Первая моя встреча с ним произошла, когда мне было лет семь. Однажды, ослушавшись строжайшего запрета бабушки, я пошла в лес, взяв с собой младшего брата, и там его потеряла. По деревне тогда ходил слух, что в округе шастает волк. Ужасно испугавшись за брата, я бросилась в глубь леса. Кидаясь то в одну, то в другую сторону, я скоро перестала понимать, где нахожусь; то я оказывалась то среди высоких тенистых дубов, то в березовой с солнечными полянами роще, то мне приходилось пробираться через колючую еловую чащу. Вот тогда-то в слезах и отчаянии я и натолкнулась на неподвижно стоявшего на пригорке бородатого человека, рядом с ним стоял волк, которого я приняла за собаку. И хоть человек этот был совсем не стар, но из-за бороды я приняла его за дедушку и так и обратилась к нему: 'Дедушка, дедушка, помоги мне отыскать со своею собачкою братика'.
Как ни странно, это первое к нему детское 'ты' так и осталось в моем обращении к нему навсегда, хотя такого почтения, как к Кастадону, я не испытывала после ни к кому. Тогда отношение к нему людей в округе было неоднозначным: одни уважали, другие боялись его, а иные считали его местным лешим, потому что он обитал один в глуши леса.
- Зови меня лучше Кастадон, - улыбнулся он мне.
- Ты - Кастадон!? - изумилась я. - Да ведь Кастадон-то - волк.
Как-то шуткой бабушка при мне обозвала его волком.
- Да волк-то как раз и не я, - весело глянул он на не спускавшую с меня блестевших глаз 'собачку'. - Ну что, найдем этой плаксе братика? - насмеявшись, обратился он к ней и даже, как показалось мне, стал дожидаться ответа.
- А она же не разговаривает, - решила подсказать ему я.
- Ты думаешь? - попробовал он изобразить на лице такую же, как у меня, серьезность, но не смог и засмеялся.
- Да, - не очень понимая, отчего он вдруг рассмеялся, все так же серьезно продолжала я. - Немного только понимает 'куть-куть-куть', когда кушать хочет.
От этого моего пояснения он зашелся хохотом, отчего засмеялась и я, забывая, что мне нужно как можно быстрее отыскать брата.
Не прошло, быть может, и четверти часа, как Кастадон вывел меня на опушку леса, где под кустом безмятежно спал маленький брат.
И хоть в эту нашу первую встречу Кастадон ничего особенного мне не сказал, но меня почему-то стал манить лес, в котором, как уяснила позднее, Кастадон знал каждую кочку.
Моя следующая с ним встреча произошла лет через пять. Однажды я шла по лесной тропинке, поглядывая на играющую солнечными бликами листву на верхушках деревьев. Вдруг кто-то сзади схватил меня сильно за голову. Онемев мгновенно от страха, я только уцепилась за запястья державших меня рук, стараясь ослабить их хватку. Так прошло, быть может, несколько минут, не говоря ни слова, он продолжал все так же крепко удерживать мою голову, не давая мне увидеть его. Внезапно передо мной появился знакомый мне волк и, точно не зная, что делать, стал переминаться с лапы на лапу. В его глазах, казалось, было сочувствие к моему положению. Наконец он негромко скульнул, поднялся на задние лапы, и, уложив передние мне на плечи, как будто того, позади меня, мордой боднул.
Руки 'того' голову мою отпустили, я обернулась - предо мной стоял Кастадон и смотрел на меня хмуро.
- Ты! Ты! - только и смогла выдавить я, чувствуя, как страх мой переходит в гнев. Как он посмел меня так напугать!?
- Нельзя ходить так по лесу, - совсем не обращая внимания на мою разгневанную мину, проговорил он назидательно и твердо. - Ты ходишь как глупая дичь, которую ничего не стоит поймать. Идешь - глаза на небе, рот открыт, - изобразил он меня довольно похоже, после чего уселся на торчавший рядом пень, уложил ногу на ногу и кивком на соседний пень предложил мне сделать то же.
Я вздохнула, чувствуя, что с выдохом гнев мой выходит из меня, как из надутого шарика воздух, и села на указанный пень. Волк неожиданно подошел ко мне, не вызвав у меня ни малейшего страха, и я провела по его густой гриве один только раз, поняв, что передо мной не собачка, шерстку которой можно пока не надоест поглаживать. Глядя мне в глаза уже без состраданья, но удивительно умно, волк простоял возле меня с минуту и отошел в сторону. Я всегда была равнодушна к собакам, вечно налетающим на меня с 'гав-гав-гав', рассчитывая служебным рвением порадовать своих хозяев; но в этом звере с густою гривой мне почудилось какое-то собственное его разумение, кого и как привечать, с собачьим несравнимое.
- Когда ты идешь, рот быть должен закрыт и ты первая должна увидеть того, кто встретится тебе на пути. И не всякий должен возле тебя очутиться. Но если вдруг такое случится, верь не словам его, а тому, что рядом с ним чувствуешь.
Тогда он прочитал мне лекцию о том, как надо со всяким встречным себя вести. Больше всего в ней меня удивило его утверждение, что доверять всем людям нельзя, почти все в них только одно плутовство, они лгут даже тогда, когда говорят, так называемую, чистую правду, истинно в них только их поведение, то есть то, что они делают для себя, для тебя, для других.
В тот день я пришла к мысли, что Кастадон ужасно непрост и что-то ведает такое, что понять пока не могу.
Из расспросов о нем деревенских людей мне тогда удалось узнать лишь то, что до того, как стать лесничим, он был таким же, как все, разбитным деревенским парнем: работал в колхозе, сажал картошку и пил самогон. С женой и появившимся у него вскоре после женитьбы ребенком он прожил недолго: их на деревенской дороге насмерть сбил грузовик. Кастадон сжег этот грузовик и во всеуслышание объявил, что водителю-убийце лучше бы до конца жизни хорониться от него в тюрьме. После этого он начал пить, причем так, как пьют только в деревнях, то есть употреблять почти ежедневно такие напитки, перед которыми дрянные магазинные водки и одеколоны могли бы показаться просто ситро. Прожив так год или два и пропив все, что только можно пропить, он вдруг пить перестал, окончил в городе техникум лесного хозяйства и ушел жить в лесную глушь, обустроив себе с незапамятных времен пустовавший там дом.
Глава 2
Года через три я встретила Кастадона в местном сельпо, куда в неделю раза посылала меня за хлебом, молоком и сахаром бабушка Маня. Ничего съедобней того в окрестных магазинах тогда не водилось. Купив три килограмма сахара и три кирпича хлеба из серой муки, я, однако, осталась стоять там же в очереди, ожидавшей привоза молока с располагавшейся неподалеку колхозной фермы. Привезут ли молоко вообще никто не знал, так как это зависело от водителя, не всякий день из-за пристрастия к спиртному способного сесть за баранку.
Наконец через полчаса томительного ожидания послышался шум мотора, и с громким 'Вот паразит!' продавщица ринулась к выходу, туда же потянулись и все стоявшие в очереди, в основном старухи и женщины. Выходя из магазина последней, я остановилась на крыльце. Подошедший к нему с мутным взором водитель неожиданно плюхнулся на ступени крыльца, и его начало сильно рвать. Не зная, как спуститься по изгаженным ступеням, я села на перила и, балансируя бидоном и авоськой с хлебом сахаром, съехала вниз. Не знаю, как бы я соскочила с перил на землю, не поддержи меня вдруг кто-то за руку.
- Да, не донес парень свое содержимое до светлого завтра, - глядя не на меня, а на страдавшего водителя, невозмутимо пошутил Кастадон и отпустил мою руку. После того он подошел к грузовику, деловито открыл задний борт его кузова, подсадил туда с ковшом продавщицу. Посылая в сторону водителя ужасно неприличные проклятья, она принялась разливать молоко из больших, стоявших в кузове бидонов в подаваемые ей снизу бидоны покупателей.
Купив молока, я пристроила на багажнике своего велосипеда сахар и хлеб, и, взяв в руку бидон с молоком, отъехала. На то и дело встречавшихся на дороге ухабах я обычно проливала не меньше стакана, но идти до деревни три километра, катя велосипед рядом, мне не хотелось совсем.
- Лихо ты молоко возишь, - заметил весело Кастадон, догнав меня на своем велосипеде, на багажнике которого была авоська с одним только хлебом.
- Давай, - поравнявшись со мною, забрал он у меня мой бидон, с которого стекало молоко.
