Касьянов Михаил Иванович : другие произведения.

Телега жизни. Глава 6 (1941 - 1945 годы)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Обучение в Военно-Медицинской Академии. Начало войны. Сидение в Смоленске. Путь в 22-ую армию. А.А.Нелазский. Организация ПАЛ, работа в армии по специальности. Поступление в партию. Поездка в Москву в 1942 году. Я становлюсь начальником. Назначение во фронтовую ПАЛ. Прибытие на войну Ростислава и его похождения. Работнички моей лаборатории. В.М. Бутюгин и его судьба. Маршрут ПАЛ по Польше и Германии. Назначение в ЦСМЛ. Возвращение в Москву.

  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ (1941 - 1945 годы )
  
  
   ...Был бой и гром, и дождь, и слякоть,
   Печаль скитаний и разлук,
   И уставало сердце плакать
   От нестерпимых этих мук...
   Н.Заболоцкий
  
  
  
  
   Содержание:
   Обучение в Военно-Медицинской Академии. Начало войны. Сидение в Смоленске. Путь в 22-ую армию. А.А.Нелазский. Организация ПАЛ, работа в армии по специальности. Поступление в партию. Поездка в Москву в 1942 году. Я становлюсь начальником. Назначение во фронтовую ПАЛ. Прибытие на войну Ростислава и его похождения. Работнички моей лаборатории. В.М. Бутюгин и его судьба. Маршрут ПАЛ по Польше и Германии. Назначение в ЦСМЛ. Возвращение в Москву.
  
  
   [] Утром 1-го июня 1941 года я приехал в Ленинград и явился в Военно-Медицинскую Академию. Там собралась небольшая, человек 12 - группа патологоанатомов. Из Москвы приехали, кроме меня, Павел Николаевич Васильев и Сурен Восканович Каграманов, этого последнего я увидел впервые. Были товарищи и из других городов, один врач - даже из Ташкента. Одновременно с патологоанатомами была вызвана и обучалась группа бактериологов. Большая часть врачей была уже немолодого возраста, лет около сорока, но встречались и постарше. В первый же день нас одели в военную форму со знаками различия и поместили в одно из курсантских общежитий, где мы находились на казарменном положении. На занятия и в столовую мы ходили строем. Для нас это было лучше, так как можно было не козырять многочисленным преподавателям ВМА и другим командирам на улице, а откозыривал только старший по группе. В город отпускали по увольнительным запискам, преимущественно по воскресеньям и до двадцати часов. Занятия начались полным ходом. Лекции читали Н.Н.Аничков и А.А.Васильев, а иногда и другие преподаватели. Васильев назидал нас, главным образом, по патологической анатомии, используя опыт финской кампании. Кроме специальных, были строевые и политзанятия. Строем занимался капитан Кузнецов, уже длительное время служивший в Академии и напитавшийся медицинской терминологией. У него были излюбленные шутки. После команды "Шагом марш!" мы некоторое время ходили, потом капитан останавливал группу, командовал: "Вольно!" и сам начинал перед нами ходить, опустив голову. Мы все молчали, но кто нибудь в конце концов не выдерживал и спрашивал: "Вы, тов. капитан, потеряли что нибудь?" - "Да, гривеннички ищу. Вы же все вот так ходите, наверное гривеннички ищете". И сразу - команда: "Смирррно! Шагом мaрш! Фотографии не вешай, фотографии повыше!". Во время ходьбы кто нибудь по гражданской привычке нет-нет, да и сунет руку в карман. Кузнецов кричал: "Это что же - одна рука на месте, а вторая на тестис!" Перед началом занятий раздавалась команда: "Подтяните ремни потуже, не бойтесь свою физиологию в животах нарушить! Подтянули? Ну а теперь - личная просьба: затяните еще на два отверстия для капитана Кузнецова!".
  
   Так беспечально шли дни. Бабушка Надежда Васильевна приехала в Ленинград к сыну Николаю и взяла с собой Олега. Вместе с семейством Николая бабушка и внук уехали на дачу в деревню около станции Шапки. Раза два за время моего обучения я заходил к Николаю, но на дачу попасть никак не мог. Наконец мы договорились, что я приеду в Шапки в воскресенье 22-го июня. Поездов в ту сторону было мало. Первый поезд отходил в 6 часов утра, а следующий - уже в 10 ч. Еще с субботы я запасся увольнительной. Встал в воскресенье в 4 часа и пешком по спящему города дошел до вокзала. Была слышна бешеная канонада со стороны моря, и я решил, что в Кронштадте проводят ученья. На даче я повидался с сыном и тещей, после обеда все мы погуляли по лесу, а в 17 часов я и Николай сели уже на поезд в Ленинград. По дороге на одной станции я вышел, чтобы купить бутылку пива и услышал, как один пьяный кричал: "Ну вот и до войны дожили!" Поезд отправлялся, и я не мог дослушать подробностей. В вагоне сообщаю Николаю: "Там на станции говорят - война". Николай сурово отвечает: "Небось пьяный какой нибудь говорил?" - "Да". - "Ну вот, нашел кого слушать, распускаешь тут всякие слухи, а еще в форме". И в вагоне все неодобрительно на меня посмотрели. Радио в поезде не было, но на одной остановке, уже недалеко от Ленинграда мы услышали речь Молотова. В нашем общежитии я застал суматоху. На другой день мы получили сданные на склад собственные вещи, хотя военное обмундирование нам оставили. Два дня оформляли на нас документы. В штабе мы слышали такие высказывания политработников: "Одиночек пленных мы брать не будем, будем их отпускать обратно, чтобы приводили с собой вею свою часть. Вот так частями и будем брать в плен. Мы готовы. У нас теперь есть новое оружие - автоматы. Войну будем вести на чужой территорий и малой кровью". Так нам преподавались установки наркома Ворошилова. Все это время мы были так заняты, получая ряд ценных указаний, что я не мог даже заехать к Николаю, а только написал ему кратенькое письмо. Всех врачей нашей группы послали в Москву в распоряжение ГВСУ (Главное Военно-Санитарное Управление). По дороге на московский вокзал мне удалось на 10 минут забежать проститься с Лешей Крестинским. Я застал его у приемника, слушающего Германию. Передавали речь Гитлера на русском языке, в которой, между прочим, была фраза: "Я прошел уже 200 километров по трупам жидов и большевиков".
  
   В Москву я приехал утром 26 июня. На мой звонок открыла Анна и прижалась ко мне своим животом. Младенец во чреве, протестуя против стеснения, начал толкаться. Это будущая Ольга уже тогда показывала свой строптивый характер. В ГВСУ нас задержали дня на три. Мне удалось на часок съездить на дачу в Хлебниково проститься с Наташей, Славой и Диной. Все семейство провожало меня за околицу и долго махало мне вслед. Уезжал из Москвы я с тяжелым сердцем. Наташа к тому времени стала совсем плохо слышать, ребята Слава и Дина хотя и вступили в школьный возраст, но все же требовали постоянного ухода и руководства. Анна была в комнате одна, а приближался срок родов. Надежда Васильевна с Олегом остались в Ленинграде. Все это тяжелое положение впоследствии разрядилось таким образом: бабушку с Олегом Николаю удалось отправить в Москву, хотя часть пути они проезжали уже под пулеметным обстрелом с немецких самолетов, но прибыли домой еще до родов Анны. Анна родила 15-го июля, как раз в день первой тревоги, объявленной в Москве. []
  
   Наташа с детьми вернулась с дачи в Москву. Вскоре она в союзе с Галиной Михайловной Ильиной эвакуировалась в Пензенскую область, а поживши там, поехала дальше вплоть до Челябинска, где жила с детьми в квартире Людмилы Касьяновой. Наташа была напугана бомбежками, да и я в своих письмах настоятельно рекомендовал ей уезжать, так как судьба Москвы казалась мне, по меньшей мере, неопределенной. Анна же никуда не поехала, решив, что дети слишком малы и в дороге они могут погибнуть.
  
   Наша патологоанатомическая группа почти в полном составе была направлена в Минск в распоряжение Санитарного управления Западного фронта. Мы выехали 28 июня и двигались медленно, но без бомбежек. До Минска доехать не пришлось. 30 июня мы выгрузились в Смоленске. Сануправление фронта откатилось уже сюда. Нас, как и многих других прибывающих на войну врачей, поселили в 4-х этажном кирпичном здании школы военных санинструкторов. Все патологоанатомы поселились в одной комнате. Из москвичей в нашей группе были опять таки, кроме меня, Каграманов и Павел Васильев. После тяжелой бессонной дороги мы могли отдохнуть на отдельных койках с матрацами и подушками. Я в первую ночь уснул очень крепко. Просыпаюсь на рассвете от какого то шума и топота. Оказалось, что ночью была бомбежка. Вся наша группа, забыв разбудить меня, убежала прятаться в щели. Однако, комнату они все же успели запереть снаружи на замок. Когда все это выяснилось, все убежавшие были несколько смущены и наперерыв кричали: "Михаил, ты герой!". Жили мы в этой школе около двух недель при постоянных бомбежках днем и ночью, но немцы ни разу не бомбили само здание школы. Фашистские самолеты летели с запада, долетали до школы, разворачивались над ней и шли на город. По-видимому, здание это, стоявшее на горе, служило летчикам ориентиром и потому уцелело. Теперь во время бомбежек я уже не оставался в комнате, а бегал со всеми другими вниз, где в саду были вырыты многочисленные щели. У Лизы Козыриной во время ее студенчества был такой милый друг - хирург из института Склифоссовского - Николай Николаевич Письменный. Я как то спросил его при встрече у Козыриных: "Почему Вас, Николай Николаевич, никогда не берут на военные сборы, а меня - каждый год?". Он отвечает: "А у меня есть родственники за границей, дядя в Париже живет. Я о нем в анкете написал. Вот меня и не берут". Вдруг на рассвете во время одной из очередных бомбежек я прыгаю в щель и вижу Письменного: "Как? Это Вы, Николай Николаевич? А дядя?". - "Не помог на этот раз дядя". Так и пришлось Николаю Николаевичу провоевать всю войну, а вскоре после ее окончания он умер от саркомы плеча.
  
   В санитарном управлении фронта нас долго не могли распределить. Наконец 10 июля мы с Каграмановым получили назначения. Я должен был ехать в Великие Луки в 22-ую армию начальником армейской патологоанатомической лаборатории, а Каграманов на такую же должность в какую то армию в гор.Пропойск. На товарной станции Смоленска я нашел состав, который должен был идти на Вязьму и сел в пустую теплушку. С собой у меня, кроме вещевого мешка, была большая аннина фаянсовая кружка. Я предусмотрительно наполнил ее водой и поставил в теплушку на пол. Вдруг железнодорожники кричат, что на Вязьму пойдет другой состав. Я хватаю вещмешок, бегу, уже на ходу сажусь в указанный поезд и вспоминаю, что кружку забыл в той теплушке. Проезжая мимо Каграманова, успеваю сообщить ему об оставленной кружке. После моего отъезда Каграманов нашел кружку, всю войну возил ее с собой, после окончания войны привез в Москву и торжественно вручил мне. На войне он употреблял ее, в основном, для разведения спирта перед употреблением этого проклятого вещества внутрь. Через несколько лет после войны бабушка разбила эту историческую посудину.
  
