Аннотация: Как тут не вспомнить шутливое замечание Анны Андреевны Ахматовой: "Боренька знал, когда проснуться".
Первое знакомство Л. Пастернака с Н. Н. Ге, если вы помните, состоялось в декабре 1889 года у Поленовых. Я писала о том, как смутили Леонида Осиповича слова известного художника, увидевшего в нем своего последователя. Заинтересованный работами Пастернака Николай Николаевич непременно хотел познакомиться поближе с их автором.
- Я всё хочу у вас высмотреть, всякую малейшую вашу вещь, чтобы вас узнать, - объяснял он свое любопытство и тщательность, с которыми осматривал мастерскую художника и гостиную.
Визит Ге к Пастернакам мог происходить в один из длинных январских вечеров 1894 года, перед совместной поездкой художников в Петербург к жюри Передвижной выставки. Хотя не исключено, что это было чуть раньше, в один из наездов Ге в Москву к своему "единственному другу", каковым он всегда называл Льва Николаевича Толстого. В описываемый мною день Ге неожиданно приобрел еще одного друга.
Во время обеда в гостиную вошел четырехлетний Борис. Взгляд его широко раскрытых карих глаз недоуменно остановился на незнакомом "дедушке". К удивлению родителей обычно дичившийся чужих людей сын, не отводя взгляда от явно заинтересовавшего его гостя, пересек комнату и молча устроился у него на коленях. Николай Николаевич был очень горд таким признанием и не спускал мальчика с колен во все время обеда, приговаривая: "Вот видите, как мы с Борей уже и подружились".
Не подружиться с Ге было невозможно. Леонид Осипович вспоминал, что в тот день добродушный гость очаровал в их доме всех, включая няню.
Вскоре произошла встреча Бориса и с другим великим старцем, посетившим Пастернаков в другой знаменательный вечер, на котором собрались желающие послушать a-moll-ное трио Чайковского в исполнении хозяйки дома и московских профессоров: скрипача Гржимали и виолончелиста Брандукова.
Леонида Осиповича некоторое время смущало то обстоятельство, что комната, где стоял рояль, была проходной. Его опасения были не напрасны. Во время исполнения пьесы через комнату, громко скрипя половицами, важно прошествовала няня. Но увлеченные слушатели, казалось, не слышали никаких внешних раздражителей, и поэтому отчаянный плач Бори, проснувшегося от тревожных звуков музыки, был услышан только в перерыве между частями трио. Розалия Исидоровна кинулась к сыну. Плачущего мальчика вынесли к гостям, чтобы он сам мог убедиться, что причин для страха и слез не существует.
Именно эту ночь, посреди которой он проснулся от тревожных, как крики о помощи, звуков музыки, Борис Пастернак впоследствии назвал межевой вехой между младенчеством и детством, между блаженной беспамятностью и пробудившимся сознанием.
В памяти сохранилось и непривычное звучание струнных инструментов, и голые плечи дам в обрамлении черных мужских сюртуков, и кольца дыма, неотличимые от седин двух старцев. Память связала облик одного из них с образом того седобородого "дедушки", который называл его своим другом и на чьих коленях он однажды сидел. Облик другого - запомнился и позднее связался с образом Льва Николаевича Толстого. Но это произошло гораздо позже, когда в доме появились выполненные отцом портреты Толстого, когда слова: Толстой -Ясная Поляна - "Воскресение", - связались в один неразделимый узел.
Память подвела четырехлетнего Бориса только в одном предположении. Николай Николаевич Ге не мог сидеть среди слушателей. Ведь прозвучавшее в тот вечер трио Чайковского было исполнено в память о недавно ушедших великих: пианисте, композиторе и дирижере Антоне Рубинштейне и художнике Н. Н. Ге.
Дата вечера достоверно известна из дневниковой записи Софьи Андреевны Толстой за 1894 год: "23 ноября... Левочка, Таня и Маша уехали к Пастернаку слушать музыку. Играет его жена с Гржимали и Брандуковым".
Это было единственное посещение Толстым семьи Пастернаков. Как тут не вспомнить шутливое замечание Анны Андреевны Ахматовой по этому поводу: "Боренька знал, когда проснуться".
Борис Леонидович знал не только, когда проснуться. Он также знал, что великие современники посещавшие в годы его детства родительский дом, уберегли его самого от романтического восторга перед любым проявлением сверхчеловеческого и гигантского. Что всю "дозу необычного, заключающуюся в мире" он получил в детстве. "И когда по ее приеме человек гигантскими шагами вступал в гигантскую действительность, поступь и обстановка считались обычными".