Крысиные норы ходов вывели вниз, в долину, которая была гладкой, как фарфоровая тарелка. И закостеневшими тефтелинами лежали на ней головы. Некоторые были расколоты, другие вросли в фарфор по рот, нос или самые брови. Третьи лежали на боку и от долгого лежания щеки растекались тонкими кремниевыми лужицами.
Но самым странным, пожалуй, было то, что головы жили. Под огромными веками перекатывались белые шары глаз, носы шевелились, а губы - двигались. Изредка та или иная голова раскрывала рот и вываливала рулон языка. Тот катился, катился и раскатывался бесконечной ковровой дорожкой.
Если язык находил трещину, он впивался в нее и натягивался веревкой. Тогда раздавался треск, голова теряла корни и сползала с насиженного места.
Выглядело это мерзковато. Говоря по правде, у Джека крепко чесались руки, и Гунгнир просилось на волю, желая прекратить мучения уродов.
- И с чего ты решил, что они мучаются? - поинтересовалась кошка.
- Перестань подглядывать в мои мысли!
- А у тебя есть чего скрывать?
Ухо, проросшее на четырехгранном нефритовом стебле, покачнулось и задрожало. Розовые края его потянулись друг к другу, спеша спрятать нежные завитки раковины от чересчур громких звуков.
- К любимчику вернись.
Алекс все еще держался в стороне, нарочно не глядел на Джека, как если бы Джек был виноват, что его подружка крышей поехала. Он предложил, как думал. И думал он правильно.
- Уверен?
- Брысь!
- Когда тролль долго носит голову, в ней заводятся мозговые черви. Они любят пустое пространство. Обживают. Начинают плодиться. Ну и думать, конечно. От мыслей черви шевелятся и щекочут головы. Кому понравится, когда голове щекотно? А еще она пухнет, весу набирает. Конечно, каменному троллю тяжести ни по чем, но вот щекотка их раздражает. И когда становится совсем уж невыносимой, тролли приходят сюда и сбрасывают голову. Им проще новую отрастить, чем со старой ужиться.
- И что?
Верхняя челюсть переползала дорогу. Двигалась она медленно, степенно, упираясь в поверхность копытцами зубов.
- Ничего. Для вас такой замечательный способ не годится, - кошка запрыгнула челюсти на спину. - Так что учись уживаться с той головой, которую имеешь.
- Так я, вроде, и уживаюсь.
Джек остановился и почесал острием копья ухо. Копью, конечно, подобная вольность пришлась не по душе, но разве Джек обязан слушаться оружия? Наоборот ведь все. Захочет Джек и отпустит Гунгнир разить каменные черепа... хотя молотом, конечно, сподручней.
Или все же копьем?
- А ты проверь, - подсказала Кошка, перепрыгивая на самую высокую голову.
Та была вытянутой, что дыня-торпеда, с крючковатым носом и отвислыми ушами, из которых торчали серые веточки волос.
- Алекс! Есть мысль. Если, конечно, не ссышь.
Джек подкинул копье на ладони и, указав на ряд голов, предложил:
- Кто больше?
Алекс с полуслова понял и только уточнил:
- На что спорим?
- А на интерес!
- Вы же не собираетесь их... - Юлька договорить не успела.
Гунгнир с воем ударило в выпуклый череп. Град осколков взметнулся до самых небес. И тут же раздался треск слева - Мьелльнир спешил открыть свой счет.
Не опередит!
Вперед. Бегом. Хватая пальцами скользкое древко лишь затем, чтобы вновь отпустить в полет. Бескрылый стриж метался по-над полем, и точны были удары.
Хрустело. Трещало. Гремело. Чавкало, вываливая из трещин розовые комья червей. Их Джек давил ногами, спеша избавить мир от мерзости.
Быстрей! Выше! Сильней!
Чтобы сам щит земной задрожал от удара.
- Пятнадцать!
