Аннотация: Перевод на язык современности труда великого насмешника XVIII века
Неокандид, или опять же Оптимизм.
Перевод на язык современности труда великого
насмешника XVIII века Франсуа Мари Аруэ,
сделанный никому не известным доктором.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Как был воспитан на прекрасной госдаче
Чист и как был оттуда изгнан
В пригороде одной из столиц, на прекрасной госдаче партократа Куница жил юноша, которого природа наделила добрым нравом. Вся душа его отражалась в его милом лице. Он судил обо всем здраво и простосердечно, поэтому не зря и фамилию имел Чист. Обслуга госдачи подозревала, что он - сын покойной сестры партократа и одного доброго и честного человека, за которого она так и не вышла замуж, так как он был беспартийным.
Партократ был одним из выдающихся лидеров своей страны, и оттого на его госдаче было множество комнат, коридоров, лестниц, террас и был даже актовый зал с массивными люстрами и шелковыми до пола оконными драпировками. Обслуга партократа выполняла все его прихоти и содержала для него конюшню и псарню, необходимые ему для охоты. Все называли партократа товарищем и от души смеялись над слабостью его к охотничьим рассказам.
Супруга партократа весила центнер и не допускала снижения этого веса даже на грамм; этим она вызывала величайшее к себе уважение. Она исполняла обязанности хозяйки госдачи с достоинством, которое еще больше увеличивало это уважение. Ее дочь, прекрасная Куня, была свежа и прекрасна, как все воспитанные во всеобщем обожании и необычайном достатке девицы, и очень ощущала свою исключительность. Сын партократа также был во всем достоин своего отца и ждал только возраста, чтоб вступить в партию.
Идеологическим наставником семьи был мыслитель Платонич. Он преподавал в Университете диамат и истмат, и всякому умел доказать, что следствием несоответствия развивающихся производительных сил недоразвитым производственным отношениям является смена одной общественно-экономической формации на другую. Существующий же в его стране строй он полагал лучшим из возможных, потому что власть в ней принадлежала блюдущей интересы всех трудящихся партии; Куница он считал одним из самых преданных ее сынов, а жену его - одной из самых преданных его подруг.
- Доказано, - говорил он, - что наш строй - самый гуманный, разумный и неколебимый из всех возможных строев. И когда-нибудь в результате неминуемой мировой революции все страны станут такими же социально благополучными, как наша страна. Потому что все поймут, что для того, чтоб у людей было все необходимое нужно вводить плановое производство. И хотя современное производство пока таково, что всласть ест пока только одна партократия, но когда-нибудь оно станет таким плановым, что не только есть, но и одеваться и даже жить люди будут гораздо лучше. Но пока, - говорил он, - пусть все идет к лучшему.
Чист слушал все это внимательно и верил во все простодушно. Он находил Куню прекраснейшей их всех девиц, хотя еще не осмеливался говорить ей об этом. Он полагал, что, после счастья стать верховным партократом, вторая степень счастья - это быть Куней, третья - видеть ее и четвертая - слушать Платонича, большого мыслителя, знающего про все достоверно.
Однажды Куня, гуляя по обширному лесопарку госдачи, увидела в кустах мыслителя Платонича, который давал одной хорошенькой и покладистой горничной, обслуживавшей дачу, урок любви отнюдь не к чему-то абстрактному, а к очень даже конкретному. Так как у Куни была склонность к наблюдениям за людьми, то она пронаблюдала весь этот урок до самого конца. С урока она ушла взволнованная и задумчивая, но преисполненная решимости познать все таинства любви до самого конца; а так как предметом ее мечтаний давно был юноша Чист, то ей подумалось, что нет причин не сделать его и предметом своего любовного опыта.
Возвращаясь на дачу, она встретила Чиста и покраснела; Чист покраснел тоже. Она поздоровалась с ним в крайнем смущении. Он попытался с ней поздороваться тоже, но сам не понял, что пробормотал. На другой день после сытного ужина, когда все вышли из гостиной, Куня и Чист оказались одни. Куня уронила платок, Чист его поднял. Когда она протянула руку взять свой платок, юноша поцеловал ее руку со страстью и нежностью. Их глаза загорелись, их губы встретились, и их колени подгибались, а руки блуждали. Партократ Куниц случайно проходил мимо них и, не став утруждать себя раздумьями ни о чем, тринадцатью пинками вышвырнул Чиста с госдачи. Куня упала в обморок; как только она очнулась, подоспевшая мать надавала ей пощечин; и все принимавшие участие в этой сцене были в большом смятении.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Что произошло с Чистом в армии
Чист, изгнанный из земного рая, долгое время шел, сам не зная куда, плача, возводя глаза к небу и часто обращая их в сторону прекрасной госдачи, где осталась его милая Куня. Он лег спать без ужина посреди колхозного поля, зарывшись в охапку соломы, на которую стал падать большими хлопьями снег. На другой день Чист, весь иззябшийся, без денег, умирая от голода и усталости, дотащился до города, который назывался Новые Мытки. Он печально остановился возле какого-то казенного учреждения. Там его тут же заметили двое военных в офицерских, защитного цвета мундирах.
- А знаешь, - сказал один другому, - вот этот молодой человек довольно упитан и вполне подойдет для службы.
Они подошли к Чисту и очень вежливо пригласили его к себе в учреждение.
- Товарищи офицеры, - сказал им скромно Чист, - вы оказываете мне большую честь, но едва ли я тот, кто вам нужен.
- Ну нет, вы достаточно хорошо сложены и упитаны, для того, чтоб держать в руках автомат, - сказал один из офицеров.
- Да, подержать его в руках я могу, - согласился с ним Чист с поклоном, - но стрелять из него я совсем не имею охоты.
- Перед тем, как вы его возьмете, мы вас покормим и приоденем. Люди должны помогать друг другу сделаться лучше.
- Верно, - согласился Чист, - это мне и мыслитель один говорил, что все идет к лучшему.
После этого Чисту выдали солдатскую форму и накормили в солдатской столовой.
- Вы, конечно же, горячо любите?.. - спросил его после того офицер.
- О да, - ответил он, - я горячо люблю Куню.
- Нет, - строго сказал офицер, - я вас спрашиваю, горячо ли вы любите нашего главнокомандующего?
- Вовсе его не люблю, - ответил Чист. - Я его никогда не видел.
- Как! Он - доблестнейший из всех военачальников, и ему мы все обязаны подчиняться. - С этими словами офицер поднес к носу Чиста крепко сжатый кулак.
Чист внимательно его осмотрел.
- Довольно болтать, - сказал ему офицер, - теперь вы опора и защита страны. Ваша судьба решена и слава вам обеспечена.
