|
|
||
Говорят, можно как-то управлять своим дыханием... | ||
|
В д о х / в ы д о х There's no sense, it's all Volta, Ampere and Ohm
Я задерживаю дыхание и смотрю на часы. Минута до коллапса.
Наша жизнь начинается с пустоты. C жужжащего ослепительно-белого света; с холодного и равнодушного лица. Что для нас рождение, для Бога - всего лишь работа. Плоский перевёрнутый мир внизу покрыт кафелем... или цветными квадратами разделённой земли. Творец подрезает нам крылья и шлепком между лопаток выбрасывает из стерильного Эдема - прочь в зловонное существование. Первый вдох, и человек заходится в крике, от которого Бог недовольно морщится. Хлопает дверь. И вся наша последующая жизнь - тоже ничто. Мы давно стали людьми с общим пульсом, с одним биением в висках на всех. Ритм - наш бог, играющий на дудке; серое братство скользит по улицам и заливает подземку. Отражение в полированных ботинках - вот и весь мир. Одинаковые лица ничего не выражают, за бритыми щеками и крашеными в кармин губами - острые зубы хищников. Хочется покрыться чёрной коркой с ядовитыми шипами, чтобы никто из соседей не решил попробовать, какой ты мягкий внутри. Ржавчина на поручнях отступила перед скользящими прикосновениями тысяч ладоней - вниз, вниз, вниз - от дождя до дождя. Замкнутый контур, красный проводок к синему, скрутка и изолента. Я (как всегда) опаздываю, спешу, прыгаю через лужи, но быстро выдыхаюсь. Говорят, можно как-то управлять своим дыханием, чтобы бежать не уставая. На каждый четвёртый шаг, или на третий... Бежишь, как машина, вдох/выдох, открыть-закрыть, ку-клукс. Но ничего не получается, и уже через несколько минут мне кажется, что в лёгкие налили кислоты. Альвеолы лопаются и едкая дрянь захлёстывает горло. Я выскакиваю на Бакстера неожиданно. Он стоит, примёрзнув к стене, слившись с ней и став частью здания, как трансформаторная будка. Под его серым пальто - надёжная броня из равнодушия. Он мог бы подать мне знак, протянуть руку, отругать за опоздание, но ничего этого не делает. Никогда. Просто обращает на меня чёрные очки и незаметным движением отталкивается от стены. Похоже на расстыковку шаттлов в вакууме. Дождь стынет на стекле витрины дистиллированной росой. Гудит электричество, питающее здание; ещё встречаются люди, которые чувствуют его кишками и могут провести по следу похороненного в асфальте кабеля, как лозоходцы по водной жиле. Бакстер молчит. Я всегда думал, что к такому имени лучше подошёл бы совсем другой человек, кто-нибудь из прошлого, из комиксов, работник старых доков - обязательно большой, здоровый, с рыжей бородой и в пропахшей рыбой и машинным маслом одежде. А мой покупатель высок, прям, как палка, и эмоционально стерилен. Он продолжает глазеть на меня изогнутыми стёклами очков-консервов. Спорю, настоящих глаз у него нет, а если есть, то они ему не нужны. Эти очки придумал один из трусов, что не любят смотреть в глаза. По чёрным зеркалам текут отражения облаков, как мысли об осени. Бакстер требовательно протягивает мне раскрытую ладонь. Он весь затянут в синтетическую ткань, но перчатки у него кожаные. Я отдаю ему ключ. Мне приходится делать для Бакстера кукол. Когда готова очередная, я ищу его по городу и передаю ключ от камеры хранения. Эскизы и материалы (мягкий пластик, хирургическая нить) получаю разными путями, их для меня выбирает кто-то другой. Наверное, перед ним в цепи ещё кто-то, да и Бакстером конвейер с распределением обязанностей не заканчивается. Никто не видит всей картины. Second-hand догадки - засалившиеся, но со следами отбеливателя. Кубики со стёртым рисунком, что передают от человека к человеку - так быстро, что каждый успевает увидеть только кусочек мозаики на одной из граней. Бакстер держит хромированный ключ на ладони и оглядывается по сторонам. Пар вырывается изо рта, но люди-крысы огибают нас, текут по своим делам. Наверное, он выбрал это место