В столовой было душно. Иногда мне казалось, что здесь все выверено вплоть до миллиметра - вот и столы, расставленные линейкой, и все тоже солнце, выглядывающее из белых решетчатых окон. То же резиновое пюре, в котором я лежу лицом и дышу параллельно полу, обедая со своими друзьями. Не замечают. Медленно совершают движения ложкой от тарелки вверх и наоборот, скучно смотря в стол. Все мое лицо в пюре. А когда-то мы все вместе бегали по берегу холодной реки босыми ногами, я тогда поскользнулся и ушел топором под воду, почувствовав бесконечность дна и скользкую, но цепкую руку Шэги. Долго потом оставшиеся Кейт с Одивом расспрашивали его о том, как он меня уцепил. А теперь они жрут молча, и я наблюдаю с пюре на лице мгновенного крахмального сада. И мне это совсем не нравится.
- Так вот, - говорю я, тревожа тишину столовой. - Она так и сделала. Написала записочку, сунув мне в руку клочок ее, и отправив читать домой.
Я вздохнул. Монотонность действий трех товарищей меня утомляла. Я ударил по столу со всей дури так, что тарелки с супами и мясом и еще чем-то зеленым рассыпались на пол. А монотонность продолжалась. Ложки в руках ходили вверх и вниз, а рты поглощали воздух. Наивные. Я резко встал, опрокинув стул на сидящих и ничего не понимающих студентов позади, которые даже и стула то не почувствуют, поскольку упадут будто с подножки или подстульчика на холодный кафельный пол и продолжат монотонность, черпая с кафеля ничего и пополняя свой желудок, ну, ничем. Я смотрю и безразлично разочаровываюсь во всем вокруг. Все студенты в столовой - они все поддаются одинаковой анимации монотонности. Рука вверх, рука вниз (зачерпывая еду), рука вверх, рука вниз. И я опрокидываю стол. Эффектно, как хотел бы этого режиссер, и рыжий добряк Шэги, и Кейти, любящая развлекаться с нами, а не со всякими девушками, ходя с ними на пару в туалеты, и даже странный Одив, который никогда не снимал очки и маску пай-ботаника, они черпают воздух ложками, и сидят. Я оглядываюсь и вижу, что все - все так делают. Где-то чуть дальше поварихи в аккуратных передничках также орудуют своими руками в одном экземпляре, наливая половникам лишь пелену разноцветного воздуха, которым мне нужно подышать.
Всегда любил такое ощущение, выходя на улицу, чувствовать ее. Всем своим телом ощущать воздух, всякие здания и солнце. Но на крыльце ничего не случилось. Я стоял будто в вакууме, хотя я совсем не знаю, как в этом вакууме вообще можно стоять. И я не чувствовал ног, я не чувствовал ничего, даже того, кaк подбегаю к какому-то мужику в сельдевой шапке и начинаю его бить изо всех сил, а он идет, словно ничего не замечая. А я не чувствую. Не чувствую и того, что в неощущаемой ярости бью по железной оградке, поскальзываюсь на весеннем льду, и никого не тревожу. Оборачиваюсь и расталкиваю двух девушек. Ничего. И совсем, совсем ничего. Вот уже и на бег перешел, прыг через начало автомашинки, которая меня чуть не сбила, перелетев я чрез узкую дорожку прямиком в грязный снег. Солнце уже не слепит, а все идет своим чередом. Звоню тебе, но ты не отвечаешь. Ненароком вспоминаю тебя, и становится никак. Также, как и было. Никак. Звоню еще куда-то, но ничего недоступно, лишь грязь от снега просачивается сквозь меня, а я ее пускаю.
Небо уже совсем не то, что было раньше, и никто не то. Я раньше не замечал, какие все были разные, только вот теперь, из душной коробки будто смотрю в две дырочки на одинаковую анимацию. А то. Бюджет же ограничен. Конечно, в кармане лишь две монеты и снова едет та же машинка, которая сбила меня, водитель лишь другой.
И приходится ломать дверь, и угонять воображаемый объект движения. И я выезжаю на проспект, и я вижу. И вижу, что все машины одинаковы. Вон троллейбус едет, якобы. Якобы торчат рога его из того же корпуса, что и у меня. Радиостанции. Кручу-верчу, запутать хочу. Ничего. Лишь помехи. Светофоры на зеленом. И это хорошо.
Вот и городу конец. За окном мелькают голые березы, голые сугробы, голая весна. Словно тубусы высятся вышки электропередач. Я уезжаю, и остаюсь. Потому что меня нет. Есть только то, что видно из грязного весеннего сугроба.
