Он ел. Он пил. Он спал. Он выходил из дому и брел по следу, снова и снова возвращаясь к дому, обновляя запах и вызов, брошенный врагу. Он бродил вдоль забора, борясь с желанием за забор заглянуть.
Он возвращался.
Работал.
Разговаривал, с трудом подбирая слова, потому что найти понимание с людьми было сложно. А те, словно чувствуя неспокойное его настроение, стремились убраться прочь.
Не в людях было дело. И не в доме, о котором Инголф молчал, хотя должен был бы сказать, как сказал о мальчишке или том, другом, брошенном логове.
Начальство хвалило. Отчитывалось перед другим начальством и еще репортерами. Говорило про новые повороты и следы, хотя ничего-то нового в них не было.
Холод. Пустота.
Тоска.
Тоска поселилась внутри, там, где у нормальных людей работало сердце. У Инголфа оно тоже имелось, но другое, механическое, как часы. Это сердце считало миллилитры крови, разделяя их на равные порции, чтобы скормить венам и артериям. Оно не изменяло ритма, не шантажировало болями, не грозило остановкой и было, в сущности, всего-навсего мышцей. Тоска же жила сама по себе.
Она завелась однажды, просочившись сквозь старый рубец в глотку, чтобы прочно обосноваться в теле. Тоска ела Инголфа изнутри, как он ел сырое, мягкое мясо, и разрасталась.
Мешала.
Тоска тянула его к кладбищу, держала на привязи у алтаря, который был пуст и грязен. Он требовала ждать, и Инголф ждал. Он ложился на камень, сворачивался клубком и засовывал в рот пальцы. Он жевал их, как жевал старый карандаш, растирая фаланги до крови. И боль не приносила облегчения.
А та, которая связала Инголфа с алтарем, не возвращалась.
Забыла?
Бросила?
Насовсем?
Наверное, Инголф поступил плохо. Он обманул ее надежды. Подвел. И за это оказался брошен. Справедливо? Нет!
И когда от собственной крови становилось солоно во рту, Инголф скулил. В конце концов, он засыпал, прямо там, на камне, обессиленный ожиданием. А утром просыпался и кое-как сползал. Он шевелился, разминая затекшие руки и ноги, сплевывал кислый желудочный сок и брел на работу.
- Возможно, вам следует взять отпуск, - сказали ему как-то и подсунули бумагу.
От человека исходил резкий запах пота, в котором явственно читался букет болезней. С бумагой было сложнее. Инголф пробовал разобрать буквы, складывал их в слога, но смысл ускользал.
Тогда он просто поставил крестик там, где ему указали. И столь же покорно позволил выпроводить себя из здания. Удостоверения было жаль. К удостоверению Инголф привык. А еще к тому, что надо ходить на работу. Если он не будет ходить на работу, то что ему останется делать?
Искать!
И тогда она вернется. Когда-нибудь, но обязательно... надо верить. Надо ждать.
Надо убить волка.
Доктор Вершинин держал скальпель. Держал уже несколько секунд, любуясь совершенством его форм и остротой режущей кромки. И медсестры, и ассистенты ждали.
Чего?
Пациент спал. Его лицо было скрыто маской, а тело - простыней. И если отрешиться от знания, то перед Вершининым лежала гора плоти, бессмысленной, и даже опасной.
Толстые ноги с узловатыми венами. Живот с двумя жировыми складками-фартуками. Пухлая, почти женская грудь с розовыми сосками в окружении рыжих венчиков волос. Плечи-подушки и длинные руки. Кулаки.
Именно они не давали Вершинину покоя. Он видел эти кулаки сквозь ткань. Два броненосца. Сверху - панцири обветренной кожи. Внутри - мякоть, вечно влажная, потная.
Этот пот остается на коже и вызывает омерзение.
У кого?
- Начинаем, - Вершинин склонился над пациентом, отодвинув иные, не касающиеся собственно операции, мысли прочь.
Действовал он уверенно.
Раскрывал тело слой за слоем. Пленка эпителия. Жировая подкладка, беловато-розовая, плотная. Мышечный слой. Вот и черный ком печени с больным шаром желчного пузыря.
...пот остается на белой коже. Он - след слизня на травинке. И как травинка, девочка дрожит...
Пауза. Вдох. Выдох. Собственный пот застилает глаза, и заботливая медсестра спешит избавить от этой докуки.