потому, что у нас под ногами решётка водостока, и если наклонить ладонь, то ключ соскользнёт прямо туда, звякнет о прутья и никто никогда не найдёт содержимого индивидуальной ячейки на вокзале. Через неделю, месяц, год - не знаю, невостребованную куклу выгребут из металлического ящика и сожгут. И всё. Конец истории. Я выйду из этой игры. Можно было бы проследить за Бакстером, куда он пойдёт и как поступит с куклой, но я знаю, что стоит мне сделать за ним хоть шаг, и он развернётся, достав из под своей серой сутаны здоровенную пушку с тупым тяжёлым носом. Мне останется только смущённо посмотреть вниз, на скоростные, словно несущиеся на перемотке ручьи, ещё раз заглянуть в чёрный зрачок (чёрную дыру - такая запросто слопает твою жизнь) Бакстерова пистолета и повернуть назад. Прошлёпать по кипящим от дождя лужам к кафе и уткнуться в гарантированную чашку. Это моя страховка, выходное пособие, не знаю, как ещё назвать. Лучше долго не сидеть, привыкаешь к полированному металлу и холодному пластику. Надо идти. В туалете кафе голубоватый озон или жёлтый аммиак - в зависимости от района; едкое дезинфицирующее мыло, запах которого не отмыть от рук. Гладкий фаянс, колотые кромки и вода, что смывает кровь в канализационную глотку. Я возвращаюсь в зал, стряхивая воду с рук на пол, иду между столиками, стараясь не смотреть по сторонам. Половина здешних - такие же жертвы потомственной лоботомии, как Бакстер. Одежда, совесть, небо, асфальт - одного цвета. Пар изо рта, тонкие кожаные перчатки и синтетическая ткань, бесконечные фальшивки. Есть и другие, но... они боятся, а трусливое бунтарство (как закрытый одеждой пирсинг) скоро перестаёт быть правдой. Люди мечутся внутри себя - от стены до стены, кричат в звукоизоляцию; большинство так и умирает, под кирпичными грудами нерастраченных листовок. Готы в строгих костюмах, ждущие своей ласковой эвтаназии, от которой в глазах умерших застывает не успевшая вырваться наружу боль. Их ночные вечеринки пульсируют инфразвуком, но потом - необъявленный комендантский час; на память остаются ряды крестиков в календаре. Каждый зачёркнутый день - шаг к крематорию. Я снова сажусь на своё место. Не знаю зачем. С моих рук на серый пластик капает вода, а обутые в тяжёлые башмаки ноги напряжены. За окном идёт дождь. Я смотрю в стриженый затылок клерка, что сидит передо мной. Я знаю, он говорит со своей женщиной - видно, как он прожёвывает модные названия: совместное владение, тёмные, но безопасные подземные гаражи. Кредит, счёт, скидка - одно сменяет другое. Я повторяю за ним: большой гидравлический пресс рециклинга, вдавливающий в вас ваши же отходы. Совесть с тефлоновым покрытием, 100% индульгенция. Запахи и одежда сезона, искусственные цветы на проволоке и без неё; ароматический бензин - Chanel, слегка отдающая отравой. Я наблюдаю, как движутся его скулы, и вдруг замечаю сразу над ухом, у линии роста волос, маленький аккуратный стежок. Прозрачная нить, крестиком стягивающая шов. Стежок, сделанный моими руками. Патент, приговор, печать, удар молотком - следующий! Распределение обязанностей, конвейер, отбраковка. Наша жизнь завершается ничем. Я кажусь тебе странным, знаю. Мысли наползают друг на друга и легко потерять логику. Извини, уже нет времени. Я много его потратил зря, прежде чем узнал, что где-то там, глубоко, рядом с сердцем - "выход". Вывеска с аргоновой трубкой, который год привычно жужжащей и дёргаными вспышками кромсающей стоп-кадры из жизни. В её свете - этот самый "выход". Судорожный высоковольтный экстаз. Всё, что осталось во мне от Бога, от его белоснежного рая. В самые чёрные дни своей жизни вспоминай его. Время бежит по кругу от стрелки часов, блеклые цифры на экране цвета хаки тают и норовят вцепиться в собственный хвост. Опилки, клеевая оболочка, гарь контактов. Никакой злости, никакой обиды. Секунда. Прощай. EOF
26.10.2003 - 13.07.2004 |
|