   Наш состав прошел по направлению к Вязьме совсем небольшой путь. Железнодорожное полотно было разбито бомбами, и движение поездов остановилось. Немецкие самолеты иногда проходили вдоль линии и лениво постреливали из пулеметов, по составам. По-видимому, они проверяли - есть ли кто нибудь в вагонах. Так как из поездов никто не выскакивал, то немцы не бомбили составы. В нашем поезде в разных вагонах всего то было человек десять, кто в военной форме, кто - в гражданской одежде. По обе стороны пути зеленели хлеба. При приближении очередной эскадрильи самолетов я предпочел заблаговременно убраться из вагона и залечь во ржи. Немцы постреляли, развернулись, снова постреляли и ушли. Я лежал и горько думал, что если меня сейчас ранит случайная пуля, то так и придется пропадать на месте ранения, и никто даже ничего и не узнает о моей судьбе. Постоянным чувством этих первых месяцев войны было горестное недоумение. Как все это могло получиться? Где же война малой кровью и на чужой территории, когда по радио каждый день объявляют все новые и новые направления и все ближе и ближе к Москве. Раненые, прибывавшие в госпитали в первые недели войны, в один голос говорили: "Забил автоматами, минами, головы поднять не дает". Удивляло полное отсутствие нашей авиации при безраздельном господстве в воздухе фашистов.
  
   Полежал я во ржи, полежал, посоветовался с машинистом и с другими пассажирами нашего состава и решил выходить на минское шоссе. Там я подсел в кузов пустого грузовика. Шоффер взял меня охотно, чтобы я следил за воздухом. По дороге на Вязьму самолеты несколько раз стреляли по машине, мы с шоффером успевали выскочить и залечь в кювет. Хотя в кузове оказалось несколько пробоин, но машина, к счастью, оставалась на ходу и к вечеру мы добрались до Вязьмы. Вокзал в Вязьме был уже порядочно разрушен авиабомбами, и посадка происходила в разных участках пути вдалеке от него. Мне нужно было ехать на Ржев. Ночью 11-го июня я сел в пустой пассажирский вагон и к утру доехал до Ржева. Здесь все было спокойно, вокзал цел и даже шли пассажирские поезда на Великие Луки. Но наш состав дошел только до станции Западная Двина. На вокзале не знали - пойдет ли какой нибудь состав на Великие Луки или не хотели говорить. Но пассажирский поезд ушел обратно на Ржев. Я решил сходить в саму Западную Двину в военкомат. В городе была паника. Вся власть отсутствовала. В военкомате тоже никого не было. Жители утверждали, что Западная Двина окружена немецкими десантами. Я вернулся на вокзал, и тут мне повезло - на путях стоял эшелон с артиллерийской частью, направлявшейся в Великие Луки. Так как на мне была военная форма, красноармейцы пустили меня в теплушку, и к утру 13-го июня мы доехали до Великих Лук. Сейчас же налетели немцы, и началась бешеная бомбежка. Перележавши в канаве около вокзала несколько налетов, я почти бегом бросился в город. Улицы были пустынны, но мне все же удалось найти здание, где помещался санотдел 22 армии. Около дома стояла легковая машина, перегруженная военными медиками. Одно место около шоффера было свободным. Из здания на рысях выбегает военный доктор с двумя шпалами на вороте. Я пытаюсь с ним проговорить, но он кричит мне: "В Торопец!", садится в кабину, и машина уезжает. Тут мне попался какой то гражданский старичок. Я спрашиваю: "Далеко ли до Торопца, дедушка?" - "А 93 километра". Я вздохнул и вышел на шоссе. Сесть в машину оказалось довольно легко. Какая то разбитая дивизия отступала, оставляя Великие Луки. Только немцы очень надоедали, приходилось не столько ехать, сколько лежать. Да к тому же первая машина, на которую я сел, при обстреле сгорела. Пришлось искать другую, а потом и третью. В результате - к ночи я прибыл в какой то лесок, проделавши около 50 километров от Великих Лук. В лесочке расположились подразделения дивизии, которую командиры пытались привести в порядок. Мне удалось даже поесть каши из походной кухни и выпить кипятку. Рано утром я присватался к медикам этой разбитой дивизии, и они взяли меня в кузов грузовой автомашины, на которой ехали в тыл ветеринарный врач дивизии, дивврач-медик и еще какие то медицинские чины. Проехали мы не больше 10 клм, когда нашу машину остановила застава. Командир с тремя шпалами и с револьвером в руке кричал на своих медиков: "Дезертиры е...в...м!!! Перестреляю всех к е...м..!!!". Он накинулся и на меня: "А ты кто?" - "Я еду в санотдел 22-ой армии". - "Документы!" - "Вот", - "Ну катись!" Я и покатился дальше на какой то платформе, которую тащил трактор, чтобы только уехать от этого командира, доведенного до белого каления развалом своей части. В дороге я пересел на грузовик и в середине дня 15 июля добрался до Торопца. []
  
  Гражданское население почти все было уже эвакуировано, но городок еще не бомбили, и он был целым. Я долго ходил, искал и спрашивал, прежде чем мне удалось выяснить, что санотдел армии располагается в лесу километрах в двух от города. У них там между деревьями были поставлены палатки, укрытые ветвями, вырыты землянки и щели. Я нашел какого то деятеля, который, посмотрев на мое направление, сказал, что в армии имеется начальник патологоанатомической лаборатории (ПАЛ), назначенный уже давно по мобплану. - А кто же??" - "Товарищ Бушмакин Сергей Васильевич". - "А где он?" - "Он утром вернулся с передовой, вывозил оттуда раненых и сейчас спит". Подождать, так подождать. Я прилег на хвою в тени сосен и вспомнил, что какой то Бушмакин был в 1936 году на курсах в ЦИУ на кафедре Талалаева. Они с Анной тогда катались на велосипедах, он даже бывал у Анны в гостях на Страстном бульваре и своим видом Иисуса Христа очень понравился Надежде Васильевне. Часа через два Сергей Васильевич с мрачным видом вылез из своей землянки. Меня он не узнал. Только при дальнейшем разговоре, когда выяснилось, что я - из кафедры Талалаева, он изменил свое официальное отношение ко мне на дружеское, которое и сохранил все время войны. Я совершенно не претендовал на должность начальника ПАЛ и был даже рад, что эта обуза меня не постигла. Мы решили, что я буду служить на должности помощника начальника (по штату - судебномедицинского эксперта), но заниматься - патологической анатомией. Так это и было потом оформлено приказом по армии. Прибыл я в лоно 22-ой армии 15 июня 1941 года, как раз в тот день, когда в Москве Анна родила нашу дочь Ольгу. Армия была переменного состава и формировалась на Урале. Почти все работники штатных учреждений Уральского Военного округа вошли в командование армии, из санотдела округа был образован санотдел армии. Я с удивлением узнал, что первые эшелоны армии отбыли из Свердловска на запад еще 3-го мая. Мне стало ясно, что объяснения о внезапном нападении на нас Германии были мифом, что наши военные готовились к войне и примерно знали срок ее начала. 22-я армия много сражалась в 1941 году, в конце этого года она заняла довольно постоянные линии обороны, которые мало изменились и в 1942 году. В этом году в армии ходила шутка, за которую несколько шутников даже арестовали: "Две армии в Европе соблюдают нейтралитет - турецкая и 22-я". В 1942-43 годах решающие события разыгрывались на других фронтах. В нашу армию поступало мало подкреплений, да и у немцев, стоявших в эти годы против нашей армии, по-видимому тоже не было больших сил. Со второй половины 1943г. армия начала наступать, во всяком случае, оказывать на противника постоянное давление, а с начала 1944 года наступала более мощно и в начале осени вошла в Латвию. Когда я прибыл к Бушмакину, никакой патологоанатомической лаборатории еще не было: ты, да я, да мы с тобой. Не было ни людей, кроме нас, ни машины, ни оборудования. Все это еще предстояло получить и оформиться в виде армейского учреждения. Переночевал я в городе, где был организован пункт для прибывающих из тыла по назначениям, в роде меня, и прибывающих с запада, то есть из разбитых частей и из окружения.
  
  На пункте состоялось мое знакомство с врачем Григорием Ивановичем Дробышевым, отоларингологом из Магнитогорска. Григорий Иванович был в состянии крайнего возбуждения, ему хотелось выговориться. Он был один во всем этом приемнике, когда я туда прибыл и искал терпеливого слушателя. Дело в том, что во время отступления при бомбежке с воздуха был ранен в ногу с повреждением костей один из видных работников санотдела армии. Вывезти раненого было не на чем. Пострадавшему наложили шину и оставили его на попечении фельдшера в деревеньке, которая быстро оказалась уже за линией фронта на немецкой стороне. Григорию Ивановичу была дана грузовая машина и было поручено вывезти раненого на нашу сторону. Григорий Иванович, человек, как и я, глубоко штатский (таким он и остался все время войны) сразу должен был проявить недюжинную способность ориентироваться в обстановке, чтобы, прежде всего, не попасть самому в плен. Немцы двигались, в основном, по шоссе, сплошной линии фронта еще не было, и полевые дороги были свободны. Григорий Иванович благополучно доехал до нужной деревни, нашел раненого, погрузил его и военфельдшера в кузов, сам сел около раненого, и машина двинулась обратно. Всем, конечно, хотелось ехать возможно быстрее, так как попасть в плен к немцам значило почти наверняка проститься с жизнью, а раненый требовал, чтобы машина шла медленно, так как быстрое движение причиняло ему боль. Григорий Иванович подробно рассказывал обо всем, случившемся в пути и радости возвращения к своим. Две ночи мы с Дробышевым ночевали в торопецкой библиотеке, массивном здании старой постройки, где опасно было только прямое попадание авиабомбы, а осколки, по нашему расчету не должны были пробить толстые стены. Из массы книг, оставленных в библиотеке, я выбрал для чтения только одну: "Волшебник изумрудного города", сказку американского писателя в изложении А.Волкова. Эту книжку я возил с собою все время службы в 22-ой армии и даже потом доставил ее домой детям, как спасенную от немцев. После Торопца мы с Сергеем Васильевичем месяца полтора жили при каком то госпитале и организовывали лабораторию, хотя вскрытиями еще не занимались. В конце августа санотдел, наша лаборатория, формирующаяся ОРМУ (отдельная рота медицинского усиления) и несколько госпиталей дали из под Торопца бросок на восток километров на 200 и очутились в городе Торжок. Место это оказалось очень неуютным. Город находился на перекрестке железной дороги Ржев-Лихославль и Великие Лvки-Лиxocлaвль с шоссе Ленинград-Москва. Намерение медицинского командования развернуть здесь несколько раздичных медицинских учреждений не могло осуществиться. Двое суток мы сидели там под непрерывной бомбежкой в подвале бывшего духовного училища. Самолеты шли волнами, одна за другой. Город горел. Наши зенитчики отстояли только железнодорожный мост через реку Тверцу, который немцам так и не удалось разбомбить. На третий день среди пламени и дыма мы на машинах выбрались из города, поехали снова на запад и провели первую ночь в дер. Свиньино среди полной тишины, даже непонятной после оглушавшего нас грохота. В деревне стоял госпиталь. На опушке леса, замаскировавшись в тени деревьев, приютились машины какой то авточасти. Мы должны были рано утром двигаться дальше. Вставши часов в 5, я увидел целую плеяду медсестер и санитарок госпиталя, вылезавших из кабин автомашин, где они спали вместе с шофферами. Ну, думаю, это я знаю уже и по финской кампании. На следующий день после отъезда из Торжка мы прибыли в поселок Первомайск (Ключино). В Торте я встретил военврача 3-го ранга Александра Алексеевича Нелазского, который стал моим другом на войне, остался другом и после войны до нашей старости.
  
