Касьянов Михаил Иванович. Телега жизни. Глава 4 (1927

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ (1927 - 1932 годы)

Жизнь в Саратове. Венерологический отряд - странствия по Нижне-Волжскому краю. Рождение Ростислава. Елань Камышинская. Расформирование отряда. Отъезд в Москву.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

А. С. Пушкин

Примерно через месяц после моего водворения в Саратове ко мне неожиданно приехала на неделю Мария и все время пребывания словами и делами убеждала меня жениться на ней. Но на это я решиться не мог. Мария вскоре прекратила переписку, а потом вышла замуж. Встретился я с нею после моего возвращения в Москву в 1933 году, будучи аспирантом. От мужа она забеременела, чего раньше с ней не случалось, пережила эклампсию. Ребенок погиб при родах или сразу после них. Затем последовал развод с мужем. Эта роковая для меня женщина снова была свободной. Но у меня к этому времени был уже сын Ростислав. Мария переменила свою старую комнату на большую и жила в то время в полуподвальном этаже в одном из домов на какой-то из Мещанских улиц. Там я был у нее в гостях, но полного восторга, как было в Саратове, не испытал, все вышло как-то кисло. После этого я Марию больше не видел.

Самым счастливым временем моей жизни я считаю год, проведенный в Саратове. Я был тогда врачем-стажером. Стаж проходил при краевом венерологическом диспансере. Ответственности за больных еще никакой не было, я ведь был только учеником. Я был женат и в то же время свободен. Примерно через месяц после отъезда из Саратова Марии пришел я в себя и стал смотреть на девушек и на женщин. Девушек в Саратове мне не встретилось, но женщины меня любили, не ожидая от меня женитьбы и длительной верности. Наука меня тогда не удручала. Я постигал, в основном, венерологическую технику - промывания уретры, массажи предстательной железы, внутривенные вливания.

Сильно увлекался я моей новой специальностью, даже написал Владимиру Маркову и Егору Бусыгину письмо в стихах под названием "Венерическое счастье", в котором несколько кокетничал своим панибратским отношением к сифилису, мягкому шанкру и гонорее. Тогда же написал героическую производственную повесть "Триппер" (закончил я ее уже позднее - в Верхней Добринке). Участвовал в постановке санитарной оперетты на тему о венерических болезнях. Оперетта (текст) была написана остроумным врачам диспансера Викторы Гусевым. Я много читал. Как стажер, получал 50 рублей в месяц, из которых 20 рублей отдавал за комнату, а остальных денег мне хватало на мою скромную жизнь. По воскресеньям я ходил на бега и там проигрывал в тотализаторе рубль-другой.

Один раз, поставив так просто сдуру на кобылу по имени "Кикимора" я даже выиграл 88 рублей. После бегов случалось заходить в государственное учреждение на улице Республики под названием "Лото", но ни разу не решился сесть за стол и поиграть. Нуднейший голос объявляющего числа: 64, 85, 17 и т. д., появление этих чисел на световом табло, неприкрытый азарт и жадное выражение на лицах играющих - всё это производило неприятное впечатление. Однажды я стал позади одного старика, на карточке которого не было закрыто лишь одно число, и старец весь дрожал от нескрываемой похоти. Диктор объявляет: 11. Из угла старушечий голос: "Кончила". - Яростное восклицание старичка: "У, стерва, на гроб играешь!" После этого наблюдения я больше в "Лото" не заходил.

Пил я в Саратове мало, преимущественно пиво, реже - вина, к водке так и не приучился. Словом, жизнь была полна. Летом 1928 года во время своего и моего отпуска в Саратов приехала Наташа. Мы с ней поехали на пароходе до Горького, а оттуда в Москву. Надломленное семейное счастье восстановилось, и был заложен Ростислав.

Во время моего житья в Саратове и в Нижне-Волжском крае три года подряд меня призывали на военные месячные сборы. Еще в период стажирования в 1928 году, несмотря на все мои просьбы, я был приписан к какому то пехотному территориальному полку. Летом, чаще всего в июне, вызывали в часть, и с полком пешим ходом приходилось шагать в Татищевские лагеря. А там уж жили сообразно старой солдатской песне:

Взвейтесь, соколы, орлами,

Полно горе горевать.

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять...

Жил я в палатке около санчасти с другими врачами. Каждый день на амбулаторном приеме повторялось выпрашивание освобождений по всяким поводам и без всяких поводов. Да и то сказать, всякому было лестно во время адовой жары лежать в палатке, а не шагать по полям. Во вторую половину сборов начинались длительные походы. Словом, по Пруткову-сыну:

Что все твои одеколоны,

Когда идешь позади колонны?

Правда, в полях главным был все же запах раздавленной красноармейскими башмаками полыни. Конечно, по своему недомыслию, я проявлял совершенно излишнюю дисциплинированность. Поэтому в 1930 году именно меня из всего большого врачебного коллектива назначили замещать уехавшего в отпуск старшего врача полка, что мне ничего, кроме неприятностей не принесло.