- Семнадцать! Догоняй!
Не догонит. Азарт подхлестывал. И крыльями за спиной хлопал плащ.
- Прекратите! - этот голосок Джека не остановит. Что прекращать, когда веселье лишь началось? Девчонки вечно ноют... раньше тоже ныли.
Когда раньше?
Когда копье пробивает кость, и череп раскрывается перезревшим бутоном, вываливая серо-розовую мякоть мозга. И та падает на руку... на лапу... в пасть.
Чью пасть?
Медвежью. Огромную медвежью пасть, из которой белыми рифами торчат клыки.
- Прекратите!
...вы должны это прекратить... вы понимаете, что это - беззаконно...
Схватить. Сжать древко до хруста в пальцах, до стона в самом копье, отяжелевшем кровью. Поднять. Рука тяжелая, гранитная, но Джек преодолевает сопротивление. Он заносит копье. И отпускает.
В цель.
...мне не понятны ваши цели, и я не представляю, что способно их оправдать!
Переносица проламывается, и копье прошивает голову насквозь, выбираясь из затылка. Черви сыплются. Влажные шлепки по камню.
Дождь.
Кроссовки скользят по грязи. Ноги разъезжаются. Вставать. Идти. Вперед. Не оглядываться, иначе смерть. Она несется сзади огромными скачками, но не догоняет. Это странно. Ей давно бы догнать, а она... медлит. Гонит. Ведет.
Хватит.
- Хватит, - говорит Джек, роняя копье на белую землю.
Тогда черная, полужидкая. От каждого шага - брызги. Он шагал, когда устал бежать. А смерть все не догоняла. Гнала, гнала и не догоняла.
Она и не собиралась.
Пугала просто. Тогда Джек не знал, что страх убивает.
Он не упал лишь потому, что Алекс оказался рядом, подхватил, встряхнул и усадил на сколотый нос.
- Ты чего? - он не отпускал Джека, держал за шиворот, как будто боялся, что если отпустить, то Джек не усидит. Наверное, был прав.
- Наигрались?
Кошка выползла из груды осколков и уселась у самых ног.
- Ему плохо, - пожаловался Алекс и зря. Сам бы Джек ни в жизни жаловаться не стал бы, потому как знал - всем глубоко плевать.
- А кому хорошо? - Кошка тряхнула лапой, пытаясь избавиться от розовой капли. - Устроили тут... оглянитесь, гер-р-рои.
Джек оглянулся.
На белом поле не лежало больше голов - лишь осколки, в которых копошилось, дергалось нечто розовое, живое. Тошнота подкатила к горлу, но Джек закусил губу.
Это не его воспоминания!
- Вы... вы - уроды! - Юлька держала кулаки прижатыми к щекам. - Оба уроды! Что они вам сделали?!
- Ничего. Просто...
Алекс замолчал. Ну да, говорить тут нечего. А девчонка вдруг расплакалась, и Джеку стало неприятно оттого, что она плачет.
- У них новые отрастают, - сказал он, не зная, что еще сказать, чтобы Юлька перестала реветь. И чтобы исчезло это премерзкое ощущение внутри, как будто бы он тухлой селедкой отравился. - А эти уже ненужные.
- Но живые!
Ну да. Живые. Были живыми. Лежали тут сотни лет. А Джек убил. Это хорошо? Это плохо?
- Милая, тут уже ничего не изменить. И раз уж такое дело, то хотелось бы узнать, кто все-таки выиграл? - Шшеа вытерла слизь с лапы о Джековы штаны.
- У нас двадцать три, - Алекс держал Мьелльнир на плече и рукой лишь придерживал рукоять.
- Тогда ты. У меня... у нас только девятнадцать.
- Какие же вы все-таки уроды, - но плакать Юлька прекратила, и Алекс, наверное, решил, что она немного успокоилась, поэтому и поинтересовался:
- Победителя не поцелуешь?
