Лес закончился, но Юленька продолжала слышать его в своей голове. Голоса спорили, кричали, совсем как мама на папу, а другие - оправдывались. Мама говорила, что только слабые оправдываются, сильные - действуют. Но Юленька совершенно не знала, как ей действовать.
Она шла. То есть сначала ее Алекс нес на плече, и так было неудобно, потому что Алексово плечо оказалось жестким и давило на живот. Но потом, когда Алексу надоело нести - или он устал, он же тоже не железный - он скинул Юленьку в кучу мягкой пыли.
От пыли пахло лавандой.
Мама прятала мешочки с лавандой меж простынями, а еще в карманы шубы засовывала. И в ботинки тоже. В конце концов, весь шкаф, от антресолей до распоследней коробки пропах лавандой, и Юленьке стало казаться, что запах этот преследует ее.
А теперь он напомнил о доме.
Дома хорошо.
Потом лес закончился. Белые деревья убрали руки, и кости, к которым Юленька почти уже привыкла - во всяком случае, перестала шарахаться - исчезли. Вместо них пробилась серая жесткая трава. Она хрустела под ногами и рассыпалась на осколки. Небо, лишенное солнца, роняло белые капли. И Юленька подняла капюшон.
Теперь она видела лишь эту самую траву, осколки ее и ноги Алекса в высоких сапогах из черной кожи. Бьорн сказал, что это - шкура касатки, прочнее которой нет. И сапоги не сотрутся, не промокнут, хоть ты их целую вечность носи.
Бьорна было жаль, но маму и себя - жальче. Юленька даже поплакала, вытирая слезы пальцами, но утешать ее не спешили, да и вообще в надвигающейся белизне прилива не осталось места слезам.
Ветер кружил. Приседал, трогая края плаща. Ласкал мех, рисовал дорожки и целые картины. Гладил лицо, словно утешая. И вихрем, танцем, заметал следы.
Он не пытался останавливать, как не пробовал и помочь. Если уж толкал в спину, то лишь затем, чтобы поддразнить Юленьку.
- Крышкина, не отставай! - голос Алекса доносился издали, хотя Юленька точно знала - он рядышком. Идет, мнет траву, мешая ее со снегом, взбивая ноздреватое мертвое тесто.
А мамино всегда живым было. Оно ходило в тазике, вспухало сытным горбом и лопалось, выдыхая особый дрожжевой запах. То тесто мама вываливала на стол и присыпала мукой. Раскрытыми ладонями она надавливала на центр, пальцами подгибала края, чтобы свернуть в тугой ком и вновь раскатывала по столу. Осыпалась мука на пол. Мама смахивала со лба пот, украшая себя белыми разводами. Ее лицо было спокойно, словно в этот миг мама забывала обо всех проблемах и заботах...
Из нынешнего теста пирогов не слепишь.
Хотя снег сладкий...
- Крышкина, да что с тобой? - Алекс вынырнул из сахарной круговерти. Лицо его - белая маска. И черный волчий плащ с головой-капюшоном тоже стал белым. И руки. И все вокруг.
- Куда мы идем? - Юленька остановилась и откинула капюшон.
Леса не было. Ничего не было, кроме низкого - рукой дотянешься - неба. Снежные пузыри его лопались беззвучными хлопушками. Сыпалось одноцветное стерильное конфетти. Росли сугробы и тропа исчезала.
- Какая разница? Идем, пока не отстали...
- Куда мы идем?
- Да не знаю я!
- Но все равно идешь? - Юленьке стало важно получить ответ.
- А хочешь остаться? Здесь? Оглянись!
Оглянулась: та же снеговерть.
- Я домой хочу.
Алекс попытался схватить за руку, но Юленька улизнула. В снеговерти легко играть в прятки. Шаг в сторону и тебя нет... тебя стерли ледяным ластиком. Надо просто слушать снежинки. Они умеют петь? Они умеют петь!
- Крышкина!
Это и не снег вовсе. Снег - всего-навсего вода замороженная. Там, наверху. А здесь нужно слушать. Юленька умеет. У нее слух идеальный, так сказали маме. Только пальцы малоподвижны.
