Барберио чувствовал себя прекрасно, несмотря на пулю. Конечно, у него защемляло в груди, если он дышал слишком тяжело, а рана на бедре была не слишком приятной на вид, но он уже бывал в яме и выходил оттуда улыбающимся. По крайней мере, он был свободен: это было главное. Он поклялся, что никто и никогда больше не посадит его за решетку, он скорее покончит с собой, чем снова попадет под стражу. Если ему не повезет и они загонят его в угол, он засунет пистолет себе в рот и разнесет макушку. Они ни за что не потащат его обратно в камеру живым.
Жизнь слишком длинна, если ты заперт и считаешь ее по секундам. Ему потребовалось всего пару месяцев, чтобы усвоить этот урок. Жизнь была долгой, однообразной и изнуряющей, и если ты не был осторожен, то вскоре начинал думать, что лучше умереть, чем продолжать существовать в той дыре дерьма, в которую они тебя загнали. Лучше затянуть себя за пояс посреди ночи, чем терпеть скуку еще двадцать четыре часа, все восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд из них. Поэтому он пошел ва-банк.
Сначала он купил пистолет на тюремном черном рынке. Это стоило ему всего, что у него было, и пригоршни денег, которые ему пришлось бы зарабатывать на свободе, если бы он хотел остаться в живых. Затем он сделал самый очевидный ход в книге: он взобрался на стену. И тот бог, который присматривал за грабителями винных магазинов в этом мире, присматривал в ту ночь за ним, потому что, будь он проклят, если он не перелез через стену и не ушел, даже собака не обнюхала его пятки.
А копы? Почему они все испортили с воскресенья, разыскивая его там, где он никогда не бывал, задерживая его брата и невестку по подозрению в укрывательстве, когда они даже не знали, что он сбежал, распространяя Информационный бюллетень с описанием того, каким он был до заключения, на двадцать фунтов тяжелее, чем сейчас. Все это он услышал от Джеральдин, леди, за которой он ухаживал в старые добрые времена, которая дала ему перевязочный материал для ноги и бутылку Southern Comfort, которая теперь была почти пуста в его кармане. Он взял выпивку и сочувствие и пошел своей дорогой, доверившись легендарному идиотизму закона и бога, который завел его так далеко.
Синг-Синг он называл этого богом. Представлял его толстым парнем с ухмылкой от одного уха до другого, с первоклассной салями в одной руке и чашкой темного кофе в другой. В сознании Барберио Синг-Синг пахнул как сытый желудок в мамином доме, в те дни, когда мама еще была не в себе, а он был ее гордостью и радостью.
К сожалению, Синг-Синг смотрел в другую сторону, когда единственный коп с острым зрением во всем городе увидел, как Барберио осушает свою змею в глухом переулке, и узнал его по тому устаревшему ориентировке. Молодой полицейский, на вид ему было не больше двадцати пяти, стремился стать героем. Он был слишком туп, чтобы усвоить урок предупредительного выстрела Барберио. Вместо того, чтобы спрятаться и позволить Барберио сделать перерыв, он форсировал ситуацию, идя прямо на него по переулку.
У Барберио не было выбора. Он выстрелил.
Полицейский открыл ответный огонь. Синг-Синг, должно быть, вмешался где-то там, сбив копу прицел, так что пуля, которая должна была найти сердце Барберио, попала ему в ногу и направила ответный выстрел прямо в нос копу. Орлиный глаз упал, как будто только что вспомнил о встрече с землей, а Барберио был далеко, ругающийся, истекающий кровью и напуганный. Он никогда раньше не стрелял в человека, и начал с полицейского. Неплохое введение в ремесло.
Однако Синг-Синг все еще была с ним. Пуля в ноге болела, но Джеральдина остановила кровь, алкоголь сотворил чудеса с болью, и вот полдня спустя он был здесь, уставший, но живой, проскакав половину пути через город, настолько кишащий мстительными копами, что это было похоже на парад психов на Полицейском балу. Теперь все, о чем он просил своего защитника, - это место, где можно немного отдохнуть. Ненадолго, ровно столько, чтобы отдышаться и спланировать дальнейшие действия. Час или два с закрытыми глазами тоже не прошли бы даром.