Зря это он, конечно. Юлька потемнела изнутри, сделавшись похожей на гнилое яблоко, которое вот-вот треснет.
- С... с Лизкой своей целуйся. Только деньги вперед. Ну да ты же помнишь.
И гордо вздернув подбородок, Юлька отвернулась.
Ну и дура. Джеку было обидно за Алекса, который сначала покраснел, потом побелел, а потом и вовсе сделался свежего зеленоватого оттенка.
- Ты... она... что она тебе показала? - и заикаться начал. А Юлька только плечиком дернула - ну не сука ли? - и ответила так, небрежненько:
- Все.
Джек хотел вмешаться, взять эту идиотку и встряхнуть хорошенечко. Он не знал, чего она там видела и кто такая Лизка, пусть и понимал правильность того, что берет эта Лизка деньги вперед, но дело-то не в ней. Дело в Юльке! И в Алексе, который ее защищал, а теперь вот стоит столбом...
Джек уже рот открыл, чтобы сказать, что он про Юльку думает, и что зря ее там, на прошлой равнине не бросили, и что вообще прибить надо было. Открыл и закрыл, наткнувшись на внимательный, жадный взгляд Шшеа.
И кошка, сидевшая тихо-тихо, вдруг рявкнула:
- Хватит разговоров!
Она спрыгнула и рысцой затрусила к краю долины. Юлька, конечно, за ней потянулась, торопливо, едва на хвост не наступая и не оглядываясь.
- Ну, пошли? - поднявшись, Джек хлопнул Алекса по плечу. - Да ладно тебе столба рисовать. Дура она.
- Мой отец говорит, что все бабы - дуры.
- А мой... не важно. Идем.
- Ты и вправду не помнишь родителей? - Алекс все-таки сдвинулся с места, шел он неторопливо, гуляючи, как сказала бы Матушка Мо.
Джек очень надеялся, что она сдохла.
Бабы не только дуры, но и предатели. Какой в них смысл?
- А тебе какая разница?
- Да так. Никакой. А вообще ты мне должен. Ну, раз я выиграл, то ты должен.
- Заметано.
Дальше шли молча. Раздельно, как будто не знали друг друга. И молчали все, отчего Джеку вновь становилось дурно, все ворочалось внутри то, мерзкое, случайно выловленное воспоминание.
И смерть, которая подгоняла Джека, но отстала на самом краю свалки, будто бы мерзко было ей от этого места, и от запахов.
И Шшеа, то и дело оглядывавшаяся, знала про свалку и смерть. Джеку спросить бы у нее, но он никак не может сочинить вопрос. А когда все-таки смог - равнина закончилась и все увидели корабль.
Он оседлал окаменевшую волну. Серые борта его, издали глядевшиеся гладкими, поднимались высоко, а лапы-весла почти касались гранитной глади. И драконья голова на носу - уже не резная, но самая что ни на есть настоящая - широко разевала пасть. Глаза змея были закрыты и казался он мертвым, но Джек издали слышал дыхание и обонял вонь, исходящую от дракона на выдохе.
Юлька ойкнула, и белый плащ ее развернулся орлиными крыльями, рождая ветер. Волна докатилась до драконьих ноздрей, но зверь остался недвижим.
Приближались медленно, осторожно.
Джек не столько держал, сколько удерживал копье, которое дрожало от ненависти к этому существу. Слышал он и глухую темную ярость, кругами расходящуюся от молота. Мьелльнир требовал свободы, но Алекс пока справлялся.
Чем ближе подходили, тем страшней выглядел корабль. Узкий киль его прирос к камню, корму распирали дугообразные ребра, натягивая шкуру, покрытую мелкой чешуей.
- Это ногти, - сказала Шшеа, останавливаясь у подножия волны. - Ногти мертвецов, собранные великаншей Хель. Безглазые рабыни связали из них рубаху боя. И привязали ее на кости предателей жилами трусов. Крепко села. По мерке.
