Аннотация: Он был верным рыцарем идишской литературы и, похоже, пожелал умереть вместе с ней.
Имени дедушкиной жены я не запомнила. Возможно, потому, что, вспоминая о ней, мама говорила "папина жена". Возможно, потому, что у молодой дедушкиной жены было какое-то простое имя (Фаня?), в отличие от звучного имени ее младшей сестры - Ирен. Впрочем, имя Ирен сохранилось в моей памяти еще и потому, что сохранились ее фотографии в семейном альбоме, и сохранялась ее переписка с мамой (только ближе к 70 годам мама стала жаловаться, что ей трудно писать по-польски, путаются буквы, схожие по написанию с русскими). На крепость их дружеских отношений не повлияли ни годы, ни государственные границы. Семья Ирен была среди тех евреев, которые после милостивого сталинского указа 1947 года приняли решение вернуться в Варшаву (кстати, именно там, пережив волну оголтелого антисемитизма, они с мужем поменяли свои тоже простые еврейские имена и фамилию на польские).
В конце 50-х Ирен приезжала в Москву уже туристкой, и роскошные шелковые клетчатые ленты, подаренные ею для моих косиц, закрепили за мной в школе недолго продержавшуюся кличку "полячка". Впрочем, еще раньше, чем исчезла кличка, учительница запретила мне появляться в школе в "заграничном".
Давид с женой успели уйти из Варшавы перед тем, как город был оккупирован гитлеровской армией. Они оказались во Львове, который при "карточном разделе" Польши достался Советскому Союзу. Недолгая передышка в советском Львове - и снова нацистская угроза, и снова Давид отправился в бега. Судьба забросила его в какое-то глухое местечко под Уфой. Куда при этом исчезла дедушкина жена, для меня так и осталось тайной. Знаю только, что Ирен долго была обижена на Давида, то ли за то, что он недостаточно сильно уговаривал жену последовать за собой в неизвестные башкирские степи, то ли за то, что не разделил вместе с ней участи евреев, оставшихся на оккупированной территории. А может, жена погибла в эвакуации, и за это тоже нес ответственность Давид.
Ранее я подробно описала перипетии маминого бегства из Львова, ее скитания по России, жизнь в Узбекистане и Новосибирске, замужество и переезд в Москву. Мамины рассказы об этом периоде ее жизни всегда дышали живыми подробностями. Не менее оживленно она вспоминала совместную жизнь с отцом и его женой на съемной варшавской квартире. Но искусно уходила от вопросов о послевоенной жизни отца в Ульяновске. За этими умолчаниями чувствовалась какая-то тайна. Впрочем, в жизни моего дедушки Давида было много таинственного. Такой же таинственной была и его смерть.
Не осталось никаких следов того, чем занимался дедушка Давид в эвакуации. Переводить на идиш в башкирской глуши было не для кого. Война словно вычеркнула его из жизни. Недаром в Российской еврейской энциклопедии датой его смерти указаны 1941-1942 годы. Именно тогда прервалась жизнь еврейского литератора и переводчика Давида Ройхеля. Хотя человек Давид Ройхель еще дышал и двигался, и еще хотел жить.
После окончания войны ему с невероятным трудом удалось выбраться из Башкирии. Он появился в Москве уже после того, как московские гостиницы покинули члены еврейской секции украинского союза писателей. Они вернулись домой, на освобожденную Украину. Но у Давида не было там ни дома, ни семьи. Он приехал в Москву уже после того, как город покинула семья его дочери Рут. В Москве для него не нашлось ни работы, ни жилого угла, хотя жили в Москве его двоюродные Малка и Моисей, и работал в Госиздате его родной брат Иосиф.
Давид понимал, что ни в Варшаве, ни в Вильно он уже не найдет идишистских издательств. Нечего ему было искать и в Палестине, демонстративно не признававшей идиш. В конце 40-х положение идишской культуры в стране, победившей фашизм, тоже становилось все более шатким. На территории СССР, где кичились многонациональностью и пытались раздуть пламя даже там, где с трудом можно было обнаружить искорку национального искусства, уже готовили казнь полнокровной еврейской культуре.