Она бы сыграла для снежинок. Что? Не знает. Но что-то замечательное.
Расправляйте крылья, садитесь на ладонь.
Колется? Пусть. Боль проходит быстро, и рука немеет. Обе руки немеют, но лишь потому, что пальцы малоподвижны. Разрабатывать надо, но Юленька ленится. Она вернется домой и перестанет лениться, сядет за фортепиано... а лучше попросит скрипку.
Красивую черную скрипку, которая умеет разговаривать с морем... или со снегом.
- Да-да-да!
- Крышкина, ты где? Крышкина, чтоб тебя!
Алекс слабый. Он притворялся сильным. Врал. Все врут. Кроме музыки. В музыке ложь не скроешь.
- Да, - вздыхают снежные феи - именно они пляшут на Юленькиных ладонях - и немота добирается до запястий. Феи тяжелые. Их много.
- Уйдите, - просит Юленька. - Пожалуйста. У меня руки замерзли.
- Юлька, прекращай! Отзовись!
- Не отзывайся. Постой. Отдохни. Всего мгновенье...
- Пожалуйста, Юлька!
- Шумный, да? Все шумные. Сначала. Потом становятся тихими... тихими-тихими. Слушают. Мы поем. Мы умеем красиво петь.
- Отпустите, - просит Юленька, пытаясь убрать руку. Но снег превращается в пасть. И ледяные клыки разрезают запястье. Кровь катится алой брусникой прямо в глотку, и слепленный из снега язык становится розовым. Это правильно, когда язык розовый.
- Ты кто? - Юленька боится шелохнуться. Вдруг да существо сомкнет пасть и откусит Юленьке руку.
- Вар-р-р... - рычит оно.
Голова возникает постепенно. Снег слетается, облепляет воздух, вырисовывает покатый лоб и мощную шею. Сплетаются кости, покрываются плотными комковатыми мышцами, порастают белой иглистой шерстью.
Зверь похож на волка. Если бы волки вырастали такими.
- Юлька, вот ты... - Алекс проломил-таки круговерть и остановился. Он увидел зверя, а зверь увидел Алекса. Капкан-челюсть разжалась, но лишь затем, чтобы привлечь к кровавому разрезу новые снежинки, из которых стремительно вырастал второй волк.
А там и третий будет.
Снег выпьет Юленьку, чтобы сделать снежную стаю. А потом? Потом погонится за остальными, за кошкой, Джеком и Алексом. Правда Алекс тут, стоит, сжимает молот свой, притворяется грозным.
Волки его разорвут. И стая станет еще больше.
Но думалось об этом лениво, замороженно.
- Руку перевяжи, - сквозь зубы процедил Алекс.
Да. Конечно. Перевяжет. Еще минуточку и перевяжет. Ей холодно и страшно. Но она справится.
- Бедная моя, - прошелестело рядом. - Бедная, бедная моя девочка... кыш-ш-ш... не бойся... тебя не тронут. Не тронут тебя. Только не тебя.
Кто-то вздыхал и смеялся. Рядом. Но где?
- Крышкина, отомри! Не высовывайся!
Она и не пытается. Она стоит, смотрит, видит снег в причудливых узорах. Сладкий-сладкий сахарный снег, в котором спрятались волки и еще кто-то. Волки кружат. Шаги их беззвучны. И сами они - белые тени на меловой стене.
Раз-два-три-четыре-пять. Я иду тебя искать.
- Зачем? Я здесь. С тобой. Мы вместе.
Голос с мятными оттенками маминых духов.
Это ложь. Просто голос хочет, чтобы Юленька ему верила. А она не станет. Юленька знает: мама осталась в другом мире.
- Тоскуешь? Конечно, тоскуешь. Маленькая моя девочка. Я выпью твою тоску до донышка. Ни капли не оставлю. И горе выпью. И печаль. Хочешь?