Мачта-труба уходило в самое небо, и белый щит сиял на ней ярко, ослепительно.
- Иди к нему, - Шшеа легла, спрятав лапы под меховое тело. - Иди к нему и помни: драконы не любят трусов.
- Если не хочешь, то я могу, - предложил Алекс. - Я не боюсь.
И Джек не боялся. Он перешагнул черту, ступив на камень. Темно зеленый, в промоинах и потеках желтоватой гнойной лавы, тот похрустывал под ногами, но не настолько, чтобы разбудить дракона. Клыки его были желты, а ноздри покрывала пленка инея, тонкая, серебряная, она расползалась по чешуе, точно плесень по куску хлеба.
- Ближе... - прошипела Шшеа, прижимаясь к земле.
Джек оглянулся. Юлька присела, спрятавшись под шатром из крыльев. Алекс стоял столбом, вглядывался в дракона, точно выбирая место, куда ударить.
И ударит, если выпадет нужда.
Наверное, иногда вдвоем лучше, чем одному.
А волна закончилась, и Джек очутился перед драконом. Зверь же вдохнул, и Джека ветром поволокло к самой пасти. Он видел, как разошлись щиты на борту, как поднялись весла и опустились, с грохотом ударившись о камень.
Зверь застонал и открыл глаза, черные, как настоящая ночь.
- Стой. Кто идет?
- З...здрасьте, - сказал Джек, хотя во рту его пересохло так, что каждое слово выцарапывалось из тела. - З-з-здравствуйте.
- Кто ты, посмертным завладевший часом? - спросил дракон.
- Джек.
- Ну что, мой друг? Ты бледен! Ты дрожишь! Так подойди же ближе! - голос раздавался внутри головы, и Джек послушно шагнул навстречу. Он коснулся чешуи, которая наощупь была как старое влажное дерево, и сказал:
- Нет. Я тебя не боюсь.
- Разве? - поинтересовался дракон. - Иль ложь тебя объяла, как чума? Что скажешь, Джек?
- Я правду говорю!
- Ты правду говоришь? И стало быть ты честен? - Острие драконьего языка разрезало щеку, но вязкая слюна затянула разрез. - Ты честен... как стая летних мух на бойне, кладущих яйца в мясо.
Пасть распахнулась, обдав гнилью.
- Беги, Джек... беги...
Нет! Он не станет бегать. Если дракону хочется его сожрать, то пускай себе.
Шар зеленого мертвячьего огня выкатился Джеку в лицо и, облизав кожу, осел на волосах и одежде слоем теплого жира. Дракон же сказал:
- Я, Нагльфар, Морской конь из Хель, приветствую тебя, юный кормилец воронов.
Глава 2. Оттенки страха.
Мара удобно устроилась на спине драугра, и тот не пытался сбросить ношу. Он несся скачками, выкидывая прямые руки, и кулаки, крепкие, как копыта, стучали по камню. Задние лапы драугр подбирал по-лягушачьи, выгибаясь перед каждым скачком. Спина его вздувалась, прорисовывались мышцы и хребет. Переломанный усебьорном, тот сросся криво, но это обстоятельство ничуть не беспокоило драугра.
Он скакал. Каждый прыжок - на три-четыре альна. Как поспеть... Брунмиги старался. Он бежал, проклиная и себя, и мару, которой вздумалось играться.
- Стой! Стой же!
И драугр остановился. Он замер в полупрыжке, выпятив зад и широко расставив колени. Кулаки упирались в край обрыва, а плечи скрывались под туловищем, отчего гляделась тварь безрукой, страшной.
Поднявшись на цыпочки, мара нюхала воздух. Ее лицо и волосы поплыли, мешаясь с остатками тумана, но крохотные ножки твердо стояли на спине драугра.