Давиду Ройхелю ничего не оставалось, как уехать к дочери в Ульяновск. Бывший переводчик и литературовед стал продавцом провинциального книжного магазина, где он был и за кассира, и за экспедитора. Страстный идишист и идеалист, веривший в силу слова, способного спасти мир, разрываемый на части людской злобой и завистью, был на грани отчаяния. Шел 1948 год. Выбранное Давидом государство вело объявленную войну с космополитизмом и необъявленную - с еврейским народом. Так что причин для отчаяния было достаточно. Хватало и вопросов самому себе.
Где и когда совершил он непростительную ошибку? Когда, зная о коричневой чуме в Германии, не уехал вместе с другими еврейскими литераторами в Америку? Или когда идишскую литературу предпочел русской? Или причина всех бед была только в том, что он родился евреем?
Я дедушку Давида почти не помню. За исключением одного случая. Был в моей жизни один позорный эпизод: диким рёвом я испортила детям новогодний праздник, когда на пороге нашей квартиры возник Дед Мороз. Меня долго не могли успокоить. На скандальное требование: "Момой хочу!" - мне никак не могли доказать, что я дома. Даже когда после снятия бороды и усов страшный Дед Мороз превратился в моего папу. Даже когда меня унесли в детскую и уложили в собственную кровать. И вот тут я смутно припоминаю лицо дедушки Давида, склонившегося надо мной, чтобы успокоить. Все взрослые смеялись. И только он один был серьезен. Ему-то я и поверила.
Но это смутное воспоминание так же туманно и недостоверно, как и моя память о дедушкиной книге сказок. И виноват в этой беспамятливости не только возраст. Имя дедушки Давида в нашей семье долгие годы не упоминалось. Сначала, как я сейчас понимаю, из сострадания к маминому состоянию, потом оберегая детскую психику, а потом уже больше по привычке. Ведь забыв о дедушке Давиде, мы с братом о нем уже не расспрашивали.
На следы его жизни я натолкнулась совершенно случайно, исследуя недра нашего платяного шкафа.
Произошло это вскоре после папиной смерти, когда мама вынуждена была пойти на работу. До этого она была домохозяйкой. Война помешала ее учебе в педагогическом. Потом надо было дать возможность учиться мужу. Потом родился сын. А потом оказалось, что ни одно советское учреждение не желает принять на веру полученную ею в юности специальность портнихи. Степень мастерства в СССР оценивалась не по умению, а по наличию документа. Но у беженки, ночевавшей в поле под бомбами и умиравшей от голода в "хлебном" Узбекистане, все документы исчезли бесследно. Восстановить их в учебном заведении, которое стерли с лица земли вместе с многотысячным населением, было еще сложнее, чем отыскать в царстве чудовища аленький цветочек. Так вот и получилось, что пока был жив папа, мама сидела дома. В том смысле, что не ходила на службу. Потому что известно, что дома не посидишь. Дома работы непочатый край, только никто эту работу не видит. А мама еще и шила на дому. Обшивала всю семью, родственников, знакомых и знакомых этих знакомых, а потом всех моих подруг. У хорошей портнихи перебоев в работе не бывает. Только катаракта, закрывшая оба ее глаза, разлучила маму с иголкой.
Но это произошло много позже, а когда в свои 43 года она осталась вдовой с двумя несовершеннолетними детьми на руках, сердобольные соседи помогли ей устроиться контролером готовой продукции на соседний с нашим домом Полиграфкомбинат. Работающая мама - это означало, что появились часы, когда я была полностью предоставлена сама себе.
Я не знаю, что делали другие дети, предоставленные самим себе. Меня манили тайны. Не спрашивайте, что я искала в платяном шкафу. Мне кажется, следы моего погибшего папы. Мне нравилось трогать его вещи. Заодно рассматривалось все, что попутно попадалось на глаза. Мамина старенькая бордовая, в форме трапеции, сумочка не могла остаться незамеченной. Пухлая пачка бумаг и документов не позволяли ей закрыться. Содержимое сумочки как бы само просилось в руки. Выпавший из сумки документ решил все мои сомнения. Им оказался папин студенческий билет. Тот самый студенческий "квиток", который был выдан первокурснику Арону в 1939 году Львовским политехническим институтом. Наличие этого документа помогло папе восстановиться во время войны на учебу в Московский инженерно-строительный институт. С фотографии студенческого "квитка" на меня смотрел незнакомый худой молодой человек с пышной шевелюрой.