В ноябре 1928 года стаж был окончен. Я стал заведующим Венерологическим отрядом N 1 Нижне-Волжского Крайздрава и был направлен в Камышинский округ, куда и выехал в начале декабря. Вообще то "отряд" - это было сказано слишком сильно, так как по штату в этой передвижной купели Силоамской состояли только двое: врач и медсестра. Мы возили с собой весь наш, не такой уж хитрый, инструментарий и запас нужных медикаментов и базировались на врачебных и фельдшерских участках.

Выигрышным моментов было наличие в отряде большого количества противосифилитических средств русского производства - новосальварсана и биохинола, чего на участках, как правило, не хватало. Лечили мы, главным образом, сифилис и отдельные случаи свежей мужской гонореи у местных женолюбов. Насколько я помню, тогда в краях были округа, а в них - районы. Явившись со всем барахлом в Камышин, я получил направление в районный центр Красный Яр, а оттуда - куда райздрав назначит. Поездом мы доехали до Красного Яра и явились в районную больницу. Там властвовал доктор Софийский Иван (кажется, Николаевич) - "и бог, и царь, и воинский начальник".

Он был заврайздравом, заведующим районной больницей и главным хирургом в ней. Словом - хозяин. Это был хороший хирург, кумир всего района, врач - типа бывших когда-то земских. После знакомства Софийский начал задавать неофициальные вопросы. Первым вопросом был: "А водку Вы пьете?" - на что я храбро ответил - "Пью", - "Может быть, Вы и в преферанс играете?" - "Играю" - "Слушайте, может быть Вы и в шахматы играете?". - "Играю". - "Вы неоценимый человек!". Иван Николаевич показал мне больницу - хорошую. Сам он жил в казенной четырехкомнатной квартире в больничном дворе. В одной из комнат обитала операционная сестра Ивана Николаевича, которая вела его немудрящее хозяйство. Спали они вместе, чего, впрочем, и не скрывали. Три дня после приезда в Красный Яр прошло в регулярных занятиях. Утром - обильный завтрак, за которым Софийский выпивал рюмку водки, а меня заставлял пить две-три. "Тебе на работу не идти, вон в сенях лыжи, пойди, гуляй!". Мы почти сразу же перешли по его предложению на "ты", хотя он был лет на десять старше меня. И действительно, я ходил на лыжах. За обедом пили больше, а потом ложились спать. Вечером - ужин, снова с возлиянием и преферанс, который затягивался до поздней ночи. На четвертый день я взмолился и стал просить направить нас с медсестрой, наконец, на работу. На это Софийский ответил: "Я всё думаю - куда вас направить. Поживите еще два дня". Моя медсестра тоже взмолилась. Ей то было хуже: она водки не пила и в преферанс играть не умела. На пятый день после прибытия к Софийскому мы все же погрузились в сани и выехали на двух парах еще затемно в Верхнюю Добринку, куда приехали часов в 9 утра. В амбулатории приема еще не было, и мы заявились на квартиру участкового врача, моего почти полного тёзки, Михаила Ивановича Каротина. После знакомства Михаил Иванович задал первый неофициальный вопрос: "Вы, Михаил Иванович, водку пьете?". Но мне это водкопитие надоело уже в Красном Яру, и я бодро ответил: "Не пью". На это Каротин не менее бодро и довольно быстро отозвался репликой: "Представьте, Михаил Иванович, и я не пью". Мы договорились, что пока идет амбулаторный прием, я буду искать себе и медсестре квартиру, а обедать приду к Михаилу Ивановичу. Пришел я несколько раньше, чем обещал. Михаил Иванович с женой уже сидел за столом и ел щи, а перед ним стояла бутылка водки. Он несколько смутился и просительным тоном предложил: "Может быть, Вы, Михаил Иванович, всё-таки рюмочку выпьете?". Я милостиво согласился, в результате чего бутылку мы распили. В дальнейшем мы не раз вспоминали, как выдавали себя за непьющих. Но все же надо сказать, что мы с ним пили весьма умеренно.

Началась работа. Все сифилитики перешли ко мне, и я лечил их по усвоенным в диспансере методам. Обычно мне удавалось на каждом участке работы проводить один, от силы два курса. Попадался актиномикоз, который я по своей догадке начал лечить тоже новосальварсаном и получил прекрасные результаты. Слава моя на участке возросла. В дни вливаний было много работы по специальности, а в остальное время я помогал Михаилу Ивановичу принимать всех других больных и нередко выезжал на вызовы. Словом, с Михаилом Ивановичем работали мы дружно, и за все время пребывания в Добринке никаких недоразумений не было. Зато моя медсестра заскучала в глухой деревне и послала в Крайздрав заявление об увольнении. Эта просьба была уважена. В январе 1929 года прибыла новая медсестра - Агафья Михайловна Ильина (ныне уже покойная, умерла от рака грудной железы в 1960 году). Она просила, чтобы ее звали Галиной, что все охотно и выполни. Галина была неоценимой для хождения по учреждениям. Ей всё очень просто удавалось. Она была с глушинкой, - После единственных родов у нее начался отосклероз. Мне кажется, что в нужных случаях она несколько преувеличивала свою глухоту. Галина приходила к начальству и начинала что-нибудь выпрашивать. Начальство, конечно, отказывало. Она же, ничего не слыша, да и не желая слышать, многократно повторяла просьбу, пока не бывала удовлетворена, хотя бы частично.