- Джек! - Алекс перекидывал молот из руки в руку, точно не способен был решить, в которой ему удобнее. Ни в которой. Алекс не умеет драться, так, чтобы по-настоящему. А волки голодны. Им мало Юленьки.
- Но хватит мальчишки, - прошептал голос. - Зачем он тебе?
- Прочь! - Алекс ударил, нелепо вывернув руку. Промахнулся, и сам упал на колено. Вскочил тут же, попятился, почти наступив на сапоги. - Эй!
- Беспомощный какой, - снег слепился в руку с длинными тонкими пальцами. Они застыли над Алексовой головой, не смея коснуться. - Беспомощный... маленький... теплый...
- Отпусти его, - просит Юленька, уже зная - не отпустят. Слишком долго ждали волки, чтобы уйти теперь. Им бы бежать, нестись по полотнищам сугробов, обгоняя собственные тени. Им бы петь для луны, заставляя трусов-ниддингов жаться к огню. Им бы поднимать метели и бураны, вести их к поселкам, чтобы обрушить волны ледяные на крутые бока домов.
Кто для них один человек?
Никто.
- Нет! - сказала Юленька.
- Да, - возразили ей.
- Это я виновата. Меня возьми! Отпусти его!
- Тебя? Ты примешь меня?
- Да.
- Здесь? - снежный палец уперся в лоб. - И здесь?
Он же проткнул сердце, сделав его холодным, как эскимо на палочке.
- И останешься со мной? Сделаешь все, чего я хочу? Чего мы хотим?
- Да, - ответила Юленька и вдохнула туман, а потом выдохнула, но не весь. Туман остался внутри, и Юленька перестала быть собой. Она помнила собственное имя и все, что было с нею прежде, но удивлялась, потому как бывшее - было нелепо и глупо.
- Варг! - волк сел и оскалился, насмехаясь над людьми. Он был огромным, больше Юленьки, больше Алекса. И с каждой секундой становился все больше.
- Юлька, не шевелись.
Она и не собиралась. Она стояла и думала, что если Алекса толкнуть в спину, он упадет. Конечно, упадет - скользко ведь.
И правильно... Юленьке обещали. Обещание исполнено. Волки не тронут Алекса, если Юленьке так хочется. Но хочется ли ей?
Спина рядом. Широкая спина в плаще из черной волчьей шерсти. Близко... очень близко.
- Не шевелись... - он медленно отвел руку назад, как если бы держал не молот, но клюшку для гольфа. И ударил смешно, нелепо. Но Мьёлльнир закричал, разбивая смороженный воздух, как стекло... и волк разлетелся стеклянной фигуркой.
Взвыл второй.
- Чего же ты ждешь, милая? Помоги нам.
И Юленька, решившись, со всей силы толкнула Алекса в спину.
Глава 6. Обещание.
Снег поставил подножку и тут же превратился в гладкую, накатанную дорогу. Алекс летел по ней, кувыркаясь, путаясь в плаще, пытаясь не выпустить из рук молот, хватая ртом молочную взвесь и проклиная Крышкину.
Идиотка!
Что она творит? Мало он с ней возился? Бросить надо было! Бросить и...
Падение закончилось в расселине. Алекса припечатало к скале. Выступ ее тупым мечом ударил в спину, обездвижив на миг. Но и мига хватило.
Волк навалился молча, погребая под собственной тяжестью. Руку придавил. Правую. А левая, пустая, бесполезна. Но Алекс бил по шкуре зверя, и шкура звенела. Алекс драл ее пальцами, но лишь резался об острые края инеистой шести. Алекс кричал и тянул из-под себя выбитую, вывернутую правую руку, боясь лишь одного - не успеет.
Конечно... пальцы ослабели. И плечо чужое. Мягкое. Волк мог бы убить... ждет? Кого.
Крышкина-Покрышкина. Идет по дорожке, глядит на Алекса.
В руках ее - длинная льдинина с талым краем. По льдинине катится кровь и марает снег.
- Юлька! - Алекс почти вытянул руку. - Юлька, очнись!
