом семидесятых, а затем ещё одним спадом, восьмидесятых. Работников конвейера отправили на преждевременную пенсию, которая оказалось весьма щедрой ― это уже спасибо профсоюзам: нет работы ― всё равно плати! Железная логика! Коммунизм, блин! Только из ничего ведь ничего не выходит. И в результате город, население которого в большинстве своём прозябает на вэлфере4, начал умирать.
Сенина во Флинте, правда, уже давно не живёт. Вскоре после окончания школы она вышла замуж за парня, работающего на конвейере одного из заводов Форда. Они купили дом в Детройте, родили двоих детей и сейчас подумывают о переезде поближе к Эн Арбору, университетскому городу, знаменитому хорошими школами и низкой преступностью. Оттуда Сенине и её мужу будет далековато ездить на работу, но они не против: надоело за детей бояться ― ведь уровень преступности в Детройте ничуть не ниже, а, скорее, даже выше, чем во Флинте!
Такая вот коротенькая полуисторическая справка о Сенине. А 'проквакала' ― потому что голос у неё громкий и повизгивающий. Я вначале даже с трудом её понимала. Но сейчас ничего, привыкла.
Сенина выплеснула остатки недопитой воды в раковину и вышла. Через мгновение из-за стены донёсся обращённый к пациенту командный голос:
― А ну, давай на стол забирайся! Что ты тут стоишь? Особое приглашение требуется?
Прикольная она всё же, Сенина. Со стороны посмотреть, или, точнее, послушать ― ведьма ведьмой! А на самом деле ― добрейшей души человек.
Я шлёпнулась на стул, вытянув ноги, прислонила голову к стене и закрыла глаза. Скрипнула дверь и кто-то вошёл. Я открыла глаза и увидела Деби.
― Натали, ― она присела на стул рядом со мной, ― мне нужно с тобой чем-то поделиться.
Я выпрямилась, всем своим видом выражая внимание: мы с Деби, конечно, дружим, но только по работе, и подобное заявление, тем более сказанное таким серьёзным тоном, определённо настораживало.
― Что случилось?
И тут произошло нечто неожиданное. На моих глазах маленькая, хрупкая Деби съёжилась, став ещё меньше, опустила голову низко-низко и, с трудом сдерживая слёзы, выдавила дрожащим голосом:
― Я беременна, ― слёзы всё-таки закапали на вишнёвую ткань униформы.
Я чуть не подпрыгнула на месте ― вот это совпадение! Сегодня утром я получила точно такую же новость из уст своего гинеколога.
Он забавный, конечно, мужичок. Точнее, старичок.
― Мы, ― говорит, ― сможем вам помочь, ― и многозначительно так подмигивает.
― С чем помочь, доктор? ― спрашиваю, не совсем понимая, к чему он ведёт.
― Ну, ― начинает он мямлить, ― если эта ваша беременность нежеланна...
― Да желанна она, желанна, ― перебиваю его. ― Запланированная она, эта моя беременность! Так что от вас на данный момент требуется всего лишь справка для работы, чтобы меня освободили на процедур, связанных с прямыми рентгеновскими лучами.