И этот город не исключение. Рожденный горами, выбитый в горах, раскинутый на семи холмах - ибо сулят семь холмов городу жизнь вечную и славную.
- Какие же это горы, Тайла?
Девушка повернулась, откидывая за спину светлые волосы. Горящие свечи красили их в рассветный цвет и заставляли белые глаза блестеть лиловыми всполохами. Люди Дивные, люди Чудные, Чуть Белоглазая - так их называли в здешних краях, да и не только в здешних. Уже много сотен лет прошло с тех пор, как скрылись в своих подземных ходах Дивные люди, и камни закрыли пути назад. Много людей уходило искать чудо чудное, да так и не находили, горы не пускали. А не могли догадаться, что и по-прежнему люди Чудные выходят на поверхность, живут бок о бок, да только никто их не видит, не замечает.
Тайла поправила фитилек у свечки и вернула деревянный подсвечник на место.
- Ну вот, слушай. Стоит в центре города гора. Зовут ее нескладно - Плешивая. А вот ее история.
Давно это было. Еще и города никакого не было, только леса вокруг, густые, непролазные, зверья да птицы полные. В ту пору боги не скрывались от людей, и любой мог придти к ним и спросить совета. Жили люди в лесах, в родстве с животными, могли язык зверей и деревьев понимать, могли облик любой принять. И лишь одного они боялись.
- Смерти? - но Тайла только строго посмотрела на девочку. Та сжалась под строгим взглядом и замолчала.
Боялись люди не смерти, боялись люди Слово нарушить. В ту пору слов было мало, их старались беречь, словно жемчуг, и зря не разбрасывать. Словом могли исцелить, убить, околдовать. А могли и проклясть на веки вечные. Вот какую силу имело слово, данное людям богами.
Жил в ту пору парень. Айнес его звали. И всем он был пригож. Строен, высок, силен, хватку имел крепкую, руки сильные, ум сметливый. Да и сам был красавцем хоть куда. Да только был в нем один изъян: каменным было его сердце. Никогда никому не помогал Айнес, никогда ни о ком не думал, кроме себя. Мало-помалу стали люди от него отворачиваться. Бывало, раньше, и молоком делились, и на промысел звали с собой, а тут - глядь - и не зовут больше, и на пире как будто случайно яством обносят, будто и нет его. Разобиделся Айнес, решил вообще уйти из племени.
А леса в ту пору стояли густые, непролазные, сосны да ели небо собой закрывали, корнями в самую глубь гор вгрызались - не повалить, не срубить. Но самыми крепкими да высокими были деревья на вершине горы. Говорили, что они достигали самого неба, и по веткам боги спускались на землю. Вот туда-то и пришел Айнес. Забрался на самую вершину, огляделся: стоят деревья крепкие, мощные, в три обхвата. Кора на них твердая, в мелких капельках застывшей смолы, теплая, словно солнце только и делало, что вершину горы обогревало. Погладил ствол рукой Айнес, подивился силе дерева, да и принялся за работу.
Уж на что руки крепкие и сильные были у парня, а и он за день даже одного дерева повалить не сумел. Вгрызается топор в кору, врубается в тело, а только вытащишь - словно и нет раны, смола разрез затягивает, и вновь дерево целехонько. Ну да Айнесу все нипочем, знай рубит, крепче, злее. Вот и первое дерево со стоном упало на землю, подминая под себя слабые молодые деревца. Засмеялся Айнес, голову запрокинул, топором небу грозит. Стал он сучья рубить, костер развел, сел возле него на поваленное дерево. Достал хлеб, достал мясо припасенное. Вдруг видит - мелькает среди деревьев силуэт белый: бредет по лесу дева, волосы по спине струятся, но ни один сучок их не зацепит, ни одна веточка не прицепится, ноги босы, но ни иголки, ни былинки под ноги не попадут, словно дорога ей шелком гладким устелена, в темноте идет, а словно светло ей, ровно днем. И глаза в темноте белым поблескивают. Испугался Айнес, да виду не подал. Вновь за топор взялся, принялся ствол разрубать.
- Ты зачем деревья мои рубишь? - раздался голос за спиной парня. Ничего не ответил Айнес, знай себе топором работает. А девушка спереди зашла, прямо перед ним стала, смотрит сердито.
- Что же ты не отвечаешь, раз говорят с тобой?
- Буду я на тебя слова тратить, - огрызнулся Айнес и отвернулся, принялся второе дерево рубить. Девушка ничего не сказала, только голову чуть наклонила - размахнулся Айнес, ударил по дереву со всей мочи, да только разлетелся топор в щепы, еле успел Айнес увернуться. А девушка стоит и смотрит.
Рассердился Айнес. Да только понял он, что не простая перед ним дева, а, значит, и злостью не возьмешь ничего. Повернулся он к белоглазой девушке и говорит.
- Не по своей воле я твои деревья рублю, прогнали меня из моего племени, теперь мне нужно дом себе справить, иначе не выжить мне в лесу.
Посмотрела на него дева, а Айнес глаза не отводит. Поверила ему дева-Чудь, пожалела красивого брошенного юношу.
- Я могу помочь твоей беде. Только дай мне Слово, что сделаешь, как я скажу.
Знал Айнес, что нет ничего крепче Слова, данного богами. Знал он также, что нерушимо оно, и ни боги, ни люди против слова не пойдут, ибо всего сильнее страшатся его нарушить.
- Даю тебе слово, дева-Чудь.
И дева Дивная ему поверила, вынула из-за пояса жалейку дивную резную, протянула юноше.
- Когда понадобится тебе что-то, выйди на это место, подуди в жалейку, и я приду. Только коли откажу тебе в твоей просьбе, вернешь мне жалейку и позволишь мне уйти, не то беду накличешь и на себя, и на меня.
- Что ж, дай и ты Слово, что не обманешь меня, - потребовал Айнес.
- Даю тебе Слово, - сказала дева Чудь. - А теперь оставь мои деревья и ложись спать. Будет тебе завтра дом.
Проснулся Айнес чуть свет - и глазам своим не верит. Стоит перед ним дом - сруб новый, добротный, дверь крепкая, ставни резные, крыша дерном крыта. Поднялся он по ступеням, вошел в горницу, а там уж и стол накрыт, и печь натоплена, и под лавкой его мешки с зерном, мукой, да травами разными дожидаются. Усмехнулся Айнес, вышел на крыльцо - у дома и колодец стоит, и вода в нем - чистый лед, свежа, сладка. И дровяник полон, и корова мычит в хлеву, и забор крепкий. А дерево, вчера срубленное, уже на месте, словно и не сражался Айнес с ним, не рубил топором, не раскалывал топор в щепки. И жалейка, девой-Чудь подаренная, на поясе висит.
Смекнул Айнес, что это не сон, а все взаправду, и радуется его душа, и скребет что-то. Словно продешевил, ведь все, что угодно пожелать мог. И сердце его каменное заворочалось - это вселилась в него жадность.
День прошел, год прошел. Живет Айнес в новом доме на самой вершине горы. Ни в чем отказу не знает. Захотел - пушнины набил, захотел - на промысел сходил. Все, что нужно, у жалейки просит. Зерна не добыть - не растет зерно на горе - насыпали Чудь-люди полный амбар зерна Айнесу, рыбы требуется - не пускают сельчане к своим берегам - в сарае на стене уж сушатся большие рыбины. Свободно живется Айнесу. Да все не то, не сладко, не весело.
Вот как-то вздумал Айнес спуститься к своим прежним местам, посмотреть, чем живут бывшие соплеменники. А у них как раз праздник большой, пир горой - пора свадеб пришла. Со всего села собрались молодые перед домом верховного шамана. Поднялся он на гору - та гора поменьше была, чем новый дом Айнеса - пал на колени, Слова заветные произнес: рванулось с небес пламя в чашу, из цельного камня выточенную, запалило ветки. Раздал эти ветви шаман молодым супругам, чтобы от божественного огня зажгли они огонь своего очага. А после проводили молодых к новым их домам, да и устроили пляски и потехи, даже Айнеса на радостях пригласили: потчуют, хлебным пивом поят, яства подносят. Мрачнее тучи сидит Айнес, сладкий квас ему горек, мягкий хлеб черств. Закралась в его сердце мысль злая.
Вернулся Айнес домой под вечер, хмельной и злой. Поднес он жалейку к губам. Явилась к нему дева-Чудь. Набросился на нее Айнес с упреками. Мол, столько времени он живет один, а жены ему нигде не сыскать, вокруг не души, все молодые девы в селениях уж замужем. Век ему придется куковать в одиночестве, а без жены - какой же дом, какой хозяин? Молчала Дивная дева, глаза свои белые в землю опустила. Наконец, молвила.