После того Чиста под конвоем усадили в вагон и доставили в крайне удаленную от столицы воинскую часть, где ему надлежало служить. Каждый день его там заставляли маршировать, бегать, отжиматься от земли и ползать по ней, вымазывая в ней обмундирование, а обещанный автомат Чисту выдавали не столько для стрельбы, сколько для того, чтоб он без конца его разбирал, чистил и собирал. К тому же сослуживцы Чиста, приобщившиеся к службе до него, требовали от него уборки казармы, заправки их кроватей и приведения в порядок их амуниции, отчего ему не всегда случалось высыпаться. Но, несмотря на его усердие, за малейшую провинность сослуживцы ежедневно выдавали Чисту такое количество тумаков, что вскоре он сделался весь синий. Его можно было объявить представителем новой синей расы, для поминания той, как самой никчемной. В один прекрасный весенний день Чист надумал прогуляться из части и, выйдя из ее ворот, пошел, куда глаза глядят, полагая, что пользоваться ногами в свое удовольствие - неотъемлемое право людей. Разглядывая красоты природы, о существовании которых совершенно за время службы забыл, он прошагал несколько десятков километров, прежде чем заскучавшие по нему сослуживцы настигли его. Его спросили, строго следуя судебной процедуре, что он предпочитает: чтоб его отправили в дисбат и убили там сразу или он остается в части, где с ним каждый будет вытворять, что пожелает, чем обречет себя на медленную смерть. Как ни уверял Чист, что не желает ни того, ни другого - пришлось сделать выбор. В части было несколько тысяч военнослужащих, большая часть которых при случае пыталась доказать ему, что воля коллектива способна сокрушить индивида. Так что очень скоро, кроме синяков, на коже Чиста появились места, где та просто отсутствовала, и он нередко просил сослуживцев просто его пристрелить, так как сам обессилил до того, что не мог уже поднимать автомат. В это время в часть прибыл очень большой военачальник, и Чиста прибрали на время в медсанчасть. Пожелавшему зачем-то ознакомиться с работой медсанчасти военачальнику объяснили, что рядового Чиста на одном из учений проутюжил танк. Отзывчивый военачальник немедленно отдал распоряжение начать лечить героя и присвоить ему очередное воинское звание. Целый месяц военные лекари смазывали кожу Чиста смягчающими средствами, и, когда та почти зажила и он научился без посторонней помощи ходить, соседнему государству, политический строй которой оставлял желать лучшего, была объявлена война.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как Чист воевал на войне, как попал в плен к
моджахедам, потом был отправлен в Соединенные
Штаты, а потом вернулся на родину
Что может быть великолепнее и слаженнее, чем две воюющие армии! Строчащие автоматы и пулеметы, грохочущие зенитные установки и артиллерийские орудия, свистящие и оглушающие бомбы, сбрасываемые с самолетов, создавали гармоническую музыку сражений, которую исполнять полагалось бы скорее в аду. Все это отправляло на тот свет тысячи воюющих бездельников, как с одной, так и с другой стороны. Первое время Чист дрожал от страха и, как истинный гуманист, старался не принимать в происходившей бойне никакого участия. Однако довольно скоро уяснил, что если не будет при всяком нападении, как все, не мешкая, выскакивать из своего грузовика и поливать из автомата то и дело нападавших на них моджахедов, то навряд ли уцелеет в этой войне.
Наконец правители противоборствующих государств приказали сделать "Отбой" каждый своей воюющей стороне. Чист был рад покинуть театр боевых действий, чтоб рассуждать о причинах и следствиях увиденных варварств в некотором от них отдалении. По страшным Афганским дорогам дивизия, в которой служил Чист, двинулась к Таджикской границе. Чисту и его другу Анаеву, за время войны сменившим не один грузовик и привыкшим пополам делить все невзгоды, то и дело приходилось объезжать навалы покореженной подбитой техники. Двигаясь от одного разрушенного войною Афганской селенья к другому, они натыкались на неприбранных мертвых, повсюду им встречались изувеченные войной люди, беспомощные старики и замученные героями женщины, прижимавшие к себе напуганных детей. Многие из этих несчастных прямо на их глазах испускали последние вздохи. И хоть во время их продвиженья на родину провианта и даже питьевой воды всегда было в обрез, Чист не сомневался, что, как только покинет поле сражения, все снова пойдет к лучшему. Он рассчитывал, что очень скоро окажется рядом с Куней. Ведь все время разлуки с ней он вспоминал о ней ежечасно.
Однажды, ведя свой грузовик, Чист услышал грохот пальбы и крики. Сидевший рядом друг Анаев, раненный в оба плеча, стал сползать с сидения вниз. Едва Чист вытащил его из кабины грузовика, как тот взорвался. Чист увидел пред собой яркую вспышку, и неведомая сила подбросила его, как куклу, вверх.
Очнулся Чист в грузовике со связанными крепко руками, рядом сидели бородатые моджахеды. Его другу сидевшему рядом не связали рук, потому что он был ранен в оба плеча. От боли он не мог шевелиться и только стонал. Все время, что грузовик петлял по горным дорогам, моджахеды колотили пленников ногами по ребрам, убежденные, что избиение всех неверных чрезвычайно угодно аллаху. Через день они прибыли в горный лагерь, и обоих пленников посадили в яму в пещере. Через неделю их вынули из ямы. Анина, раны которого нагноились и который уже не мог стоять на ногах, моджахеды сначала избили, а потом застрелили. "Меня, конечно, тоже убьют, - решил Чист, сквозь слезы глядя на убитого друга, - и ни одна душа, и даже моя любимая Куня ничего и не узнает про то". Чиста тоже избили, но не застрелили.
Моджахеды заставляли с утра до вечера выполнять Чиста самую грязную работу. По ночам в своей яме он плакал, вспоминая убитого друга и раздумывая о бессилии человека перед абсурдностью мира. Чист выполнял в лагере любую грязную работу, но наотрез отказывался чинить заклиненные автоматы и пулеметы, из-за чего его продолжали бить по ребрам. Оттого, что его кормили одной лепешкой в день, он сильно исхудал и едва передвигал ноги. Иногда ему предлагали принять ислам.
- Если ты примешь ислам, мы будем кормить тебя лучше и дадим тебе за это жену, и ты будешь таким же как мы, - пообещал ему главный моджахед.
- У меня есть невеста на родине, и я отвергаю всякую веру, пригодную для оправдания злодеяний, - ответил ему Чист. - И, по правде сказать, мне, вряд ли, удастся уверовать в то, во что не верю совсем.
После таких его слов кое-кто из моджахедов был не прочь отрезать Чисту голову. Однако большинство из них все же сходились во мнении, что с этим, несомненно, весьма угодным аллаху деянием, пока Чист может работать, следует повременить.
Все это время Чист только и думал о том, как ему убежать из плена. Из-за скудного рациона даже ходить Чисту становилось все трудней. Однажды его попросили починить грузовик и дали за это целых три лепешки. Чист чинил его до времени совершения вечернего намаза. Когда все моджахеды сняли обувь, расстелили коврики и, опустившись на колени, принялись отбивать многочисленные поклоны, Чист сел в кабину грузовика и нажал на газ. Моджахеды не сразу поняли, что он от них сбегает, они вскочили и стали стрелять ему вслед. У всех имевшихся в лагере машин, которые могли за ним пуститься в погоню, Чист предусмотрительно проколол шины. Он гнал свою машину, пока не кончился бензин, потом он продолжал спускаться с гор, пока не свалился без сил на дне какого-то ущелья. Очнулся Чист в кабине джипа и удивился, что люди в нем не имели бород и говорили не на пушту, а на английском. Один из этих людей оказался агентом Народно-Трудового Союза, этот человек переправил Чиста сначала в Пакистан, а потом на самолете - в Соединенные Штаты. Человек, принявший участие в судьбе Чиста, работал на ЦРУ. Так Чист оказался в Нью-Йорке, где его с несколькими соотечественниками, тоже вызволенными из Афганского плена, поселили в одном из многочисленных небоскребов Манхаттана. Все это время Чиста хорошо кормили и военные лекари лечили его поломанные моджахедами ребра. От Чиста требовали, чтоб он как можно больше гнусностей говорил о своих командирах. Но всем интервьюирующим его Чист заявлял, что все в это войне было одной сплошной гнусностью и выделять чьей-то отдельной не желает. Все это время Чист просил опекавших его агентов НТСа отправить его на родину.