- Скоро закончим, - обещает ей Вершинин.
Скоро...
А этот, лежащий перед ним, беспомощный, любил растянуть удовольствие.
Руки действуют сами. Они выделают желчный пузырь и отсекают от него кровеносные сосуды лигатурой. Раз-два-три... четыре-пять...
Детская считалочка. У Вершинина нет детей, кроме тех, кто пребывает в его больнице.
А у пациента есть. Бывают. Девочки от десяти до двенадцати. Трое? Четверо? Ему нравится. И ему уже не страшно. Его не поймают. Вершинин мог бы сказать, но... кто ему поверит?
Зато есть иной способ.
Тот, который на острие скальпеля... или на нити, пережавшей кровяной проток. Достаточно лишь слегка ослабить.
Желчный пузырь отделяется легко, а кровящее ложе печени уже спешат обработать ультразвуком. Кровь спекается.
- Все хорошо, - говорит себе Вершинин. И медсестры спешат подтвердить.
Заметят ли они хоть что-нибудь? Нет. Вершинин уверен в этом. Ему надо лишь решиться...
За дверью ждет жена. У этого существа имеется жена - блеклая женщина с лицом мученицы. С нею дочь, которой на вид лет шесть. Она слишком юна, чтобы представлять интерес. Но потом, позже, что будет? А Вершинину какое дело?
Он не знает. Но снова склоняется над разрезом. Пора зашивать. Еще мгновенье, которое умещается между ударами сердца...
Операционную Вершинин покидал в том редком сейчас для него состоянии умиротворения, которое свидетельствовало об одном - у него снова получилось.
- Все хорошо, - сказал он, глядя в глаза женщине. - Все будет хорошо.
Кровотечение откроется к вечеру. Вершинин не сумеет спасти больного. И тогда все будет хорошо.
А в кабинете его ждет Инголф. Он лежит на Вершининском диванчике, поджав колени к груди. Грязные подошвы упираются в подлокотник, а медицинская энциклопедия издания 1878 года служит подушкой. Но Вершинин рад видеть Инголфа.
- Я собираюсь убить человека, - Борис Никодимыч прикрывает дверь и поворачивает в замке ключ - не из опасений, что разговор будет подслушан, но потому, что так правильно.
Инголф открывает глаза. Белки? изрыты капиллярами. И цветы радужки втягиваются в черные норы зрачков.
- Плохо, если человека.
- Я еще могу его спасти. Я должен его спасти. Я врач, а он - пациент. Но он - убийца. Он девочек убивает. Насилует и убивает.
- Убийца - не человек, - убежденно заявил Инголф.
- Но и я убийца.
- Тогда и ты не человек.
В этой простоте рассуждений имелся смысл, и Вершинин задумался. Думал он долго, обстоятельно, пальпируя новую мысль, ища в ней изъяны.
- Это она с нами сделала? - спросил он, определив, что мысль со всех сторон здорова.
Инголф приподнял шейный платок, под которым скрывался шрам, неряшливый и кривой.
- Я умер. Только не совсем.
- Встань.
Рубцовая ткань была плотной, пожалуй, слишком уж плотной. Деревянной. И дерево распространялось выше и ниже рубца, обхватывая шею жестким воротником. Он обрывался у позвонков, хотя и явно крепился к ним нитями сухожилий.
- Я искал убийцу. Он нашел меня. Он хотел вызвать демона. Убивал. Много убивал. И меня убил. Было неприятно. Она пришла и сказала, чтобы я пил.
Когда осмотр был окончен, Инголф вернул платок на место. И Вершинин понял: он не шрама стесняется - ошейника, спрятанного под кожей, надетого добровольно.
- Я пил. И все равно умер. А потом живой и вот... она ушла. Совсем. Я знаю. Дай пилюлю, чтобы перестало быть плохо?
- Такой нету.
- Жалко. Тогда чтобы поспать. Я очень хочу спать. Дома.
Снотворное у Вершинина имелось, и два блистера перекочевали в карман грязного пальто. Инголф накрыл карман ладонью, словно опасался, что таблетки исчезнут.
- Мне надо поспать. А еще убить...
- Не человека?
Он мотнул головой, и только теперь Вершинин заметил, что волосы у Инголфа грязные, слипшиеся, с паутиной и колючками репейника.