   Александр Алексеевич, прибыв в 22-ую армию, стал начальником ППГ, который сразу начал работать. В августе госпиталь стоял в селе Борок в районе Великих Лук. 22-го августа Александр Алексеевич на одной из госпитальных машин поехал по делам в ФЭП, располагавшийся километрах в пяти от его госпиталя. Там было получено известие о прорыве немцев, и ФЭП срочно эвакуировался. Нелазскому предложили ехать с ФЭП'ом, но он отказался, желая вернуться в свой госпиталь для организации эвакуации его. Автомашину Александра Алексеевича ФЭП забрал. Нелазский пешком отправился обратно в ППГ и дорогой встретил нескольких госпитальных санитаров. Те ему доложили, что комиссар госпиталя вместе с главным хирургом, получив извещение о прорыве немцев, погрузили несколько машин раненых и уехали. Легко раненые и часть команды ушли пешком, а на месте лежит 20 нетранспортабельных тяжелых раненых, с которыми добровольно остались несколько медсестер. Александр Алексеевич завернул санитаров обратно, желая посмотреть обстановку на месте. По дороге к госпиталю возвращавшимся встретилась группа военнослужащих ППГ во главе с начматом, а потом другая группа, ведомая другим хозяйственником госпиталя. В одной из этих групп был и врач, второй хирург госпиталя. Всех отходивших Александр Алексеевич задержал и повел обратно. Подходя к селу, они услышали в нем стрельбу, а из лесочка около ППГ увидели немцев, бегающих по расположению госпиталя. После зтого Александр Алексеевич решил уходить всей собранной им группой. Шли и днем, а больше ночью, и в конце концов без потерь пришли к своим. Встретил Александр Алексеевич и своего комиссара, который сразу же предложил написать совместный донос на главного хирурга, что тот бросил раненых. О том, что комиссар сам бежал с хирургом, предполагалось умолчать. Нелазский писать донос отказался, явился в санотдел и доложил о том, что знал по этому делу. Вскоре его вызвали к следователю, так как комиссар написал, что будто бы 22-го августа в ППГ прибежал какой то помкомвзвод, который сообщил о приближении немцев, и тогда мол, начальник, бросив госпиталь, сел в машину и уехал в ФЭП.
  
   Дело дошло до Военного Трибунала, где комиссар подтвердил свои показания. Свидетели, на которых ссылался Нелазский, все те, которых он встретил дорогой, возвращаясь из ФЭП'а в ППГ, молчали. Для Александра Алексеевича дело стало пахнуть керосином. Но, к счастью, второй хирург дал показания, что начальник совсем не виноват и рассказал, как действительно было дело, что бежал не начальник, а комиссар, а спасая свою шкуру, подал донос на начальника. Тогда заговорили и молчавшие, подтвердив рассказ второго хирурга. В результате ВТ признал все действия начальника ППГ правильными, а председатель ВТ сказал Александру Алексеевичу: "Вы можете подавать заявление в ВТ на комиссара за клевету". Но Нелазский не стал этого делать. После оправдания Александра Алексеевича его вызвали в санотдел армии, и там заместитель начальника санотдела Сахаров извинился, что отдел оставил его в такую трудную минуту без поддержки. Ему предложили начальствовать другим госпиталем, но Александр Алексеевич от этого категорически отказался и предпочел работать по своей специальности - рентгенологом в ОРМУ. Нелазский обитал вместе со мной и Сергеем Васильевичем в Ключине, а потом и в Кувшинове, ожидая получения специальной рентгеновской автомашины. Когда он ее, наверное уже в ноябре, получил и ехал работать в какой то госпиталь, в дороге забарахлил мотор. Нужен был небольшой ремонт, которого без надлежащего инструмента сделать было нельзя, а инструмента у незапасливого шоффера как раз и не оказалось. Пришлось обратиться к шофферу проезжавшей полуторки, который согласился исправить повреждение, если ему дадут 200 граммов спирта, твердо расчитывая, что у медиков то спирт должен быть. Действительно малая толика сырца у Александра Алексеевича нашлась. Такое отношение к вопросу помощи меня сильно поразило. Я то думал, что на войне все должны помогать друг другу, не прося за это никакой платы.
  
   В Ключино (в районе Осташкова) мы стояли довольно долго, не меньше двух месяцев. Здесь ПАЛ обрела свое лицо: было получено оборудование и реактивы в стандартных ящиках, автомашина - полуторка и шоффер Гераськов, прибыли и два санитара, оба удмурта из под Ижевска. Один санитар Роман Меньшиков был почти совсем глухой, малограмотный и плохо говорил по русски. Другой был молодым, веселым разбитным парнем. Оба они были трудолюбивы и дисциплинированы. К сожалению, месяца через два после прибытия к нам в ПАЛ, из за постоянной убыли личного состава на передовой, молодого санитара от нас взяли и отправили в окопы, где он вскоре после прибытия был убит при разрыве вражеского артснаряда. Роман же пробыл в ПАЛ всю войну и заботился обо мне, сколько мог. Любимой у него была удмуртская пословица: "Мясо бы было, так пельмени бы делал, да муки нет". В 1942 году эта поговорка была очень и очень кстати. Роман был во всем хорош, только раз дал смешной промах. Как то зимой на ужин в госпитале давали студень. Я вечером помогал в приемном покое во время потока и пришел довольно поздно. Роман радостно говорит: "Я тебе, товарищ начальник, ужин оставил. Сейчас достану из печки". Вынимает тарелку, а в ней болтается какая то жидкость в роде супа. Роман был страшно удивлен: "Кусок то твердый был". Потом он объяснял, что "у нас, у удмуртов такого кушанья не бывает, я не знал, что его не надо греть, я думал - так лучше будет". Шоффер Гераськов был молодым парнем не очень охочим к работе. Однако, машину старался содержать в порядке, что при нашем неустойчивом положении на фронте в первые годы войны было весьма важно. Но вперед, даже в медсанбаты, ездить не любил. Гераськов только в 1940 году был демобилизован из армии, где служил шоффером автомашины в танковой части. Вспоминая о добровольно вхождении прибалтийских государств в СССР, он рассказывал: "Наша часть в июне 1940 г. подвинулась к латвийской границе и стояла в боевой готовности. Был приказ ждать ракеты. Если будет красная, сразу после ракеты идти боевым порядком в расчете на столкновение с противником. Если будет зеленая ракета, ожидать 8 часов утра, переходить через границу и идти по Латвии с открытыми люками, а во время движения приветствовать население. Все мы ждали - что то будет? В 12 часов ночи - зеленая ракета. Мы радостно легли спать, а утром вступили в Латвию и дошли до Риги". Во время наших странствий на нагруженной машине в Калининской области по ДРД (деревянные разбитые дороги, которые, изводя под корень калининские леса, строили наспех наши дорожники) бывало спросишь: "Ну как, Гераськов, проедем?" - "Попробуем, тов. начальник" и, в общем, как то проезжали.
  
   В Ключине мы заняли один пустой домик под секционную и начали нашу патологоанатомическую работу. Вскрывали мы с Сергеем Васильевичем по очереди, так как лаборантского состава у нас тогда еще не было и писать протоколы кроме нас самих было некому. Жили мы в другом пустом доме втроем: Сергей Васильевич, Александр Алексеевич и я. Там мы встретили и новый 1942 год. Втроем же жили мы в Кувшинове, но отсюда Сергея Васильевича стали часто вызывать в санотдел по судебномедицинским делам, так что мы оставались вдвоем с Нелазским. Кувшиново немцы бомбили регулярно два-три раза в день, а иногда и ночью. Была холодная зима. Нам надоело бегать из дома на холод и прятаться в щелях. Оставаясь дома, залезали под кровать в расчете, что если дом обрушится от разрыва бомбы, упавшей рядом с ним, то нас, хотя и завалит, но, может быть, до смерти под железной кроватью и не придавит. Вскоре после стоянки в Кувшинове, когда Александр Алексеевич начал уже работать в ОРМУ, в Череповце скончалась его жена, оставив трех малолетних дочерей. Нелазскому удалось добиться в армии разрешения на перевод в тыловой госпиталь, стоявший в Череповце, с тем, чтобы из того госпиталя прислали на замену врача-рентгенолога. Надо сказать, что 22-ая армия так и не получила этого врача, а Александр Алексеевич до конца войны служил в Череповце.
  
   Начиная с Ключина наша ПАЛ стала вести систематическую секционную работу, устраивая время от времени клинико-анатомические конференции в госпиталях и, реже, в медсанбатах. В 1942 году мы постепенно обрастали персоналом, появились у нас лаборанты Нина Пронина и Антон Антонов. Приехали и врачи - Галина Александровна Исакова из Ижевска и Самуил Дехтярь из Днепропетровска. Сергей Васильевич в 1942 году большею частью отсутствовал, работая при штабе армии. Тогда возникла большая эпидемия дизентерии, и госпитали были завалены такими больными. Сергею Васильевичу удалось доказать, что значительная часть этих больных являлись своеобразными членовредителями или симулянтами. Клинические явления: кровь в кале, выпадение прямой кишки были обусловлены особыми приемами членовредительства. Против такого открытия Бушмакина ополчились политработники, полагавшие, что массового членовредительства в Красной Армии быть не может и что само такое предположение является ничем иным, как клеветой на армию и вылазкой классового врага. Сам Сергей Васильевич был под угрозой ареста. Весь этот вопрос рассматривался на Военном Совете армии, где Бушмакин с фактами в руках доказал свою правоту. Мне в первую половину 1942 года пришлось положить много труда на обучение прибывших молодых врачей, имевших слабое представление о патологической анатомии. Военную специфику патологической анатомии нужно было постигать всем вместе, обсуждая наблюдения каждого из нас. Несколько месяцев Исакова и Дехтярь работали со мною, а потом они разъехались по разным эвакуационным направлениям. Самуила Дехтяря в 1943 году пришлось посылать на помощь в соседнюю 1-ую ударную армию, которая проводила наступательную операцию.
  
   Патологическую анатомию боевой травмы мы в мирное время не знали. Например, весьма остро стоял вопрос о возникновении очаговых кровоизлияний в легких при огнестрельных ранениях головы. Помню статью в каком то хирургическом журнале, в которой на основании опытов над лошадьми доказывалось, что эти кровоизлияния представляют собою аспирацию крови из трещин основания черепа, возникающих при его ранении. Кровь из области основания проникает в легкие будто бы через носоглотку. Такие примитивно-механистические объяснения выдвигались для понимания явлений, совершенно ясных в настоящее время. Мы с Сергеем Васильевичем до войны не видели травматической пневмонии, возникающей вокруг раневого канала в легких. По плотности пораженной ткани, по гистологическому виду с наличием фибрина и эритроцитов мы простодушно принимали эти изменения за фибринозную, даже за крупозную пневмонию. Однако военная патологическая анатомия имела определенное значение и помогала на ходу исправлять дефекты диагностики и лечения раненых. Из дефектов хирургической диагностики главным было забвение о ходе раневого канала в брюшной полости, в результате чего некоторые из раневых отверстий в полых органах брюшной полости не ушивались. Имелось, например, входное пулевое отверстие в области желудка и выходное отверстие на спине на такой же высоте от уровня почвы, как и входное. Как правило, дефект передней стенки желудка во время операции ушивался, а дефект задней стенки не ушивался. При ранении кишечника одно и даже несколько ранений в каких нибудь петлях кишечника оставались незалатанными. Все это об'яснялось прежде всего необходимостью быстрого проведения оперативных пособий при большом потоке раненых и нечеловеческой усталостью хирургов во время таких потоков. Много вреда приносила слепая вера в сульфаниламиды, которые впервые стали применяться в широких масштабах на практике. Георгий Алексеевич Ивановский, нейрохирург группы ОРМУ, после обработки проникающих ран черепа имел обыкновение засыпать обнаженную поверхность мозгового вещества толстым слоем белого стрептоцида. Однако, несмотря на такое чудодейственное средство, некоторые раненые поступали ко мне на секцию. При вскрытии обнаруживалось, что стрептоцид образовывал на поверхности мозга плотную грязную пленку. По снятии пленки из мозгового вещества с шумом вырывались гнилостные газы, а вещество вокруг раневого канала являло типичную картину газовой инфекции. Таких открытий нами было сделано немало.
  
   Много огорчений нам доставляли самострелы, которые ловчилась и разрабатывали новый методы членовредительства. Чтобы избежать копоти на коже вокруг входного отверстия, т.е. избежать наличия признаков близкого выстрела, членовредители стреляли в себя через доску, портянку, буханку хлеба, выдумывали и другие способы причинения себе искусственных болезней. В этом им усердно помогали немцы, разбрасывавшие с самолетов множество листовок с указаниями - как вызвать подкожные нарывы, произвести безопасный "выстрел на родину", симулировать то или другое заболевание.
  
   Обстановка на нашем участке была бурной до конца 1941 года, когда шли напряженные бои около Ржева и села Медного. С первой половины 1942 г. положение стало более стабильным, значительных наступлений и отступлений не было. Однако потери у нас все же были. Из ППГ и вообще из армейских учреждений забрали всех, кого только можно было забрать, в госпиталях ускоряли выписку раненых с возвращением их в строй. В этом году в нашу армию пришло пополнение из Узбекистана. Узбеки, привыкшие дома к мясному питанию и теплому климату, очень страдали в Калининской области от холода и недоедания. Питание в нашей армии было в том году совсем плохим. Раненых еще кое чем кормили, а здоровым в госпиталях иногда по целым неделям доставалась только мучная похлебка. Началась алиментарная дистрофия. Падали от бескормицы лошади, надрывавшиеся на развитых дорогах армейского района. Я не раз был свидетелем, как красноармейцы кидались к упавшим лошадям, добивали их, а потом вырезали куски из мягких частей и поджаривали мясо на кострах. Летом 1942 года в госпиталях был организован сбор грибов в лесах. Появились лозунги, рожденные, по-видимому, фантазией какого нибудь политработника: "Каждый собранный гриб - это пуля по врагу". Легкораненые отправлялись за грибами, которые должны были приносить и сдавать на кухню. Но узбеки не имели понятия- какие грибы с'едобны, а какие ядовиты, там же в лесах варили в котелках собранные грибы и ели их. Было много случаев отравлений, в том числе и смертельных. Командному составу давали дополнительный паек. Снабжали сначала сильно благородными консервами - осетриной, шпротами и сардинами. Но с конца 1941 года твердо установилась выдача банок под названием "лосось в собственном соку". Он до того приелся, что несмотря на голодуху, залеживался у получателей. По роду службы мне приходилось много путешествовать по медсанбатам и госпиталям. Куда бывало не приедешь - угощение было одно: "анютины глазки" (разведенный спирт-денатурат синевато-фиолетового цвета) и лосось в собственное соку. На наш участок попадало мало американских пайков. Только в 1943 г, раза два я получил тушенку и жевательную резинку. Ездить по армии мне было плохо. Машина то была, но не было бензина, да к тому же строго запрещалось использование грузовых автомашин для служебных поездок без груза. Поэтому приходилось двигаться попутным транспортом, а большею частью пешком. Последнее было даже безопаснее, так как в 1942 году немецкие самолеты летали над дорогами и охотились за каждой усмотренной сверху машиной. С мая 1942 года ПАЛ дислоцировалась при ППГ 207, с которым пришлось путешествовать всю вторую половину 1942 года, да и значительную часть 1943 г.
  
  В этом госпитале в декабре 1942 г я был принят в кандидаты в члены ВКП (б). Это мое решение было актом солидарности со страной по принципу: "Погибать, так коммунистом". А положение в последнем квартале 1942 года было, прямо сказать, отчаянным. Немцы стояли у Ленинграда, заняли Северный Кавказ, дошли до Волги. Казалось, что стоит им сделать еще одно последнее усилие, и все рушится. В 1943 году стало значительно лучше. Положение на всех фронтах выправилось в нашу пользу. На нашем участке тоже были достигнуты успехи. Наши части захватили, в частности, несколько немецких продовольственных складов. Всех нас удивил ржаной хлеб, каждая буханка которого была плотно запечатана в пергаментную бумагу, при этом она была уже порезана на тонкие ломти и сохраняла свежий вид и вкус. Мы догадывались, что это тот самый хлеб, который мы в период действия договора о ненападении поставляли фашистской Германии. Мы вошли в освобожденные районы области. Оказалось, что немцы вели себя тут относительно мирно, кроме эсесовцев. Как рассказывали местные жители, некоторые молодые немецкие солдаты отступая даже плакали от досады, что приходится уходить, а потом, мол, снова будет нужно отбирать эту территорию у русских. Кормежка у немцев на этом участке тоже была необильной. Солдаты ходили из дома в дом, забирали картошку и печеный хлеб. Наши бабы говорили, как они приладились скрывать готовый хлеб: караваи пекли маленькие и невысокие, резали их пополам и прятали в самовары, предварительно налив самовар наполовину водой. Немцы приходили и сразу бросались к самоварам, отворачивали кран и убедившись, что там вода - хлеба в самоваре не искали.
  
   Конец 1942 и начало 1943 года я провел в ППГ 207 в какой то деревушке среди снегов, настолько захудалой, что даже немцы над ней почти не летали. К тому же были постоянные снегопады и метели, нас совсем занесло. Доктор Ивановский, страшно не любивший бомбежек, утром выходил на крыльцо и, увидев снегопад, говорил: "Ну сегодня хорошо!".
   Бывали в армии и врачебные конференции. Самой первой в хронологическом порядке в декабре 1942 года была конференция в Калинине, незадолго перед этим отбитого у немцев. О самой конференции у меня не осталось особых впечатлений. Помню только, что бомбежка в городе мне совсем не понравилась: следить за самолетом нельзя, не видно, когда он бросает бомбу и куда приблизительно она упадет. К тому же здания рушатся, да и собственная зенитная артиллерия кидает вверх столько снарядов, что их осколки грохают по сохранившимся крышам домов и вокруг тебя втыкаются в землю. Из Калинина мне удалось проехать в Москву. Сергей Васильевич отпустил меня на несколько дней. Наташа с детьми была в эвакуации. В квартире на Страстном бульваре двери всех комнат были открыты. Топилась только одна печка типа буржуйки на кухне, а оттуда по идее тепло должно было распространяться на всю квартиру. Труба буржуйки была выведена в дымоход, для чего в стене кухни было пробито отверстие. Ясно, что во всех комнатах было страшно холодно. Электричество горело, но были установлены ограничители, так что для нагрева его использовать было нельзя. Ольга, которой исполнилось уже полтора года, сидела в своей кроватке красная, как свекла и орала, когда я попадал в поле ее зрения. Она меня очень испугалась. Период жестоких бомбежек Москвы уже окончился. Анна и бабушка рассказывали, как они с ребятами при тревогах прятались в подвалы, а через некоторое время перестали бегать в бомбоубежища, полагаясь на случай. Особенное впечатление на всех живущих в доме произвело падение большой авиабомбы на Пушкинской площади напротив дома "Известий". Тогда наш дом будто бы затрясся и заходил ходуном, но устоял. Я привез с собой кое какие продукты, собранные в долг от других врачей: хлеб, те же банки с лососем, сахару. Несмотря на фактические прекращение бомбежек бдительность в Москве была на высоте. По вечерам со двора слышались крики: "Наумовы! Затемнение у вас плохое!". Воды в квартиле не было и за ней нужно было ходить в подвал. Прожил я в Москве три дня. Можно было бы задержаться еще на один-два дня, да неожиданно пришел ко мне начальник ППГ 207 и предложил ехать с ним обратно. Он приезжал в Главный Военный Госпиталь обследовать свой желудок по поводу рака. Наличия рака у него не установили, и он поехал обратно радостным, но через полгода его все же пришлось отправить в тыл, и вскоре он умер у себя в Уфе от этого самого рака. С начальником я и уехал прямо от ворот дома на Страстном бульваре без всяких хлопот до самого госпиталя. Дорогой, хоть и в крытом кузове, я сильно мерз, но бомбежек мы не боялись, так как машина была предусмотрительно побелена.
   []
  Новый 1943 год я встретил в одной артиллерийской части. На это меня спровоцировал ведущий хирург ППГ 207 Платон Петрович Туркин. Это был хирург с хорошими руками, добродушный великан, способный по трое суток без отдыха работать у операционного стола. В обращении он был ровным и веселым, но человеком себе на уме. У него было два недостатка - много пил и очень любил женщин. Это его, в конце концов, и погубило. В нашей армии Платон пил только в свободное время, а при приеме раненых - никогда. После окончания войны Платона из армии не отпустили, и он служил в военное госпитале где то в Сибири. Там он проштрафился по линии выпивона и по женской части. Послали его для исправления работать в более отдаленные края, сначала на Сахалин, а потом и на Камчатку. Там он уж окончательно спился, заболел и умер. Но во время войны в нашей армии он был богом, одним из лучших хирургов и его очень ценили. В ППГ 207 попадало немало рядового и командного состава из этой артиллерийской части, куда его приглашали встречать Новый год. Часть стояла километрах в двадцати от госпиталя в густом хвойном лесу. Мне совсем не хотелось туда в незнакомую компанию, но Платон пристал ко мне, как банный лист к ж... и убедил поехать. Угощали нас там, как и везде, в основном лососем, но водка была настоящая и в большом количестве. Без десяти минут до наступления нового года командир артполка, в блиндаже которого происходило торжество, берет трубку полевого телефона и приказывает ровно в 12 часов дать залп по немцам из всех дальнобойных орудий. "Это в честь одного командира батареи, которого вчера убило при артобстреле". В 12 часов ночи раздался грохот наших орудий, и мы выпили первую новогоднюю стопку. Минут через 5 - 10 начался ответный огонь со стороны немцев, и заварушка эта продолжалась час. Так мы с Платоном встретили Новый год.
  