- Что ж, Айнес, слышу я твои слова. Не могу я исполнить твоей просьбы, верни мне жалейку.
Пуще прежнего набросился на нее Айнес с упреками, все больше распаляется, жалуется, что, мол, бросают его, одинокого, ни помощи, ни поддержки - это ли великая справедливость Чудь-народа. Долго молчала дева на упреки, наконец, вздохнула горько.
- Нарушаешь ты уговор, Айнес, да горьки слова твои, жестоки упреки. Прощу тебя на этот раз, сама твоей женой стану. Но запомни: коли попрошу отпустить меня, не держи - беду накличешь.
Усмехнулся Айнес, вновь дает Слово.
- Жди меня утром, - сказала дева-Чудь и пропала.
Наутро открыл глаза Айнес, а в доме прибрано, натоплено, еда на столе. Вышел Айнес на крыльцо, а дева-Чудь в простом одеянии воду из колодца набирает.
Потекла с того дня жизнь у Айнеса, как по маслу. Вернется он с охоты, а дома прибрано чисто, горячее на столе, скотина накормлена. И сама дева-Чудь тиха и послушна, молчит только все больше, да в окно глядит, пока прядет - ну да хорошей жене и не положено лишний раз рот разевать - это еще предки установили. Живет Айнес с новой женой, словно в сказке, и придраться-то ему не к чему. Не успеет он и пожелать чего - глядь - а желание уже исполнено. Славно зажил Айнес.
Много ли дней прошло, мало ли, прижил Айнес от девы-Чудь двоих сыновей. Росли они смышлеными, послушными, веселыми, да вот одна беда - не похожи они на людей. Волосы белыми локонами струятся, глаза белым светятся. И сами все больше молчаливы, ни словечка из них не вытянешь. А когда минуло им семь годов, стала их мать собирать в дорогу.
- Куда это ты? - спрашивает Айнес. Он только с охоты вернулся, свалил двух зайцев у порога на лавку, сам смотрит сердито.
- Не серчай, муж мой, семь лет я жила с тобой, верой и правдой служила, все твои капризы выполняла. Пришел срок вести детей к моему народу, и мне уходить пора. Ты слово давал, верни мне жалейку и отпусти меня.
- Слово я давал, - говорит Айнес. - Да вот не обещал я сыновей своих отпускать. Ты вольна идти куда хочешь, а детей не пущу.
С этими словами оттеснил он сыновей от матери, в чулан их загнал, да на засов запер, чтоб не сбежали. Взмолилась тогда дева-Чудь, на колени перед мужем встала. Просит вернуть детей и отпустить их по добру. Однако каменное сердце Айнеса лишь еще больше окаменело за эти годы: не надо было ему ни о ком и ни о чем думать, все за него жена делала, обо всем заботилась, ни разу на упреки слова не сказала. Поняла тогда дева-Чудь, что не отпустит ее Айнес по добру. Прибегла она к последнему способу, о Слове данном напомнила, карой пригрозила. Лишь усмехнулся Айнес. Напомнил Дивной деве, что теперь она жена его, мать его детей, и жизнь ее полностью в его власти. Горько заплакала тогда дева-Чудь, отозвались горьким плачем из-за закрытой двери сыновья. Рассердился Айнес, ударил, не жалея, жену по щеке. Упала дева-Чудь. Сам же Айнес вышел из дома, дверь на замок запер, да и пошел в лес. Вновь, как в первый день, принялся он рубить то самое могучее дерево, которое так защищала Дивная Дева...
Долго плакала дева-Чудь, долго звала мужа, просила. Наконец, обессилев, взмолилась она своим родичам, богам да духам. В то же мгновение рухнул с небес огонь белый, да прямо на дом. Вспыхнул сруб белым пламенем. С горьким криком бросился к дому Айнес, да поздно - увидел он, как из огня вышла дева-Чудь, сияющая и светлая, волосы по спине струятся, глаза белым горят, да двух мальчиков, таких же, как она, Чудных, за руки вывела. Лишь один взгляд бросила она на Айнеса, плюнула ему под ноги - и пропали все трое. Хватился Айнес за жалейку - а нет ее больше. Пропала. Мечется он по двору, то к одному амбару бросается, то к другому, а они все пламенем белым занялись, никак не потушить. Бросился Айнес к колодцу, а из колодца, вместо воды, белый огонь на него пал. Пуще прежнего заметался Айнес по двору, пытается огонь с одежды сбить, жену и детей зовет. Но тщетно. Горит белый богов огонь, от дома к деревьям перекидывается.
Долго горела гора, несколько дней горела, всю верхушку выжгло дотла, даже пеньков не осталось. Когда же жители местных племен, огонь небесный бушующий увидевши, поднялись на гору, увидели они посреди вершины каменный столб. Словно скрючившийся на земле человек, сплошь из камня вытесанный, стоит он посреди лысой горы. И как ни пытались сдвинуть камень, не смогли его даже поднять. Так был наказан за свое каменное сердце Айнес. А на горе с тех пор ничего и не растет, так и стала гора Плешивой, как макушка.
- А где же сейчас этот каменный столб? - девочка болтает ногами, запивая историю свежим молоком. Тайла как раз гасила свечи.
- А нет его больше, - рассмеялась она. - В землю его врыли, по самую маковку, а на месте том - дом новый поставили, только никто там не живет больше. Зато там, куда огонь с небес падал, теперь люди небу вопросы задают, о дожде и бурях.
Девочка рассмеялась.
- Это называется - метеостанция. Там про погоду узнают.
- Может и так, - Тайла серьезно посмотрела на младшую подругу. - А может быть все иначе... Допивай молоко.
И подмигнула хитро белыми глазами.
Митькина горка.
Тайла сидит в кресле-качалке, вытянув босые ноги под длинной цветастой, расшитой бисером, юбкой, и вяжет. Кресло, качаясь, поскрипывает. Дети сидят на полу, раскладывают какую-то игру. Они не близнецы, но очень похожи, хоть и не брат с сестрой. В тишине слышно, как трещат свечи - чуткие глаза Тайлы не любят яркого освещения, она предпочитает тусклый свет камина и свечей и полутени.
- Тайла... - тянет девочка. Игра ей давно уже надоела. - Расскажи что-нибудь.
Тайла откладывает вязание.
- Снова сказку? - улыбается она.
- Нет, лучше про город, - мальчик более серьезен, сказки не для него. Он же большой. - Какую-нибудь правдивую историю.
- Нет, сказку! - заспорила девочка. Тайла хмурится. Она не любит ссор.
- Хорошо. Будет вам правдивая сказка про город.
Дети бегут к ней, усаживаются у ног на мягкий ковер.
- Ну, слушайте...
На самой окраине Екатеринбурга, где сейчас улочку аккурат под горой проложили, да так и назвали - Подгорная, рос когда-то дремучий лес. И был он непроходимым и густым, много там зверья водилось - медведи да волки, ягод и грибов была тьма-тьмущая, а уж орехов да трав целебных - и вовсе не счесть. Да вот беда - нехорошим местом считалась эта горка и лес, что ее окружал. И не только потому это было, что горка находилась аккурат возле кладбища, где людей лихих хоронили, но и потому, что шла через этот лес дорога к святым местам, а на дороге той хозяйничали разбойники - Митька и Васька.
Ой и лютыми были братья-разбойники! Никому от них спасу не было - ни купцу заезжему, ни паломнику святому, ни девке, что по грибы-ягоды в лес вышла. Волков и медведей так не боялись, как Ваську с Митькой, вот и перестали люди ходить той дорогой, заросла она, быльем-валежником затянулась, и не было там боле ходу ни конному, ни пешему. "Уж лучше в обход по Тракту Пышминскому, чем разбойникам в лапы угодить", - думали люди, и делали лишний крюк на полсотни верст.
Ну да братьям того и надо было: никто по лесу не пройдет, никто разбойничье логово не разорит. А дорог в город много идет, чай, не пропадут. Вот и стали они на гору взбираться, людей прохожих высматривать.
Долго жили братья-разбойники, дела свои черные правили, ни суда людского, ни божьего не боялись, душегубы. Но вот пошла промеж них ссора - не то добычу не поделили, не то просто черная кошка пробежала, а разделили разбойники свои владения. Митька остался на старом Пышминском тракте, а Васька ушел на Московский - там и купцы побогаче (все-таки Москва), и люд непуганый. И вот стоило им разлучиться друг с другом, как и произошла эта история.
Пошел раз Митька на промысел. Взобрался на горку, ждет, когда по тракту пойдет кто-нибудь. А про свою лесную заросшую дорогу совсем позабыл. А вот зря. И с братом зря поругался. Был бы у него напарник - никогда бы не попал он в такую передрягу. Сидит, значит, Митька на самой вершине горы, смотрит не тракт, напрягает глаза. Уж и смеркаться начало, а дорога все пустая. Неудачный выдался день, плюнул Митька, достал флягу с брагой, пригубил, сел шишку кедровую лущить. Вдруг слышит - поет вроде кто-то. Глянул снова на тракт - никого.