Брунмиги плюхнулся на задницу. Он задыхался. Он не привык столько бегать! И чтобы его гоняли, как какого-нибудь там... нет, с хозяина-то оно станется погонять, но то ж хозяин!
- А мы с ним одной крови, - сказала мара, превращаясь. - Поделишься?
- Обойдешься.
Сделав из фляги хороший такой глоток - теплота едва нутро не прожгла! - он налил драугру.
- Грубый ты, - Мара не стала мешать. Она перетекла на край желоба. - Гру-у-убый... и глупый. Не боишься, что твой звереныш тебе же голову и отгрызет? Еще пара линек и точно отгрызет.
Драугр вывернулся каким-то хитрым образом, просунувши голову под животом. До плошки он дотянулся языком и теперь лакал кровь быстро, аккуратно, не теряя ни капельки.
На подошвах шкура уже начала отслаиваться, обвисла грязными лохмотьями.
А если права мара?
Слушать мару - безумие.
- Ну почему? - она стекла на камень и села рядышком с Брунмиги. Руки мары вновь легли на плечи, а перевернутые зеркала глаз оказались близко-близко.
- Отпусти! - Брунмиги рванулся. Попробовал рвануться, но оказалось, что он недвижим. А еще, что он лежит на спине, и мара сидит сверху, хорошо сидит, просочившись туманом под куртку, присосавшись к коже. Ее белесая сущность растворяла толстую троллью шкуру, желая добраться до самого нутра.
- Прости, но я так проголодалась...
Губы приникли к губам. Мара глотала его дыхание, и ладонями, призрачными, но крепкими, холодными, давила на грудь, выдавливая все, до последней капли.
Она разворачивала память, похожую на новорожденный лист папоротника, добиралась до старых камней, которые принесло рекой в половодье да прибило к самому берегу. До переломных осенних деньков, когда дыхание зимы уже серебрило землю по утрам, но полуденное солнце топило иней и талой водой отпаивало валуны. До морозов, которые Брунмиги помнил, оказывается, пречудесно.
Мара вытягивала его жизнь и самый первый страх - не доползти до омута.
На сотню осколков треснул старый валун, и полсотни мальков погибло сразу, сожранных исхудалыми цаплями. А вторая половина зашевелилась, поползла по вязкой грязи, спеша укрыться в прибрежных зарослях. Там уже ждали рыбы, круглые беззубые пасти, слюдяные глаза и полудужья жабр.
Посчасливилось забраться в них, затаиться каменной крошкой, присосаться к холодной рыбьей крови.
Точно также, как мара присосалась к Брунмиги.
И как рыба слабел он, отдавая жизнь. Рыбина сдохла осенью, опустилась на дно и лежала, раздуваясь брюхом. Потом брюхо лопнуло и из печени выкатилась троллья колючка...
- Ш-ш-ш... - шипела мара, лаская шею.
Дева змеерукая, тварь проклятая!
Велеть бы драугру, чтоб сожрал, только как, когда Брунмиги и пальчиком пошевелить не способный.
- Разве плохо тебе? Разве больно?
Нет.
- Да, - ответила мара и надавила сильнее.
Река пылала. Пожар зародился на вершине кургана и хлынул к воде. Плясали огненные кони, трясли гривами, сыпали искры с хвостов, и закипала река от жара.
Дохла рыба, кружила, выплывала к поверхности.
Корчились зеленые травы и камни трещали от страха. Брунмиги сидел на дне омута и звал богов. Он обещал им жирных лягушек, юрких речных плавунцов с нарядными панцирями да серебряных форелей. Но разве слышали боги тролля?
А табун мчался вверх по течению, подгоняемый ветром.
Люди кричали. Выбегали. Неслись к реке и падали в кипящую воду, захлебывались и всплывали, не то рыбины, не то коряги. Иные ходили по самой кромочке, и Брунмиги слышал, как скворчит мясо, прикипая к броне изнутри. Третьи просто ложились на землю и лежали, покорно поджидая своего часа.
