Солнце только всходило с востока, его лучи плавно проникал и повсюду и скользили по чистому песку, который на солнце, да еще и под шум волн, вел себя просто потрясающе. Настолько потрясающе, насколько должен был вести себя человек, просыпающийся по утрам. Кто этот человек?
Пусть им буду я.
От утренней поездки на автобусе до пляжа ужасно болела голова. Если бы я знал, что мне позвоняттак рано, не пил бы вчера. Хотя, какая разница - пей, не пей - с утра всегда чувствуешь себя паршиво.
Тонкий голос оператора, а Они набирал и себе операторов на телефоны- я знаю, видел много объявлений, требовались молоденькие девушки, которые своим голосом заставляли бы таких как я поверить Обществу и с утра пораньше отослать их на пляж-разбудил меня и пожелал доброго утра.
Песок заканчивался у ступенчатого подъема на пригорок, а побережье уходило в обрыв. Я поднялся по этим земляным ступенькам и заметил белый крестна краю обрыва, наклеенный скотчем и марлей. Крест немного шуршал на ветру, и я подумал о том, что Общество, должно быть, нанимало и тех, кто должен был клеить кресты. От этих мыслей набегала паранойя, и совсем не хотел ось смотреть вдаль, в безмятежный горизонт океана.
Я снял обувь и ступил на крест. Взор уперся в кишащий волнами океан, бьющий волнами об обрыв и размахивающий на волнах всяким мусором. Солнце начинало светитьеще ярче, и от этого еще больше болела голова, свет давил на глаза и их хотелось вырвать и растоптать. А я их закрыл и вслушался в звук океана. Интересно, далеко ли противоположный берег? Какой он? Может, выложен булыжником и рассечен пристанями с рыбацкими лодками, а может потерян в болотах. Влюбомслучае,тотберегбудеттакой, как он будет, а не такой, какой я вижу его через непроницаемый горизонт. Да и есть ли тот берег?
Мне все время казалось, что существует вероятностьтого, что там- на горизонте океана-лишь огромный водопад с падающей водой, падающей в никуда и никогда не возвращающейся обратно.
И тут меня тронули по плечу.-Не оборачивайся.
Я даже не собирался открывать глаза. Еще Общество нанимало людей для того, чтобы трогать таких как я по плечу. Голос был похож на голос бедного, но идиота, студента.-Бери конверт, - продолжал голос в моем правом ухе и переходил в левое: - Не оборачивайся.
Боится. И у него паранойя. Как все связано.
Домой я возвращался на том же самом автобусе, на котором ехал на пляж, поэтому все время я переглядывался с кондуктором, а она со мной. Синяки под глазами... она тоже не высыпается. Ее тоже будят и суют в автобус по утрам.
Когда я шел к остановке, на скамье у прибрежного парка сидел человек, а когда я прошел мимо него, он резко встал и направился туда, откуда шел я. Интересно, этоттотже, кто клеил крест, или специальный рабочий, срывающий кресты и заметающий следы? Все продумано Обществом.
Мне надоело переглядываться с кондуктором, и я раскрыл конверт. Бумаги были похожи на документы о сокращении штата сотрудников случайного предприятия. Один л ист чистый, второй полон текста. Стил ьтекста - совсем не официальный и уж тем более не деловой.
"Привет, человек..."
Я поздоровался. Пенсионерка, сидящая позади, фыркнула. Ей платят за то, что она фыркает, когда я здороваюсь с бумагой? Я сосредоточился на листе:
"... Твоя очередь, человек, подойдет в январе будущего года..."
Как жаль, ведь я хотел все кончить в этом году... - прошептал я бумаге. Пенсионерка снова фыркнула. Почасовая оплата?
"...17 января будущего года из ТРК "Река" справого входа выйдет девушка с белым пакетом, в красной куртке и красной шапке, в джинсах и сапогах. Не в валенках, не в уггах, а в сапогах. Она выйдет ровно в 17:15:31. Человек должен проследовать за ней, не вступая в разговор, и получить дальнейшие указания".
Подпись. Дата.
Подпись такая странная и корявая, будто подписавшийся хотел нарисовать танк, а нарисовал солнышко. Адата сегодняшняя. Это не удивляло.
Возможно, и для написания текста Общество наняло человека. Возможно, юную девочку- отличницу из случайной школы с отличным почерком. Возможно, девочку накачал и наркотой. Общество знает в этомтолк. Хотя, и для того, чтобы накачать девочку наркотиками, Общество наняло специалиста попроще. Все продумано.
Когда уже наступит январь?
Ах, да. Наступил.
Я стоял на морозе и понимал, что стою не на пляже. Я стоял на морозе и смотрел на часы. Забавно
я купил часы с секундной стрелкой специально к сегодняшнему дню. 17:14:48.
Забавно -этого торгового комплекса еще в мыслях не было у градоначальников летом. Раньше на этом месте была детская площадка. Сейчас детскую площадку сменило кафе с неправильной пищей на пятом этаже. Хорошо, что на пятом.
17:15:31.
Она вышла точь-в-точь, секунда в секунду. Причем ровно по моим часам, хотя они могли барахлить и все такое...
Красная куртка, красная шапка, белый пакет, джинсы и черные кожаные сапожки. Я подождал, пока она удалится метров на пять, а затем неспешно пошел за ней. Я знал, что она знает, что я иду за ней, поскольку моя тень на четверть доходила до ее тени. В этом городе все еще существуют тени. В других городах на них уже лимит и помесячная оплата. Она прошла мост, спустилась в сквер и прошла сквер насквозь, не обращая внимания на лающих собак и падающих под ноги детей. На премию идет. А я иду за ней. Она прошла сквер, вышла к элитным домам и прошла вдоль них, затем свернула к гаражам и вышла к старым пятиэтажкам, прошла по дворам, перешла дорогу и свернула в арку двора образца восточной клумбы. Я остановился в арке, поглощенный темнотой и смотрел, как она замедляет шаг, не замечая моейтенина четверти еетени. Она остановилась и стояла. Узкая тропинка вела к дверям подъезда. Она немного поколебалась и пошла к этим дверям, а потом скрылась в них, в железе, навсегда.
Я подошел к этим дверям и смотрел на двери, и на дверях было объявление. Во дворе на скамье сидел человек и я знал, что когда я сорву один из листочков для срыва, он сорвет все объявление. Это его работа. Я прочитал объявление. В нем говорилось о травле насекомых на дому, а на листочках для отрыва была надпись "Уничтожение насекомых!" и телефон. И телефон... Наконец, вернувшись домой, я стал звонить по номеру, два раза ошибившись при наборе кругового циферблата, а на третий раз слушал гудки. Оператор стонким голосом подобным облаку мучной пыли назвала адрес и время. Вот и настал мой черед, моя смена.
В ночь я решил не спать. Немного прогулялся, проверил адрес, названный оператором. Небольшое двухэтажное строение. Ничего особенного. Вернулся домой, посидел в кресле и посмотрел в окно. Очень сильно хотелось попрощаться с кем-нибудь. Очень сильно хотелось просто набрать случайный номер и сказать ответившему: - Прощай.
Быть может, ответивший затеял бы разговор. Но тогда уж точно стало бы ясно, что ему за это платят.