   Вторая конференция фронтового значения, на которой присутствовали мы оба с Сергеем Васильевичем, была организована фронтовым патологоанатомом профессором Верткиным и фронтовым судмедэкспертом Готье где то в районе Вышнего Волочка в деревеньке на берегу озера. Мы двинулись туда на собственной машине и везли с собой лежачих и сидячих раненых в какой то из фронтовых госпиталей. Выехали мы с запозданием, и часть пути пришлось сделать ночью. Дело было в мае 1943 года. Наша одинокая машина довольно медленно шла по дороге, а по обе стороны от нее были слышны выстрелы и в воздух одна за другой поднимались красные ракеты, показывавшие в качестве цели немецким самолетам нашу скромную машину. Однако саму машину не обстреливали. Конференция была специальной и посвящалась чисто патологоанатомическим и судебномедицинским вопросам.
   Вскоре после этой конференции в первой половине года произошло разделение патологоанатомической и судебномедицинской служб. Сергей Васильевич официально стал армейским судмедэкспертом, поселился в санотделе и к нам заезжал только в гости. Я с 16-го мая занял должность начальника ПАЛ, прибавил на воротнике одну шпалу и получил наименование "военврач 2-го ранга". После нашего возвращения с конференции ПАЛ по приказу сменила дислокацию и все лето располагалась в деревеньке Врево уже не с 207 госпиталем. Сюда в эту деревеньку приезжали обследовать мою работу оба фронтовых начальника - Верткин и Готье, "пришли, понюхали и пошли прочь", найдя все в порядке. Я угощал их казенным ректификатом и своим лососем, а на дессерт Роман приносил ягод, которых было много в окрестных лесах. Некому же было их собирать, кроме Романа. В начале осени лаборатория переехала в большое село Плоскошь, где стоял какой то ППГ. Это село было страшно неудобно тем, что немцы его часто обстреливали и бомбили с воздуха. Одна из бомб попала в операционный блок госпиталя и наделала немало бед: несколько человек раненых и персонала было убито, а одной медсестре оторвало ногу, и пришлось произвести ампуцию выше коленного сустава. Приехал начальник санитарного отдела армии и по поручению командования вручил пострадавшей орден "Красная звезда". Выйдя из палаты, где происходила церемония награждения, он сказал: "Ногу то все равно не вернешь, а орден - это только слабое вознаграждение за такую утрату". Поздней осенью по тяжелой дороге мы выехали на место новой дислокации. Много раз приходилось тащить машину из грязи. Наконец добрались до села, где расположился ППГ 207, к которому наша лаборатория снова была поставлена на кормление. Мы нашли себе помещение в одном домике. Там даже сохранились и хозяева. Как только разгрузились, так я, уставши за дорогу, свалился в постель и крепко заснул. Просыпаюсь от громкого детского плача. Смотрю в окно - ворота стоявшие рядом с домом, лежат расколотые в щепки. Оказалось, что на небольшой высоте летел немецкий самолет, пострелял из пулемета и обстрелял деревню из авиапушки. Один из снарядов и попал в ворота нашего дома. Я не слышал ни пушечного выстрела, ни грохота разваливающихся ворот, а проснулся от крика испугавшегося маленького мальчика. Деревня располагалась недалеко от Великих Лук, лежавших в развалинах. Около деревеньки были брошенные жителями выселки из 4-5 домов, где не так давно проходил передний край нашей обороны. Наш Гераськов нашел на самом краю выселок, рядом с большим полем, бывшим аэродромом, свободный дом, где наша лаборатория и поселилась. В подпольи раньше был блиндаж с амбразурой в углу дома для пулемета. Из этой амбразуры были видны на горизонте разрушенные здания Великих Лук в районе вокзала, того самого, с которого я начал свой военный путь в 1941 году. В амбразуре кое как сделали раму, а вместо стекол я вставил отмытую рентгеновскую пленку. Рядом с нами в соседних домах расположилась нейрохирургичекая группа ОРМУ под водительством Ивановского. Пролетавшие иногда немецкие летчики не забывали и нас, бросая одну-две бомбы. При более продолжительных налетах вся наша лаборатория и вся группа ОРМУ собиралась в этом самом подпольи, где я жил постоянно. Однако, наибольшее внимание немецкая авиация уделяла вокзалу Великих Лук и пристанционные путям. Однажды бомбежка вокзала велась особенно длительно. Я смотрел в свою амбразуру на разрывы бомб. Вдруг там, около вокзала, взметнулся столб огня, через несколько секунд послышался грохот взрыва и рентгеновская пленка из рамы, выдавленная воздушной волной, хлестнула меня по лицу. Как то ночью дальнобойная немецкая артиллерия принялась бить все по тому же многострадальному вокзалу. Снаряды с воем летели над нашими выселками и разрывались на горизонте. Я, лежа в постели, начал считать пролетающие снаряды досчитал до семидесяти, а потом заснул. Несмотря на беспокойное соседство, я был доволен своим жильем. Одно было плохо - под утро становилось холодно, и мыши лезли ко мне в постель, вероятно греться. Меня они ни разу не укусили.
  
   В ноябре 1943 года все в том же ППГ 207 меня приняли в члены ВКП (б). К этому времени наша армия переменила фронтовое начальство. 22-я армия когда то входила в состав Западного фронта, потом - Северо-Западного, потом Калининского, наконец - 2-го Прибалтийского. В январе 1944 года в армию приехал известный хирург генерал Ахутин, а с ним и мой новый начальник, фронтовой патологоанатом Димитрий Николаевич Выропаев, работавший до войны на кафедре А.И. Абрикосова. Димитрий Николаевич инспектировал лабораторию, особых огрехов не нашел, но остался недоволен, что у меня нет никаких наград. У других, говорил Выропаев, хоть медаль есть. Как говорится:
     И на груди его высокой
     Висел полтинник одинокий.
   "Но это даже хорошо, что у Вас нет медали. Представим вас сразу к звезде!" Так это и было. Димитрий Николаевич сказал Ахутину, а Ахутин, пируя с командующим армией (оба они были не дураки выпить), пожаловался, что: "Вы мало награждаете медиков". - "Кого же надо?" - "А вот Касьянова" - "Ну что же, пусть Бухман его оформит. Ад'ютант, запиши!" Так я и получил орден. Геройских поступков я не совершал, работал и работал, как мог и сколько мог, вскрывая погибших от ран и болезней. Ну за что тут орден? Но все же я не отказывался от него.
  
   По поводу очередного вручения орденов в феврале 1944 года в штабе армии была небольшая пьянка, во время которой пришло донесение, что части нашей армии взяли узловую железнодорожную станцию Новосокольники. Вообще начиналось наступление по всему фронту от Ленинграда и до Черного моря. Наша армия, начиная с этого времени, непрерывно шла вперед, занимая все новые и новые города. К июню 1944 года освобождение Калининский и Великолукский областей было закончено. Мы вступили в пределы Латвии. Здесь пошла уж музыка не та. Радовали дороги - всюду были шоссе, хотя на некоторых направлениях и узковатые. Сразу стало можно быстро ездить, да и горючего шло значительно меньше. Первым латвийским городом, где дислоцировалась наша лаборатория, была Мадона. Городок этот находится в юго-восточной части Латвии, в так называемой Латгалии. Здесь жило много русских, часть из которых - староверы (старообрядцы). Немцы во время войны издавали для Латгалии много разных книг на русском языке. У хозяев дома, где мы поселились, видел я, в частности, православный календарь. На первом его листе был портрет Гитлера, после которого следовала краткая биография, в последней указывалась, что Гитлер - убежденный социалист. Далее все шло, как обычно, т.е. помесячный календарь с указанием дней празднования разных святых и православных праздников, а также политических праздников фашистской Германии. Потом приводились различные советы по сельскому и домашнему хозяйству. Довольно любопытным по подбору материала был литературный отдел. Там было напечатано несколько рассказов М.Зощенко, в том числе "Аристократка" и большой рассказ Н.С.Лескова "Жидовская кувырколлегия". У хозяев было много также бульварного чтива в роде шпионских романов, в которых благородные и мужественные герои из латвийской разведки боролись с заброшенными в Латвию "советиками", т.е. советскими разведчиками-шпионами. Весьма интересными были романы Александра Амфитеатрова на сексуальные темы. Я недолго был в Латвии. В июне 1944 г. состоялась 1-ая конференция патологоанатомов Калининского фронта. Не помню в каком городе или селе она была, не помню также - вернулась ли наша армия снова на Калининский фронт или я был приглашен на конференцию соседнего фронта. К этому времени из военврача 2-го ранга я превратился в майора медицинской службы. Патологоанатомом Калининского фронта был тогда Леонид Иванович Селянин. На конференции присутствовал главный патологоанатом Советской армии - профессор Михаил Федорович Глазунов. Александр Александрович Васильев - первый главный патологоанатом Красной Армии погиб в начале 1943 года под Сталинградом из-за оплошности регулировщика, направившего автомашину А.А.Васильева на дорогу, еще не полностью очищенную от разбитых немецких частей. На одном участке по обе стороны от дороги стояли два немецких дота, пулеметными очередями изрешетили машину и всех, ехавших в ней.
  
   Прямо с фронтовой я отбыл на конференцию патологоанатомов Советской армии в Москве (тоже в июне м-це). На конференции я сделал два доклада: 1/морфологические изменения легких и плввры после проникающих огнестрельных ранений груди и 2/ раневой перитонит. Микрофотограмм у меня, конечно, не было, но наш лаборант Антон Антонов нарисовал с гистологических препаратов цветными карандашами недурные картинки, которые я и демонстрировал. Сама конференция происходила в новом патологоанатомическом корпусе МОНИКИ. Глазунов, встретившись со мной, предложил мне должность патологоанатома 2-го Белорусского фронта, так как предыдущий начальник этой фронтовой ПАЛ (не помню его фамилии) совершенно спился и был отослан на исправление - работать в какой то тыловой госпиталь. Я подумал, подумал и согласился.
  