- Чур меня, - цыкнул Митька сквозь зубы. - Никак дура какая в мой лес забралась, да ягод вроде не пора. Ну да поразвлекусь, коли не поживусь.
Сунул Митька флягу за пояс, нож из сапога достал и пошел вниз, к старой дороге, откуда голос доносился.
В ту пору Чудь еще по горам да лесам не пряталась, открыто жила, с людьми общение вела, никого не боялись, да и бояться им было без надобности - все ж таки не простой народ, заповедный... Идет, значит, себе Митька по лесу, аккуратно ступает, не хрустнет сучок под его ногами. Глядит - мелькает среди елей платье - не простое, каменьями дорогими шитое. Знать богатая бабенка в лес забрела. Вышел Митька на дорогу, поджидает. Час стоит - нет никого, а пение по лесу знай разносится, словно и не сдвинулось с места. Пошел Митька навстречу, прямиком на голос. Идет, а сам примечает: дорога-то уж много лет как не хожена, старые листья да ветки путь завалили, закрыли, шагу не ступить - запнешься. Прошел вперед Митька - нет девушки, а голос все разносится, и будто уж не спереди, а позади него. Повернул разбойник обратно: уж не кустами-оврагами ли прошмыгнула? Да нет, вроде, среди веток не мелькает, да и голос вроде аккурат на дороге слышится. Прошелся Митька обратно - и вновь никого. Пение вроде опять где-то рядом, словно за спиной.
Сплюнул Митька на землю:
- Чур меня, ну-ка выходи, кто тут в прятки играть вздумал?
А в ответ ему будто смех раздался. Повернулся Митька - никого. Жутко стало разбойнику. Слыхал он, как по лесам лесовички да кикиморы за нос водят, с пути сбивают, да только сказками все это считал - для детишек, не для лихих людей, что по лесам бродить привыкли. А все-таки нет-нет, да и начинал шептать молитву, сколько помнил.
- Уж не меня ли поджидаешь? - раздался вдруг голос девчачий за спиной. С испугу Митька аж наземь кувыркнулся. Оборачивается - стоит перед ним девка, не молода, не стара, красива даже, волосы только уж больно седые, да платок по самые глаза надвинут - не разглядеть. А так - ладная, пригожая, платье на ней богатое.
- А если тебя, красавица? - встал Митька, ножичком поигрывает, хорохорится. Стыдно перед девкой страх показать, уж больно не по нраву пришлась она. Глянешь - и стынет внутри. - Ты в мой лес забралась, по дороге моей хаживаешь, подавай плату.
- По твоей дороге? - удивилась девушка. - Веками лес стоял, никто его хозяином не был, и теперь не бывать.
Разозлили Митьку слова девки, страх он и позабыл.
- Добром прошу - сымай украшения, скидывай платье. По-добру отдашь, живой уйдешь, добром не отдашь - не выйти тебе из лесу.
А девушка только смеется в ответ.
- Тебе ли мне угрожать?
Разъярился Митька, замахнулся ножом - а только пропала девушка, ровно и не было ее. Только голос звучит.
- Глупый ты. Посмотрим теперь, кто из лесу не выйдет.
Бросился Митька по дороге: дай, думает, догоню только. Долго бежал, уж и дышать больно, да и горка должна бы показаться, а все не кончается бурелом, и место как будто другое, незнакомое. Оглянулся Митька назад - а дороги-то и нет. Ну, разбойники - парни не промах. Снял Митька с себя кушак, связал, на ноги надел, да и полез на дерево - он до того, как разбойником стал, неплохим бортником был, да шишками промышлял. Забрался Митька почти на самую вершину, смотрит: да вот же гора, совсем рядом, с версту-то и пройти надобно. Приметил направление - по солнышку - спустился. Повязал кушак и пошел, куда надобно. Идет, даже песню какую-то залихватскую насвистывает. Долго идет, уж не одну версту протопал - а все нет горки, не кончается лес.
Нахмурился Митька, снова полез на дерево, снова приметил - вот гора, стоит, как стояла. Снова спустился, снова по солнышку пошел. Долго шел - нет горы. Плюнул он, в третий раз забрался. Снова путь приметил. Решил зарубки по пути оставлять. Идет - справа рубанет по дереву, шагов через десять - слева рубанет. Еще пять верст так протопал, уж ночь скоро - а к горе так и не вышел. Решил обратно повернуть, глядь - что такое: на каждом дереве по зарубке, что спереди, что сзади. Вот тут-то и начал Митьку страх пробирать. Уж не лесовичку ли он на тропе повстречал. Перекрестился Митька, забормотал молитву - да только давно не молился, закончить не умеет. Достал флягу, браги пригубил. Вытащил из сапога огниво, костерок запалил. Дай, думает, посижу, порешаю. Может, утром, к людям выйду.
А ночи в ту пору холодные еще были, и волки особенно лютовали в те годы, уж больно голодно им было. Видит Митька, в темноте блеснуло что-то. Запалил он еще один костер, сам на кедр влез, смотрит. Вышли к огню волки. Двое или трое, близко к огню не подходят, кругами ходят, землю нюхают. Один - самый матерый, аккурат возле самого кедра встал, словно чует Митьку. Всю ночь так сидели - натерпелся Митька страху. Аж трижды зарок дал не разбойничать, коли выберется. К утру настолько замерз - еле слез. Спустился - волков как не бывало, костры погасли. Приложился Митька к фляге, вернулась к нему былая удаль. Вновь пошел искать выход из леса. По дороге камнем птицу какую-то убил - вот и ножик разбойничий пригодился: разделал, зажарил, на ломти порубил, да в мешок поклал про запас. Еще день проплутал Митька по лесу, все дивился, как мог заблудиться в родном лесу. А к ночи, едва костер запалил - слышит, опять волки идут. Едва на сосенку забрался - уж и не трое, а семеро. Кружат вокруг костра, чуют добычу, разве что на сосну не кидаются. Глаза голодным огнем блестят, слюна с зубов капает. Уж на что разбойники храбрые люди, да и то стало Митьке не по себе. На третий день не выдержал Митька. Только утро забрезжило, упал он на колени, взмолился.
- Прости ты меня, девка, отпусти из леса.
Слышит - смеется кто-то рядом. Обернулся, а девка тут стоит, платок с головы сняла - и впрямь волосы белые, и глаза белым светят. Испугался Митька: уж больно на покойницу смахивает.
- Чур меня, сгинь, - кричит. А девка, знай, смеется.
- Ну, что, наразбойничал? Хватит с тебя? Иди на дорогу, кайся, авось пощадят тебя сельчане.
С тем и пропала. А Митька на следующий день и впрямь к людям вышел. Тут его мужики и повязали.
Говорят, и брата его, Ваську, тоже потом изловили, а что с ними после стало - не ведают. Ну да про то уже другая сказка.
Мальчик кривит губы.
- Не интересно. Не страшно даже!
Девочка, напротив, просит продолжения. Тайла же смеется, гонит спать, но спать не идут оба.
- А, что, разбойников обязательно казнили, когда ловили? - вдруг спрашивает мальчик.
- Нет, отчего же. Могли и отпустить. Клеймили разве, ну или откупаться заставляли, а то и на работы отправляли. По-всякому было.
- Злая она, эта чудь... - выдает, помолчав, мальчик, и идет спать. Тайла только молча улыбается ему в ответ.
Васина гора.
Тайла ведет детей за руки из магазина. День не особо удачный: долго ходили, много искали, но нужного не купили, но девочка все равно больше прыгает, чем идет. В кои-то веки выбрались погулять. Идти в гору нелегко - слишком высоко, неудобно и шумно, зато с горы сбегается легко и весело. Девочка скачет, вырывает руку и мчится вперед. Мальчик идет рядом, спокойно, послушно, только головой по сторонам вертит.
- Знаешь, - вдруг говорит Тайла, - здесь когда-то стоял большой завод.
- Неужели? - даже девочка останавливается, возвращается на несколько шагов. - А что тут делали?
- Чугун лили, железо, даже в Англию потом на пароходах везли листы уральского железа, все как один клейменные соболем. И находился завод аккурат у еще одной горы - Васиной ее назвали.
- И чем же она знаменита?
- А вот помнишь разбойников - Митьку с Васькой? Так тут как раз старший брат - Васька - промышлял...