Рассвет. И от утра не болит голова. Я решил насладиться лесом, одел толстовку, тонкие штаны и лыжную шапку, и пробежал километра четыре на одном дыхании. Прекрасное утро. Потом я сходил в кинотеатр классического кино и посмотрел пару кинолент. Еще оставалось время, и я посидел в уютном кафе, выпил пива, съел салат с кислой сметаной и умял три котлеты. Это слишкомпрекрасныйдень. Забавно. Последний день жизни. И онтакой прекрасный.
Три стука. Открыл дворецкий. Ему платят. Платят за фрак и за то, что он моется каждый вечер и каждое утро. В помещении зал и стулья, расставленные кругом.
Такие как я подтягиваются и рассаживаются. Я занял место у окна, но в окно не смотрел. В окне был лишь стальной серый обоссаный забор. Все в сборе. Все пришли и никто не передумал. Интересно, у них был сегодня прекрасный день? Не важно, ведья даже не успел всмотреться в их лица. И как хорошо, что они не успели всмотреться в мое лицо. Погас свет, и человек хриплым голосом начал говорить о том, что будет после темноты.
Давай уже свои пилюли с ядом. С супер ядом, как говорилось в рекламе Общества. Одна пилюля, и все.
Человек попросил подставить ладони темноте.
Я вдруг вспомнил, как в детском саду нас посадили кругом и начали показывать глобус. - Вот здесь - наша страна.-А где огромный водопад, ведущий в никуда? - Что за вопросы, дитя. Земля круглая!
Воспитателю платили зато, что она это говорила.
Глобус тогда сломался. Раскололся на две части, по ровной пластмассовой линии, ровно там, где был океан. - Вон там! Там водопад! -Тише, дитя. Дети, давайте сыграем в игру, давайте притворимся мертвыми, притворитесь мертвыми, ведь Земля сломалась, а мы ее чиним, а вы пока притворяйтесь, пока мы чиним Землю.
И мы притворялись мертвыми. Я помню, как закрыл глаза, откинул голову на спинку стула и судорожно дрожал руками. Мы притворялись мертвыми, пока водопад существовал на самом деле.
Пилюля была холодная, словно на ладонь мне положили лед, но он не таял. Темнота была настолько темной, что невозможно было к ней привыкнуть. Когда раздавали пилюли, пол скрипел, но скрип утих, и наступила тишина. Мимолетная тишина. Затем у кого-то задрожал голос, кто-то рухнул на пол, кто-то нервно и громко дышал. А мне было так приятно держать на ладони ледяную пилюлю, что я не мог пошевелиться, боясь дать приятному холоду исчезнуть. Слышались захлебывающиеся звуки и падения на пол. При каждом ударе о дерево, глухом и остром, я хотел, чтобы наступила самая невыносимая тишина из всех возможных.
В сентябре я арендовал небольшой рыбацкий катер, много топлива и пропитания. Отчалил рано в полдень. Пересекал океан четыре дня, все время был штиль, иногда ветер создавал рябь на водяном полотне, а больше ничего. На пятый день кончилась половина топлива, и я оказался посреди океана. Достав карту, я сверил координаты. На том месте должен был быть водопад, уносящий всего себя и все, что было с ним, в никуда. Три недели я пробыл на том месте и все три недели я ждал какого-то знака, будто ждал того, что водопад - это старик с большой не седой, но белой, бородой, он придет и скажет пару слов. А может не скажет. Может, принесет выпивку и угостит выпивкой и сам выпьет. А потом уйдет.
Землю слишком рано починили. Починили и вовсе не предупредили насо том, что пора кончать притворяться мертвыми.
Так что да, я сунул пилюлю на язык, языком под язык, потом проглотил. И рухнул на деревянный пол, пахнущий смолой.
"Мит"
Мит не обладал никакими талантами. Он пришел к такому выводу после того, как довольно-таки продолжительное время пытался отыскать в себе хоть какую-то способность. Да и после вывода своего Мит совсем не покрылся гусиной кожей, потому что вывод пришел в голову Мита невероятно молниеносно, и также молниеносно испарился из головы. Именно в этот молниеносный момент Мит проходил собеседование в местную Чинечитту на должность в отдел по подбору талантов. Он сидел в роскошном бордовом стуле и чувствовал себя Остапом Бендером, а затем вывод грянул, и он подпрыгнул и удивил и себя и скучного низенького интервьюера, который тихо бубнил себе поднос вопрос Миту: "Мы работаем как с высококлассными артистами,так и с бездарностями, вы к этому готовы?". Ну, а после молниеносного момента Мит лишь невольно улыбнулся, извинился кивком и следующим кивком произнес: "Да, готов". Встав со стула, низенький мужчина стал еще ниже, отчего его голова с редеющими белыми волосами заисполняла круиз вдоль края стола. Он открыл ящик стола и влез в ящик и закрыл ящик за собой. В кабинете настал а тишина, Миттем временем расстроился на тему своего вывода, так некстати пришедшего в голову Мита, однако тут же поспешил себя успокоить мыслью "Ничего, ведь я все еще могу искать таланты. Пусть и в других людях".
Потом в кабинете с синей дверью главного двухэтажного здания Чинечитты была тишина, потом Мит в том же кабинете стал напевать мелодию последней услышанной им песни. Эту песню исполняла Джули Лондон, поэтому Миту пришлось поднапрячься, чтобы изобразить голос певицы. Когда у Мита получилось, и он брал в оккупацию третий куплет, из ящика послышался шорох, ящик выдвинулся и из ящика вместе с Шорохом вылез коротенький интервьюер, он поправил свой пиджак, затем свои брюки, затем брюки Шороха, а к концу поправки снял свою бабочку и отдал ее Шороху. Мит так и не закончил песню, зато на пару последних вопросов и на неумелый разговор с Шорохом он не успел перестроить голос на свой, нормальный, и говорил голосом Лондон. А когда вышел из синей двери,так и не понял, зачем его знакомили с Шорохом. Он же ненастоящий.
Тем не менее, Мит был принят на должность агента по подбору талантов и последующие два года проработал в союзе с выдающимися инфантильными личностями из области кино. За два года Мит успел увидеть и человека, умеющего раскладывать карандаши ровными рядами, и женщину, умевшую самостоятельно застегивать браслеты на запястье (в особенности, дорогие), и в целом сотни, тысячи талантов актеров, композиторов и почтальонов. За два года Мит наговорился настолько, что мозоли на его языке не давали ему покоя, и с каждым последним днем до отметки "прошло два года" ему приходилось мычать, а то и хмыкать. Изрядно много и часто. А затем Мит заметил за собой интересное событие. На вечеринке по случаю двухлетней работы на Чинечитте Мита, которая на самом деле была вечеринкой по поводу четырех оскаров за фильм одного из инфантильных гениев, Мит познакомился с монгольским канатоходцем Василием, проработавшим на Чинечитте в 6-ом павильоне порядком четырнадцати лет. И Василий поведал Митуотом,что в течение двух лет(представьте, в течение стольких лет,сколько Мит проработал на студии) ни одного человека, которого Мит каким бы образом не назвал талантом, не приняли на работу ни в один фильм. "Последнее слово всегда за режиссером"-добавил Василий. Мит поник головой, но, все же, спросил: "А кто такие режиссеры?"
В последующие пять месяцев, когда Мит переживал личную драму, состоявшую в том, что никто его так и не послушал, он пил красный чай и писал гневные письма в Ватикан. Однажды ужинал с Шорохом, нотак и не смог доказать, то тот ненастоящий. Уволился из Чинечитты и стал навещать когда-то названных собой талантов. Ни один из талантов не остался в живых. Примеряясьс такой трагичностью, Мит снова пил красный чай и не понимал, чемтот отличался от черного. А затем стал получать присланные вответписьма из Ватикана. Как оказалось. Папа также не понимал,чем черный чай отличался от красного.
Последний раз я слышал историю о Мите в поезде, направляющемся на Китай. Среди сибирских узоров в окне я увидал отраженный силуэт высокого тоненького человека в красной шляпе и округлых очках, которые, стого моменту как я повернулся к отражавшемуся человеку, оказались его глазами. - Что вам угодно?- спросил я его после десяти часов молчания между нами. - Я видел Мита, - ускоряясь в словах, выдал человек.-И где же вы его видели?-я готовился усмехнуться и корить себя за усмешку долгие годы. - Мит в четвертом вагоне, - прошептал человек и добавил: - Он выйдетна следующей станции. Поспешите.
И человек растворился в отражении сибирских узоров окна (в узорах еще и елочки были, доброкачественные).
Немедленно я съел три бутерброда с ветчиной и, не запив, отправился в четвертый вагон, стал всматриваться в каждого пассажира, но так и не приметил ни в одном из них старину Мита. Посетовав на то, что в ни одной истории о нем не описывается его же внешность, я начал его звать.-Господин Мит! Господин Мит!
Тут из третьего купе четвертого вагона поезда, идущего какими-то чудесами на Китай, выглянул морщинистый фасад небритого лица человека сносом-картошкой и густыми бровями. Я обрадовался и обратился к высунувшемуся человеку: - Это вы, господин Мит?
Человек прежнего пуще сморщился, что стал похожна черствый персик.-Нет, - и тут же он выпрыгнул в открытое окно движущегося поезда и скрылся в сибирском лесу.
"Капитан"
Капитан! Капитан, ответьте! Капитан, капитан, у нас оказия по левому борту, капитан!
Капитан молчал.
Просто удивительно, насколько животные могут привязываться к какому-то человеку. Зато, что этот какой-то человек убирает за ними шутки и кормит их, животные готовы, не знаю, жизнь отдать. Всплывает сравнение с больницами, больничными палатами и работой медсестер, в принципе, совместимой с работой каких-то людей.
Когда я вошел в двери фойе придорожной гостиницы, чуть не наступил на жирного белого кота, разлегшегося на порожном коврике, закрыв его полностью, и спокойно дремлющем в своей темноте. Поэтому я пошатнулся и улыбнулся чуть. - Какой у вас кот этакий, - бросил я словом в сторону приемной стойки, откуда не послышалось ничего.
Женщина в заляпанной жиром зеленой майке лишь подняла правую бровь и всмотрелась в мое истинно туристическое лицо. -Останавливаться вздумал?
- Да, на ночь.
- Понятно.
Она полезла втолстый журнал, удобно положенный на стойку под ее левую руку, и, запачкавшись не засохшими на бумаге чернилами, вытерла их об обвисшую грудь, выступающую через майку подобно самой грустной песни на всей планете. Кот вдруг вскочил и жалобно замяукал. - Молчи, кот, - пробормотала женщина за стойкой, - это поезд проезжать собирается.
Должен добавить, что придорожная гостиница находилась в трех верстах от железнодорожной станции, под чистым голубым небом, под пекущем солнцем, в зеленой неброской долине.
Что же, что же пожелать. Пожелай-ка, друг, спасибо.
- Интересный у вас кот.
- Интересуетесь котами?- бормотала женщина, не вынимая взгляду из журнала с липкими черными чернилами. Даже смоей точки обозрения было видно, что чернила совсем-совсем не качественны.
- Нет, ищу, где переночевать.
- Переночевать?
- Переночевать.
- Понятно... прости за задержку, ка... капитан, верно?
- О да, вы о погонах? Так это просто дядя дал поносить китель, на время путешествия.
- Дядя, значит. -Дядя.
Она нахмурилась.-Так! Что-то я сбилась. Давай по порядку. Кот? -Кот?
- Кот... да, кот, - она начала что-то вспоминать, закрыла журнал и глаза вместе с журналом.
Так ножницы режут бумагу.
- Кот..., - продолжала она, - Кот здесь только потому, что хозяина он был. Хозяин в прошлом году под поезд попал, а кот так и лежит здесь на коврике у порога. Коврика не видно, потому как он весь его закрыл своей шерстью.
Шерсть кота висла на нем клочками, изжевана была блохами и выпотрошена японскимтеатром. Совсем забыл, что я путешествовал по Японии. Гостиница же была похожа на что-то германское, нежели японское, сбезликим резным фасадом и пустой вывеской с неинтересным иероглифом. И все.
Женщина вздохнула и почесала грудь в районе живота. Не сказать, что она была толста. Человеку с плохим зрением она могла показаться вполне симпатичной издалека, при детальном рассмотрении черты ее лица ничего не говорили, кроме, разве что, еле заметной разницы в величине ее ноздрей,тем не менее, прекрасных ноздрей. Она вслушалась вто, как поезд пересекал забытую богом станцию неподалеку отсюда. Мне же повезло более, я ничего не слышал, а читал по губам. Губы женщины,так же как и все лицо, не были сильно приметны и издалека казались просто губами. Особенной деталью же являлось ее умение показывать зубки. Такие прокуренныеусталые зубки.
Так камень бьет по ножницам. Бьете осторожной силой, мягко придавливая ножницы в праздную землю.
Женщина снова вздохнула. Вздохнул и я, за компанию вздохнул.-Так значит ты не капитан?
- Нет, дядя одолжил данный китель, - гордо улыбнулся я. - Он у меня вот такой капитан!
Она снова подняла правую бровку и внимательно посмотрела на ширину моих рук, распахнутых капитаном, затем мотнула головой, дабы отбросить все мелочи и сосредоточиться на главном. И мы снова вздохнули. Казалось, что скоро мы выдышим весь воздух в фойе. Но это только казалось. На самом деле, этого случиться не могло ни коим случаем, ведь в фойе, кстати, просторном и довольно-таки милом, с персиковыми обоями и большими окнами по стенам и маленькими кружочками ламп по потолкам, было открыто окно, левое такое окно.
Капитан, напитан, очнитесь! Очнитесь напитан! Что же делать?! Капитан не просыпается! Капитан не просыпается, (бросает взгляд на левый борт корабля) Эх ты, какая оказия движется! Эх ты! Эх!
Так бумага покрывает камень, и камень так сдается. Бесконечная цепочка морской жизни.
- И сколько же стоит комната на ночь?
Она улыбнулась.Улыбалась она отвратно.-Три сотни серебром.
- Ладно. Багаж оплачивается?
- Багаж?
Оппля! И снова ее внимание разбиваютв дребезги всякие паршивые мелочи.
- Багаж.
- Нет, багаж не оплачивается. -Ладно.
Женщина проморгалась. Кот снова жалобно замяукал.- Молчи, кот, - пробормотала женщина за стойкой,- это поезд проезжать собирается.
Ах, этот ее язычок. Будто придавлен камнем и завернут в бумагу, но все-таки разрезан ножницами, аккуратнотак разрезан, как у белошейной змеи. - Я принесу багаж, а вы принесите ключи.
- Че их носить то, хе!