   К этому времени Наташа с Диной вернулись из Челябинска в Москву. В эвакуации они все там очень голодали и бедствовали, хотя моя племянница Людмила кое в чем им и помогала. Но все же Наташа не сошлась с Людмилой характерами. Славка сбежал из Челябинска еще раньше и вернулся в Москву в июне или в июле 1943 года. Поселился он на Бакунинской, перебивался кое как, главным образом, продавая книги из моей библиотеки. Когда приехала мать, она устроила его сначала в какую то школу, потом в фабзавуч, но он нигде по настоящему не учился, так как жратвы ему явно не хватало. Наташа меня христом-богом молила, чтобы я взял Славку с собой на фронт, в Москве, мол, его прокормить невозможно, и она боится, что он попадет в плохую компанию, начнет воровать и пропадет. Я сказал, что сейчас возвращаюсь в 22-ую армию, а потом поеду на новое место службы через Москву, и тогда будем решать вопрос о Славке.
  
   Получив в Москве приказ о моем новом назначении, я вернулся в свою армию. ПАЛ я застал в гор. Крустпилс. Пока подобрали на мое место нового начальника - майора м/с Рубинштейна, пока он приехал из фронтовой патологоанатомической лаборатории, где служил, да пока происходила передача ПАЛ 90 из рук в руки, - прошел июль, прошли август и первая половина сентября. 20-го сентября я отбыл из 22-ой армии на новое место назначения. Гераськов отвез меня на нашей машине до ст. Резекне, откуда я по восстановленному уже железнодорожному пути через Великие Луки, Западную Двину и Ржев благополучно добрался до Москвы, где явился к начальству и выслушал еще раз наставления Михаила Федоровича. Ростислава я решил с собой не брать, так как "еду на неизвестное новое место фронтовым патологоанатомом, в Белосток, а где найду сануправление фронта и лабораторию - еще не знаю, да, наверно, в прифронтовую зону нужен и пропуск". Обещал, что как только приеду, осмотрюсь и вышлю пропуск. С тем я и уехал. Из Москвы отбыл налегке с одним "сидором" и на разных поездах, где пассажирских, а где и товарных, добрался до Белостока. Фронт наступал, и в Белостоке сануправления не оказалось. В ФЭП'е я узнал, что фронтовая ПАЛ N 138 располагается в Замброве, километрах в 70 от Белостока. Туда я прибыл на санитарной машине, ехавшей во фронтовые госпитали за ранеными. Замбров был почти цел, в развалинах лежали лишь отдельные здания. Дорогой нас уже не бомбили, это время прошло. За все время пребывания в Замброве с начала октября 1944 г. по начало января 1945 г. Замбров бомбили всего один раз, да и то как то украдкой. На окраине города располагался военный городок, построенный еще при Александре III. Трех'этажные кирпичные казармы стояли четырехугольником, а в середине был большой плац. Патологоанатомическая лаборатория обосновалась на этой же территории в бывшем санпропускнике. Площадь, занимаемая ФПАЛ, была порядочной. Рядом стояла небольшая часовенка, служившая моргом и секционной. Сразу же в день приезда в Замбров я поехал представляться фронтовому медицинскому начальству. Оказалось, что собственной автомашины у лаборатории нет. Не помню - может быть ее и по штату не полагалось, вернее всего, что ее у предыдущего начальника под каким нибудь предлогом отобрали. Во время передислокаций весь инвентарь и личный состав со всем его барахлом перевозила автомобильная рота. Начальник же должен был добираться туда, куда ему было нужно, пешком или на попутных машинах. Ну я и добрался в какое то небольшое местечко километрах в двадцати от Замброва. В сануправлении меня встретили очень сухо. Пришлось долго сидеть в приемной генерал-майора м/с Жукова, прежде чем он соизволил меня принять. Первым был вопрос: "Пьете ли Вы?" Когда я ответил, что пью немного, генерал мне явно не поверил. По-видимому, мой предшественник в свою бытность начальником ПАЛ доставил своему начальству немало огорчений. Обстановка в управлении была сильно штабная. Меня, как майора, эти подполковники и полковники м/с вообще не замечали.
  
   Приняв лабораторию, на пятый день после прибытия я собрался в сануправление выправлять пропуск для Ростислава. Открываю дверь нащего санпропускника и на самом пороге вижу Ростислава, который приехал без всякого пропуска и довольно легко нашел нашу лабораторию. Вид у Славки после дороги был довольно истощенным и утомленным. Он догадался одеться в мое старое обмундирование, что облегчило ему передвижение в пути. Сейчас же я повел его в баню и переодел во все чистое. Ростислава потом удалось оформить при лаборатории в качестве воспитанника, так что на него получалось вполне официально питание и обмундирование. Чтобы сын не болтался без занятий, пришлось пустить его по секционному делу. В морге он подавал трупы на столы, снимал их со столов, а потом приучился зашивать и обмывать покойников. Даром хлеба он не ел и при систематической, хоть и неважной кормежке все же поправился и не выглядел таким скелетом, как в Москве.
  
   В военном городке в Замброве случилось такое ЧП. Раненые, лежавшие в одном из корпусов госпиталя, услыхали тикающие звуки, идущие из стены. Решили, что это мина, заложенная в стену немцами перед отступлением. Всех людей из этого здания срочно перевели в другие корпуса. Вызвали саперов. Те долго слушали, потом применили миноискатели, но ничего не обнаружили и удалились. Через неделю все убедились, что это было обманом слуха и самовнушением, и жизнь в госпитале пошла, как обычно.
  
   Ко мне в Замбров приехал Василий Михаилович Бутюгин, который оказался начальником патологоанатомической лаборатории славной 65-ой армии, сражавшейся в свое время под Сталинградом. Потом я ездил к нему в лабораторию и встречал там новый 1945 год. На этом застольи присутствовал и судмедэксперт 65-армии Николай Михайлович Алексеев. Примерно месяца через полтора узнаю, что особисты замели Василия Михайловича. У него в лаборатории был такой гад S., по специальности биолог с высшим образованием, работавший лаборантом. Он являлся осведомителем органов, по его доносу и взяли Бутюгина. Правда Василий Михаилович всегда был борцом за правду и невоздержным на язык, таким же он оставался и на фронте. Как мне передавали, он в подпитии сказал несколько ядовитых слов в адрес вождя народов всего мира, что было вполне достаточно, чтобы сесть на 10 лет. К тому времени у Василия Михайловича возникла интимная связь с врачем-патологоанатомом его же лаборатории Валентиной Петровной Грязновой. Они завели даже дочку, которая умерла вскоре после рождения и была похоронена в Польше. Отношения их не могли быть оформлены, так как ни он, ни она не были разведены со своими законными супругами. Мы с Валентиной Петровной пытались узнать что нибудь о судьбе Василия Михайловича, но нам, конечно, показали от ворот поворот. После окончания войны Василий Михайлович оказался в Белоруссии в лагере около Жодина, где проводилось какое то строительство. Потом его перевели в Сибирь.
  
   Будучи ЗК, он почти все время работая врачем, обслуживая своих товарищей по несчастью. Жена от него, конечно, отказалась. Валентина Петровна после войны вернулась в Иваново, где жила до войны и где работала патологоанатомом на кафедре Ивановского мединститута. Мужа Грязновой убили на фронте. Тогда она поехала в лагеря, там они с Василием Михайловичем и поженились. После этого Валентина Петровна с новой силой, теперь уж как жена, стала хлопотать о Василии Михайловиче, ходила в Главную Военную Прокуратуру. Но из ее хлопот так ничего и не вышло. Василий Михайлович отсидел 10 лет и вернулся в 1956 году в Иваново к жене. Там он начал работать патологоанатомом. Они с Валентиной завели сына Сашку. Впоследствии Василия Михайловича реабилитировали и извинились за столь длительную ошибку. Из Иванова супруги переехали в Донецк, где оба продолжали работать по специальности. Там Василий Михайлович заболел раком легкого. Его оперировали в Москве, но через несколько месяцев после операции он скончался при клинических явлениях метастазирования рака. Надо отметить искреннюю и постоянную любовь Валентины Петровны к Василию Михайловичу. Она во время войны была членом партии, ее хлопоты за такого "государственного преступника" могли отразиться на ее партийном, а значит и на служебном положении, но она была стойкой в своем чувстве и в этот трудный для Василия Михайловича период его жизни сделала для него все, что могла.
  
   В январе 1945 года наша лаборатория была переброшена в местечко Лохов в 60 клм северо-восточнее Варшавы. На наш фронт стали прибывать новые дивизии и армии с севера, где война с Финляндией была закончена. Эти части высаживались из эшелонов обутые в валенки и шлепали по воде, так как в Польше началась ранняя оттепель. Привезли они с собой и лыжи. В Лохове мы пробыли недолго, недели две-три и переехали сначала в Острув Мазовецкий, а потом в Торунь. Здесь ФПАЛ поместили в громадном сером здании, помещении какого то бывшего банка или немецкого финансового управления, где в каждой комнате стояли большие запертые несгораемые шкафы. Здание стояло на берегу Вислы. В подвале жила польская семья, глава которой при немцах работал в этом здании истопником. Ростислав вместе с другими санитарами захаживал в гости в эту семью, немного привык объясняться по польски и даже бывал с этой семьей в костеле, где приобщался к католической вере. В Торуни мы впервые встретились с Военторгом, продававшим разные новые носильные трофейные вещи и, прямо сказать, по дешевке. Разрешено было посылать посылки в Союз, и мы со Славкой отправили Наташе две посылки с верхней одеждой. После Торуня в первой половине марта при исключительно сволочной погоде мы переезжали в город Хойнице. Все маленькие мосты и мостики на шоссе были разрушены или подорваны, причем некоторые мосты даже не немцами при их отступлении, а поляками-националистами уже после занятия территории Советскими войсками. Дорогой я сильно прозяб - и приехал в Хойнице больным. Как полагается, вызвали врача из соседнего госпиталя, а тот, узнавши, что я фронтовое (хоть и небольшое) начальство, положил меня в ЭГ 3491. Лежал я там с диагнозом: Плевропневмония - с 19 марта по 4 апреля. Ко мне приходили в госпиталь врачи, лаборанты и санитары ПАЛ, приносили передачи, но чаще всего навещал меня Николай Толокнов. Единственный, кто не приходил - это Славка. Я каждый раз заказывал всем приходящим, чтобы и он появился и повидался с отцом. Все обещали, что пришлют, а он все не шел. Тут я заподозрил неладное и срочно выписался из госпиталя. Неожиданно для всех прихожу в лабораторию и узнаю, что Ростислав на другой день после моей госпитализации познакомился с танкистами, идущими на Берлин, упросил их, и они взяли его с собой. Эта танковая часть относилась к 1-му Белорусскому фронту, номера ее никто из наших не узнал. В этой кутерьме, в апреле, когда все фронты пришли в движение и стремились вперед добивать фашистскую империю, узнать о судьбе какого то сбежавшего воспитанника было невозможно. Я написал Наташе письмо, что Ростислав сбежал брать Берлин и получил нее такую реляцию, что она все время ждала от него чего нибудь именно в этом роде. Так я и потерял сына на дорогах войны. В глубине души я надеялся, что Славка не пропадет и где нибудь вынырнет, так как он ходовой парень, но все же было горько и тяжко.
  
