Мне очень повезло. Я успела за несколько минут до того, как наш класс вернулся с прогулки. Повесила плащ, сняла уличные сапожки и села с книжкой в комнате для уроков. Госпожа Тереол, правда, отругала меня, за то, что я ушла из библиотеки - ученицы не должны оставаться одни, а всегда быть под присмотром. Я извинилась, но сама подумала - знала бы дежурная воспитательница, где ее ученица была на самом деле - вот бы мне досталось. И еще подумала, как же мне посчастливилось, что не попалась. И, самое важное, - как бы сейчас спрятаться от всех и прочесть письмо. Еле вытерпела, тем более, в выходные, когда в училище оставалось мало учениц, готовили очень плохо. Суп был какой-то жидкий и пересоленный. На второе - отварная капуста, которую все терпеть не могли. Из девочек, живших со мной в одной спальне, сегодня, вместе со мной, осталось трое. Как всегда, не забрали Тийну и Налину. Когда мы вернулись после обеда, они убежали в комнату для занятий и стали там о чем-то шептаться. Вот и хорошо. Я легла, прямо в платье, поверх покрывала - обычно за это ругали, но в выходные на нас обращали внимание меньше, чем обычно. Я раскрыла книгу, а внутрь, на одну из страниц положила письмо.
"Милая доченька, солнышко..."
Я остановилась. Глаза защипало, буквы, и без того спешащие и неровные, расплывались. Мама так никогда со мной не говорила... Может быть, в раннем детстве, но этого в памяти не осталось...
"Я не могу писать долго, а сказать надо о многом. Может быть, мы еще сможем поговорить с тобой, но, скорее всего, нет. Я тороплюсь написать тебе, потому что знаю - еще день-два, и потом у меня не будет сил держать перо. Прости меня, что оставляю тебя одну, в чужой стране. Это - Судьба. Она привела тебя в эту страну, в Театр. Она поведет тебя дальше и выше, а меня уводит во тьму.
Самое важное, что ты должна узнать. Я расскажу о твоем отце.
Хотя когда-то наша семья жила в Ургеле, а я родилась в Анларде и любила его, как свою родную страну. Так было, пока мне не исполнилось девять лет. В тот год началась война с Фарлайном. Ты знаешь, что это эльфийское государство. И на нас, на эльфийские семьи, пришелся двойной удар. Нас первыми уничтожали или изгоняли из наших домов фарлайнцы - за то, что мы, эльфы, воюем против них. Но анлардцы тоже не верили нам и ненавидели нас. Они считали, что среди эльфов множество предателей. Предатели, перешедшие к фарлайнцам, в самом деле, были. Но большинство из них ушли в армию Фарлайна уже потом, когда анлардцы начали жечь наши дома и убивать эльфов - еще хуже, чем враги. Потом король Анларда запретил притеснения эльфов, им вернули отнятые дома и имущество, возместили потери. Но многие из нас никогда не смогли больше видеть в Анларде свою родину.
Война закончилась, но через двенадцать лет началась снова. В первые же дни многие эльфийские семьи ушли и спрятались в лесах - им страшно было снова попасть под двойной удар. Мой отец погиб еще во время первой войны. Мать простудилась и умерла зимой.
Мы жили с ней в лесу, вырыли себе земляную хижину. Конечно, в ней всегда было холодно. Летом мы сушили на зиму грибы, малину, травы для отваров. А зимой я отрывала кору с деревьев, сушила, толкла в мелкий порошок и пекла хлеб. Я не умерла лишь потому, что еще не пришел мой срок. Эльфы, убежавшие от войны, жили разрозненно - считали, что так их труднее отыскать в лесу. Иногда кто-то из них приходил, подкармливал нас. Если в чьей-то семье были мужчины, они охотились и ездили по приграничным деревням, обменивали вещи на еду. И помогали таким, как мы, сколько могли. Так я прожила восемь месяцев.
Начался второй месяц весны - месяц Снежных Ручьев, когда в лесу зацветают розовые крокусы. Их стебли можно есть - они мягкие, нежные и сладковатые на вкус. Однажды утром я возвращалась в хижину с целой корзиной крокусов. В лесу росли и другие цветы - бледно-голубые первоцветы и синие пятилистники, и я собрала маленький букет. Я спустилась по тропинке в овраг, и вдруг услышала стон. За кустами ежевики лежал человек в темно-зеленом военном плаще".
Потом на странице шел пропуск, и дальше почерк немного изменился, стал более небрежным. Наверно, продолжение мама написала в другой день, и ей стало тогда хуже.
"Я поняла, что это раненный солдат. Было странно, что он здесь, довольно далеко от тех мест сражений. Но, может быть, это был дезертир или убежавший из плена. В любом случае, он не мог бы причинить никакого вреда - казалось, он совершенно без сил. Невозможно было бросить его, вот так, посреди леса. Я нагнулась к нему, и вдруг он схватил меня за руку. Это был эльф, он сломал ногу, был усталый, голодный и слабый. Я пожалела его и помогла дойти до моей хижины. Он прожил у меня два месяца. Я не рассказывала о нем даже эльфам, они за это время приходили несколько раз, принесли немного мяса, муку и соль.
Дальше надо написать или слишком много, или ничего... Мы полюбили друг друга. Я узнала о нем, что он из Фарлайна, и, по его словам, отстал от армии. Он умел колдовать, правда, говорил, что не любит колдовства, и я тогда ему верила. Хотя сломанную ногу он лечил волшебством, и, как я потом вспомнила, огонь, на котором я готовила, горел тогда сильнее и дольше, и лепешки, которые я пекла на камнях, были почти сладкие даже без сахара. Его звали Уртлиан. Он хорошо знал целебные травы, лучше, чем я, и делал целебные отвары, а другие травы прикладывал к ноге. По ночам ему снились тяжелые, ужасные кошмары. Он просыпался с криком, а в глазах были тоска и страх.
Я спросила, наконец, почему его преследуют скверные сновидения - от того, что в жизни случилось нечто ужасное, или его мучает совесть и мстит за злые дела. Тогда Уртлиан сказал, что волшебство вытягивает из него силы и лишает радости. Если он занимается колдовством, а, сказал он, как выжить иначе в земляной хижине в лесу, то взамен получает ужасные сны, где лабиринты, коридорами с живыми сужающимися стенами... и многое другое, ужасное или отвратительное, о чем я не стану тебе говорить.
Днем он протягивал руку к огню, и тот разгорался сильнее и весело кивал ему наклонившимися языками. Он заваривал травяной чай, и когда мы его пили, нам казалось, что в нашей земляной комнате тепло. И его нога, после того, как он прикладывал к ней несколько нужных листьев и тихо говорил что-то, болела меньше, а ходил он все увереннее. А ночью его опять терзали сны.
Вот поэтому я всю жизнь была с тобой очень строга, слишком, но я боялась, что его кровь заговорит в тебе, и ты не сможешь справиться с соблазном, начнешь искать в себе дар волшебства. Каждый преуспевает в том, чему отдает все силы. Река должна течь по одному руслу. Тогда она не обмелеет, а останется глубокой и могучей. У меня была в юности музыка. Потом - ты. У тебя есть твое искусство - танец. Я знаю, что ты сможешь добиться многого. Но если твоя жизнь сложится так, что это искусство не принесет тебе успеха, оно все равно станет для тебя великой ценностью. Ты сможешь многое понять о себе и о мире. Не могу тебе этого объяснить, ты увидишь сама. Когда я начала заниматься музыкой, то мне открывалось многое и во мне самой, и в мире. Новые звуки, незнакомые краски, иные тайны".
Потом снова пропуск. И несколько почти неразборчивых строк.
"Однажды утром я ушла проведать одних моих знакомых и попросить у них немного муки. По дороге от них я собирала хворост, и пришла, когда было уже давно за полдень. Уртлиана не было. Я ждала его, а когда начало темнеть, стала звать и искать. Искала и на следующий день. Я прожила в лесу еще несколько недель, и он не вернулся. Больше я никогда его не видела".
Я закрыла книгу, спрятав в ней письмо. В душе царил хаос чувств - и ужас, от того, что мама написала, что мы больше не сможем с ней поговорить... но она ведь не может умереть, это слишком ужасно... И жалость к ней, до слез... И еще ощущение пустоты и темноты, надвигающейся на меня - никакое будущее без нее было мне не нужно, куда бы не повела меня Судьба, о которой писала мама.
Когда начало смеркаться, стали приходить девочки, одна за другой. Вернулись Стелла и Лил. Стелла молча положила на мою тумбочку два яблока и кулек с конфетами и тут же принялась читать какую-то принесенную из дома книжку. А Лил, спрятав очередную игрушку, села ко мне на кровать и начала рассказывать, что было у нее дома. Утром, когда я вернулась из больницы, я никак не могла дождаться их, чтобы рассказать о своем побеге. Но теперь, после письма... Ни о чем говорить не хотелось. К счастью, Лил ни о чем и не расспрашивала, только весело щебетала о чем-то своем - но все проходило мимо моего сознания.
Через два дня после того, как я сбежала к маме, меня вызвала к себе госпожа Фарриста. Идти к ней в кабинет было страшно - вдруг кто-то видел, как я уходила, наябедничал, и теперь меня накажут, может быть, не разрешат в выходной пойти к маме, если она придет, или... Я открыла тяжелую дверь, размышляя, что бы сказать в свое оправдание. Обманывать ни за что не буду, слишком противно потом бывает на душе. Директриса сидела в кресле, как всегда, читая какие-то бумаги.
Когда я вошла, госпожа Фарриста посмотрела на меня своим обычным взглядом - безмятежным и ласковым (примерно так смотрят на уличных котят - чтобы через секунду-другую их забыть). Она дописала несколько слов и аккуратно отложила перо.
-Бедное дитя. Мне очень жаль, но я должна сообщить тебе нечто печальное... Сегодня утром мне сообщили из больницы, что твоя матушка умерла. Конечно, ты сегодня не пойдешь на уроки, ты можешь побыть в спальне и поплакать наедине... бедное дитя... Но не надо впадать в отчаяние, помни, моя дорогая, что ты не одинока, у тебя есть теперь большая и дружная семья - это твои подруги, воспитательницы и учителя... Но и ты должна стараться еще больше, чтобы не потерять место в училище... Будь благонравной девочкой, и все будет хорошо... Иди, моя дорогая, думаю, тебе нужно побыть одной в этот горестный день...
Я не знала, должна ли что-то ответить госпоже Фарриста, хотя она, наверно, никакого ответа и не ждала, потому что, печально покачав головой, вернулась к своим бумагам. А я пошла в спальню. С каждым шагом я понимала страшную весть все яснее и яснее.
Утром следующего дня дежурила госпожа Ширх. После первого урока я подошла к ней - нужно было обязательно поговорить. Она, судя по сочувственному взгляду, уже знала о моем горе, но не сказала ничего, вроде "бедное дитя", "несчастная сирота". От этого мне легко было с ней.
-Госпожа Ширх... Я бы хотела пойти на похороны. Если успею сегодня, если не поздно.
-Я поговорю с директором, хотя не могу обещать, госпожа Фарриста против...
Нужно было спросить еще об одной вещи, но госпожа Ширх уже ушла, а мне пришлось идти на урок. Правда, так же, как и на первом, я ничего не слышала и не пыталась понять. В середине урока скрипнула дверь. Учитель арифметики недовольно повернулся, чтобы отругать опоздавшую, как он подумал, ученицу. Однако вошла госпожа Ширх и попросила, чтобы меня отпустили с урока. Я поняла, что начальница училища разрешила мне уйти на похороны.
Как ни странно, но я сильнее, чем горевала, злилась - на себя. Как можно было не понять еще в больнице, что мама умирает? Надо было сбежать и на следующий день, и вчера... Убирала у мамы в комнате, а ведь должна была понять, если бы не была такой глупой и равнодушной, что это конец...
Когда мы пришли на кладбище, пошел дождь. Было темно, как будто смеркалось. Госпожа Ширх что-то спросила у служителя, сидевшего в невысокой будочке при входе, и повела меня по быстро размокшим, скользким дорожкам. Я шла и смотрела под ноги, чтобы не оступиться. Вдруг госпожа Ширх остановилась. Перед нами была темная яма, сбоку от которой лежала горка выкопанной земли. Мы стояли, и ждали, и шел мелкий дождь. На дорожку вышли два могильщика, несущих гроб. Они опустили его в могилу, и отошли чуть в сторону.
-Гроб открывать не будем, не положено, уж извините, сударыня, - сказал ей один из могильщиков.
Я подошла к яме и посмотрела вниз. Я ничего не чувствовала и не понимала, кроме того, что промокла, устала и мне больше некуда и не к кому идти. Могильщики начали забрасывать могилу землей. Прошло десять минут, и все закончилось. Мы постояли еще немного, а потом ушли.
Мы вышли за ограду кладбища. Госпожа Ширх посмотрела на часы и неожиданно сказала:
- У нас есть время до конца обеда - а на обед мы все равно опоздаем. Я попросила дежурную первого класса присмотреть и за вами - госпожа Фарриста разрешила. Давай немного посидим в кондитерской, ты замерзла, да и я бы выпила чаю. Пожалуй, возьму нам с тобой по куску пирога, ты ведь наверняка проголодалась.
Мне показалось очень странным, даже неприличным, что она предлагает сейчас сидеть в кафе, наслаждаться чаем и вкусными пирогами - когда мамы больше нет, и я думаю только о ее смерти. Сразу после похорон! Но я не успела придумать, что бы ей ответить, а она уже открыла дверь в кондитерскую - в теплый уютный зал, где витали сладкие запахи. Пирожные были выставлены рядами на витрине под стеклом, за столами, покрытыми скатертями кремового цвета, сидели немногие посетители. Госпожа Ширх выбрала стол в самом углу, около окна. На столе стояла вазочка с маленькой свежесрезанной розой. Нам принесли фарфоровый чайничек с блестящими боками, чашки и большой земляничный пирог. Чай был горячим и душистым, и можно было греть руки о чашку, а пирог пахнул нежно, сдобно и сладко. Я, почти машинально, выпила целую чашку чая, съела половину положенного в тарелку куска мягкого и очень вкусного пирога. И тут опомнилась - как я могу так, сидеть тут, в тепле и уюте, радоваться жизни, когда... Я сама не ожидала, что расплачусь. Госпожа Ширх дала мне платок и передвинула свой стул так, чтобы меня не было видно остальным.
-Поплачь немного... так лучше, - негромко говорила она.
- Мне стыдно. Мама... а я... чай с пирогом...
-Мама умерла, и ты всегда будешь ее помнить, горевать, и со временем боль станет тише и глуше... Но ты - жива, а значит - должна есть, учиться, отдыхать, помогать другим, читать, чтобы стать умнее и лучше... Твоя мама прошла свою земную дорогу, а ты - еще нет, тебе еще предстоит сделать многое, для чего ты и появилась на свет.
-Что сделать?
-Этого я не знаю, - госпожа Ширх улыбнулась - но еле видимой улыбкой, только уголком губ.
Я повторила про себя ее слова, размышляя над ними, и тут вспомнила, что об этом как раз и хотела утром поговорить.
-Скажите, может быть, мне лучше уйти из училища? Разве правильно будет, что я буду танцевать и веселиться, когда... Разве это не бессердечно?
-Нет, не бессердечно. Ты не веселишься, танцы - твоя работа. Ты не просто танцуешь, ты отрабатываешь свою учебу. С третьего класса в спектаклях будут участвовать многие, а с четвертого-пятого - почти все, а кто не сможет - будет исключен, как ты знаешь. Неужели твоя мама хотела бы, чтобы ты попала в какой-нибудь приют, в котором тебе пришлось бы обучаться скучной и грубой работе? Я думаю, она бы не хотела такого для тебя. Поэтому ты должна учиться еще лучше и старательнее, чем раньше - иначе кто о тебе позаботиться?
Да, не позаботиться никто... Я расплакалась еще сильнее. Теперь вкусный пирог и горячий чай казались такими пустяками, из-за которых не стоило стыдиться и переживать ни минуты, ведь есть вещи гораздо страшнее - бесприютность, беззащитность и одиночество... Госпожа Ширх печально вздохнула:
-Да, нелегко... Первое время - самое тяжелое... Ты все же помни - ты не одна. У тебя есть подруги, и ко мне ты можешь всегда обращаться, я постараюсь помочь тебе, если ты захочешь о чем-нибудь поговорить, спросить... Если что-то случится... Никто не заменит тебе маму - но ты не одна. Понимаю, что ты ее очень сильно любила, но нет такого человека на свете, который бы не терял любимых людей.
Тут я вспомнила об одной вещи. Наверно, госпожа Ширх решит, что я перевела разговор на другое, но на самом деле, это не совсем так.
-Я хотела спросить... Можно ли обманывать, если по каким-то причинам нельзя сказать правду? Или это все же в любых обстоятельствах плохо?
Госпожа Ширх явно думала до этого о другом, и сейчас старалась найти нужный ответ:
-Я полагаю, надо смотреть, принесет ли твой ответ пользу или вред другому человеку. Иногда правду говорить нельзя, потому что это может обидеть или раскрыть чужую тайну, так что обман - лучший выход. Но только если правда, в самом деле, принесет вред.
Я думала примерно так же. Но почему-то от ее слов камень с души не упал. Наверно, мама ответила бы иначе. Наверно, она бы сказала примерно так: "Лгать нельзя никогда и никому. Когда мне случалось солгать, всегда было потом очень плохо". Только я уже не узнаю, как на самом деле она бы ответила... И, наверно, мне надо навсегда забыть, как много мама скрывала от меня. Теперь это совсем неважно.
Когда мы вышли под мелкий моросящий дождь, я подумала, что без еды и тепла, наверно, заболела бы или совсем ослабла, значит, госпожа Ширх была права, что повела меня сюда. Когда мы приехали в училище (она взяла экипаж, потому что мы очень устали, и не могли уже ходить под дождем), я ни с кем не стала говорить, легла в кровать и закрыла глаза. Сегодняшний день я бы не положила в "копилку воспоминаний". Но не смогу забыть никогда.
Дни шли сплошной тусклой полосой. Я была совершенно безразлична ко всему. Не думая и не вслушиваясь в музыку, танцевала на уроках, читала заданные книги. Стелла и Лил старались отвлечь меня от горьких мыслей и печали - но, в сущности, ни мыслей, ни чувств, даже каких-то чрезмерно горестных уже не было, правильно сказала госпожа Ширх, боль стала тише и глуше, но зато появилась пустота, в которую проваливались все чувства, надежды и мечтания, а мне не оставалось ничего. Жизнь стала безвкусной. Как будто кто-то взял театральные декорации и вынес их под проливной ливень: вся краска стекла, исчезли красивые здания, цветущие каштаны и розы, живописные развалины старинных баронских замков, чудесные городские фонтаны. Остались только дерево и картон. Лишенная смысла и волшебства, пустая основа мира.
Сложно сказать, сколько это бы длилось, но вот произошло нечто... не то, чтобы страшное - непонятное и неприятное.
Однажды, когда все отдыхали после обеда, я сидела у окна. Шел дождь, и над мокрыми улицами стояла туманная дымка из мелких капель. На противоположной стороне улицы стоял человек в длинном коричневом плаще, капюшона не было, широкий воротник лежал по плечам, на голове был цилиндр с широкими полями - лица не разглядеть. То его закрывали от меня редкие экипажи, то он опять появлялся. Стоял неподвижно, смотрел на Театр, точнее, даже на училище. Затем снова его закрыл экипаж, и вот проехал - и никого нет. А через два дня, когда наш класс гулял в саду за училищем, человек в коричневом плаще опять появился. Стоял уже в другом месте и снова смотрел в ту же сторону. Но теперь - на нас, и мне даже показалось - на меня. В какую-то секунду я отвернулась, посмотрела - его уже нет. Вечером я рассказала о нем Стелле и Лил. Лил заахала, Стелла покачала головой:
-Да, непонятно, конечно, но пока опасности нет. Надо приглядеться как следует. И ты от нас на прогулках не отходи, мало ли что.
Хотя Стелла и говорила, что нет опасности, но было не по себе. Однажды этот незнакомец мне даже приснился - только он не исчезал, как на самом деле, а, наоборот, появлялся неожиданно - то на повороте в коридоре училища, то из-за каштана на прогулке. И никого при этом рядом со мной не было. Я испугалась... но видимо, от этого душа как будто начала оживать. Раз можно бояться, значит, можно и горевать, и радоваться, и удивляться.
Наступил месяц Первых Заморозков. Утро первого дня было холодным и ненастным. Хмурые тучи ползли по низко нависшему осеннему небу, солнце еле-еле виднелось за тучами, проглядывало тускло-желтым пятном. Именно в этот день к нам приехал Аркайнский балет и его тогдашний - директор Нерсален.
Нерсален был, наверно, действительно замечательным постановщиком, потому что все - учителя, воспитатели - говорили о нем с почтением и любопытством, торжественно понижая голос, и еще - он не пришел в училище, чтобы посмотреть, как мы занимаемся. Нас пригласили к нему в Театр - и мы выполнили для Нерсалена на сцене те упражнения, которые он нам велел - конечно, смотря по тому, кто в каком классе, старшим он давал задания посложнее, нам - совсем легкие. Сначала танцевал целиком один класс, а потом он отбирал тех, кто ему понравился, и тогда они выполняли упражнения еще раз, но по одиночке. Первыми начал шестой класс, а второй и третий (первых он не пригласил вообще) должны были выступать в конце. Наверно, потому, что ничего особенного Нерсален от младших и не ждал. Но самое удивительное, что он из нашего класса отобрал троих - Тийну, Лил и меня! Но, как нам объяснили, пока это было предварительно, он только присматривался к тем, кого должен потом отобрать для балета.
А вечером нас повели в ученическую ложу, и мы увидели выступление Аркайнского балета. Они должны были дать у нас несколько спектаклей, а потом уехать, а Нерсален, у которого контракт с Аркайнцами закончился, останется в Тиеренне. Сначала я немного огорчилась, когда узнала, что смотреть мы будем "Огненную птицу", потому что этот балет я уже видела в нашем театре, его сюжет и музыку помнила хорошо.
Вступление я слушала невнимательно, разглядывая непривычные декорации. И вот началось действие, и на сцену вышли артисты, изображающие птицеловов. И после этого я начала смотреть внимательно, потому что балет был поставлен совершенно иначе, не как в нашем Театре. Птицы-танцовщицы кружились легко и быстро, словно и правда могли взлететь. Танцовщики-ястребы нападали на них, и их движения были хищными и дикими. Птицеловы вступали в бой с огромными ястребами, чтобы добыть птицу с золотыми крыльями. И самый смелый из птицеловов, пройдя над опасной пропастью, поймал блистающую птицу и погиб, потому что золото оказалось огнем... Когда спектакль окончился, тут начались аплодисменты - я таких никогда не слышала, шум был, как от огромного водопада. Про наш балет можно было сказать, что он "изящен", а про балет Нерсалена еще то, что он необычен и интересно задуман.
И тут я первый раз, всерьез, по-настоящему, захотела, чтобы Нерсален взял меня в свою постановку. Потому что тот балет, для которого нас здесь готовили, был скучен и слишком прост, по сравнению с тем, что сейчас нам показали. Наш, тиереннский, отличался от аркайнского, как занятия учеников первого класса от выступления учеников шестого. И чем дольше я думала об "Огненной птице", тем лучше понимала, что очень хочу танцевать в его спектакле. Когда мы шли в училище из Театра, я пыталась разобраться в том, что чувствую. И сказала себе честно, что все равно, пожалуй, не очень люблю танцевать - по крайней мере, для других, совершая положенные движения, потому что это - совсем не то, что придумывать танец для себя, под любимую музыку. И все же я понимала, что балет - это то, чем я буду дальше заниматься, когда буду жить самостоятельно, так уж сложилась жизнь. И поэтому надо стремиться к большему.
Когда после ужина, когда начали потихоньку укладываться спать, я заметила, что многие смотрят на Лил с завистью и неприязнью. Наверно, потому, что считали - ее-то уж наверняка возьмут в новый балет Нерсалена. Я почувствовала, что и в мою душу заползает завистливое чувство. Но тут представила, что сказала бы мама: "Как не стыдно, Растанна. Неужели ты не можешь порадоваться за подругу?" Вдруг пришло чувство, что вся моя дальнейшая жизнь зависит от того, возьмет меня в свой балет Нерсален или нет. Но я заставила себя не думать с неприязнью о Лил - мне ведь она не сделала ничего плохого, и, что бы ни решил Нерсален, она-то не виновата.
Госпожа Ширх погасила свет и вышла. Девочки пошушукались еще немного, обсуждая спектакль, потом начали замолкать одна за другой. Я долго не засыпала, все вспоминала спектакль, каждое движение, каждую танцевальную фигуру. Дремота начала подкрадываться потихоньку, и, как всегда, на границе между сном и явью, тихо зазвучала призрачная, несуществующая мелодия, перед закрытыми глазами вспыхивали и погасали яркие виденья. Я увидела девушку, танцевавшую Огненную птицу, красно-золотой вихрь вокруг нее, когда она кружилась и кружилась, и рукава-крылья казались на самом деле огненными языками. И слышались звуки шагов... а потом я уже ничего не помнила...