И блох, наверное, хватает.
- Погоди, - Борис Никодимыч хотел сказать что-то чрезвычайно важное, кажется, помощь предложить, но вместо этого спросил: - А дальше что?
- Не знаю.
Инголф ушел. В опустевшем кабинете было маятно. Вершинин ходил. Садился. Вставал. Ложился и снова вставал. Он достал старый, иззубренный скальпель и минуты две любовался им, а потом выбросил вдруг в мусорное ведро, но лишь затем, чтобы достать.
Когда стало совсем невмоготу, Борис Натанович сбежал на сестринский пост. Там пили чай с крыжовниковым вареньем и сахарными кренделями. Щебетали сестры. Бормотал телевизор.
-...семь человек погибли во время стрельбы, устроенной в супермаркете "Таллерман"...
Вершинину налили чаю и булку выделили.
-...как сообщили в Департаменте по связям с общественностью... в четверть второго пополудни молодой хорошо одетый человек вошел в торговый зал, извлек пистолет марки ТТ и принялся расстреливать посетителей супермаркета...
- Еще раз проверь. На всякий случай. А то что-то на сердце не спокойно.
Сердце Бориса Никодимыча билось с положенной частотой. Наверное, он и вправду перестал быть человеком. С другой стороны, в этом имелись определенные преимущества.
Глава 2. Окраина горя.
Белла Петровна читала сказку. Она выучила ее наизусть, каждое слово, каждую запятую, но тяжесть книги успокаивала. Картинки и слова - вот все, что ей осталось.
Герда в тысячный раз спасет Кая.
Снежная королева уходит, а осколки волшебного зеркала растворяются в слезах.
Белла Петровна не может плакать. Она пыталась, давила, вдавливая глаза внутрь черепа, мусолила сухие веки и короткие ресницы, которые осыпались жухлой хвоей.
Слез не было.
Наверное, это наказание, не человеческое, а свыше, потому что человеки Беллу Петровну простили, будто и не было того происшествия, о котором сама она старалась не думать.
В тот день ее просто вытолкали из палаты, оставили в коридоре рыдать, сухо, зло, вгрызаясь в собственные руки, которые должны были бы заткнуть рот, но проваливались в бессильный его зев.
Охрана смотрела. Молчала. Презирали? Пускай. Белла Петровна хотела спасти свою девочку, и сейчас она поступила бы точно также.
Полиция за ней не пришла, зато появилась медсестричка в коротком халатике поверх длинного сарафана, и сунула стаканчик с корвалолом.
- Пейте, - сказала она. - Вам надо.
- З-зачем?
Зубы клацали, отдаваясь в деснах тупой болью.
- У вас истерика.
Истерика? Нет, у Беллы Петровны не истерика - горе у нее, такое, в котором никто не поможет. Но странным образом корвалол отрезвил. Белла Петровна сумела встать и выйти из больницы, она и до дома добралась, чтобы уже там, стянув туфли и колготы, рухнуть на диван.
Теперь она так и жила - больница, дорога, дом и диван; диван, дорога, больница. И еще сказка про Снежную королеву.
Белла Петровна лежала и смотрела в стену, повторяя заученные слова.
Она слышала, как вернулся с работы муж, как он ходил, хлопал дверями, скрипел половицами, вздыхал нарочито громко, пытаясь обратить на себя внимание, и отчаявшись, подошел напрямую.
- Белочка, тебе покушать надо. Я супчика сварил. Бульончика. С макарончиками. Будешь?
- Буду, - ответила она, потому что иначе от нее не отстали бы.
Ей сунули под спину подушку, пуховая начинка которой давным-давно сбилась в жесткий ком. Потом Вася долго возился с деревянным подносом на ножках, купленным по случаю за половину цены. Поднос заваливался на правый бок, и Белла понимала, что надо бы его придержать, вот только двигаться, хотя бы руку поднять, сил у нее не было.
И Вася сам справился. Он кормил с ложечки, вливая горячий бульон меж сомкнутых губ, и Белле Петровне оставалось лишь глотать, но и это оказалось сложно. Она поперхнулась и закашлялась, разбрызгивая жеваные макароны веером.
Идиотка беспомощная.
- Бедная моя, - Вася вытер ее лицо полотенцем. - Ну зачем ты себя мучишь? Посмотри, до чего довела? Так ты Юле не поможешь.