   Наш фронт все время двигался вперед. После кратковременных остановок в Старгороде и в Арнсвальде лаборатория добралась до Штеттина в конце апреля, когда на побережье была уже полная весна. В Арнсвальде нам отвели второй этаж деревянного двухэтажного дома. Мы возили с собой деревянные щиты и устраивали на них наши лежбища. Щит для моей постели клали обычно на лабораторные ящики, в которых хранились запасы спирта, чтобы этот продукт был целее. На этот раз ящик со спиртом поставили под ноги, а под голову - какой то другой ящик соответственных размеров, найденный в этом же городе на улице. Я постелил постель и прилег. Слышу тиканье часового механизма прямо подо мной. Встал - никакого тиканья не слышно. Снова лег - явное тиканье. Учитывая замбровскую панику, соображаю, что это может быть и мина. С другой стороны, не хочется осрамиться, как это было в Замброве. Как раз в комнату приходит зачем то Толокнов. Я говорю: "Николай! ложись на мою постель, послушай - тикает или нет". Он лег и сразу встал: "Тикает, тов. начальник". Начали смотреть. Стали искать в ящике под изголовьем и нашли автомобильные часы, которые действительно тикали, так как были заведены. Эти часы я даже привез домой, где потом племянник Анны - Коля Наумов их разобрал, но собрать уже не смог.
  
   При подъезде к Штеттину все поле по обеим сторонам шоссе было усеяно убитыми немецкими солдатами. То ли они были уничтожены при паническом бегстве, то ли они пробивались на запад из окружения - осталось неизвестным. По полю среди трупов бродили немецкие женщины. Может быть они смотрели - не остался ли кто из лежавших живым, может быть искали своих сыновей и братьев, а может быть просто занимались поисками поживы. В Штеттине мы жили недели три. Центр города был цел. Авиация наших западных союзников полностью разбомбила порт и прилегающие к нему кварталы. Там от зданий остались только битые кирпичи, да искореженные балки. Среди развалин стояли палки с дощечками, на которых были написаны новые адреса живших здесь когда то семей. В Штеттине мы впервые увидели большое количество живых штатских немцев обоих полов. Некоторые из них, погрузивши кое какое имущество в детские коляски, двигались на запад. Кое кто ютился около наших частей, собственно, около кухонь их. Часто можно было слышать "немецкую" речь наших солдат: "фряу, ком на кухню, есть работа - картофель чистить". Городская электростанция начала работать. Один немецкий инженер за пачку сигарет восстановил проводку, и в двухэтажном особняке, который занимала лаборатория, зажглись лампочки. Развилась и меновая торговля: на разные продукты немцы меняли вещи, отрезы, часы. Тут и я сменил несколько банок консервов и тушенки на ручные часы. С едой в Германии стало значительно лучше. Наши части захватили много складов и холодильников с разными продуктами. Одна беда - еда стала уж очень жирной, так как в пищеблоках пища готовилась, главным образом, из свинины. Все наши военные, обитавшие в Штеттине, обходили пустые дома в поисках "трофеев". Наша лаборатория тоже не оставалась в стороне, особенно жадными были дамы, приносившие всякую дребедень, лишь бы что нибудь принести. Я на эту добычу не ходил, но, грешным делом, попросил принести мне скрипку. В Штеттине было получено письмо от Наташи, что Дина начала учиться в музыкальной школе и что обязательно нужна скрипка, привези. Известий о Ростиславе мать, как и я, не получала. Примерно через неделю после прибытия в Штеттин ночью на улицах поднялась автоматная стрельба. Все мы, конечно, выскочили, как по тревоге, быстро оделись и выбежали на улицу. Оказалось, что пришло сообщение об окончании войны.
  
   Числа 20-го мая наша лаборатория переехала в Калиш и там довольно прочно обосновалась. Город был мало разрушен, даже и главная улица осталась целой. Мы разместились в польских казармах. К этому времени лаборатория перешла на другое штатное расписание. Служившие в ПАЛ врачи увольнялись из армии или были переведены в другие части. На их место прибыли другие - одессит Вальчук и еще один украинец. Были демобилизованы санитары старших возрастов и заменены молодыми. Поляки относились к нам по разному. Как то, разговорившись на улице с одним рабочим, я сказал, что вот скоро мы уйдем, и вы будете жить, как сами хотите. Он, даже с каким то испугом ответил: "Нет уж вы не уходите!". Другие же были неприветливы. Мы, правда, мало с ними общались. В конце мая в Калише появился Ростислав. Однажды я возвращаюсь из города домой, а один из наших новых санитаров докладывает: "Тов. майор, к вам приходил сержант, говорил, что вы его дядя, оставил для вас карточку. Сказал, что если майор захочет меня видеть - пусть выйдет на главную улицу, я буду там ждать". На фото были сняты два героя - Ростислав с каким то товарищем постарше. Оба были в большом подпитии, было ясно заметно даже и на фото, и стояли около какой то бензиновой колонки. Я пошел искать сына. Прошел по главной улице два квартала - место обычного гулянья жителей города - и Ростислава не увидал. Возвращаюсь обратно - смотрю идет такой длинный с погонами сержанта, при подходе ко мне по форме козыряет: "Здравия желаю, тов. майор". - "Ах, ты, - думаю, - сукин ты сын". Забрал я его, привел в лабораторию. Оказалось, что Славка лечится в госпитале для легкораненых после ранений, полученных им будто бы в танке. Впрочем, о своих похождениях он почти ничего не рассказывал. Я сообщил ему, что меня вызывают в Москву, где будет решаться моя будущая судьба. Выпили мы с моим героем разбавленного казенного спирта, спели несколько песен и расстались.
  
   После окончания войны передо мною встал вопрос - что же делать дальше? Оставаться в Польше начальником ПАЛ мне, прямо сказать, сильно не хотелось. Отношения с сануправлением, в частности, с генералом м/с Жуковым, у меня были больше, чем прохладные. Бывал я в управлении редко, так как наша лаборатория располагалась обычно далеко от него. Когда мы переехали в Калиш, управление обосновалось в городке Легнице, куда от нас надо было ехать по шоссе или по железной дороге - худо-бедно - 200 клм. Да и делать там мне было нечего. Я писал Анне, что хотел бы вернуться в Москву. К этому времени Борис Иванович Мигунов, уже благополучно обосновавшись в столице, работал в Центральной Патолого-Анатомической Лаборатории на должности помощника начальника ПАЛ и, кроме того, успевал совмещать в ЦИУ и в МОНИКИ у Талалаева. Свою докторскую диссертацию он за это время дописал, а вскоре и защитил. Она была у него к началу войны, в основном, готова. Анна и Вера Шульц непрерывно капали Борису на мозги, чтобы меня перевели в Москву, но в ЦПАЛ для меня места уже не было. Согласно распоряжения ЦПАЛ наша, лаборатория, как и многие другие, собирала материал для научной работы сотрудников ЦПАЛ. У меня набралось таких кусочков и кусков тканей, лежавших в формалине, два больших ведра. Их надо было отвезти в Москву, на что было необходимо распоряжение. Между тем я получил письма от Анны и Бориса, что вызов из ЦПАЛ мне послан. Скрепя сердце, я поехал в управление выяснять - в чем же дело, получено ли такое указание? Там мне долго крутили голову. Наконец один из более знакомых мне бюрократов признался, что вызов то получен, но смущает его формулировка: "явиться с материалами". Какие же это материалы? Я объяснил, что это - ткани из трупов. Бюрократ облегченно вздохнул: "А мы думали, что это какие нибудь материалы о недостатках работы сануправления". Мне сразу дали командировочное предписание. С собой я взял Андрияна Антюхина для перетаскивания пресловутого "материала". Андриян был очень рад этой поездке, так как рассчитывал с'ездить из Москвы домой и повидаться с семьей.
   []
  В июле мы прибыли в Москву на Страстной бульвар. В комнату ввалились два крупных мужика (Андриян - повыше и поплечистее меня) в шинелях, с какими то ведрами, да еще с пистолетами, заговорили громкими голосами. Олег принял меня восторженно, как героя, а Ольга со страху залезла под стол и долго оттуда не вылезала. Сразу же после мы отправились в ЦПАЛ и сдали там ведра с материалом, после чего я отпустил Антюхина на несколько дней в его деревню в Звенигородский район. Meста для меня в качестве военного патологоанатома в Москве действительно не было. Уволиться из армии тоже было нельзя. Главным патологоанатомом Советской Армии к этому времени был уже Николай Александрович Краевский. Он предложил мне работу в Центральной Судебно-Медицинской Лаборатории Советской Армии (ЦСМЛ). Начальник ЦСМЛ - М.П.Авдеев просил Краевского выделить в его распоряжение одного патологоанатома для работы по гистологическому профилю. Я поехал в ЦСМЛ, посмотрел, подумал и согласился. Не очень хотелось мне расставаться с патологической анатомией, но еще больше не хотелось оставаться военным в Польше или поехать работать в патологоанатомической лаборатории в каком нибудь другом военном округе и расстаться с Москвой. Через несколько дней я получил в ГВСУ документы об откомандировании меня в лабораторию Авдеева и назначении на место начальника ПАЛ 138 одного патологоанатома из ФЭП'а. Этот специалист до войны работал в Казани и был принесен в жертву, чтобы я мог вернуться в Москву. Ну что, думаю, "на несчастии другого каждый счастье строить прав", как было написано Игорем Северяниным, и с легким сердцем поехал в Польшу. Доехав до ФЭП'а я понял, что этот афоризм может иметь и другое толкование. За время моего отсутствия казанец, предвидя возможность оставления его в Польше, успел пройти врачебную комиссию, уволился из армии и отбыл уже в свою Татарию. Тут я начал метаться, и сидеть бы мне в Польше, если бы не одна любовная история. В ФЭП'е служил пато-логоанатомом майор м/с Константин Сергеевич Иванов. За время своей деятельности в этом учреждении он уговорил одну свою подчи-ненную, тоже врача-патологоанатома, такую Олечку, и она забеременела. Константин Сергеевич до войны работал в Харьковском мединституте на кафедре нормальной анатомии у проф. Воробьева. Иванов недурно рисовал и в известном анатомическом атласе Воробьева имеются выполненные им иллюстрации. В Харькове у Иванова остались жена и взрослая дочь. Но, по-видимому, молодая супруга Ольга Степа-новна его больше привлекала, и он не хотел ехать в Россию. Когда я предложил ему заменить меня в должности начальника ПАЛ 138, он принял это с восторгом. Весь вопрос был в том, согласится ли на эту комбинацию сануправление. Константин Сергеевич познал патологическую анатомию только во время войны и с этой точки зрения не очень то соответствовал новой должности. Но, к счастью кадровики в этом не очень то хотели разбираться, им важно было "закрыть" место. После нескольких недель волнения и ожидания передача хозяйства ПАЛ 138 из моих рук в руки майора м/с Иванова совершилась к взаимному нашему удовольствию, и я мог отбыть в Москву. В качестве вежливого жеста меня все же представили к ор-дену "Отечественной войны II-ой степени", который я и получил еще в Польше, так же/как и медаль "За победу над Германией".
  