- Не пойму, зачем молоко покупаешь, у твоей бабушки три козы, - заметил он, покатив рядом со мной.
- Пхи, - презрительно фыркнула я, - я козье молоко не пью: оно вонючее, - ответила я, косясь на свой бидон, которым Кастадон так ловко балансировал, что молоко из-под крышки совсем не проливалось.
- Нет - молока вонючего не бывает, - твердо возразил он, - если хорошо с мылом вымыть вымя и взять чистую посуду, то запаха никакого не будет.
- И отчего ж никто здесь до того не дошел? - иронически поинтересовалась я.
- Да, ты права, за вкусовые качества продуктов, тут никто не борется. Все живут кое-как.
- А почему кое-как? - спросила я с любопытством. Мне и самой всегда казалось, что в деревне все жили именно так. В избах прибирались только на праздники, подсобные помещения у всех были битком забиты казавшейся мне совершенно бесполезной рухлядью, большинство изгородей стояло сикось-накось, а приготовление в окружении мух нехитрых деревенских кушаний, почему-то всегда подгоравших, нередко вызывало во мне, ежегодно гостившей у бабушки в деревне месяц-другой, отвращение.
- Они сами себя опустили и не верят, что их жизнь сама по себе что-то значит. Им лень работать, им лень учиться, им лень просто думать, и почти все мужчины пьют. Но при том как дети все верят, что нынешняя власть когда-нибудь их жизнь изменит, а той на них наплевать.
- А ты что жил иначе, много учился и думал, и никогда не пил, и всегда был таким умным? - попыталась я поддеть Кастадона после такого отстранявшего его от всех деревенских людей разъяснения.
- Хочешь узнать много мелких фактов из моей биографии? - усмехнулся он. - На что они тебе? Не думал, что кому-нибудь будет интересно узнать, что когда-то я был тупым алкашом, которого презирала даже местная пьянь. Один раз, спасаясь от чертей, бросился в прорубь, когда меня оттуда вытащили, оттирать стали не сразу - не хотели трясти покойник. Моя жизнь, как, впрочем, и всех, кого знал вокруг, была так убога. И мне, наконец, надоело жить как все. Мне надоело верить в химеры, в которые верили мужчины, теша себя надеждой, что когда-нибудь бросят пить и все в их жизни устроится. Мне надоело смотреть на женщин, вечно молящих висящие в углах иконы помочь их мужчинам.
- Она так любят своих мужчин?
- Нет, любить там уже нечего, они мечтают только, чтоб кто-то их материально поддержал.
- А мужчины?
- Им на все наплевать. Они, бедолаги, ломают себе головы только одним, чем бы заправить свой самогонный аппарат, - ответил Кастадон с непонятной мне добродушной усмешкой.
- Послушай, Кастадон, а почему здесь мужчины так много пьют? - неожиданно для себя самой задала я такой серьезный вопрос. - И никто не считает, что он алкоголик. Ведь разве нет критериев алкоголизма?
- Критериев алкоголизма напридумано много, - усмехнулся он уже без добродушия, - но большинство их, чтобы запутать. Ведь совершенно не важно, как пьет человек: свалится после или не пошатнется, захочет после опохмелиться или проснется как стеклышко. Неважно и как часто пьет, и количество выпитого, и качество зелья. Не то суть. Думаю, что можно ежедневно выпивать токсические дозы алкоголя - гробя, само собой, здоровье - и не быть алкоголиком. Такие случаи крайне редки и возможны только у людей с мощной волей и идеей. Сила идеи вообще много значит. Тому, кто намерен что-то в своей жизни серьезное сделать, любое зелье безразлично, хоть по бочке в день его дари. Даже имеющему намеренье деньгу скопить куркулю или здоровье сберечь - безразлично. Алкоголик - человек, у которого нет более сильной идеи, чем идея алкогольного счастья.
- Так у тебя появилась другая идея?
- Да, - ответил он твердо. - И еще ты спросила: отчего пьют? Пьют от страха. Большинство пороков по сути своей - попытка забыться: унять тревогу и страх умереть.
- Этот страх не так-то просто унять, - серьезно заметила я. Мне почему-то стало нравиться, что он рассуждает со мной как со взрослой. - Но можно ли заставить алкоголика не пить?
- Конечно, если захотеть и решиться.
- А это как?
- Да хоть как, иногда подойдет хватить поленом меж глаз.
- Эдак, поди, убить можно.
- Я же сказал, что надо решиться, - засмеялся он весело. - Большинство людей живут вообще ни на что не решаясь, в надежде, что поживут так-сяк и - и, быть может, смерть их как-нибудь пощадит.
- А как же ты живешь? Мне ужасно интересно, как ты живешь. Ты, говорят, всегда один.
Насколько я знала, Кастадон дружил только с местным силачом и отличным плотником Силантием, единственным в округе не пившим мужчиной.
- Ну, не скажи, - возразил он, - не так уж я одинок, все ведь это тоже живое, - обвел он взглядом шевелившиеся на ветру по обеим сторонам дороги посевы овса. Какое-то время мы молча катили на велосипедах рядом.
- И что, тебе, действительно, не скучно? И тем, как живешь здесь, доволен? - спросила я, когда мы приблизились к оврагу, в котором журчал негромко ручей.
- Чтоб быть довольным судьбой, нужно наполнить свою жизнь деятельностью, - затормозив, остановил он свой велосипед. - Так считал Кант.
Затормозив, остановилась и я и с удивлением глянула на Кастадона. Предположить, что хоть кто-то в округе даже слышал про Канта, из которого я читала всего пару теперь не без труда припоминаемых купюр, мне было нелегко.
- Чтоб то уразуметь, можешь подоить завтра утром козу, - подал он мне мой бидон.
- Но я не умею ее доить, - возразила я довольно запальчиво.
- Ты знаешь, в деревне полно недотеп, но не научились доить скотину только дебилы, - проговорил он насмешливо и, усевшись на свой велосипед, без всякого прощания тронулся по узкой, спускавшейся в овраг к лесу тропинке.
Недовольная собой я быстро покатила по своей, вдоль оврага дороге, рассчитывая, что теперь не пролью из бидона ни капли. Однако на первой же рытвине, точно кто рванул его у меня из руки, бидон полетел на землю. Когда, остановившись, я его подняла, в нем оставалось меньше стакана. Приканчивая содержимое бидона прямо на месте, я подумала, что в ближайшие дни молоко в магазин скорей всего не привезут.
Глава 3.
На следующий день спозаранку меня разбудил раскричавшийся под окнами петух.
- И когда тебя только зарежут? - проворчала я, приподнявшись с кровати прикрыть форточку.
Петух бабушки Мани, начинавший побудку раньше всех петухов деревни, был самым в ней голосистым. Однако, о том, чтоб зарезать его не могло быть и речи: династия бабушкиных петухов славилась не только голосистостью, но и таким нарядным ярким оперением, что бабушке нередко предлагали за ее молодых петушков от двух до трех молодок-пеструшек, что вызывало у той лишь возмущенье. Отчего ни у кого не водились столь знатные петухи, оставалось для меня загадкой: все известные мне бабушкины петухи вечно носились за всеми курами в округе как угорелые.
Раздумывая, не швырнуть ли в неунимавшегося петуха чем-нибудь тяжелым, я вскоре услышала, как за печкой с зевками поднимается доить коз бабушка.
- Я сегодня козу буду доить, - соскочив с кровати, неожиданно для себя заявила я бабушке.
- Вот так раз, - удивилась она, - брат твой уж на что лодырь, да уж и то, бывало, подоит, а ты только надумала.
Прямо в ночной рубашке, я направилась за бабушкой к козам в сарай, прихватив с собой кусок мыла и две миски, одну из которых наполнила водой.
- Холодной водой вымя не моют, - укоризненно заметила мне бабушка, когда я, присев на корточки в вонючем стойле, усыпанном соломой, принялась мыть грязное вымя козы.
- Ну, подогрею, - согласилась я.
- Да уж когда теперь греть, - недовольно проговорила бабушка, - Натаха скоро стадо погонит.
Натаха, которая пасла всех личных коз, овец и коров округи, проходила по деревне, собирая выгоняемую со дворов скотину, очень рано.
Когда я принялась за дойку, усердно подражая бабушке, доившей другую козу, моя коза, возможно, не обрадовавшаяся произведенной мною гигиенической процедуре, принялась буквально гарцевать, отчего струя молока, не всегда попадала в подставленную мною миску.