В январе же приехала из Москвы Наташа, бросив работу и сдав по договору нашу комнату такой даме - Петерсон, подружке Егора Бусыгина. Наташа была на третьем месяце беременности. В одну январскую ночь во время страшенной вьюги, когда по деревне бегали волки, охотясь за дворовыми собаками, у Наташи началось кровотечение. Поликлиника и квартира Михаила Ивановича Каротина была напротив дома, где мы квартировали, но я с трудом, почти на четвереньках переполз по сугробам, разбудил Михаила Ивановича, взял настойку опия и благополучно вернулся домой. После приема лекарства кровотечение прекратилось, и беременность благополучно продолжалась.

Мы работали в Верхней Добринке три месяца, а в феврале 1929 года перебрались на другой врачебный участок, название которого я уже не помню. Там мы жили на казенной квартире, так как участковый врач - одинокая молодая женщина занимала всего одну комнату из трех. Здесь на участке мы провели всего один курс лечения нашим пациентам.

В начале июня мы втроем - я, Наташа и Галина отправились в отпуск в Саратов. Там Наташа осталась рожать, а я и медсестра после окончания отпуска пароходом доехали до Камышина, откуда отряд направили на Врачебный участок в Нижнюю Добринку. В этом селе работала молодая дама врач Лидочка, проходившая в 1927-1926 годах стаж в Саратове. Мы даже встречались с ней в краевой больнице, когда терапевтическая группа проходила практику по венерологии у Ужанского. Мой товарищ, стажер-венеролог Толька Васильев (Анатолий Терентьевич), причмокивая, произносил: "Ax, у Лидочки икорки, икорки уж очень хороши".

Доктор Ужанский был старый и умный еврей. Окончил он медицинскую высшую школу в Париже, учился у самого Фурнье (того самого, которому принадлежит изречение: Хорошо быть здоровым, получая сифилис). Ужанский не раз говорил: "Когда я вернулся из Парижа, я начал таки понемногу торговать медициной". Он был заведующим кожно-венерологическим отделением краевой больницы и имел неплохую частную практику в городе. Все стажеры и ординаторы приходили в отделение к 9 часам утра. Ординаторы сразу начинали работать, а стажеры до прибытия завотделением, большею частью околачивались без дела и трепались. Ужанский приходил аккуратно в 9.15, медленно раздевался, надевал халат, доставал из жилетного кармана ключ от шкафа, открывал шкаф, брал оттуда коробочку из которой вынимал ключ от ящика стола. В этом ящике стояла коробка с конфетами. Ужанский брал одну конфету, развертывал и съедал её при полном молчании присутствующих. Весь этот ритуал повторялся изо дня в день. Изредка вторая конфета из коробки доставалась одной из наших дам, преимущественно - Лидочке.

Несмотря на свой ум, кончил Ужанский плохо. Он собрался строить дом и обязательно в центре города, так было удобнее для его частной практики. Однако существовало постановление горсовета, запрещающее строить в центре Города деревянные дома. Не знаю - почему Ужанский не хотел строить каменный дом, то ли денег у него не хватало, то ли он считал, что деревянный дом гигиеничнее. Он дал взятку какому то деятелю из городской администрации и получил разрешение на постройку деревянного дома в неположенном месте. Эта история каким-то образом открылась, в краевой газете по поводу взятки был напечатан фельетон, после чего Ужанский отравился морфием.

Доктор Лидочка оставила в Саратове своего годовалого младенца, за которым должна была ухаживать ее семнадцатилетняя сестра. Однажды летом Лидочка попросила меня заменить ее на недельку, и втихомолку отбыла в Саратов, но вернулась оттуда через два дня. Со слезами она рассказала всем медицинским женщинам участка, что на полу под кроватью мужа нашла много использованных презервативов. После Лидочкиного расследования обнаружилось, что муж уговорил ее юную сестру на сожительство, и та уже к этому вполне привыкла, и даже довольна. Я думал, что эта семья окончательно распалась. Однако через две недели после посещения Лидочкой Саратова муж приехал к жене, провел в Н. Добринке свой отпуск, и уже через неделю после его прибытия супруги были милы друг с другим днем и ночью. Как складывалась жизнь этого семейства в дальнейшем - осталось неизвестным.