- На вашей родине вас скорей всего расстреляют или, в лучшем случае, посадят в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, - заверил его агент.
Чист не сомневался, что на родине с ним поступят именно так, но был согласен на все, потому что думал, что в том и в другом случае ему дадут свидеться с Куней. Пока решался вопрос о возвращении Чиста на родину, он устроился работать в один Нью-йоркский супермаркет грузчиком. В свободное от работы время Чист бродил по затененным небоскребами и запруженным толпами людей улицам Нью-Йорка, убеждаясь только в том, что не нужен здесь никому. Ему прошлось довольно долго так бродить по улицам и таскать в супермаркете грузы, прежде чем все опекавшие его в этой стране совершенно утратили к нему интерес и разрешили ему улететь на родину.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Как Чист вернулся на родину, встретил
доброго человека, Иакова, а потом своего прежнего
учителя, мыслителя Платонича, и что из того вышло
В родной столице, в одном суровом армейском учреждении, Чист несколько дней рассказывал обо всем, что с ним случилось в плену. После того Чиста не стали ни стрелять, ни сажать, а отправили на все четыре стороны. Радуясь, что ему удалось избежать наказания, Чист направился на госдачу Куница, но туда его не пустила стоявшая у ворот охрана, заверившая его, что никакого Куница и его семьи здесь нет. Жить Чисту было негде и не на что, но он опасался теперь просить подаяний у казенных учреждений и даже у частных лиц, которые могли за попрошайничество поместить его в какое-нибудь казенное учреждение, откуда нет свободного выхода.
Чист попытался попросить пригреть его хоть на время одного священнослужителя, потому что он так красиво умел говорить о милосердии.
- Есть ли какая причина, что вы стали бомжем? - поинтересовался он.
- О да, то, что я бомж, это следствие, а причина тому имеются, - скромно ответил Чист. - За один невинный поцелуй я был изгнан из прекрасного дома и разлучен с Куней, после чего меня зачем-то колотили в воинской части все, кому было не лень, и потом зачем-то отправили на войну, до которой мне не было ни малейшего дела, а уж что со мной вытворяли в плену я даже не хочу вспоминать. Мне и самому ужасно неловко выпрашивать у людей подаяния, ведь я совсем не прочь зарабатывать себе на хлеб сам.
- Мой друг, - сказал ему священнослужитель, - вам надо уверовать в Иисуса нашего Христа и положиться на его милосердие.
- Об исторической личности Христа я что-то слышал, - ответил Чист, - но поверить в то, что он станет меня кормить и поить, мне теперь еще сложнее, чем снова уверовать в диамат и истмат.
- Как ты можешь всуе поминать имя Христа! - воскликнул священнослужитель. - Убирайся, бездельник, убирайся, проклятый, и не приближайся больше к моему приходу.
Жена священнослужителя, слышавшая все это, не поленилась сбегать за помойным ведром, и выбросила его содержимое на голову усомнившегося в милосердии Иисуса человека, едва он шагнул за порог ее дома, продемонстрировав - до каких крайностей доводит женщин набожность.
Человек по имени Иаков, который никогда не посещал церквей, потому что не имел причин просить у Всевышнего ни прощений, ни подаяний, ибо не грешил и добывал все необходимое сам, видел, как жестоко и постыдно обошлись с одним из его братьев; он пригласил Чиста к себе в дом, отмыл от помоев, накормил, напоил, подарил сто рублей и хотел даже устроить его в свою торгующую барахлом палатку.
Чиста так тронуло такое неожиданное к нему великодушие, что он опять стал считать, что на родине у него все пойдет к лучшему, несмотря на грубость священнослужителя и его супруги.
Вскоре Чист решил навестить своего учителя Платонича, но когда пришел к тому домой, то увидел там незнакомого покрытого гнойными язвами старика с потускневшими глазами, искривленным ртом, провалившимся носом, гнилыми зубами. Старика мучили жестокие приступы кашля, во время которых он выплевывал по зубу.
Чист, чувствуя больше сострадание, чем отвращение, дал этому похожему на приведение старику те сто рублей, которые получил от доброго атеиста Иакова. Старик пристально посмотрел на Чиста и со слезами бросился к нему на шею. Чист в испуге отступил.
- Увы! - сказал несчастный другому несчастному, - вы не узнаете вашего учителя Платонича.
- Что я слышу? Вы, мой дорогой учитель, вы в таком ужасном состоянии! Какое же несчастье вас постигло? Почему вы не на госдаче? Что с моей Куней, несравненным ни с чем твореньем природы?
- У меня нет сил говорить, - еле прохрипел Платонич.
Тотчас же Чист приволок его в дом атеиста, накормил, напоил и, когда Платонич немного пришел в себя, снова спросил:
- Что с Куней?
- Она умерла, - ответил тот.
- Чист упал в обморок от этих слов; другу атеисту пришлось отыскать нашатырь, чтоб привести Чиста в чувство. Он открыл глаза.
- Куня умерла! Ах, белый свет померк теперь для меня! Но отчего же она умерла, уж не оттого ли что я был изгнан ее отцом?
- Нет, не от того - ответил Платонич. - Она была замучена бандитами у себя на даче. Отцу, партократу, который вступился тогда за нее, они пустили пулю в лоб. Жену его они прошили автоматною очередью. Так же они прикончили и моего воспитанника, ее сына. А что же касается самой дачи, то от нее остался только фундамент. А от псарни и конюшни не осталось и того. Даже многие деревья на обширной территории госдачи выдернуты с корнем. Но возмездие, однако, постигло эту банду, она полностью уничтожена другой враждующей с ней бандитской группировкой.
Во время этого повествования Чисту еще несколько раз был нужен нашатырь; однако, придя в себя, он все же осведомился, как могла случиться такая страшная, погубившая семью беда, ведь не бывает следствия без причины.
- О, причина тому, разумеется, была, - ответил Платонич. - Когда вследствие несоответствия производительных сил производственным отношениям произошла смена одной формации на другую и партократов стали презирать совершенно открыто, Куниц не уронил себя и в новой формации; навыки организационной работы пригодились ему, чтобы скупать и приватизировать все богатства и недра страны. Для того Куницу пришлось окружить себя состоявшей из одних бандитов охраной. Такие богатеющие банды в этой новой формации плодились совершенно как тараканы, и одна из них, явившаяся на дележ социалистических яств несколько позднее и не поделившая какие-то богатства и недра страны с бандою Куница, устроила этот на его дачу налет.
- О, как непредсказуема эта смена формаций, и надо ж мне было в нее угодить! - воскликнул Чист. - Но, как же, дорогой учитель, вы, человек некорыстный и разумный, попали в такое бедственное положение? Ведь тому была тоже причина?
- Увы, - сказал тот, - сему причина любовь - продлительница рода человеческого.
- О, я знал любовь, - сказал Чист, - овладев моею душой, она подарила мне всего один поцелуй и дюжину пинков, к тому ж чертову. Как же столь прекрасная причина привела вас к такому бедственному следствию?
- О, Чист, мой друг, - стал так отвечать ему мыслитель. - Вы, верно, знали обслуживавшую госдачу хорошенькую горничную Полину, в объятиях которой я вкушал наслаждения, и они породили те адские муки, которые я терплю сейчас. Она была больна СПИДом и, возможно, уже отошла в мир иной. Она обслуживала на многих госдачах всевозможных партократов, привозивших из заграницы не только импортное барахло, но и дрянные болезни. Что же касается меня, я не передам ее никому, ибо умираю.