- Ну, ты, не балуй! Стой тихо! - зря прикрикивала я на нее.
- Ты б еще блюдечко взяла, - проворчала бабушка, ловко доившая другую козу в облупившееся обливное ведро, - ты вот, как я, не больно-то мни, и молочком вымя подмажь.
Едва я надоила треть литра, как коза, скакнув, опрокинула миску, вызвав во мне приступ ужасной досады и вопли бабушки, решившей меня от козы прогнать.
Накричав на бабушку и на козу, я выдоила из ее уже опустевшего вымени остатки молока и в мрачном настроении вернулась в дом. Надоенного мною молока оказалось всего полстакана. Понюхав его и ничего не учуяв, я сделала несколько глотков, дивясь необычно приятному вкусу, и, выпив оставшееся залпом, пожалела, что молока было так мало.
Тем временем бабушка слила свое молоко из ведра в бутылку, заткнула ее пробкой и пошла выгонять коз на дорогу. Решив, что уже не засну, я натянула поверх ночной рубашки брюки, куртку и надела кепку. В таком наряде брата, который, поступив учиться в городской техникум, наведывался к бабушке реже меня, местные молодые ухажеры издали принимали меня за паренька, и не устремлялись ко мне на своих мотоциклах и тракторах, что делали, когда я была в платье, и не томили беседами с собою, обескураживающими меня своею глупостью, а то и откровенной пошлостью.
Выгнав коз, тут же прибившихся к проходившему стаду, состоявшему из трех худосочных коров, дюжины коз и нескольких баранов, бабушка передала Натахе три яйца, полбуханки хлеба и пучок перьев лука. Что означало, что была очередь бабушки Натаху кормить. Кроме этого продуктового пайка, по очереди выдаваемого ей владельцами скотины, от кого-нибудь из тех Наталье по воскресным дням преподносилась и бутыль самогона. Платили ли ей чем-то еще, было мне неизвестно. В огороде Натахи росли лишь лопухи и крапива.
Все подношения бабушки Натаха положила в матерчатую грязноватую сумку, укрепленную на армейском ремне, перетягивавшим телогрейку. Имелось ли в гардеробе Натахи что-то еще, кроме этой телогрейки, брюк и сапог, сказать было трудно. Каждое утро она гнала стадо, вне зависимости от погоды, именно в этом наряде. Из можества колоритных деревенских фигур Натахина была колоритнее прочих. Сдается, ей было уже под пятьдесят, волосы ее у висков были седы и коричневатое, обветренное ее лицо бороздили глубокие морщины. Четверть жизни Натаха провела в тюрьме, куда попала за то, что зарезала мужа. За это в деревне ее не осуждали; поговоривали, что на теле Натахи было несчетно шрамов от колото-резанных ран, нанесенных ей в разное время злющим пьяницей-мужем.
Выведя мычавше и блеевшее стадо за околицу, Натаха, едва ли заметившая, что я иду с ней, погнала скотину через редкий лесок. И хоть я была на голову выше низкорослой Натахи, но ее резкие манеры и хрипловатый с угрожающими интонациями голос заставлял меня держаться от нее поодаль, тем более, что в руках ее была длинная плеть, которой она, сколь ловко, столь и неожиданно умела хлестать по земле. Все это время, чтоб подопечные ее не разбредались, Натахе очень помогала ее небольшая грязненькая собачка Суча. Когда кто-то из скотины удалялся от стада, Натаха кричала на собачку, прибавляя к имени той пару крепких слов. Суча в момент с лаем бросалась к провинившейся скотине, наровя ту куснуть. Не желая того, скотина покорно возвращалась к стаду. Пройдя так с полчаса и не встретив в такую рань ни души, мы миновали лесок и вышли на луг, который пересекала неширокая речка Уводя с берегами, поросшими клонившимися к воде ивами.
Из-за сильного тумана, особенно густо стелившегося над самой речкой, где встает солнце, угадать было нельзя. Иззябнув на утренней прохладе и промочив в россе свои войлочные тапки, я однако и не подумывала о возвращении домой. В непроглядном недвижном тумане и стоявшей завораживающей тиши все вокруг представлялось чуть ли не таинственным. Возможно, почувствовав то же, затихли скотина и Суча, хотя Натаха все ж изредка продолжала хлестать, норовя одернуть притормаживавшую пощипать травы скотину.
Прогнав стадо до небольшой запруды с пологим спуском к воде, Натаха, сунув два пльца в рот, пронзительно свистнула и уселась на торчавшее пнем бревно запруды, прислонившись спиной к бревну повыше. Скотина тут же разбрелась щипать траву, а две коровы с мычаньем направились к воде.
- Красиво тут, - заметила я раскурившей папиросу Натахе. Затянувшись несколько раз, она небрежно указала мне хлыстом туда, куда текала речка.
- Там красиво? - напряглась я перевести ее не озвученный жест.
Едва приметно кивнув, она отплюнула докуренную папиросу и стала доставать из мешка прямо на землю яйца, хлеб, молоко.
- Туда пойдете? - спросила я, когда она с жутким чавканьем принялась за еду.
- Еще тут не сглодали, - указала она на довольно густую у берега траву и, тупо уставившись в какую-то случайно доставшуюся взору точку, продолжала по-животному жевать.
Чтоб не наблюдать за ней, я спустиась к воде, едва не столкнувшись в тумане с уже напившимися коровами, умудрившись при том вляпаться в оставленные ими на берегу навозые лепешки, да еще носками обоих тапок. Чертыхнувшись, я присела к воде и принялась их в ней брезгливо полоскать. Наконец отжав и понюхав уже ни на что не похожие тапки, я на нашла ничего лучше, чем кинуть их в замутненную мною воду. Испытывая неприятные ощущения от ходьбы босиком, я поспешила назад, но, проходя мимо Натахи, притормозила. Полоумно вылупив глаза, она сидела подозрительно недвижно, недоеденные куски хлеба, скорлупа яиц и перья лука валялись перед ней на земле. Раздумывая, не случилось ли чего плохого, я не без опаски приблизилась к ней и покашляла. Она очнулась и, похлопав глазами, достала из кармана папиросы и спички и закурила. Я поспешила домой.
Возле дома, я пополоскала в бочке с водой, стекавшей с крыши, заледеневшие ноги и, войдя в дом, принялась отыскивать в большой коллекции разбросанных, где попало, войлочных тапок, которые ловко шила из прохудившихся валенок бабушка Маня, два подходящего размера одинаковых тапка.
Ложась в этот вечер пораньше спать, я наказала самой себе проснуться с первым петушиным криком, но проснулась посредине ночи сама от боли в десне.
Три следующих дня я провела, проклиная свою прогулку с босыми ногами и поедая бабушкины запасы анальгина, но боль, едва кончалось действие таблеток, возобнавлялась, и распухла даже щека. Кроме козьего молока, ничего проглотить была я не в силах: приоткрыть рот шире не давала боль. Ближайший стоматолог находился в городском поселке в пятнадцати километрах отсюда и добраться до него в таком виде, без попутной машины, надежды не было никакой. Водитель же грузовика был в очередном, как назло, запое.
- К Лидии тебя, Лёна, надо свести, зубы она ловко заговаривает, - заявила мне однажды бабушка, устав от моего нытья.
Лидия была еще одной колоритной деревенской фигурой. Сдается, кроме нее в деревне полным именем не величали никого, даже мужчин здесь величали только Кольками, Витьками, Славками. Бабушку Марию звали здесь Маней, мою родную бабушку, Ольгу, - Лёлей, меня же, представленную деревенским бабушкой в младенчестве Алёной, тут же прозвали Лёной, чтоб не тратиться на лишний звук.
Сколько с детства помнила Лидию, она как будто совсем не менялась, и лет ей сейчас было что-то за сорок. У нее, единственной в деревне, имелась своя лошадь, на которой она держалась лучше всех здешних мужчин. Эту лошадь почему-то вся округа норовила у ее владелицы на основании какого-то закона отнять, что почему-то не получалось никак. Одевалась Лидия не как все деревенские - во что придется, а в длинные пышные юбки, цветастые кофты и шали, что могло бы придать ей облик цыганки, если бы не ее славянский облик. Отродясь она ни с кем из деревенских не дружила и никому не кивала при встрече на улице, да к тому же, и не участвовала ни в каких коллективных колхозных работах. В саду ее - она жила на отшибе - росли только не требовавшие ухода груши, яблони, сливы, отлично ежегодно родившие. И хоть собаки она не держала, к ней в сад не лазил никто. В деревне поговаривали, что все, когда-либо пытавшиеся к ней в сад залезть, еле уносили оттуда ноги и вообще плохо кончали. Не знаю, было ли то правдой, потому что кончавших так по пьному делу и в окрестных деревнях было немало.