Дело в том, что у него болел живот, глубокая, гложущая боль, которую он испытывал все чаще и чаще в эти дни. Может быть, он найдет телефон, когда немного отдохнет, и снова позвонит Джеральдин, попросит ее уговорить врача осмотреть его. Он планировал выбраться из города до полуночи, но сейчас это не выглядело правдоподобным вариантом. Как бы это ни было опасно, ему придется остаться в этом районе на ночь и, возможно, большую часть следующего дня; вырваться на открытую местность, когда он немного восстановит силы и вытащит пулю из ноги.
Боже, но у него свело живот. Он предположил, что это была язва, вызванная грязными помоями, которые в тюрьме называли едой. У многих парней там были проблемы с животом и мусоропроводом. Он был чертовски уверен, что ему станет лучше после нескольких дней пиццы и пива.
Слова "рак" не было в словаре Барберио. Он никогда не думал о неизлечимой болезни, особенно в отношении себя. Это было бы похоже на то, как кусок говядины на бойне беспокоится о вросшем копыте, когда делает шаг навстречу оружию. Человек его профессии, окруженный смертоносными инструментами, не ожидает, что умрет от злокачественной опухоли в животе. Но вот что это была за боль.
На стоянке за кинотеатром "Муви Палас" раньше был ресторан, но три года назад его уничтожил пожар, и земля так и не была расчищена.
Это была плохая спецификация для восстановления, и никто не проявлял особого интереса к этому месту. Когда-то район был оживленным, но это было в шестидесятых- начале семидесятых. В течение бурного десятилетия места развлечений - рестораны, бары, кинотеатры - процветали. Затем наступил неизбежный спад. Все меньше и меньше детей приходило сюда, чтобы потратить свои деньги: появлялись новые заведения, которые можно было посетить. Бары закрылись, за ними последовали рестораны. Только Дворец кино остался символическим напоминанием о более невинных днях в районе, который с каждым годом становился все более безвкусным и опасным.
Джунгли вьюнков и сгнивших бревен, которыми был усеян пустырь, прекрасно подходили Барберио. Нога у него подкашивалась, он спотыкался от явной усталости, а боль в животе усиливалась. Нужно было найти место, чтобы приклонить его липкую голову, и чертовски быстро. Заканчивайте с "Южным комфортом" и подумайте о Джеральдине.
Было половина второго ночи; стоянка служила местом свиданий для кошек. Они испуганно побежали через сорняки высотой в человеческий рост, когда он отодвинул несколько бревен ограды и скользнул в тень. В убежище воняло мочой, людьми и кошками, мусором, старыми кострами, но чувствовалось, что это святилище. В поисках поддержки у задней стены кинотеатра "Дворец кино" Барберио оперся на предплечье, и его вырвало южным комфортом и кислотой. Чуть дальше вдоль стены какие-то ребята соорудили импровизированное логово из балок, почерневших от огня досок и рифленого железа. Идеальное, подумал он, убежище внутри убежища. Синг-Синг улыбался ему, весь в жирных отбивных. Слегка постанывая (сегодня вечером живот действительно болел), он, пошатываясь, прошел вдоль стены к пристройке и нырнул в дверь.
Кто-то еще использовал это место для сна: он почувствовал влажную мешковину под рукой, когда садился, и где-то слева от него звякнула бутылка о кирпич. Поблизости стоял запах, о котором он не хотел слишком много думать, как будто канализация дала задний ход. В целом, это было отвратительно, но так было безопаснее, чем на улице. Он сел, прислонившись спиной к стене кинотеатра "Дворец кино", и выдохнул свои страхи долгим, медленным вдохом.
Не более чем в квартале, может быть, в половине квартала, раздался вой полицейской машины, похожий на детский в ночи, и его недавно приобретенное чувство безопасности исчезло без следа. Они приближались для убийства, он знал это. Они просто играли с ним, позволяя ему думать, что его нет, все время кружили по нему, как акулы, гладкие и бесшумные, пока он не слишком устал, чтобы оказывать какое-либо сопротивление. Боже: он убил полицейского, чего бы они с ним только не сделали, оказавшись с ним наедине. Они бы его распяли.