Никак не поможет. Белла Петровна пробовала - у нее не вышло. Осталось лишь умереть.
- Вот представь, что она завтра очнется. И о тебе спросит. Увидеть захочет. А ты что?
- Что?
- Ты же с постели встать не сумеешь. А если и сумеешь, то к Юльке тебя не пустят. Зачем ребенка пугать? Ей покой нужен. Уверенность. Ты же едва на ногах держишься. Ну, посмотри на меня. Тебя саму скоро лечить надо будет. А с двумя я не справлюсь.
Это точно. Вася всегда был слабым. Тихим. Дерганым. Он и говорил-то так, словно заранее извинялся за все неудобства, которые приносит или же принесет в будущем. Откуда же взялась эта его уверенность, что Юля вообще очнется?
- Я тоже ее люблю, - сказал он, глядя в глаза. - И не знаю, что будет, если вдруг... и знать не хочу. Как не хочу потерять еще и тебя. Понятно?
Белла Петровна кивает. От нее ведь ждут согласия. И она на все согласна, лишь бы надоедливый человек, номинально считающийся ее супругом - зачем она вышла за него замуж? - оставил ее в покое.
Он не ушел, переставил поднос с недоеденным супом на пол и лег рядом, обнял, уткнулся носом в шею. Его дыхание щекотало, мешая сосредоточиться на го?ре.
- Белочка, тебе просто надо отвлечься. Заняться чем-то...
- Чем?
Чем он хочет ее занять? И как, если сил не хватает и на то, чтобы удержать ложку.
- Тем, что принесет реальную пользу. Завтра поедем. Готовься.
Белла Петровна не спросила, куда он собирается ехать. Говоря по правде, ей было совершенно безразлично. Она закрыла глаза и представила, как время идет мимо.
Секунды. Минуты. Часы.
Пролежать до утра, чтобы, поднявшись с рассветом, умыться, собрать волосы в хвост, одеться и выйти из дому. До больницы пешком. В палату проскользнуть, сесть на стул и, достав книгу - невыносимо яркую, тяжелую книгу - произнести первую фразу из многих, отмеренных на сегодня.
В девять тридцать - Белла Петровна только-только закончила читать - в палату заглянул Вася.
- Белочка, - сказал он. - Нам пора ехать. Идем.
Она хотела ответить, что никуда не поедет - как можно оставлять Юленьку одну? - но промолчала.
- Вставай, Белочка. Ну же? Помнишь, о чем мы вчера говорили? Тебе надо отвлечься.
Он выводил Беллу Петровну из палаты за руку и при этом все говорил и говорил. В машину усаживал, как куклу, сам сгибал ноги и руки, закреплял ремень безопасности, и не замолкал ни на минуту.
Городская окраина. Забор двухметровый, кружевной. Газоны. Деревья. Кусты. Дом двухэтажный. Детская площадка с пластиковой горкой, турниками и огромной песочницей, над которой нависал деревянный дракон. Змей этот, вырезанный из цельного куска дерева, был настолько уродлив, что Белла Петровна очнулась, вырвала руку из потной мужниной ладони и строго спросила:
- Где мы?
- Там, где нужна помощь. Идем.
Он легким шагом пересек лужайку по одной из вытоптанных, вытертых на зелени, дорожек, и взбежал по ступенькам.
- Ну же, Белочка!
- Что это за место? Что это за место?!
- Детский дом. Всего лишь детский дом. Дом для детей.
Белле Петровне не нужны эти, совершенно чужие дети! Они не заменят Юленьку!
Более того, она ненавидит детей. Именно этих, брошенных, как безымянный мальчишка из соседней палаты, который должен был умереть, но не умирал. И Белла Петровна хотела ему помочь... просто помочь...
- Им нужна помощь. Любая. Побудешь волонтером. Посмотришь и...
Белла Петровна не желает помогать. Ее ждет палата и книга с недочитанной сказкой. Если прочитать ее вслух десять тысяч раз, то все наладится.
Десять тысяч - хорошее число.
- Идем, - повторил Вася и прежним, просящим тоном, добавил. - Пожалуйста. Ради меня. Ради нас с Юлей.
Белла Петровна решилась.