   Еще перед моей ориентировочной поездкой в Москву в июне месяце во Вроцлаве был организован банкет для офицеров штаба и всех управлений фронта. Торжество состоялось в большой зале ратуши. Председательствовал на нем сам командующий II Белорусским Фронтом маршал Рокоссовский. Я cидел довольно далеко от его стола в компании медиков из саауправления, дававших разные комментарии ко всему происходящему. Маршал появился с какой то милой дамой. За нашим столом засплетничали: "Это Валентина Серова, жена Константина Симонова". Последовала команда: "Товарищи офицеры!". Все встали. Маршал, благостно улыбнулся и приказал садиться. Были вся-кие и множественные тосты, но я пил мало. К концу застолья Рокос-совский произнес довольно длинную речь, в которой доказывал, что хотя Берлин брали войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, но что без II-го Белорусского они ничего не могли бы сде-лать, так как мы освободили 1-ый белорусский фронт от забот о его правом фланге, оттянули на себя все вражеские резервы и разгроми-ли их. Тогда это прозвучало ненужной похвальбой, произнесенной в подпитии, но именно такая трактовка Берлинской операции приводится теперь в исторической литературе.
  
   В записях своих военных впечатлений поневоле приходилось останавливаться на разных мелочах армейского быта. Мы в тыле армии, да еще длительное время стоявшей на месте, часто бывали не в курсе больших событий. Радио удавалось слушать только во время дислокации в Ключино. В доме, который мы занимали, сохранилась электропроводка, репродуктор, да и электростанция в Ключине некоторое время нашего там пребывания работала. Нам привелось слышать речь Сталина 6.11.41, но это было исключение. На остальных дислокациях мы были лишены не только радио, но и центральных газет, которые попадали к нам нерегулярно. Читали мы нашу армейскую газету, где по-вествовалось больше о событиях на нашем участке. Правда, комиссары и политруки регулярно делали доклады о международном положении. В период нашего отступления все доклады, как правило, кончались мажорными нотами, что в Германии осталось горючего не больше, как на два месяца, а после этого немцы принуждены будут сдаться. В пе-риод наступления возникали другие радости, что авиация союзников непрерывно бомбит имперскую канцелярию и уже пробомбила пять ее настилов из имевшихся шести и вот как пробомбит последний настил то Гитлеру некуда будет податься.
  
   Комиссар ППГ 207, простоватый мужик, очень любил слово "величайший", произнося его "величающий". На одном докладе он заявил, что наша армия заняла "величающий город Гомель", чем и вызвал смех слушателей. Как то я встретил комиссара очень озабоченным и спросил, что это с ним? Он ответил, что в санотделе теперь новый замполит. Он приезжал в госпиталь и между прочим рекомендовал комиссару читать не только политическую, но и художественную литературу. - "Какую же?" - "Вот забыл я... что то веселенькое". - Я перебрал всех из-вестных мне юмористов от Джерома-Джерома до Михаила Зощенко, но на все произносимые мною имена комиссар отвечал: - "Нет". - Оказа-лось, что замполит советовал читать "Человеческую комедию" Бальза-ка. Этот совет в армейских условиях оказался невыполнимым.
  
   Интересы наши были сужены часто до армейского района и даже только до госпиталя, при котором питалась наша лаборатория. На пер-вом месте стояла производственная работа - какой идет поток ране-ных, какие операции сделал Платон Туркин, много ли погибших во вре-мя эвакуации и в самом госпитале. В спокойное время большое внима-ние уделялось разным слухам - кто с кем, когда и где. У всякого при-езжающего прежде всего спрашивали о новостях - мировых, общесоюзных, местных. Какие нибудь анекдотические случаи переходили из уст в уста и расходились в конце концов по всей армии. Пищебло-ком в ППГ 207 ведала пышнотелая врачиха Зоя. Летом 1943 года рас-плодилось много мух. По инструкции полагалось собирать сосновую смолу, варить из нее клей, намазывать его на бумагу и вывешивать намазанные клеем листы в пищеблоках. Никто, конечно, этого не делал. Вдруг приезжает какое то начальство из санотдела, собирает медсостав госпиталя, интересуется пищеблоками, в частности, вывешены ли там пищевые листы. Я вижу, что врач Зоя в нерешительности смотрит на повара, а тот кивает ей головой - "Да, да"- Зоя неуверенно отвечает начальству: - "Да, вывешены". - Повар, между тем, исчезает. Потом все ско-пом двигаются на кухню. Там действительно висят белые листы бума-ги, намазанные клеем, а на них приклеились мухи. Когда довольное на-чальство отбыло, все бросились к повару: в чем же дело? Оказалось, что во время начальственного назидания повар вспомнил, что на пище-блоке есть мед. Он бросился, намазал мед на бумагу и срочно вывесил листы на кухне и в столовой. Мух же пришлось ловить и силой прилеплять их к листам. Рассказ об этом случае я потом слышал, приезжая в любой госпиталь или медсанбат.
  
   Героика войны была где то впереди. К нам попадали раненые, часто уже в тяжелом состоянии, погруженные в свои страдания. Да к тому же мне лично (как и другим патологоанатомам и судебным медикам) приходилось больше видеть изнанку войны: ошибки хирургов, раненых, подозреваемых в членовредительстве и настоящих членовредителей и симулянтов. От этого угла зрения и зависели, в основном, впечатления от войны.
  
   В заключение хочется сказать несколько слов о половом вопросе во время войны. Эта проблема возникла с самого начала войны, но стала особенно острой в конце ее. ППГ - это "полевой подвижной госпиталь", а ППЖ расшифровывалось, как "полевая подвижная жена". Недаром в конце войны в армии возникла частушка:
   Скоро кончится война,
   И будет Гитлеру капут.
   Полевые, подвижные,
   Как коровы заревут.
   Надо сказать, что в госпиталях довольно скоро после того, как война стала бытом, возникли постоянные пары по типу супружеских. Как то само по себе так получалось, что хирурги жили со своими операци-онными сестрами, как например Туркин и Ивановский. Но когда тот же Ивановский, вернувшись домой, узнал что то неприятное о поведении своей супруги, то он так расстроился, что даже приехал в Москву, чтобы добиться перевода из своего родного города в какой нибудь другой военный округ, но потом одумался. Начальство повыше тоже бы-ло не без греха, но, в общем, все было прилично. Хуже было в МСБ, где и женщины были доступнее, и мужчины - нахальнее. В конце войны возник вопрос - что же будет теперь со всеми этими связями. В газе-те нашего II Белорусского фронта было несколько "художественных" произведений и просто статей, как бы директивных, по этому вопросу. Все они заканчивались убеждениями, адресованными к фронтовым женам - "Мол, полежала и подвинься, освободи место для законной супруги". Но на практике все эти дела решались по разному. Большая часть мужей возвращалась в лоно семьи, но бывало и иначе, как это видно на примере моего преемника по лаборатории.
  
Психологию мужчин на войне понять нетрудно:
  Мужчины говорят - война,
  И женщин наспех обнимают ...
но как понять женщин?
   Конечно, бывала настоящая искренняя любовь, особенно у тех, которые пришли на войну девушками. Вот такое чувство было у Вали Грязновой, а также у маленькой операционной сестры, подружки этого большого и беспутного Платона Туркина. Некоторые женщины, бывшие до войны свободными, хотели забеременеть и уехать с фронта. Такие суждения я слышал еще в самом начале войны, когда медсестры из госпиталя спали с шофферами, говоря: "Забеременею - уеду". Некоторые женщины вступали в связь с начальством по принуждению, считая что податься все равно некуда. Наконец, некоторые дамы искали выхода для своего темперамента.
  
   Была у нас в 22-ой армии врач-рентгенолог, рыжая и с веснушками Маша из Ленинграда. Она терпела недолго. Ей было лет под сорок, а рентгенотехником у нее был молодец лет двадцати восьми. Они с начала 1942 года начали жить открыто, так и жили до конца войны. Уезжая из Латвии, я был у этой пары в гостях в гор. Крустпилс. Когда любовник вышел из комнаты за спиртным, я спросил: "Маша, война скоро кончится. Что же Вы скажете мужу?" - "Я ему во всем признаюсь, он меня простит, он добрый". Не знаю, выполнила ли она свое намерение.
   Перед войной в МОНИКИ я видел врача-патологоанатома, уже увядающую женщину лет сорока. Летом 1945 года я встретил ее с молодым хахалем в Легнице. Она была в цветущем состоянии, розовая, с блестящими глазами. Не прошло и года, как я в Москве увидел ее увядшую и довольно унылую.
  
   Я уже был готов к от'езду из Польши, а Ростислав все не появлялся. Оставил ему я в лаборатории письмо, чтобы он возвращался в Москву. Ему это было легко сделать, так как в июле 1945 года ему только-только исполнилось 16 лет. Я уже сидел в теплушке в эшелоне, шедшем на Брест, когда он нашел меня. Через неделю после моего приезда в Москву он тоже вернулся с фронта, начал учиться, но дело не пошло. Потом он поступил работать, но и это делал не очень усердно.
   Анна во время войны жила в Москве довольно трудно, много работала, к основной службе прирабатывала на совместительствах, количество которых по временам достигало шести. Очень большую помощь оказывала ей бабушка, которая вырастила обоих детей и ве-ла домашнее хозяйство. Было не до жира, быть бы живу. В общем, Анна вытянула всю семью, так что по возвращении я застал всех членов семейства в довольно приличном состоянии. В 1944 и в 1945 годах семья выезжала как бы на дачу под Москву к тете Вере.
   []
   После возвращения в Москву сразу возникло много дел - семейных, служебных. Явился я сначала к Краевскому, отрапортовал о прибытии. Потом пришлось долго ходить в отдел Кадров Главного Военно-Медицинского Управления за приказом о назначении к Авдееву. Одновремен-но нужно было устраивать дела с пропиской, причем удалось окончательно обосноваться на Страстном бульваре. Между другими делами я все же успел сходить в МОНИКИ, повидаться с Талалаевым. Он за время войны сильно сдал, постарел и выглядел больным. В эвакуации ему видимо пришлось несладко. Он пригласил меня работать у него в Медвузе (3-ий Московский) по совместительству, пообещав ходатай-ствовать перед Авдеевым о разрешении на это.
   15 октября я появился в ЦСМЛ и приступил к работе в этом учреждении.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"