Когда поймали их - Митьку с Васькой - после Митькиной встречи с Дивной девой, повезли их в острог. Ну да Митька там и сгинул, а Васька оказался умнее. Клеймили его, конечно, но потом отпустили. Вернулся он обратно, да и осел в домике у горы, где сам когда-то разбойничал. Леса по берегам Исети росло много, угля для завода требовалось немерено - вот и устроился он углежогом. Работа тяжелая, но каторжнику в самый раз. Кроме того мужик он был языкастый, башковитый да мастеровой. То ложки вырежет, то лапти сплетет, а то и игрушку какую сделает - вроде дерево деревом, а такая замысловатая, что налюбоваться не могут. И все это байками сдабривал, шутками, прибаутками - вот заводские и позабыли каторжное прошлое, да и под сажей клейма-то не разглядеть. А и сам Васька о себе не рассказывал, говорил, мол, пришлый, одинокий, жена померла, ребятишек своих не народил - вот и осел, где пришлось.
За смекалку да руки золотые заводские Ваську уважать стали, даже Василием величать. За советом обращались, да так, поговорить заходили. А раз приключился и с Василием случай. Шел как-то Василий ночью домой с завода. Ночь лунная, теплая, лето в разгаре, только-только Купала прошел. И решил Василий искупнуться, гарь да копоть с себя смыть. А дорога ровно по берегу Исети шла. Спустился, значит, Василий к воде, разделся, перекрестился, да и прыгнул в воду. Только окунулся, отфыркивается, как слышит - будто плачет кто-то. Потряс Василий головой, думает - показалось. Ан, нет. Далеко слыхать. И не откуда-нибудь, а с татарского кладбища.
Кладбище под горкой с незапамятных времен появилось. В ту пору на Урале много татар да башкир было, и не хотели люди христианские своих покойников рядом с ними класть. Да и сами братья-башкиры противились: не положено, чтобы покойники в разные стороны на бога из-под земли глядели. Вот и выделил им заводской приказчик местечко под горой - там и обосновали татары-башкиры свое кладбище. Православный люд туда не хаживал, стороной обходил. И Васька был не исключение. Да уж больно голос показался ему жалостливым. Не сдержался Василий. Одежу на мокрое тело натянул, да и припустил в сторону кладбища.
Долго бродил Василий среди плит - уж на что мужик не боязливый, разбойник бывший, да и то в тишине хотелось перекреститься. Вовремя вспомнил, что басурманский погост-то, да руку до лба клейменного не донес. А тут как раз снова плач. Да так близко, и так горько, что сжалось сердце углежога. Наклонился Василий к плитам - а прям промеж могил сверток лежит, а в свертке ребенок, недавно, видать, нарожденный. Плачет, надрывается - и ни души кругом.
Пожалел ребенка Василий, забрал с собой. Дома бабок-теток из соседок созвал. Ахая, охая, соседушки сгрудились над свертком: кто воды нагрел, кто пеленок чистых дал, кто молока принес от коров - искупали, переодели. Мальчонкой оказался. Крепеньким, светлоголовым. Назвал его Василий Митькой - в честь брата, да и оставил при себе.
В скорости начали соседи примечать, что не простой ребеночек-найденыш. Уж и годика нет - ползает, лопочет, уж почти на ножки встает, в два и вовсе сам бегает, болтает вовсю, да только язык-то какой-то чужой, непонятный. К пяти уж совсем взрослый, ничем заводским парнишкам-подмастерьям не уступает. Все смекает, за взрослыми повторяет. Да вот беда - как ни старался Василий обучить его языку, никак у него не выходило. Не говорит мальчишка - и все тут. Уж и глазенками умными смотрит, кивает, мол, понимает все, даже отвечает на своем языке, а по-человечьи не говорит. Махнул на него рукой Василий. Учит, чему может, а с разговорами не пристает, зато рассказывает - и сказы, и шутки, и былички. И все-то мальчишка слушает, запоминает.
К семи годам мальчишка и сам кустарником стал, не хуже Василия. Особенно игрушки у него дивные выходили: ровно живые, сами двигались, стоило только коснуться, а уж до чего резьба тонкая, узорная, до чего плетения витиеватые - первым мастером на деревне стал. Не только дворовым да деревенским, а и приказчиковым дитяткам хотелось заиметь игрушку от Митьки. Да только упрям мальчишка был - не по годам. Ни за что продавать не желал. Дарить - дарил, кому сам пожелает, а продавать - ни в жизнь.
Прожил так мальчишка у Василия десять лет. К десяти уж и на ребенка не походил - ни дать, ни взять - взрослый юноша. В заводские его не брали - к чему там такой безъязыкий, но мастером считали на все руки, как и приемного отца его Василия, потому и приказчик особо оброком не донимал пасынка углежога. Так, пустячок разве что спросит.
И вот приходит как-то Митька к Василию - тот как раз с завода воротился - да и вдруг заговорил с ним человеческой речью:
- Ты прости, отец, что молчал столь долго. Не мог я говорить с тобой. Не простого я рода, не человечьего. Оборотни мы. Спас ты меня от голодной смерти, как сына своего воспитал, но пришла мне пора возвращаться к своим. Хочу я отблагодарить тебя за добро. Коли будет нужда какая - приходи к горке, где нашел меня, свистни, да по имени позови - и я приду.
Сказал так Митька, до земли приемному отцу поклонился, из дому вышел - да и пропал. Погоревал Василий, что один остался - крепко привязался он к мальчонке - ну да что делать. Стал Василий, как раньше, бобылем свой век доживать.
Вот и год к концу подходит - зима на дворе, а тут как на беду новости: новый барин над деревней да над заводами объявился. Старый граф как преставился, так наследнички перво-наперво имение делить принялись, в особенности заводы да деревеньки приписные. Ну а с новым барином - новые порядки да новые приказчики. Прознали приказчики, что работает на заводе каторжный, да и дали ему отставку. Пришлось Василию покинуть свою избенку у горки - все ж таки казенная. Как ни жаль было заводским старого углежога, а приписные - мелкие люди. Собрали с села кто что мог: кто тулуп принес, почти новый, кто молока крынку, кто хлеба, а кто и деньжат сунул - всем селом до ворот довели, да там и простились. Пошел Василий куда глаза глядят.
Идет он по дороге, думу думает, куда теперь податься - много на Урале заводов, толковые работяги везде нужны, да вот примут ли бывшего каторжника? Пока думал мысли свои невеселые, ноги сами привели его к татарскому кладбищу, туда, где приемыша своего нашел.
- Была не была, - решил Василий. Сунул два пальца в рот, да как свистнет - так не свистел, когда разбойником был. И закричал во все горло: - Мииииииить-каааааааа!
Едва затих голос Василия в зимней ночи, как в ответ ему раздался волчий вой. Смотрит Василий - со всех сторон мчатся к нему волки, да не простые, черные, словно уголь, а впереди них молодой вожак, шерсть, что спелые колосья пшеницы переливается. Замер Василий, пошевелиться боится. А волки остановились от него на почтительном расстоянии, ровно ждут чего-то. Вышел вожак вперед, совсем близко к Василию подошел, да и заговорил с ним человеческим голосом:
- Здравствуй, отец. Слышал я о твоей беде. Не печалься. Дело хоть и трудное, да поправимое. Слушай, что делать надобно...
А на ту пору как раз на Урал мороз пришел - лютый, что спасу нет. В такую пору более всего ценился огонь - такой, чтобы до костей пробрал и мороз прогнал. Угля в такой холод на заводы требовалось много, приказчики сгоняли всех незаводских в углежоги. Да только видано ли дело доверить незнающему печи? То заслонку не завернут, то огонь упустят - вот и начали гаснуть да промерзать печи, а заново их разжечь трудно. Вот и придумал Митька-оборотень, чтобы Василий сам пошел к приказчику да помощь свою предложил. Мол, знает он одно место - огонь там горит несгораемый, от него и печи зажечь можно - и ни холод, ни снег нипочем такому огню будут.
- И приводи их к горке, тут мы тебя и ждать будем.
С этими словами развернулась стая прочь, да и сгинула в лесах. Пошел Василий к приказчику. Пришел, а у того дома шум-гам: прознал барин о погасших печах, на расправу требует. А приказчику очень не хочется шкуру свою под плети подставлять, да и виноватых не найти - не мороз же стегать? В общем, вовремя пришел Василий. Приказчик как услышал, что печи враз запустить можно, чуть не расцеловал Василия, даже про каторжное его прошлое позабыл. Посулил ему дом - еще лучше прежнего - да пятьсот рублей, лишь бы показал заповедный огонь, да только поскорее бы.
Сказал Василий приказчику мужиков собирать да вослед ему идти, а сам к горе пошел, где некогда разбойничать ходил. Долго ли шли, коротко ли - выходит Василий к горе, а волки их уже у кромки леса поджидают, с ноги на ногу переминаются. Смутились мужики, кто за нож, кто топорик из-за пояса вытащил, кто дубину подхватил - уж приготовились, да только не нападают волки. Один за другим в лесу скрываются, только самый последний у кромки остановился - шерсть цвета пшеницы так и блестит от инея - и словно зазывает за собой. Вошли мужики в лес, Василий впереди всех, позади приказчик плетется, еле ноги от страха переставляет.
Долго шли мужики по лесу. Уж кроны над ними сомкнулись, и словно темнее стало - вроде по лесу идут, а словно под землю спускаются. Наконец, остановились волки, в круг стали, завыли. Раскололась перед ними земля надвое, а оттуда, из щели, пламя полыхнуло. Да такое жаркое - хоть сейчас скидывай тулуп, как будто и не зимой вовсе. Обрадовались мужики, асбестовые ковши на длинных ручках подносят к расщелине, черпают из нее живое пламя. Той же ночью вновь разгорелись печи углежогов, жарко разгорелись, скоро пошла работа.
Да только приказчику жалко стало пятиста рублев. Да и не по нраву ему пришлась история с волками - уж не колдун ли часом? Решил он обмануть Василия, прогнать его. Как явился к нему Василий - так и на порог не пустили его у приказчика, взашей прогнали.
Воротился Василий к горе, вновь кличет Митьку.
На сей раз явился Митька один, выслушал отца.
- Ничего отец, погодят они еще...
Той же ночью осадила волчья стая приказчиков дом. Всю ночь сверкали в темноте злющие волчьи глаза, да вой разносился - всю ночь заводские сидели по домам, дрожа от страха. Наутро же от приказчика даже косточек не нашли. Приходят - ворота с петель сорваны, дверь когтями разодрана, а дом сам пустует - ни слуг, ни приказчика... А после и сам дом спалили от греха - мало ли...
А Василия на завод вернули. Как прознал барин, кто печи зажег, распорядился он выдать Василию содержание, да наказал, чтобы с нынешней поры Василий был старшим среди углежогов.
Долго жил старый Василий, в уважении и почете. Поговаривают, огонь из волшебной горы до самой его смерти ни в одной из печей не погас. А как умер старик - не только село, волки из лесу вышли проводить старого Василия-углежога. А гору эту, что огонь волшебный дала, в честь него Васиной прозвали.
Мальчик идет, задумчиво разглядывая дорогу. Нет-нет, да обернется назад, на гору, что осталась далеко за спиной. - Что, не понравилась сказка? - усмехается Тайла, поудобнее перехватывая руку девочки. - Нет, почему? - мальчик задумался. - А почему гора теперь огонь не дает? - А кто ж ее знает. Может, потухла, а, может, и как прежде огонь внутри горит, да только никому он не надобен.
- Когда-нибудь я тоже этот огонь добуду, - твердо решает мальчик. Тайла улыбается.
Вознесенская горка
- А эта горка называется "Вознесенская", - говорила Тайла, ведя детей по Харитоновскому парку. Осень уже вступила в свои права и обрушивала нескончаемый поток листьев и дождей на головы горожан, но здесь, в парке, даже она, казалось, затихала и замирала. Они шли по аллее, между огромных деревьев, вороша ногами опавшие листья. Аллеи пересекали весь парк, состоявший из холмов и спусков, заросших густой травой, и опоясывали озеро в самом центре парка - там еще плавали утки, рассекая лапками спокойную гладь воды, в которой отражалась круглая белая ротонда.
- На самом деле там когда-то был фонтан, - рассказывала Тайла. - Пруд был глубже, гости плавали по нему на лодках, а в беседке бил фонтан, не хуже, чем в парке Петра, а когда его отключали, то устройство закрывали дощатой крышкой и ставили в ротонде столы... Мостик тот появился позже.
- А почему горка - "Вознесенская", а парк - Харитоновский? - спросила девочка, идя с Тайлой за руку. В другой руке она гордо несла булку хлеба, завернутую в пакет - кормить еще не улетевших уток.
- А я знаю! - встрял мальчик. - "Вознесенская" - потому что церковь Вознесенская. Видишь? - он ткнул пальцем в голубую, немного облупившуюся, но по-прежнему красивую, устремленную ввысь церквушку с большой колокольней, возвышающуюся за оградой парка. - А Харитоновский - это потому что владелец дома - Харитонов. Граф какой-то.
Тайла даже бровью не повела.
- Не Харитонов, а Расторгуев, - поправила она. - Харитонов жил позже. А тут жил его тесть. Расторгуев, купец, владелец золотоносных приисков и заводов на Урале. А горку раньше называли "Генеральской", потому что жил тут генерал Татищев - дом его стоял как раз где церковь. Потом на его месте заложили церковь Вознесенскую, но это было позже. А сами купцы были до того богаты, что даже Мамин-Сибиряк описал их в своей книге. Только назвал Приваловым.
- Они самые. А еще есть "Харитоновское золото" у Толстого...
- Ну какая-то это не интересная горка. Все-то тут просто и понятно, никакой тайны, никакой сказки.
Тайла захихикала. Отломив кусок от булки, она раскрошила его в пальцах и кинула в воду. Утки устремились к еде, толкая друг друга.
- Сказка есть везде, только ее поискать стоит. Самое таинственное в этой горке - не ее генеральское прошлое, и не богачи-купцы с шикарными дворцами, и даже не церковка, которая и построена-то была для отвода глаз. Самое таинственное в ней - ее подвалы и подземные ходы, которые и сейчас сохранились.
Дети недоверчиво посмотрели на Тайлу, даже хлеб ломать перестали. А та с таинственным видом улыбнулась.
- Что, интересно? Ну тогда расскажу...
Было это давно. Большой подвал еще сам Татищев заложил, для надобностей всяких, ну а когда горку выкупили Расторгуев с Зотовым - тут-то и началось строительство во всю мощь. Уж больно опасались купцы, что за веру их - веру старую, проверенную, новшества Никона не принимавшую - будут их преследовать, вот и построили церковку для отвода глаз, а сами молельни подземные, да дома, да дороги, что карета проехать могла, строить стали. А когда умер старик-Расторгуев, не дождавшись конца строительства, тут и зять его - Харитонов к рукам прибрал усадьбу, углубил и расширил ходы. И имя красивое горке дал - Вознесенская...
Да только обходили горку стороной. Уж на что суров был нрав у старика-Расторгуева, а зять его еще более лютым был. И в домах его подземных и тюрьмы были, и пытки, и губили там людей - не счесть... На этом и начнется наша история.
Как умер старик-Расторгуев, так Харитонов еще больше за лютовал. Никому спуску не давал. А все потому, что тесть его тайну богатств своих перед смертью никому не раскрыл. Поговаривали, открылась ему золотая жила где-то в горах, легенды ходили - не то сам Полоз подсказал, не то Хозяйку чем-то задобрил. Да только росло богатство Растургуева не по дням, а по часам. Но как умер старик - жила-то и пропала. Как ни бились, не смогли отыскать вновь. Ну и залютовал зять богача. Сначала до работников-рудокопов добрался - по одному всех в застенках передержал, а после и вовсе в ссылку выставил, в Тобольск. Затем за приказчиков принялся - и тем тоже попало под руку горячую. Ну а после Харитонов стал сгонять людей на работы - со всех своих деревень позабирал мальчишек из семей и в горняки отправил. Всех мужчин, что не на заводах - не важно, стар ли, молод ли - всех загнал в горы, рубить, копать - уж больно ему покоя стариковское золото не давало.
И надо же было такому случиться - повезло одному из горняков. В ту пору как было - ослушаешься раз, считай, в горе и похоронят. Заведут в штольню, цепью прикуют к стене - и оставляют. Вот тебе кирка, вот еда, вот вода - работай. Раз в пару дней приходили, еду приносили, проверяли, сколько сделал. Могли и пороть тут же - если уж сильно ленился. А если и умирал на такой работе горняк - тут же в шахты сбрасывали, ну или сам под завалом погибал - дело не хитрое, горы-то изрыли так, что стены тоньше листа становились, вот и часты были обвалы.
Мало кто из горняков умудрялся сбежать, а уж до выхода из горы дожить - и того меньше. А Николке повезло. Забрали его - шестнадцати еще не было. Кое-как младшего десятилетку уговорили не забирать, мол, уж заводской, в отца пошел. Ну и оставили братишку, а Николку - в шахты, золото искать. Бежать пробовал - ловили, пороли, обратно водворяли. Бросил Никола затею с побегом, да только жить в горе, без солнца и света, уж больно не хотелось. Уж он долбит-долбит, да где ж тут золото найти? Но вот от удара вдруг откололся камень - едва самого Николу не придавил, как отвалился. Еле успел Никола увернуться, посветил на разлом - да так и замер. Среди маленьких грязных кристалликов словно ручеек струится тоненькая золотая прожилка, и, кажется - колупнешь чуть, и польется, как вода из родника.
Рассказал Никола о своей находке, камень показал - высвободили его из шахты, других работников послали, а Николу в другое место отправили. Да только назря они - колупали-колупали, так ничего не нашли. Решили они, что обдурил их горняк, захотел таким образом из горы вырваться - донесли Харитонову, а тот разбираться не стал, сразу в подвал, да пороть. Мол, говори правду. Так стал Никола узником подземной "Харитоновки".
Долго сидел Никола в подземельях Харитоновского дома. Уж и день с ночью различать перестал - все одно, темно, сыро и тихо, людей не видать, только стены, даже пороть перестали - что тут сделаешь, коли твердит парень "не знаю, не ведаю, было золото". Поначалу, как привели Николу сюда по ходам подземным, чтоб, значит, от глаз людских схоронить, барин, бывало, несколько раз на дню заходил, все спрашивал. Потом только приказчик ходил, потом и вовсе перестали. Никола поначалу кричал, а после только мычал, а то и вовсе молчать начал. Ну и махнули на него рукой - сам помрет, чего с ним возиться.
Вот лежит Никола у стены, смотрит в камень - а по камню тоненькая струйка воды ползет, прозрачная, едва заметная. Стал Никола ее слизывать, чтоб хоть жажду утолить, так еще день продержался. На третий день чувствует - смерть пришла, сил уж нет. Закрыл Никола глаза, и слышит, будто зовет его кто-то.
С трудом Никола веки разлепил - стоит перед ним девушка, вся в светлом, что кажется, будто светится, и волосы почти белые, в косу свиты, через плечо перекинуты. Девушка над ним наклонилась, кувшин к губам Николы поднесла. Глотнул Никола - а это вода, чистая, холодная, сладкая - слаще и не пил никогда. Раз глотнул - вот и сил прибавилось, другой - и глаза яснее смотрят, третий - на ноги встал, оковы, словно ленты какие, сбросил. Дивится Никола новой силе, а сам исподволь на девушку посматривает - уж больно не похожа она на людей-то. И девушка сама молчит, глаз не кажет. Хотел Никола с ней заговорить, а она и пропала: подошла к стене - и будто нет ее, растворилась в кладке.
В следующий раз девушка снова появилась. Снова подала парню воды, снова не заговорила, дождалась, пока он напьется, а после, уходя, указала на дверь, словно предупреждая. И исчезла. И только пропала девушка с глаз, слышит Никола - заскрежетало в замке. Лег Никола на пол, притворился скованным, глаза закрыл и почти не дышит. А сам в щелочку век посматривает: вот зашли в комнату двое, огляделись, к нему даже и подходить не стали, хлеба кусок у входа положили - и вновь захлопнули двери, только замок глухо щелкнул. В этот раз сумел Никола и голод утолить.
А девушка еще потом трижды к Николе приходила: принесет воды, дождется, пока кувшин опустошит, да и растает, как не бывало. На четвертый раз решил Никола выяснить, что это за девушка к нему ходит. Долго ее ждал, наконец, появилась, как всегда с кувшином воды. Только собрался Никола с ней заговорить, а девушка подняла на него глаза - а они словно слепые: совсем белые, без зрачков, смотрят куда-то мимо или сквозь него - и заговорила. И кажется Николе, что будто не наяву он голос слышит, а в голове ее голос звучит:
- Долго ты сидишь здесь, парень, пора и честь знать. Матушка твоя уж, поди, с горя слегла, тебя дожидается. Да и самому, поди, невмоготу уж под землей сидеть, к людям охота, к солнышку.
- Верно говоришь, - отвечает Никола. - К людям, к солнышку, к матери родимой. Да только в толк взять не могу, кто ты и как ходишь сюда - и стены тебе нипочем, и запоры со сторожами.
- Как я сюда хожу - одной мне ведомо, а одно скажу - запоров да сторожей много, да люда здесь томится простого, невиновного - еще больше. Да не всем помочь можно.
- Отчего же?
- Оттого, парень, что не все видеть меня могут. Ты заповедное золото видел, тебе видно, другим не дано. Ну да хоть тебе помогу, грех свой и отцовский искуплю.
Хотел, было, Никола спросить девушку, о каком грехе она толкует, да девушка руку подняла, замолчать парня заставила.
- Слушай меня, парень. Ложись сегодня не у стены, как всегда, а возле двери ляг. Как войдут сторожа - сделаю тебя невидимым на несколько минут. Сумеешь проскользнуть мимо них - считай, выбрался, выведу тебя, не сумеешь - не помочь мне тебе. Согласен?
Прикинул Никола, да и согласился.
- Была не была, - говорит.
Кивнула девушка, да и растаяла. Лег Никола у двери, стал ждать. Долго ждал, уж и уснул как будто, а сквозь сон слышит - заскрипел ключ в замке. Подобрался Никола. Смотрит - а из стены вынырнула девушка, на него смотрит незрячими глазами, серьезно так, будто насквозь видит. Медленно кивнула ему - и Никола кивнул. А тут как раз и дверь раскрылась. Вскочил Никола, да к выходу. Слышит, как закричали тюремщики за спиной: "Куда пропал, где спрятался?" - а тут и дверь как раз захлопнулась. Глядит Никола - а девушка в конце длинного темного коридора. Машет ему - скорей, мол, - ну Никола и побежал. Впотьмах спотыкается о неровную кладку, рукой по стене ведет, и ноги словно во сне переставляет. Очнулся - а девушка перед ним стоит, смеется, а вокруг такие же, как он, работяги-парни, по сторонам озираются, друг друга не узнают. Человек двадцать набралось, все, насупившись, смотрят на девушку. А та им и говорит:
- Теперь недолго вам блуждать осталось. За поворотом будут вам два коридора, вы послушайте - в котором воду услышите, туда и ступайте. Как упретесь в решетку поперек - ломайте, не жалея, она старая, ржавая, наляжете вместе - переломится. А с решеткой вместе и шлюз сломается, тот, что воду держит в пруду. Как уйдет последняя вода - бегите куда глаза глядят, все одно уж на земле будете. Дальше вас уж и не догонят. Да смотрите: про ход этот да помощь мою никому не сказывайте. Я против отца пошла, да только против совести мне идти еще тяжелее. А скажете кому - и себя погубите, и другим несчастным, что здесь остались, больше не поможете. Ясно вам?
Парни переглянулись, закивали. Девушка в сторону коридора махнула - и пропала.
Пошел Никола следом за всеми. Вывел их коридор к развилке, а там, как и обещала девушка, по коридору, где вода слышалась, вышли они к решетке. Долго ломали ее - шуму наделали, а не сдвинулась она с места, даже не погнулась. Осерчали тогда узники, решили, что обманула их девка, понасмехалась - да и бросила на верную смерть. Кто-то даже вернуться захотел, да только куда возвращаться-то: найдут - живьем замуруют. Стали думать, гадать, что делать. Наконец решил Никола стены обшарить. Все камни прощупал впотьмах - ничего не нашел. Вдруг - смотрит - по камню будто капелька золотистая ползет. Пригляделся, а это золотая жилка, словно вокруг выступа какого-то обвивается - и как его проглядел, пропустил - не понятно, на самом виду он. Ухватился Никола за выступ - а то рычаг оказался, что решетку поднимает. Нажал посильнее - решетка-то вверх и поползла, а с нею вместе и шлюз вскрылся. Понял Никола, что и здесь помогла ему волшебная спасительница. Побежали узники дальше. Долго бежали - и откуда только силы взялись. Видать, потому, что на волю возвращались. Выбежали они из большого хода, аккурат там, где пруд садовый был. Смотрят, а посреди пересохшего пруда стоит белая беседка с фонтаном, а в беседке, на бортике, та самая девушка - и тоскливо так смотрит, словно вот-вот заплачет.
Бросились парни, заводчане да рудокопы, кто куда, а Никола на месте стоит. Наконец, пересилил себя, к девушке подошел. А та сидит, не уходит, только глаза прячет.
- Скажи хоть кого благодарить мне за спасение? - спрашивает ее Никола. А она молчит, только головой качает. Жаль стало Николе девушку. Взял он ее за руку - а руки холодны как лед, аж мурашки по коже, да только не испугался Никола, в глаза твердо взглянул ей, да и говорит.
- Если бы не ты, не видеть бы мне больше ни матери, ни отца, ни братика малого. В долгу я перед тобой, проси, что захочешь - ничего не пожалею.
Девушка посмотрела на него испытующе, незрячие ее глаза так и смотрят в душу. Но выдержал этот взгляд Никола, не отвел глаз. Девушка улыбнулась и сказала.
- Дай мне имя христианское - тогда и мне, наконец, свободной быть.
Посмотрел на нее Никола, на белые, словно светящиеся, одежды, на прозрачную кожу, да и шепнул ей новое имя.
Улыбнулась девушка. Светло так улыбнулась, как имя ее новое, светлое, засияла, руки к небу подняла и растаяла в воздухе.
Так освободился Никола из заточения, и спасительницу свою освободил.
Поговаривают, что девушка та была когда-то дочерью старого Расторгуева, и полюбила она одного из работников отцовских, а тот возьми - да и прознай про это дело. Любимого ее тот час в Тобольск сослали, а девушка с горя отца за злодейства да жадность, что сердце его в камень обратила, прокляла, да и в пруду садовом утопилась. И стала она русалкой, что назло роду отцовскому золото под землю увела да узников, кому золото то довелось увидеть, на свободу выводить начала. И до тех пор ей было томиться, пока человек добрый всем сердцем ее не пожалеет, да имя новое не даст, чтоб, значит, жизнь новою ей начать. Поговаривают также, что и Харитонова, и брата его вскоре за злодейства на поселение вечное сослали, в далекий Кексгольм, а узников, кто в живых остался, на свободу выпустили, и дом с молотка продали. Вот так и закончилась история этого нехорошего места.
Тайла перевела дух и стряхнула остатки хлебных крошек в воду. Утки жадно патрулировали воду в поисках хлеба, время от времени ловя вместо крошек желтые листья, падающие с прибрежных ив.
- А что стало с Николой? - напоминает девочка. Она увлечена рассказом, а девушку ей просто очень жалко.
- Вернулся домой, а когда суд над Харитоновым и его приказчиками случился, всех пострадавших от их самоуправства до срока на волю отпустили.
- И, что, больше он сюда не воротился? А как же девушка?
- А девушку и сейчас увидеть можно, - улыбнулась Тайла. - Неподалеку живет, картины рисует и птиц певчих разводит, да на волю выпускает. Леной звать.
И Тайла указала куда-то на противоположный берег. Там как раз шла девушка в легкой вязаной шапочке и совершенно белом, словно светящемся, пальто. Она почему-то весело помахала ребятам и, поправив на плече ремешок складного мольберта, пошла дальше.
- Так не бывает... - растерянно пробормотал мальчик, глядя ей в след. - Призраки... и художники в белом.
- Ну, это же сказка. - Улыбнулась Тайла, беря мальчика за руку и ведя детей по аллее к выходу. - В сказках все бывает, можешь мне поверить...
Московская горка
- Тайла, а про тебя сказка есть? - спрашивает мальчик. Он перелистывает книгу "Уральских сказаний", лениво просматривает картинки. Девочка лежит на полу и что-то рисует цветными мелками в альбоме. Тайла моет посуду при свете свечей - бережет чувствительные глаза от острого электрического света. Она очень хитро организовала квартиру, где они живут, отгородив ту часть, что выделена под кухню, занавесками и пологами - от всяких неоновых вывесок и ламп, и внутри кухни царит теплый полумрак с потрескивающими свечами. У детей же в комнате сейчас светло, ярче, чем днем, и достаточно просторно. На звук голоса Тайла поворачивается, вытирает мокрые руки о висящее на поясе полотенце.
- Сказка? - задумчиво протягивает она, словно что-то припоминая. - Ну, вообще сказка о каждом есть...
Дети бросают свои занятия и мчатся на кухню, ставят на стол свечи, Тайла расставляет кружки и разливает ароматный чай.
- Давным-давно... - начинает Тайла.
Давным-давно, когда город еще был только-только построен, там, где сейчас стоят большие красивые дома, раньше сходились две горки - Московская, что у самого Московского тракта стояла, да Ивановская, и спускались прямиком в болото Камышинское. Называлось оно так, потому что очень много камышей там росло. И было то болото непролазным, но осушать его не торопились. На Ивановской горке тюремный замок находился, а чуть дальше - каменоломни и склады, прямо в городе, на окраине, а единственная дорога от них кордонами перегорожена. Так что - не сбежать было узникам, разве через болото, но туда даже самые отчаянные не совались.
Про болото же слухи ходили, что живут там странные люди - уж на что высоки и сильны, а по болоту ходят, ровно по сухой земле, не проваливаются. Да только поговаривали, что встречаться с ними опасно - доброго человека, может, еще и выведут с болота, но заморочат голову так, что ни себя, ни родных не вспомнит, а худого - и вовсе в топь загонят, и пропадет он там, среди туманов и багульника, одурманенный и потерянный. Вот люди и не совались туда - даже самые отчаянные.
Да только слухи-слухами - мало ли чего наболтать можно сгоряча - а жила среди того болота одна девушка. Избушка ее стояла на маленьком островке сухой земли. Девушка та толк в травах знала - и вылечить могла, и болезнь наслать, и даже будущее открыть. За то ее уважали и боялись - забижать не забижали, но и близко не пускали. Но кто за советом к ней сквозь болота шел - никого без помощи не оставляла, а в благодарность ей кто молока, кто яиц, кто хлеба поднесет. Тем и кормилась девушка. А за то, что на болоте она жила, ее болотницей и прозвали.
Вот раз пошла девушка по травы на болото, идет - каждую кочку проверяет - надежна ли, слегой дно ощупывает. А на ту пору как раз багульник зацвел на болоте - опасно стало ходить туда. Он, когда цветет, запах такой дурманный издает, что вдохнешь раз - да и забудешь, кто ты и откуда. И назад пути уж не будет: тот, кто аромат багульника на болоте да в тумане вдохнет, мир другим видеть начинает и дороги назад, к людям, уже не видит. Да только цвет багульника способен самую страшную грудную хворь вылечить - вот и ходили за ним, себе на погибель. А девушка та все секреты болота знала, не брали ее не чары болотные, не запахи дурманные - идет себе, цветы белые обирает, в сумку полотняную складывает. И слышит вдруг - плачет кто-то. Горько, совсем по-детски, да голос вовсе не дитячий. Нахмурилась девушка, пошла на голос.
Недолго идти пришлось. Видит - сидит на клочке земли девушка, невеста по всем порам, а плачет, как ребенок, горько, что сердце разрывается. Подошла к ней девушка, спрашивает, отчего плачет, не заблудилась ли. А девчушка пуще прежнего рыдает - не то от страха, не то от горя. Жаль стало ее, ну девушка-болотница и взяла ее за руку да к себе домой повела. Девчушка замолчала и покорно следом поплелась.
Добрались до избушки, девушка-болотница огонь в печи зажгла, отвар успокаивающий заварила, да и стала развешивать в сенях багульник - на просушку.
- Ты съешь меня? - подала вдруг голос девушка.
- Вот еще глупости! - рассердилась болотница. И добавила - для смеху и острастки: - Хотела бы есть - сырой бы съела, зачем домой тащить?
Девчушка от страха на скамейке сжалась, глазами темными поблескивает из угла. Болотница рассмеялась, ласково по волосам девчушку погладила, успокоила. Девочка возьми да и расскажи ей все: мол, сирота, отца в каменоломнях обвалом завалило, матери не знала, на воспитание да в работницы брать ее люди не хотели - ни иглы в руках держать не может, ни за скотиной ходить не научена. А в невестах ходить - жуть одна - то один придет, ластится, то второй безобразничать начнет - ну и дала отпор девка: одного поленом отходила, другого кочергой - осерчали на нее парни, дегтем ворота-двери измазали, да и сами проходу не дают - вот и пришлось ей в болота сбежать, мол, так и так погибать.
Жаль стало болотнице девушку.
- А ты умеешь ли чего? - для суровости нахмурилась она.
- Еще как умею! - вскинулась девушка. - Я плотничать обучена, ложки-миски вырезать умею, лапти плести.
- Да женское ли это дело? - удивилась болотница.
- А женское ли дело по болотам жить? - ответила девчушка да глазами сверкнула, что не удержалась болотница, рассмеялась.
- И то верно. Ну ладно, оставайся, всему, чего знаю - научу, а там видно будет. Звать-то тебя как?
- Настасья.
Вот так и осталась Настасья у болотницы в избушке.
Стала ее болотница учить. Сначала травки показывала, где растут, чем полезны, чем вредят. Настасья оказалась девушкой понятливой, с хорошей памятью - быстро схватывала, да еще и свое присоветывала. Болотница поначалу поругивалась, ворчала, а потом и привыкла - видать, чутье у девки к целительству. Стала ей болотница показывать, что да чем лечить можно: как кости срастить, как кровь остановить, чем раны замотать, чтоб поскорее заживали. Настасья все запоминала, за болотницей повторяла. А вскоре и вовсе помощницей стала.
Да только своенравная Настасья была - что жуть. Уж на что девка хорошая, а как слово поперек - упрется, все по-своему сделать хочет. Ух и намучилась с ней болотница! А тут на беду русалочья неделя случилась. Не зря люди в эти дни по ночам из дома не выходят: орудуют по миру духи да русалки, и хорошо, коли добрыми будут духи - отделаешься испугом, но все чаще истомленные вечными скитаниями духи и русалки зло шутили над людьми, а то и вовсе губили. Болотница с ними договариваться умела, через ее защитный круг пройти никто из болотных духов-призраков не смел - да и то по своей воле в ночь болотница своей избушки не покидала. А тут на беду новый обвал в каменоломнях случился, прибило камнями одного горняка - а у того семеро по лавкам, мал мала меньше. Вот и прибежала к болотнице безутешная жена, просит помочь. Пришлось болотнице на ночь глядя в дорогу собираться, а Настасью дома оставить. Наказала ей девушка-болотница из дома не выходить, свет не гасить, на стук не открывать - сама-то болотница не раньше, чем через два дня воротится. Дала задание - корни аира в порошок тереть, чтоб раны лечить. С тем и ушла.
Осталась Настасья одна. Поначалу-то все, как велено, делала. Огонь зажгла, корни толочь стала. Да только работа для нее - на один раз, все быстро окончила, села корзины плести из листьев камышовых - и те быстро закончились. Что делать? Сидит Настасья, в окно смотрит, а ночь густая, туманная, ничего не видать в окошко. Задремала Настасья. Вдруг слышит - стук в дверь, да слабый такой, едва слышный.
Глянула девушка в окно - никого.
- Показалось, - решила она. Только вернулась к окну - снова стук. Не утерпела Настасья, открыла дверь. Смотрит - стоит перед ней мужчина, коня на поводе держит, а сам еле на ногах держится.
- Добрая девушка, дай мне воды напиться.
Смотрит на него Настасья и дивится. Уж больно необычный путник к ней пришел: одежда на нем богатая, да вот словно нездешняя, длиннополая, и не то грязью, не то кровью перепачкана, доспех старинный, местами помятый, шлем на нем с навершием, конским хвостом украшен, почти все лицо закрывает, только глаза сверкают из глубины, да и конь черный, необычный, таких двужильными называют. Еще удивительнее - в болото забрели оба, а что сапоги, что копыта конские чистые, ровно и не по няше болотной шли, а по твердой земли. Замерло сердце Настасьи от страха, а все ж пожалела она незнакомца, поднесла ему чашу с водой и коню ведро воды налила. Снял незнакомец шлем - Настасья и замерла: лицо-то у воина странное, ровно не живое, ни морщинки, гладкое и чистое, не понять, старый или молодой перед ней, а глаза белые-белые, зрачков в них почти не видно. Взял воин чашу, поднес к губам. Оба - и конь, и седок - пили жадно, словно жажда их мучила сильная. Быстро опустела чаша, воин с поклоном вернул ее девушке, взял коня под уздцы, повернулся, чтоб идти - а Настасья как вскрикнет: в спине у воина ровно промеж двух пластин доспешных обломок клинка торчит и кровь с него на землю каплет.
Обернулся воин к Настасье, а та - ни жива, ни мертва стоит, к косяку прислонилась, вот-вот упадет. Хотел, было, воин в туман отойти, да только что-то Настасью как будто подстегнуло - схватила она незнакомца за рукав, в дом зовет, обещает рану излечить. На ее удивление воин ничего не сказал. Оставил он коня у дверей, а сам вошел в избушку.
Страх у Настасьи словно и отступил вовсе. Руки уж знакомые травы ищут, воду кипятить ставят - даже будто и веселее глядеть начала. Бросилась она к воину, помогла стащить доспехи, осторожно обломок вытащила, рану промыла, толченым корнем аира присыпала, стала заматывать чистыми полосками ткани, да только чувствует холод от кожи незнакомца, ровно и не живой он. Да и сама чутьем знахарским понимает, что не мог он быть живым с такой раной, а все ж одно - забинтовала, отвар целебный приготовила, незнакомцу подала, а сама украдкой посматривает. Уж больно красив незнакомец - волосы шелковые, почти белые, струятся по плечам, глаза ясные-ясные, белым светятся, и улыбается так ласково, по-доброму, и сам весь ладно сложен, высокий и стройный, словно дерево молодое. А незнакомец словно взгляд перехватил, смотрит на нее да улыбается. И страшно Настасье, и весело, и сердце от жалости болит, а щеки от смущения пылают.
Два дня и две ночи ухаживала за незнакомым воином Настасья: повязку меняла, лучшие кушанья готовила, сказками развлекала. И коня его заботой не оставила: и напоит, и накормит, и гриву расчешет. Да только ни воин, ни конь к еде не притронулись, лишь воду жадно пили, а воин все молчал, только смотрел на нее спокойно и печально. На третий день проснулась Настасья - пуста избушка. Выскочила она из дому - ни коня, ни воина, и туман рассеялся, ясное утро ее встречает. Стала искать следы Настасья - ни травы примятой, ни крови капель, ни навозу конского - словно и не было путников. Вернулась Настасья в избушку и горько заплакала.
Пришла болотница из села, а Настасья ее не встречает. Ходит, как призрак, по дому, тиха, молчалива. Что скажут - все делает, да только слова от не дождешься, все молчит да вздыхает. Не спокойно стало на сердце болотницы, да только как ни спрашивала она Настасью, не отвечает девка. Только тоскливо в окно на болото глядит. Наконец, решила болотница прямо спросить:
- Уж не влюбилась ли ты, красавица?
Настасья только глаза на нее подняла - и расплакалась. Все рассказала болотнице. Насилу ее девушка-болотница успокоила, чай из трав заварила, рядом с собой усадила и стала говорить:
- Не послушалась ты меня, девка. Сама на себя беду накликала. Ведь не живой человек к тебе приходил, правильно ты поняла, мертвый он, уж много веков как мертвый.
- Да кто ж он такой?
- Слыхала я от своей бабки еще, что когда-то болото это было еще больше, еще страшнее, и обитали здесь силы темные, в горе таились, что на тракт сейчас Московский выходит. В ту пору Чудь Белоглазая, народ дивный, еще часто приходил к простым людям, уму-разуму учили, в беде помогали, да только люди все черствее сердцем становились, все жаднее да злее, и когда пришла беда к Чудному народу, отказали им в помощи люди. Лишь некоторые откликнулись, да что толку - пришлось с темной силой Чуди самой в бой идти, да только сколько пошли - все и сгинули в этих болотах. Кого порубили, кто сам утоп, а болото всех поглотило, в недрах своих спрятало - нетленными, ровно живыми. Да ведь Чудь-то народ непростой, душа их сильнее тела, вот и выходят они с туманом на поверхность, в мир, ищут людей добрых, кто им поможет, да уйти к своим родичам позволит. Вот и тебе встретился, не то просто воин, не то и вовсе княжич какой из Чуди. Да только худому ли, доброму ли - все одно с покойником встретиться не к добру, и ему помочь не сумеешь, и сама сгинешь.
- Да неужели это так трудно? - вскинулась Настасья. Уж больно хотелось ей освободить неведомого воина. Болотница вздохнула.
- Труднее не бывает. И до тебя пробовали, да лишь в болотах терялись.
- Расскажи мне, я все сделаю!
Вздохнула болотница, ну да делать нечего: Настасью теперь и силой не удержишь.
- Слушай внимательно, ни одного слова не упусти. Найти-то его не сложно: выйди в тумане на болото, да и смотри под ноги. Как увидишь дорожку из брусники во мхе - по ней и ступай. Как пройдешь до половины, преградит тебе путь завеса из косого дождя, обжигающего, словно огонь, и острого, словно ножи - коли не забоишься, ничего тебе не будет. Пройдешь, как сквозь обычную воду. Приведет тебя дорожка брусничная к черным железным воротам в горе. Ты не бойся и здесь, трижды постучи в ворота. Трижды скажи, что пришла за воином из тумана. Трижды тебе скажут, что нет его здесь, но ты и в четвертый раз скажи - и ворота откроются. Тут-то и начнется самое сложное. Выйдут к тебе шесть одинаковых воинов. В ком узнаешь своего гостя, к тому и подойти, и чашу с водой поднеси. Едва коснутся его руки чаши - спадет с него колдовство, морок растает, и освободится он из плена смертного сна.
- А потом? - но болотница только головой покачала:
- Что потом будет - не ведаю. Никому еще не удавалось выполнить сказанное. Последний раз говорю - откажись от затеи, я выучу тебя знахаркой, после меня останешься людям помогать.
Но Настасья головой помотала. Твердо решила, что пойдет за воином.
- Да ведь не останется он с тобой, если и освободится - к своим вернется.