Ладно, Синг-Синг, что теперь? Убери это удивленное выражение со своего лица и вытащи меня из этого.
На мгновение ничего. Затем бог мысленно улыбнулся, и совершенно случайно он почувствовал, как петли впиваются ему в спину.
Черт! Дверь. Он стоял, прислонившись к двери.
Кряхтя от боли, он повернулся и провел пальцами по аварийному люку у себя за спиной. Судя по прикосновению, это была небольшая вентиляционная решетка площадью не более трех квадратных футов. Возможно, он вел в подвал или, может быть, на чью-то кухню - какого черта? Внутри было безопаснее, чем снаружи: это был первый урок, который получал новорожденный ребенок.
Песня сирены продолжала завывать, заставляя кожу Барберио покрываться мурашками. Отвратительный звук. Его сердце учащенно забилось, услышав это.
Его толстые пальцы прошлись по боковой стороне решетки в поисках какого-нибудь замка, и, черт возьми, там был висячий замок, такой же покрытый ржавчиной, как и остальные металлические детали.
Давай, пой-пой, молился он, все, о чем я прошу, еще один перерыв, впусти меня, и я клянусь, что я твой навсегда.
Он потянул за замок, но, черт возьми, тот не собирался поддаваться так легко. Либо замок был сильнее, чем казалось, либо он был слабее. Возможно, немного того и другого.
Машина приближалась с каждой секундой. Вой заглушил звук его собственного прерывистого дыхания.
Он вытащил пистолет "Убийца полицейских" из кармана пиджака и использовал его в качестве курносого ломика. Он не смог сильно надавить на эту штуковину, она была слишком короткой, но пара выруганных рывков сделали свое дело. Замок поддался, на его лицо посыпались чешуйки ржавчины. Он только что подавил торжествующий возглас.
Теперь нужно открыть решетку, выбраться из этого жалкого мира во тьму.
Он просунул пальцы сквозь решетку и потянул. Боль, непрерывная боль, которая пробежала от живота к кишечнику и ноге, заставила его голову закружиться. Откройся, будь ты проклят, сказал он решетке, сезам, откройся.
Дверь открылась.
Она внезапно открылась, и он упал обратно на промокшую мешковину. Мгновение - и он снова был на ногах, вглядываясь в темноту внутри этой тьмы, которая была интерьером Дворца кино.
Пусть приедет полицейская машина, жизнерадостно подумал он, у меня есть свое убежище, чтобы согреться. И там было тепло: фактически, почти жарко. Воздух из дыры пах так, словно кипел там очень долгое время.
Его ногу свело судорогой, и было чертовски больно, когда он протащил себя через дверь в сплошную черноту за ней. Как раз в тот момент, когда он это сделал, сирена поблизости завернула за угол, и детский вопль стих. Не тот ли это топот законопослушных ног, который он слышал на тротуаре?
Он неуклюже повернулся в темноте, его нога была словно прикована к полу, ступня казалась размером с арбуз, и потянул за собой решетчатую дверь. Удовлетворение было от того, что подняли подъемный мост и оставили врага на другой стороне рва, почему-то не имело значения, что они могли открыть дверь так же легко, как и он, и последовать за ним внутрь. Как ребенок, он был уверен, что здесь его никто не найдет. Пока он не мог видеть своих преследователей, его преследователи не могли видеть его.
Если копы действительно нырнули на стоянку, чтобы найти его, он их не слышал. Возможно, он ошибся, возможно, они охотились за каким-то другим бедолагой на улице, а не за ним. Ну ладно, неважно. Он нашел себе хорошую нишу, чтобы немного отдохнуть, и это было прекрасно.