В доме жила весна. Ее запах - парной земли, свежего древесного сока и первоцветов - стоял в холле, он же, ослабевший, но терпкий, словно чай, держался и в комнатах, по которым Беллу Петровну водил муж, показывая и рассказывая.
Откуда он знает все об этом месте? И почему прежде не давал себе труда поделиться знанием?
Нет, Белла Петровна вовсе не собиралась здесь задерживаться. Но как-то так вышло, что задержалась. Она очнулась уже вечером, среди детей с одинаковыми, словно рисованными лицами. Дети сидели кругом и смотрели на Беллу Петровну.
Чего они хотят?
- А дальше что? - спросила девочка в синем школьном сарафане. - Что дальше?
И опустив взгляд, Белла Петровна увидела книгу, ту самую, тяжелую, с глянцевыми страницами и яркими картинками.
- Дальше? Дальше Герда спасет Кая, - севшим голосом ответила Белла Петровна. - И все будет хорошо.
Белла Петровна закрыла книгу и обернулась. Она успела заметить тень в дверях, но та моментально растворилась, лишь запах весны усилился, стал назойливым, отвратительным.
Глава 3. Сложности семейной жизни.
- Сема, послушай меня пожалуйста, - Аллочка сидела в пол-оборота. Солнечный свет, проникая сквозь стекло, окутывал ее золотым покровом. Ее кожа, бледная, прозрачная, светилась. Растрепанные волосы сияли, и Семен Семенович смотрел на них, поражаясь тому, как раньше не замечал, до чего удивительная ему жена досталась.
Забыл наверное.
Помнил, помнил, а потом взял и забыл.
- Я... я не хочу тебя обижать, - она говорила медленно, подбирая слова, и поглядывала - не злится ли он. А он не злился, устал слишком, и драконье сердце напоминало, что злиться не стоит.
Уже две недели это сердце кочевало по карманам. Семен Семенович не находил в себе сил расстаться с ним, как в далеком детстве не умел расставаться с осколками кремния, подшипниками, перламутровыми раковинами с острым краем и прочими крайне нужными вещами. А потому просто перекладывал из одного кармана в другой.
- Сядь, пожалуйста, - попросила Аллочка. - Я не могу говорить, когда ты... нависаешь.
И Семен Семенович опустился на диванчик, несколько опасаясь, что тот развалится. Но диванчик выдержал, лишь захрустел и прогнулся.
Мебель в квартирке была дрянной. Как и сама квартирка, тесная, темная, спрятавшаяся в улье-многоэтажке. Комнат всего две, и вторая заперта на ключ, хранит пыльные залежи хозяйской мебели.
Что Аллочка делает в этом странном месте?
- Поехали домой, - снова предлагает Семен Семенович и снова опасается отказа.
Аллочка не спешит. Она кривится, готовая расплакаться - раньше ее слезы злили, а теперь просто становится страшно, безотчетно, но до ледяного штыря в позвоночнике и языка, прикипевшего к нёбу.
- Ты не подумай, что я неблагодарная. Или что собираюсь судиться. Я не буду судиться. Я... мне не надо денег.
- Что, совсем?
На что она жить будет? Ничего ведь не умеет. Мисс-чего-то-там. Королева подиума, оставившая королевство по первому требованию...
Драконье сердце нагревается, вычерпывая злость, опустошая и без того пустую душу.
- Я понимаю, что ты сейчас думаешь, - Аллочкины ладони лежали на расшитой пионами скатерти. - Что я не знаю уже, чего хочу. Я знаю. Я понимаю, что мне будет тяжело, но... я попробую.
- Почему?
Ногти остригла. Или правильнее будет сказать - сняла? У нее же длинные были, заостренные. А теперь вот короткие. И глаза не накрашены.
Баринов не помнит, когда в последний раз видел ее ненакрашеной.
- Потому что я схожу с ума. Нет, Сема, ты не перебивай, пожалуйста!
Он и не собирался.
- Я больше не могу там, понимаешь? Тебя нет. Саши нет. Никого нет. Пусто и пусто. Я хожу из комнаты в комнату и... и зачем нам столько? Мы друг друга там не видели. Это же удобно - не видеть друг друга.
- Ты очень красивая. Теперь.
- Я все гадала, когда тебе надоест играть в семью, когда ты Сашку заберешь и на дверь покажешь. Все ведь так делают. Все... и привыкать нельзя.
- А что можно?