"Вылезать"
Небо гремело своей серой чернотой, так темно и тут же прекрасно не было с начала октября. Мелкие, но холодные, капли дождя сонно стучали по мостовой, люди наблюдали се действо под зонтами - такими же черными, как и небо с той лишь разницей, что из-под зонтов не шел этот прекрасный дождь. Холодные, но мелкие, капли медленно стекали по моему лицу. Деревянная скамья подо мной принимала душ, очищалась, радовалась новым, холодным и сонным, мелким и грустным, каплям дождя. Я сидел и ждал трамвай на трамвайной остановке, что посреди унылого, серого шоссе, образовывало небольшой островок из ждущих трамвая людей, покрытых зонтами, смазывающими свои лица неизвестностью и мудро, но глупо, смотрящими на блестящие под дождем рельсы. Цифровая, красочная, колорная и колоритная пленка завершилась. Тот, кто ждал, ч/б безмерно рад. Небо это позволяло, и я смотрел на рельсы вместе со всеми, ожидая маленькой, но победной, дрожи, напоминания. И рельс задрожал, слева послышался глухой звук скрежета, и взгляды, в том числе и моего, устремились лишь в одну точку из тысяч точек трамвая. Красный, пронзающий всевозможную рябь и страданья, он двигался, останавливался, и уезжал. Островок почти опустел, а мне нужен был совсем другой маршрут. В эту погоду вернее всего было сделать какой-нибудь верный шаг, смешаться с грязью толпы и просто изменить свое неверное решение. Но ради того я и жил, чтобы принимать неверные решения. Островок пустел, а разноцветные, колорные и колоритные трамваи лишь вздергивали блестящий на каплях дождя рельс. И второй рельс. Я не хотел возвращаться домой, и в другой момент я тут же хотел оказаться там - в уютном отрубе, где, наконец, можно было бы почувствовать независимость, и аромат горячего чая. Желтый, зеленый, голубой - все они пронзали черноту, тьму и капли - мелкие и острые капли дождя. Я смотрел на часы, и послушно ждал следующей дрожи рельсов, но, не дождавшись, пошел на автобус. К тому времени я уже слишком промок.
В автобусе пахло воздушными шариками и потом. Он был желтый. Но желтый не как лимон, или осенний лист, утопающий в луже, а желтый, как мягкий грейпфрут. Даже нутрь автобуса была грейпфрутом - красная, перекликающаяся обрывками с железом и полом, таким полом, что обычно в трамваях замечаешь; сочная, но с привкусом старой сухости и горячего лимонада. На улице очень сильно пекло, и казалось, что летящий по пустой дороге автобус, преодолевающий все перекрестки и не перекрестки, отдающийся домам, и не получающий ничего взамен, сейчас расплавится. Вот уже как сто метров я смотрел на отдаляющийся железный щит "Добро пожаловать на дно". Дорога была наклонной, и автобус разгонялся все сильнее, асфальт кончался, и грейпфрут трясло соковыжималкой. А затем, затем он рухнул с обрыва в реку. Нужно было немного остыть.
- Вылезать.
Небо плыло на глазах своими облаками и безвременной и безмятежной голубизной. Автобус уходил все глубже под воду, и я видел с бетонного берега только его крышу. Я не стал выжимать все свои вещи, бетон тоже не был против. Нужно было подниматься, я оглянулся. Где-то вдали виднелись невысокие серые дома, но идти туда было так неохота, что я стал оглядываться дальше. Поблизости, вокруг моста, уводящего дорогу куда-то в безрастительность, в песчаную пустыню и туман, не было совершенно ничего. Даже дорога заросла колючей стеклянной неизвестностью.
Осознав то, как автобус мог потерять управление и не вписаться в такой широкий мост, я поднялся и, капая, пошел к домам. B кармане брюк что-то кололо и не хотело промокать, я нащупал что-то сухое и бумажное, и вспомнил.
- Вот твой билет, вот твой автобус. Все в лучшем виде тебе было дано. Где-то звенит звонок. Прощаться.
Облака совсем не перемещались, будто небо заморозили, но никакого холода совершенно не чувствовалось, было очень жарко, я не заметил на небе солнца. Солнца не было.
- Сколько ехать?
- Часа два, ты сам поймешь по тому, как дорога пойдет склоном. На всем готовеньком ли счастлив был ты, дурак?
Подниматься в горку не было такой уж сложностью, если бы отяжелевшая от воды и мокроты одежда не тормозила мои ноги. Я дошел до железного щита, еще раз прочитал надпись, которая явно была написана недавно, свежей, красной, краской. Даже подтеки были заметны, и блестели на... солнце на небе я так и не увидел. Я облокотился на щит и снял одежду, появился маленький теплый ветерок, ноги чувствовали песок и колотое стекло. Жара заставляла меня хотеть спать, поблизости я не увидел никакой тени, поэтому прилег около щита, подложив под голову мокрую одежду.
- Звенит звонок, слышишь?
- Я не хочу уезжать.
- Ты не хотел оставаться. И, это, если увидишь Бога там, то.
- Что?
- Передавай ему привет.
He всем дано поспать. Особенно, когда голова, с одной стороны горячая от... солнце, нет его, а с другой стороны мокрая от одежды.
Счастливый путь...
Я поднялся и продолжил идти по склону вверх. Впереди виднелись дома, поджатые своей серой серостью и песком в воздухе. Дышать было тяжело. Спать хотелось очень сильно, а в голове образовалась какая-то голодная пустота. Голод по мыслям.
