В больницу Белла Петровна явилась в четверть восьмого. До приемного часа оставалось еще изрядно времени, но правила - не для нее.
В гардеробе Белла Петровна привычно переобулась в мягкие тапочки, принесенные из дому, и натянула поверх бахилы. Волосы она убрала под косынку и, глянув на пунцовое, пылающее стыдом лицо, поспешно отвернулась от отражения.
Бешено, больно ёкало в груди сердце, отдаваясь в лопатку и в желудок, который вовсе свернулся тугим мышечным комом. От мыслей о предстоящем, становилось лишь хуже. Рот то наполнялся слюной, и Белла Петровна едва-едва не захлебывалась, то вдруг пересыхал и оставался сухим, сколько бы она ни пила.
Белый халат лег на плечи. Руки кое-как протискивались в рукава. Ткань трещала. Но за треском хотя бы сердца слышно не было.
Поднималась Белла Петровна по лестнице. Считала ступеньки про себя, каждую полируя придирчивым взглядом, ища щербины и трещины, тайные знаки, которые бы остановили.
Не найдет.
Сумка с длинной бахромой приклеилась к боку. Белла Петровна прижимала ее локтем, сквозь кожу и дрянную подкладку искусственного атласа ощущая клюв ножничек.
Ножнички - еще не нож. Для бумаги. Стальное перышко в пластиковом каркасе. Лезвие бритвенной остроты. Игла опять же, спрятанная в мотке ниток.
В сумке огромное количество потенциально опасных предметов.
Почти уже.
Второй этаж. И третий. Доктор Вершинин загородил лестничный пролет. Он уснул стоя, как лошадь, уткнулся лбом в стекло и дышит, оставляя влажные пятна. Вдох и пятно истаивает. Выдох - разрастается раковой опухолью. Заслышав шаги, доктор встрепенулся, расставил руки, нащупывая опору, и сказал:
- Вы рано.
Голос спросонья хриплый. Глаза - запавшие, больные, как у самой Беллы Петровны. Но это - не справедливо! Белла Петровна страдает по праву, мать за дочь и все такое... а этому, в зеленом халате, отделенным цветом и статусом, полагается быть профессионально-равнодушным.
- Не спалось, - Белла Петровна затолкала гнев в себя и выдавила виноватую улыбку. - Как они?
- Без изменений.
Неловкое пожатие плеч. Ладони трутся друг о друга, как будто Вершинин стирает чужую кровь.
Он обязан был принять решение! Правильное решение, а не то, которое принял и теперь держит мальчишку на привязи ненужного милосердия! Он не позволяет отключить аппараты, а они тянут несчастного к жизни, дают призрачную надежду, но мешают другим, чьи шансы куда весомей.
- Знаете, мне в последнее время кошмары снятся... - он потер лоб, пряча ранние морщины в складках кожи. - Как-то никогда сны не снились, а теперь вдруг. И такие вот яркие. Жуть просто.
Сочувствия ищет? Нету в Белле Петровне сочувствия к тому, кто обрек ее на подобное.
- И с больницей неладно...
- Что? - она встрепенулась, вывалившись из раздумий. - Что неладно?
- Не знаю. Просто вот... предчувствие какое-то. Как... как будто конец скоро. Ладно, не берите в голову. Давно в отпуске не был, а повышенная тревожность - нормальное следствие усталости.
Теперь Вершинин говорил бодро, как если бы доклад зачитывал, и еще рукой левой взмахивал, разрезая фразу на фрагменты. А правая так и прилипла ко лбу, скрывая знаки истинного пути.
Ему тревожно? Он устал? Да это у Беллы Петровны всю душу вымотали! Выскребли чайной ложечкой, оставив пустую гулкую скорлупу тела. Но она не жалуется. Нет.
Хуже.
Она собирается убить человека.
А он и не человек: овощ. И овощем останется, сколько бы Вершинин не чудодействовал. Не вытянуть ему безымянного мальчишку! Не спасти! И значит, за Беллой Петровной правда.
Только вот ей не поверят. А потому надо быть осторожной.
- А я вот... книжку несу. Почитать хочу, - сказала она и зачем-то книжку достала. - Ей ведь можно?
Кто откажет страдающей матери?
Кто остановит ее?
Кто обвинит?