Но были и четвертые. Драконеголовый корабль нырнул в пламя, воздев на мачту красный щит. Гордо рубился обезумевший конунг, рассекая мечом языки огня. И плясала секира у бересеркера Орма...
Река выкипела до самого дна. И Брунмиги сам уже распрощался с жизнью, когда небо полыхнула зарницами. Дождь лил долго. Угольные реки, черноводные, каких не бывает, сползались в русло. Они жгли не хуже пламени, и Брунмиги метался, спеша вытолкнуть чуждую воду в морскую колыбель. Ей что? Ей этой водицы - капля, не заметит даже.
Он выволакивал раздувшиеся трупы на берег, рвал и закапывал, присыпая сверху мокрым песком и спекшимся илом. А грим собирал уцелевшую рыбью икру, окружал ее золотыми сеточками из волос да переносил на чистые места. Потом и на скрипочке играл, успокаивал, приманивал живое.
Проросли берега зеленью, и та потянулась выше, спеша зарастит пропалины...
Мара не дала доглядеть, отбросила хорошее за ненадобностью, выволокла в драугрову зиму, наново заставляя смотреть на обглоданные головы да разломанные крыши.
Рвался Брунмиги.
Да только разве вырвешься?
- Тише, тиш-ш-ше, - успокаивала она.
Присутствие мары становилось все более ощутимым. Блекли краски, уходили звуки, как тогда, когда Брунмиги решил, что умер.
Он лежал на незнакомой поляне, глядел в небо и ждал, когда же солнце добьет его. А оно не спешило, зябко, по-весеннему, куталась в шубы из тумана, и полы их роняли на листья воду, продлевая мучения Брунмиги. И снова появлялась надежда, заставляла перевернуться на живот и ползти, вцепляясь в травяные космы. Вода шелестела рядышком, звенела радостно, манила.
И сбегала, ныряя в землю, змейками прозрачными пробираясь меж корней. А там, где выходила, люди ставили колодцы да метили их крестами.
Брунмиги чуял метку издали и вновь желал умереть.
Не выходило.
Тогда он пополз к селению, к рубленой церкви, которая сторожила море. Думал - добьют. Вышло иначе. Сторожить церковь сторожила, а вот уберечь не смогла.
Вылетели из тумана кони морские, свернули крылья парусов да притаились касатками грозными... долго гремела буря мечей, а когда утихла, то понял Брунмиги, что сидят над ним.
Человек держал два меча и обоими упирался в землю. Был этот человек беловолос и светлоглаз, а еще страшен особой нутряной пустотой, которая изредка случается в людях.
- Жить хочешь? - спросил он, а Брунмиги ответил:
- Хочу.
Тогда человек оголил запястье и разрезал его. Кровь полилась в Брунмиги, горькая, как полынь. Сладкая, что мед вересковый... успевай глотать.
Мара глотала этот мед за него. Ее рот широко распахнулся и губы вытянулись, застыли роговым птичьим клювом. Уже не пальцы - крылья лежали на груди Брунмиги. И видел он тонкое птичье горло в убранстве редких перьев. Мелко дергалось горло, проталкивая выпитую некогда кровь, и урчала мара от удовольствия, что кошка.
- Убей, - приказал Брунмиги одними губами. И драугр, тихий, сидевший в стороночке драугр, прыгнул. Он пролетел сквозь туманное тело и то расплескалось слизью.
- Убей ее!
Брунмиги мог дышать! И пальцы вновь шевелились, а что усталость страшная, древняя, свалившаяся всеми прожитыми годами - так это ничего, пройдет.
Мара выплюнула из земли стрелу первоцвета. Раскрылись лепестки-чешуйки да опали, просочившись меж когтями драугра.
И вновь проросли.
Она играла с мертвецом, то появляясь, выманивая, то исчезая. И тогда драугр замирал, настороженно нюхая воздух.