Идти просить заговорить мне зуб бабушка сама ни за что не хотела. Причина того была мне известна. Незадолго до того, как ее единственная дочь, утонула в речке Уводе, бабушка ходила к Лидии гадать и та, разложив карты, тут же бабушку, не став ничего говорить, прогнала, вернув принесенное ею за гадание подношение.
- Будешь вести себя по-людски, глядишь, все обойдется, нет - пеняй на себя, - ответила Лидия на последововшие уговоры бабушки ей хоть что-то про то, что случиться, сказать, но Лидия, как ни просила бабушка, не проронила больше ни звука.
- Вон кто тебя к Лидии-то отведет! - воскликнула бабушка, увидев кого-то за окном, и, схватив узелок с яйцами и бутыль козьего молока, поспешила на улицу. Через пять минут она возвратилась и потянула меня за руку к двери.
- Давай, давай, Лёна, быстрее, ведь не то опять всю ночь опять причетать мне будешь. Третий день ведь не ешь ничего, - потащила она меня энергично к калитке, возле которой с бабушкиными узелком и бутылкой в руках стоял Кастадон, видно, давший согласие меня проводить. Силясь не рассмеяться над моей распухшей щекой, он сделал серьезное лицо и махнул мне следовать за собой. Не особенно веря в успех такого предприятия, я поплелась за ним.
Когда порядочно отстав от него, я подошла к дому Лидии, мало отличавшемуся от здешних ветхих домишек, Кастадон уже стоял, опериаясь на колья ее забора, и с физиономией заправского волокиты любезничал с Лидией. Та в своем обычном живописном наряде - в пестрой вышитой кофте и длинной юбке - стояла с другой стороны забора, держа в руке бабушкино подношение.
Как только я приблизилась к ним, они как по команде повернулись ко мне с очень серьезными минами, заставив меня заподозрить, что в их любезничании не было ничего такого, что бывает обычно между мужчиной и женщиной.
Лидия небрежно кивнула мне к ней войти. Пока я в нерешительности открывала калитку, Кастадон, перегнувшись через забор, прижался лбом к плечу Лидии, та с лукавой улыбкою потерпала волосы на его голове, после чего он, как ни в чем не бывало, пошел своею дорогой. Несколько озадаченная такой странной сценой, я вошла в дом Лидии. Ее дом был в деревне единственным, где мне не доводилось бывать.
Меня удивило, что здесь не оказалось ни вытертых, плетеных половиков на полу, ни фотографий давно умершей родни, ни икон обрамленных запыленными искусственными цветами, ни покрытой тюлем и вышитыми салфеточками мебели - этих интерьерных атрибутов всех в округе домов. Дощатый выкрашен суриком пол был чист. И стояли только стол, кровать, пара стульев и комод с телевизором. На окнах без занавесок имелись резные ставни, не закрытые. От большой русской печи, хорошо побеленой, веяло приятно теплом, и даже вместо обычного затхлого запаха старых домов здесь витал приятный запах сушившейся на бревенчатых стенах полыни.
Войдя за мной, Лидия принялась меня разглядывать, при том с головы до пят. В смущении я приложила руку к припухшей щеке, чтоб показать ей, что у меня болит. Она неспешно налила из бабушкиной бутыли в большую пеструю кружку молока и, не сводя с меня глаз, в которых никак не гас ко мне интерес, принялась его пить небольшими глотками, точно смакуя дорогое вино. От ее бесцеремонного разглядывания на щеках моих вспыхнул даже румянец. Выпив все, она шагнула ко мне и встала так близко, что я смогла разглядеть в волосах ее едва заметную проседь и возле глаз и губ - паутинки морщин. Очевидно, моложавость ей придавала природная стать и светлые очень живые глаза.
- Такого молока мне еще принесешь? - спросила она меня неожиданно чуть ли не дружеским тоном.
В смущеньи я кивнула головой.
Она подала мне свою пеструю кружку, но к удивлению моему, она была не пуста, а на три четверти заполнена зеленоватой мутной жижей.
- Половиной рот прополощешь, половину выпьешь, - сказала она и вышла.
Не зная, как быть, я отыскала рукомойник за печкой, и принялась осторожно, чтоб боль не усилить, полоскать рот непонятной горькой, вяжущей рот мутью из чашки. Перед тем, как выпить остававшуюся в кружке половину, я села на стул возле стола и перемежая небольшие глоточки раздумьями, что со мною будет после такого 'лекарства', прикончила его. Не зная, что делать дальше, я решила хозяйку все ж подождать. Горчившая, когда пила ее жидкость, все сильней сушила мой рот. Но желанию напиться из стоявшего у рукомоника ведра с водой почему-то начало мешать нежеланиее двигаться, отчасти даже приятное. Откинув в непонятной истоме голову на спинку стула, я увидела над собой совсем не потолок, его мне показалось даже и не было, вместо него зиял ночной сумрак неба, на котором светилось множество звезд. Пораженная таким виденьем, я начала чаще дышать, пытаясь понять, как случилось, что куда-то подевался потолок. О том, что ни потолка, ни крыши надо мною не имелось свидетельсвовало не только четко просмативавшиеся звезды, но и вполне ощутимое веянье сверху прохлады.
Внезапно кто-то с силой вцепился мне сзади в шею, в ужасе я вскочила со стула, но никого позади меня не было. В расчте успеть увидать того, кто пытался меня придушить, я кинулась в сени, но никого не увидела там.
Добежав до калитки, я снова захотела осмотреться, но изумилась: на дворе стояла поразительно быстро наступившая ночь. Ведь придя к Лидии еще до сумерек, я пробыла у нее, как представилась, не более получаса. Лишь угадывая в темноте огни знакомых домов, с бьющимся часто сердцем я побежала домой.
- Долго ты как, - проворчала мне бабушка, когда я, стараясь не шуметь, влезла в дом через окно. - Уж светать скоро будет.
Помедлив прикрывать оконную раму, я разглядела в небе все те же ярко сиявшие звезды. Сомнений не не был: после бессоных ночей я перепутала распахнутое Лидией окно с потолком.
Глава 4.
- Как зуб-то? - участливо спросила меня бабушка, когда я открыла наутро глаза.
- Какой зуб? - удивилась я.
- Как, какой зуб? - удивилась больше меня бабушка, - Вторые сутки почитай спишь. Все смотрю, когда ж ты проснешься.
Удивленная тем, что проспала больше суток, я вскочила и, пощупав щеку, потом десну языком, боли совсем не почувствовала. Подбежав к зеркалу и выбрав удачный ракурс, я разглядела, что за посднем коренным зубом, пробился еще один восьмой зуб, поднимавшися над десной на четверть сантиметра.
Чувствую себя вполне бодро, я под руководством бабушки подоила трех ее коз, вымыв им предварительно теплой водой вымя. Намыв до блеска литровую бутыль, я наполнила ее надоенным молоком, и оставшиеся два стакана молока с удовольствием выпила. После того я облачилась в брюки и куртку, обулась в сандалии, надела на голову кепку и побежала к дому Лидии.
Было совсем еще раннее утро, так, что она, очевидно, спала. Тихо приблизившись к крыльцу дома, я поставила на него бутыль и поспешила назад.
Натаха, как раз в это время гнала по улице мычащее и блеющее стадо. Пройдя с ним немного и послушав однообразные вопли Натахи, обращенные исключительно к Сучи, я двинулась быстрее и, миновав редкий лесок, вышла на луг. Тумана сегодня не было, и весь луг, проглядываемый до далекой каемки леса, освещало поднимавшееся над ним, еще не яркое солнце.