Она не в себе. Просто она - не в себе. Она подойдет и очнется. Поймет, что не надо Алекса убивать. Не надо... он же не враг!
- Юлька, это ведь не ты?
Волк отвернулся, но не ушел. Если бы волк приподнялся, хотя бы немного. Самую-самую малость, тогда...
Крышкина присела рядом и, отложив льдину, сунула пальцы под горло.
- Не шевелись, пожалуйста, - попросила она. - Мне неудобно.
Алекс прижал подбородок к шее.
- Ты мне мешаешь. Всегда мешаешь. И сейчас мешаешь. Нельзя мешать!
Он не мешает, он выжить пытается. Как?
- Я... я помогу. Я сделаю, как ты хочешь.
- Да?
- Обещаю! Только пусть он немного сдвинется? Неудобно же.
- Врешь? - она склонила голову к плечу, сделавшись похожей на огромную птицу. - Врешь!
- Клянусь! Чем хочешь, поклянусь! Выполню... все, что скажешь.
Волку хватит одного удара. А Крышкина? Что с ней делать? Убегать? Убить? Она же своя. Она не виновата, что такой стала.
Юлька смотрела на волка долго, словно примеряясь, а потом вдруг ударила наотмашь. Льдина распорола бок. Черная жижа хлынула из раны, оплавляя края, растекаясь и ширясь. Волк становился водой.
Умирал молча.
Алекс поднялся - правая рука затекла и висела плетью, лишь пальцы мертво, упрямо, продолжали цепляться за рукоять Мьёлльнира.
- Так лучше? - серьезно спросила Крышкина.
- Намного.
Он почти поверил, что Юлька стала прежней, нормальной, как она улыбнулась и сказала:
- Теперь ты должен исполнить клятву.
- И... и чего ты хочешь?
Крышкина протянула льдину.
- Убей себя.
Не собирался Алекс убивать себя. Не собирался и все тут! Но левая, живая рука вцепилась в осколок.
- Ты же этого не хочешь! Юлька, ты что...
- Хочу, - она перекатила голову на другое плечо.
Кукла на веревочках. Рисованные глаза и рот тоже рисованный. Улыбается. Ждет. А веревочки уже видны, тонкие, прозрачные, как леска в воде. Они выходят из головы и рук, тянутся вверх, прячутся в рукаве кукловода.
- Мы хотим, - сказала Крышкина.
- Мы хотим! - повторила та, которая стояла за ней. Не человек - дерево. Ива тонкостанная, снежногривая. Волосы-ветви до самой земли стекают, блестят льдяными камнями, но ярче льда сверкают синие глаза. - Мы хотим!
Снежная дева хохочет. И голос ее - вой волчьей стаи - летит сквозь сладкую метель.
- Бей же, Алекс! Не трусь! Или ты, как твой отец?
- Да... нет! Я не трус! Он не трус!
Острие льдины уперлось в грудь, увязнув в черном волчьем меху. Спасибо Бьорну за подарок.
- Не поможет! - говорят Крышкина и ее хозяйка. - Бей. Ты клялся. Клятву надо держать.
- Я... - Алекс хочет разжать пальцы, но те приросли к рукояти. - Я не тебе обещал! А ей! Ты - не она!
- Я - мара. Мы - мара.
- Отпусти ее. Слышишь?
- Слышу, - дева коснулась Юлькиной головы, и светлые волосы обындевели. - Но зачем? Что ждет ее здесь? Или там? Жизнь, мимолетная, как прикосновение солнца? Я так давно не видела солнца... я забыла, как оно выглядит. Но она еще помнит. У нее замечательные воспоминания. Мне хватит их надолго.
- Отпусти!
Лед не плавился, но продавливал шерсть, рвался к теплой коже.
- Мы будем смотреть ее сны... мы будем долго-долго смотреть ее сны. Наверное, вечность. Вечность - это почти навсегда.
- Ты... ты все равно ее убьешь.
- Только когда закончится вечность.
Кожу обожгло.