- Отнюдь нет, - возразил учитель, - в создании и распространении ее гораздо более повинны рабы божьи, люди, не умеющие победить в себе склонность к порокам. Эта дрянная хворь распространяется среди нас так стремительно, что никто не может предсказать, каковы будут ее последствия.
- Каковы бы ни были эти последствия, - сказал Чист, - вас все равно надо лечить.
- Но что же можно сделать? - возразил Платонич. - У меня ни гроша, мой друг, а есть ли где сейчас хоть какая лечебница, где тебе поставят градусник или клизму, если не заплатишь сам или за тебя не заплатят другие.
Услышав это, Чист тут же бросился в ноги к доброму атеисту Иакову и так трогательно изобразил ему состояние своего учителя, что добряк, не колеблясь, приютил мыслителя Платонича и стал лечить его, как мог. Он перестал кашлять, после того как откашлял последний зуб, и вставил зубные протезы. У мыслителя Платонича, кроме философских способностей, нашлись еще и деловые, и атеист взял его к себе в палатку торговцем. Когда через несколько месяцев Иакову понадобилось поехать в Турцию по торговым делам, он взял с собой и мыслителя, и его ученика. Платонич счел при этом, что все опять идет к лучшему. Иаков совсем не разделял этого мнения.
- Конечно, - объяснял он свою точку зрения, - люди не родятся злодеями, чтоб уничтожать себе подобных, но становятся ими, опасаясь друг друга. Для того они мастерят всевозможные убивающие друг друга устройства, создают бессчетные враждующие группировки и всячески стремятся урвать у других, что есть самое лучшее.
- То, разумеется, неизбежно, - соглашался с ним отчасти мыслитель, - однако именно эти цепи событий, создающие социальные неравенства людей и приводят к социальным революциям и возникновению новых прогрессивных формаций.
Пока они так рассуждали, сидя в салоне самолета, летящего в Турцию, с места вскочил один из пассажиров, в руках которого была бомба, он приказал всем замереть на своих местах, и потребовал большую денежную сумму за то, что не взорвет прямо сейчас свою бомбу, чем непременно лишит жизни всех находящихся на борту самолета.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Как террорист обошелся с атеистом Иаковом,
приземление самолета, землетрясение, и что
случилось с Чистом и мыслителем Платоничем
Все пассажиры замерли в своих креслах в невыразимой тоске и ужаснейшей за свою судьбу тревоге. Одни пассажиры принимались иногда громко стенать, другие предпочитали тихо молиться. Команда самолета делала все, чтоб террорист не взорвал самолет до приземления, и постоянно передавала диспетчерам на землю становившиеся все наглее и несуразнее требования террориста.
Добрый Иаков привстал со своего места и протянул террористу все имевшиеся у него в наличие деньги, чем так напугал взвинченного донельзя террориста, что тот ударил Иакова бомбой в висок, отчего тот осел на место и испустил дух, когда самолет наконец приземлился.
Спецслужбы Турции действовали так решительно и стремительно, что целыми и невредимыми из полыхающего, окутанного дымом самолета удалось выбраться только Платоничу, его ученику и самому террористу, которого штурмовавшие самолет упустили.
Едва учитель и ученик вошли в Стамбул, оплакивая смерть своего благодетеля, как вдруг почувствовали, что земля дрожит под их ногами. Дома вокруг стали шататься, их стены рассыпались и крыши падали на землю с ужасающим грохотом. Десятки тысяч людей обоего пола и всех возрастов гибли под развалинами прямо на их глазах, приводя учителя и ученика в смятение. Террориста же это тревожило мало, он только отметил себе:
- Сейчас будет чем поживиться.
- Хотел бы я знать истинную причину такого бедствия! - вскричал мыслитель.
- Безумье природы вторит безумству людей! - воскликнул Чист.
Террорист, бросая вызов смерти, бегал по шатким развалинам, чтоб добыть так нужных ему денег. Когда он набрал некоторую их сумму, он тут же купил себе выпивку и первую попавшуюся ему на глаза девицу, ничуть не смущаясь тем, что вокруг него сплошные развалины и неприбранные тела погибших.
- То, что вы творите - безумие, - потрясенно промолвил Платонич. - Вы сумасшедший!
- Все сумасшедшие! - ответил тот. - Я родился и вырос в одной Азиатской столице, в ее бедном квартале, походившем больше всего на сумасшедший дом, там меня, случалось, пугали понятиями о добродетелях и святости. Объездив полмира я так и не нашел пределов сумасшедшего дома, и ни одного добродетельного или святого, который предложил бы мне что-то разумное, так что слушать осуждение своего безумия я не намерен.
Чист и Платонич не сочли ничего лучшего, как пойти копаться в руинах, дабы отыскать и спасти хоть одну человеческую душу. Но едва они приблизились к руинам, как повторный толчок дорушил возле них стену уже разрушенного дома, и пара камней свалилась на голову Чиста.
- Что-то случилась с моей головой! - воскликнул он. - Я умру, если мне не сделают обезболивающего укола.
- Ну, нет, - возразил Платонич, - Последние землетрясения, которые случались в Японии, Мексике, Греции и России, показали, что с такими небольшими ушибами люди довольно долго могли находиться под завалами без всякой помощи и их удавалось извлечь оттуда живыми или мертвыми.
- Вполне вероятно, - сказал Чист, - но я-то точно умру, если мне не дадут хотя бы таблетку от головной боли.
- Как "вероятно"? Это же вполне проверено.
Чист потерял сознание, и Платоничу пришлось привести его в чувства обычной водой, которую он добыл в каком-то колодце.
На следующий день они начали работать на завалах, помогая несчастным, оставшимся в живых туркам извлекать оттуда по большей части уже безжизненные тела. Ночью, когда работать было невозможно, учитель и ученик делили со всеми их невеселую трапезу.
Платонич утешал оставшихся без крова рассуждениями о том, что все могло бы быть иначе, если б они догадались в такой сейсмически опасной местности строить дома попрочней, ибо то, как строить такие дома, уже давно известно. Но люди зачастую сами решают, оградить ли себя от беды или вверить свою судьбу воле случая. В этом все люди абсолютно свободны.
Во время таких рассуждений Платонича к нему подошли несколько полицейских. Самый маленький из них и самый чернявый, но бывший у них, судя по нашивкам на мундире, самым главным слушал все это внимательней всех.
- Не думаю, что все люди во всем должны быть свободны, - заметил он, - ибо помыслы и дела многих из них греховны.
- Но прошу вас покорно заметить, - учтиво отвечал ему Платонич, - что греховность и связана с отнятием у них свободы действий.
- Так, стало быть, если лишить вас свободы действий, вы станете греховным?
- Я - нет, - гордо ответил мыслитель, - ибо я свободен всегда и во всем.
- Придется это проверить, - проговорил спокойно чернявый и сделал знак своим подчиненным. Те тут же схватили мыслителя и его ученика и потащили неизвестно куда.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Как был избит Чист и как было
подготовлено прекрасное аутодафе,
чтоб позабыть о землетрясении
После землетрясения, разрушившего большую часть города, отцы его не нашли лучше способа отвлечь людей от скорби и унынья, чем устроить публичные казни. Ведь многие психоаналитики сходятся во мнении, чтобы покончить с одной бедой, нужно переключить внимание людей на другую беду.
Во время ликвидаций последствий землетрясений было схвачено и покалечено немало мародеров. И в Чиста, когда его конвоировали полицейские, попала дюжина камней, брошенных людьми решившими, что ведут мародера. Когда они прибыли в очень мрачного вида учреждение, учителя и ученика порознь посадили в помещения, обитателей которых никогда не беспокоил дневной свет, но чрезвычайно выматывала ночная прохлада. Обоим узникам выдали полосатую одежду, в которой их должны были казнить после торжественного вынесения приговора. В этом приговоре оба они обвинялись в подстрекательских речах, в мародерствах, во взрыве злополучного самолета, в укрывательстве террориста и разве что не в провоцировании подземных толчков.
