Глава 1: Трио Б-О-Г

Март

Что бы Он попросил у Бога, если бы можно было начать все сначала?

Ничего бы Он просить не стал. Вместо просьбы всек бы этому мудаку с правой, потом с левой. Потом всек бы еще раз. Насколько хватало бы Его собственных сил. А потом просто рассадил бы Творцу его ебальник не просто в кровавое месиво, но в самый настоящий фарш, чтобы ни одного фрагмента целого не осталось. И то же самое Он сделал бы со всеми остальными частями божьего тела, послужившего оригиналом для сотворения смертной плоти. Он просто бы раздербанил этого мерзкого пидараса на атомы.

Отчего такая ненависть?

Да все, блядь, просто. Все всегда просто. И кто бы не вкручивал обратного, мол, жизнь сложна, бла-бла-бла, ничего сложного не может быть по определению.

Есть лишь страх и личный интерес, и эти два рычага и составляют мотивацию каждого действа.

И именно эта простота настоящего Гения бесила Его с того момента, как Он впервые пришел к мысли о том, что у Него есть мотив к Его ненависти. Простота, оказавшаяся для Него столь сложной, что сводила Его с ума.

Простота осознания в Его предназначении в этой жизни. Вот в чем все дело. Просто осознания в предназначении каждой жизни в этом мире. Как там: плодитесь и размножайтесь? А все остальное не более чем условия, предоставленные Творцом для комфорта самого главного действа в окружавшем Его мироздании.

И если личным интересом для Него служила возможность быть самим собой, возможность удовлетворения своих собственных пяти чувств (особенно слуха и зрения), то женщины внушали Ему определенный страх. Нет, не в том плане, что Он боялся их как возможных агрессоров, (а, впрочем, что именно можно назвать агрессией?), но как некую часть природы того Бытия, в котором Он существовал, требовавшей от Него неразрывности единения с ней.

Он пришел в этот мир, явился на свет таким путем, восприятие которого со временем все больше заставляло Его задумываться о целесообразности Творца повторять себя в своем творении настолько точно. Любое создание имеет в своей основе вполне четкий образ, который можно и потрогать, и понюхать, и услышать, и попробовать на вкус, совсем необязательный к стопроцентному повторению. И раз уж Творец, в существовании которого Он давно сомневался (но идея о существовании которого была не дурна), не нашел ничего умнее, чем вложить свой образ в создание homo sapiens целиком и полностью, это означало, кажется, совсем скудное его воображение.

Точно так же Его в этом вопросе волновал и женский образ. Почему и откуда Творец взял его? Для чего эта привязка на физическом уровне друг к другу?

Может быть, это и детские вопросы, которые не давали Ему покоя и прошли с Ним через целые десятилетия, но Он так и не нашел на них никакого ответа.

Зато со временем Он все больше желал бы избавиться от своей физической плоти. Тем более, узнав ее диагноз, поставленный специалистами. То был неутешительный диагноз. Тело будто мстило Ему за его упорное нежелание воспроизвести себе подобное существо. Ну как мстило, гораздо уместнее было бы сказать, что оно было запрограммировано, что ли, с самого его начала жизнедеятельности приобрести те недостатки, к которым Он, в конечном счете, пришел. И Его это угнетало. И все больше Он хотел бы быть каким-нибудь бесплотным духом, чем-то таким, что не могло бы заставить Его испытывать физический дискомфорт, который требовал бы от Него постоянного внимания.

Он дважды прошел через плотное женское внимание. Он дважды находился в отношениях с женщиной. И оба раза все было как под копирку. И дело было не в них, но в Нем самом.

Ему было скучно. Оба раза.

И все оттого, что Он не желал открывать перед женщиной дверь в свой мир, в свое мироздание, возведенное Им самим только лишь для Него одного. На самом деле Ему было даже противно то большее, что составляет просто общение с противоположным полом. То, что наверняка заставило бы Его впустить в свой мир кого-то еще, кто мог бы даже невзначай похерить его до самого основания. И у женщин максимально много шансов сделать это, и Он и понимал, и чувствовал это их превосходство над собой, над своим тем, чем так дорожил, и что считал единственно важным, гораздо более важным, чем собственное потомство.

Этакая неестественность естества, которую Он ощущал в себе все больше, все крепче. Неестественность естества, которая, казалось, была единственным и верным способом достичь цели бесплотного существа (даже неважно, мыслящего или нет).

Это чувство обострялось и было особенно ощутимым с первыми потеплевшими лучами мартовского солнца. И это тоже была программа, продуманная Творцом при создании привычного для Него Бытия, запустившего механизм засыпания жизни с наступлением придуманных холодов и пробуждения все той же придуманной оттепели. Творец оказался невероятно расчетлив, устроив в созидаемом им мироздании столь хитроумные (а по факту, простые, с учетом имевшихся при их устроении образов), процессы. Март происходил и в Нем самом, это было сильнее Его собственной воли, это невозможно было как-то отменить или заблокировать, как бы Он не хотел иначе. В самом воздухе происходили невероятные изменения, нет, не кружившие Ему голову, но переносящие Его сознание далеко-далеко в славное детство. Там все было охуенно и славно, из этих воспоминаний не хотелось возвращаться, даже если в Его детстве не всегда было классно.

Но все дело в эмоциях.

Потому что именно эмоции принуждали Его взгляд скользить по женским телам на ласкаемой весенним солнечным светом улице. Сверху вниз, от лиц к кончикам ног. И против Его воли сознание рисовало Ему образы ласок, на которые Он мог быть способен, образы женских тел, заключенных в Его объятьях. Его тело так и рвалось любить и ласкать, по вечерам будто бившееся в ознобе от желаемого Им холода.

Про себя Он все еще оставался там, в царстве льда и снега, не желая отпускать уходящую зиму.

И в этот слишком напряженный период времени, при котором Ему требовалось перестроиться на выход из этой осенне-зимней спячки, Он мог рассчитывать лишь на одного-единственного союзника, который, по большей части, являлся к Нему ночью. Он без труда проникал к Нему в сознание и легко овладевал им, что приносило Ему некоторое облегчение, но не избавляло, однако, от этой физиологической силы, заложенной в Его тело Творцом.

Но если бы это одна мадам Кулачкова, ха-ха.

Нет, куда более сильное, скажем так, средство, быть может, придуманное Его собственным сознанием вынужденно. И именно оно породило ту Его ненависть к Творцу, которую Он держал в себе с чувством предвкушения выплеснуть ее однажды на своего обидчика.

Он видел своего союзника в собственных снах. Весна начиналась в Нем именно с них, передаваемых Ему сильными и яркими образами, и Он знал, кем. Он видел своего союзника не только во сне, но даже наяву, и наяву каждый день на протяжении всего года. Он не придумал своему помощнику имени, у последнего отсутствовала даже собственная физическая плоть.

Его союзник во сне представлял Ему, казалось, собственные воспоминания, которых у Него не было и не могло быть. Его союзник комментировал происходящее в этих снах, и голос его звучал довольно грозно, заставляя Его буквально дрожать в ужасе. И сознание Его будто леденело в этот миг, и открывая глаза в реальном мире, он весь был покрыт гусиной кожей, боясь просто пошевелиться в кровати. Но в то же время Его сознание пребывало в состоянии какого-то триумфа, призывая все Его тела к полной расслабленности. А, впрочем, нет. Не к полной.

И наяву Ему предстояло довершить очередное зрелище, продемонстрированное Ему во сне Его помощником.

Голос его, звучащий во сне, являлся мелодиями, всегда разными, но повторявшими друг друга в их насыщенности крайне тяжелой атмосферой, в максимальной степени давящей любое (даже самое стойкое) сознание энергетикой, способной заставить встать на колени и разреветься как ребенок в панике. Быть может, даже поседеть от переизбытка негативных чувств и эмоций. Это были ужасные мелодии, даже еще ужаснее, чем в самом мерзком фильме ужасов, после которого вряд ли можно спокойно уснуть.

Эти мелодии сопровождали насилие и расправы над женщинами, о которых во сне Он находил информацию из газет, журналов, сайтов в Интернете. Какие-то названия Он даже помнил после пробуждения. Мало того, что помнил, но даже пытался найти в реальности, вбив в поисковик отпечатавшиеся в мозгу заголовки. Он будто видел во сне все эти действа глазами своего союзника (а по факту, своего врага), лишенный в тот момент своего собственного тела. Он чувствовал в тот момент избыток тестостерона, придававшего Ему мужской силы, как будто Он сам совершал над несчастными беззащитными жертвами ужасное, не прилагая для этого особых усилий ввиду во всех смыслах превосходства над ними. И Он получал удовольствие от результатов своих трудов. Он получал удовольствие от агонии своих жертв, милых и прекрасных, которых следовало долго и страстно целовать в губы и стискивать в объятьях.

Но нет, Он просто наблюдал за этими расправами, находясь в самом центре событий, вдыхая солоноватые запахи их горячей крови, без возможности (и желания) остановить этот откровенный убой.

Наяву же Он слушал тяжелую музыку в поисках чего-то подобного из своих снов. Необязательно рок или металл. Это могло быть и тягучее фоновое звучание, и откровенные шумы, которые даже музыкой уже назвать нельзя, корежащие слух и не имеющие ничего похожего на мелодию.

И в эти минуты Он пытался воспроизвести ту или иную расправу над очередной хорошенькой жертвой в строках, просто перенося увиденное Им во сне безобразие в текст на мониторе ПК. Больше того, Он лазил по Интернету в поисках специализированных на тематику пыток и казней сайтов, и находил их. Все ради того, чтобы найти подходящие изображения к этим текстам, полностью отличавшиеся, к слову сказать, от увиденных во сне образов.

Он ненавидел то, что делал в этот период мартовского пробуждения.

Он ненавидел то удовлетворение, которое получал во время того, что делал, визуализируя в реальности то, чему был свидетелем по ночам. Ненавидел, но воспринимал свое удовлетворение как должное, как физиологическую необходимость, которой так стремился избежать.

Да, это было ненормальным, и Он чувствовал себя самым настоящим маньяком, только лишь готовящимся к началу своих подвигов ввиду сексуальной неудовлетворенности, в основе которой лежал этот непреодолимый страх перед женским обольщением со всеми его удовольствиями, что могли навредить Ему. Возможно, Он и не понимал этой удовлетворенности, стараясь не обращать должного внимания на избранный Им путь своего существования в этом мире.

Но, возможно, Он и не должен был этого понимать, слишком увлеченный своим собственным миром, скорее всего, еще не законченным, хотя Он считал по-другому.

То, чего Он хотел от той жизни, в которой пребывал с рождения, исключало появления в ней женщины. Так решил Он, так Он решил уже давно, и уже просто не мог что-то изменить. Ну потому что Его стремления имели намного больший вес перед всем прочим, что ДОЛЖНО БЫЛО БЫ быть Ему важным. Из-за того, что то, что должно было бы быть, и что считалось в Его нынешнем Бытие стандартом, нормой, Он воспринимал по-своему.

И Его восприятие отнюдь не являлось каким-то протестом против сложившегося по воле Творца порядка вещей.

То, что было внутри Него, он чувствовал как-то не так, и Он и сам это понимал.

С чего Он взял, что Он был особенным?

Где-то на интуитивном уровне, где-то на уровне какого-то неведомого никому (включая Его самого) твердого знания, за которое Он должен был СЛИШКОМ дорого заплатить этим страхом близости с женщиной, страхом оставить после себя наследие в этом мироздании, как должно быть согласно законам придуманной Творцом Вселенной.

Март был очень серьезным испытанием для Него. Да и не только март.

Просто в марте Его физические чувства были обострены до предела.

Именно этот месяц пропитывался вокруг Него солоноватым привкусом крови.

Этот привкус Он приносил собой из своих ночных наблюдений и комментариев к ним, излагаемых страшными, в прямом смысле слова, мелодиями. Он видел каждую расправу во всех деталях, модно так сказать, во всех ракурсах. Максимум крови, максимум анатомических подробностей, максимум страха в глазах каждой жертвы, максимум жестокости в руках ее палачей.

Даже реальный мир с его сайтами в Сети не мог предоставить Ему таких же эмоций.

Все оттого, что кровь кипела в Нем с началом весны, играла, призывая Его гормоны к действиям. К тому, чего не должно было быть в Его окружении.

Но, все, как было сказано выше, просто. Этот, так называемый гений со скудным воображением, именуемый зависимыми без его возможностей подобного созидания людишками Творцом, все сделал таким образом, чтобы они оставались зависимыми только от его воли. Творец все сделал для того, чтобы физическая плоть, подчиненная его законам, и дальше оставалась беспомощной без связи с ними. Творец настроил каждую физическую плоть на невозможность существования без пары с противоположным ей полом. А исключения всегда компенсируются физическими отклонениями. Такая плоть не нужна Бытию.

Как и было в Его случае.

И Ему казалось (и Он испытывал от того заметное облегчение), что в какой-то миг Творец усомнился в собственной уязвимости перед Ним, и просто решил подстраховаться на всякий случай.

Он же никогда не верил ни в какую случайность.

Все предрешено заранее. Цепь событий задумана с самого ее начала. Достаточно всего лишь задать условия, при которых невозможен ее разрыв. Он не раз слышал, не стесняясь рассказывать о крайне неудачном опыте в отношениях с женщинами, о том, что Его час еще не пробил, что пока еще Ему не встретилась та, что была предназначена исключительно для Него.

-Херня собачья, - категорично отмахивался Он от любых попыток разговоров на эту тему.

И вот, как в песне: вдруг глазастую девчонку увидал. И этот момент произошел именно в марте. И в этот миг Он, как оказалось, был практически беспомощен.

В этот миг, как оказалось, вся его защищенность вселяющей панику в сознание крайне тяжелой из-за своей насыщенности грубыми частотами музыкой и кровожадными образами представила Ему свою картонно-бумажную сторону. Будто и не было никакой защищенности. В одно мгновенье вся эта угроза появления на свет неудовлетворенного психопата, однажды сдавшегося животному желанию пустить кровь в реальности, пресытившись картинками и видео из Интернета, оказалась максимально, просто идеально призрачной. И Он будто и сам не понимал у края какой глубокой пропасти Он оказался.

Ему стало невероятно легко с ее появлением в Его жизни.

Он действительно ощутил нечто особенное внутри, будто опустившееся, наконец, на колени после длительного, на грани безумия, упорства.

И как нехуй ссать нашлись общие темы для них обоих. Люба так же имела слабость к тяжелой музыке: Metallica, там Dimebag Darrel и Pantera, Arch Enemy, Annihilator. Впрочем, и Его фонотека оказалась Любе по душе. Не вся, конечно, но немалое количество треков произвело на нее впечатление. Благодаря Ему Люба расширила для себя музыкальное пространство. Она вообще была образована, она работала учителем начальных классов в общеобразовательной школе.

Она так же предпочитала больше домашний образ жизни, лишь иногда позволяя себе прогуляться по городу, чтобы привести в порядок набухавшие за рабочие будни мозги с игравшей в наушниках электрогитарой и барабаном.

И Он и сам не мог сказать, как оказался, вдруг, рядом с ней, намереваясь познакомиться, ведомый какой-то необъяснимой силой.

Будто из целого серого множества какого-то однообразия женщин вокруг внезапно появилась одна, пестрая и яркая, привлекшая Его внимание на каком-то особом уровне Его восприятия, даже не физиологии. И Он воспринял ее как важную необходимость в Его жизни, в Его собственном мире, который в долю секунды оказался, вдруг, неполноценным, достаточно хрупким, лишенным твердого стержня, который мог бы удержать его от полного разрушения.

И в какой-то степени Люба разбавила Его собственный мир энергетикой, которая не позволила ему поглотить Его без остатка. И эта энергетика источала приятный сладкий запах, наверняка расслаблявший Его, добавлявший что-то легкое в слышимые Им тяжелые и насыщенные грубыми низкими и резкими высокими частотами звуки той музыки, что Он периодически прослушивал. От того Он, вдруг, обнаружил нечто новое в уже знакомых Ему мелодиях, нечто менее давящее на Его сознание, даже наоборот, и Он мог увидеть какие-то совершенно новые образы, с куда меньшим количеством жестокости и агрессии, тем более в отношении к хорошеньким женщинам в белоснежных платьицах.

Люба показала и доказала Ему, что тяжелые звуки и фоны могут послужить отличным средством для снятия стресса.

Нередко они устраивали ужин при свечах под бронебойные гитарные риффы хэви-металла, который лишь как-то раззадоривал Его влечение к Любе в этот магически важный момент Его с ней уединения. И когда после ужина они оказывались под одним одеялом, Ему было даже приятно сначала просто лежать, прижавшись к Любе всем телом, отчего ее собственный огонь набирал силу, зажженный заводной и щекочущей все нутро грубой музыкой.

И с той же категоричностью, с которой Он так категорично отрицал любые возможности новых длительных отношений, непременно перерастущих в крепкие брачные узы с детишками, внуками, даже правнуками, воодушевленный общением с Любой Он с той же категоричностью настаивал на своем семейном будущем и стремлении видеть Любу (и только Любу) в качестве своей жены. Ей хотелось стоять у плиты ради Него, ей хотелось гулять с Ним по городу, ходить в театр, в кино. Ей хотелось наблюдать рядом с ним дождь и снег за окном. Ей хотелось радоваться каждому восходу и закату солнца, чувствуя Его рядом. Любе хотелось просто знать, что Он думал о ней.

Любе не было нужно много. Пока что.

Однако он знал, что у Него хватит сил дать ей то, что непременно Любе понадобится в статусе Его жены. По закону и по природе.

Они просто нашли друг друга.

Им было суждено обрести друг друга.

Нет, Ему было суждено встретить Любу.

В качестве нового личного интереса.

Потому что Он все так же оставался вольным. На самом деле. Оставаясь, по факту, бесплотным духом, для которого физическая оболочка оставалась тягостным бременем, придуманная Творцом, в которую Он угодил однажды. И вряд ли Он хотел этого тогда.

И даже Люба не смогла выветрить из Его сознания эту Его убежденность в Его собственной интуиции.

Из Его подлинного сознания, которое оставалось с Ним, которое угасло с появлением Любы в Его жизни. Из Его сознания, которое сомневалось в случайности этого появления, понимавшее, что Творец не допустил никаких случайностей в сотворенном им Его Бытие.

Его воля не нуждалась ни в какой физиологии. Физиология даже претила Ему, Его подлинному стремлению просто быть.

И в том все и дело, что физиология оказывалась сильнее, со временем превращая сильные и яркие чувства в привычку к ним по памяти. Да, конфетно-букетный период в Его отношениях с Любой казался Ему каким-то бесконечным, будто подчиняясь Его желанию продления этого периода как можно дольше. Он привык к муси-пуси, к зайка-котик, к милованию и сладким поцелуям в губы и обнимашкам, разбавляющим рутину, связанную с добычей средств на хлеб с маслом, плюс, на лекарства, которые Он вынужден был принимать, подчиненный физиологии. А между тем, Люба была знакома со многими хорошими медиками в городе, благодаря которым разузнала о годных, пусть и дорогостоящих препаратах, могущих оказать благотворное воздействие на Его здоровье.

Он не должен был быть обязанным Любе за эти связи, за ее попытки каким-то образом помочь Ему с Его недугом. Люба же помогала Ему совсем бескорыстно. Просто потому, что верила Ему, была уверена в Нем как в самой себе.

Под ее влиянием Он пополнил свои музыкальные вкусы легкими мелодиями спа и релаксом, лишенными ритмов барабанов. Особенно, когда он слышал в них гитарные струны. То была чарующая альтернатива, предложенная Ему физическим телом, что находилось в полной зависимости от всех возможных природных процессов, поддерживаемых наличием Любы рядом с Ним.

Как было сказано в Интернете, и Он не знал конкретного автора: Из всех гитарных приемов, техник и способов звукоизвлечения самым главным остается не pizzicato, не staccato, а pizdato. Все великие гитарные мастера играли pizdato, и, причем, на совершенно разных инструментах. Вот в тех мелодиях, которые Он познал благодаря Любе под боком вот эту самую пиздатость гитары, буквально заставлявшей Его цепенеть от наплыва позитивных эмоций, которой Он не стеснялся поделиться с Любой в кровати поутру, Он чувствовал себя где-то на своем месте. Поскольку и Он сам, и Люба являлись жаворонками, просыпавшимися часа в два-три ночи, такие мелодии шли им обоим на пользу.

Такие мелодии воодушевляли Его тело еще больше, чем музыка, способная вызвать панический ужас, щедро сдобренной кровью и терзаемыми на части хорошенькими красавицами.

И в какой-то момент закрыв глаза, Он обнаружил себя где-то на песчаном пляже какого-то острова. Он не мог определить того, что находилось за спиной. А вот прямо перед Ним находилось несколько врытых в забрызганный кровью песок деревянных столбов с привязанными к ним женщинами. Все они уже были умерщвлены, расстрелянные из луков и с вырванными сердцами. Из ужасных распоротых ран их шел дым, а внутри мерцал огонь, призванный превратить нутро бездыханных жертв в черные угли. Он уже отвык наблюдать нечто подобное по ночам. Тем не менее, Он слышал уже не тяжелую мелодию с избытком грубых и мощных по своей насыщенности частот, а вполне себе легкую музыку, казалось бы, никак не связанную с тем, что видели Его глаза.

Лишь Его люба оставалась нетронутой, так же крепко привязанная у столба. На ней был белоснежный короткий сарафан и белые туфли. Люба не могла пошевелиться, она плакала в ожидании той же участи, что настигла остальных красавиц.

И Он оказался здесь с одной целью спасти ее. И оказавшись освобожденной от веревочных узлов, Люба просто потеряла сознание от невозможности больше воспринимать окружавшую ее реальность, и плавно опустилась прямо в Его руки. И в тот миг Он ясно слышал сильное биение ее сердца, которое унималось под его руками, стоило им лишь опуститься на ее грудь. Однако то были не совсем руки, но та расслабляющая музыка, что продолжала звучать до момента Его пробуждения ранним утром.

Как уже было сказано выше, Он давно уже не наблюдал подобные образы во сне. С того момента как Люба появилась в Его жизни. И уж тем более, в этих снах не играло той музыки, мотив которой Он помнил, вырвавшись в реальный мир и обнаружив Любу еще спящей рядом Ним.

Однако Он не был удивлен этому внезапному факту.

Он не был удивлен потому, что войдя в состояние бодрствования и более-менее начав здраво соображать после пробуждения, Он пришел к мысли, что в период сна с Ним произошло что-то непонятное. Он не мог конкретно и сразу сказать, что именно было с Ним.

Но оно определенно касалось самой Любы. Какое-то время после пробуждения Он просто смотрел на нее, прижавшуюся к Нему, совсем милую, совсем беззащитную и совсем открытую, всегда тянущуюся к Нему. Вряд ли Люба видела тот же сон, что видел Он только что, и который Он помнил после пробуждения во всех деталях.

Не поблекла ли она? Не утратила ли она прежнее сое очарование, которое было основой конфетно-букетного периода в их взаимоотношениях, длящихся уже не один месяц? Не угасла ли?

Вот в чем было все дело, вот, что было с Ним не так.

Сомнения.

Неожиданные сомнения, порожденные Им самим, не Его физическим телом, но вдруг заявившим о своих прежних целях.

Почему они появились, эти сомнения? Откуда, вдруг, взялись?

Может быть из-за того, что Он получил от Любы то, что хотел? Но что именно?

Да все, блядь, снова оказывалось просто, даже проще некуда. Люба открыла Ему новое звучание. Будто прежняя тяжелая грубая, насыщенная высокими и низкими частотами музыка, подпитывающая Его гормоны по весне, и передающая жестокие смертоубийственные образы по ночам, после которых Его физическая плоть требовала своего, против чего невозможно было бороться, была для Него чем-то таким, что являлось Его неотъемлемой частью с самого первого момента Его осознания своего собственного Бытия. Будто в Нем была часть атмосферы ужаса и стремления к максимально жестокому насилию, которое Он вполне мог бы организовать в его новой физической ипостаси, не испытывая при этом никаких трудностей как в осуществлении злодейства, так и в осознании его.

Будто Он помнил что-то, отягощенный физическим телом с его природными параметрами, заданными Творцом, и то, что Он помнил, оставалось лишь мизерной частью Его воспоминаний.

Обремененный физической плотью, Он не должен был помнить об этом. Не для того Он всегда существовал, чтобы что-либо помнить. Не ради воспоминаний. Ибо воспоминания всегда связаны с восприятием своего существования.

Но вот Люба принудила Его вновь обратиться к воспоминаниям. И в том, что она заставила Его сделать, было совсем другое, не связанное с паническим ужасом, с кровью и физическими страданиями. И только лишь Его тело сохраняло предоставленные ему возможности увидеть недоступное для обозрения в существующем благодаря Творцу мироздании. Оттого Он оказался на песчаном берегу, где произошла массовая расправа с несчастными молодыми красавицами, от которой Он избавил Любу, вынужденную наблюдать мучительную смерть.

Но неспроста при пробуждении Он слишком отчетливо помнил мелодию, звучавшую в этом сне. Неспроста Он помнил мелодию, заменившую во сне Его руки.

И прикоснувшись к спящей рядом с ним Любе, Он вновь услышал эту мелодию в собственной голове, в унисон прозвучавшую с оригиналом, сохраненным в Его памяти. Будто мелодия звучала внутри Любы, и передавалась Ему через прикосновения. А может быть и передавалась, но только сейчас Он мог расслышать ее.

Эта мелодия являлась еще одной частью Его не должных быть в нем воспоминаний, столь же яркая и существенная, вполне способная принудить его физическую плоть к совершению действий. Действий, столь же решительных, действий в результате определенных физиологических процессов при определенных условиях, которые легко могли сложиться в любой момент как в Его жизни, так и в жизни Любы. Действий, по факту, лишних, совершенно не должных касаться Его, не связанного с Его нахождением в окружающем Его мироздании, созданном Творцом. Действий, способных вызвать не просто неподконтрольного, но совсем не имеющего для Него никакого смысла страха.

Он и без того вынужден был совершать много лишних действий в быту и для того, чтобы поддерживать физическую плоть хоть в какой-то форме даже с наличием у нее отклонений.

Например, еще до встречи с Любой Он ходил к одному и тому же человеку, выполняя для него роль этакой сиделки, выходя с ним на прогулку или сопровождая по больницам. Пусть и за деньги, получаемые Им от родственников этого человека. Не раз Ему предлагалось стать несчастному инвалиду официальным опекуном, на что Он отвечал категоричным отказом, предполагая последствия для себя в случае смерти Его подопечного и Его нахождения в этот миг в его доме. Пригляд за инвалидом был предложен Ему кое-кем из Его знакомых в расчете на определенную выгоду для Него же в результате такой деятельности. Однако дело заключалось не в одном лишь расчете.

Многим из тех, кого Он знал лично, невооруженным взглядом было заметно Его сострадание черта, на которую он старался не обращать и не обращал должного внимания, но которой обладал в изрядном количестве. И на самом деле Он ненавидел в себе эту черту, из-за которой неизбежно остывал после целого пожара гнева и раздражения, вызванного лишними действиями, совершаемыми Им каждый день, включая обязанности быть с инвалидом некоторое время суток.

На самом деле Он не хотел никакой выгоды (не о деньгах сейчас речь), о которой Ему рассказывали люди, наведшие Его на этого человека.

На самом деле эта работа была Ему, мягко говоря (очень мягко говоря) не по душе, хотя термин омерзительна так и напрашивается в эти строки. Не потому, что Он испытывал глубоко внутри сострадание к инвалиду, с которым проводил по шесть-восемь часов своего времени. Этот факт занимал второе место.

А на первом месте было отвращение. И даже не Его собственное отвращение (которого Он так же не должен был бы испытывать на самом деле), но отвращение со стороны Его физической плоти.

Он воочию видел всю хрупкость ее, всю ее жалкость, все убожество, готовое проявиться при первом же удобном случае, и непременно происходящее спустя определенное время ее функционирования. И все существование ее направлено на собственное выживание, продление времени пробыть в окружающем ее Бытие как можно больше. Творец придумал так, чтобы физическая плоть была максимально привязана к его творению, была максимально зависимой (даже не столько неотъемлемой) частью его. Отвращение Его трансформировалось в особую форму, при которой Он поневоле наблюдал физическую плоть в качестве набора органов, подчиненных процессам, происходящим в мозгу. Он воочию наблюдал отчаянье мозга, продолжавшего свою работу, несмотря на отказ некоторых частей тела его подопечного.

Это было так неестественно для Него, не имевшего представления о времени и каких-то пределах, обозначенных временем. Рядом с инвалидом Он слышал в мозгу грубый скрежет, неприятный и режущий слух хруст и визжание, характерные для нойза, кое-что из которого включала Его фонотека. Эти звуки лезли в Его сознание сами собой, и Он не мог запретить им оставаться в стороне.

Его собственная физическая плоть, внутри которой Он находился, заложником которой Он стал, непременно станет такой же. Она уже становилась такой с самого своего появления в этом мире. Так было задумано Творцом, который, казалось, боялся наделить физическую плоть, населяющую его творение, теми же возможностями, какими обладал сам. Казалось, Творец боялся того, что делал, боялся своего творения.

И казалось, что Он знал об этом практически наверняка.

Знал практически наверняка, оказавшись плененным физической плотью.

А как же так получилось, что Он оказался внутри нее? И здесь Он терялся в догадках. Внутри физического тела он должен был вспомнить.

Но вся ирония заключалась в том, что Он помнил все обстоятельства своего попадания в свою темницу из мяса и костей, оказавшись внутри тела. Он не просто помнил об этом, но держал втайне от физической плоти эти воспоминания, лишь какие-те мелкие зерна их пробивались сквозь глухую стену между Ним и Его физическим телом.

Его музыкальное разнообразие, которое понемногу открывалось Ему через те или иные события, нет, скорее интересы, через то, что должно было сыграть немаловажную роль в Его жизни внутри ЭТОГО Бытия, служило неким мостиком, достаточно шатким в силу упомянутых необязательных для обращения на них Его внимания воспоминаний.

Их не было на самом деле.

По крайней мере, Он характеризовал само определение воспоминаний как-то иначе. Зерна их, воплощенные в чувства и эмоции при прослушивании Им музыки, передающие визуальные изображения в физическом Его мозгу, рассказывали о том, что у Него было определенное прошлое. Физическое тело Его могло определить степень насыщенности этого прошлого.

И то были не фальшивые чувства и эмоции.

И, наверное, Люба была не основной составляющей их.

Хотя, Он признавал, что Люба имела немаловажное значение в Его воспоминаниях.

И вот Он пришел к мысли, что получил от Любы то, что будто хотел получить. Но то, что Он получил от нее, было еще не все, что Ему было необходимо для полноценного удовлетворения. И то, чего Ему недоставало, было необходимо скорее Его физической плоти, которой невозможно было не подчиняться. И в том же сексе с Любой Он оставался ведомым плотскими эмоциями. Тот же секс ослаблял Его физическую плоть настолько, что после него, Он покидал пределы Бытия, представление о котором он имел совсем поверхностное, но крайне интуитивное.

Во сне Он покидал пределы Космоса, легко вырываясь в какую-то иную субстанцию, в реальном мире практически не имевшую даже намеков на описание ее хотя приблизительных свойств. Лишь Он знал о ней. Лишь Он имел возможность увидеть ее подлинную, неподвластную Творцу, а возможно, что и сам Творец не знал о ней, пребывающий в некоем пространстве, что составляло его ограниченное воображение.

Но Ему же было подвластно быть где угодно, там, где существовала сама возможность существования. Для Него не было преград, в том числе, временных.

Впрочем, Он не был единственным в своем роде. И Он гордился этим обстоятельством, осознавая свою принадлежность к чему-то особенному, имевшему немаловажный смысл. Повторимся, осознание себя самого и окружавшего Его Бытия было доступно Ему только лишь благодаря физическому телу. И благодаря все тому же физическому телу Он стремился вернуться к прежнему своему природному естеству, бледно розовые границы которого оставались за пределами сотворенного чьим-то сознанием и существующего в реальности Космоса.

-У нас будет ребенок, - сообщила ему Люба всего лишь должной оказаться неожиданностью новость.

Она так и светилась от счастья, желавшая как можно скорее поделиться с Ним этим известием.

И Он вдруг понял, что именно ребенок (Его ребенок) и был тем недостающим элементом Его воспоминаний. И новость о ребенке обозначилась в нем просто какой-то фантастически недостижимой для понимания ограниченным сознанием Его физического тела музыкой живых инструментов. Их переливчатые мелодии напоминали сверкающие на солнце грани какого-то бриллианта, сотен, даже тысяч бриллиантов, блеск которых способен затмить сознание бесконечностью цветов и оттенков. И вот уже бледно розовый свет по ту сторону существующего мироздания наполнился новыми деталями, сформировав новые старые образы передать визуальный смысл которых Его тело было не в состоянии.

Зато Его телу было под силу придти в тот же восторг, в котором пребывала Люба, узнавшая о беременности. Его тело было довольно в той же степени, что и Люба. Немалая часть Его сознания пребывала в этом состоянии эйфории.

Но чем сильнее хотелось Его телу увидеть и взять в руки кусочек себя самого, оставленный в одну из страстных ночей внутри возлюбленной, и готовой вскорости явить на свет новую плоть уже с Его собственными генами, тем с той же интенсивностью хотелось Ему самому преодолеть это умопомрачительное расстояние Космического пространства и оказаться за пределами знакомого Ему физического пространства, установленными Творцом. Каждая ночь после того, как Люба заявила о своей беременности, содержала в себе все более совершенные формы и размеры находящихся за пределами Космоса пространств. Он слышал все более сложную, все более совершенную музыку, в которой участвовали как живые инструменты, так и электроника, воспроизводившая во сне просто невозможные в реальном мире звуки и шумы. Даже самые именитые мировые музыканты, профессионалы в написании музыки, не смогли бы записать в реальности что-то похожее на то, что звучало в Его снах.

Те мелодии, казалось, были Совершенны в своей сложности и слаженности каждого их элемента, имевшие невероятный смысл, наверное, саму Истину, которая, вместе с тем, не представлялась Ему значимой.

Как будто предстоящий ребенок представлял для Него некую опасность.

Как будто предстоящий ребенок угрожал Ему неким продлением Его пребывания в физическом теле, которое Он так хотел оставить.

Как будто предстоящий ребенок мог уже сейчас разрушить ту мощь, что Он чувствовал благодаря снам; мощь и слаженность, оказавшуюся с известием о беременности Любы вдруг такой шаткой.

Кто-то может подумать, что осознавая, что ребенок это большая ответственность, про себя Он не был готов быть ни отцом, ни семьянином в принципе. Что ж, пусть так и будет.

Однако Он был собой.

И будучи собой, будучи неким узником в клетке, позволившей Ему почувствовать воспоминания, которых у Него прежде, в Его подлинном бестелесном обличье, Он мог делать определенные выводы.

Он мог делать выводы, но были ли выводы правильными и логичными, могущими устроить Его в восприятии своего места в существующем Бытие?

Он видел сны.

Он видел всего лишь сны.

Он видел сны, основанные на Его определенной привязанности к собственной фонотеке, с разнообразием жанров, которая расслабляла Его взбудораженное каждый будний день сознание. И даже Люба не смогла как-то повлиять на эту Его слабость. Даже наоборот, Люба внесла существенный вклад в Его коллекцию, в Его вкусы, добавив в них определенный свет и определенную легкость.

Но уже только на стадии ожидания рождения ребенка Он чувствовал все большее погружение в окружавшее Его Бытие. Но вместе с тем Его сны становились все ярче и насыщеннее в звучании музыки и образов, раскрываемых ею. И в своих снах Он наблюдал совсем иное, не связанное ни с Любой, ни с ребенком, вообще не имеющее отношения к реальности, в которой Он пребывал с рождения. Он видел чистый свет, играющий с Ним, кружащий над Ним, кружащий Его самого. Он видел чистый свет внутри себя. То была сама Жизнь, лишенная формы и размера, не запертая в ограничения Бытия. То была Воля, неподвластная времени и пространству, оттого безграничная, но в то же время собранная в одной точке, которой Он был всегда.

Он знал, что Он не был единственным и неповторимым, и пребывая внутри физического тела, внутри тесных рамок, придуманных Творцом, Он много думал над тем, что такие как Он, вполне возможно, в этом Бытие могут оказаться примерными ответственными семьянинами. Могут ли они чувствовать себя такими же сдавленными плотскими хлопотами, как чувствовал себя сдавленным Он? И что они испытывают, понимая свое подлинное естество?

-Ты видишь сны? где-то за несколько дней до Его свадьбы с Любой обратился к Нему инвалид, за пригляд за которым Ему платили.

Вопрос этот получился для Него достаточно неожиданным, отчего Он не сразу понял, о чем Его спрашивал слепой пожилой мужчина.

-Какие сны? уточнил Он.

-Думаю, ты знаешь, - без тени улыбки сказал дед, - Те, которые представляют для тебя нечто большее, чем простой интерес. Сны, в которых звучит непередаваемая под написание в реальном мире музыка.

-А почему Вы спрашиваете меня об этом?

-Я слышу эту музыку в твоем голосе. Последние несколько дней она звучит все звонче. Эта музыка знакома мне. Я слышал ее однажды, лет сорок назад, если выражаться конкретнее.

-Правда?

-Это музыка тебя. Максимально сложная и в то же время максимально простая для восприятия сознанием, которое находится где-то вне пределов правил этого мира, воспринимаемых только лишь физическим мозгом, - будто не слыша Его скепсиса, рассказывал старик, - Это как дополнительная память, от которой невозможно спрятаться и которую невозможно избежать. Когда-то мне предложили расправиться с одним негодяем, очень умным, и столь же падким на юбки. Тогда у меня была крайне подходящая возможность так и сделать, и прямо руки чесались ввалить ему так, чтобы он никогда больше не смог подняться. Поверь, если бы я так и сделал, мне бы этого никто из тех, кого я тогда знал, и кем дорожил, не простил. Своего рода, это было проверкой меня на прочность, - не смог не улыбнуться дед, - Но, впрочем, эти подробности не столь важны. Я несколько раз общался с этим человеком лично, с глазу на глаз, без свидетелей. И всякий раз я слышал эту музыку, которая так и лилась из него. Практически без остановки. Ты должен понимать: кому-то дано, скажем так, говорить, а кому-то-то дано услышать. И я слышал его музыку точно так же, как слышал он в его собственных снах. Я понял, что мудаком было его тело. Не он сам, лишь его тело, которое ело, пило, трахалось направо и налево, помимо ночных кувырканий в постели с женой, и получало удовлетворение, как и должно быть в этом мире. Но я слышал подлинный его голос, и кроме его голоса мне более не было ничего доступно из того, чтобы увидеть его подлинное естество. Единственное, что он ХОТЕЛ, чтобы я знал, это то, что его физическая плоть, несмотря на все получаемые ею удовлетворения, ненавидела этот мир.

-Он так и сказал?

-Это смысл той музыки, которая казалась мне Совершенной и практически недоступной для плотского восприятия. Больше того, физическая плоть будто запрограммирована, скажем так, на отторжение ее. Эта музыка не способна звучать в каких-то пределах, не подчиняющаяся законам ее написания. Я бы назвал ее голосом Хаоса. Однако глубоко внутри себя я же и называю такую музыку голосом Воли Знаешь, у нас с тобой очень много разногласий по поводу восприятия окружающего нас обоих мира. Потому что это не твой мир. Твое тело принадлежит ему, однако ты сам далек от этого Бытия, что тяготит тебя одним только осознанием его. Человек, о котором я тебе рассказывал только что, ненавидел этот мир. Ненавидел настолько, что готов был покончить с его создателем. Музыка внутри него подробно обрисовала мне всю его ненависть к его пребыванию внутри ограниченного физического тела, всю его природу, далекую от замкнутости мироздания.

-И что с ним стало? оживленно поинтересовался Он.

-Последнее, что я знаю, что его поймали на мошенничестве в девяносто девятом. Поймали, осудили, закрыли. Но в любом случае, я больше не встречался с ним. Зато теперь я знаком с тобой. И как будто обратно во времени вернулся потому, что слышу уже знакомые мелодии, куда более насыщенные новыми звуками. Электронными, сгенерированными машиной, но однозначно дополняющими мотив. Мотив Воли, - не замедлил добавить дед, - Я не знаю. Я верил и продолжаю верить в божественное происхождение этого мира. Я верю и в Бога, и в Дьявола. Я осуждаю тех, кто старается выгнать бога из своего сердца, из своего сознания. Я осуждаю богохульников, я терпеть не могу всех тех, кто отвергает бога, особенно в угоду Змею. Я должен подвергнуть осуждению твои претензии к Творцу за то, что ты здесь благодаря естественным физиологическим процессам, случившимся между твоими родителями. Я не знаю потому, что я понимаю один неоспоримый факт: ты знаешь о мироздании гораздо больше меня. Подлинный ты, который, цитируя писание, носился над водою.

-Кажется, Вы сказали о том, что кто-то может говорить, а кто-то слышать, - робко напомнил старику Он.

-Ты хочешь знать, как много таких как ты или как я, наделенных столь тонким слухом? Я не знаю. Но могу лишь догадываться, что не так уж и много. И тех, и других. Но как понимаешь, они есть. Так же я не могу сказать, почему и для чего я слышу то, что есть в тебе, что я должен понять, какие должен сделать выводы. Я могу лишь предположить, что это связано с тем, во что я верил и продолжаю верить даже сейчас. А кроме того, как ты можешь сам убедиться, настоящая музыка, та, которая подлинная, от сердца, в корне отличается от всех этих повсеместных нечленораздельных звуков, которые рождаются в головах так называемых талантов. Даже будь они трижды гении. А Люба может слышать музыку тебя? вдруг спросил дед.

-Не знаю, - честно пожал плечами Он, - Мы еще ни разу не говорили на эту тему. Может она что-то и слышит, но пока что молчит.

-Угу, - кивнул головой старик, - Со своей стороны я не хочу, чтобы ты пошел на попятную и как-то сбежал накануне свадьбы. В конце концов, это не по-мужски. Пусть Люба насладится этими прекрасными для нее моментами в полной мере. Не лишай ее праздника. Как бы тебе не было неприятно или что-то подобное, что я не могу выразить на твоем языке, позволь ей пройти через это. Что касается дальнейшего твоего пути, я попытаюсь познакомить тебя с одним человеком. Думаю, он предоставит тебе шанс насладиться твоей же музыкой как можно более полно.

-Это как?

-Существенную часть времени этот человек проводит в разъездах. Степи, тайга, горы, озера это его прирожденная страсть. Он и рыбак, и охотник, и просто турист, ищущий впечатлений, которые, между тем, положительно влияют на его мозги и на крепость духа. Не имеет значения сфера его деятельности, но поддерживаем друг с другом связь. Я уверен в том, что тебе это знакомство будет полезно.

Он уже начал понимать, в чем могла и должна была заключаться данная польза.

-Этот человек такой же как и ты, - не стал продолжать интригу старик, будто прочитал Его уверенность, - Он старше тебя всего лет на десять, женат, имеет двоих детей. Однако, как ты уже наверняка понял, семья стоит для него на втором месте.

Степи, тайга, горы, озера Его воображение передало самые простые визуальные образы, возникающие сами собой при каждом упоминании о вышеуказанных ландшафтах, виденных Им вживую (в ЭТОМ Бытие) только на картинках и в СМИ, в том числе, в Интернете. И одно только лишь упоминание о них, будто переносило Его в соответствующие географические условия.

Больше всего Он любил горы, где никогда не был ни разу (не в этой жизни), но куда про себя хотел съездить помимо моря с кристально чистой водой, не испоганенной человеческим присутствием. Он будто кружил вокруг них и над ними, непременно появлявшихся на пустынных полях и лугах за пределами города, мимо которых проезжал на машине в основное рабочее время, не связанное с престарелым инвалидом. Горные вершины и хребты сами собой возникали в воздухе так, словно плохо спрятанные в пространстве объекты, как будто доказывая голограмму неба и земли, соприкасающихся друг с другом где-то вдалеке, за кромкой леса или по ту сторону очередной деревни.

Это было максимально трепетное состояние Его тела, достаточно хрупкого или слишком тонкого, которое наверняка не могло сохранить Его в случае Его попытки вырваться на свободу, чтобы умчаться в этот миг даже не вдаль, но куда-то ввысь. Далеко-далеко, далеко максимально, так далеко, чтобы все существующее там внизу уменьшилось до размеров возможного атома, даже еще мельче, вообще не имеющего никакого значения. Его воображение дорисовывало горы против воли его тела в эти мгновения указывая тому, кто являлся его подлинным повелителем, указывая на временность, пусть и неприятную для Него.

Образ Его, стоявшего на самой макушке величественного исполина, пронзавшего слои облаков, тянущегося прямо сквозь солнце, земная твердь в самом низу которого представляла собой мутный бледный фон, лишенный четких форм и размеров, пробивался откуда-то из самой глубины Его. Он стоял на самой вершине, казавшейся тонкой иглой, готовой пронзить Его ногу, на которой Он стоял, в то время как другая нога просто болталась в воздухе. И под ногой, упиравшейся в узкий горный шпиль, не было никакой снежной шапки. Вместо нее твердый бездушный камень.

И еще ветер.

Ветер, совершенно беспомощный против Него, против Его силы быть независимым от реальности. Против Его естества, сквозь которое ветер проносился практически беспрепятственно.

И Он срывался подобно сухому листу с древесной ветки.

И Он не устремлялся на самое дно, повинуясь силе физического притяжения.

И Он не устремлялся по ветру, гнавшему за собой все, что могло быть гонимым его волей.

-Я собираюсь в горы в следующем месяце, - сообщил человек, с которым старик, как и обещал, познакомил Его месяца через полтора после Его свадьбы с Любой.

Человек этот как две капли воды был похож на Него внешне. Не просто как две капли воды похож на Него.

Он сразу понял, кто был перед Ним. Ведь врачи сказали, что у Него с Любой будет двойня. И разницы в десять лет между Ним и этим человеком не было практически никакой.

Да, дед представил Ему Его самого.

-Как такое возможно? только вопрошал Он, не в силах отвести взгляда от своего двойника, физическое тело которого постарело всего-то лет на десять, хотя визуально Он не видел никаких отличий от своего оригинала.

-Такие как ты - вне времени, - без труда объяснил дед, - Ты же понимаешь. Время и пространство для вас бессмыслица. Считай, что прошло десять лет со дня твоей свадьбы.

-Как Вам это удалось? недоумевал Он, - Кто Вы такой, нахрен, есть?

-Давай так, я всего лишь слушатель тебя, - неторопливо и совершенно спокойно ответствовал дед, - Ты позволил мне сделать то, свидетелем чего ты сейчас являешься. Я не могу объяснить, как именно я сделал это. Для меня это такая же загадка. Но в основе этого явления лежит та музыка, что неустанно играет в тебе. Она играет даже сейчас.

-То есть в следующем месяце в горы отправлюсь я, - наконец начал соображать Он, понимая, что не добьется более конкретных ответов и все, что ему оставалось признать факт того, что с ним сейчас происходило.

Он не должен был удивляться этому. И можно так сказать, что Его удивление продолжалось совсем короткое время, будто Он изначально либо был готов к чему-то такому, либо уже знал, что именно должно было произойти, о чем дед негласно сказал Ему.

Нам самом же деле, не было никакого двойника, не было никакого эффекта прошедших десяти лет.

И Он чувствовал голос старика где-то внутри себя. Он чувствовал нечто инородное внутри себя, вдруг открывшееся перед Ним, представшее перед Ним целиком. И это нечто как будто было частью Его физической плоти, ожидавшее лишь своего времени и часа, либо же было постепенно сформировано Им самим для Него же.

Казалось, что Он мог расшифровать смысл той Совершенной музыки, игравшей в Его снах. Казалось, что дед был физическим воплощением ее здесь и сейчас.

-Да, ты отправишься в небольшой отпуск от физического Бытия, - ровным негромким голосом подтвердил старик, - В горы. Где-то на две-три недели. Один. Чтобы не было никого, кто мог бы тебя отвлечь от них.

-Боюсь, я столько не зарабатываю, чтобы мотаться по таким злачным местам, - попытался улыбнуться Он.

-Деньги не проблема, - сразу осадил все Его сомнения дед, - Я могу помочь тебе с деньгами.

И вот горы открылись Ему той же ночью. Величественные, высоченные, достигавшие, казалось, космического пространства, откуда Ему открывалось все пространство Вселенной, оказавшейся, вдруг совсем ничтожной.

И таких ничтожеств было бесконечное множество.

Они, казалось, составляли структуру нот и звуков, представлявших собой это музыкальное Совершенство. Горы позволяли Ему проникать куда-то вглубь звучания, с вершин которых Он мог добраться до любой микроскопической точки, именуемой пространством и временем, оставаясь при этом где-то вдалеке, или же проносясь сквозь пространство и время. Благодаря возможностям и бесконечности горных вершин, Он мог видеть каждого Творца, которых было очень и очень много. Музыка формировала перед ним людские образы, целую мешанину их, которые оставались для Него бесформенной массой из-за той скорости, на которой Он проносился от начала до самого финала каждой мелодии.

И где-то среди этих исполинов, пронзающих небо откуда-то из темной Бездны, навсегда затвердевших щупалец невероятных размеров монстра где-нибудь на самом дне ее, пытающегося уцепиться ими за такую же бездну, Он мог наблюдать безмятежные глаза озер. Водные глади их были подобны идеальным зеркалам, в которых отражались закаты и восходы солнц, и практически не поддавались ветрам, наверняка кружившим над ними, касавшимся и ласкавшим их.

Он тоже кружил над водой, нырял на самое дно, даже проходил насквозь, практически не оставляя следа своего пребывания и прикосновения.

Он не просто кружил и мчался вокруг и среди бесчисленных горных пиков без возможности остановки хотя бы на мгновенье.

Он играл.

По крайней мере, все это было слишком похоже на заводную игру, устроенную музыкой Совершенства. Он находился в постоянном движении, неограниченный никакими условиями. ОН ПРОСТО БЫЛ. Того требовала сложная и одновременно простая музыка, позволявшая Ему просто быть и двигаться во всех направлениях сразу.

Музыка позволяла Ему увидеть и степи.

Это как в одной старинной загадке один ковер ворсовый, другой ковер безворсовый. Степь и небо ответ.

Когда Он впервые услышал эту загадку и ответ на нее, а это случилось во время просмотра одного из выпусков Что? Где? Когда?, что-то шевельнулось внутри Его тела. Оно как-то приятно воодушевило Его, Он был классно впечатлен как самой загадкой (как было сказано, старинной казахской), так и ответом на нее, абсолютно логичным, по Его собственному мнению. Мол, ну что еще казах мог видеть в своей жизни много лет назад: только небо и степь. Этот вопрос, между прочим, остался для Него самым лучшим из всех, что задавались в клубе знатоков после него спустя годы.

Все оттого, что то была невероятно простое, но в то же время казавшееся сложным сравнение земли и неба. Каким-то емким, и вместе с тем насыщенным настолько, что не хватило бы, наверное, целых томов энциклопедических словарей для описания этих двух антиподов друг друга. И что-то торжественное охватывало Его всякий раз при воспроизведении этой загадки в физическом мозгу, как будто Он услышал, публично, о чем-то настолько родном и секретным, что не должно было бы касаться кого-то еще, кого-то непосвященного в Его тайны.

И если на вершинах тянущихся в бесконечность гор Совершенная музыка нависала над обозреваемым Им бесформенным пространством, накрывая собой все (АБСОЛЮТНО ВСЕ), и Он просто нырял в нее, в самые ее глубины, ведущие Его во все стороны сразу, то в степи музыка занимала твердое место между твердью и ее отсутствием. Поэтому Он мог развивать любую скорость и мчаться только вперед, и от скорости просто захватывало дух. От скорости Он просто терял, нет, избавлялся от физической телесной обузы. Не Совершенство, но подлинная Воля.

Музыка позволяла Ему увидеть даже тайгу, насыщенную Жизнью чистой и откровенной, со всей ее дружественностью и враждебностью по отношению к физической плоти. Тайга ярко представляла Ему хрупкость физического тела, всю мгновенность смерти. И заодно демонстрировала Ему всю полноту единения Его физической плоти с природой, полной жизни и свежести, будто утратившей свое прежнее значение.

Конечно, Он жил в городе, среди искусственных стен из камня, металла и стекла, пропитанном углекислыми мертвыми газами какого-то бесконечного количества автомобилей. И Его физическому телу не хватало элементарного глотка чистого воздуха, который наверняка освежил бы Ему мозги. Музыка музыкой, но множественные серые стены из камня, металла и стекла, украшенные лишь неоновыми вывесками, зажимали и без того Его зажатое сознание, понимающее все свое убожество, запертое в еще более убогую оболочку, так легко способную переломиться среди отравляющей воздух искусственности.

У Него возникали мысли перебраться куда-нибудь если не в горы, и не в степи, и не на озера, то в тайгу совершенно точно.

Конечно Он понимал всю сложность пребывания и жизни в таких условиях, где полно всякой живности, готовой расправиться с таким убогим физическим телом ради удовлетворения элементарного голода. Он практически ничего не знал об условиях своего выживания в тайге, где помимо свежего чистого воздуха среди елей и сосен, и бурных ручьев и рек скрывалась хуева туча опасностей, например, ядовитые грибы с ягодами, что уж говорить о хищниках. Он не смог бы возвести элементарное укрытие от дождя и снега, Он не смог бы добыть огонь, даже зная о принципе трения двух палочек, поскольку ни разу не занимался этим в своей повседневной жизни.

Он привык к уже готовым удобствам ванне и туалету, привык к супермаркетам, в которых можно купить уже готовые салаты и супы. Конечно, теперь Люба кормила Его, но до этого-то, Он все покупал, уступавший лени постоять час-другой у газовой плиты и сварить какую-нибудь похлебку.

Его телу не нужно было много.

Его тело было приучено к минимальным усилиям для удовлетворения своих потребностей. И даже Люба не смогла изменить что0либо в этом плане.

Лень, казалось, была Его союзником, напоминавшая Ему о Его необязательном следовании радостям физического существования. Лень, казалось, напоминала Ему о его подлинной природе, где по, факту, Ему было похуй.

Однозначно, тайга не подходила его телу для полноценного существования. Однако, музыка, сопровождавшая ее образы, казалась Ему наиболее полноценной.

Он прошел через горы, озера, степи, тайгу всего за одну ночь.

И это было просто фантастическое представление.

Оно заметно отличалось от всего того, что Он видел и слышал все прошлые ночи. А проснувшись, Он пришел к мысли о том, что у Него нет никакого желания противиться воле старика, чей голос продолжал звучать в Его голове, будто зомбируя Его на эту поездку в определенное место на определенное время.

Кажется, Он уже мог визуально представить себе, что именно Он должен будет увидеть там. Точнее, что именно Он должен будет там услышать.

Проснувшись поутру, Он обнаружил, что музыка, которую Он слышал в своих снах, но не переходившая вместе с ним в Его физическую плоть прежде, вдруг оказалась в Его сознании в привычном Ему ограниченном физическом мире.

Она была голосом старика, который Он помнил.

Но теперь вдруг, Он будто очнулся от чего-то такого, что прежде искажало восприятие Его тела на визуальном и слуховом уровне. Он будто вырвался из неких галлюцинаций, до этого момента владевших Им.

Больше того, Он пришел к мысли, что Его общение с этим стариком являлось прослушиванием той музыки из Его снов наяву, что дед разговаривал с Ним как-то телепатически, что ли, но на самом деле, его речь была мелодичным звучанием как живых, так и электронных инструментов, рисующих чудесные по своему смыслу полотна образов Его прежнего бытия.

Он вдруг пришел к мысли, что проснувшись поутру, Он чувствует себя свободным.

И Ему оставалось всего ничего для завершения и максимального дополнения этого чувства.

Горы.

Вот что должно было исполнить эту миссию, откуда, Он мог бы взять старт на нечто прежнее новое.

Он уже знал дату и время своей поездки, на которую настраивал Его пенсионер инвалид.

Дата и время приближались, обретая для Него важное значение, которого прежде Он не испытывал.

Не должен был испытывать.

Апрель

Он родился в апреле. В первых его числах. Да.

И впоследствии, со всей своей уверенностью Он мог сказать, что Он слышал невероятную по своей значимости музыку с огромным количеством инструментов и звуков, которых позднее стремился, но не мог услышать в окружавшем Его мире. Каждый звук в этой невероятной мелодии находился на своем месте.

Музыка надежно поселилась в Нем с самого первого дня Его пребывания в этом мире. Как известно, самую первую мелодию человек слышит в утробе матери ее сердце, ее голос. И это тоже было в Его воспоминаниях, впрочем, неизбежно ставших уверенностью.

Он родился с отменным слухом, позволившим Ему чувствовать ту музыку, что окружала Его где бы то ни было.

Это была совсем иная музыка, в корне отличавшаяся от той, что Он помнил (в которой был непоколебимо уверен). Пусть сильная и напористая, пусть грубая и заводящая все его естество, пусть приятная и успокаивающая, пусть даже не имеющая с музыкой вообще ни грамма общего. Именно музыка, но ничуть не наложенные на нее слова, которые в настоящей песне дополняют мотив.

Он родился в такое время, когда доступ к самой разной музыке был для всех и каждого вполне доступным. И казалось, что Его рождение именно в этот период времени было совсем неслучайным. Казалось, что от Него в этом мире зависело очень и очень многое, что Он родился для того, чтобы дать этому миру что-то крайне важное, невероятно необходимое. Нечто вроде панацеи. Казалось, что Его тяготение к музыке с детства было предрешено где-то на небесах.

С детства Он слушал все.

С детства звуки стали для Него интереснее всего на свете. В звуках Он тянулся к познанию мироздания. Он отмечал звуки даже в тишине. Ибо ничего не бывает абсолютным, и даже кажущийся вакуум тишины содержит в себе что-то, что можно расслышать как при наличии острого слуха, так и при сильном желании.

Он находил в Интернете такую музыку, в мотивах которой помимо стандартных инструментов можно было обнаружить самые разные звуки, как индустриальные, так и естественные.

И все равно Он слышал в музыке грязный фон, неизгладимый при всем стремлении и умении ее авторов убрать все лишнее, портящее запись и отбивающее у слушателя все желание насладиться качественным звучанием. Родители подарили Ему на очередной день рожденья мониторные наушники-лопухи, и Он не расставался с ними, все свободное от школы время проводя за прослушиванием музыки. Даже игры не интересовали Его так, как музыка.

Ему исполнилось пятнадцать, когда Он, таки, решился взяться за написание музыки сам. Он понимал, что Ему не удастся получить тот самый чистый звук, который Он слышал, появившись на этом свете. И этот факт не смог не омрачить Его намерений писать музыку самому.

И все же Он не оставил своего желания, забив память компьютера самыми разнообразными сэмплами, синтезаторами и ромплерами. Он просмотрел несколько видео уроков по работе с секвенсором, которым решил воспользоваться для сочинения мелодий, чтобы просто не тратить время на изучение всяких ручек и кнопок, передающих те или иные эффекты.

С самого начала своей музыкальной деятельности Он знал, что не собирался писать танцевальную музыку. Ни в коем случае не прямой бит, только ломаный, не выше ста ударов в минуту, а то и еще медленнее, если до ударников вообще должно было дойти дело.

И с самого начала, с самой первой своей работы по сочинительству Он обнаружил в себе кого-то еще, кто бесцеремонно занимал Его место за монитором, для кого время, затраченное на придумывание и проработку мотива, практически утрачивало смысл. Он чувствовал себя не в себе самом, но где-то за спиной, наблюдая весь процесс со стороны, и приковав к нему все свое внимание со всем своим острым слухом, мгновенно определяющим непопадание в ноту.

Как будто не один, но два творца находились в эти минуты за нотным станом (если, конечно, открытый секвенсор можно так назвать).

Да даже не как будто. Потому что однажды Он забыл запереться в комнате изнутри, как обычно делал всегда, не желая быть отвлеченным, и заглянувшая к сыну мать на мгновенье обнаружила кого-то еще, стоявшего за рабочим Его креслом, в котором Он по обыкновению расположился перед монитором. То была человеческая фигура, достаточно размытая на фоне пространства комнаты, и буквально растаявшая в долю секунды перед неожиданным гостем. Хотя сын совсем не обратил внимания на появление матери, весь занятый процессом сочинительства музыки. С наушниками на голове Он просто не услышал, как мать заглянула к Нему в комнату.

Однако то была единственная Его оказия, после которой Он прикрепил на внутреннюю сторону двери лист бумаги с ярким письменным напоминанием о том, что должен запираться изнутри во время своей работы.

Он очень ревностно относился к тому, что делал. Он не психовал и не нервничал по поводу своих ошибок, стараясь исправлять их на месте. В конце концов, Он был не один, целиком и полностью слушая своего помощника, все время излагавшего свои замечания и соображения.

Так прошло около трех месяцев, занявших написание Его самого первого труда.

Естественно, что и мать, и отец хотели бы услышать музыку, ради которой их сын потратил столь много времени.

И то, что они услышали (чистовой вариант), со всей охотой, представленное Им с победоносным выражением на лице, на самом деле вряд ли могло бы оказаться слушабельным для неподготовленного человека. Он задействовал в своей композиции чересчур много дорожек, отчего получилась самая настоящая мешанина звуков, имевшая, однако, вполне четкую и прочную структуру. Это было что-то вроде мантры, циклично повторявшейся на протяжении десяти-пятнадцати минут, постепенно дополняемой все новыми звуками.

То, что Он представил своим родителям, могло быть рассчитано на очень ограниченный круг слушателей, у которых, при этом, наверняка должны были иметься проблемы с психикой и адекватным восприятием реальности. Тема была изложена в одной тональности, лишь высоты ее менялись, накапливаясь, чтобы затем слиться воедино в одну какофонию.

Но это была лишь маленькая часть, фрагмент чего-то большего, что только зарождалось в Его голове в этот период времени под присмотром Его помощника, о котором должен был знать только Он один. И именно Его помощник подсказывал Ему о долгой предстоящей работе над одним-единственным произведением, которое имело существенный смысл не только в Его жизни. Ведь то, что услышали Его родители, глубоко повлияло на их мышление, сбив их с толку.

Потому что они оба видели в собственном сознании невероятные детализированные образы, переданные звучащей из колонок мелодией, насколько бы грязной та не казалась. И не являлась таковой по факту. Это было единственным элементом, который не мог Его устроить, но с которым Он должен был смириться, понимая всю грязноту звуков, хранимых в этом мире. Он не смог бы очистить их до идеала, не смог бы вложить в них максимум гладкости и ровности просто из-за невозможности сделать это в том Бытие, в котором Он находился с момента своего рождения, и в котором обладал чувствительным слухом. Но Он был доволен тем, что образы, которые ДОЛЖНЫ БЫЛИ БЫТЬ в Его творении, совпадали с теми образами, что предстали перед первыми Его слушателями.

Его помощник передавал Ему эти образы, настраивая Его на необходимый для них лад.

Он и сам видел эти образы, становившиеся все более подробными с каждым новым элементом в Его мелодии.

То был лишь некий сектор огромного полотна, о существовании которого Ему было известно всегда, и который Ему удалось приоткрыть. Постепенно, фрагмент за фрагментом, но в конечном итоге, оно должно было предстать перед людьми в максимальном объеме. Так, кажется, хотел Его помощник, с которым Ему предстояло провести в работе очень много времени. С самого начала своей работы, которая требовала от Него полной сосредоточенности, Он знал, даже чувствовал, что это будет Его с Его же помощником тандем, не терпящий никого постороннего в Его жизни.

Его родители будто попали под какой-то гипноз во время прослушивания первого получившегося кусочка неизбежного большого труда, однозначно удовлетворившего Его.

Его родители оказались посреди залов какого-то дворца с огромными колоннами, с полупрозрачным туманом, стелящимся по земле, и витающим в воздухе над высокими потолками. Некогда это был величественный дворец, впечатлявший своим убранством, стены которого украшали узоры, картины и фрески, сюжет которых сводился к еще большей величественной древности, от которой кроме воспоминаний и руин больше ничего не осталось. Будто потомки некоей цивилизации добрались, наконец, до колыбели своего существования, чтобы застать опустение и щемящую в груди ностальгию по былому могуществу, что касалось каких-то мифических существ, но не убогого человечества. Там, в полуразрушенных залах, скрытых серым туманом, на них так и наваливалось нечто потустороннее, голос которого еще раздавался повсюду, будто сохраненный туманом специально для них.

Голос доносился прямо из него, казалось, исполнявшего функцию некоего портала в иное пространство, сейчас открытого для гостей, оказавшихся в дворцовых стенах.

Туман вел их, и они чувствовали, что им не нужно двигать погруженными по колено в него ногами, чтобы делать все новые шаги в поисках верного направления.

Все залы дворца казались одинаковыми по отношению друг к другу.

Но постепенно его гости замечали все новые изменения и визуальные дополнения, отличавшие новое пространство от старого. Будто все ближе и ближе были они от истины, ожидавшей их в конце своего путешествия по руинам, и чем ближе становилась Истина, тем все новые подробности ее открывались для них, и нельзя было уйти от этих подробностей, заставлявших гостей дворца обращать на них внимание.

Они были последними потомками когда-то скрывшегося по ту сторону серого тумана народа, будто обретшего особые знания, что позволили ему подняться на новую ступень своего осознания в Бытие. Народ этот не канул в Лету, лишь перешел из одного состояния в другое, оставив после себя в этом мире маленькое напоминание о себе, которому не суждено было оставаться долго здесь.

Что же касается тумана, который мог бы перенести гостей руин дворца подобно порталу в иное Бытие, то он пока что передавал необходимое им чувство уверенности в том, что находилось по ту его сторону. Как будто мужчина и женщина, оказавшиеся в этих руинах, могли со стопроцентной уверенностью сказать, что ожидало их там. И в первую очередь, то было яркое солнце, которое когда-то ласкало дворец с раннего утра и до позднего вечера, так необходимое ему для продления его существования. Все оттенки солнца от золотого блеска до бордовой агонии окрашивали то, что скрывал туман, не желавший пока что исполнить свое предназначение для оказавшихся во дворце гостей. Этот солнечный свет так и стремился вырваться из самых его глубин и залить собой остатки дворца, представив мужчине и женщине дыхание (атмосферу) нового Бытия.

Это было завораживающее впечатление для обоих людей, впервые услышавших столь непривычную для их ушей музыку. И, наверное, они даже не слышали ни единой ноты, ни единого звука ее, накрытые переданными ею образами, невероятно сильными, сильными настолько, что последние буквально отняли у каждого из них часть воспоминаний о том, что им удалось услышать.

Его мотив заставил обоих родителей выставить одобрительную оценку Его трехмесячному труду.

-Классно, - выказал восхищение отец.

-Здорово, - вторила ему мать.

Все те минуты, что Его мелодия наполняла комнату, Его помощник кружил вокруг них, не позволяя ни отцу, ни матери даже попытаться вырваться из этого транса.

Но то были всего лишь Его отец с матерью, и пока у Него не было в планах делиться с кем-либо своим трудом, только начавшимся. Он должен был представить на суд людям ВСЕ полотнище, существовавшее с начала этого мира, но сокрытое от людских глаз какой-то особой незримой пленкой, и дожидавшееся своего дня и часа.

С другой же стороны Его помощник подначивал уже сейчас пустить зачаровавшую первых слушателей мелодию в массы. Так даже было еще удобнее чтобы люди сами требовали от Него продолжения и завершения этой удивительной музыкальной темы, которую Он так хотел донести.

Ему нужны были еще оценки.

И поэтому Он разрешил родителям сохранить Его музыку у каждого из них в памяти телефона. Риск провалиться перед другими слушателями, конечно, был большим. Но Он не должен был бояться. Все, что Ему требовалось после трех месяцев каждодневной записи пауза для подготовки следующего фрагмента. Пауза длиной в год, или два, возможно, даже три. Каким бы не выйдет результат первой Его работы Он не остановится, и продолжит.

Всего несколько месяцев потребовалось для того, чтобы Его музыка завоевала город и заставила каждого ее услышавшего испытать все то, что Он хотел передать в каждом инструменте ее, в каждой ноте. И здесь не должно было быть ничего от себя, ну вроде того, что каждый воспринимает в силу своего воображения (которым никто не обделен с рождения). Он записал вполне четкую, вполне определенную информацию, которую нельзя было воспринимать по-своему. Он не хотел, чтобы кто-то воспринимал записанное Им послание по-своему. Он представлял то, о чем, казалось, знал еще до появления себя в этом мире.

С детства Он слушал все, что было Ему доступно.

И это все и подсказывало Ему правильность направления, которое Он установил для остальных, кто хотел бы услышать Его голос. Это все, видимо, должно было быть воспринято Им для понимания того, что Он намеревался передать в качестве своего послания, будто оставленное специально для Него с Его слухом, не слишком подготовленным к восприятию загрязненности звуковых колебаний, характерных для мира, где Он появился на свет. Чувствовал ли Он себя гостем здесь?

А если чувствовал, знал ли Он о существовании других полотен, представляющих другие мироздания?

Знал ли Он о существовании других мирозданий?

Пусть кто-то усмехнется, мол, блядь, ебучее мессианство.

Мессианство придумано людьми и для людей. Нет в мессианстве ничего полезного, ничего положительного, ничего добродетельного. И в том и заключается самая его подлость заставить верить в пользу его, в положительность, в добродетель.

На том полотне, что мог видеть Он, не было ни добродетели, ни подлости. Он не хотел, чтобы кто-то увидел что-либо одно из двух. Он и сам не очень-то был уверен в том, что видел только лишь добрый свет и мрачную тьму, от которой кровь леденеет в жилах.

И возможно, что несовершенность звуков в окружающем Его мире, их грязь, которую Он просто не мог не слышать, и защищали Его от этого выбора в одну сторону.

Он обрел популярность в городе, и популярность удовлетворяла Его самолюбие. Он был еще юнцом, Он был молод, и не осознавал еще весь смысл популярности, ставшей результатом взаимодействия Его со своим помощником, просто делавшем свое дело. Он вообще, казалось, не замечал своего помощника, направлявшего Его в написании мелодий. И можно даже сказать, что это помощник выбрал Его тело для музыки: для сбора звуков и нот с последующим их соединением друг с другом в качестве некоего заклинания, овладевающего сознанием и воображением слушателей. И слух Его, наверное, был не Его собственным, полученным с рождения.

Полотно же, что Он намеревался раскрыть в своих (?) мелодиях, должно было состоять из четырех частей, и Он был уверен в том, что именно из четырех. И каждая следующая часть его словно сама собой стремилась превзойти предыдущую в несколько раз. Это означало неизбежное увеличение каждого последующего фрагмента Его общего труда по продолжительности звучания для более тщательной передачи все новых элементов того общего образа, что Он хотел донести.

Где-то на интуитивном уровне Он предчувствовал, что Ему было отведено не так уж и много времени для завершения своей работы.

Где-то на интуитивном уровне Он предчувствовал собственную смерть не в старости, и даже не в полном расцвете сил, но намного раньше.

Он не жаловался на собственное здоровье.

Он пришел в этот мир ненадолго. Вроде как некий чужак, зашедший в комнату для того, чтобы оглядеться и за короткий отрезок времени проникнуться ее атмосферой, сделав соответствующий про себя вывод, и уйти, как говориться, с концами.

На запись и обработку нового материала Он потратил уже семь месяцев. Второй фрагмент получился по продолжительности в четыре раза длиннее своего предшественника. Теперь это была полноценная часовая сюита, написанная Им в самом настоящем беспамятстве, настолько Он был сосредоточен в ее написании. Композиция, несомненно, отличалась от своего предшественника, однако представляла собой все ту же мантру, имевшая в основе своей один и тот же мотив, пусть и со сменой тональностей.

Он не готовил мелодию в своей голове, вынашивая и обдумывая формирующийся замысел, но однозначно Он занимался все тем же накоплением подходящих для него идей, заложенных в музыке на просторах Интернета. Совсем скоро Ему предстояло идти в армию, и Он будто рассчитал время, которое было необходимо Ему для воплощения новой темы до призыва. Он не просто рассчитал необходимое Ему время. Он понимал, что Ему необходимо было провести два года вне домашних стен, которые могли бы помешать Ему получить тот отдых, который непременно потребуется Ему после этой работы. Потому что Он понимал, что следующая третья часть Его труда займет еще больше времени для написания.

Он чувствовал себя морально истощенным после семи месяцев записи своей часовой сюиты, щедро сдобренной разнообразием инструментов и звуков. Так было с Ним и в прошлый раз.

Он чувствовал ожидание от Него нового материала, новых образов, повествующих об одном и том же, раскрывающих все новые подробности, чтобы в конце раскрылась вся полнота Его повествования. У Него интересовались продвижением в написании музыки, Ему не мешали заниматься тем, чем Он должен был заниматься, Его не отвлекали ничем несущественным, несвязанным с Его трудом.

По факту, после окончания средней школы Он не пошел никуда учиться, но вместо учебы вышел на работу, намереваясь заработать денег на компьютер куда более мощный в сравнении с тем, который у Него уже был. Того требовала Его музыка. Кроме того, Он не хотел, чтобы Его не называли нахлебником на родительской шее. Нет, Он не собирался съезжать от отца с матерью на съемное жилье, Он хотел только свою собственную копейку. И Его, в общем-то, никто не выгонял из отчего дома, у Него был там свой собственный угол, на который Он мог рассчитывать.

Часовая по времени сюита Его была посвящена огню. Голос и дыхание огня были ясно ощутимы всем естеством каждого, кто хотел продолжения невероятно сильных образов, умело передаваемых Им в Его мелодиях. Огонь являлся мотивом Его новой сюиты. Огонь, казалось, был основным элементом всего того полотна, которое Он постепенно открывал перед слушателями. Он и сам чувствовал этот огонь, проникавший в каждую частицу Его тела, казалось, становившийся все жарче по мере приближения сюиты к своей развязке.

Огонь окружал руины дворца, в котором царствовал туман, сохранявший некую связь между целой цивилизацией и последними ее представителями. Огонь, казалось, надежно оберегал дворец подобно какой-то оболочке, достаточно толстой и полностью глухой, будто по ту его сторону ничего вообще не могло быть, но это Ничего и было той самой опасностью, что с легкостью поглотила бы дворец без остатка. Огонь не желал никакого упоминания о том, что именно могло быть по другую его сторону. Его сияние невозможно было увидеть сквозь солнечный свет наполнявший Бытие внутри тумана среди дворцовых руин. Зато сияние огня можно было почувствовать в собственном сознании, придававшее уверенность в собственных впечатлениях и еще надеждах оказаться в нужном месте в нужное время.

Огонь был наполнен собственной жизнью, огонь заключал в себе собственное мироздание, не менее насыщенное деталями и подробностями.

В нем ясно усматривалось нечто устрашающее и в то же время нечто восхитительное, что могло бы потрясти и потрясало любое воображение, даже самое подготовленное к невероятностям. В нем можно было увидеть бесчисленное множество лиц, бесчисленное множество людских фигур и силуэтов, бесчисленное множество событий. И все они были связаны с ужасными болью и страданиями, не прекращавшимися ни на мгновенье.

Бытие их разворачивалось подобно некоему фильму, демонстрирующемуся на оконной складчатой занавеске. Бытие огня представляло собой ту же потусторонность, отделенную от зрителя тонкой прозрачной пленкой, превращающей реальность внутри огня призрачной, полностью лишенной материальности. Будто сам огонь имел вполне ощутимую физическую плоть.

И вновь то были некие воспоминания, заставлявшие всякое сознание как-то по-особому трепетать, стоило лишь ему проникнуться этой памятью, в одну секунду ставшей своей. То были воспоминания всех и каждого, кто пребывал с той стороны тонкой и дрожавшей огненными всполохами пленки, будто специально оставленными на всем протяжении по дороге к дворцу. Воспоминания были повсюду, заменявшие собой и небо, и землю, заключавшие в себе, казалось, все мироздание. Они были даже за спиной, никуда не девавшиеся после обращенного на них внимания путника. И то были уже не воспоминания, а жизнь Бытие в реальном времени, утратившие свою значимость в определенный момент, зафиксированные путником когда-то, и исполнившие свою функцию ностальгии.

По ту сторону тонкой пленки пылающего огня можно было увидеть и устланные несметными мертвыми телами в броне, утихшие, но оставившие после себя звуки ожесточенных битв под военные марши поля. Они не отдыхали даже после окончания кровопролитных сражений, то и дело орошаемые огненными дождями, что выжигали все до самого пепла. Птицы с железными клювами и острыми когтями кружили над ними, раскинув огромные крылья, все оперение которых состояло из острейших кинжалов, готовых сорваться вниз, чтобы добить раненых.

По ту сторону тонкой пленки пылающего огня можно было увидеть и реки с черной маслянистой субстанцией, вот-вот ожидающей удобного момента вспыхнуть сама по себе. То и дело по поверхности ее проходили лодки, в которых черные силуэты стояли с копьями наперевес в ожидании очередной жертвы, голова которой то и дело выныривала наружу из глубины, чтобы глотнуть отравленного газами, и обжигающего все нутро воздуха. И когда это происходило, острое копье лодочника вонзалось в нее с тем, чтобы вытащить жертву из реки целиком и нанизать убогое беспомощное тело целиком, а потом вновь отправить его на глубину.

По ту сторону тонкой пленки пылающего огня можно было увидеть и бесчисленные огни целых городов, самых настоящих мегаполисов с высоченными башнями, шпилями, вышками, подпиравшими черный, казавшийся ночным небосвод, напитанный кислотами, ядовитыми газами и парами, ужасными хищными насекомыми, для которых подобные условия выживания могли быть вполне нормальными. Тонкие острейшие нити расчерчивали все пространство между высотными сооружениями, способные в один миг, больше того, в строго обозначенный час, разрезать тот или иной город на множество мелких частей.

По ту сторону тонкой пленки пылающего огня можно было увидеть огромные залы, наполненные до отказа безликими силуэтами, внимающими восторженным и возвышенным речам, что доносились с не менее огромных сцен и площадок, где выступали все те же черные силуэты в длинных горящих балахонах. Воздев руки кверху, они громогласно вещали целые истории с описанием какой-то расчлененки и ужасных мук несчастных жертв в качестве целых молитв, которые требовали полного, и безропотного, и благостного молчания. Голоса рассказчиков эхом отражались от стен, освещенных все тем же огненным сиянием незримых источников, приобретая еще большую громогласность под еще больший восторг толп слушателей.

Будто воспевали они путника на всем следовании его к руинам дворца.

Будто было известно им о том, что было у путника за плечами, что намеревался оставить он во дворце навсегда.

Будто всякий путник, ищущий заветный дворец с туманом в залах и коридорах, был родом из-под этой тонкой пленки пляшущего огня, и пытался оставить свое прошлое за пределами его родного с рождения Бытия.

Будто где-то отыскал он проход, узкую трещину, откуда появилась возможность проникнуть за эти пределы, готовый предоставить себя самого его родному Бытию, оставив свое сознание совершенно чистым от огненного сияния.

Будто огонь воспринимал это стремление путника проникнуть во дворец как немалое достижение, и не осуждал его, но сохранял внутри целую душу, вкусившую насилие, похоть, и грязь, о чем так с жаром воспевалось в огромных залах с не менее огромных сцен и площадок под громогласное одобрение толп слушателей.

Будто огонь отпускал опустевшее тело в загадочные руины дворца.

Будто воздавал путник кесарю кесарево.

Будто намеревался путник возродиться во дворце, очищенный от прошлого, оставив прошлое, о котором теперь воспевали молитвы.

По окончании сюиты слушатель чувствовал себя этим путником, чувствовал фальшивые воспоминания так, будто прежняя его жизнь на самом деле происходила внутри огня. За час времени Его мотив промывал сознание слушателя почище какого-то наркотика, превращая того в самого настоящего демона. Ибо очищение происходило лишь в самом конце сюиты, в то время как основная ее часть рассказывала о былом, беспощадно навязывая слушателю Его волю.

По окончании сюиты Он будто выныривал из черной маслянистой реки прямо под копье лодочника, чтобы оказаться практически ошарашенным и пригвожденным реальным миром после плотного и непрерывного звучания продолжительностью в час времени. Того же Он хотел от каждого своего слушателя.

Больше того, острейшие яркие нити, в воздухе, непременно в какой-то момент призванные разрезать целый мегаполис на кусочки, после возвращения беспомощного сознания слушателя в реальный мир, казались такой же реальностью, способные вызвать панику.

Он и сам был невероятно впечатлен тем, что у Него, в конечном счете, получилось. После контрольного прослушивания Он оставался сидеть в своем кресле с закрытыми глазами практически лишенный физических сил, как будто Он провел много последних часов под серьезными физическими нагрузками.

Но в данный момент это было приятное для Него бессилие, каждый миг которого имел свою определенную особенность, доступную только для вкушения, но не для осознания.

И этот эффект приводил в восторг достаточно большое количество слушателей, хотевших от Него нового материала, и увеличивших свое количество после публикации его в социальных сетях.

Тут надо отметить, что Он не скрывал ни своего имени, как автора, ни своего лица. На электронную почту и на профили всех социальных сетей, в которых Он был зарегистрирован, Ему начали поступать письма и сообщения, смысл которых сводился к восхищению и удовлетворению Его музыкой. Он знал, что это были послания от живых людей, зачарованных предложенным Им мотивом. Пока что Он записал всего две работы, но они уже приобрели определенный спрос. Люди уже не только из одного с Ним города ознакомились с Его музыкой, заставившей их уловить то, что стремился передать Он. Он впервые услышал в свой адрес такие эпитеты как талантливый, гениальный, профессионал, и все в таком духе.

Они хотели быть зачарованными еще и еще. Они хотели продолжать испытывать эти яркие метаморфозы в их сознании, хотели быть подчинены Его идеям.

Но не было никаких идей. Он всего лишь был чьим-то инструментом, которому, к тому же, прилагался помощник, замеченный посторонними глазами всего раз и на мимолетное мгновенье. Ему будто передали информацию, которая нуждалась в широкой огласке, и требовался всего лишь некий дешифровщик ее, способный перевести эти знания на доступный для примитивного людского сознания лад.

Спустя полгода после записи своей часовой сюиты об огне, Он отправился в армию. Ему откровенно помогли попасть в часть, которая располагалась поближе к дому, в которой каждый солдат оставался на виду у начальства, благодаря чему Он находился под зорким наблюдением как талант, с которого требуется пылинки сдувать. А перед уходом в армию Он поставил пароль на свой ПК, понимая желание найти что-нибудь ценное на жестком диске гения, например, исходники, то бишь проекты уже готовых Его работ. В мире капитализма авторское право достаточно беззащитный элемент, подвергающийся всякого рода махинациям, и проебать свое первенство как создателя все равно, что два пальца обоссать.

Так что Он подготовился, перенеся свои черновики на съемный носитель информации, о котором никому не было известно, и спрятав в надежном месте.

Армейка промчалась для Него просто шикарно, так, что Он даже не почувствовал этого периода времени. Зато по ее окончании Он чувствовал себя максимально заряженным на написание очередной работы, посвященной скрытому от людских глаз, но имеющему место быть полотнищу.

Его дембель ждали не только отец с матерью, в том числе истосковавшиеся по новым мелодиям. Ведь вторая из них звучала намного мелодичнее, хотя, по факту, оставалась прежней звуковой круговертью вполне, однако, упорядоченной и конкретной. Конечно, огонь звучал намного сильнее дворца на протяжении всей своей темы, обладая грубой тяжелой начинкой, заставлявшей сердце биться сильнее от насыщенности сопроводительными фонами и звуками. Там был хор, там было много звуковых эффектов с преобладающей реверберацией и колющими и режущими слух фрагментами вроде лязга металла или грохочущих взрывов и пронзительного свиста натянутых до предела острейших нитей.

Он прошел этот этап, понимая, что новая тема должна отличаться от прошлых частей по звучанию, чтобы не утомлять слушателей одними и теми же образами и видениями.

Новая тема должна была только казаться больше и длиннее прошлого мотива, на деле занимающая столько же места на полотнище, которое Он представлял людям. Быть может, Ему стоило добавить к ней несколько (всего две-три) минут ради приукрашивания идеи, впрочем, Он не был до конца уверен в том, что Он имел право это делать.

Он вгрызся в осуществлении своих замыслов, силуэты которых более-менее предстали перед Его сознанием в последние дни Его пребывания в войсковой части. И чем ближе был долгожданный приказ, тем яснее эти образы становились, приобретая более ясные очертания. Он будто напрягал не воображение, но собственную память. И у Него это получалось. Но однозначно чего-то недоставало для более продуктивной работы Его сознания, и Он обнаружил недостающий элемент в глазах всех тех, кто так ждал Его возвращения с армейской службы.

Он со всей ясностью своего ума видел в их глазах некую принужденность, некую зависимость, от которой было невозможно избавиться по собственной воле. Как будто все те, кого Он знал лично, включая Его собственных родителей и прочих близких родственников, были заражены или управлялись извне, настроенные на Его музыку, в которой вновь и вновь оставались части Его сознания с вложенной в них информацией, такой необходимой всем и каждому, кто услышал Его послание. И за улыбками, с которыми Его встречали, и ради которого было устроено застолье, Он ясно видел эту страсть, раздутую Им несколько лет назад Его музыкой. Его ждали только ради того, чтобы Он передал им новые захватывающие образы.

Но Он и сам должен был приступить к работе как можно скорее, уже осознающий, что именно Он должен был сделать.

И вот Он вновь заперся в своем углу в родном доме, чтобы продолжить труд своей жизни, всякий раз после работы заряженный на все новые нюансы в очередном фрагменте. Они постепенно открывались Ему в ходе рабочего дня, надежно занимая свое место у Него в голове. Можно сказать, что за физическим рутинным трудом Он активно работал и головой, прорабатывая будущую мелодию все глубже и глубже.

Третья часть Его большого труда была закончена спустя девять месяцев с момента записи первой ноты первого инструмента композиции.

Третья часть далась Ему определенно легче в сравнении с предыдущим фрагментом, посвященная воздушности и легкости, ассоциирующимися с женским лоном. Третья часть была очень тщательно проработана в плане звуковых эффектов, набросанных на множество составляющих ее элементов, каждый из которых занимал максимально удобное и правильное место по панораме, погружая слушателя в самый эпицентр разворачивающегося действа.

Он находился где-то между небом и землей в этот кажущийся бесконечным промежуток времени, зависнув в одной точке пространства, разделенного именно в этом, одном конкретном месте Бытия.

Он видел дрожащее и пляшущее сияние огня, сквозившее из теплого солнечного света, манящего из серой мглы в руинах дворца. Он видел какое-то мельтешение в этом огненном сиянии, над которым доминировало его недвижимое парение в одной точке. Он будто находился над полем боя, недосягаемый ни для постоянных огненных дождей, ни для ужасных птиц с острыми железными крыльями, добивающих возможных выживших в нещадной сече. И этот образ долго не отпускал Его даже сейчас, когда Он вдруг познакомился с девушкой, которая написала Ему какое-то особенное послание, отличавшееся от множества других посланий от поклонниц Его творчества.

Он ответил ей, обозначив начало переписки, не планируя, однако, никаких встреч и не рассчитывая на что-то большее. Потому что это общение было как раз в тему, попадающую в канву записываемой Им новой сюиты.

Ему было как-то легко писать ее, как-то легко проникнуться мотивом ее, не отличавшемся особой сложностью. И в том было отличие от прошлой Его работы, загруженной самыми разными элементами. Он чувствовал постоянный свет с самого начала новой работы, будто лившийся с экрана монитора, на котором в этот момент находился Его рабочий стол с музыкальными инструментами и нотным станом. Он не просто чувствовал этот свет, но слышал его в каждой ноте.

Ни доли минора не проскакивало в этом фрагменте, не должно было проскочить.

Воспоминания о поле боя должны были удерживать и удерживали Его от попыток омрачить приятное расслабляющее звучание хоть на мгновенье.

Инга же прислала Ему несколько своих фотографий, и Он отметил про себя ее привлекательность, и образ ее не сходил с экрана монитора все то время, пока Он занимался этой работой.

Он не просто парил между небом и землей, находясь в одной точке пространства. На самом деле пространство пребывало в движении вокруг Него, по Его воле. Без особых усилий Он мог приблизить руины дворца с туманом, сам оставаясь на одном месте. Без особых усилий Он мог приблизить к себе все, за исключением, конечно, огня, который оставался по ту сторону пространства, остающийся бледным фоном, сквозящим из каждой капли окружающей лазурной пустоты.

Нежная успокаивающая лазурь не отпускала Его наравне с воспоминаниями об огне и ужасающих полях сражений. Нежная успокаивающая лазурь не отпускала Его наравне с ласкающим взгляд зеркалом идеальной морской глади, сливавшейся с небесной бесконечностью где-то за горизонтом, таким далеким и оттого таким родным, и в то же время таким близким. Казалось, Ему стоило лишь протянуть руку, чтобы коснуться этой не такой уж недостижимой цели, чтобы испытать нечто невероятно особенное, что вряд ли бы имело аналогию в знакомом Ему мироздании. И чем дальше уходила от берега сюита в сторону собственного завершения, тем сильнее хотелось Ему так и сделать, буквально вырвавшись из собственной физической шкуры. Небесно-морская сюита, похоже, оказалась намного важнее и огня, и дворца со всеми их возможностями и смыслом, оказалась, видимо, основным элементом Его полотнища, будто спрятавшаяся в тени огненной оболочки, призванной отвлечь все внимание наблюдательного слушателя.

Он завис посреди пространства совсем недвижимо, однако на самом деле мчался к дворцу на скорости света. А то и еще быстрее.

Он закрывал глаза, не в силах и без желания противиться требованиям небесно-морской лазури уйти от визуального восприятия окружавшей Его в тот момент действительности. И тогда нежные женские руки (то ли матери, то ли Инги, о которой Он не забывал ни на мгновенье) качали Его плавно и легко. Будто Он пребывал в теле новорожденного крохи, еще даже не познавшего удобства детской коляски.

Но то были руки, все же сохранявшие в себе привычный для Него грубый эффект, что-то неуютное, что-то искусственное и лишнее, хоть и слегка, но все же искажавшее приятную окружающую бесконечность, которую Он пытался передать в своей сюите.

Потому что Он преодолевал ее, стоило Ему лишь закрыть глаза и пропустить эти ощущения через себя.

Вообще, особая острота чувств и ощущений открылась Ему в этот период времени.

Эта острота оказалась настолько притягательной, что Ему было ужасно тяжело, почти невозможно, отказаться от столь чудесной неги, в которой Он постепенно оказался где-то у самой середины композиции. А ближе к концу ее Он почувствовал полную невозможность закончить свою работу в то время, как время для завершения полной работы оставалось у Него все меньше.

И на самом деле, это был очень яркий и запоминающийся период в Его жизни.

В этот период времени в Его работе было полно отвлекающих моментов кроме общения Его с Ингой. И Его нега так и рвалась наружу, стремясь перекочевать в каждую ноту, в каждый звук Его сюиты.

Да, сюита была наполнена инструментами, которых, однако, было меньше в сравнении с прошлым Его произведением об огне, но общий мотив ее не плавал между тональностями, оставаясь на одном уровне и принуждая сознание к уютному оцепенению. Мотив сюиты воодушевлял Его сорваться со своего места и поехать к Инге, которая, с ее слов, находилась не таком уж значительном расстоянии. Он достаточно легко и непринужденно представлял себе свое собственное появление на пороге ее дома с букетом цветов, полный решительности овладеть ею всецело.

Какой, нахуй, дворец? Какой, нахуй, огонь? