Аннотация: Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет Дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты. (Ф. Раневская)
Каждый новый день для меня - подарок Господа!.. И как только я открываю глаза и вижу Солнце, эту Звезду, которая своими лучами греет и радует меня вместе с друзьями день-деньской, лаская обнажённые и разгорячённые наши тела, то на это время душа моя и тело всегда берут отгулы.
Завариваю с утра кофе, наслаждаясь плодами труда и пота несчастных рабов Южной Америки - невольников на их кофейных плантациях; одеваю тело, аккуратно застёгивая гульфик, боясь эротической испанской инквизиции - зловещего защемления металлической молнией столь важного: для меня, семьи, мамзелей и общества, в целом, детородного органа. И вновь тогда качу в деревню. Что, скажи, меня туда всё время тянет... и что меня туда всегда несёт.
Ах, да - свобода!.. А с каждым приездом там всё: чудесатее и чудесатее, всё любопытственнее и любопытственнее!..
Июньское утро, лёгкий прохладный северный ветерок, запах травы, на которой ещё роса, где нет шума и только птицы рядом на деревах радостно щебечут. Чистый духмяный воздух, что может быть лучше для клёвого отдыха и здравия любого гражданина.
Красотища...
- И чем больше в душе солнца, тем ярче вокруг наша жизнь! Флаг в руки, барабан с транспарантом на шею... и вперёд к нам - на фазенду, где на поляне уже ждут вас всевозможные яства! - звонил мой друг Александр Борисович, которым по случаю выхода на заслуженный отдых, я приглашался в цветник курорта: где за любовью следовала - новая любовь. И страсти. Азарт.
Сразу же, по звонку, заволновалась моя печёнка, заныл желудок, ибо не были они ещё готовы к большому потреблению жирной, но вкусной пищи, естественно, вкупе... с вином, коньяком и пивом, которых всегда с лихвой завозилось на фазенду. Язык мой готовился к тому, чтобы не заплетаться, ноги - дабы не рухнуть куда-то в репейник; голова боялась низких октав; ну, а сердце, а сердце... как всегда и у всех - кровью зазря обливалось.
А Маштаков закатил такой сабантуй, который изначально и не снился нам, да и не планировался, но грозил перерасти в некую грандиозную пьянку на природе. Не 'клубнями' же мы приехали в оной деревеньке трясти. А на поляне, застеленной тентом, подложив под себя принесённые с одного из корпусов курорта одеяла и подушки, все улеглись, словно арабские шейхи и, с того момента... праздник считался открытым.
- Чтоб умереть нам - маловато, а чтобы далее радостно жить и чаще праздновать - достаточно! - молвил герой торжества, выставляя на центр ящик водовки, несколько бутылей коньяка и вина. - Мой выход на пенсию будем отмечать, а это уже есмь особый... и даже исторический факт! Мы не должны существовать, а продолжать жить активно, чтобы не радовать депрессию, а баловать наших желанных дам. Так будем же жить, награждая хандрой и упадком духа других! - заключил Александр Свет Борисович.
Когда уже грамм сто пятьдесят коньячка сидели у меня во чреве, тогда поднялось и хорошее настроение. Тут бы уже и не сказки читать, а прочувствовать вам сей вкус жизни вместе со мной. Главное же... что мы выпили за то, дабы никакие собаки на нас не лаяли и не нападали, а также за то, чтоб настоящая дружба продолжала и далее крепнуть и, даже - на большущих расстояниях. Сразу же начались дебаты о том, чего мы добились и что такое важное имеем в этой жизни.
Речь, конечно же, тут же зашла... о милых и желанных нам мамзелях и дамах.
Много, помнится, было в тех дискуссиях жара, спора и треволнений. Единодушным было мнение всех гулён лишь в одном, что нежели у чужих, скажем, дам есть голова, то у них обязательно должен быть и возлюбленный, что всегда радует мужской пол.
- Ядрёно коромысло! Вот, слухайте-ка, - заявляет наш участковый, - какая оказия с моими соседями случилась. Надысь, один из старожилов-механизаторов обнаружил в стогу сена писанную ученическую тетрадку. Подумав, что это некие шифрованные фамилии разведчиков, тот и принёс тетрадь мне... в кабинет. Долго я усердно и морща лоб, корпел над ней, пока не поделился данной тайной с отделом кадров. Посмотрели те на странные наброски фамилий и установили, что окромя некоторых местных альфонсов, все иные были там - чужаками, прикомандированными когда-то к хозяйству. Я к эксперту. Тот возьми и установи, что сей почерк, вишь ли, принадлежит не чёрт-те... кому, а моей любвеобильной соседке - Хуху джан Магомедовне!
- Неужели... в самом деле, быть не может, вот те... раз! - дивились гости, играя зубочистками на губах и клыках.
- То-то и оно, - утверждал милицейский сюртук, давясь мясом! - Я и сам, знаете ль, до сих пор в шоке... так как ещё не было на моей памяти такого забавного и худого для крестьянского мужика-хлебороба случая.
- Вот вам, браты, и Хуху! Вот вам, гори она на костре, и Магомедовна! Вот так история! Я давно, - продолжал участковый, - подозревал, что наша дама... ну, таки никак не могла разродиться рыжеволосой детворой: в количестве двух пацанов. Когда она всё же родила двойню, то ребят было: ни различить, ни отличить друг от друга! Уродятся же, право! И кто бы вы, думали, осеменил мать иху так - оставалось... до сего времени неизвестным и таинственным для всех наших земляков, кабы... не я!
Теперь то яснее ясного, что зачаты были они на гумне: вдали от чужих глаз и, поди... после рыбалки.
Охоты.
Всё бы ничего, но один из деток, аки недоразвитый ангелочек, а другой, что твой стриженый пудель, но оба, чёрт побери, такие рыжие, будто, скажи, двумя лучами Солнца деланы, а не детородным органом залётного чуваша! Разложил я их фото и давай-ка самолично экспертизу проводить. Смотрю на детские карточки и фото командированного проныры. Ну... чуваши! Вылитые чувашата. Что один, скажи, что другой, вплоть - до родинки. Отож... под правым глазом, яко тилака, в виде кровавого пятна: на лоснящемся от пахучих кремов лбу индианки!
- Призналась, ишь, мне краля, что когда-то согрешила с вольнонаёмным работником, но теперь всё под вопросом. Кто знает... кто знает от кого она понесла. Теперь мне и сказывают, что, дескать, переспала она со многими туточки рыбаками. Как следует из записной тетрадки, нечаянно оброненной в стогу сена, да уж... не полсотни ль мужичин в неё было внесено и засекречено. Это же надо было до такого бреда, идиотизма и глупости додуматься, чтобы вести учёт всех залётных похотливых её самцов.
- Зачем, - вопрошаю я Хуху, - вела оные провокационные записи в отношении женатых и, возможно... порядочных мужиков, помеченных твоей рукою на листах той ученической тетрадки химическим карандашом!'...
А она мне и лопочет в ответ.
-А, божечки! Буря... Все мы по сути своей грешники! Оказия вышла! Мстила я, - сказывает, - бабёшкам нашего поселения за то, что когда-то одна из малёванных кукол увела моего смазливого женишка из-под венца, забыв обратно его возвернуть.
Это и было, помнится, бомбой тогда на всю, как есмь - округу. Однако, запись записями, но она могла и сбиться со счёта. Не всегда, думаю, у неё под рукой был химический карандаш, слюнявя который, вносила на лист имя нового обожателя. Не верю я этой чертовке... не верю! Разве, скажите, не ломается сердцевина самого карандаша. А как сушняк после народного и крепкого. А где, скажите, набрать столько слюны после утомительного соития с залётным самцом, дабы смочить... сердечко карандаша. Полагаю, что ухажёров у неё могло быть больше... значительно больше.
Либо не помните публикаций в прессе о записной книжки певца Сташевского, куда внесено было более двухсот его любовниц. Тогда-то я и подумал. Пусть он и публичный скоморох, так чем, скажите мне, наша Хуху Магомедовна хуже него. К тому же, она ещё и женщина! А всё это, полагаю, отголоски былого матриархата, о возрождении которого, поди, каждая из наших дам и барышень ноне мечтает.
- Нет, точно говорю, что с чувашом та согрешила, бо проживая в соседях, я тогда мальцом у них на задворках 'в жеглова'... играл, и мать ихняя, что моя чистокровная рыжая сука, не токмо на запах своих, но и иногородних кобелей недурственно была натаскана.
- Пра... Ей, Боже! Не вру! Когда красота у женщины накрывается медным тазом, вот такое у них иногда и случается. Вот, и сей день она кружит с соседом, что слева от неё живёт, а гражданский союз скреплён с соседом, что справа. Как, скажите, такое, вообще, возможно! А главное, никто ни к кому... и никаких претензий. Будто, вишь ли, свободная у них, шведская любовь!
- Другая бы, - думается, - со стыда сгорела, а этой, как два пальца обсосать, лишь бы её нежили, голубили и баловали, да не обижали! Ладно бы только сама предавалась любовным утехам, так оная росомаха ещё и наших, поди, жёнушек совращает!..
- И хушь ты ей брызгай в глаза - всё Божья роса! - говорил он, крестясь. - Да и нам ли, скажите, вообще, измерять прожитые ею годы - мужиками! Её это дело. Конечно... ейное.
А с другой стороны, что те фрау и мадамы с законными своими супругами со сказочными фамилиями: Беспалый, Безухий или, скажем, Безрукий в жизни видели. А ничегошеньки: один почёт и уважение, а потому хоть и заслуженные они механизаторы и, вроде как... с широким профилем. Верно, со времён Челубея их карточки висят на Доске Почёта.
- Вот, и скажите-ка... мне. Какое-такое, скажем, удовольствие иль удовлетворение его жёнушке от ейного профиля, коль он к ней в ложе является лишь по революционным праздникам и редкие выходные, а так: всё одна, всё одна. И ведь не вдова, и не разведёнка! А она, скажем, не токмо отличный бухгалтер, она, к тому же, ещё и молодуха: со своими запросами, плотскими женскими желаниями и прирождённым инстинктом, да и счастлива может быть лишь от большой к ней любви-с... Ага! Всё же остальное для любой женщины мелодраматическая чушь и хрень.
Я так думаю.
Разве дождаться ей суженого и ейный профиль с поля, коли мужики: то сеют, то жнут, а то гуртом пахать, вдруг, возьмутся! И так - до белых мух! До самого Покрова!
До зимы!
Когда все сельчане, аки медведи, уходят в спячку или с чужими, пардон, бабами: ударяются в пьянку на заимке Полевого или Казённого пруда и так, скажи, каждый сезон, кажинный год! Один в один! Посему на селе глаза у женщины не горят лучистым тем светом, как у дам в городе. И ни причём тут неоновые огни реклам, ибо там замену увальню искать не надо, там ухари сами тебя найдут: и развлекут... и разведут.
Да и когда и где им на селе гореть - разве что... прилетят по весне 'грачи', ни бельмеса не мыслящих ни местного говора ни наречия, и молча, жестикулируя пальцами, яко веером, уболтают, да ублажат молодку где-то в кустах колючей облепихи или пыльном сарае... на ячменной и колкой соломе. А как застукают её вместе с той тёмной закордонной забугорной личностью.
Ведь в посёлке как бывает: на одном конце - не успеют чихнуть, так на другом уже и - доброго здоровьица вам пожелают!
Тут же... и сдадут возвратившемуся от сохи супругу, что до конца жизни будет тот звать её, не иначе, как потаскухой, али некой раскладушкой, да ещё и пинков надаёт под продажный зад, чтоб кормилица её фиолетовым цветом была. Вот и думай, то ли: он художник... по жизни, любящий оную гамму цвета, то ли урождённый озорник, обязанный отбывать наказание за то латентное преступление.
Скорее... не дождаться этого.
Так разве это жизнь женщины... Ужель она о такой судьбе мечтала, почитывая в девичестве книжонки о скакунах и красных на них молодцах. Вот и приходится молодицам изловчаться так же, как приспосабливались к жизни их матери с прабабками.
- А в городе то оно намного проще... Пошла, к примеру, молодка на работу, одарив поцелуем суженого, а сама шасть... и уже через полчаса хвостом виляет где-нибудь в оранжерее - у милого. А что работа, так там её, поди, и саму немецкими овчарками разыскивают! - делился своими мыслями оборотень... в погонах.
А на фазенде установилась немая тишина. Лёжа в забытьи, мы слушали пение птиц, боясь шевельнуться - только так, верно, слушает проповедника церковный люд, впервые преступивший порог храма. Затем кто-то из нас затянул блатную и совсем без музыкального сопровождения - под ладушки. Но было лето, ярко светило солнце, и я, удовлетворив свой усталый организм в течении всего дня бутылочкой армянского коньяка, тоже пел.
И пел что-то уж... очень пошлое.
- Боже мой!.. Не слыша своего голоса, как же красиво я пел. Хотя при воплях и завываниях других отдыхающих, я чувствовал, что пою душевно, может быть... даже лучше всех. Кто-то даже хотел застрелиться, но боялся промахнуться. Какой же, скажи, ныне тугоухий слушатель пошёл. Али я был тем часом безголосым, либо друзья искусства песнопения ни черта не понимали.
А вот и - кульминация празднества...
Моё сознание покидать меня не хотело и я решил отправиться на танцы, ибо спокойствие возможно только на кладбище...
Но не смог я в тот вечер стреножить ни одной вздорной кобылицы, либо заманить гордую пташку в свою палатку, а посему меня всю ночь самого насиловали... комары-кровососы, причём, не единожды прошлись они по моему изнеженному телу, проникая в том временном жилище повсюду.
Это был действительно шикарный отдых, такого я и желать не смел. Да и праздник, по меркам сельчан, удался всем на славу...
Некоторые из присутствующих, правда, на фазенде напоролись на халяву просто - в кабанину. Попробовал было и я кричать, дабы поднять прилегшую на подушки в ночь, полуживую братию, но не тут-то было - не смог, ибо... у самого слиплись губы от коньячной сладости и звук чрез них не проходил. Хочу сказать, что если перед кем-то и стоял в тот день вопрос о какой-либо морали и нравственности, то, увы... явно не перед нами.
- Adieu! - мои дорогие почитатели!..
Вот такой вам винегрет... а то бывает так, что и вспомнить то совсем нечего. Хорошо, что я тем днём не совершил больших для себя глупостей, чем другие, сохранив даже совесть с именем и отчеством, а потому считаю, что день в деревне прошёл не зря. Да пусть и далее пребывает сила со мною... с нами.