Небо хмурилось от своей сущности. Автобус стоял передо мной, где-то звенел звонок. Площадь была совершенно пуста. На сегодня я наговорился с самим собой, попрощался с мыслями и раздумьями.
Прозвенел звонок, двери открылись, а я зашел. В автобусе пахло воздушными шариками и потом. Я выбрал самое горячее место, прислонился лицом к стеклу и смотрел на пустую площадь. Звонок уже не звенел. Солнце согревало стекло, а стекло согревало меня. И я заснул.
Стоя перед центральной улицей... города? это даже городом нельзя было назвать, я осматривал дома, надеясь поймать чей-нибудь взгляд в окне. Притомившись, я понял, что оставил свою мокрую одежду около щита позади. Я дошел до трамвайной остановки, поняв, что она трамвайная, только по знаку трамвайной остановки, никаких рельсов и близко не было. Присев на железную, горячую скамью, я услышал, что звенит звонок. По асфальту ехал трамвай, образовывая небрежную колею, он остановился предо мной, раздвинул свои двери, тысячи взглядов смотрели на меня, якобы не обращая внимания на мою наготу, кто-то даже вышел на остановке, и скрылся в переулке, кто-то вышел из переулка.
Небо нахмурилось, и стало довольно черно-бело. Пошел дождь. Такой дождь, который застает тебя, когда ты голый сидишь на трамвайной остановке. Подъехал еще один трамвай, он был чуть опустевшим, но я пристроился у окна, наблюдая жизнь серых домов, скрипя колеей асфальта, звенел звонок, трамвай тронулся, и поехал вертикально. Серые дома, окруженные пустыней, которая рассекалась рекой, становились все меньше, они скрывались в толще дождя, а трамвай поднимался все выше, и даже выше туч, дождь кончился, весь салон тут же нагрелся, и я увидел солнце. Оно светило так ярко, что я понимал, почему оно бросило появляться там - внизу. Люди вокруг меня в трамвае резко заорали на каком-то неизвестном языке какую-то горькую песню, а я просто сидел и озарялся солнцем. Я улыбнулся и резко кинул головой в сторону острия дамокловых мечей.
"Про богов"
С каждым днем солнце пекло все сильнее, будто кто-то из богов играл с колесиком-ручкой настраивания температуры, наблюдая затем, не подрумянился ли мир, или не сгорел ли, не погряз ли в копоти и дыме. Честно говоря, из того бога был хреновый кулинар. Пластик, раздвигающийся между собой окончательно. Из этого пластика складывалась чудная дверка. Я стоял на резиновом коврике возле дверей магазина и смотрел на эту дверку. Она шутила со мной, пыталась затормозиться, чтобы на нее обратили внимание и упомянули в разговоре за ужином.Я слишком устал, да и помимо тяжелого рабочего дня, на душе будто кошкам не сменили песок в горшке. Вязко, мокро, да и в принципе противно. Автоматика не подчинялась себе. На какой-то момент я даже подумал о том, что магазин закрыт, но на автоматической двери с бантиком и наклеенная бумажка была, и была она с часами работы магазина. За спиной то и дело проносился шумный поток проспекта. Я зажмурился ушами, глазами же я ждал открытия автоматической двери, которые должны открываться при каждом приближении румяных.
Румяных было слишком много. Я бы сказал, что все, с кем мне приходилось общаться за долгие месяца, были румяными, всякий раз хвастающимися своими пьяными загулами.
Рассматривая эту противную дверь, мне было слишком тяжело просто развернуться и уйти. Колени не подчинялись ступням, а те в свою очередь вообще чувствовали себя на мягком резиновом коврике, словно в домашних тапочках. Тапочках. Не припомню, чтобы дома носил тапочки. Хоть раз. Но ступни чувствовали себя в распоряжении этой шлепающейся обуви. Руки, впрочем, не двигались тоже. Глазам не моргалось. Я застыл памятником перед памятником автоматическим дверям. Усталый покупатель и совсем уж подходящая городу дверь.
Небо жарило соленым поп-корном. Где-то сбоку чавкали румяные. Я задумался над тем, зачем вообще мне нужно было в этот магазин. Снова за просроченными продуктами? Снова за черными фруктами? Снова за злыми взглядами продавцов? Я понимал эту автоматическую дверь, не впускавшую меня. Я понимал, отчего она меня пыталась отгородить. И, честное слово, мне показалось, что между нами вспыхнула мимолетная искра.
Буквально через год мы объявили о помолвке. По прошествии месяца сыграли свадьбу. Румяные присутствующие от высокой температуры духовки уже не были просто румяными. Больше сказать, я и моя дверушка находились в компании негров. Если и представить танцующую автоматическую дверь, которую заело, и меня, которого не то чтобы заело - запило, в кампании исполняющих блюз трюкачей, то фотография висела бы в квартире на белых обоях достаточно долго. Хотя, она там и висела.
Следующим летом на свет появились крепкие малыши. Моя дверка оказалась плодовитой, за что я ей подарил сандалии на веревочках. Но однажды она пришла с работы без сандалий в паническом настроении и с вырванным стеклом. Весь ее пластик прогнил и расплавился. А в руке, допущу, что у нее была рука - она держала извещение о пенсионном возрасте.
Похорониля ее в общей могиле с нашими детьми. Про них стоило рассказать поболе, но какие дети могут быть у автоматической двери от человека. Человек. Иногда я не верил тому, что я человек. За много лет я побывал и белым, и румяным, и коричнево-золотым. И все из-за того, что кто-то из богов любит шутить наизусть.
"Братья"
- Чего угодно?
Подошла их очередь и близнецы-гиганты, еле вмещавшиеся в несколько метров помещения моего маленького придорожного магазинчика, гоняли свои зрачки по глазам, словно играли ими в пинбол. Да и звук был такой пинбольный, хотя я уже привык к тому, что все в последнее время казалось мне пинболом; этот странный человек в кельтской юбке все играл в него у входа днями и ночами.
- Мы товарищи дровосеки, - в один голос начали было гиганты-близнецы, но потом один из них уступил возможность для разговора другому. Суммы это не изменило.
- Здравствуйте, товарищи дровосеки, - ответил я им и повторил свой первоначальный вопрос.
Тот, что с возможностью для разговора, засмущался и погладил ладонями свои джинсы, закатанные по колено; колени же нервно уставились в мой прилавок. жуткая картина, хотя вполне привычная для царства под большой зеленой звездой.
- Сигареты, - вытянул представитель близнецов-гигантов подобно подростку, - Две пачки.
Набитыми руками и избитыми мыслями я достал две пачки сигарет с надписью "сигареты", в подарок вручил две пачки спичек с надписью "сигареты" - такая у меня была акция в последние недели- и положил все это дело в маленький белый пакетик с надписью "сигареты". Вполне все логично, вроде бы.
Молчаливый, или уступчивый, что суммы совершенно не меняет, гигант-близнец расплатился и, взяв под руку представителя с возможностью для разговора, вышел в ночь под полнозвездием большой зеленой звезды и звуки пинбола, за которым у входа играл то ли с досадой, то ли с ярким выражением злости за какое-то неважное событие в прошлом, человек в кельтской юбке.
Близнецы-гиганты пересекли дорогу и сели в свои заведенные потертые пикапы - у каждого свой - и поехали один за другим дальше. В отличие от того времени, когда они ехали до перерыва на магазин, сейчас они поменялись пикапами. Суммы это не изменило.
Когда ведущий пикап остановился на обочине, вокруг был глухой лес, освещаемый лишь полнозвездием большой зеленой звезды.
Товарищи лесорубы вышли из пикапов, взяли в руки по топору из своих открытых кузовов и скрылись в лесу. Около часа они выбирали себе по дереву: постукивали наощупь, надламывали кору и жевали листья. В итоге, они нашли подходящие деревья. Товарищи лесорубы синхронно замахнулись топорами и аккуратно отрубили, словно вырезали из застывшего воздуха, себе по высокому гладкому бревну. Верхушки деревьев повалились навзничь. Полученные бревна гиганты сунули подмышки и вернулись-вышли к дороге. Пройдя мимо пикапов, они поставили бревна посреди дороги и уселись на них. Один из товарищей лесорубов достал пакет с сигаретами и спичками, поделился с другим близнецом-гигантом и выбросил пакет вон. Одновременно они закурили и уставились в ту даль, куда уходила дорога. Большая зеленая звезда освещала ночь просто превосходно. Гиганты сидели на высоких бревнах, расправив плечи и ссутулившись, поставив топоры на рукоятки и оперевшись на них, бережно всасывали дым и небрежно его выпускали и смотрели вдаль и только вдаль и больше никуда. Суммы это не изменило.
"Бетон "
Жил был на свете бетон. Но бетон не простой, а из отличного супермаркета на берету реки. Целыми днями Бетон ощущал на себе хождение тысяч ног, ножек, колес и железа. Про каждую ногу, или даже две ноги, Бетон мот выдумать целую историю. Он мог представить, где эта нога ходит еще, тде она оставляет свой теплый беспросветный след. Бетон был счастлив, а теплом он был удовлетворен. До тех пор, пока супермаркет не закрыли. Последнюю волну тепла Бетон почувствовал, когда всякие разные рабочие выносили все содержимое пространства супермаркета, он пытался сдержать это тепло в себе, но хватило совсем не на долго.
И Бетон начал холодать, голодать и тосковать. Ему было совсем плохо, так плохо, что иногда он трескался в нескольких местах, дабы словить лучи солнца, редкого, редкого солнца. Бетон знал каждую ногу, ступавшую по нему, и когда ему было до боли итреска холодно, он пытался представить, где были в данный момент его призраки счастья. Иногда к нему лезли совсем дурные мысли о том, что ноги могут ходить сейчас по совсем другим бетонам, и ему становилось еще больнее.Тепло от костра бродяг, да и от самих бродяг, устраивавшихся в забытом супермаркете, Бетону было противно, да и не давало никакой пользы. Он начал часто болеть.