- Я здесь... здесь... здесь...
Мара сыпала перья тумана, кружила несуществующей метелью и, в конце концов, упала на спину. Бесплотные колени ее нырнули в подмышки драугра и сдавили тело с боков. Руки же проникли под кожу и вцепились в кости.
Драугр запрыгал. Он отталкивался всеми четырьмя лапами, подбрасывал зад, распрямляя ноги, падал, катался, но бессилен был избавиться от мары.
- Хватит, - сказал Брунмиги, которого почти уже отпустило. - Стой!
Застыл драугр, присел на корточки, а кулаками в коленки уперся. Мара же переползла выше, растеклась белесым меховым воротником. Ворсинки его уходили в поры синей шкуры, и вокруг них кожа трескалась, расползалась.
Только бесполезно ей копаться. Нету у драугра памяти, а если и осталось что, то пустое, лишенное и боли, и страха, и прочей мерзи, которая так вкусна для нее.
Так и вышло.
Устав искать того, чего в драугре больше не было, мара сползла на камень и приняла прежнее обличье.
- Ты же не сердишься? - спросила она, облизывая пальцы. - Я ведь только плохое взяла. К чему тебе плохое?
- Не лезь больше.
- Раньше ты вон сколько боялся, а больше не станешь. Спасибо скажи.
- Обойдешься. Идем, - это Брунмиги сказал драугру, и тот послушно поднялся, подошел к краю и выбрал желоб. Садиться - не сел, на спину повалился, обхватив колени руками, а там и дернулся, самого себя сталкивая.
- Шустрый он у тебя, - уважительно сказала Мара, поглядывая вниз. И исчезла.
Ей-то что? Она туман, который хоть по желобу, хоть по прутику ивовому, хоть по волосу, над водой протянутому, прокатится. А Брунмиги самому идти придется. Он положил щит, проверил, крепок ли, и потом уже забравшись, подумал, что честные тролли такими глупостями не пробавляются.
И еще подумал, что зря тогда жить согласился. Помереть - оно честнее вышло бы...
Но тут земля содрогнулась от рева, и зеленое мертвое солнце вспыхнуло на небосводе, чтобы тотчас погаснуть. Нагльфар был разбужен.
Нагльфар звал море.
И щит Брунмиги с позорным скрежетом пополз по желобу.
Глава 3. Бездвижье.
Алекс в последний миг удержал рукоять, самыми кончиками пальцев, силой воли, приказом, которому молот подчинился. Или просто Мьелльнир отпрянул, испугавшись купели мертвого пламени. Оно пролетело сквозь Джека, и покатилось по волне, разрастаясь в огромный пышущий жаром шар.
И шар этот накрыл Алекса, сжег и отпустил, взмывши в небо. Истомленное отсутствием солнца, оно приняло огонь, втащило под самый купол и берегло, но лишь мгновенье, потому как в следующее пламя погасло.
И Алекс выдохнул, понимая, что жив.
Джек тоже жив. И кошка, распластавшаяся на камнях, и Юлька. В ее сторону Алекс глянул искоса, успел заметить, как исчезают крылья, осыпаясь не перьями - снежинками.
Стыдно стало. Было всегда, но там, в долине, когда она сказала, что видела, и когда Алекс понял - действительно видела. Она вместе с марой пила те, спрятанные, воспоминания, окуналась в них, забирая себе с запахами, звуками, страхами и стыдливой гордостью, от которой Алекса теперь тошнило.
И Крышкину тошнило тоже.
Он по глазам видел, а однажды заглянувши - не желал смотреть снова. И спеша сбежать от присутствия ее, почти бегом бросился к кораблю. Пламя оплавило камень, сделало вязким, скользким, и сапоги разъезжались в нем, как в грязи. А стоило задержаться на минуточку, как камень схватывался тонкой пленкой, будто инеем. И тогда ногу приходилось выдирать с хрустом.