Книгу Белла Петровна и вправду читала. Села она боком к кровати и отгородилась яркими листами от существа, на ней лежащего. Это не Юленька, это кто-то другой, незнакомый, упрятанный в кокон бинтов и повязок, истыканный трубками, привязанный на поводки аппаратов.
- В большом городе, где столько домов и людей, что не всем и каждому удается отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили двое бедных детей, но у них был садик побольше цветочного горшка. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра...
Голос наполнял палату. Слова ползли бессмысленным железнодорожным составом. Белла Петровна не улавливала смысла, но ее язык и губы жили собственной жизнью.
- Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а под выступами кровель шло по водосточному желобу, приходившемуся как раз под окошком каждой мансарды. Стоило, таким образом, шагнуть из какого-нибудь окошка на желоб, и можно было очутиться у окна соседей.
Соседняя палата-аквариум была слишком близко, чтобы оставаться равнодушной, и Белла Петровна то и дело вздрагивала, кидала долгие безумные взгляды по ту сторону стеклянной стены. Впрочем, речь ее и тогда оставалась ровной.
- А зимой эти радости кончались. Окна зачастую совсем замерзали, но дети нагревали на печи медные монеты, прикладывали их к замерзшим стеклам, и сейчас же оттаивало чудесное круглое отверстие, а в него выглядывал веселый, ласковый глазок - это смотрели, каждый из своего окна, мальчик и девочка, Кай и Герда...
Гладкие страницы липли к пальцам. Переливались всеми красками рисунки. И пышно цвели алые розы над головой Герды.
И каждый цветок - крохотное личико. Все смотрят на Беллу Петровну с упреком: мол, чего же медлишь ты? Неужели боишься? Иди. Тебя не остановят. Для людей в серых костюмах, что прочно проросли в коридоре, ты своя. Своих не замечают.
Иди, не медли. Иначе пронесутся над крышей белые сани, плеснут снежной вьюгой и исчезнут в неведомом краю. И останется - лить слезы да пальцы кусать, себя в бессилии обвиняя.
- Часто по ночам пролетает она по городским улицам и заглядывает в окошки, вот оттого-то и покрываются они морозными узорами, словно цветами...
- Сказки читаете? - голос грянул сверху, и Белла Петровна вскочила, дрожа всем телом, как если бы человек этот, очутившийся в палате по явному недоразумению, умел заглядывать и в мысли.
- Читаю, - ответила она ему, глядя снизу вверх. И пусть рост Белла Петровна имела изрядный, но Семен Семенович Баринов все равно был выше.
- А... и правильно... говорят, когда говоришь, то оно правильно. Ну, услышат и вообще.
Он повел плечами, будто желая разорвать слишком тесный пиджак. Лицо его было по-медвежьи невыразительно и даже туповато, чему немало способствовала мутная пленка на глазах.
- Только не взрослая она для сказок-то?
Баринов сжимал и разжимал кулаки, и в этом Белле Петровне виделся еще один признак раздражения.
- Ей нравилось. Когда-то.
- А... тогда ясно, да... а от меня жена ушла. Вот.
Он сел на вторую, пустовавшую кровать и вытянул ноги. Ботинки были грязны, брюки - измяты. Рубашка болотного цвета собралась на животе складками, а слева так и вовсе выехала из-под ремня. И теперь мятый зеленый хвост торчал неприлично.
- Сначала сказала, что беременная... а потом шмотье собрала и все. Ну не дура ли?
- Дура, - на всякий случай согласилась Белла Петровна и книжку закрыла, сунув меж страниц мизинец. Когда этот нелепый, лишний в палате и в го?ре, человек соизволит убраться, Белла Петровна дочитает сказку до точки. А потом навестит Юленькиных соседей.
Сядет рядом с той, другой, кроватью. Откроет книгу. И будет не читать - пересказывать. А там...
- Я ей что, бабла давал мало? - Баринов сунул большой палец в рот и принялся грызть ноготь. - Сколько просила, столько и давал... А она говорит - беременная. Куда ей теперь? С Шуркой вот... случилось. А она - беременная!
- И что с того?
- Да... ничего. Наверное. Она ж вообще сикухой была, когда Шурку рожала. Семнадцать вроде... и то половину срока лежьмя лежала. И потом еще долго отходила. А теперь что? Старая. Ну куда ей? А если опять? Если случится чего?
- С кем?
- С нею! - Баринов рявкнул так, что руки Беллы Петровны онемели.
- Случится - новую найдете.
- Кто?
- Вы, - Белла Петровна не отвела взгляда, выдержала. - Кого-нибудь помоложе. Покрепче. Чтоб без проблем...
- Ты... ты меня не зли, - шрам на его щеке наливался кровью. Белла Петровна слышала, как он пульсирует злостью и ей хотелось достать иглу - тонкую длинную иглу, что прятала стальное жало в нитяной катушке - и воткнуть в кожу.
- Я к тебе как... как к человеку. А ты... чего? И она... уехала... сама жить будет. Куда ей самой жить, когда она ни хренища не умеет? Алке - в больницу надо. Чтоб смотрели и все, как положено. А она сбежала! От меня?!
В его массивной голове до сих пор не прижилась мысль, что его, такого замечательного, все-таки бросили. Но Белла Петровна подавила мстительную радость, сказав:
- Съездите к ней. Поговорите.
Оставьте Беллу Петровну наедине с ее планами, в которых нет коварства, но лишь надежда и милосердие.
К чему лгать обреченным? Чего желать стоящих на краю?
И стоит ли медлить с ударом?
Баринов покинул палату столь же незаметно, как и вошел. А Белла Петровна вернулась к чтению:
"- Кай умер и больше не вернется! - сказала Герда.
- Не верю! - отвечал солнечный свет..."
И был прав. Но до финала оставалась целая вечность страниц.
Глава 2. Человек, который хотел сына.
Сегодня Валечка - она же потомственная колдунья, таролог, астролог и сертифицированный нумерист Валентина Чернова - закончила работу раньше обычного. Отпустив последнего клиента - человечка истеричного, но суеверного и состоятельного - она первым делом вытащила из-под дивана тапочки, а вторым - открыла окно и, взобравшись на подоконник, закурила.
Ритуал этот выработался давным-давно, еще когда Валечка только-только начинала свой бизнес в когорте ведьм, колдуний, ворожей и энергетов. Ее наставница, умудренная жизнью и отягощенная немалым состоянием, точно также сидела на подоконнике, выпуская дым в воздух, и глядела на город. А наглядевшись, повторяла:
- Помни, Валечка, там живуть идиёты. Но эти идиёты нам плотють! Дай им цырку!
На самом деле начальница была коренною москвичкой, и образование имела высшее, театральное, каковое и пользовала в полной мере, создавая образ старушки деревенской обыкновенной. Она же подобрала амплуа и для Валентины. Амплуа прижилось, как и привычка сидеть на подоконнике. Вид отсюда открывался пречудесный.
Небо стыковалось с землей, и алое пламя солнечных дюз затухало, расползаясь яркой полосой. Черными силуэтами на ней проступали деревья, не по-летнему голые, непристойные. И блеклое неоновое бланманже растекалось по улицам.
Впрочем, люди не замечали ни неба, ни солнца, ни самой Валечки, которая курила и смотрела на них сверху. Они спешили по домам, по норам, унося тайные желания и явные деньги. Высокий беловолосый мужчина в соболиной шубе выделялся из толпы. Он шел по бордюру, отделявшему проезжую часть от пешеходной. И полы шубы хлопали, будто крылья. Валечка слышала этот звук, как и другой - заманчивый перезвон колокольчиков в косах.
Человек вскинул голову и, встретившись с Валечкой взглядом, помахал рукой. Он улыбался и даже издали выглядел довольным, как если бы исполнил давнюю свою мечту.
Правда, Валечка сомневалась, что он вообще умеет мечтать.
Спрыгнув с подоконника, Валечка торопливо сгребла свечи в таз, туда же сунула иконки и пяток фотографий с вырезанными глазами. Таз она отволокла в кладовку, впихнув между мешком с картошкой и деревянным коробом, в котором хранился реквизит.
Идиётам требовалась картинка.
В ванную комнату Валечка летела бегом. Включив холодную воду, она торопливо ополоснула лицо. Парик отправился в закуток между стиральной машинкой и ванной, где уже громоздилась куча грязного белья. Собственные Валечкины волосы с радостью освободились из плена косы, легли на плечи светлыми волнами. А ведь хороша! Как есть хороша!