Забавно, в конце концов, воздух здесь был не таким уж плохим. Это был не застоявшийся воздух подвала или чердака, атмосфера в тайнике была живой. Не свежий воздух, нет, дело было не в этом, от него, конечно, пахло застарелым и застоявшимся, но, тем не менее, он гудел. Это буквально звенело у него в ушах, от этого кожу покалывало, как от холодного душа, это заползало в нос и вызывало в голове самые странные мысли. Это было похоже на то, что он был под кайфом: ему было так хорошо. Его нога больше не болела, а если и болела, то он был слишком отвлечен картинками в голове. Он был переполнен картинками: танцующие девушки и целующиеся пары, прощания на вокзалах, старые темные дома, комики, ковбои, подводные приключения - сцены, в которых он никогда не жил и за миллион лет, но которые сейчас волновали его как неопровержимый опыт. Ему хотелось плакать при прощании, за исключением того, что он хотел смеяться над комиками, за исключением того, что девушкам нужно было глазеть, а ковбоям - кричать.
Что это вообще за место? Он вглядывался сквозь очарование фотографий, которые были чертовски близки к тому, чтобы завладеть его глазами. Он находился в пространстве шириной не более четырех футов, но высотой, освещенном мерцающим светом, который пробивался сквозь трещины во внутренней стене. Барберио был слишком сбит с толку, чтобы распознать происхождение света, и его шумящие уши не могли разобрать диалог с экрана по другую сторону стены. Это был "Сатирикон", второй из двух фильмов Феллини, которые The Palace показывали поздно вечером в качестве двойного полнометражного фильма в ту субботу.
Барберио никогда не смотрел фильм, даже не слышал о Феллини. Это вызвало бы у него отвращение (педерастический фильм, итальянское дерьмо). Он предпочитал подводные приключения, фильмы о войне. О, и танцующие девушки. Все, что связано с танцующими девушками.
Забавно, хотя он был совсем один в своем убежище, у него было странное ощущение, что за ним наблюдают. Сквозь калейдоскоп программ Басби Беркли, прокручивавшийся внутри его черепа, он чувствовал, что за ним наблюдают глаза, не несколько - тысячи. Чувство было не настолько сильным, чтобы захотелось выпить за него, но они всегда были рядом, смотрели на него так, словно на него стоило посмотреть, иногда смеялись над ним, иногда плакали, но в основном просто таращились голодными глазами.
Правда была в том, что он все равно ничего не мог с ними поделать. Его конечности отказали; он вообще не чувствовал ни рук, ни ног. Он не знал, и, вероятно, было лучше, что он не знал, что он разорвал свою рану, попав в это место, и истекал кровью до смерти.
Около двух пятидесяти пяти ночи, когда "Сатирикон" Феллини подошел к своему неоднозначному завершению, Барберио умер в пространстве между задней частью здания и задней стеной кинотеатра.
Дворец кино когда-то был Залом Миссии, и если бы он поднял глаза, умирая, то, возможно, увидел бы неумелую фреску с изображением Ангельского Воинства, которая все еще виднелась сквозь грязь, и предположил бы свое собственное Предположение. Но он умер, наблюдая за танцующими девушками, и это его устраивало.
Фальшивая стена, та, что пропускала свет с обратной стороны экрана, была возведена как импровизированная перегородка, чтобы скрыть фреску с изображением Воинства. Это казалось более уважительным поступком, чем постоянно закрашивать Ангелов, и, кроме того, человек, заказавший изменения, наполовину подозревал, что пузырь кинотеатров рано или поздно лопнет. Если бы это было так, он мог бы просто снести стену, и он вернулся бы в бизнес для поклонения Богу, а не Гарбо.
Этого так и не произошло. Пузырь, хотя и хрупкий, так и не лопнул, и фильмы продолжались. Сомневающийся Фома (его звали Гарри Кливленд) умер, и пространство было забыто. Никто из ныне живущих даже не подозревал о ее существовании. Если бы Барберио обыскал город сверху донизу, он не смог бы найти более тайного места для смерти.
Однако пространство, сам воздух, жил своей собственной жизнью в течение этих пятидесяти лет. Подобно резервуару, он принимал на себя электрические взгляды тысяч глаз, десятков тысяч глаз. Полвека кинозрители жили опосредованно на экране кинотеатра "Дворец кино", перенося свои симпатии и страсти на мерцающую иллюзию, энергия их эмоций набирала силу, как забытый коньяк в этом скрытом воздушном потоке. Рано или поздно он должен разрядиться. Все, чего ему не хватало, - это катализатора.