"Если этот тот мир, в котором все идет к лучшему, - думал Чист, когда его и его учителя в новой полосатой одежде повели к месту казни, - то каков же может быть мир, где все к тому не идет. Мало того, что меня колотили все кому не лень в моей стране, после чего делали тоже самое в другой воюющей стране, когда я был плену, но и теперь в мирной стране со мной поступили не лучше, да еще собираются меня казнить вместе с любимым учителем, в учения которого я теперь не верю совсем. О, добрейший атеист Иаков, лучший из людей, которому тоже не посчастливилось задержаться в этом улучшающемся непрерывно мире! О, моя Куня, прелестнейшая из девиц, доставшаяся не мне, а бандитам!"
Весь дрожа от ужаса и еле перебирая от него ногами, Чист, лишь благодаря пинкам конвоиров, добрался до места казни, притом тогда, когда учитель его уже был казнен. Тут земля под ним затряслась, раздался ужасающий грохот, и все обратилось в одну сплошную дымовую завесу. Испуганный, ошеломленный и окровавленный Чист выбрался из-под руин; чувствуя, что силы оставляют его, он уже собирался свалиться без чувств, как к нему подошла старуха и сказала:
- Сын мой, возьмите себя в руки и идите за мной.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Как старуха позаботилась о Чисте и
как тот встретил ту, что любил
Чист не очень ободрился словами старухи, но за ней все же пошел. Она привела его в какой-то ветхий домишко. Там она дала ему горшок мази, чтоб смазать все его ушибы и раны, принесла есть, пить и уложила на маленькую, довольно чистую кровать. Подле кровати лежала явно предназначенная ему одежда.
- Ешьте, пейте, спите, - сказала она ему, - да сохранит вас Николай Угодник, покровитель всех невезучих, и святой Пантелеймон, исцеляющий покалеченных людскою глупостью. Я вернусь завтра.
Потрясенный всем пережитым и изумленный милосердием старухи Чист хотел поцеловать ей руку.
- Целовать мою руку никому нет ни малейшего смысла, - одернула его старуха. - Я уйду и приду сюда завтра. Не забывайте смазывать свои болячки мазью.
Чист последовал ее совету. Так несколько дней старуха приносила ему еду, осматривала его болячки и смазывала их мазью, где он не мог достать их сам.
- Кто вы? - непрестанно спрашивал ее он. - Почему так добры ко мне? Чем я могу вас отблагодарить?
Старуха ничего не отвечала на его вопросы и однажды не принесла ему еды.
- Вы должны идти со мной и не произносить ни слова, - проговорила она и, взяв Чиста под руку, повела его из города. Пройдя так без единого слова почти час, они очутились на утопавшей в зелени роскошной вилле. Проведя своего спутника по тенистой стороне галереи, огибавшей здание виллы, старуха ввела его в дом через малозаметную дверку. Они миновали несколько коридоров и лестниц и очутились в шикарно обставленной спальне. В ней вся мебель, включая с парчовым балдахином кровать, была так красива и изящна, благовонные запахи были так тонки и приятны, а тихая доносившаяся откуда-то музыка так благозвучна и нежна, что Чисту показалось, что он видит сон.
- Раздвиньте балдахин, - сказала ему старуха.
Он несмело сдвинул парчовый полог. Конечно, это был сон! Он видел перед собой свою Куню! Она придвинулась к нему на кровати. Они смотрели друг на друга не в силах вымолвить ни звука и стали так бледны, что старухе пришлось надавать им пощечин, чтоб с ними не случилось обмороков.
- Ах, это ты! Это ты! Жива! Жив! - только и могли восклицать они сначала. Старуха попросила их восклицать как можно тише и оставила их одних.
- Это ты? - не мог надивиться своему счастью Чист. - Ты отыскала меня в этой странной стране. Значит, бандиты тебя не замучили до смерти, как уверял меня Платонич.
- Ну, помучили они меня предостаточно, - возразила на это Куня, - но все же не до смерти.
- Но твой отец и твоя мать убиты?
- Увы, это так, - отерла Куня набежавшую слезу.
- А твой брат?
- Мой брат убит тоже.
- Но почему ты в Турции? Как узнала, что я здесь? И как тебе удалось привести меня сюда?
- Я тебе все расскажу, - сказала она, - но сначала это сделаешь ты. Что ты делал после того, как тебя прогнали от меня пинками за один невинный поцелуй?
Чист принялся чистосердечно рассказывать ей обо всех своих злоключениях. Дважды в тех местах, где поведал о смерти друга Анаева, доброго Иакова и учителя Платонича, он прерывал рассказ, чтоб утереть Куне слезы. Потом она начала рассказывать о пережитом, делая паузы там, где и он не мог справиться с чувствами.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
История Куни
- Я крепко спала на нашей прекрасной госдаче, которую отец не преминул сделать своей, когда на нее напали бандиты. Проснувшись от страшной пальбы и криков, я увидела вбегавшего ко мне отца, который вознамерился защитить меня от бандитов, но прямо на моих глазах один бандит всадил ему в лоб пулю. После этого бандит набросился на меня и стал меня раздевать, пока я боролась с ним, пытаясь сбросить его с себя, подоспел еще бандит, который велел ему от меня отстать, так как я должна была принадлежать сначала ему. Тогда раздевавший меня бандит со зла саданул мне ножом в бок, отчего я тут же залилась кровью.
- Надеюсь, мне удастся ему отомстить! - воскликнул Чист.
- Это не удастся уже никому, потому что второй бандит, придя в ярость, пристрелил его прямо на мне, он был того бандита главней и не мог перенести несоблюдения субординации. Потом он залепил мне пластырем рану, оказавшуюся, к счастью, не глубокой, и увез к себе. Он посчитал, что я такая хорошенькая и непорочная, что вполне могу стать ему прислугой и любовницей. Мне приходилось стряпать ему и стирать, то есть делать то, чего я не делала никогда даже себе. И хоть он был внешне не таким уж прям страшилищем, каким обычно рисуют всех этих новоиспеченных бандитов, но воспитание его оставляло желать лучшего. В его речах было такое количество ненормативной и бандитской лексики, что мне не всегда было понятно, о чем он говорит и что от меня вообще хочет. Однажды он что-то не поделил со свою бандитской братвой и мне пришлось пуститься с ним в бега, то есть приехать сюда, но братва настигла его и здесь и пристрелила прямо на моих глазах, мне чудом удалось уйти живой с места разборки. Я оказалась в чужой стране без денег и документов, кроме ювелирных украшений, что были на мне, ничего другого у меня не имелось. Украшения эти были весьма дорогие, и мне посчастливилось их продать одному ювелиру-еврею, который, разглядев, что я хорошенькая, поинтересовался - не продам ли я ему заодно и себя. Положение мое было так не завидно, что я сказала, что мне надо подумать. Для этих раздумий он поселил меня здесь и, оказывая мне всевозможные знаки внимания, добивается моей благосклонности. Однажды, когда я, так раздумывая, гуляла возле виллы, меня заметил начальник местной полиции, который очень скоро выяснил, кто я и что. Он стал пугать еврея судебной ответственностью за то, что тот приютил у себя не имеющую вида на жительство в стране и вообще никаких документов. Еврею пришлось ему заплатить, к тому же еще и разрешить начальнику полиции меня навещать, в надежде своими знаками внимания также заполучить мою благосклонность.