Но я это не прочитал по губам так же, как и не увидел то, как она развернулась и показала неплохую выпрямленную корсетами спинку, потянулась за ключами и принесла ключи.
Что.... Что ты сделал с капитаном! Что ты сделал с капитаном, негодник! Эй! Эй, ребята! Ребята!
Впрочем, женщина сталась в ошеломление откапитана. Я занес его в фойеи ни капли не качался от его тяжести и кончености. И был горд этимтаким собой. Кот замяукал и выбежал прочь в открытую дверь. Женщина заорала. Ну, как заорала. Задрожала губами и раскрыла рот широко.
На вкус она была словно белошейная змеятропиков. Я не ошибся.
"Дождь"
Лил дождь. Еще бы. Я помню те благие времена, когда еще дожди существовали, и не было ни зла, ни засухи, ни печальной действительности льна. Дождь лил завесой тайною так, что вся улица скрывалась под толщиной воды темнейшей и румяной оттемноты. Он ударял об окна ресторана, за столиком которого я сидел и пил свой последний кофе. Тогда еще существовал и кофе. Я удивлялся тому, как это-литры и литры воды бьют о каменную плитку города, а стекают в граммовые каналы, откуда деваются в никуда, хотя, конечно, можно было догадаться о том, что на воде работалитогда все кинотеатры. Водяной мельницей крутились проекторы, выплескивая пучками рассерженного света, из которого строилось на синем полотне четыре на три какой- нибудь немой мюзикл, песни которого озвучивала полная женщина в желтомтрико. У нее была специальная будка с сиденьем облезлым и пустым от сожалений прошедших сеансов. Какую бы песню не пела она в свой грязный микрофон, всякая казалось оперой. Это смотрелось, впрочем, забавно, если герои на экране прыгали с кухонного стола на диван в гостиной и обратно, изображая комедию, а наша певица пела грустную партию ревнивого тестя, который подозревает свою жену в измене к зятю. Тем не менее, я восхищался той певицей. Сейчас, когда кинотеатр закрыли из-за засухи, она работает в ресторане разносчицей, в котором я тогда пил кофе и смотрел на скатывающие струйки весеннего дождя по толстому окну. Она, кстати, одевается вполне не дурно. По сравнению с современниками, с новым поколением. Оно скатилось внизс каплями последнего дождя. Скатилось. Ну, и пусть. А еще иногда эта женщина напеваетчто- нибудь из старых мюзиклов, обычно себе под нос и как-то нервно, будто боясь того, что ее за это мигом выгонят из ресторана. Когда я в нем бываю, то обязательно жду, когда она подойдет к моему столику и мне представиться возможность попросить ее спеть. Но, попытки тщетны, и она проходит мимо раз за разом. А могла бы и открыть свою студию, иль выступать в том же ресторане вместо нынешнего позорного джаз-бэнда, участники которого только мнят себя джаз- бэндом, а сами лишь дуют в трубы настолько бездарно, что выгоняют всех посетителей этим вон. Странно, что руководство до сих пор таким убытком не озадачено. Странно. И страннее того, что мне, в принципе, должно быть на них наплевать, а мне не наплевать. Странно. Что-то я отвлекся. Огни зданий напротив, обычно двухэтажных, еле-еле виднелись сквозь густую глазурь последнего ливня. Дороги были пусты и ни одна шавка, ни одна лошадь бы не осмелилась перейти дорогу. И все-таки я был тогда в ресторане и пил кофе не просто так, чтобы потом рассказать об этом и сказать слушателю "вот, смотри, я пил кофе, а ты пижон и неудачник", нет. Я ждал тогдашнего городского писателя, от которого я получил письмо за два дня до последнего ливня. Он говорил в письме, что рад бы был со мной проконсультироваться насчет рода моей деятельности, он писал тогда роман о военных хирургах и хотел снаиболыиейточностью передать настроения и напряжение сцен ампутации конечностей солдат. Я был не против, тем более грех было не вспомнить военные времена, голод и серость будней, с которыми приходилось иметь дело в военном госпитале, хотя и хирургомто особым я тогда не был, а уж про ампутацию и говорить не приходилось. А с известным писателем нашего города хотелось-таки пообщаться. Ведь это, знаете, как вопрос, который задают на первом курсе медицинской академии типа "с каким известнымчеловеком вы хотели бы выпитьрому, выпить кофе, переспать, погулять по набережной, съездить в Геленджик, или сразиться на дуэли казацкими шашками". Ждал я писателя долго и все тянул одну чашку кофе. Забегая вперед хочется сказать, что роман о военных хирургах у этого писателя получил высокую, золотую премию. Я перечитывал его снова и снова, но эпизода с ампутацией так и не нашел.
Иногда я посматривал на обеспокоенные лица обывателей ресторана, которых в ресторане часто встречал. Будто они надеялись на то, что дождь это беспечный туманный фокус. Я размышлял над грузностью их бровей и над слезами в их глазницах, как вдруг в окно стукнул маленький камушек. Я обернулся на звук и увидел седого мужчину в белом плаще, имеющимузкие плечи и невысокий рост. Вначале я подумал, что это писатель, но, приглядевшись, понял, что седой мужчина писателем не был. Он стоял на противоположной сторонеулицы и смотрел пристально на меня. Голова его казалась седой в огнях прачечной, рядом с которой он стоял, но потом я все-таки понял - он был подстрижен в ноль. Его лысина удачно бы подошла какой-нибудь газете в заголовки на место буквы "О",такая вот была у него лысина. Он смотрел и смотрел на меня, а после поднял правую руку и показал мне манящий жест указательным пальцем, затем приложил палецк губам, сунул руки в карманы плаща и неспешно двинулся за угол прачечной.
Признаться, мне было скучно той весной, и, нечего делать, я бросился в наивность и вышел из ресторана. Обыватели такому дерзкому событию ахнули, но было уже поздно, и я начинал стремительно мокнуть. В спешке я завернул за угол, в котором скрылся лысый мужчина минутой ранее, и увидел его спину, медленно двигающуюся по пустому тротуару. Дождь образовывал невероятный пологий туман, от которого было видно лишь пару метров от себя, но мужчина, будто зная об этом, шел на самой границе моего обзора, а я шел за ним, подражая его походке. Теперьуже понятно, почему дождь был сильным и мокрым, густым, беспросветно черным настолько, что аж свет кое-как пробирался через его панцирь. Последнее слово, последнее издыхание дождя было настолько искренним и горьким, что, теперья понимаю, нужно было крикнуть в след его последним каплям, не ждущим своей участи и очереди, "Прощайте! Прощайте!". Женщины бы плакали, пытаясь продлить его жизнь своими слезами, дети бы подскакивали и махали белыми платочками. В кинотеатрах бы прошли последние минуты немых мюзиклов. Певица бы допела последнюю партию, например, о том, как Джон, такой негодник, умудрился взять Париж. Взять Париж! Подумать только! Воттак хотелось проводить дождь. Может быть, еще парад устроить в его честь и устраивать парад каждый год, как раз через неделю после парада Победы на войне вышло бы. Эх. А ведь дождь все шел тогда, а я шел за лысым мужиком, которыйтоже шел и, наверняка, ругал неприступность и расхлябанность дождя. Тем не менее, он свернул направо и пропал в единственномтрехэтажном павильоне города. Я никогда не знал, что происходило втом павильоне, да и вывески всегда погружали в разумные раздумья, от которых тошнило, да и толком ничего не было понятно. Как один мюзикл про бродяг, ведущих осмысленные ими же пошлые диалоги с проститутками. В павильоне было темно, пахло жженой травой и стало светло, после того, как звякнул рубильник. Перед моим взором раскрылось широкое белое льняное полотно, высотой на все три этажа, по которому растекались разноцветные ручейки, принимающие свою окраску от маленьких баночек, закрепленных вверху полотна, ближе к открытой дыре потолка, от которой несло прохладой и дождем... и дождем. Разноцветные ручейки на огромнейшем полотне развивались в стороны, какие были им угодны, раз за разом образовываято ветви,то полушария и отчетливые фигуры. Все вместе это вырисовывал ось в некий натюрморт на фоне пейзажа. По-другому и не скажешь.