Пока у Барберио не заболел рак.
ДВА: ГЛАВНАЯ ОСОБЕННОСТЬ
Проторчав в тесном фойе кинотеатра "Дворец кино" минут двадцать или около того, молодая девушка в платье с вишнево-лимонным принтом начала выглядеть явно взволнованной. Было почти три часа ночи, и ночные просмотры фильмов давно закончились.
Прошло восемь месяцев с тех пор, как Барберио умер в задней части кинотеатра, восемь медленных месяцев, в течение которых бизнес был в лучшем случае неоднородным. Тем не менее, ночной двойной счет по пятницам и субботам всегда собирал посетителей. Сегодня вечером смотрели два фильма Иствуда: спагетти-вестерны. Девушка в вишневом платье не показалась Берди большой поклонницей вестерна; на самом деле это был не женский жанр. Возможно, она пришла за Иствудом, а не за насилием, хотя Берди никогда не видела привлекательности в этом вечно прищуренном лице.
"Могу я вам помочь?" - спросила Берди.
Девушка нервно посмотрела на Берди.
"Я жду своего парня", - сказала она. "Дин".
"Вы потеряли его?"
"Он пошел в туалет в конце фильма и до сих пор не вышел".
"Чувствовал ли он себя... эээ... болен?"
"О нет", - быстро сказала девушка, защищая своего кавалера от такого пренебрежения к его трезвости.
Я попрошу кого-нибудь пойти и поискать его, - сказала Берди. Было поздно, она устала, и скорость спадала. Идея проводить в этой дыре больше времени, чем ей было строго необходимо, не была особенно привлекательной. Она хотела домой; в постель и выспаться. Просто выспаться. В тридцать четыре года она решила, что выросла из секса. Кровать предназначена для сна, особенно для полных девушек.
Она толкнула вращающуюся дверь и просунула голову в кинотеатр. Ее окутал терпкий запах сигарет, попкорна и людей; здесь было на несколько градусов жарче, чем в фойе.
"Рикки?"
Рики запирал запасной выход в дальнем конце кинотеатра.
- Этот запах полностью исчез, - крикнул он ей.
"Хорошо". Несколько месяцев назад в кинотеатре у экрана стояла адская вонь.
"Что-то мертвое на стоянке по соседству", - сказал он.
- Ты не мог бы мне помочь на минутку? - крикнула она в ответ.
"Чего ты хотел?"
Он неторопливо направился к ней по устланному красным ковром проходу, ключи позвякивали у него на поясе. На его футболке было написано "Только молодые умирают хорошими".
- Проблема? - спросил он, высморкавшись.
"Здесь есть девушка. Она говорит, что потеряла своего парня в сортире".
Рики выглядел огорченным.
"В Сортире?"
"Правильно. Не могли бы вы взглянуть? Вы не возражаете, не так ли?"
И она могла бы для начала воздержаться от острот, подумал он, слабо улыбнувшись ей. В эти дни они почти не разговаривали. Слишком много раз бывали вместе в кайф: в долгосрочной перспективе это всегда наносило сокрушительный удар по дружбе. Кроме того, Берди сделал несколько очень нелицеприятных (точных) замечаний о своих сообщниках и ответил залпом из всех орудий. После этого они не разговаривали три с половиной недели. Теперь наступило неудобное перемирие, больше ради здравомыслия, чем чего-либо еще. Оно не соблюдалось скрупулезно.
Он развернулся, побрел обратно по проходу и прошел в ряд E через кинотеатр к уборной, по пути отодвигая сиденья. Они знавали лучшие дни, эти места: где-то в районе "Now Voyager". Теперь они выглядели основательно потрепанными: нуждались в ремонте или полной замене. Только в ряду E четыре сиденья были изрезаны, не подлежащие ремонту, теперь он насчитал пятое увечье, которое было новым сегодня вечером. Какому-нибудь безмозглому пацану наскучили фильм и / или его девушка, и он слишком обкурен, чтобы уйти. Время было, когда он сам делал что-то подобное: и считал это ударом во имя свободы по капиталистам, которые заправляли этими заведениями. Время было, когда он натворил много чертовски глупых вещей.