Пока мне удается избегать оказывать ее им обоим. Но, сколько это может еще продолжаться, я не знаю, они так ненавидят друг друга. Однажды в информационной передаче по телевизору я увидела, как ведут в тюрьму двух человек, обвиненных во всех возможных грехах, в них я узнала тебя и Платонича. После этого я не отходила от телевизора и пришла просто в ужас, узнав, что вас обоих собираются казнить. Я совершенно не верила, что вы могли и помышлять о приписываемых вам злодеяниях, потому что знаю, как ты, мой дорогой, - чист, а мыслитель Платонич - мудр. Правда, он жестоко обманывал нас, утверждая, что все у нас в стране идет лучшему, хотя, возможно, и верил, что наш строй самый лучший, и уж конечно не предполагал, что этот, столь незыблемый, строй так быстро уступит место предшествующему, казалось бы, загнивающему и погибающему.
Неделю назад я пребывала в совершенном отчаянии, не зная, как тебя спасти, а теперь готова уверовать в бога, как только получу доказательства, что тот имеет хоть какое-то отношение к твоему спасению. Ведь я послала старуху, чтоб она выпросила твое тело, никому не нужное после того, как тебя казнят. Но проведение явило ей тебя живого, хотя и не совсем невредимого. Однако хватит о грустном. Давай я тебя все-таки покормлю.
Куня усадила спасенного Чиста в кресло возле столика, уставленного всевозможными яствами, и уселась к возлюбленному на колени. Едва она наполнила бокалы шипучим напитком, как к ним наведался явившийся за благосклонностью еврей.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
О том, что случилось с Куней, с Чистом,
с евреем и с начальником полиции и как
несчастливо влюбленные со старухой
отправились к берегам Америки
Этот еврей-ювелир не был ортодоксальным злодеем, он был просто обычным блюдущим во всем свои интересы евреем.
- Ага, - вскричал он, - русская дрянь, тебе мало похоти полицейского идиота. Тебе нужен еще и этого уголовник, ушедший от возмездия.
Говоря так, он вытащил небольшой пистолет, который, как ювелир, всегда имел при себе, и направил его на Чиста. На коленях его продолжала сидеть его Куня, что заставило Чиста вмиг вскочить и броситься на еврея с такой звериной прытью, которой тот никак не ждал. Чист выхватил у него пистолет и выстрелил. Несчастный еврей замертво свалился на пол.
- О боже, да возможно ль в тебя уверовать! - вскричала Куня. - На выстрел сейчас прибежит живущий по соседству начальник полиции. Нас найдут, мы погибли.
- Если бы мыслителя Платонича не казнили, он бы наверняка отыскал, что нам лучше делать теперь, - сказал Чист. - Но поскольку его нет, спросим об этом старуху.
Не успели незадачливые влюбленные, позвав старуху, воспользоваться ее благоразумием, как к ним ворвался начальник полиции. Вид бездыханного и окровавленного на полу еврея, Чиста с пистолетом в руке, перепуганной Куни и сохранявшей невозмутимость старухи его озадачил.
"Если этот человек кликнет сюда своих подчиненных, те меня схватят и уж теперь-то точно казнят, а уж то, что этот блюститель порядка сделает с Куней, быть может, будет и казни похуже, он давно домогается Куни. Так что стрелять в него мне надлежит, не колеблясь", - разрешил сомнения Чист.
Чист выстрелил, не дав начальнику полиции опомниться, и тот свалился рядом с несчастным евреем.
- Поздравляю! - воскликнула Куня. - Теперь нас уж точно ничто не спасет. И вот-вот настигнет расплата. Как это тебя, такого всегда кроткого, угораздило в пять мину укокошить еврея и турка?
- Милая, только опасаясь за тебя, я впал в такое изуверство.
Тут в их препирательства вмешалась благоразумная старуха:
- В гараже на вилле стоит машина, пусть молодой человек выводит его из гаража. А барышне надлежит побыстрей собрать все, какие в доме найдет, деньги и драгоценности. Конечно, я уже стара для таких путешествий, но никому из нас теперь не выбирать, и всем надлежит уносить отсюда ноги, как можно быстрее.
Чист тут же усадил в машину Куню и старуху и повел машину так быстро, как только мог. Как раз тогда, когда их машина уже приблизилась к Босфору, над турком и евреем свершались ритуалы погребения их вер, а Чист и его возлюбленная были объявлены Интерполом в международный розыск.
Так как ни у кого из них не было никаких документов, то, по совету старухи, Чист уговорил в гавани Золотой рог одного капитана взять их на свой сухогрузный корабль, направлявшийся к берегам Америки. Наличных денег у беглецов было все ничего, так что они предложили капитану еще и машину из гаража еврея. Однако капитан сухогруза, заподозрив, что дело тут не чисто, потребовал сверх того денег еще. И Чист отдал ему часть имевшихся у них драгоценностей.
После нескольких дней морского путешествия, когда судно, миновав Средиземного море, уже выходило в Атлантику, Куня обнаружила пропажу всех взятых ею из дома ювелира драгоценностей.
- Теперь мы остались без всякой надежды продать наши драгоценности и обрести столь долгожданную свободу в Новом свете, куда так стремились когда-то все уставшие от притеснений наши соотечественники. Кто только столь жестоко нас обокрал?
- Увы, - сказала старуха, - я сильно подозреваю, что это сделал сам капитан, он догадался, что, кроме отданных ему драгоценностей, у нас имеются еще. Не зря он так часто отсылал нас на палубу дышать морским воздухом.
- Мыслитель Платонич при жизни всегда нам толковал, что наступит такой день, когда деньги не будут иметь никакого практического смысла и люди станут друг другу во всем помогать и делиться всеми благами, которых будет не счесть. Но теперь, когда мои соотечественники, вследствие столь внезапного развившегося коллапса экономики, политики и нравственности, отказались во все это верить, я, конечно ж, тоже не верю, что кто-нибудь станет нас укрывать просто так. Неужели у нас совсем ничего не осталось?
- Ни единого крохотного брильянтика, ни единого цента, - подтвердила Куня. - И надо же тому случиться именно сейчас, когда я наконец поняла, что деньги и свобода - абсолютные синонимы.
- Но ведь мы едим в свободную страну, страну таких возможностей, о которых мы в своей, столь закрытой, стране даже и не подозревали. И, быть может, именно там, где все, действительно, идет к лучшему, нам удастся обрести наше счастье, ведь мы столько претерпели, чтоб быть вдвоем и любить друг друга.
- Разумеется, мы любим друг друга, но обретем ли мы после таких испытаний свое счастье - еще вопрос, - тревожилась Куня. - Ведь все наши соотечественники, которые всякими правдами и неправдами добирались до этой свободной страны, после утверждали, что именно там обрели то, что искали, и настаивали на этом так упорно и так горячо, что возникало подозрение, что они блефуют. Ах, ну почему нам выпало испытать столько невзгод. И совершенно не ясно, сколько тех еще впереди!
- Ах, как вы оба еще неразумны, - проворчала старуха. - Ибо думаете, что горче ваших испытаний не испытал никто. И отчего все люди так устроены, что подозревают в своих невзгодах и утратах нечто исключительное.
- Но ведь мы и были с ним воспитаны исключительно для одного только счастья, - указала Куня старухе на своего возлюбленного. - И в результате несчастья надо ж мне было попасть сначала в игрушки к бандиту, которой он бог весть сколько собирался играть, а потом избегать притязаний еврея и турка, которые тоже невесть сколь долго еще могли то сносить. От всех их похотей меня просто мутило. А ведь все мои предки были заслуженные сыны нашей партии, и вряд ли кто сделал больше их, чтоб все в стране шло к одному только лучшему.