- Но мне хватит тебя, - мара наклонилась и выдохнула Алексу в лицо колючий снежный рой. - Не спорь со мной. Не спорь с собой... сдержи слово. Ты боишься?
Ее палец лег на льдину. Надавил, проталкивая в тело.
- Разве тебе больно?
- Нет. Я не хочу умирать!
Кровь плавила лед, лишь заостряя лезвие.
Ударить надо. Второй рукой. Свободна ведь. Мьёлльнир не подведет.
- Не стоит, - она улыбается. - Лучше поцелуй меня. Не об этом ли ты мечтал?
Ее губы - алые рубины. Ее щеки - жемчуга рассвета. Ее волосы седы, но она молода. Она диктует ему, как ее видеть. На самом деле она - чудовище. Просто еще одно чудовище. Нельзя пускать ее в голову!
- Скажи, ты уже был с женщиной?
Лизка из 11-го "Б". Бабки вперед. Туалет и теплые, потные сиськи под колючей кофтой. Грязный подвал. Кровать на пружинах. Матрац. Пиво. Сигареты. Шум в голове, не то от выпитого, не то от страха и смелости сразу.
Лизка лежит на спине и курит. Она всегда курит, а пепел стряхивает прямо на матрац.
- Бабки вперед.
Купюры она сама выхватывает из рук и только хмыкает. Ее равнодушие унижает Алекса.
- Ты это, недолго, лады?
Лизка роняет сигарету и потягивается. Ее жесты, ее лицо с крупным подбородком и узким лбом, к которому прилипли прядки волос, ее запахи всплывают в памяти, как если бы их оттуда вытаскивали.
Алекс не помнит, чтобы это было так!
- Нет, - Алекс уже не требует - просит. Но мара не собирается отпускать его. Она толкает в прошлое, смакуя каждую секунду того подвального часа.
- Да.
Она пила его память вместе с рыбье-скользким Лизкиным телом, скрипом матраца, дымом, тошнотой и судорогой, скрутившей тело.
- Пожалуйста...
И стыд пила, и страх, который случился позже. Он обслюнявленным окурком прилип к подошвам, въелся в кожу дешевой помадой. Лишил сна. Лизка - всем дает. А что, если она - заразная?
Точно заразная. Проявляется ведь не сразу. Каждый день - ожидание. Мучительное. Грязное. Сам себя ненавидишь, жалеешь, держишься, гадая, придется каяться аль пронесет.
И что скажет отец, если не пронесет?
Пронесло.
Мара смеется, отпуская. Она хочет есть и увидеть солнце. Это же такая мелочь.
- Ш-ш-ш... - шепчет она, склоняясь к ране, подхватывая кровь горстями, вдыхая ее, как воздух. - Ты сдержишь сло...
Гунгнир беззвучно распороло воздух и вошло в спину. Острие копья выглянула меж ключиц, словно диковинное украшение. И розовые капли талой воды посыпались под ноги.
- Эй! - крик Джека прорвал тишину, наполнив ее пересвистами метели и треском, стоном, собственным Алекса судорожным дыханием. Хрустом ослабевшего льда в ладони. И клекочущим смехом умирающей девы.
- Он поклялся... клялся...
Расползлась мара снежной кучей под весенним солнцем. Дольше всего рука держалась - цветок ладони на стебле запястья, хрупкие пальцев лепестки и темный ком кровяного снега.
Завизжала Крышкина, Алекс же, закрыв разрез пальцем, опустился на снег.
- Эй, ты. Живой?
На вопрос Джека, Алекс ответил кивком. Слов у него не осталось.
- Ты клялся? - вот и кошка, которая имеет обыкновение вовремя исчезать. Белая, как сугробы. А может и вправду сугроб говорит? У него два глаза - синий и желтый. Лед и солнце. Она давно не видела солнца.
- Алекс, немедленно ответь. Ты клялся? Ты ей что-то обещал? Обещал и не сдержал слово?!
- Не ей.
- Тогда хорошо.