И тот, который поднимался по лестнице - лифта он избегал из принципа, хотя Валечка никак не могла понять, что это за глупый такой принцип - видел ее, настоящую.
- Здравствуй, - сказал он, легко открыв запертую дверь, но порог не переступал, ждал приглашения.
- Здравствуй. Заходи.
Валечка облизала губы.
Зашел. Повернулся в коридорчике, повел носом, подбирая ошметки запахов. Их же растер пальцами, как сухие лепестки.
- Зачем тебе это нужно?
Он дважды был в Валечкиной квартире и оба раза задавал этот вопрос. И не менялись ни выражение лица, ни голос. Прежде Валечка отшучивалась, а теперь вдруг разозлилась:
- Как будто сам не знаешь!
- Не знаю.
- Деньги! Я зарабатываю деньги! Понятно?! Жить за что-то надо?
- Обманом?
Будь он священником или блаженным, в которых святости больше, чем в некоторых святошах, Валечка бы поняла. Но Варг - такой же ловец чужих надежд, как и сама Валентина.
- На себя посмотри, - буркнула она, и Варг послушно уставился в зеркало. Глядел он долго, настойчиво, будто желал увидеть что-то иное, чем есть на самом деле.
Выпендрежник!
- Пошли лучше чаем угощу, - предложила Валентина. - Только шубу свою сними, на кухне и так не развернуться.
Без этой груды белого меха, из которого торчали ватные, словно игрушечные, головы, он выглядел очень худым, почти изможденным. Синие джинсы и дешевенький свитерок болтались на его тощем теле, как на пугале. И Варг, явно ощущая неудобство, нелепость своего наряда, то и дело одергивал рукава.
Сел он у самой плиты, в полоборота к огню, и молча ждал, когда закипит чайник.
Валентина суетилась. Она готовилась к встрече и купила торт-безе, и еще колбасы, и семги, сыра с плесенью, чей запах был невыносим, но упаковка гляделась дорого...
- Может лучше в зал пройдем?
- Зачем? Очаг ведь тут, - Варг ткнул на синий венчик огня, что трепетал на стебле камфорки.
Плиту бы поменять... Валечка уже присмотрела: панель черного стекла с алыми кругами, индукционный нагрев, дистанционный контроль температуры, возможность программирования. Но к такой плите требовалась и кухня новая, а на кухню денег уже не хватало.
- Сколько тебе нужно? - поинтересовался Варг, проводя пальцем по хромированному боку чайника. - Сколько тебе нужно, чтобы ты перестала заниматься тем, чем занимаешься?
- Много.
- Сколько?
- Слушай, ну может хватит, а? Чего тебе неймется? Ты же... ты же сам такой.
- Нет.
Ну да, якобы несуществующий номер мобильника, выжженные добела волосы, косы эти с бубенцами и косточками. Линзы, из-за которых глаза Варга кажутся неестественно-светлыми, да и кожа явно в салоне обработана.
- Нет, - повторил он, хотя Валечка вслух ни слова не произнесла. - Ты притворяешься, будто обладаешь верой и знанием. Я - обладаю.
- Верой? Или знанием?
- Всем, - он голой рукой снял чайник с плиты и плеснул кипятка в кружки. Еще один фокус? Валечку этим не пронять. Валечка фокусов навидалась. - Ты умеешь писать, но не чертить руны. Рисовать, но не красить их. Читать, но не считывать знаки. Принцип в основе один. Но и слова в языке одни. Только скальдами становятся единицы. А единицы от единиц скальдов умеют словом воскрешать. Или убивать.
- А ты избранный?
- Я долго учился.
На сей раз у Валечки получилось выдержать его взгляд. Больше всего злила непритворная серьезность Варга, его уверенность в том, что лишь он и является правым. А остальные - Валечка в том числе - это так, пыль под ногами.
- И теперь ты хочешь, чтобы я не отбивала у тебя клиентов? То есть, как помощь была нужна, так Валечка помогла. А теперь - сиди и не рыпайся?!
Она накручивала себя, заставляя говорить громким визгливым голосом. Варг пил чай. Он хлебал кипяток и ежился, словно ему было холодно. А на улице август. И в квартире тепло. И... и Валечка устала кричать.
- Если ты не хочешь брать меня в партнеры, то зачем пришел?
- Сделка.
- Очередное заманчивое предложение? Кому на этот раз нож в руки вложить? А я ведь могу позвонить ей... рассказать про тебя...