Бетон не мог сосчитать, сколько солнц уже взошло, ему лишь хотелось поскорей развалиться на части и усохнуть в черствой земле. Но однажды он почувствовал нечто. Это тепло, которое передавалось ему, было какимто глубоким и очень, очень добрым. На Бетоне лежала маленькая девочка. Она свернулась калачиком и плакала. Бетона согревали ее слезы, ее взгляд на его неловкие морщины, и он был так рад этому, что исподтишка слепил девочке бетонного мишку. Вскоре плач прекратился, и он услышал спокойный, уравновешивающий смех девочки, и от этого ему становилось еще теплее.
Девочка начала приходить каждую неделю, и каждую неделю играла с Бетоном, она взрослела, но всегда приходила в заброшенный супермаркет, дабы поделиться с Бетоном всем тем, что происходит за стенами пустоты. Она клялась что никогда не будет ходить ни по какому больше бетону, и все тепло отдавала только ему - старому доброму Бетону. Он был счастлив, и в один момент осознал, что девочка может насовсем его покинуть. Он долго думал, как сохранить ее, и когда она пришла в очередной раз, села на него и начала гладить своею ладошкой, медленно и мягко разговаривая, Бетон раздвинул пропасть над нею, и она провалилась. Он замкнул свои ставни, и обрадовался тому, что девочка будет с ним навеки. Но тепло девочки угасало с каждым заходом солнца, бетон пытался ее оживить, но понимал, что ничего не выйдет. Девочка угасла. И Бетон расстроился.
"Золотой замок"
Гигантский замок из чистого золота повис в небе над землей и своей мощью закрывал все солнце. Лучи солнца нервно выглядывали из-под замка и башен замка и дворца замка, а замок боролся с лучами, как бы доказывая, что и золото вполне прилично может освещать всю землю.
Верди проснулся и дал себе пощечину и проснулся вдвойне. Неспешно оделся в вещи, оставленные на батарее - так теплее в холодные утра. Как бы там не говорили, а золото - металл. Холодный такой.
Верди почистил зубы и расчесал свою гриву, неспешно позавтракал двумя пачками творога и снова почистил зубы. Oн посмотрел на часы - до начала его смены оставалось полтора часа.
B городе обитали в основном сверхвысокие небоскpебы, каждый из них своим шпилем пытался превзойти высоту башень замка, но башни замка были недосягаемы и недоступны.
Верди уже ехал в переполненном вагоне двухэтажного метро, уставившись в подмышку какой-то дамочки, через которую было видно еще и окно вагона, слушал радио из приемника, стоящего на коленях у беспомощного вагонного старика. Радио обещало дожди. Дождей в городе не было уже два года. Эти два года были очень быстрыми, видимо из-за того, что не смогли выжать из себя ни капли.
Сколько бы поезд метро не ехал на высоте в сорок этажей над пешеходными улицами, золотой замок все время был в одной и той же точке неба, как когда-то солнце, и светил золотом, и Верди не мог разобрать, где лучи золота, а где выглядывающие лучи солнца. Oн смотрел на этот замок и пытался припомнить, сколько лет оттуда не спускалось ни одной весточки. Наверное, все те же два года. Годы - неудачники. Верди подумал о том, что в замке, может, все вымерли, но потом прогнал эту мысль и стал пытаться вслушиваться в радиоволны, пытался подчинить свой мозг захвату.
До начала смены оставалось полчаса, тогда Верди прибыл в Скотный двор. Название двора осталось с далеких времен, еще с тех времен, когда над землей светило солнце; сочная утренняя трава с коровками сменилась блестящей от капель поливных грузовиков каменной плиткой.
На площади скотного двора уже собралась толпа у небольшой трибуны, или сцены, на которой по выходным давали концерты девушки с длинными вьющимися волосами, играющие на арфах. Сегодня же не было никакого выходного, и толпа ждала представления. Вокруг площади были небольшие дома - этажей в девятнадцать, и линия метро над ними смотрелась просто отвратно. Верди спускался в лифте на землю и видел каждого зрителя, находящегося в толпе, он видел даже девушек-арфисток с волосами, и это было еще одним доказательством того, что сегодня никакой не выходной. Верди обрадовался тому, что они были в толпе и тоже могли лицезреть его работу. Не то, чтобы Верди вдруг заробел и начал нервничать и бояться сделать что-то не так, но.. просто он выбрасывал эти мысли о возможных ошибках из головы. просто брал в руки лопату и черпал сухой сугроб этих мыслей, потом они таяли на золотом свету и испарялись.
Верди пересек площадь. К счастью, никто из присутствующих его не узнал, когда он расталкивал их, чтобы пересечь площадь. Он пересек площадь и вошел в левое здание с небольшой деревянной калиткой, поднялся на четвертый этаж по ступеням и прошел в свою гримерку..
Из гримерки Верди слышал, как толпа начинала ликовать. Это выводили преступника и готовились зачитывать приговор. Верди пару раз умылся и сосредоточенно всмотрелся в зеркало. - Все будет хорошо..., - прошептал он сам себе.
Затем Верди достал из шкафа тканевый плащ, натянул длинный капюшон, который закрывал все лицо Верди и давил на нос, отчего вся темнота вокруг воспринималась слишком тяжелой, но Верди по опыту умел ориентироваться в пространстве.
Со стенда он взял увесистый стальной топор и проверил топор на остроту. Острый. Верди доверял неграм, точившим топоры, и в этот раз они снова не подвели.
Когда Верди вышел на сцену, зрители совсем не аплодировали - просто смущенно вздохнули и все. Верди разочарованно вскинул топор на плечо и поклонился толпе. Толпа молчала. Она молчала так, словно боялась предупредить о чем-то важном как для нее, так и для Верди. Вся ориентация в пространстве вдруг исчезла, и у Верди закружилась голова, может быть оттого, как капюшон давил на нос, а может быть от завтрака, все равно Верди шатался и кое-как устоял на ногах. Тут же кто-то схватил его за рукав, и он понял, что это был прокурор. - Вы в порядке, Верди?
- Позвольте снять капюшон, прокурор.
- Это невозможно. Хотя, давайте мы принесем вам маску. Душно, да? Верди понял, что прокурор кому-то подал знак рукой.
- Это все от творога, наверное.
- Ах, творог! - подхватил прокурор. - Беда нашего славного города! Верди, а вы знали, насколько ужасно состояние нашей прекрасной молочной индустрии сегодня?
- Нет, прокурор, - Верди понял, что, вероятно, он стоит, широко расставив ноги, и пытается руками хватать и щупать воздух вокруг. Топор лежал на дощатом полу.
- Прокурор, эй! Когда меня уже убьют?! - послышался прокуренный голос.
- Скоро, преступник, - прокурор ответил с выдержкой, пониманием и спокойствием герцога. - А вот и маска, держите, Верди.
Верди нащупал руками маску, повернулся спиной к толпе и моментально снял капюшон и краем глаза заметил, как из-за сцены на него как-то странно смотрит одна из арфисток, ее волосы развивались на ветру подобно парусам, ее несло, а она подмигивала. Верди улыбнулся и натянул белую как сугроб из мыслей его головы маску.
Теперь это все стало похоже на какой-то театр, но зато Верди все видел и чувствовал.
- Выше голову, - поправил он преступника. Тот заколебался, стоя на коленях, и направил подбородок прямо, острым жадным клинком. - Давай уже! - рявкнул он.
Верди поднял с пола топор и прилично замахнулся и отрубил преступнику голову. Нависла тишина. Прокурор громко сморкнулся в платочек, а в первых рядах кто-то упал в обморок. Голова не попала в корзину для отрубленных голов, а покатилась вон со сцены и упала на каменную плитку скотного двора. - Какой неудачный день. - прошептал Верди.
Толпа немного поежилась, как по команде зааплодировала. Верди не успел начать кланяться, как за руку его схватил прокурор. Они поклонились вместе. Как с обрыва в реку, аплодисменты кончились, и толпа начала расходиться. Медленно и верно.
Верди посмотрел в глаза отрубленной головы; слетев, она оставила рваный кровавый след, который пестрил теперь золотыми блестками от света золотого небесного замка. Верди кинул топор на сцену, окинул взглядом опустевшую площадь, по которой одиноко удалялся прокурор к своей железной колымаге, стоящей у трех мраморных столбов. Верди снял с себя маску и почувствовал, как капли холодного пота стекают по его лицу.
Он стер их ладонью и глубоко вдохнул. Α потом выдохнул. И успокоился.
"Симфония. Из зимы в лето"
Часть первая.
Свежий воздух утра смешивался с потом и кислым запахом прогнивших зубов и языков десятков рабочих, которые топтались на каменной плитке и ждали зеленый свет светофора. Пятый час горел лишь красный. Только рассвело, поэтому я смог всмотреться в их лица. Лучше бы не всматривался.
- Ну и вонь! Гадость!
-Тише ты, - затыкал я кривоухого карлика с острым носом, сидящего в моем рюкзаке.
Рюкзак давил на плечи и от тяжести и накопившейся и продолжающей накапливаться усталости хотелось рухнуть на плитку и проспаться.
- Во сколько конкурс твой начинается?
- Он не мой.
- Не важно, я все равно не давал согласия показываться людям.
- Ты сейчас им показываешься.
- Они воняют. А тебе хорошо. Смотришь на человечка в красном и пытаешься дремать.
- Подремлешь тут под твоей тяжестью. Вроде карлик, а весишь словно старуха.
- Это я вонь впитал. И хватит называть меня карликом.Терпеть не могу, когда ты называешь меня так. Твоим-то голосом это слышится вообще противно, настолько противно, насколько можно еще ухудшить этот запах от этих гнилых великанов.
- Еще полчаса до начала отбора карликов, - ответил я, посмотрев на огромный циферблат, стоящий подобно памятнику через дорогу.
Еще полчаса, а время будто бы замерло.
- Ой, какой славный малыш! - послышался тонкий женский голос за спиной. - что там происходит? - спросил я у карлика.
- Какая-то баба хочет меня щупать.