Хорошо? Что именно хорошего? Снег? Волки? Крышкина, которая совершенно сбрендила? Или Джек, баюкающий копье. Победитель... жизнь спас. И теперь получается, что Алекс ему должен? Благор-р-родно. Появился и спас. Только где он шлялся до этой самой минуты? Чего ждал? Уж не подходящего ли случая, чтобы спасителем представиться.
- Мара нас завьюжила. Мары мастерицы морочить, - Шшеа забралась на руки. Тяжелая. Теплая. Врет постоянно. Думает, что Алекс - ребенок. А он взрослый давно и понимает, когда другие лгут. - Девочка, будь добра, прекрати рыдать и подойди сюда.
Крышкина рыдать не прекратила. Куда в ней только слезы помещаются? Подходила она боком, по-крабьи и от Алекса отворачивалась.
- Иголочку свою возьми, - промурлыкала Шшеа. - И зашей эту дыру, пока другие не пришли.
- З-зашить? - Юлька облизала губы.
- Зашить.
- Я... я не умею!
- Учись, - Шшеа скатилась на снег. - Или мне прикажешь? У меня лапы, милая моя. Ими иголку держать неудобно. А ты сиди смирно, воитель. Больно не будет.
Алекс не боли боится. Он не хочет, чтобы Крышкина к нему прикасалась. Пусть сейчас в руках ее не нож ледяной, а всего-навсего игла.
- Я сам.
- Сиди! - рявкнула кошка. - С-самостоятельный. Не для твоих рук игла.
Пришлось сидеть. Юлька шепотом сказала:
- Извини, я не хотела... не хотела тебя... я видела... я говорила, чтобы она перестала... говорила ей.
На глазах опять набухли слезы, и Юлька едва не выронила треклятую иголку.
- Я... я не знаю, почему со мной... почему это со мной!
- Деточка, если ты не зашьешь рану, твой дружок истечет кровью. А это - печально.
Кошка лгала. Кровотечение само останавливалось, схватываясь жесткой коркой. Но Крышкина, всхлипнув, воткнула иглу под кожу.
Будто огня плеснули. Желтого, настоящего, как солнце.
- Извини... извини пожалуйста!
- Шей!
Алекс готов был ударить. Из-за этой дуры все случилось. А она все мямлит, ковыряется огнем в его ране, колет, тянет, скрепляет края кривыми стежками.
Терпеть. Нельзя бить девчонок. Нечестно. Юлька слабенькая, Алекс - сильный. Он должен был за ней присмотреть. Она не виновата. Точнее, виновата не она.
- Не виновата, - сказала Шшеа, растягиваясь на снегу. - Грим ее настроил. Как скрипочку свою. Играй - не хочу. Если умеючи, то любую мелодию вывести можно.
- То есть? - Джек присел рядом с кошкой. Копье свое положил на колено и для верности рукой прикрыл.
- Любую - это любую.
Нить оборвалась сама и сама же завязалась узлом, скрепляя шов. Иглу Крышкина воткнула в плащ и села рядышком, тихая, виноватая. Почти как Аллочка после внеочередного скандала.
И Аллочкиным же тоном произнесла:
- Я... я больше не буду.
- Будешь, - возразила Советница. - Если найдется скрипач подходящий.
Повисшее молчание весьма не понравилось Алексу. Джек перетирал пальцами снег, который в прикосновении не таял, не слипался, но просыпался сладкой белой пылью на сапоги. Шшеа жмурилась. Крышкина сидела, не дыша.
- Если так... - Джек поднял взгляд на Алекса. - Если все так, то от нее надо избавляться. Ненадежная.
Его правда: ненадежная. В спину толкнула. Зарезать хотела... Зарезала бы, когда б не Джек. Джеку Алекс дважды жизнь должен. А Крышкина - обуза.
- И пойдем быстрее, - сказал Владетель Ниффльхейма, подхватывая копье.
Глава 7. Решение.
Решение созрело почти мгновенно, и Джек удивился, что прежде не замечал его. Просто. Логично. Выгодно. Девчонка - что? Помеха. Тащится еле-еле, ноет постоянно. И с головой явный непорядок.