Сбоку ко мне подошел лысый мужчина и прошептал в пространство павильона: - Не правда ли, это прекрасно?
Да, - ответил я с ноткой детского восторга в голосе. - Это превосходно.
"О микробах"
В ту ночь над городом кружили два или три бомбардировщика. Их гулкий ропот, соизмеримый лишь с тихим и спокойным звуком сверчков летом августа усиливался шелестом падающей и разлетающейся от слабого ночного ветра бумаги.
Сирены не включали, дабы не разбудить спящих микробов.
Герман стоял у окна спальни, слушал дыхание жены, неплохо спящей на кровати, смотрел в окно и смотрел на шелест тысяч падающих листовок, сбрасываемых с бомбардировщиков. Он пытался представить, как выглядят самолеты, издающие за облачной темнотой столь глухой и протяжный звук. Листовки осыпали августовскую ночь белейшим сияющим снегом, и на момент казалось, что и фонари уже никуда не годятся.
Герман прошел на цыпочках по паркету, ковру, паркету, дошел до кухни, и раскупорил новую бутылку виски. По крыше дома стучали шелестом фунты и тонны бумаги. Убавленное на ночь радио молчало диктором, а иногда диктором бубнило. - Они позвали диктора в ночной эфир... - прошептал Герман, допил виски, что оставался в стакане с палец, и вернулся в спальню.
Его жена Анна проснулась и стояла у окна, наблюдая за спокойно сыплющимися листовками, спокойно осыпающимися листовками на сугробы абсолютно таких же, белоснежных, листовок.
- Прямо как снег, - прошептала Анна, услышав скрип паркета мужем. Прошептала, будто боялась потревожить сей погодный сектор-шанс.
Герман раскрыл шкаф и вытащил свою постиранную и пахнущую ароматным мылом форму микробной армии.
- Поеду в штаб.
Анна дышала
- ... узнаю в чем там дело.
Анна все еще дышала. Незаметно и осторожно. Вдох-выдох.
Одевшись и выпрямившись, Герман подошел к жене сзади и поцеловал ее в шею, надеясь, на прощанье.
- Почему люди такие плохие... - прошептала она.
Герман подумал о том, что, должно быть, у жены сейчас выступят слезы. Со свежим представлением по мотивам Шекспира.
- Что, если сегодня химикаты доберутся до нашего города? - продолжала Анна.-
Не доберутся. Анна, ты же знаешь, мы глубоко под ободком.
- Опять не повезет побережью... Нужно было привезти сюда родителей. Я тебя просила об этом еще в прошлом месяце, почему ты их не привез, ведь я же просила, а ты меня не послушал...
- Анна, твои родители погибли еще в прошлую атаку.
- Не хочу потерять тебя.
- Не потеряешь.
- Не потеряю?
- Не потеряешь.
Герман еще раз поцеловал ее и направился к выходу.
Дверь поддавалась с трудом. Герману пришлось помочь себе коленом для того, чтобы оттолкнуть от порога тонны сугробов бумаги. -Сколько же у них там листовок? - ворчал он, поглядывая в небо. Небо отвечало темнотой, мягким жужжанием и снегом. Герман смирился с тем, что это все- таки был снег.
Из-за бумажных завалов на дороге образовались пробки на много миль вперед. Микробы спешили эвакуироваться, возможно, съездить и собрать родных по окрестностям, забраться в подвалы и сидеть. И сидеть.
Герману несколько раз приходилось включать мигалку, чтобы протиснуться сквозь заторы, и через полчала он был уже на месте. - Приветствую, полковник! - отрапортовала вахтерша при входе в штаб. Герман кивнул ей и прошел по длинному коридору до конца, а затем проникнул в большую правую дверь.
Над овальным столом нависли и смотрели на стратегические карты генерал Макдональд, усатый пожилой гражданин с сигарой в зубах и усердным смирением в глазах, по его правую руку стояли два майора-близнеца Сифилисовски - Марк и Песок - оба рыжие и с вельветом в пирсинге у уха. Остальных Герман не знал, или не узнавал, но они были довольно слушающими генерала полковниками.
А генерал говорил: говорил и курил: курил и, в общем:
- Радисты из центра сообщили, что Антоновы купили новое моющее средство. Братья майоры шушукались. Герман стоял за ними и смотрел на карту. Левый фланг керамического фронта "Север", на границе которого находился его город, был закрашен красным маркером.
Он задумался и очнулся от дум тогда, когда генерал потряс его за плечо. Генерал смотрел на него и смолил свою сигару, а Герман смотрел на сигару и пытался поймать носом весь дым, исходивший от нее, а генерал смотрел и смолил, и смолил и смотрел. Да.
- Отрядам дельте, гамме, омеге и той буковки с закорючкой, но не сигме, предстоит вывести из левого фланга все население, проживающее там. Я даю вам, полковник, три часа на это действие. Через три часа начнется химическая атака. Код коричневый.
Герман кивнул. Близнецы-майоры шушукались.
Сто пятнадцать микробов ожидали Германа у входа в штаб. Он всматривался в их лица и видел страх, и видел сон, и видел напряжение. Страх за близких, сон за сны, напряжение измерялось в вольтах.
Все поле, которое пересекали микробы и Герман было усыпано листовками, принесенными ветром из городов. Герман чуял финал и быструю кончину. Это огромное поле выводило его из себя, но он старался держаться изо всех сил, чтобы не запаниковать и не передать панику солдатам. Как бы то ни было, Герман знал, что они все погибнут.
И они все погибли. Радисты ошиблись.
Не прошло и часа, как Герман услышал падающие самолеты, будто спичкой подожгли сверчков. Он знал, что это слышала Анна, и он так хотел снова к ней прижаться и почувствовать ее дыхание, ее биение сердца и скрип тормозов; от звука падающих самолетов Герман расплакался и упал оземь, на листовки, на поле.
Солдаты тоже расплакались. Сотня микробов валялась на поле и ревела, листовки намокали. Герман и успокоился и поднялся на ноги, и посмотрел на небо. Через красные глаза он увидел, как небо стало зеленоватым. Он слышал всхлипывания солдат, он слышал, как они начинали кашлять.
А яд опускался на толпу ревущих и кашляющих мужиков все ниже, подобно листовкам усыпающим город.
Герман стоял и собственными глазами видел, как солдаты задыхались, разлагались и образовывали много слизи и пота, и все это смешивалось с намокшей от слез бумагой и превращалось в кашу из пота, слизи и слез, и бумаги.
Умерла Омега, Дельта и Гамма разложились опосля. А буковка с закорючкой стала самой стойкой, но таки тоже скончалась.
Герман сгорбился; он устал и потер глаза, а потом развернулся и пошел к окончанию поля, к лесу, шлепая и увязая ботинками в каше, в чуде, в компоте.
Его фигура плавно удалялась вон.
Вскоре он услышал шум надвигающейся волны. Это был смыв. Без особого интереса, Герман лег, схватился за керамическую траву всей оставшейся силой и стиснул зубы. Вся вонь и гадость останков солдат и листовок вместе с водой пронеслась по нему. А потом стало совсем тихо. Герман поднялся и начал рассматривать себя, он наблюдал, как с его формы спадают капли воды. Капли падали и исчезали, и вместе с каплями исчезала чья-то жизнь на побережье ли, где-нибудь ли еще. Герман встряхнулся и посмотрел на небо. Все такое же темное, проворное дно. Он нащупал в кармане служебный пистолет, рассмотрел его как следует, потер в мокрых местах, и, честно сказать, ничего от такой влажной уборки не изменилось.
Он наставил пистолет на висок и почувствовал дулом, как пульсирует кровь в вене. Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать. Он думал о том, что ни о чем не думает и ему становилось от этого легче. Герман нажал на курок. Осечка. Правильно, вода все испортила. С каждой секундной появлялся повод подумать. Герман улыбнулся и бросил пистолет. Он еще раз посмотрел на небо, а потом снова посмотрел на брошенный пистолет. И тогда Герман зажмурил глаза. И стоял вот так с зажмуренными сильно-сильно глазами посреди чистого от смыва поля.
И он решил, что никогда, ни при каких условиях, открывать глаза не будет.
"Автопилот"
Часть первая. Натюрморты.
Покинутый. Мне нравилось называть этот взгляд, это лицо, покинутым. В нем отсутствовали эмоции. Отсутствовали чувства. Отсутствовал и так же, как и во всем теле. Не сказать, что это лицо удавалось скорчитьтак уж легко. Проще всего использовать что-то не требующеесил и сноровки, например, хмурое лицо - что может быть проще? Хмурое лицо какточка вместо знака вопроса, как гнилая октябрьская земля. Хмурое лицо передается подобно зевоте счеловека на человека.
А этот пустой, отрешенный отмира, покинутый взгляд. Все мысли, чувства, голоса и эмоции ушли в академический отпуск на неопределенный срок. Широко раскрытые глаза, но никакого удивления. Правое веко чуть сдвинуто вниз. Губы плавно прижаты друг к другу как во время знойной жажды. Лоб собран в одну извилистую морщину. В зрачках прекращается показ личности, показ характера и вовсе человека. Все это вместе образует бессмысленность и вто же время удивительную способность уходить отмира на некоторое время. Не помню, сколько времени прошло стех пор, как я потерял такую способность. Видимо, потеря памяти лишь побочный эффект. А в прошлом, в "тех порах", я могчасами корчить эту рожу, и все ощущение реальности пропадало, будто реальности никогда и не случалось. Ходил я медленно. Все мышцы и конечности поддавались памятным рефлексам, другими словами, все движение проходило на автопилоте. Иногда я наблюдал за автопилотом. Организм жил своей независимой жизнью, совсем безмоего участия. Организм выбирал книгу на "почитать". Организм выбирал фильм на "посмотреть". Он выбирал маршрут прогулки (обычно это была одинокая редкаятропинка в городском бору, иногда организм останавливался возле ярко-зеленой, отличной своей свежестью от других, ели на некрупной полянке и пребывал возле ели по несколько часов кряду). Нуждаясь в естественных желаниях, организм лотереей выбирал еду, место сна, вид физической нагрузки, женщин. Смотреть на выбор организма было, по крайней мере, увлекательно. А не вмешиваться в действия автопилотирования было не сложно: после трех-четырехчасов своеобразного корченья покинутой рожицы, организм сам включал запоминание мимики, и вне себя можно было отключиться на неопределенный срок, а потом включиться, когда захочется. В университете заметно улучшалась успеваемость, а стилем одежды или прически трудно было не восхищаться.
Но когда-то этому счастью, а я называл это состояние счастьем, должен был прийти конец.
В конце октября в городе резко посыпал снег. Рьяно. Моментально люди сменили шкуры, будто по щелчку большого и среднего пальцев, а, может, и по рефлексам организмов. Белейший, чудеснейший, снег вскоре превратился в грязное, скверное, месиво, глядя на которое, так и хотелось хмуриться, хмуриться и еще раз так же. Режим автопилота начал барахлить. То и дело я включался в неведении в самые неожиданные моменты. Бывало, включался посреди пешеходного перехода на перекрестке, пытался понять, в чем дело и в какую сторону шел до этого, загорался красный свет светофора, и приходилось неуклюже и неловко стоять и тихонько разминать чувства, которые отекали во время самопроизвола, подхолодные гудки проносящихся автомобилей. Бывал о, включался на полусл ове, читая какой-нибудь доклад по философии, и переспрашивал себя, или споря о студенческих делах, и проигрывал спор.
Такие помехи, барахления, помехи, меня не устраивали.-Надо с этим заканчивать, - сказал я себе, но решил на автопилоте закончитьуниверситет.
Обычно я наблюдал за деятельностью автопилота раз в неделю, тут же - настроился на перемотку жизненного времени на 3 года и с волнением выдохнул. Время было перемотано мгновенно.
Дул сильный ветер и мелкий снегпронзал воздух диагональю, аккуратно и без лишнего шума складываясь в сугробы. Я смотрел на решетчатый черный забор, пытаясь наладить работу всех чувств разом. Настроил, увидел на заборе эмблему зоопарка и попытался понять, что я хотел сделать, когда стоял возле забора на автопилоте. Вдалеке, за забором, виднелась электрическая подстанция, вероятно дающая свет и тепло зоопарку. Было холодно. Нечем было дышать. Лицо еще не пришло в себя и было совершенно пустым и беззаботным, зато перманентная рожица ушла с него, отчего стало непривычно и легко. Я дошел до главного входа в зоопарк- двухэтажного желтого здания с огромными воротами справа и с турникетами вместо входных дверей, дальше турникетов была только вывеска "кассы" и снежная дымка. Я решил войти в здание и согреться. Сунул руки в карманы куртки, чтобы нащупатьтам варежки или перчатки, а нащупал что-то бумажное. Достал - вырезка из газеты. Вакансии. Подчеркнутая строка. Вывоз не жилых животных. Дорого. Обращаться в отдел кадров, в здании главного входа зоопарка. Кисти былитощими, жирные вены выступали сквозь кожу, кости пальцев ломило отхолода.