- Ой, он еще и говорит, - воскликнула она без восклицания за спиной, а потом задала вопрос.
Как же я хотел повернуться и разглядеть ее лицо, всмотреться в глаза и выдохнуть задержанным дыханием.
- Это ваш ребенок?
- Это карлик.
- Не называй меня карликом!
- Карлик?! Фу! - и она убежала, оставив лишь цокот каблуков на каменной плитке, который отражался в ушах и исчезал, пока совсем-совсем не исчез.
- Ты молодец - сказал я карлику.
- Спасибо, - ответил он мне.
Загорелся зеленый, зачем-то я еще раз посмотрел на остановившиеся автомобили, ведь это и так было понятно по слуху. Я перешел дорогу, прошел мимо огромного циферблата с городскими указателями, спустился в подземку, пересек одну станцию по стеклянному переходу, стекло которого дрожало при каждом пролетающем поезде, вышел к реке и к прибрежному железнодорожному полотну и к прибрежной станции, откуда виднелся сквозь зеленый парк трехэтажный дом с огромной свисающей простыней.
"Выставка лилипутов XVII"
Карлик все это время молчал. Похоже, заснул.
Дышать стало полегче, еще около спуска в подземку толпа рабочих свернула к заводам. Я тогда предположил, что кислый запах мог исходить от нетопленных за выходные труб, но быстро эту мысль отбросил.
У стойки регистрации было пусто. До открытия окошечка оставалось три минуты, но дамочка с зеленым шарфом уже сидела за стойкой и смотрела на закрытое окошечко, пытаясь покончить с сонным состоянием.
Наконец, минуты прошли, и дамочка открыла окошечко. Послышался легкий звон ее длинных серебряных сережек.
- Хочу записать своего карлика на прослушивание.
Она показала пальцем подождать, открыла папку, лежавшую все время у нее перед носом, в папке виднелись заготовленные фразы, и, не поднимая взгляду, дамочка стала зачитывать эти фразы.
- Ваш лилипут подходит нам.
- Но вы еще даже не взглянули на него, - я попытался снять рюкзак с плеч, но из-за усталости не получалось.
Поняв, что ее перебили, она снова показала пальцем и продолжила. - Сейчас я выдам вам анкету, вы ее заполните, а потом пройдете в кассу.
- Подождите, - возразил я, отчего дамочка резко отдернула зрачки вверх, порвала взгляд и всмотрелась вникуда.
**
- Платить еще! Ишь ты!- возмущался карлик, когда мы сидели с ним на скамье в парке, чрез который виднелся дом с простыней и нарисованным на простыне карликом.
Я достал из кармана брюк пачку кефира, пальцем отрезал кончики подал ее карлику.
- Спасибо, - замолвил он.
- Она взгляд порвала, - задумался я.
- Кто? Та с шарфом?
- Ara.
- Неудивительно, - он отхлебнул кефира, - с твоим-то умением возражать, с твоим-то отвратным голосом!
- Она... порвала. свой взгляд.
- И что? Ты никогда не видел, как люди свои взгляды рвут, - он отхлебнул кефира, - что ли? К тому же, у тебя самого в свое время неплохо получалось.
- Видел. Но у меня сейчас такое чувство, что все это происходит впервые.
- Понятно.
Я кивнул.
Мороз совсем не тревожил сегодня. Он был каким-то мягким и неуверенным, скорее всего от того, что в городе не выпало ни капли снега за эти зимние месяцы.
- Поехали в аэропорт, - предложил я карлику, заметив, что тот выпил кефир.
- У, не начинай снова!
- Поехали.
Он вздохнул.
-Tвой рюкзак, тебе решать.
Он еще раз вздохнул, залез в рюкзак и застегнул себя в рюкзаке. Я нацепил рюкзак на плечи и не почувствовал никакой усталости. Привал не помешал. И мы отправились в аэропорт.
**
Она смотрела на то, как лысый чуб карлика выглядывает из-за моей спины, она смотрела так, будто я сунул своего пса в рюкзак и прищемил псу глотку, она широко раскрыла глаза и порвала взгляд.
Я прошел в другую кассу.
- Полтора билета в В.
- Полтора?! - удивилась кассирша.
- Снова он со своими шуточками., - послышалось за спиной.
- Не шутки это, - оборвал я карлика, плюнув за спину, и уставился на кассиршу.
- Полтора.
Она положила на стойку билет, погладила его, затем достала второй, порвала его пополам и сложила полтора билета вместе. Чудо, просто.
Я всмотрелся в нее и проговорил:
- Я не буду платить. Она послушно кивнула.
- Маг и волшебник! - послышалось за спиной. Вероятно, карлик развлекал очередь.
И как жаль, что у прохода на посадку стоял накрахмаленный мужик, а не миленькая девушка! Мужик посмотрел на порванный пополам билет и все обдумал, потом обезумел, а потом сдержался. - Нельзя так делать!- прошептал он.
Я немного поморгал и ответил: - Как же мне быть с карликом? Не бросать же его здесь, в конце-то концов!
- Для таких случаев в аэропорту есть камеры хранения.
- Что?! - спектакль за спиной не унимался.