Пройдя вдоль речки до запруды, где Натаха пасла в стадо, я двинулась дальше, удивляясь тому, что лес вдали приблизился так ненамного. Мне пришло даже в голову взбежать на один из невысоких покрывавших луг холмов. От созерцания такого огромного вокруг себя пространства у меня захватило дух. Во внезапно напавшей на меня жажде движения я бросилась к речке, продралась через ивовые заросли, густо обступавшие здась берега и тронув воду рукой, удивилась: она была совсем не холодной. Сняв с себя все, кроме трусов, я огляделась и, не увидя никого, сняла и их. Зайдя по шею на середину речки, нигде не превышавшей в ширину пяти-шести метров, я поплыла. Скоро привыкнув к воде, я ощутила в ней себя так комфортно, что мне захотелось, неспешно двигая руками, ногами, плыть так долго, разглядывая свисавшие надо мной плети ивр, отражавшиеся в довольно прозрачной почти недвижной воде. В объявшем меня самозабвенном покое, я опускала в воду лицо и видела шевелившиеся подо мною ленты водорослей и бросавшихся от меня врассыпную мальков.
Неожиданно я услышала конское ржанье. Вмиг испугавшись, я встала ногами на илистое дно и огляделась вокруг. Никого не увидев, я быстро поплыла назад, надеясь, никем незамеченной быстро одеться. На мне не было даже трусов. Озираясь по сторонам, я доплыла до того места, где оставила одежду и выбралась на берег; моей одежды там не было. Решив, что перепутала место, я снова кинулась в воду, но сколько не плыла то вперед, то назад, разглядывая все, что было на берегу, одежды нигде видно не было. Выбившись наконец из сил, я остановилась. К напавшему на меня отчаянию постепенно стало присоединяться ощущение холода. Воображая, как надо мной потешается стянувший одежду и оставалась стоять по горло в воде, я поняла, что надо на что-то решаться. Кроме свисавших к воде ивовых веток, прикрыться было нечем. Присматриваясь к ним, я увидела на одной из них белую тряпку и рядом с ней еще одну - синюю. Подплыв к ним ближе, я разглядела, что это были белая блузка и синяя юбка. Вылезши быстро на берег, я пригнула ветку пониже и сняла их с нее, после чего, стуча мерно зубами, не без труда натянула на мокрое тело белую, отделанную кружевами, блузку и сатиновую до середины икр юбку. Внезапно в просвете зашевелившихся рядом ивовых плетей что-то мелькнуло.
Выбравшись из ивовых зарослей на луг, я увидала Лидию на красиво гарцующей лошади и совершенно голую. Она смотелась так удивительно молодо, что дать ей ее возраст сейчас не смог бы никто. И дело было не только в отличной осанке, во вскинутом вверх подбородке и тронутых усмешкой губах; молодо смотрелось и само ее лицо, обрамленное мокрым до плеч волосами. Сомнений не было - надо мной посмеялась она.
Она швырнула к моим ногам мои сандалии. В растерянности я присела на корточки, чтоб их надеть, совершенно не зная, благодарить ли мне ее за странное 'лечение', или ругать за много страннее того переодевание. Ведь уверенности, что мой зуб мудрости не прорезался сам, у меня не было.
Когда я поднялась с корточек на ноги, Лидия подгарцевала ко мне очень близко. Не говоря ни слова, она вынула ногу из стременени и ухватила меня за руку. Не понимая, зачем то нужно, я сунула ногу в стремя и легкость, с которой она меня, точно куклу, усадила в седло меня потрясла. Через мгновенья я поняла, что сижу на лошаде уже одна. До того мне случалось с чьей-нибудь помощью усаживаться на деревенских кляч, которых надо было то и дело подстегивать, чтоб они перебирали ногами. Но на такую роскошную лошадь я не садилась никогда. Натянув поводья, я легонько шлепнула по крупу позади седла. Однако тут же я услышала еще один хлестский шлепок, и лошадь понесла меня с места галопом. Вмиг забыв обо всем, я вцепилась в поводья и гриву, сжавшись буквально в комок. Все вокруг слилось для меня в одну пеструю ленту и только белый солнечный диск, к которому меня несла лошадь, оставался недвижим. Подлетая над селом все выще и выше, я обратилась в один сплошной страх, уверенная, что лошадь, вот-вот меня сбросит на землю. И даже если бы этого не случилось, мы неизбежно должны были врезаться в лес, расстояние до которого сокращалось удивительно быстро. Однако когда до него оставалось совсем немного, лошадь замедлила ход и, натянув правый повод, я принудила ее, сдедав дугу, повернуть. Назад она пошла смирным шагом, что было кстати, от пержитого ужаса меня буквально качало в седле. Тяжело дыша и отирая проступавший на лбу пот, я проделала весь путь назад до деревни на шагающей лошади, встретив только Натаху с ее бродившим по лугу стадом.
Подьехав к дому Лидии, я удивилась: уже в своем живописном наряде, состоявшем из длинной юбки и цветастой кофты, она сидела на ступеньке крыльца, уперев локти в колени и уложив подбородок на кисти рук. Когда несмело спрыгнув с лошади, я подвела ее к Лидии, она поднялась и приняла из моих рук повод. Тихо, но по возможности внятно я пробормотала: 'Спасибо'. Совсем неожиданно она ответила мне печальной улыбкой, впервые заставив меня заподозрить, что происходящее здесь, в этой глуши, не обделенной лишь певозданной природной красою, не так уж бездумно и серо.
- Господи, это кто ж тебя так принарядил!? - всплеснула руками бабушка, когда я заявилась в своем новом наряде домой.
- Лидия, - почему-то гордо ответила я, принимаясь разглядывать себя в мутное старинное зеркало бабушки. Кроме бывших в моде до середины бедер юбочек и рубашек в обтяжку, я не признавала тогда ничего. Но не признать, однако, что этот экзотический наряд придавал мне некий дамский шарм, я не могла.
- А блузка красивая, поплин тонкий, и юбка-то новая, - пощупав мой новые вещи, одобрила бабушка. - С чего это Лидия так раздобрилась? И чего ж она тебе сказала?
- Ничего, отдала и все, - не захотела я посвящать бабушку в церемонию передачи одежды.
- Да уж и то сказать: пора тебе юбки носить, девочка ты. А все ходишь как мальчуган в штанах, да еще кепку напялишь, - указала она на вешалку, где обычно висели нехитрые наряды брата. Глянув туда, я поразилась: брюки, рубашка и даже кепка, оставленные мной на берегу, висели на месте. До вечера я выспрашивала бабушку - не заходил ли кто в дом, но никого заходившего к ней она не видала.
Все три дня, оставшиеся до моего отъезда на учебу в город, я щеголяла по деревне в своем необычном наряде. Нашедшая на меня тогда на поле жажда движения не проходила. Едва проснувшись, я буквально слетала с кровати и бросалась доить коз, потом бежала на реку плавать. Прибежав назад, я тут же принималась наводить порядок в небольшом, но страшно захламленном бабушкином хозяйстве. Пребывая в новом для себя изумлении, отчего имея возможность все-все вокруг изменить по-своему, я того еще не сделала. Временами просто не зная куда лучше направить свой энтузиазм, я принималась то выставлять старую рухлядь с террасы в сарай, то вскапывать землю под грядки, то мыть не мывшиеся сроду в доме окна, то выкладывать камнями к дому дорожку, и только к полуночи валилась с книжкой в кровать. Все, что прочитывала вызвало небывалый во мне интерес, и только начинавшаяся вскоре резь в глазах заставляла меня их наконец закрывать.
Мне ужасно хотелось делать, не раздумывая, сразу, все, что только приходило в голову и при том как никогда хорошо. Даже варка обеда - в эти дни я полностью отстанила бабушку от ее бездарной стряпни - увлекала меня бесконечно. Не устававшая ворчать на меня за такое самоуправство и громогласно ругать меня, когда я тащила из дома в сарай изветшавшие вещи и мебель, бабушка все же признавала, что супы мене удавались на славу. Уже в момент пробужденья меня охватывала небывалая радость, оттого что опять окажусь в свете утра над лугом, в небесной дали над которым почти зримо мне начинало видеться лишенное видимых форм, но такое изумительно яркое счастье.
Глава 5.
Больше с Лидией я не встречалась. В ту же осень, как узнала позднее, она из деревни исчезла. Куда - не знал никто. Приходившие к ней по старой памяти погадать, заговорить болезнь или снять сглаз утверждали, что печь в ее доме теплая, однако дыма из его трубы с тех пор, как она пропала, не видел никто.
- Так куда, бабушка, Лидия-то девалась? - спросила я как-то бабушку.
- Так кто знает, - загдочно понизив голос проговорила она.
- Ну может к родне жить уехала? - предположила я.
- У ведуньи какая родня? - возразила мне бабушка. - Она с пятнадцати лет одна, как родители померли. Был у нее парень, да ушел в армию и бумагу после прислали - погиб. К ней много здешних сваталось, ведь красивая молодая была, да она их метлой поганой, бывало, выгоняла.