В Нижней Добринке я познакомился с ветеринарным врачом Сергеем Александровичем Нелюбиным. Его первый вопрос был для меня уже известным, из других, более ранних знакомств: "Вы, Михаил Иванович, водку пьете?" Памятуя опыт с непьющим Каротиным, я ответил: "Пью". - "Ну, тогда приходите в гости". Дом Сергея Александровича был полной чашей. Ветеринарный участок был обнесен крепким забором. Во дворе сидел свирепый волкодав. Мужички тогда были еще, в основном, единоличниками. Чтобы вылечить заболевшую корову или лошадь они были готовы заплатить что угодно. Я, Галина, да и Лидочка перебивались кое-как. Покупать еду было трудно - нечего и негде. Лишь изредка удавалось приобретать продукты (или получать без денег) у благодарных пациентов. Стол у Сергея Александровича был организован на славу, стояли всякие жареные, вареные и пареные закуски всех сортов, а также соленья и маринады в виде огурцов, грибов, помидор, арбузов (было раннее лето, свежих овощей и фруктов еще не было). Единственное, что меня смутило - было отсутствие рюмок, да и самой водки. "Что ж, думаю, много лет живут хозяева на одном месте, хозяйство такое богатое, а рюмок не нажали; вероятно, купить негде. Сергей Александрович повторно обращается ко мне: "Так пьете водку?" - "Да". Тут хозяин наклоняется, достает из-под стола четверть ведра водки в стеклянной посуде и ставит ее на стол. Он наливает мне чайный стакан, себе чайный стакан и жене чайный стакан и произносит: "Ну, будем здоровы!" 3атем Сергей Александрович открывает рот, вливает туда водку и закусывает маленьким рыжичком. Жена - за ним: раз - и нет стакана! Я в смятении отхлебнул сколько мог, поперхнулся, закашлялся. Тут хозяева стали меня срамить: "Не говори, что пьешь". Больше я у ветеринара в гостях не бывал, да и приглашения не получал.

Нижняя Добринка стоит близ реки Медведица, которая в те времена была еще довольно рыбной. Мы с Сергеем Александровичем хаживали ловить на удочку щук и окуней, но без особого успеха. В случае отсутствия клёва Сергею Александровичу уженье быстро надоедало. Он предлагал лучше выпить и закусить. Этим рыбалка и заканчивалась. Однажды ранней зимой 1929 года мы отправились "поблестеть" на озерках, которых около русла Медведицы были много. Пешней пробивается отверстие во льду - для каждого рыбака свое, в отверстие опускается блесна. Рыба, соскучившаяся по воздуху, собирается около лунки и кидается на приманку. Дело у нас шло успешно. Когда в одном отверстии рыба переставала клевать, мы пробивали новые, так что вся поверхность небольшого озерца была усеяна нашими лунками. Вдруг раздался неприятный гул, по льду от отверстия к отверстию побежали трещины, и на поверхности льда показалась вода. "Ложись на пузо!!!" отчаянным голосом крикнул ветеринар, быстро выполняя собственный совет и распластавшись на льду своим семипудовым телом. Переползая по-пластунски, мы добрались кое-как до берега, быстро побежали домой снижать мокрую одежду и согреваться той же проклятой водкой.

12-го июля 1929 года Наташа родила сына Ростислава. Имя ребенку выбирала мать, толкуя его так: "Рости, слава Касьяновых!", и младенец действительно рос. В середине августа Наташа с сыном прибыла на поезде в Н. Добринку. К этому времени сельсовет отвел мне отдельный дом, такую маленькую типично украинскую побеленную хатку в два окошечка. Там мы и устраивали свое хозяйство - постели на козлах, стол на козлах. Славка спал в цинковом корыте, поставленном на две табуретки. С едой все время было плоховато. С наступлением осени мама с ребенком уехала обратно в Саратов в ту же комнатку на Плац-Параде.