Поперектемного коридора лежала линия света, она шла отлестничных пролетов. На желтых стенах коридора висели картины животных: на одной -улыбающаяся зебра из мультфильма, на другой - медведь с довольной ухмылкой, облокотившийся на срубленный им в зеленом лесу толстый ствол дуба, на третьей-непонятное обесцвеченное животное с полосатым мехом, головой кошки, хвостом уменьшенного кита и в рогах. Лестничные пролеты были закрыты дверью с рельефным стеклом, сквозь которое проступал мутный холодный свет, поначалу казавшийся довольнотеплым и ярким. В коридоре было относительно тепло, пальцы рук перестали ныть, лицо пришло в себя, и я почувствовал боль в носу, а потом в щеках и челюсти. Будто кто-то бил меня по лицу минут пять назад и подряд. На двери висело объявление: "отдел кадров, второй этаж. 2 каб". Это объявление загораживало мое отражение в рельефном стекле, я смог лишь разглядеть свой подбородок-он был в не лучшем состоянии. Поддавшись интересу, я сорвал объявление и всколыхнулся: отражение совершенно не было похоже на меня. То есть, конечно, было,но внемя был невероятно старше годами,тем более на носу виднелась ссадина, на щеках в районе скул - синяки, похожие на синяки из студенчества, еще ясного студенчества, когда я в неудовольствии и хандре бил себя по лицу изо всех неярких сил. - Сколько же прошло времени? - подумал я про себя и невольно испугался: так давно я не слышал своих мыслей.
Лестница была бетонной, настолько раскрошенной посередине, что казалось, будто слон ходил в отдел кадров. Забирать документы. Трубя "аривидерчи", "чау" своим длинным, непослушным резиновым хоботом. Аж отвращение пробивала всплывшая в голове картинка этого слона- слюнтяя.
В окно второго этажа единственного, как оказалось, административного здания зоопарка виднелась вся территория зоопарка, раскрытой книгой, на ладони, будто я смотрел на нее не со второго этажа, а с этажа этак двадцатого. Клетки с животными выглядели совершенно не утепленными: будка с прогнившим от выделений одеялом, одинокая лампочка под решетчатым потолком. Кабинет отдела кадров был оформлен в цвет дерева: деревянные обои, паркет, шкафы, пахнущие свежестью дерева и лаком. Даже календарь, висевший на стене между двумя окнами кабинета, отдавал темной желтизной. Он был открыт на месяце ноябре. Коричневый пластиковый квадратик был поставлен на цифру "6", год был завешан частью коричневой шторы с золотой бахромой.
В кабинете находились три человека. Все они пристально смотрели на меня. Это были две женщины и один мужчина. Одна женщина моложе, даже слишком молода, для того, чтобы носить белый вязаный свитер с янтарной брошкой и черную уте пленную тол стой тканью юбку, черные блестящие девяностыми туфли, вязаные колготки черного цвета абсолютно такого же оттенка, как и юбка. - Вы так загадочно смотрите...- будто выдавливая из себя, произнесла она. Нежный, наигранный голос. Приятные черты лица, ярко-красная помада на аккуратных губах с дружелюбно натянутой улыбкой, родинка на мочке правого уха, карие глаза, тонкие очки, скрывающие молодость, темные волосы, собранные в пучок, нос редкимиторчащими волосиками, наэлектризованными от мутного холодного света кабинета. Мои зрачки уставились в ее глаза. Никакой искренности в глазах. Лишьтомностьот морозной повседневности. Отэтой мысли меня охватило жалкое чувство, я тут же захотел ощутить на себе повседневность; бытовую, никому не интересную, повседневность. А еще я подумал: семейный ли я человек? Если ищу работу, значит- нет. А что с той специальностью, на которую учился?- Во всем разберусь, - прошептал я. И тут же свалился в невероятное желание жить. И в недоуменные взгляды присутствующих, фальшиво удивленные моим молчанием. - Я по объявлению, - незнакомым голосом промямлил я и протянул вытащенную изкармана вырезку из газеты женщине постарше, потому как та была ближе. Она стояла у шкафа и скрестила руки на груди. Ее талия резко переходила в полные попу и бедра, будто с крутой ледяной горки. Ее толстые очки увеличивали темно-зеленые зрачки. Ее пышная прическа, от которой несло диким мужским одеколоном, лишь подчеркивала ее общую небрежность и неудовлетворенность жизнью. Посмотрев на вырезку из газеты, она сощурилась и, сглотнув неприятную слюну, протянула руку в сторону молодой женщины, которая, забыв, сообщаю, сидела возле гудящего компьютера за единственным в кабинете столом. Еще тикали часы, я посмотрел на них. Вечерело. Четыре часа, безпяти минут. Еще пахло кофе. Я увидел, как из-за монитора выглядываеткружка с нарисованным зайчиком и морковкой, бегущей за зайчиком. - Ох, - молодая, видимо, занервничала, поправила очки и начала рыться в папках, лежащих стопкой на углу стола. - Знаете ли,...- я пытался отыскать у нее на груди табличку с именем, потом искал табличку на столе, потом снова стал смотреть на грудь. - Ее Марина зовут, - заметил мой мельтешащий взгляд мужчина и громким, немного простуженным, голосом, заспешил сообщить мне имя Марины. Мужчина выглядел чуть за сорок. Присевши на блеклый пластиковый подоконник, он держал в руках стеклянный стакан с кофе. Его саркастический взгляд, было понятно, никогда не сходил с лица. Казалось, везде, где он находился, светило холодное мутное солнце.
Марина улыбнулась и продолжала рыться в бумагах из уже открытой папки.
- С тобой, мужик, все в порядке?-включил меня в реальность голосмужчины из отдела кадров. Я очутился на одной из тропинок зоопарка, с сигаретой в зубах, тут же ее выплюнул, отчего мужчина усмехнулся: - Будешь со мной работать, значит.
Он успел надеть на себя пуховик с вышитой надписью на спине "зоо г. N" . Он саркастически улыбался и ждал. Я пытался полностью прийти в себя. Воздух вокругтрещал от мороза. - Я отключился, бывает, - оправдался я.
- Отключился он, - снова усмехнулся мужчина и продолжил путь по дороге. Я поспешил за ним.
- Так вы приняли меня?
- Хе! Ничего не помнишь,чтоли? Приняли.
- И в чем заключается работа?
Он остановился и повернулся ко мне. Я был прав: выражение его лица нисколько не менялось. - Животных у нас в зоопарке осталось немного. Летом еще привезут, а пока будут жить те, кто есть. Если не будут, а они обязательно не будут, то я тебя набираю... - в этот момент я пощупал свою куртку в районе груди в поисках нагрудного кармана, потом залез в карман брюк. Ткань брюк была приятна на ощупь. В кармане я нашел телефон, он был выключен. Надеясь у видеть дату, я попытался включитьего, но автопилот забрал с собой и пин-код.-...ты приезжаешьсюда, и мы идем сжигать умершее животное. Вон будка с печью. С виду маленькая, но все дела делаем под землей-еще он показал на ржавую железную будку на окраине зоопарка, половина ее была завалена сугробом, из-под которого торчала труба. - Может быть... - продолжал мужчина. - Может быть, в других городах существуют кладбища животных. Не знаешь об этом?
-Нет.
- Ну... - протянул он. - Ну, а в нашем городе так принято. Запрет на кладбища. Что касается животных, что касается людей. Ну, ты знаешь. У меня недавно родственник далекий помер. Родня собиралась его отвезти на кладбище ближайшего города, но власти не дали добро. Говорят, раз гражданин города, раз с пропиской, значит сжигать. Видел смог, который вечно обитает в небе по четвергам?Так вот, не сметешьуже его. Даже снегом, не сметешь.
Еще некоторое время мы шли в молчании, дошл и до небольшой площадки с гаражами, один гаражбыл открыт,ииз его дверей виднелась голова грузовика.-В любомслучае...-сказал мужчина.- В любомслучае платятхорошо.
Я улыбнулся и кивнул.-Давай подвезу, раз уж мы теперь коллеги. Кстати, Вова, - он протянул руку, представляясь.