Берди наблюдала, как он нырнул в мужской туалет. "Он получит от этого удовольствие", - подумала она с лукавой улыбкой, - "это просто его профессия". И подумать только, когда-то она запала на него, в старые времена (шесть месяцев назад), когда худые, как бритва, мужчины с носами, как у Дюранте, и энциклопедическими знаниями фильмов о де Ниро действительно были в ее стиле. Теперь она увидела его таким, какой он был, обломки с затонувшего корабля надежды. Все еще помешанный на таблетках, все еще теоретический бисексуал, все еще преданный ранним фильмам Полански и символическому пацифизму. В любом случае, что за наркотик был у него между ушами? То же самое, что было у нее, упрекнула она себя, подумав, что в этой заднице есть что-то сексуальное.
Она подождала несколько секунд, наблюдая за дверью. Когда он не появился, она на мгновение вернулась в фойе, чтобы посмотреть, как дела у девушки. Она курила сигарету, как актриса-любитель, которая не научилась это делать, прислонившись к перилам, ее юбка задралась, когда она почесывала ногу.
"Колготки", - объяснила она.
Менеджер отправился на поиски Дина.'
"Спасибо", - нацарапала она. "У меня от них сыпь, у меня на них аллергия".
На хорошеньких ножках девушки были пятна, которые изрядно подпортили эффект.
"Это потому, что мне жарко и я встревожена", - рискнула она. "Всякий раз, когда мне жарко и я встревожена, у меня начинается аллергия".
"О".
"Знаешь, Дин, наверное, сбежал, когда я повернулся к нему спиной. Он бы так и сделал. Ему наплевать. Ему все равно".
Берди видела, что она вот-вот расплачется, и это было тяжело. Она плохо переносила слезы. Устраивала перепалки, даже драки, ладно. Слезы никуда не годились.
"Все будет хорошо" - это все, что она смогла сказать, чтобы сдержать слезы.
"Нет, это не так", - сказала девушка. "Это не будет нормально, потому что он ублюдок. Он обращается со всеми как с грязью. - Она раздавила недокуренную сигарету острым носком своей вишневой туфли, уделяя особое внимание тому, чтобы погасить каждую тлеющую частичку табака.
"Мужчинам все равно, не так ли?" - спросила она, глядя на Берди снизу вверх с трогательной прямотой. Под искусным макияжем ей было лет семнадцать, определенно не намного больше. Ее тушь была немного размазана, а под глазами виднелись круги усталости.
"Нет", - ответил Берди, исходя из болезненного опыта. "Нет, они этого не делают".
Берди с сожалением подумала, что никогда не выглядела так привлекательно, как эта усталая нимфетка. Ее глаза были слишком маленькими, а руки толстыми. (Будь честна, девочка, ты вся толстая.) Но руки были ее худшей чертой, она убедила себя в этом. Были мужчины, и их было много, которым нравились большая грудь, внушительная задница, но ни одному мужчине, которого она когда-либо знала, не нравились толстые руки. Они всегда хотели иметь возможность обхватить запястье своей девушки большим и указательным пальцами, это был примитивный способ измерить привязанность. Однако ее запястья, если она и была жестока к себе, были практически неразличимы. Ее толстые руки превратились в толстые передние конечности, которые через некоторое время превратились в толстые предплечья. Мужчины не могли обхватить ее запястья, потому что у нее не было запястий, и это отчуждало их. Ну, во всяком случае, это была одна из причин. Она также была очень умной: и это всегда было недостатком, если ты хотела, чтобы мужчины были у твоих ног. Но из всех вариантов того, почему она никогда не добивалась успеха в любви, она выбрала толстые руки как наиболее вероятное объяснение.
В то время как у этой девушки были руки тонкие, как у балийской танцовщицы, ее запястья казались тонкими, как стекло, и примерно такими же хрупкими.