На участке доктора Лидочки работал фельдшером милейший человек Петр Сергеевич Гончаренко, лет на десять старше меня. Себя он называл "хохлом". В Саратовским крае были хохлацкие деревни. Хохлы от украинцев отстали и к русским не пристали. Говор у них - что-то среднее между русским и настоящим украинским, но приятный и певучий. За Медеведицей стояла большая деревня Меловатка, расположенная среди меловых холмов и пригорков. Там был открыт фельдшерский пункт, и Петр Сергеевич поехал туда на самостоятельную работу. Вся деревня была хохлацкой. Петр Сергеевич лечил своих земляков попросту, обладал здравым смыслом, умел обходиться набором лекарств, а больше прибегал в воздействию теплом или холодом: "Попарь, попарь бок!", "Давай компресс сделаем". В деревне было много бытового сифилиса, и наш отряд вскоре перевели туда. В Меловатке я пожил с декабря 1929 года до лета 1930 года, изредка наведываясь в Н. Добринку. Работы по специальности в Меловатке было много. Сам Председатель сельсовета Купченко был старым сифилитиком и усердно лечился, но не в амбулатории, а у меня на дому. Это обстоятельство сильно облегчало мою жизнь. Мне отвели домишко из двух комнат с холодными сенями при нем. Домик стоял около церковушки. Раньше в ней жил псаломщик или пономарь, но ко времени нашего прибытия в Меловатку этот опиум силами местных властей был уже искоренен. В Меловатке у меня был еще другой, так сказать "частный" пациент. Еще в Н. Добринке, когда я вел прием больных, в амбулатории появился мужчина лет под сорок полуинтеллигентного вида с жуликоватыми глазами из породы сельских кооператоров-заготовителей. Любимым изречение его было: "Кооперация - это столбовая дорога в тюрьму, а оттуда - к социализму". Впрочем сам этот кооператор вел свои дела аккуратно и в тюрьму не садился, заготовлял яйца, грибы и прочую снедь. Жил он в Меловатке своим домком не хуже, чем ветеринар в Н. Добринке. Вокруг домика заготовителя был сад с яблонями и грушами, огород, стояли улья три-четыре; словом - Эдем на советской почве. Кооператор явился на прием по поводу высыпаний на ногах. Высыпания были весьма типичны для третичного сифилиса, и я нисколько не сомневался, что пациент о своем заболевании знает, но только изображает целочку. Я говорю ему: "Ну что же, начнем курс!" - И за ширму, где царила Галина: "Галина Михайловна, сделайте гражданину ртуть". Ну, a с Галиной много не поговоришь. Она стащила с него штаны и сделала "укол". После инъекции больной пришел ко мне объясняться: "А что же за болезнь?" - "Сифилис", говорю. - "Быть не может, неоткуда" - "И старый, говорю, уже третичный период". Тут же выяснилось, что у его жены почти каждый год случаются выкидыши. Это меня совсем укрепило в диагнозе. Но кооператор ушел обиженным и долго не появлялся, пришел с повинной только недели через три. За это время они с женой съездили в Саратов, показались там профессору венерологу Григорьеву, и тот полностью подтвердил мой диагноз. Кооператор привез с собой и новарсенол, и биохинол. Лечение этой супружеской пары началось еще в Н. Добринке, а потом продолжалось в Меловатке среди яблонь кооперативного Эдема.

Работали мы с Петром Сергеевичем хорошо и жили дружно. Выпивали изредка, но Петр Сергеевич любил собирать большое застолье. Пили за столом немало, а пьяны не бывали. Во-первых, закуска была еще достаточно хороша, во-вторых, собравшиеся хохлы, выпив две-три стопки, говорили: "Ну, заспиваем!" Пока поёшь, а песни у них все длинные, спиртной дух из тебя выходит, и можно снова пить. Как-то весной 1930 года в марте, в самую непролазную черноземную грязь мы с Петром Сергеевичем поехали верхами выявлять венериков в окрестные хутора и деревеньки. У Петра Сергеевича всюду были родные и знакомые. Мой скромный кавалерийский опыт весьма пригодился мне во время этой поездки. Выехали рано, часов в семь. Милая супруга Петра Сергеевича приготовила нам завтрак: яичницу с салом на большой сковородке, дала каждому по стопке водки, а на загладку чай. Часов в десять мы приехали в первый хутор, походили по домам, посмотрели больных и здоровых. Зовут в гости к знакомым Петра Сергеевича. На столе стоит яичница с салом на большой сковороде и бутылка водки. Поели, выпили, поехали дальше. Часа в три приехали в деревушку, опять ходили по домам, организовали небольшую противовенерическую лекцию. Зовут закусить к родственникам Петра Сергеевича: на столе стоит яичница с салом на большой сковороде и бутылка водки. Когда к вечеру мы приехали на ночевку, снова к родственникам дорогого Гончаренко и нас стали кормить ужином, на столе опять появилась яичница с салом на большой сковороде и бутылка водки. Тут я взмолился: "Ну водка - пусть. А вот нет ли чего другого, кроме яичницы?". - "Да, пожалуйста. Есть грибы, соленые арбузы, сало есть отдельно, рыбу свежую можно пожарить". - "И почему же везде яичницей кормят?" - "А у нас так положено кормить почетных гостей". Вернулись мы с Петром Сергеевичем из этого похода сильно проспиртованными, но здоровыми и благополучными.

У Гончаренко я впервые в жизни познакомился с похабной литературой в виде великолепного "Луки" и других вещей послабее. Всё это было переписано разборчивым почерком Петра Сергеевича в заветной тетрадке и содержалось в секрете от его детей, которые уже вступили в школьный возраст. Мне в студенческое время было не до потаенной литературы такого сорта, да и любителей подобной литературы среди моих знакомых не было. Очень жалею, что по лености я не удосужился переписать "Луку", которого можно назвать гордостью русской литературы по слогу и смелости положений.

В Меловатке мне пришлось два раза побелеть. Однажды осенью 1929 года, вскоре после переезда в Меловатку, мы с Галиной поехали в Н. Добринку производить вливания.

На обратный путь нам дали из сельсовета немудрящую белую лошаденку, но везти нас было некому. Я было взялся за это сам, но лошадь было необходимо вернуть

в тот же день в Н. Добринку. Поехал с нами доброволец, брат доктора Лидочки, юноша лет семнадцати. Мы уже переправились на пароме через Медведицу. Всё было хорошо.