- А куда она все ж могла подеваться? - допытывалась я.
- Кто знает, ее ведь наши бабы и нынче на поле видят, будто она на лошади на своей и - в наш лес. У нас ведь, кроме нее, ни одна баба верхом на лошадь ни за что не сядет.
- Подумаешь, на лошадь сесть какая проблема, то может не она была, - проговорила я, довольно живо припомнив, как лошадь Лидии меня понесла.
- А еще другие бабы мне говорили, что у нее и потолка-то в доме не было, так что может она туда и...
- Как не было? - обомлев, перебила я бабушку.
- А вот так, - с серьезной таинственностью проговорила бабушка. - С улицы глядишь - вроде как есть, а в самом доме: то ли есть, то ли нету, - заключила она.
Проверить, был ли в доме Лидии потолок, я уже не могла. Решившиеся первыми устроить в ее пустующем доме пьянку местные алкаши, едва успели выбежать из вспыхнувшего и за считанные минуты сгоревшего дома. Теперь на месте его валялись только превратившиеся в большие головешки нижние венцы дома да стояла почерневшая печь. Долго носившуюся по округе и никому не давашуюся в руки лошадь Лидии, говорили, изловил и увел куда-то Кастадон.
Следующая моя с ним встреча произошла, когда мне было уже лет шестнадцать. Как-то из-за случившегося у бабушки радикулита мне пришлось задержаться в деревне до середины сентября. Брат, совсем перебравшийся в город, от деревенских забот отошел, и мне волей-неволей пришлось возиться вместо бабушки с картошкой: выкапывать, просушивать и закладывать ее потом в подпол. Из-за жаркого сухого лета грибов нам запасти не удалось, и, когда в сентябре зарядили наконец дожди, бабушка стала подбивать меня сходить с кем-нибудь из деревенских в лес. Выбранный мною день идти по грибы выдался на редкость холодным и пасмурным, так что на мое предложение идти в лес все лишь махали руками. Побродив одна по ближнему леску и найдя только пару размокших червивых подберезовиков, я решила попытать удачу в дальнем лесу за оврагом. На дне его в дождливую пору всегда собиралась вода, а из-за зарядивших дождей уровень ее в овраге поднялся выше обычного. Не без опаски я ступила на переброшенное через него бревно, сделала по нему один, потом второй шаг, и обе ноги мои в момент с бревна соскользнули - я очутилась в ужасно холодной воде по пояс. Когда я выбралась наконец на топкий берег, да еще без одного сапога, и брюки и даже куртка на мне были мокры и, к тому же меня буквально колотила дрожь.
- Ну что, плохо дело? - услышала я позади себя бодрый мужской голос и, обернувшись, увидела Кастадона.
- Еще хуже, чем ты думаешь, - лязгая зубами и чуть не плача, ответила я, совершенно не представляя, что теперь делать.
Он снял с себя куртку, рубашку и, оказавшись голым по пояс, улегся на бревно и вытащил мой сапог. Вылив из него воду, он велел мне снять с себя и другой сапог.
- М-да, не густо у тебя грибов, - вылив воду и из этого сапога, заглянул он в мой валявшийся на земле плетеный заплечный кузов.
- Неужели ты не видишь, что мне теперь не до грибов, - проныла я, про себя удивившись, что как в детстве, говорю ему 'ты'.
- Ладно, пошли ко мне, а то и в самом деле еще простудишься и помрешь, - ноющими интонациями, очень похожими на мои, передразнил он меня.
Совершенно не представляя, куда он меня ведет, начав трястись от холода, я тронулась за ним, испытывая очень неприятные ощущения от ходьбы в мокрых сапогах и брюках, и, казалось, готова была отдать сейчас все, чтоб оказаться, где угодно, но только не в этом шуршавшем под непрерывной изморосью бесприютном, холодном лесу. Перебравшись через злополучное бревно, мы прошли знакомую мне дубовую рощу и очутились в еловой чаще, совершенно мне не знакомой. По чуть приметной петлявшей по чаще тропе мы вскоре вышли на поляну, где я увидела большую избу из серых, старых бревен. Однако окна ее были новыми и большими, совсем не такими, как в деревенских домах, где створки окошек и форточек смотрелись игрушечными. Когда из просторных сеней, в которых лежала аккуратно сложенная поленица, я вошла вслед за хозяином внутрь просторной избы-пятистенки, там оказалось довольно тепло, хотя стоявшая посреди перегораживавшей избу стены, печь уже остывала. Подав мне синий сатиновый халат большого размера, Кастадон приказал мне снять с себя куртку, брюки и повесил их на веревку, висевшую на печи. Мои промокшие сапоги он набил газетами и поставил чуть от нее поодаль. Обрядившись в халат, доходивший мне до середины икр, я, все еще дрожа, прислонясь спиной к теплой печи и, сгибая то одну то другую ногу, принялась согревать по очереди босые пятки.
- Ты здесь живешь? - спросила я, оглядывая не без удивления внутренности его необычного жилья. Ничего такого, что обычно стояло в деревенских домах, здесь не было: на полу крашенном суриком не было половиков, вместо кровати стояла тахта, накрытая шерстяным покрывалом и над ней висели два бра, вместо стульев стояли три, скорей всего самодельных, но оригинально-просто сконструированных кресла. Шкаф, аккуратно сколоченный из покрытых лаком досок и рационально занимавший пространство под лестницей на чердак, поднимался вверх треугольником.
- В основном именно здесь, - начав растапливать принесенными поленьями печь, вздохнул он. - Не будь меня здесь, ну кто ж еще напоит продрогшую девочку чаем?
- С чего ты взял, что я хочу чаю? - довольно угрюмо спросила я, поменяв свои пятки местами.
- Ну и горда же ты, - поставив на печь чайник, улыбнулся он.
- Ну и что? Гордость - всего лишь передаваемое по наследству родовое проклятье, - припомнила я то, что утверждала по поводу моей заносчивости отцовская родня.
- Но, вообще говоря, гордость - это претензия на превосходство, - немного подумав, изрек он. - Считаешь, что лучше меня. А чем? - неожиданно с пронзительным любопытством глянул он мне прямо в глаза.
- Я этого не говорила, - помялась я под его ставшим невыносимо пронзительным взглядом.
- Да ладно, говори - не стесняйся, - перешел он неожиданно на добродушный тон.- Ну, давай, скажу сам, - напрасно посверлив меня уже вопрошающим взглядом, проговорил он. - Ты считаешь себя очень хорошенькой, очень умненькой городской девушкой, уж конечно много более значимой, чем я. Я же всего лишь бородатый дремучий дядька.
- Да, мне не очень нравится твоя борода, - ответила я, совсем недовольная тем, что он высказал вслух то, что я имела глупость думать тогда.
- Да, ты права, в бороде есть что-то неопрятное, несимпатичное женщинам. Пожалуй, я ее сбрею. Прямо сейчас.
Он открыл створку шкафа и, достав из него бритву и точильный ремень, вышел за дверь, в ту половину избы, которая, судя по стоявшей там на полках посуде, служила кухней.
Такого оборота дела я не ожидала совсем. Слушая, как трещат разгоравшиеся в печке дрова, и продолжая разглядывать недеревенскую, без всяких навалов изветшавшего донельзя старья, обстановку избы, я не знала, что и подумать. Мне пришло даже в голову, что самое лучшее было бы отсюда сейчас же убраться подобру-поздорову. Зачем бы взрослому мужчине понадобилось меня к себе зазывать да еще для меня бриться? Однако вся моя амуниция, совсем сырая, висела на печи, и одеть ее быстро и удрать не представлялось никакой возможности.
Наконец, он явился предо мной чисто выбритый и совершенно изменивший свой облик. Теперь его, без доминировавшей над всем в нем бороды, можно было рассмотреть лучше. Черты лица его были правильны, правда, расплющенный на самой середине нос был отклонен несколько в сторону. Только что выбритые щеки были бледны, но выше этой бледности с ней контрастировал здоровый румянец, редко встречавшийся на лицах здешних деревенских мужчин. Кроме того глаза Кастадона светились покойным разуменьем, еще реже примечаемым мною у мужчин вообще.