Тошнотворно, на самом деле. Она, вероятно, была паршивым собеседником в придачу. Боже, у девушки были все преимущества.
"Как тебя зовут?" - спросила она.
"Линди Ли", - ответила девушка.
Это было бы так.
Рики подумал, что совершил ошибку. Это не может быть туалетом, сказал он себе.
Он стоял там, что казалось главной улицей пограничного городка, который он видел в двух сотнях вестернов. Казалось, бушевала пыльная буря, заставляя его прищуриться от жгучего песка. Сквозь завихрение охристо-серого воздуха он, как ему показалось, различил Универсальные магазины, офис шерифа и Салун. Они стояли вместо туалетных кабинок. Необязательно, рядом с ним на горячем ветру пустыни танцевала травка. Земля под его ногами была утрамбованным песком: никаких признаков плитки. Никаких признаков чего-либо, хоть отдаленно напоминающего туалет.
Рики посмотрел направо, вниз по улице. Там, где должна была быть дальняя стена сортира, улица отступала в принудительной перспективе в нарисованную даль. Конечно, это была ложь, все это было ложью. Несомненно, если бы он сосредоточился, то начал бы видеть сквозь мираж, чтобы выяснить, как это было достигнуто; проекции, скрытые световые эффекты, задники, миниатюры; все уловки ремесла. Но хотя он сконцентрировался настолько сильно, насколько позволяло его слегка растерянное состояние, он, казалось, просто не мог просунуть пальцы под край иллюзии, чтобы снять ее обратно.
Ветер просто продолжал дуть, сорняк продолжал расти. Где-то во время шторма хлопала дверь сарая, открывалась и снова хлопала под порывами ветра. Он даже чувствовал запах лошадиного навоза. Эффект был настолько чертовски идеальным, что у него перехватило дыхание от восхищения.
Но кто бы ни создал этот необычный набор, он доказал свою правоту. Он был впечатлен: теперь пришло время остановить игру.
Он повернулся обратно к двери туалета. Она исчезла. Стена пыли стерла ее, и внезапно он почувствовал себя потерянным и одиноким.
Дверь сарая продолжала хлопать. Голоса перекликались в усиливающуюся бурю. Где были Салун и офис шерифа? Они тоже были затемнены. Рики испытал то, чего не испытывал с детства: панику от потери руки опекуна. В данном случае потерянным родителем был его рассудок.
Где-то слева от него в глубине бури прозвучал выстрел, и он услышал, как что-то просвистело у него в ухе, затем почувствовал острую боль. Он осторожно поднял руку к мочке уха и коснулся места, которое болело. Часть его уха была отстрелена, на мочке виднелся аккуратный надрез. Его серьга в ухе отсутствовала, а на пальцах была кровь, настоящая кровь. Кто-то либо просто промахнулся, не снес ему голову, либо действительно разыгрывал дурацких ублюдков.
"Эй, чувак", - обратился он к героям этой жалкой фантастики, крутанувшись на каблуках, чтобы посмотреть, сможет ли он определить местонахождение агрессора. Но он никого не увидел. Пыль полностью окутала его: он не мог безопасно двигаться ни назад, ни вперед. Стрелок мог быть очень близко, ожидая, когда он сделает шаг в его сторону.
"Мне это не нравится", - сказал он вслух, надеясь, что реальный мир каким-то образом услышит его и вмешается, чтобы спасти его измученный разум. Он порылся в кармане джинсов в поисках одной-двух таблеток, чего угодно, что могло бы улучшить ситуацию, но мгновенный солнечный свет закончился, даже скромного валиума в кармане не нашлось. Он чувствовал себя голым. Что за время потеряться в кошмарах Зейна Грея.
Прозвучал второй выстрел, но на этот раз свиста не было. Рики был уверен, что это означало, что в него стреляли, но поскольку не было ни боли, ни крови, трудно было быть уверенным.