Тут я замер. А ведь вместе и с пин-кодом от телефона пропал и домашний адрес из моей головы. Я бы, конечно, могназвать адрес своего отчего дома, но вряд ли я там живу и жил последнее время. Хотя, был вариант навестить родителей. Живы ли они еще? Мама, я вспомнил ее, ее платье в горошек, да на фоне просторного пшеничного поля, вспомнил черты ее лица. Отец, никогда не сдающийся, пример для подражания. Высокий, с носом. А если и живы родители, то уже старики. Как больно об этом думать. Невероятно больно.
Я молча пожал ему руку. Он засмеялся. - Тебя Ваней зовут, да?
Я оторопел, кивнул и назвал адрес своего отчего дома. Меня звали Ваней.
Когда мы ехали по городу, я обращал внимание на новые дома, которые не видел в своем юношестве, каждый из новых домов пытался выделиться среди всех же домов, и было понятно, какой дом каким по счету строился. Вот мы проехал и мимо детской библиотеки. Она привила мне интерес к чтению, и я вспомнил, как выбирал книги в детстве - по яркой обложке. А еще я понял, что все прочитанное на автопилоте за долгие годы просто стерлось. Хотя, возможно, если бы я начал читать какую-нибудь книгу, то вспомнил бы, о чемона. Возможно, память не настолько жестока по отношению ко мне сегодняшнему. Возможно, простила выходки меня прошлого. Не знаю.
Еще мы проехали много старых магазинов, до сих пор существующих. Проехали церковь, я вспомнил, как единственная девочка, которую помню и которая была, в отличие от неживых потребностей, любила фотографировать эту церковь. Она считала себя неверующей, всегда показывала альбомы с фотографиями разных церквей страны, церквей других стран, континентов, планет. Я был тогда по-настоящему счастлив. Когда был с ней. Нет, все эти кинутости-покинутости, все эти вкл-выкл, автопилоты, все это - чушь собачья. Я понял, что потратил всю свою молодость, да что там - всю свою жизнь на ничего. Интересно, как она теперь? Счастлива ли? Я был бы рад, если бы она была счастлива.
Проехали новые театры, кинотеатры -такие же новые лоском неинтересные здания. Аптеки теперь не бело-зеленые, а оранжево-зеленые. Асфальт какой-то не такой. Небо, даже небо не белое илисерое от снега и мороза,а зеленоватое. Въехали в родной, уже довольно старый район. Он выглядел грязным, продавшимся, но таким родным. Я смотрел на улочки, по которым когда-то ходил, смотрел на деревья старые, на деревья новые и понимал, что все это я потерял. Потерял. На глаза наворачивалисьслезыто ли сожаления,то ли обычной банальной ностальгической грусти. А вот и дом. Два поворота: направо, потом во двор, налево. Я помял лицо, прическу. Пожал руку коллеге, я был в полном праве его так называть теперь, и только собрался выходить, как он сказал: - Слушай, Вань, а у тебя женщина есть?
- Не знаю, - ответил я.
Он рассмеялся: - Да не бойся, я про подругу ее хотел спросить. Не сосватаете ли?
Я улыбнулся и закрыл дверь грузовика. Грузовик плюнул пылью, гарью и запахомтоплива и уехал. Я стал искать родное окно. Второй этаж, прямо над одиноким ясенем. Ясень, живой, старик ты этакий. А ветвями поник. Устал, поди? Устал. Вот и окно - сменено на пластиковое. Эх, пластик- пластик-пластик. Пластиковая жизнь. Фальшивая. Проигранная, утраченная. Но все-таки жизнь. Начиналотемнеть и в окнах восьмиэтажного старого здания постепенно начал появляться свет. В одном окне-белый. В другом-ярко-зеленый. Втретьем-светкаксвет. А в окне родном, окне прошлого и единственного, что у меня оставалось, зияла мертвая темнота. Послышался мягкий говор чьей-то бабушки за спиной во дворе.- Никита, покатались с горки и хватит.
Я поник головой и посмотрел на ботинки. Они были в снегу, снегу мерзлом, проникающем сквозь кожу ботинок и добирающемся до ног. Холодно. Особеннотемнымснежным вечером.
Я бросил взгляд на окно еще раз и пошел прочь со двора. Еще долго я бродил по улицам старого нового города N. Смотрел на вывески, на лица людей настоящего. Нормальных людей. Я так захотел отдать свою душу, свою жизнь и фальшивую начитанность лишь за одно: чтобы стать нормальным,таким как все эти люди. Начать все заново, или начать все с юности. Исправить прошлое. Но, прошлое можно исправить лишь в мыслях. - Так и запишу, - прошептал я себе под нос, постепенно привыкая к изменившемуся голосу. И пошел внизпо улице Чайковского, надеясь дойти до набережной реки города N. Мне было интересно, река стала еще уже, суше и черствей? Или ее и вовсе уж нет? Лишь мосты и полость, засыпанная снегом? Вдали, у набережной, горели оранжевые огни. Я почувствовал вибрацию в кармане брюк и достал телефон, тут же обрадовался. Это был будильник, но сам телефон включился, и это не могло не радовать. Тем более он не просил ввода пин-кода. Так что я смог просмотреть закладки, узнать несколько новых имен, ничего мне не говоривших, несколько имен старых, говоривших мне совершенно ничего. Дата была выставлена на 1987-й год. Наверное, настройки сбились. В одной из закладок был адрес моей квартиры. Я улыбнулся и поблагодарил автопилот за такую щедрость.
- Надеюсь, он не станет играть со мной в глупые шарады,-прошептал я.
Квартира оказалась в подвале девятнадцатиэтажного дома, она была обставлена совершенно нормально: одна комната, ковер, плазменныйтелевизор, отличный диван и фильмотека. Книжный шкаф, ноутбук, в углу- импровизированная кухня с линолеумом в шашечную клетку, старым холодильником, газовой печкой на одну конфорку и навесным шкафом с посудой и с двумя пачками гречки. Одежда висела на вешалках, а вешалки - на толстой с виду ненадежной трубе под потолком. В дополнение ко всему, прилагалась отдельная комнатка с унитазом и душевой.
Я уселся на диван и осмотрел комнату. Не сказать, что это была комната безработного человека так же, как и не сказать, что это была комната человека, который сжигал животных. Я кинул телефон на тумбу с фильмотекой, куртку и, как оказалось, свитер повесил на трубу. Снова присел и уставился в выключенныйтелевизор. В комнате не было холодно, скорее прохладно, как летом после долгой и упорной жары. Я попытался все обдумать, но в голову ничего не шло. Ни от полученной работы, ни от пробуждения, не было никакого удовлетворения, скорее наоборот- неприятная неуверенность и презрение к себе. Да и целая внутренняя опустошенностьтерзала меня, будто эта опустошенность была не сдосады, а от внутренней злости, или отчрезмерного смеха или от астматической отдышки. И эта опустошенность образовывала вакуум в груди, вакуум, в котором пропадал и не только все чувства, но и все люди, с которыми мне когда-либо доводилось знаться. Я подумал, что было бы неплохо набрать какой-нибудь номер из адресной книги телефона и расспроситьо насущных делах случайного знакомого человека, но апатия начала главенствовать над не до конца проснувшимися чувствами. К тому же, с того времени, как я вошел в комнату, сильно давило в груди и хотелось спать.