- Не позвонишь. Тебе стыдно. И еще ты боишься. Ты слишком слабая, чтобы преодолеть свой страх.
Самое поганое, что он был прав. Но это еще не повод издеваться над Валечкой. Гнев она заела куском семги, и как можно более спокойным голосом поинтересовалась:
- Тогда чего тебе надо?
- Ребенка, - ответил он, выгребая из кружки размокший чайный лист. Он шлепался на плитку, а вокруг расползались коричневые лужицы. Варг наполнил кружку кипятком и сделал большой глоток. - Я хочу, чтобы ты родила мне сына.
- Всего-то?
- Ты хочешь денег. Я дам тебе денег. Вот.
В тарелку с колбасной нарезкой упало кольцо. Крупное, тяжелое, с алым глазом рубина. И если камень настоящий, то... нет, Валентина не собиралась соглашаться! Всему есть предел!
- Завтра ты найдешь мастера. Мастер скажет тебе цену. А ты скажешь мне свою.
- А не боишься, что дорого попрошу?
Кольцо лежало. Сияло. Манило.
- Оно твое. Плата за помощь. И если ты завтра скажешь "нет", я уйду. Оставлю тебя здесь. Зарабатывать.
- А... а если... если я...
- Тогда мы заключим сделку. И я дам тебе золото. Серебро. Камни. Древние вещи, которые стоят больше, чем золото и камни, на них ушедшие. Дам столько, сколько ты скажешь. Взамен ты родишь мне сына.
- А вдруг дочь?
- Будет сын, - Варг произнес это обыденно, как если бы заключал подобные сделки не единожды. - И когда придет срок, ты отдашь его мне. Все честно.
И неправильно. Но ведь честно! Валентина может отказаться. И остаться навсегда в этой квартирке, в цирке, ею же организованном. Будет развлекать толпу, получать копейки и мечтать о ремонте кухни.
Или согласится.
Тогда у нее будет столько денег, сколько она захочет. И больше. Варг не врет. Валентина не знала, откуда в ней эта уверенность, но он точно не врал. Не умел.
Золото. Камни. Древности. И сам он - древность, реликт, попавший из другого мира. Ему нужен ребенок? Зачем? Ну явно не для того, чтобы на органы продать... да и какое Валентине дело? Она же не собирается... или собирается?
Когда Валентина сумела вынырнуть из вороха мыслей, то увидела, что кухня пуста. Единственным свидетелем того, что здесь вообще были гости - чайный лист на полу и кольцо с рубином.
С весьма крупным рубином.
И весьма дорогим
Глава 3. Родственные связи.
- ...проведенный нами генетический анализ материала останков, найденных... - монотонный бубнеж убаюкивал, а лицо говорившего дрожало на экране портативного телевизора, то и дело скрываясь в снегопаде помех. И тогда медсестричка вздыхала, тянула руку с длинными пальцами и длинными же, нарощенными ногтями, на которых проблескивали стразы. Стразы эти казались Вершинину внимательными глазами, родом из той, ночной пещеры, и он ежился, отодвигаясь дальше ото сна.
Не уходил.
Собственный кабинет, прежде уютный, надежный, как если бы находился в бункере, вдруг разом утратил всякую надежность. Окна засквозили пуще прежнего, ставни слиплись намертво, а из стен вдруг стала сочиться жижа. Но сантехник, вызванный в кабинет, лишь руками разводил, клялся, что никакой такой жижи не видит.
Сантехника Вершинин отпустил, сам же приполз к посту и сел перед телевизором, притворяясь, будто бы все нормально.
Галлюцинаци у вас, Борис Никодимыч. Галлюцинации.
-...сделать заключение о том, что жертвы находятся друг с другом в состоянии генетического родства...
- Вот ужас-то! - вздохнула медсестричка.
Яблочная она. Лицо - белый налив с тонкой кожицей. Она вот-вот лопнет, распираемая внутренней силой, живительными соками, которых у самого Вершинина не осталось.
Да и зачем безумцу силы?
Но стены сочатся, стены гниют и вот-вот рухнут. Вершинин ведь слышит, как трещит дом.
А еще Вершинин забыл, когда спал последний раз, чтобы нормально, чтобы без снов.
- И кем же они приходятся друг другу? - голос у корреспондентки резкий, а вот лица почти и не различить, до того невнятные.
- Братьями.
- Все?
- Совершенно верно. Более того, мы имеем дело с редчайшим, я бы сказал - уникальным, феноменом! При первичном анализе STR-локусов мы обнаружили некоторую закономерность... проще говоря, каждый образец обладал уникальной Х-хромосомой. Однако Y-хромосомы были идентичны. И речь идет не о совпадении отдельных локусов, а об идеальной, достоверной идентичности!
Такое невозможно, но вокруг Вершинина слишком много всего, невозможного, происходит, чтобы открещиваться. Жижа из стен. Пещера. Варг.
Варг причастен к убийству тех детей, хотя не понятно, зачем это ему. И Варг хочет убить еще одного, пополнить счет, и снова не ясно - зачем? Но выяснять Вершинин не будет.
Устал он.
Поспать бы... хотя бы часик. Полчасика, но нельзя.
- Можно ли сказать, что речь идет о чудовищных генетических экспериментах? Экспериментах над несчастными женщинами? Над их детьми?
Теперь корреспондентша наседала на жертву, орудуя микрофоном, как пикой.
- Следствие идет! Рано делать выводы! Рано!
Или поздно?
Сумасшествие - процесс необратимый.
- Но вы же не станете отрицать, что подобная возможность существует?
- Милочка, в этом мире возможностей бессчетно. И эта - отнюдь не самая нелепая, - человек в кадре вдруг расслабился и успокоился. - Но все-таки нелепая. Ну какой в подобных экспериментах смысл?
А и вправду, какой? Если, конечно, Варг ставит эксперименты.
Если бы у Вершинина спросили, что он думает по этому поводу, он бы сказал, что его противник, постоянный обитатель его снов, давно уже прошел стадию экспериментирования. И понятие давности исчисляется отнюдь не десятками лет.
Но прочее оставалось не ясным.
И не интересным.
- Скорее уж мы имеем дело с природным явлением, с организмом, который органически не способен к мутации, и тем любопытнее было бы воочию встретиться с...
Они не знают, чего хотят. И пусть их, с их желаниями. Вершинин поднялся и шаркающей, старческой походкой побрел к телевизору. Хотел переключить, но не сумел совладать со скользким тумблером.
Руки от бессонницы дрожали.
Нехорошо, когда у хирурга руки дрожат. И уж тем паче, когда другие видят эту дрожь.
- Вы бы отгул взяли, Борис Никодимович, - посоветовала медсестра, и в яблочно-зеленых, живых глазах прочиталась жалость.
- Возьму...
Он думал про отгул, а лучше - про отпуск. Но боялся, что это бегство будет расценено, как молчаливое согласие. А потом вернулся в кабинет, заперся в нем изнутри и, сняв халат, вытащил из кармана одноразовый шприц, жгут и две ампулы мидазолама.
В конце концов, он имеет право на отдых. На сон, настолько глубокий, чтобы Варг не решился сунуться в него.
Хрустнуло стекло. Игла шприца нырнула в раствор, вытягивая его, наполняя силиконовую тубу. Шкала на боку плыла, и у Вершинина никак не получалось найти дозу.
Он рассчитывал ведь... рассчитывал... определенно. А теперь забыл вдруг.
Ничего. Это случается.
Ампула полетела в мусорное ведро. А вторая промахнулась. Пальцы поддели манжет и, не справившись с мелкой пуговицей, попросту рванули. Пуговица тоже полетела, и снова мимо ведра. А и плевать. Рукав смялся и застрял чуть повыше локтя. Но и так сойдет. Со жгутом пришлось повозиться - неудобно одной рукой - но Вершинин старался.
Как там было? Про умение и труд? Умения у него хоть отбавляй! А уж сколько труда вбухано в чертовую больницу - так и вовсе не счесть. Взамен-то что? Ничего!
Даже полчасика сна!
Ампула. Жгут. Диванчик. Стены рыдающие и ледяной - это в августе-то месяце! - ветерок из слипшихся ставен.
Руку согнуть. Поработать кулаком, выдавливая вены к коже, чтобы проступили синими дорожками. Ловись вена большая, ловись вена маленькая. Только поскорее, пока решимости хватает.
Игла вошла точно. И Вершинин закрыл глаза, предчувствуя сладость бензодиазепинового сна.