Дорога к Меловатке пошла под гору, и лошадка наша впервые зарысила. Беды была в том, что оглобли были коротковаты, а вся запряжка сделана на соплях. Телега стала наезжать на конский зад, и тут эта скромная кляча понесла нас галопом. При самом въезде в Меловатку среди навозных куч произошла катастрофа: телега перевернулась, одна ось и одно колесо были сломаны, все мы оказались на земле. Я ударился о что-то головой, одна моя нога была на навозной куче, и колесо телеги успело еще проехать через голень.

Несколько минут я был без сознания, а потом попробовал встать, но тут выяснилось, что идти я не могу. На затылке обнаружился кровоподтек в виде обширной шишки, на голени - кровоточащая ссадина и обильное кровоизлияние в области большой берцовой кости. Нога очень болела, так что ее никак нельзя было опустить вниз. Можно было опасаться и столбняка, тем более, что противостолбнячной сыворотки ни у Петра Сергеевича, ни у доктора Лидочки не оказалось. Но всё закончилось благополучно, только дней десять пришлось полежать в постели.

Примерно недели через полторы после возвращения из кавалерийской экскурсии я сильно заболел. Дней десять лежал с высокой температурой в полузабытьи и часто совсем терял сознание. Галина Михайловна ухаживала за мной, как могла. Петр Сергеевич приходил два раза в день, садился около двери, вдали от моей постели и говорил каждый раз: "Грипп, Михаил Иванович, грипп". После выздоровления я спрашивал его: "Что же Вы, Петр Сергеевич, меня не лечили?". На что он отвечал: "Как же я могу врача лечить?" Как раз была весенняя распутица, Медведица разлилась, и наша Меловатка была отрезана от всего света, в том числе и от Нижней Добринки, так что доктору Лидочке приехать ко мне во время моей болезни не удалось. Она появилась, когда я уже встал и стал, спотыкаясь, похаживать по комнате. Это заболевание сильно напоминало тифозное, что-то вроде брюшного тифа или одного из паратифов. Так или иначе, я выздоровел, хотя меня и не лечили.

Во время работы нашего отряда в Меловатке была пора коллективизации. Мужики собирались в сельсовете с утра и сидели до вечера. Председательствовал мой пациент Купченко, который время от времени кричал: "Мужики, мужики, давайте думать, ничь наша, ничь наша". Я несколько раз в день захаживал на эти собрания, где было много крика и шума. Дело решалось большое, и всем было боязно расставаться со старой, хоть и небогатой, а привычной жизнью.

Летом мы с Галиной Михайловной поехали в отпуск в Саратов, где Ростиславу исполнилось уже год. Приехал в отпуск в Саратов и Анатолий Васильев вместе со своей сестрой Липочкой, Олимпиадой. Они уже в апреле 1929 года успели пожениться. Я пришел к ним в гости поздравить молодых с законным браком. Как раз в это время у Олимпиады пошли воды, и ее срочно пришлось отправлять в роддом.

В конце отпуска я явился в Крайздрав и получил новое направление для отряда - в Елань Камышинскую. Мы с Галиной Михайловной поехали вперед, чтобы оформить прибытие отряда в Райздраве и подыскать жилье. Елань в то время была большой слободой с населением около 20 тысяч человек, стоявшая на черноземной почве. Грязь там была исключительная. Осенью и весной по улицам можно было ходить только в сапогах и то с риском утонуть. На всех участках до сих пор наш отряд встречали горячо и радостно, а в Елани приняли как-то равнодушно. Здесь была большая, старая, еще земством построенная, больница с квартирой для врача. Больницей заведывал старый земский врач-хирург Александр Михайлович Алексеев. Домой к себе он меня никогда не приглашал, я даже не знаю - был ли он семейным или одиноким. Вторым хирургом был Николай Андреевич Батырев, который стал моим другом. Он был на 3-4 года постарше меня, руки у него были золотые, он прекрасно относился к больным, словом - он являлся хирургом по призванию. В больнице и поликлинике работали и другие врачи - Сергей Михайлович Остроумов, красивый дядя с окладистой бородой, склонявшийся к гинекологии, и Лопатин Николай Петрович, предпочитавший терапию. В амбулатории мне отвели уголок, и работа пошла. Кроме сифилиса здесь было немало и мужской гонорреи, женщины же от этой болезни не лечились. Под водительством Николая Андреевича я стал ближе к общей медицине, вел терапевтический прием, участвовал в обходах больных в палатах, присутствовал на операциях и даже изредка ассистировал Николаю Андреевичу. В Елани и в районе было много столбняка, в летнее и осеннее время иногда несколько палат были заняты этими больными. Николай Андреевич лечил их удачно, летальных случаев почти не было. После двухнедельного пребывания в больнице и исчезновения тризма больные выписывались в добром здоровьи. Немало было и сибирской язвы, которая приходилась на мою долю. Я применял новарсенол, а госпитализировать больных было некуда. Впрочем, результаты и без госпитализации были хорошие. Кроме врачей в больнице и в амбулатории был и средний персонал.