- Ах, барышня, как вы еще наивны, - покачала на это головою старуха, - если думаете, что перед вами неразумная старуха, дожившая до своей старости в череде покойных событий. У меня нет ни единого органа, который имеет всякая женщина, нет даже грудей, и выгляжу я на тот самый возраст, в котором была бы моя мать, будь та жива. А ведь мои предки сделали для той же самой страны ничуть не меньше, чем ваши. И один из них, мой прадед, стоял у истоков создания той самой партии. А уж вам ли не знать, как честолюбива партийная плоть.
Эта неожиданное откровение старухи заставило влюбленных переглянуться и упросить ее рассказать о пережитых злоключеньях.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
История, рассказанная старухой
- Не всегда я была такой невзрачной старухой, отличной от других старух только пущей невзрачностью, и не всегда я была прислугой. Я дочь одного выдающегося партократа одной из Среднеазиатских республик. До семнадцати лет я воспитывалась в таком дворце, которому госдача, на которой воспитывали вас обоих и про которую мне рассказывала барышня, не сгодилась бы даже в качестве конюшни. Она была отделана по восточному роскошно и вся утопала в коврах, перед которыми все прочие ковры, которые я после видела, казались мне половыми тряпками. Все жители этой среднеазиатской республики хоть и числились независимыми гражданами республики и им были декларированы всевозможные права, но по сути своей были подданными моего отца. Для него они работали на полях и в садах, выращивая хлопок и фрукты, ткали ковры и пасли скот, рыли оросительные каналы и строили красивые казенные здания. Отец следил только за созданием видимости счастливого процветания республики, впрочем, процветание других республиках было точно таким же, хотя те, случалось, и хвастались друг перед другом какими-то непонятными никому достижениями. Как меня одевали и украшали, описывать и смысла нет, ибо такую роскошь и изящество можно только увидеть. Живое воплощение честолюбивых чаяний своих родителей, красивая и грациозная, я росла окруженная одними удовольствиями и поклонениями. Моя красота внушала женщинам такую зависть, что они дурно спали ночами, после того, как видели меня. Впрочем, и видевшие меня мужчины по совсем другой, правда, причине спали женщин не лучше. Мои глаза блистали так ярко, что их блеск был виден в абсолютнейшей темноте. Мои телесные формы были так совершенны, что стоявшая во дворце отца Венера Медицейская из цельного куска розового мрамора, при виде меня, прикрывала глаза. Во всяком случае, кто-то все это видел.
Я была обручена с сыном такого же ранга партократа соседней республики. Этот приятный юноша блистал не только одной красотой, но еще и умом, и пылал ко мне любовною страстью. Я тоже самозабвенно любила его. Все было уже приготовлено к торжественному нашему бракосочетанию. Подготовлялись многодневные увеселения, галоконцерты, конные состязания. Уже близился миг моего счастья, когда отца моего послали с каким-то деликатным поручением в одну азиатскую страну, в которой назревал нужный кому-то политический переворот. И надо же так случиться, что мой отец попал туда именно в этот момент. Наше посольское представительство в этой стране подверглось осаде, и сведенья из этой страны практически перестали поступать в нашу страну. Не зная, что с отцом, мы с матерью пребывали в страшной тревоге, проистекавшей от совершенной неопределенности и невозможности что-либо предпринять. Разумеется, мою свадьбу на время пришлось отложить.
За тот год, что мы пребывали в неведении, нас переселили в апартаменты много наших скромней, потому что место отца занял очередной видный политический деятель республики. Наконец до нас дошли сведенья, что мой отец то ли ранен, то ли убит, одно из двух. Тогда я и мать решили ехать в страну, где находился отец. Многие отговаривали нас от этой поездки, зная, сколь непредсказуемо поведение людей в странах, затеявших перевороты.
Всеми правдами и неправдами нам удалось приобрести билеты на самолет в эту страну. С собой мы уговорили поехать троих мужчин, особо приближенных к отцу и трех женщин, бывших у нас в услужении.
Прилетев на аэродром этой мятежной столицы, мы взяли какой-то допотопный автобус, на котором все вместе и направились в столицу к зданию нашего посольского представительства. На одной столичной улице дорогу нам преградила огромная толпа, находившаяся в состоянии неистовства. Кто видел восточный переворот хоть раз, второй переворот едва ли захочет увидеть. Однако мы попали в самый его эпицентр. Нечего и говорить, что наш автобус тут же был остановлен, нас заставили выйти. Люди в чалмах и грязных одеждах окружили нас. Они тут же распознали в нас иностранцев, то есть людей, понятия не имеющих об их фанатической вере. И потому все мы значили для них не больше, чем пыль на дороге. Все трое наших мужчин были зарезаны сразу. Из-за женщин у этих фанатов веры разгорелась борьба. Мою мать и всех трех наших женщин растерзали прямо у меня на глазах; тянувшие их за руки и за ноги мужчины, напоминали безумных детей, деливших куклы. Мне удалось спастись лишь потому, что один из этих дикарей впихнул меня в наш же автобус; и все, кто в него уселся, сочли своим долгом сразу заняться со мною тем, что до сих пор вызывает во мне единственное желание закатать их всех живьем под асфальт, до этого я не очень задумывалась, почему такое практиковалось у меня на родине. Вся столица была охвачена безумием враждовавших между собой сторонников победившего режима и сторонников свергнутого. Одни из этих сторонников обстреляли и подожгли наш автобус. Я уже задыхалась в дыму, когда кто-то стал вытаскивать меня из груды окровавленных трупов в автобусе. Очнулась я в какой-то глинобитной хижине; передо мной сидел человек, кажется, он был единственный во всем автобусе, которому не нужна была моя плоть. Он удивил меня тем, что заговорил со мной на языке моего отечества. Я стала плакать, а он - меня утешать, потом накормил скверной, грубой едой, которой питался всегда. Потом я рассказала ему свою историю, а он мне - свою.
- Моя жизнь в свободной Среднеазиатской республике была так убога и примитивна, что кроме хлопковых полей вокруг себя я почти ничего не видал, - начал он мне свой рассказ. - Но, как и все мои соотечественники, я очень любил комфорт и женщин, для чего мне приходилось частенько переходить государственную границу с набитыми маковой соломкой мешками. Во время одной из таких сделок кто-то набил один мой мешок обычной соломой, и в плутовстве заподозрили почему-то меня. Разумеется, я тут же был лишен обоих яичек. Так что мне очень жаль, что я не могу воспользоваться, как раньше, твоей красотой, однако использовать ее я все же могу.
Я не сразу поняла, что он имел тогда в виду. Я стала упрашивать его помочь мне вернуться в свою страну, но он уверял меня, что это уже никак не возможно после того, что случилось со мной. Он стал моим сутенером, то есть отдавал меня мужчинам на ночь, а вырученные за это деньги тратил на опиум, который курил день и ночь, несколько раз я пыталась от него сбежать, но всякий раз он меня возвращал и нещадно избивал. Он одевал меня в какие-то лохмотья и кормил одними объедками. Как все наркоманы, он не имел сострадания ни к чему в этом мире, который ненавидел, и приятного забвения искал в совершенно ином. Когда ему, наконец, надоело со мною возиться, он продал меня в один турецкий бордель, где кроме меня еще были женщины. Там меня кормили и одевали получше, так как требовалось, чтобы меня любило, как можно больше мужчин. Разумеется, в этом борделе я была примой и пользовалась таким у мужчин успехом, что нередко мне приходилось пользоваться бритвой, которой я резала себе лоб и щеки, чтоб иметь передых от их ненасытной любви. Не дай бог никакой женщине попадаться в руки этих перегретых солнцем и изнывающих от безделья мужчин. Разумеется, все вокруг нас презирали нас за это ремесло, и особенно - женщины, предполагавшие, что мы получаем что-то от этой, так называемой любви. Не существует такой женщины, которая после занятий такою "любовью", захочет ею заняться хоть с кем, хотя и немного найдется женщин, которые найдут в себе мужество поменять свое непристойное ремесло на любое другое. Но нет нужды рассказывать обо всех пережитых мной там униженьях и дурных плюс к ним болезнях. Последней моей там болезнью стала какая-то местная лихорадка, возбудитель которой не известен и по сей день и которую очень редко кому удавалось пережить. Меня, как только поняли, чем я больна, выбросили из борделя и отнесли на свалку на какой-то простыне, которая, несомненно, стала бы моим саваном, если б меня случайно не увидел один мужчина, который совершенно не интересовался бордельными женщинами, но мог оказать помощь любой из них, попавшей в беду. Он не побоялся моих гнойных язв, которыми я была покрыта с головы до пят, и отнес меня в лечебницу. Он заплатил даже денег, чтоб меня там лечили. Какие-то начинающие медики, не столько из сострадания, сколько из академического интереса кормили меня такими ядреными лекарствами, что лакомившиеся содержимым моих гнойных язв мухи дохли прямо на мне, правда, перед этим лечением медикам пришлось удалить мне обе молочные железы и матку, ставшие сплошными гнойниками. То, что я выжила, удивило меня, но еще больше - моих лекарей. После такого странного лечения за пару лет я состарилась на целых двадцать и не могла уже представлять для мужчин ни малейшего интереса. Чтоб не умирать с голоду, мне приходилось постоянно скитаться и наниматься кому-нибудь в услужение. Сколько раз я собиралась покончить с собой, но всегда меня останавливало одно раздумье: ведь зачем-то я объявилась в этом отнюдь не лучшем из возможных миров. И, несмотря на то, что именно он приобщил меня к своей скорби, мне все же нравилось его созерцать. Кончила я тем, что поступила в услужение к еврею-ювелиру, очень верно рассудившему, что его богатствами я не прельщусь никогда. Когда в доме появились вы, барышня, мне пришлось начать ухаживать и за вами, - так окончила свою историю старуха. - Так что не воображайте теперь, что несчастней вас нет. И если вы найдете на этом судне хоть одного человека, который бы не считал свои несчастья самыми значимыми из всех, то утопите меня в океане.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Как Чист был принужден разлучиться
с Куней и со старухой и направиться
с новым приятелем к берегам Испании
После этого рассказа молодые люди стали оказывать старухе больше знаков внимания. Так, рассказывая подробности своих злоключений, Чист, его возлюбленная и старуха миновали Атлантику и приплыли в большой Венесуэльский порт неподалеку от Каракаса. Тут только все они уразумели, что их сухогруз направлялся совсем не в Северную Америку, а в Южную, но им было не выбирать. Не дав никому из них сойти на берег, капитан, обокравший их, запер всех троих у себя в каюте и объявил, что прекрасно знает, кого привез в свою страну, что ему ничего не стоит Чиста и Куню, разыскиваемых Интерполом, сдать властям.
- Если узнают, что я привез сюда убийцу и его пособницу, мне не быть уже капитаном. Правда, девушку я еще могу приютить у себя.
За время путешествия капитан вполне разглядел все прелести Куни и очень рассчитывал, избавившись от ее возлюбленного, сделать Куню своею любовницей, ибо не меньше материальных благ обожал красивых женщин. Чист и Куня были совершенно растерянны, так как, обретя наконец друг друга, совсем не собирались разлучаться уже никогда.
- Барышня, у вас и у вашего молодого человека в голове только бредовые грезы и ни гроша за душой. А этот, обокравший нас жулик, даст вам кров и комфорт, - сказала старуха. - Несчастья дают людям права поступать сообразно обстоятельствам. Так что оговорите с капитаном, чтоб он позволил молодому человеку укрыться в каком-нибудь безопасном месте. А мы с вами пока останемся в неведомой нам Венесуэле.
Как ни не хотелось Чисту вновь расставаться с Куней, но капитан пригрозил ему, что вызовет на корабль полицию; и домысливать, что тогда ждет его ненаглядную Куню и его самого, ему не хотелось совсем. Капитану было известно, что служивший когда-то в Советской Армии Чист неплохо владел автоматом, и, чтобы вернее избавиться от Чиста, капитан свел его с одним солдатом удачи, по имени Эфейшем. Он был потомком автохтонов трех пересекавших экватор материков, и он был очень неглуп.
- Как я обойдусь без тебя, моя Куня? Как же ты будешь здесь без меня? И когда же мы свидимся? - вопрошал на прощание Чист.
- Мы свидимся, хотя и, предчувствую, очень не скоро, - сказала Куня. - И хоть ты и направляешься в страну, которая сейчас ни с кем не воюет, но помни, все мужчины заражены безумьем насилия. Но тебя, мой милый, то безумье коснуться уже не должно.
Со своим новым другом Эфейшемом Чист отправился в Испанию на небольшом, но весьма маневренном и быстроходном судне, служившем одному дельцу для перебрасывания по миру оружия, наркотиков и живого товара.
- Мы направляемся в Испанию к одному нуворишу, - вводил Чиста в курс дела его новый друг Эфейшем. - На сколько мне известно, он ужасно богат, у него гора грязных денег, которую он намеревается отмыть. Само собой, ему нужна надежная охрана. Эти странные господа совершенно не страшатся, что, нахапав за очень небольшой промежуток времени гору денег, всю последующую жизнь будут жить в страхе, что ту кто-то отнимет, вместе с их, само собой, животом. Им кажется, что только им и надлежит жить как-то необычайно красиво, потому что они - это они. Им невдомек, что красивые бабочки порхают много меньше невзрачных.
- Да, это, к сожалению, именно так, - согласился с ним Чист. - Люди так еще не разумны, что без устали ищут доказательств своего превосходства перед другими людьми. Люди одной расы, считают цвет своей кожи гораздо красивее прочих расовых цветов; люди одних этносов отыскивают постоянно доказательства превосходства своего этноса над прочими; мужчины презирают женщин за слабость, женщины презирают тех за грубую животную силу; представители одних конфессий не переносят на дух представителей других, хотя про их веры верующие иначе ни сном ни духом не могли и прознать; богатые презирают бедных, за их невозможность вести шикарную, беззаботную жизнь, бедные же конечно подозревают, что жизнь богатых бесчестна; красивые женщины игнорируют некрасивых, а те находят, что красивые непременно безмозглы; гетеросексуалы высмеивают гомосексуалов, а те потешаются над упертыми в прелести разнополой любви; люди, занимающиеся умственным трудом, считают тех, кто занимается физическим трудом, тупицами, а те, разумеется, этих умников считают просто бездельниками, любой направивший на тебя пистолет полагает, что может тебя презирать и лишить даже жизни, и сменит свое презренье на ужас только тогда, когда ты, отнимешь у него пистолет и направишь его в обратную сторону, - заключил свои наблюдения Чист.
- Все так и есть, - тоже согласился с ним Эфейшем, - и потому мы должны быть мудрее или хотя бы хитрее всех чванящихся превосходством болванов.