- Ну как я тебе? - выдержав торжественную паузу, спросил он, и внезапно выражение его лица сменилось на такое, что я обомлела. В глазах его загорелась откровенная мужская страсть, а твердо очерченный рот скривился наглейшей улыбкой. Не спуская с него полных ужаса глаз, я опустила на пол пятку, которую грела о печь, совершенно готовая ринуться прочь, хоть босая. Внешне он не был огромен и могуч, но в его худощавой, двигавшейся проворно фигуре чувствовалась могущая внезапно прорваться ловкость и сила.
- Садись. Чайник вскипел, - мгновенно сменив выраженье лица на простодушное, радушно указал он мне на кресло возле стола.
Когда я, не зная, что и думать, осела в кресле, он заварил в кружках чай, нарезал хлеба, сала, и из большой банки меда налил мне его целое блюдце.
- Ешь, я пошутил, - шепнул он мне чуть ли не ласково, хотя мне показалось, что в глазах его мелькнула какая-то на самого себя досада.
Не очень решительно я наложила сало на хлеб; таким бутербродом нередко и всегда совершенно напрасно пыталась соблазнить меня бабушка, но почему-то сейчас он показался мне очень вкусным.
- А где твой волк? - съев бутерброд и принявшись слизывать с вкуснющий мед прямо из блюдца, осмелела я наконец до вопроса.
- Ушел, - печально проговорил Кастадон.
- Как ушел? - удивилась я.
- Так, пришло его время уйти.
- Ты хочешь сказать, что он такой умный, что ушел от тебя умирать?
- А ты хочешь сказать, что он такой же дурак, как те люди, которые устраивают из своей кончины целое представление.
С удивлением я посмотрела Кастадону прямо в глаза, совершенно не понимая: шутит он или, правда, думает, что его волк так деликатно-умен.
- А скажи, Кастадон, ты помнишь Лидию? - решила я распросить его об исчезновении Лидии.
Он кивнул.
- А куда она подевалась? Тоже ушла, куда твой волк?
- Не исключаю того.
- А что для ухода места другим недоступные есть, и присмотреть их себе отсюда возможно? - поглядела я на Кастадона, но так, чтоб он не заметил зажегегшийся во мне интерес.
- Опять же, не исключаю того? - глянул он на меня, как на угадавшую что-то, что он не расчитывал обсуждать. - Да во многих культурах существует осмысленье такого непонятного ухода. И тебя смущает, что все ее видят живую, и никто не видал ее истлевшего тела. Ну что ж, ее право не показывать его никому.
- Право? - совершенно задохнулась я удивленьем, вспомнив вдруг, что в недавнем сне мне привиделся ночной деревенский пейзаж с силуетом женщины на лошади и на женщине была пышная юбка. Но чей это мог быть силуэт - пришло мне в голову только сейчас.
- Но почему она уша? - спросила я.
- Как почему? - удивился и Кастадон. - Не стало тех, кто был ей интереесен и дорог. Со теми, кто жил в округе, ей было бесконечно скучно. Ей надоели похожие друг на друга дни, одиночество и все что могло случиться в ее жизни еще. Принять свое одиночество дано лишь мудрецам, - в голосе и лице Кастадона, мне показалась, промелькнула печаль сочувствия.
- Кастадон, мне тоже очень жалко, что твой волк ушел, - немного помолчав, проговорила я. - Но все же скажи мне честно, зачем ты меня к себе затащил и сбрил еще бороду? И вообще, зачем ты возишься со мной?
Не минуты ли две он растирал свой свежепобритый подбородок, взирая на меня, не исключаю, серьезно.
- Ты говоришь то, что мне не скажет никто, - ответил он наконец, оставив в покое свой подбородок. И еще, - продолжил он еще немного подумав, - в тебе есть нечто способное меня расслышать и когда-нибудь понять. - Мне нравится твой ко всему интерес, - улыбнулся он, заставив меня ответить ему смущенной улыбкой. - Большинство лишь в детстве познавательно активны, а повзрослев утрачивают неинтерес ко всему, что не вошло в узкий круг их корыстных забот. Их волнуют только сами они и иногда еще чудо, которо неведомо когда и как радикально улучшит их жизнь. Ты не побоялась пойти ко мне в гости, хотя, подозреваю, все еще боишься меня, - он глянул на меня с таким веселым лукавом, что я рассмеялась. - И смеешься все так же, как когда во-от такой тебя встретил, - чуть приподнял он ладонь над столом.
На прощанье Кастадон разъяснил, как мне быстрее выбраться из леса. Напялив подсохшие куртку, брюки и не совсем просохшие сапоги, я поспешила домой. Начинало смеркаться, и мне не приходилось только гадать, какими словами поминает меня сейчас бабушка.
Моросить перестало, но с мокрой листвы продолжало подкапывать. Перед самым спуском в овраг, я наткнулась на пень, густо облепленный опятами, однако сорвав несколько грибов, я убедилась, что все они уже размокли и сгнили. Поняв, что радость моя преждевременна, я поспешила дальше. Преодолев то злополучное скользкое бревно и выбравшись почти из оврага, я уже на самом его верху ухватилась за точно подававшую мне свою колючую руку еловую ветку, и, едва та помогла мне подняться, как увидела прямо перед собой густо облепившие ствол березы грибы. Видно было уже плохо, но, решив, что они гнилы, как и те, что на пне, я, лишь чтоб удостовериться в этом, тронула грибную массу рукой: на ощупь все грибы были крепкими. Я принялась их топливо срывать и кидать в заплечную корзинку, ужасно сожалея, что не сумею достать росшие на березовой коре выше моей поднятой руки грибы, и вдруг ощутила, что их упругие шляпки теплы и даже теплей моих рук. Не очень веря себе, я потрогала и кору. Но и она была много теплей моих рук! И это при том, что после того как я согрелась возле печи, руки мои были буквально горячими. Совсем забыв про грибы, я стала продвигаться по лесу, нарочно трогая стволы деревьев. Все они были теплы! Я огляделась: в просветах между деревьями стояло предзакатное, дивящее своей насыщенною яркой синевой, свеченье, исходившее, казалось, совсем не с неба или откуда-то, а от самого ожившего вдруг леса. Совсем позабыв, что мне надо спешить, я шла, изумляясь тому, что ничего не знала про эту скрытую от людского глаза лесную жизнь. Такого жгучего к тому, что вижу сейчас, интереса я не испытывала еще никогда, впервые мне захотелось все-все вокруг рассмотреть и потрогать, мне показалось, что лес и я, мы вместе, упиваемся этой чарующей, теплой светящейся синью! Как только, часто дыша от быстрой ходьбы, я вышла на лесную опушку, свеченье погасло, лес потемнел и как будто остыл.
Приближаясь к деревне так быстро, как только позволяла мне жуткая слякоть дороги, у самой околицы я разглядела силуэт высматривавшей меня бабушки. Когда я приблизилась к ней, она энергично погрозила мне кулаком, суля хорошую взбучку.
Глава 6
Два следующих года я приезжала в деревню уже студенткою столичного Университета, но оба раза Кастадон был в отъезде. В первый раз я, с трудом отыскала его затерянный в еловой чаще дом. Дверь его была закрыта на замок, но без особого труда я залезла в дом через разбитое кем-то оконное стекло. Судя по тому, что ничего ценного в доме не было и на всем была пыль, хозяин его отсуствовал давно. То что без него здесь похозяйничали местные жители говорило не только разбитое окно, но и валявшиеся повсюду окурки, неприглядные останки незатейливых трапез и отсуствие лампочки на потолке. Впервые мне тогда пришл в голову, что у Кастадона есть устройство дающее электрический свет, ведь электрические провода в его лесную глушь подходить не могли. Во второй мой приход сюда на следующее лето, стекло в оконной раме было вставлено, а дверь оказалась открытой. Все тот же интерьер посещения варварами дополняло правда еще и большое горелое пятно на полу, проженное головешкой, выпавшей из печи.
На следующее лето Кастадон был нужен мне позарез, и я отправилась в лес вопреки запрету бабушки, которую неделю назад во время сбора малины именно в этих местах до полусмерти напугал медведь. Малины в этот год уродилось много и бабушка, большая любительница малинового варенья, с двумя старушками-соседками и старичком-соседом пошли с ведрами в лес. Набрав уже с полведра, она вдруг услыхала позади себя хруст ельника, и, обернувшись, разглядела большую тень. Решив, что за ней, тоже собирая малину, пробирается какая-то грузная баба, бабушка обернулась ее разглядеть, и увидела сквозь еловые ветви здоровенного стоявшего на задних лапах медведя. Бросив ведро, бабаушка бросилась от него со всех ног, и как ни просила после у единственного бывшего с ними старичка сходить за брошенным ею с малиной ведром, но на такое он не отважился.