Примечательной фигурой являлся старый фельдшер Павел Карпович, который, как и Петр Сергеевич Гончаренко, всё мог: и аборт сделать, и зубы рвать, и роды принять, не говоря уже о лечении внутренних болезней. Таким примерно я представляю себе и своего деда Тихона Герасимовича. На операциях Павел Карпович давал наркоз. Привезли как-то в больницу древнего старика с заворотом кишек, уже в безнадежном состоянии. Но Николай Андреевич решился оперировать, хотя Павел Карпович и не советовал. Я ассистирую. Открыли брюшную полость - действительно заворот. Раскрутили кишки, смотрим - одна из петель тонкого кишечника омертвела. Николай пошел на резекцию. Мы трудимся, вдруг Николай случайно перерезает мелкую артерийку. Кровь не идет. Николай Андреевич спрашивает: "Павел Карпович, как больной-то?" - "А больной-то помер". - "Так что же вы ничего не говорите?" - "А я не хотел вас беспокоить".

Вторым фельдшером был симпатичный молодой человек Александр Васильевич Давыдов. Он помогал мне промывать уретры моих "трипперов". Однажды на прием приходит седой и слепой старик в сопровождении мальчика-поводыря. Мальчика старик отсылает, а потом просит меня посмотреть на свой стариковский член. Я смотрю по всем правилам и ничего не обнаруживаю. Спрашиваю: "Да что с вами, дедушка?" - "Да вот, сынок, старухи у меня нет, я с членом побаловался и семя потекло. Ты бы промыл мне, слышал - ты хорошо помогаешь". - "Да не надо, ничего у тебя нет, дедушка". - "Нет уж, промой!". Говорю Александру Васильевичу: "Ну что же, промойте". Тот смеется: "Да этот старик, Михаил Иванович, часто к нам ходит из-за своего онанизма, теперь вот на вас напал". В результате старичок стал нашим постоянным пациентом и каждую неделю после своего баловства приходил на спринцевание. Третьим фельдшером была довольно грязная и сальная личность Гаврил Ефремович Неделькин. Он где-то подхватил сифилис и чуть не умер при коллаптоидном состоянии после первого вливания новарсенола, которое я ему производил; насилу отводились.

С жильем в Елани было плохо. Мне удалось все же найти большую комнату в избе у одного крепкого хозяина. Приехала Наташа со Славой, и мы кое-как зажили. С едой все время было плохо, удавалось покупать лишь кое-что. Врачам, давно работающим в Елани, особенно хирургам, было полегче. Пришлось и мне принимать доброхотные даяния от благодарного населения. Николай часто звал нас в гости, но мы с Наташей, не имея ни посуды для стола, ни какой либо кухонной утвари, не могли звать гостей к себе, и от приглашений приходилось, большею частью, отказываться. По вечерам Александр Михайлович и Николай Андреевич приходили в аптеку к местному провизору Исааку Самуиловичу Кацу. Это был единственный еврей на всю Елань в возрасте за 50 лет и жил старым холостяком. Врачи и он почти каждый вечер играли в преферанс, в эту компанию приняли и меня. На середине пульки объявлялся перерыв. Кац спускался в подвальчик, где у него хранился запас медикаментов, и выходил оттуда с кружкой ректификата. Спирт разводили, подавалась кое-какая скромная закуска типа соленых огурцов и помидоров с хлебом, потом игра продолжалась уже в более веселом настроении. Иной вечер решаешь: "Ну, хватит, сегодня никуда не пойду". Но обязательно раздается стук в окно, появляется Николай, уговаривает меня, а главное - Наташу, мы оба с ним бредем через площадь в аптеку, а там два старика - завбольницей и аптекарь уже дожидаются и ругаются. У Каца были и молодые помощники и помощницы. Наконец, на его счастье в Елань прислали молодую еврейку, на которой он вскоре и женился. Жена родила ему дочку, которую Исаак Самуилович очень любил. Бывали недоразумения. Новые знакомые, особенно приезжие, увидев Каца с ребенком на руках, обычно спрашивали: "Это ваша внучка"? - на что папа сильно обижался.

Крупным общественным мероприятием елансках медиков, по местным масштабам, была организация РОКК. Почти все врачи, в том числе и я, входили в правление общества. Нам удалось привлечь довольно много членов, было организовано подряд несколько курсов РОККовских медсестер. Наконец, по чьей то инициативе открыли парикмахерскую, которая давала РОККу некоторые доходы. Одно время мы даже содержали из прибыльных парикмахерских денег в штате амбулатории зубного врача.