Затем он безошибочно узнал хлопанье двери салуна и стон другого человека где-то рядом. На мгновение в шторме показалась слеза. Видел ли он салун сквозь нее и молодого человека, спотыкающегося, выходящего, оставляя за собой нарисованный мир столов, зеркал и стрелков? Прежде чем он смог как следует сосредоточиться, разрыв был зашит песком, и он усомнился в этом зрелище. Затем, к своему ужасу, молодой человек, которого он искал, оказался там, в футе от него, с посиневшими от смерти губами, падающий вперед в объятия Рики. Он был одет для роли в этом фильме не больше, чем Рики. Его куртка-бомбер была точной копией стиля пятидесятых, на футболке было изображено улыбающееся лицо Микки Мауса.
Левый глаз Микки был налит кровью и все еще кровоточил. Пуля безошибочно попала в сердце молодого человека.
Он использовал свой последний вздох, чтобы спросить: "Что, черт возьми, происходит?" - и умер.
Что касается last words, то им не хватало стиля, но они были глубоко прочувствованы. Рики мгновение смотрел в застывшее лицо молодого человека, затем мертвый груз в его руках стал слишком тяжел, и у него не было другого выбора, кроме как отпустить его. Когда тело упало на землю, пыль, казалось, на мгновение превратилась в испачканную мочой плитку. Затем вымысел снова взял верх, и пыль закружилась, и тамбурин рухнул, и он оказался посреди Главной улицы Дедвуд Галч, а у его ног лежало тело.
Рики почувствовал в своем организме что-то очень похожее на холодную индейку. Его конечности затанцевали, как у вируса, и им овладело очень сильное желание помочиться. Еще полминуты, и он намочил штаны.
Где-то, подумал он, где-то в этом диком мире есть писсуар. Стена покрыта граффити с номерами, по которым могут звонить помешанные на сексе, на плитках нацарапано "Это не убежище от радиоактивных осадков" и куча непристойных рисунков. Здесь есть бачки для воды, безбумажные держатели рулонов туалетной бумаги и сломанные сиденья. Здесь стоит отвратительный запах мочи и застарелых пердежей. Найди это! во имя Бога, найдите настоящую вещь, прежде чем вымысел нанесет вам непоправимый ущерб.
Если, ради аргументации, Салун и Универсальные магазины - это туалетные кабинки, то писсуар должен быть позади меня, рассуждал он. Так что отойди. Это не принесет тебе большего вреда, чем оставаться здесь, посреди улицы, пока кто-то стреляет в тебя.
Два шага, два осторожных шага, и он нашел только воздух. Но на третьем - так, так, что у нас здесь? - его рука коснулась холодной кафельной поверхности.
"Ух ты!" - сказал он. Это был писсуар, и дотронуться до него было все равно что найти золото в корзине с мусором. Разве это не был тошнотворный запах дезинфицирующего средства, доносящийся из сточной канавы? Это было, о боже, это было.
Все еще всхлипывая, он расстегнул молнию и начал облегчать боль в мочевом пузыре, в спешке шлепая ногами. Что за черт: он победил эту иллюзию. Если бы он сейчас обернулся, то наверняка обнаружил бы, что фантазия рассеялась. Салун, мертвый мальчик, буря - все исчезло бы. Это был какой-то химический выброс, дурной наркотик, оставшийся в его организме и играющий в дурацкие игры с его воображением. Вытряхивая последние капли на свои синие кроссовки, он услышал, как заговорил герой этого фильма.
"Что ты делаешь, писающий на Мэй-стрит, парень?"
Это был голос Джона Уэйна, точный до последнего невнятного слога, и он звучал прямо у него за спиной. Рики не мог даже подумать о том, чтобы обернуться. Парень наверняка прострелил бы ему голову. Это было в голосе, та угрожающая непринужденность, которая предупреждала: я готов к розыгрышу, так что делай все, что в твоих силах. Ковбой был вооружен, и все, что было у Рикки в руке, - это его член, который не шел ни в какое сравнение с пистолетом, даже если бы он был лучше подвешен.
Очень осторожно он убрал оружие и застегнул молнию, затем поднял руки. Колеблющееся изображение стены туалета перед ним снова исчезло. Шторм взвыл: кровь из его уха потекла по шее.