- Драгоценности собирать. Лучше, если с камнями и авторской работы. Надежней. Так все делают.
Почему ей стали вдруг важны были эти абстрактные "все"? Кто они вообще такие?
- И чтобы машина была. И квартира, желательно, если в элитном доме. Мировое соглашение...
- Алла, а я дракона убил.
- Что? - она вздрогнула и забыла о своем мировом соглашении и несуществующей квартире. Но если бы ей нужна была квартира, действительно нужна, Семен Семенович купил бы. И купит, чтобы она не жила в этой норе.
Денег тоже даст, столько, сколько надо будет.
- Дракона. Настоящего. А голову не принес. Надо, наверное, было, только как-то вот не подумал.
- Ты смеешься надо мной?
- Ничуть. Я бы принес тебе голову дракона и возложил бы к ногам.
- Зачем?
- Принято так. Я тебе - голову. Ты мне - руку и сердце. Бартер.
Ей идет улыбка, и надо бы сказать, но почему-то сложно говорить простые вещи. И Семен Семенович совсем теряется, хотя подобного с ним давненько не случалось.
- Я дом для тебя строил. И для Шурки тоже. Чтобы всем места хватало. Чтобы просто не мешали друг другу. Но если не нравится, то другой купим. Такой, как ты скажешь. А не хочешь дом, тогда квартиру. Сама выберешь. Завтра поедешь и выберешь.
Алла покачала головой.
- Почему? Я настолько отвратительный муж?
- Нет.
- Тогда в чем дело?
Не кричать. На нее нельзя кричать, потому что она слабая и испугается. А ей сейчас вредно пугаться. Ей вообще вредно находиться в этой дыре, где отчетливо пахнет газом, за стеной шелестят мыши, а за окном виднеются трубы старого завода. Они выдыхают дым, целые желтые облака треклятого дыма, травят город и его, Семена, женщину.
- Послушай, Шурка вернется. Уже скоро. Я знаю, что он вернется, и как я ему скажу, что тебя нету? Я вообще не умею с ним разговаривать. Только ору. Но я ведь не специально.
- Знаю, характер такой.
- Вот, характер... я исправлюсь! Постараюсь исправиться. Клянусь! И мы начнем все сначала. Ты, я и Шурка. Ну и... брат или сестра? Девочку хочу. Чтобы как ты, красивая. Но если парень, тоже хорошо.
Алла приложила палец к губам, и Семен Семенович замолчал. Он не знал, что и как сказать еще, чтобы она вернулась домой. Он боролся с желанием просто взять ее и отнести в машину. Это ведь правильно будет - отвезти ее домой.
Ради ее же блага.
Здоровья. Безопасности.
- Сема, а... а ты никогда не думал, что с нами будет, если Саша не вернется?
Думал и думает постоянно, хотя изо всех сил гонит эти мысли прочь. И надо бы соврать что-то бодрое, жизнеутверждающее, но врать у Семена Семеновича никогда не получалось. Поэтому он молчит, давая Аллочке право говорить.
- Я знаю, что надо надеяться. И молиться. И верить. Я стараюсь изо всех сил, но вот... с каждым днем шансов все меньше. Я читала. Чем дольше длится кома, тем... тем реже возвращаются. И я понимаю, что бывают исключения, когда и через год, и через пять, и через десять. Но я не знаю, смогу ли я выдержать. Десять лет... как приговор, правда? Только за что? Я в церковь вчера ходила. Просто подумала, вдруг поможет. Стояла, стояла... смотрела. Говорят, что Бог дает испытания. Нам. Тебе, мне... мы, наверное, действительно заслужили. Чем - не знаю, но заслужили ведь. А Саша тогда? Он при чем?
- Не при чем.
Потому что когда-то, лет двадцать тому, Семен Семенович совершил ошибку. Хотя он и сейчас не был уверен, что выбор его ошибочен, и совершенно не мог представить себе жизни иной. Если разобраться, в ней не было бы Аллочки, и Шурки, и всего остального, случившегося за эти годы, не важно, хорошего или нет. А что взамен? Ледяная вечность и туманы Ниффльхейма?
- И наверное, я плохая мать. Я ведь должна быть там, рядом, чтобы разговаривать и все такое... а я не могу, Сема! Не могу и все! Я только больницу вижу, и меня наизнанку выворачивает.
Алла сказала и побледнела. Зажав обеими руками рот, она бросилась из комнаты. И вскоре до Семена Семеновича донеслись характерные звуки.
Он выглянул в куцый коридорчик и увидел открытую дверь. За дверью был туалет, крохотный и темный. Крапчатая плитка, старый унитаз со следами водяного камня, ржавые трубы, которые накренились, грозя уронить бачок, и длинная цепочка с розовым медвежонком на ней.
Плюшевый труп на сантехнической виселице.
- У-уйди, - сказала Аллочка сквозь зубы.
Она стояла на четвереньках, упираясь руками в деревянный стульчак и нависнув над кругом унитаза. Ее спина мелко вздрагивала, и дрожь эта пугала Семена Семеновича до невозможности.
Вот что ему сейчас делать?
- Пожалуйста, уйди, - повторила Аллочка и снова согнулась над унитазом. - Я не хочу... чтобы ты... чтобы видел меня... сейчас.
Она попыталась подняться, а когда не сумела, расплакалась. Семен Семенович поднял ее на руки и сказал:
- Едем к врачу.
- Нет.
- Тогда домой? Пожалуйста.
Алла кивнула.
С возвращением Аллочки дом если не ожил, то хотя бы очнулся от тяжелого сна, в котором не было ничего, кроме давящей на мозг пустоты.
Семен Семенович дождался, когда жена заснет и на цыпочках вышел из комнаты. Он спустился на кухню, где бывал от силы два раза и оба - случайно. На кухне пахло свежим хлебом, и Семен Семенович кое-как отломил от буханки горбушку. В холодильнике и молоко нашлось.
Пил из пакета, морщась от холода и зубной боли. Хлебные крошки сыпались на стол, на пол и на глянцевую поверхность плиты.
Сковородки пришлось искать долго, а когда нашлись, то Семен Семенович понял, что ни одна не подходит. Нет, посуда была хорошей, немецкой, с высокими краями, толстыми днищами и керамическими антипригарными вкладками, но для задумки Баринова никак не годилась.
Он уже собрался было отправить кого-нибудь в супермаркет, когда увидел именно то, что нужно. Эту сковороду отливали из чугуна и давно. Снаружи ее покрывала толстая шуба гари, которая от прикосновений сползала черными чешуями, но изнутри сковорода была чистой, блестящей.
Семен Семенович провел пальцем по днищу, которое сыто лоснилось, и поставил сковороду на плиту. Оливковое масло наполнило ее до середины. Нагревалось оно медленно, выпуская к поверхности мелкие пузыри.
Заглянувшая на кухню повариха хотела было задать вопрос, но вовремя передумала. Удалилась она быстро и тихо, как будто бы вовсе ее не было.
Развернув сверток, Семен Семенович сжал сердце, жесткое, как камень. Мягкая пленка, обволакивавшая его, застыла и приклеилась к мышцам. Широкими шлангами торчали сосуды, закупоренные спайками желтой крови. От сердца пованивало серой и тосолом.
Оно опустилось в озеро оливкового масла, нырнуло и, зашипев, вынырнуло.
Девять часов? Семен Семенович засек время.
Специи по вкусу. Определенно, где-то он видел перец...
Глава 4. Гость, которого ждали.
Винтовку Инголфу принес курьер. Он появился рано утром и сунул в руки лист, попросив расписаться, а когда Инголф расписался, отдал и саму коробку - крупную, тяжелую, перетянутую крест-накрест серым скотчем.
- Удачного дня, - пожелал курьер напоследок.
- Тебе тоже.
Коробку Инголф поставил на пол. От картона исходил слабый аромат оружейной смазки, пороха и чужих рук. А еще хрусталя... или все-таки льда?
Этот запах вызывал ненависть и отвращение. От него волосы на шее Инголфа становились дыбом, губы раздвигались, а зубы сжимались до скрипа, скрежета.
Успокоиться получилось. И открыть посылку, раздирая картон руками, выламывая целые куски с бахромчатыми мягкими краями. Внутри коробки обнаружился чемоданчик и записка, приколотая гвоздем.
"Формально ты теперь свободен. Но предположу, что данное состояние будет слишком уж непривычно, чтобы ты решился свернуть с избранного пути. Вместе с тем, с моей стороны было бы неправильно вовсе не дать тебе шанса, и это касается обоих вариантов развития событий.