- O, я понял! - понял я, развернулся и направился к камерам хранения.
- Ты что, серьезно хочешь посадить меня в камеру хранения? - негодовал карлик.
- Да, а почему нет. Все равно тебе не лететь.
- Ха! Да друзья в таком случае находят компромиссы, берут в прокат автомобиль, селятся в мотелях, пьют, ругаются, потом мирятся и признаются друг другу в любви на конечной пароходной станции!
- Я не актер. У меня нет седых волос и полутора часов.
- Зато есть два года. И седые волосы, не ври.
- Подумаешь, посидишь два года в камере, никто не обидится.
- Я обижусь.
- Ну, посиди там. Ну, пожалуйста, - без особого интереса уговаривал я карлика.
- Хорошо, - протянул он. - Но с тебя пиво, через два года!
- Хорошо.
И я посадил его в ящик. А затем улетел в В.
**
Этот милый одноэтажный белый домик с кирпичным крылечком я никогда не забывал.
Я помнил туда дорогу, дорогу помнил и таксист. Я помнил даже то чувство, которое сопровождало мои ботинки, когда я вступал на крыльцо, на этот теплый молочный кирпич.
Я вздохнул и постучался. Дверь отворилась без какого-либо напряжения. Дом был пуст, вся мебель, да и вообще все - вывезено, свету мешали проникать в помещение навешанные на окна тряпки, а по полу была рассыпана крупа. Ботинки нервно чувствовали крупу и с упоением хрустели ею. Крупа лежала гладким слоем, будто ее не случайно разбросали, а уложили ровно и густо.Хруст с каждым моим шагом внутрь дома все больше собирался в мелодию, мне аж захотелось станцевать чечетку, чтобы исполнить всю симфонию целиком.
- Она переехала, знаешь.
Это был карлик, и он снова был за моей спиной. Я же его заметил по тени, которая проникала по тропинке света дверного проема в дом. Я обернулся и понял, что стоя на слое крупы я намного выше карлика, чем стоя, например, рядом с ним на крыльце или просто стоя рядом с ним.
- Где рюкзак?
- А про то, как я долетел, не хочешь спросить?
- Нет.
- Я уговорил того мужика взять меня в багажное отделение. И не спрашивай как, а то мне стыдно.
- Я и не собирался спрашивать.
- Ладно.
Карлик выглянул из дверного проема и всмотрелся вглубь улицы, что с моей стороны выглядело так, будто карлик смотрит направо.
- Помнишь тот парк? - спросил карлик, заметив тот парк.
- Да.
- Пойдем, посидим.
**
- Вот. Она переехала отсюда еще четырнадцать лет назад.
- Четырнадцать лет назад?
- Четырнадцать лет назад.
Я вздохнул и потер колени. Над деревом и в дереве, повисшем над скамьей, беззаботно щебетали птицы. Я вслушался в мелодию, и она мне напомнила мелодию хруста крупы в том доме. Птицы тоже пытались исполнить симфонию.
Карлик небрежно чесал свой левый глаз и полез в карман джинсовых шорт за сигаретами, достал пустую пачку, скомкал ее и выбросил под скамью.
- Солнце здесь такое мягкое, - заметил я.
- Mягкое, да.
Слабый ветерок вдруг подхватил из-под скамьи скомканную пачку сигарет и повел ее по парковой тропинке, словно баскетбольный мяч. Я провожал комок взглядом, потом посмотрел на карлика, но тот уставился на свои крошечные ботинки, не обращая внимания на игру ветра в баскетбол.
- Хочешь, отыщем ее? - решил карлик.
- Heт.
- Почему? У нее единственной был иммунитет.
- Вот и не надо трогать этот иммунитет.
- Ладно.
Линии плитки, вымощеной в тропинку парка, образовывали некую решетку, будто что-то неизведанное в подземном мире находилось в заточении. Или, это мы тут находились в заточении. Навеки в свободе и несвободе, которую выдумали сами.
Я глянул в даль тропинки и заметил старую табачную палатку. Знакомые места, а выглядело все таким незнакомым.
Карлик вce еще смотрел на свои ботинки.
- Давай наперегонки до табачной палатки, - предложил я.
- Докуда?
- До табачной палатки. Вон она, в конце.
- Ты что, я же карлик, - засмущался он.
- Да какой ты карлик! - я схватил его и сильно-сильно поскреб по его лысине, он вырывался, его маленькие ручонки витали в воздухе словно вермишель, сам он смеялся и дрыгал ботинками, а когда я отпустил его, он шмыгал и все еще смеялся, а потом успокоился.
- Сиди здесь, - решил я, - схожу за сигаретами.
Лето удавалось прекрасным. Вот так бы почаще - взять и пересечь экватор, прыгнуть из зимы в лето, лишь для того, чтобы сходить за сигаретами в знакомую табачную палатку.
**
Продавец меня узнал. - Ты поседел, дружище.
- Это от кислых труб.
Он не понял, но не стал на этом зацикливаться, выбрал по памяти пачки сигарет и положил их на стойку. - И карлик с тобой?