Он лишь надеялся, что верно рассчитал дозу.
Allegro con brio для двуручной пилы, что звенит-вибрирует, разваливает череп на части. И тогда, уколом милосердия, вступают в партию топоры. Их Adagio molto позволяет перевести дух, но расслабляться не стоит - впереди Allegretto moderato новой партии. И пилы готовы.
Их зубья скользят по тощим сосновым телам, по массивным тушам старых дубов и звонким, гулким осинам. Звуки и запахи мешаются.
Голоса стираются.
Вершинин не понимает ни слова, хотя рядом, беспрестанно кланяясь, вертится человечишка, прозванный Прокопием. Он - толмач, но и плут, каких свет не видывал. Однако без него работа станет.
Прокопий умеет управляться с местными мужиками, худыми, что февральские волки, и такими же злобными норовом. Он прикрикивает, помахивает плетью, но порой и кидает местные тяжелые деньги.
Тогда мужики кланяются, заводят хвалебную песнь, похожую на вой, и одаривают недобрыми взглядами. Тесно в этой стране. Мерзло. Грязно.
Дождь и тот будто бы измаранным на землю падает. И Прокопий спешит набросить на плечи шубу из тяжелых бобровых шкур:
- Шли бы вы, барин, отдыхать, - говорит он и глядит точь-в-точь, как мужики, со злом затаенным, припрятанным так глубоко, что дальше и некуда.
Но Вершинин не уходит. В доме, где он остановился по рекомендации Прокопия, чадно и людно. Там много чумазых детей, чистых поросят и цыплят, которых хозяйка держит в плетеной корзине и трижды на дню пересчитывает. По изразцовым печным бокам ползают тараканы, присутствие которых никого-то не смущает. И даже младенец в люльке умело отмахивается от панцирных чудовищ.
А топоры стучали громче, злее. Поднимался терем. Переплетались бревна, и толстые подушки белого мха заполняли щели. Быстро росла печь, массивная, с длинною трубой и огромной черной пастью. Эта пасть не шла у Вершинина из головы, как если бы именно в ней была самая суть и дома, и всей земли. Когда же - перед самыми осенними дождями - встала на стропила крыша, Вершинин выдохнул.
Устоялось.
И стояло, сменяя года на года. Те проносились с непостижимой скоростью, как если бы Вершин вдруг застрял посреди этого временного потока. Он и еще упрямая печь с беззубой пастью. Однажды она исторгла пламя и сожгла дом до основания. И уже другой Вершинин смотрел, как разбирают пожарище, чтобы вновь зарастить черную проплешину деревом и камнем новой постройки.
Мелькали люди. Менялись. Нарядами, привычками, лицами. Меняли и дома, стремясь подладить их "под себя". И вот уж сквозь грязь на улицах проступили булыжные мостовые, и снова исчезали с грязью, как если бы смыло их одним из затяжных дождей, что случались между эпохами.
В нынешней Вершинин стоял перед больницей, в которую обратился тот самый его первый дом. От него остался круглый, точно свод черепа, камень в основании и кованые ставенки с крестами. Они-то и летели в грязь, в лужи. Веера грязных брызг вспархивали и застывали в воздухе.
Время устало.
Иссякло.
Сфера взрыва, рожденная над шпилем старой церкви, катилась по миру, перерисовывая лица и расправляя знамена алые, как если бы вымоченные в крови. Больницу задело краем, продавило и вернулось, втянув внутрь чистой зоны людей со злыми глазами и карлика в черной кожанке.
Потом Вершинина расстреляли, но он не умер, просто лег в землю и лежал, пока по тонкому пологу могилы чеканным шагом двигались годы. Иногда приносили бомбы, которые впивались в землю железными носами и взрывались, поднимая пыль и кости. Иногда - стальные зубы экскаваторов, которые были куда злее бомб. Когда Вершинин устал лежать - рядом громыхала стройка, и мерные удары отбойного молотка резонировали в пористой ткани височных костей - он повернулся и увидел существо. Существо походило на гибрид свиньи и крысы. Оно сидело и грызло сухую косточку.
Вершинин глянул на руку и убедился, что фаланги не хватает.
- Головы у тебя не хватает, - сказало существо, засовывая кость в рот. Та легла криво и оттопырила щеку, как если бы у случайного Вершининского собеседника щеку раздуло флюсом. - Головы!