С жадностью архивного исследователя набросилась я на остальное содержимое маминой бордовой сумки. Каждый листочек, каждый потрепанный документ таил в себе историю нашей семьи, о которой я тогда еще писать не помышляла. Вот папин диплом об окончании института. "С отличием". Молодец папа! Вырезанный из строительной газеты некролог на папину смерть. Читанный мною множество раз. Дежурные фразы, стандартные слова, но для меня и за этими словами стояло нечто мое, болезненно дорогое. Стершаяся на сгибах бумажка - свидетельство о браке родителей. До этого я не знала, когда и где они поженились. Эта дата ими не отмечалась. Как видно, бумажка - ничто иное, как пустое фиксирование давно произошедшего. Но мне только тринадцать, и первым делом я считаю число месяцев от женитьбы родителей до рождения моего брата. Не сходится! Вруньи девочки во дворе уверяли, что должно быть девять месяцев. Целых полтора года! (Потом мама мне расскажет, что голод и малярия надолго лишили ее не только здоровья, но и женского естества.)
Все лежало вперемешку в той сумочке. Странные серые бумажки с гербом - облигации государственного займа, на который уходила немалая часть папиной зарплаты, соседствовали с его трудовой книжкой. Свидетельство о браке родителей - со свидетельством о папиной смерти, отличавшимся от остальных бумаг своей давящей новизной. А это - "жировки": счета за свет, за воду, за газ - сущие копейки. Рядом письма московского дедушки Шойла - папиного папы. Шойл ненадолго пережил своего сына. Но пока был жив, письма от него приходили исправно. Он помогал маме и подбадривающими словами, и материально. А это письмо написано моим папой своему отцу в то злополучное лето. О том, как тоскует по семье, которую отправил отдыхать на море. О том, что уже два года не был в отпуске. О непонятных болях в сердце. Страшно читать эти строки, зная дальнейшее: в отпуск вырвался с трудом, приехал к семье на море. И сердце не выдержало.
Очередной стершийся на сгибах листочек выпал прямо ко мне на колени. Я осторожно развернула его. Еще одно свидетельство о смерти. Незнакомая фамилия, неизвестное имя. Не сразу я поняла, что речь идет о моем забытом дедушке Давиде: возраст, дата смерти, причина смерти... Прочитанное в последней графе повергло меня в ужас. Я поняла, что залезла в мамину тайну, и быстро засунула страшный листок назад в сумочку.
Лист бумаги можно засунуть как можно глубже и никогда к нему не возвращаться. Но что делать с памятью? Мне долго не давало покоя то, каким образом ушел из жизни забытый мною дедушка Давид. Ужас тайны сковал меня молчанием. Впервые я заговорила на эту тему с братом совсем недавно. Когда, задумав написать историю знакомства наших родителей, я незаметно втянулась в рассказ о нашей семье. Вот тогда-то я и решилась спросить у брата, что он помнит о дедушке Давиде. К моему изумлению, о способе, которым поставил точку в своей жизни наш дедушка, брат узнал из того же самого документа, примерно в то же самое время, что и я, после папиной смерти. Он тоже рылся в заветной бордовой сумочке! Но, в отличие от меня, прочитанное не ужаснуло брата, оно просто подтвердило его смутные детские воспоминания и кое-что прояснило в них.
Дедушка Давид ушел из жизни молча, без объяснений. Так же молча он жил последние годы своей жизни. После разгрома еврейской культуры в 1948 году говорить было не о чем да и не с кем. В 1950 году, который отмечен в свидетельстве, как год дедушкиной смерти, почти весь цвет нации был арестован. Оставшиеся еврейские писатели работали носильщиками, дворниками, так что должность продавца книжного магазина была не самым худшим уделом для бывшего идишиста. И, конечно, не собственная горькая участь подтолкнула Давида к роковому решению.