Безумцев надо опасаться. Сегодня Алекса чуть не пришибла. Завтра, глядишь, и Джеку достанется. И чего теперь? Жить, поджидая ножа в спину? Нет, такое решеньице Джеку не по вкусу.
Гунгнир согласилось, желая крови настоящей, а не ледяной, отравленной.
- Только попробуй, - сказал Алекс, поднимаясь. Он встал, заслоняя девчонку, и молот переложил в левую руку. - Только попробуй и я...
Сглотнул. Ему-то убивать не приходилось.
И видеть, как убивают, тоже. Мертвяки, если и встречались, то приличные, в гробах лежащие, с нарисованными лицами и надушенными одеждами.
Тот же, которого Джек прошлой весной нашел, был старым и вонючим. Верно, он пролежал от самой зимы, постепенно обрастая мусором и льдом. А с наступлением тепла, когда лед поплыл, полня пруд вонючей жижей, мертвец завонялся. Запах этот привлек котов и лисицу, которые, позабыв про временные распри, пировали пару дней. И воро?ны следили за пиром, оглашая окрестности завистливыми воплями.
А уж потом тело отыскал Джек.
Испугался? Ничуть. Противно было глядеть на растопыренные пальцы-ветки, на которых остались клочья кожи и синеватые огрызки ногтей. На лицо поеденное с выплавленными глазами. На клочья волос, которые поползли, марая хороший вполне ковер.
Пожалуй, что Джека огорчило больше всего, так это попорченное пальто из плотной, мягкой ткани. Джеку в таком было бы тепло. Но пальто провонялось, а бумажник, вытащенный из кармана, был пуст.
И у девчонки карманы пусты... но разве в них теперь дело?
- Отойди, - попросил Алекс.
- Мало отгреб?
- Не твое собачье дело.
Девчонка сидела, не дыша. Хорошая цель. Одного удара хватит. И Алекс ее не спасет: копье молота быстрее. И кидать не надо: разрешения хватит.
Просто пальцы разожми, Джек.
Просто разожми пальцы.
- Если ты... если ты попробуешь, - Алекс вдыхал снег и выдыхал воду, капли которой оседали на подбородке. - То я тебя убью.
Угроза? В ней смысла нет. Джеку плевать на угрозы.
Только вот не спешит он отпускать Гунгнир. Держит. Или держится за гладкое древко?
- Придурок. Она - опасная, - Джек поднял копье острием к небу. - И обуза.
А матушка Мо называла обузой самого Джека. И напившись в очередной раз, принималась плакать о загубленной судьбе. Когда-то Джек, точнее Воробей, жалел ее, но потом пообвыкся. Пьяная матушка Мо была ничем не хуже и не лучше трезвой.
Ее тоже можно было бы убить, но почему-то Джек об этом не думал.
- Ну сам теперь за собой гляди. Я помогать не стану.
Джек разозлился. Он редко злился, чтобы так, до шума в ушах и закушенных губ. И тем странней была его нынешняя злость, что поводов для нее не имелось. Ссора? И не ссора это, так... разговор с чужаком. Они все, если разобраться, чужаки тут. И Алекс, и девка его шизанутая. И Шшеа, которая молчит, умывается, но при том следит за Джеком.
Кошка, которая врет.
Девка, которая бьет в спину.
Алекс, который... который Джеку жизнью обязан, но кобенится. Рыцаря из себя строит.
А Джеку насрать на рыцарство! Ему жизнь дороже! Если же этот придурок не сечет, чем его благородство аукнется, то его собственные проблемы.
- Ты сердишься, - сказала Кошка, нарушив молчание. - А значит, ты не прав.
- Я не прав? А ты... - Джек глянул в разноцветные глаза, и злость ушла, как если бы ее взяли и выпили одним глотком или, точнее сказать, одним взглядом. - Чего?
- Ничего. Просто нам всем надо слегка успокоиться. И отдохнуть.
- Я не устал.
- Ты - возможно.
А девка выдохлась, и Алекс тоже. Но он - гордая скотина, сдохнет, а не признается.