В начале 1931 года из Крайздрава пришло распоряжение о расформировании венерологических отрядов, в том числе и нашего. Мы должны были сдать все оборудование и медикаменты в местную амбулаторию, а сами, т. е., врач и медсестра отряда остаться в Елани. Наши документы из Крайздрава были переданы в Еланский райздрав, и мы с Галиной Михайловной оказались навек прикрепленными к Елани. Наше особое положение среди еланских медиков окончилась. Я стал регулярно выезжать на вызовы в окрестные деревни, принимая там роды, обследуя терапевтических и хирургических больных и вообще стал потихоньку превращаться в участкового врача. В это время, примерно в середине года, Александр Михайлович ушел с работы на пенсию, а может быть переехал в какое-нибудь другое место. Николай стал заведующим больницей и должен был жить в казенной квартире. Но как раз у него подоспел отпуск, и он вместе со своей милой супругой Марией Федоровной уехали. Пришлось нам с Наташей переезжать в квартиру при больнице, чтобы не оставить ее без присмотра. Как раз в это время происходило выселение кулацких элементов на так называемые "точки". Среди них и оказался хозяин моей бывшей квартиры. Мне же в поликлинике пришлось осматривать всех выселяемых мужского пола и давать заключение - могут ли они следовать на эту "точку" пешим порядком. После этого некоторые дома, принадлежавшие раньше выселенным, были раскатаны по бревнышкам. Вид деревень и сел стал напоминать состояние после пожаров с прогалами на местах разрушенных домов. Жизнь в казенной квартире была для меня беспокойна. Как то днем, например, является пьяный-распьяный предрайисполкома и требует удалить у него больной зуб. Справедливости ради следует сказать, что этот деятель был, по словам граждан, мало пьющим, а нализался в этот раз из за зубной боли. Я зубов никогда не рвал и делать это отказался. Дал я бедному больному какие то зубовыдирательные щипцы и направил его к Павлу Карповичу, хотя и знал, что старик в отпуске.

В другой раз, тоже днем, пригнал в больницу на телеге мужик за врачом. Одна женщина, купавшаяся в пруду, утонула. Я долгое время безрезультатно делал погибшей искусственное дыхание, а на следующий день мне же пришлось вскрывать ее труп и давать заключение следователю. Ночью также покоя не было, так как в больнице почти каждую ночь была необходима врачебная помощь. Николай, уезжая, оставил троих пастухов, пострадавших при взрыве артиллерийского снаряда. Снаряд этот, полузасыпанный землей, они нашли на поле, где он лежал с 1918 года. Тогда под Еланью происходили бои между белыми и красными. Пастухи, все уже взрослые дяди, в свое время служившие в армии, откопавши снаряд, не выдумали ничего лучшего, как развести вокруг него костерок. Все трое сели на корточки вокруг костра и долго ждали, что же будет. Наконец снаряд довольно вяло взорвался, и все экспериментаторы были ранены во внутреннюю поверхность бедер. У кого пострадало одно бедро, а у кого - и оба; у всех были повреждены стенки бедренных артерий. Все раненые отказались оперироваться, так как ноги нужно было ампутировать. То у одного, то у другого, то у третьего начиналось буйное кровотечение. На некоторое время удавалось наложением жгутов останавливать кровь, но все же за время отпуска Николая все трое погибли. К акушерским случаям в родильном отделении я, к счастью, отношения не имел, ими занимался Остроумов.

Но все кончается, окончился и отпуск Николая Андреевича. Как раз к этому времени истёк срок договора на московскую комнату. К тому же у нас с Наташей тут возникли некоторые семейные неудовольствия. Она забрала Славку и уехала в Москву в октябре 1931 года. Николай Андреевич со всей семьей переехал в казенную квартиру, оставив мне в ней одну маленькую комнату. Тогда у Николая был один ребенок Сашка лет 3-4-х. С приездом Николая мне стало доставаться поменьше работы по больнице, и жить стало веселее. Снова началась игра в преферанс, но теперь нам в аптеку стало ходить далеко, да и Кац уже женился и был занят семьей. Но нередко кто-нибудь третий приходил к Николаю в гости и составлял пульку. Очень большое удовольствие доставляло радио. У Николая был хороший, по тому времени, приемник, так что можно было ловить не только Москву, но скажем и Варшаву, и Ригу, то есть - прикасаться к растленной буржуазной культуре. Впрочем, это житье-бытье было описано мною в стихотворном произведении в стиле Гейне, которое называлось: "В умилительной Елани" с подзаголовком: Болтовня поэта-венеролога.

Новый 1932-ой год я встретил в Елани, но тут же сказал Николаю Андреевичу, что я должен ехать в Москву. Остановка была за моим врачебным дипломом, который находился в еланском Райздраве. Все мои просьбы отпустить меня, ввиду семейных обстоятельств, не давали положительного результата. Райздравом заведывал тогда строгий партийный деятель из фельдшеров и надежд убедить его не оставалось.

Тогда я собрался, 4-го января 1932 года сел на поезд N 73, "Камышин - Козлов", и уехал в Москву без диплома.

Касьянов Михаил Иванович : другие произведения.

Телега жизни. Глава 4 (1927 - 1932 годы)

Комментарии: 10, последний от 04/02/2023. © Copyright Касьянов Михаил Иванович (mari_li@mail.ru) Размещен: 09/01/2010, изменен: 03/10/2010. 38k. Статистика. Глава: Мемуары, История Телега жизни Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: Жизнь в Саратове. Венерологический отряд - странствия по Нижне-Волжскому краю. Рождение Ростислава. Елань Камышинская. Расформирование отряда. Отъезд в Москву.