Так что, отыскивая в ельнике тропу к избе Кастадона и срывая малину, я все ж не без опаски поглядывала по сторонам. Малина уже сходила, но, продираясь через ельник, мне приходилось отыскивать кусты с еще не опавшей ягодой. Собираясь кинуть в рот очередную горсть малины, я остановилась, как вкопанная: предо мной на земле валялось сильно сплющенное с оторванной ручкой ведро. В то, что это единственное бабушкино обливное ведро мог так покарежить кто-то из местных, поверить было нельзя. Все, что могло хоть как-то пригодиться в хозяйстве, здесь ценилось и подбиралось. Внезапно позади себя я услышала хруст. Не собираясь разделить участь ведра, я кинулась прочь и принялась как могла быстро продираться сквозь ельник. Лишь когда хруст позади меня как будто затих, я, тяжело дыша, обернулась. Метрах в трех от меня стоял человек.
- Ты, - еще не придя в себя от страха, признала я в нем Кастадона.
- Не пойму: ко мне идешь или бежишь от меня, - проговорил он с широкой улыбкой.
- Как ты меня напугал, - проговорила я, вместо приветствия. - Тут бабушку неделю назад здоровенный медведь испугал. Видел, как он ее ведро помял?
- Ведро - ладно, лося мне порвал, медведь действительно крупный, пришлось его отсюда подальше прогнать, - сообщил он мне как о чем-то обыденном.
- А где ты был, тебя так долго не было?
- Всего-то два года. Год я жил в Ондомаке, потом перебрался в столицу.
- И что ты там делал? - удивленно спросила я. В ближнем городе Ондомаке, насколько я знала, из деревеских мало кто не бывал, но очень немногие из них хоть ненадолго наведывались столицу.
- Вкушал прелести городского уюта и разведывал вершины человеческого разума - ходил на выставки, в музеи, сидел в библиотеках..
- Вот как, - растерянно проговорила я. - А тут без тебя в твоем доме местные хозяйничали.
- Да, дикари, - проговорил он добродушно.
- Ты на них не сердишься?
- Сердиться на них? - как будто удивился он. - Точно так же я могу сердиться на ветер или грозу. Ничего ценного я там не оставлял, - махнул он мне идти в сторону, где стоял его дом.
- А отчего тут все так дики?
- От неверия в ту жизнь, которую им предложили, от водки, которой справляют культ неверия, от того, что их жизнь скучна и бессмысленна. Они живут не по законам предков.
- Ты думаешь, совсем как моя столичная бабушка, что веруй они во Всевышнего, они бы не воровали и не ведали никого другого греха.
- Нет, религия в таких делах не помощник, - твердо возразил он, идя передо мной по узкой, едва приметной в ельнике тропе.
- Но почему, ведь своими мыслями человек может сделать себя грешником или святым.
- Да своими мыслями человек может менять себя, свою жизнь, но при чем тут религия. Люди по большей части рабы навязанных им обществом набором банальнейших смыслов, которые делают их чаще всего не грешниками и не святыми, а просто никем. Религия же есть попытка осмыслить воздействие на человека чего-то глобального и неведомого, того что не уложилось в обыденную логику и где-то даже попытка войти с тем в контакт.
- Но если все религии суть одного, отчего они вечно воюют, чтоб доказать, что ничего нет правее их религиозных догматов.
- Воюють не за верность догматов, а за материальные блага. Хотя, разумеется, воюющие не выносят на поверхность сознания, что догматы их религий кто-то может просто не знать и что даже их высокочтимые предки не в таком уж от них временном отдалении совсем иные культы справляли, - насмешливо дополнил он меня.
- Да, столько сил тратится на такую бессмыслицу, все эти разучивания молитв, строительство храмов, осуждение еретиков, - заметила я.
- Ну ритуалы религий и даже шаманске камлания и не так уж бессмысленны. Все народы обзаводятся религиозными возрениями, объясняющими суть мира, подозревая что тем хранят, передают духовные традиции. Да и потом, какая разница, разрешит твои сомненья поп городской церкви или заговорит больной зуб деревенская ведунья.
Выбравшись из ельника, мы очутились на большой светлой поляне, где стояла изба Кастадона.
- Так воздействие заведомо есть? - слушая его с большим интересом, остановилась я у крыльца избы. То, о чем мы вели с ним речь, определенно вязалось с тем, зачем я искала с ним встречи.
- Послушай, Кастадон, мне сейчас очень нужна была бы Лидия, будь она здесь. Мне, наверное, нужно то воздействие, о котором ты говоришь, - осев на ступенку крыльца и опустив понуро голову проговорила я. - Я знаю, что любой психолог сказал бы, что мне пора выйти замуж и нарожать кучу детей, чтоб не было времени ни на какие тревоги и даже раздумья. Но если поразил страх, то это бесполезно.
- Я и гляжу, что ты сегодня что-то бледна. Что за страх? Опиши, - глянув на меня, уселся он на ступеньку пониже.
- Я плохо сплю последнее время, мне кажется, что... - примолкла я, не зная говорить-не говорить ему, что меня так страшит.
- Ты кого-то боишься? Ты боишься над собой насилия, как над женщиной?
- Ничего себе вопросики ты задаешь. Ну нет, - смутившись с возмущеньем отвергла я его предположение.
- Отчего ты так конфузишься? Это обычный женский страх. У мужчин страхи другие - вот и все. Страхи есть у всех, в этом ничего оригинального нет. Бесстрашие это всего лишь умение смотреть своему страху в глаза, - посмотрел он на меня скучающим взглядом. - Тогда расскажи хотя бы как твой страх возник.
- Тем летом я ездила со стройотрядом на юг, - начала я после минуты рздумья. - Там был один колодец из которого никто не брал воду. Туда не так давно один местный мужчина сбросил женщину, которая его отвергла. Он ворвался к ней ночью в дом, но сделать с ней ничего не сумел, она посмеялась над ним, и тогда он сбросил ее в колодец. Тела ее оттуда почему-то никто и не пытался достать, мужчина же куда-то исчез, но все говорили, как она билась там умоляла его поднять его, но он, глядя в колодец, смеялся над ней.
- Ты часто смотрела в этот колодец, видела там себя и примеряла на себя ситуацию, - не столько спросив, сколько как будто констатировав, поднялся он на ноги и жестом пригласил меня войти в дом.
- Наверное, - со вздохом созналась я и, тоже поднявшись, вошла за ним в дом. К моему удивлению, там было прибрано, на потолке висела в абажуре лампа и на тумбочке стоял небольшой телевизор. На выкрашеенном суриком полу место прожженого пятна угадать было нельзя.
- Ты так быстро привел дом в божеский вид, - подивилась я, пройдясь по его просторноу дому.
- Да, я прибрался и не тратил время ни на страхи, ни на раздумья.- Поставил он чайник на печь и одной спичкой ее моментально разжег. - И кстати, у дома Лидии есть пересохший колодец, можешь в нем посидеть, пока страх не пройдет. - Кивнул он мне в строну деревни.
- Ты что! - возмутилась я, поняв по его преспокойной мине что он вовсе не шутит. - Я еще пока что не сошла с ума.
- Как знаешь, - бросил он равнодушно и указал мне место за столом, на котором появились хлеб, сало и соленые грибы.
- Я знаю, что клин клином выбивают и на лекции по психологии, нам говорили, что есть такой нехитрый прием - чего страшишься туда и стремись, только так одолеешь свой страх, но может ты придумаешь, кроме сиденья в колодце что-то еще, - посмотрела я на него вопроситльно.
- Не предложу, - ответил он равнодушно и, когда вскипел чайник, заварил в большой кружке чай. Подождав немного, он разлил из его в две чашки и одну из них придвинул ко мне.
- А как получаюся все эти исцеления, умиротворения, воскресения? - спросила я, отправив в рот вкусный соленый масленок.
- Думаю, что прилагающие к тому усилия и сами не знают того и даже не знают, каково выйдет воздействие, и выйдет ли что вообще, но имеются определенные методики воздействия и именно для освоения этих методик и прилагают усилия. Ведь то, что мы воздействуем друг на друга даже своими мыслями, надеюсь, для тебя не откровение, - принявшись за еду, кинул он мне в чашку кусок сахара и опустил в нее ложечку.