Чтобы отвлечь маму от тягостных воспоминаний, папа тут же перевез семью в другой дом, подальше от страшного места и свидетелей-соседей, хотя при этом пришлось сменить духкомнатную квартиру на однокомнатную. Вскоре он добился перевода в Саратов, и мы навсегда покинули город, в котором осталась бесхозной дедушкина могила.
Дедушка Давид уже не расскажет, что заставило его свести счеты с жизнью. Мама, если и знала, то свято хранила в тайне не только причину отцовского ухода, но и выбранный им способ. И на мой робкий вопрос буркнула что-то непонятное, касающееся не столько дедушки, сколько ее. Про какие-то допросы, которыми ее мучили в милиции из-за дедушкиной смерти. Бедная мама... Страх сковал не только ее язык, но и ее чувства.
Когда много лет спустя в ее голове наступила полная сумятица мыслей и языков, как видно, отпустили тормоза страха, и она о чем-то пыталась мне рассказать по-польски, жалуясь и плача.
- Мама, я не понимаю тебя, говори по-русски, - в который раз безуспешно пыталась я остановить поток ее слов.
И вдруг услышала жалобное: "Я им ничего не сказала! Скажи Фейге, я ничего не сказала!"
Когда я передала ее слова Левусе, та заплакала: "Бедная Рут..."
Конечно, это был бред истраченного годами мозга. Или выполз наружу страх, сидевший глубоко внутри с тех давних времен, когда, отвечая на вопросы следователя о возможных причинах самоубийства ее отца, еврейского писателя Давида Ройхеля, она боялась, что следствию станет известно ее родство с Фейгой, женой арестованного в то время еврейского поэта Давида Гофштейна...
Скованные параличом молчания люди часто держат в своих домах шкафы со скелетами. Но рано или поздно шкафы открываются. Хуже, когда это происходит поздно. И тогда в дом приносят страшное известие. От детей его пытаются скрыть. Я такая маленькая, что меня можно просто отправить к соседям. Шестилетнего мальчика у соседей не спрячешь. Брата увозят подальше от дома, к дяде Шае. Надо было бы еще спрятать куда-то дворовых мальчишек, которые потом будут пугать мальчика: "Пойдем, покажем, где твой дедушка..."
Но мальчик верит не мальчишкам, а родителям, которые сказали, что дедушка Давид уехал в Москву, к своему брату Иосифу. Ведь это так похоже на правду: из Москвы он к ним приехал, в Москву и уехал. Потом из Москвы дедушку Давида будут срочно "отправлять " к сестре, в Одессу. Как еще объяснить едущему в Москву мальчику, что там его ждет встреча только с одним дедушкой, Шойлом?
О чем молчали родители, мы с братом теперь знаем. О чем молчал Давид Ройхель, уже не узнает никто. Он был верным рыцарем идишской литературы и, похоже, пожелал умереть вместе с ней. Работа переводчика редко кому приносила лавры. Тем более при переводе на мало распространенный идиш. Поэтому сегодня в Израиле вы с трудом найдете человека, которому знакомо имя Давида Ройхеля.
Не то что имя его двоюродного брата, который юношей уехал из Кременца на защиту еврейских поселений в Палестине! Сегодня каждый израильтянин знает, за что боролся и чего достиг генерал израильской армии, член Генерального штаба и даже одно время посол Израиля в СССР Йосеф Авидар.
Но биографии генералов и писателей редко пересекаются. К тому же время любит переставлять фигуры на доске памяти.
И посмотрите, как интересно пересеклись пути двух Давидов. Вышедшую в 1937 году книгу моих любимых пушкинских "Повестей Белкина" на идиш перевели Давид Гофштейн и Давид Ройхель (Варшава, изд-во "Литерарише блэтэр").
Они были ровесниками. И ушли из жизни с разницей в два года. Давид Ройхель сам поставил точку в своей жизни в 1950 году. Давида Гофштейна расстреляли в 1952-м...