- Голова есть, - возразил Вершинин.
- А мозгов нет! Себя жалеешь? Ну-ну, жалей, жалей... оно полезно иногда. Видел?
- Видел. Она и вправду такая старая? Больница?
- Для тебя, может, и старая... разучились вы строить... разучились. Пирамиды видел? От они старые. Но стоят же.
- Тоже мне, сравнил.
Уханье отбойного молотка становилось невыносимым, и Вершинин, сунув объеденный палец в череп, почесал кость изнутри. Полегчало.
- Пирамиды - они ведь для фараонов строились...
- А больничка? - поинтересовалось существо, облизывая венчики усов. - Больничка для чего?
- Чтобы людям было, где лечиться.
- Вот! А как им лечиться, если лекарь сбежать вздумал?
Это он о чем? Варшинин вовсе не сбегал. Он отдыхает. В земле отдыхается удобно, мягко, только треклятый отбойный молоток того и гляди проломит землю.
Нехорошо.
- Конечно, нехорошо. Взрослый человек, а ведешь себя несерьезно! - и существо вдруг прыгнуло, вцепилось острыми зубами в ребро и рвануло, выламывая кость.
Ухнул молоток, обрушивая свод могилы. И Вершинин выпал из нее.
На диванчик. Старенький диванчик с раздавленными пружинами и синей обивкой. Ухал не молот - собственное Вершининское сердце. И грудь болела, как если бы ее вправду грызли. Вершинин нащупал ребро и не удивился тому, что оно прогнулось под пальцем, как если бы сделано было из пластилина.
Кальций попринимать надо... кальций и вправду полезен. А мидазолам в неясных дозах - сколько он себе вколол-то? - так наоборот.
Вершинин лежал, прикрывая ладонью мягкое ребро, и заставлял себя дышать по счету. И аккуратно, чтобы легочные мешки не разрушили грудную клетку... медсестры удивятся. Особенно та, яблочная, с длинными ногтями и стразами. Зачем ей такие ногти-то?
Зато стены перестали течь. И сквознячку поубавилось.
Может, еще обойдется?
- Вряд ли, доктор, - сказала темноволосая женщина, опуская круглую печать на чистый лист. - Это уж вряд ли. Ну скажите, зачем вам вздумалось помирать? Вы не оставили мне выбора. А я, признаться, крайне не люблю воевать.
- Но я жив! - возразил Вершинин.
- Это как посмотреть.
Глава 4. Враг мой.
На кольцо Инголф вышел сам. Он стал на обочине дороги, прислонившись к полуживому тополю, и закрыл глаза. Листья шелестели, терлись друг о друга, ломая бурые пережженные края, и дерево стонало от боли. Его кору прорезали трещины, в которые вползал дым и тянулся к мягкому нутру, отравляя сами соки. Земля в этом месте погибла раньше. На ней еще росла трава, серо-желтая, хрупкая, мертворожденная. Ветер, который рождали проносившиеся мимо Инголфа машины, сдувал пыль и бросал ее под колеса. День за днем земли становилось меньше, а черные дымы проникали в нее все глубже. И корни тополя, самого обыкновенного, каких в городе высажено было тысячи, сгорали.
Когда из кроны исчезнут последние зеленые листья, дерево выкорчуют, чтобы привезти на его место иное, столь же обреченное.
Боялся ли тополь смерти?
Инголф едва не открыл глаза, чтобы поглядеть на движение ослабших ветвей.
Мимо летели машины. Гремели моторы, разные, как человеческие сердца. Одни работали чисто, другие - с неслышимыми обычным ухом перебоями, третьи - с перебоями слышимыми, с визгом растертых ремней и похрустыванием деталей, которые, подобно тополиным листьям, ломают друг друга, с постукиванием, похрипыванием, воем и мольбой о помощи.
Машины тоже умирают, когда останавливается сердце мотора.
Все умирает. Инголф не исключение.
И тот, который пахнет не то льдом, не то хрусталем. Инголф сумеет его убить? Или он убьет Инголфа? Ответ был известен, но не менял ровным счетом ничего.
Инголф вдыхал запахи дороги, и видел машины, людей в них запертых, редких животных и еще более редких птиц, что проносились над центром быстро, спеша уйти из этого омертвелого места.