Но сапоги держались.
Сапоги Бьорн подарил. И плащ тоже. Фляга на боку - от Ульдры. И рубашка ею сшита. Аллочка никогда не шила рубашек, а отец если что и дарил, то деньги. Как будто деньги что-то решали.
Отец сбежал из Ниффльхейма и теперь Бьорн умер.
Алексу-то что делать?
Идти, карабкаться на холм, на который Джек поднялся просто. Ползти, цепляться за уступы, за осколки весел, что прорастали из гранита. Держаться прямо под черным взглядом драконьих глаз.
И смотреть в них столько, сколько хватит духу.
- Каков смельчак, - усмехнулся дракон. - Вы только посмотрите! И верно муж достойный...
- В смысле?
Огромное весло со скрежетом повернулось в уключине.
- Все будут здесь желанными гостями. А смысл? Да вольно, стоит ли искать. Нет смысла в жизни. В смерти, впрочем, тоже.
Полупрозрачные, точно ледяные, кости, связаны были тонкими косицами. Весло выглядело хрупким, и Алекс подумал, что вряд ли оно его выдержит.
- Поднимайся! - крикнул Джек, выглядывая из-за борта. - Тут дыра.
- Пробоина, - уточнил Нагльфар. - Я помню, как в зарнице боя, соперник мой, заклятый враг, кружил, подобен ворону, свирепейшей собаке... он жаждал схватки и летел на встречу. Он мнил себя сильнейшим... где он ныне? И разве смертен тот, кто смертью создан? И ею же забыт...
Дракон изогнул шею, и острые иглы на морде его вздыбились, развернулись перьями. Ярость полыхнула в черных глазах и тут же погасла.
- Взойди, прошу, - произнес он. - Как гость... как повелитель... как славный вор моей тоски.
- Я просто не хочу ничего поломать.
- Я крепче, чем кажусь.
Весло оказалось недурным мостиком, если равновесие держать. Оно не прогибалось и не трещало, только было узким, на полступни. Алекс поднимался выше и выше, пока не оказался у самого борта, прикрытого щитами. Теперь стало видно, что многие из этих щитов изломаны, другие - вдавлены в шкуру, а третьи, кажущиеся целыми, истлели.
Стоило прикоснуться, и они осыпались на палубу цветной пылью.
Алекс изо всех сил старался не касаться. Он и спрыгивать-то не спешил, стоял, разглядывал палубу, сделанную, как и все прочее здесь, из костей. Ребра лежали плотно, примыкая одно к одному, сливаясь в единую гладкую и прочную материю. Торчали над нею шляпки позвонков, расползались причудливые дорожки волосяных швов.
Самым удивительным было, пожалуй, то, что корабль дышал. Медленно, мерно вздымались борта, приподнималась корма, а внутри раздавалось гудение, как если бы ветер попал в каменный мешок. И после, уже на выдохе, гудение меняло тональность, становясь жалобным, с присвистом.
Свистело из пробоины. Она брала начало у истлевших щитов и переползала на палубу, где тянулось до самой мачты. Обрывками нитей торчали волосы, а пленочка кожи, затянувшая рану поверху, то и дело рвалась, натыкаясь на осколки костей.
Со скрежетом, хрустом дракон повернулся.
- В тот миг, когда пылающая чаша на мир излилась и сожгла дотла... когда вскипело море, исторгнув мертвецов за раз, а с ними - скользких рыб. В тот час мой славный враг, которого я именую смелым, почтенье выражая, сразил меня. Мы с ним сцепились, как два усталые пловца...
- Если тебя это утешит, - Джек встал на колени на краю трещины и пальцами ощупывал торчащие кости, - то Скидбландира больше нет.
- Печальнейшая весть.
- Почему?
С драконьих клыков свисали нити слюны. На поводья похожи, вот только вряд ли найдется кто-то, кто осмелится оседлать этот корабль.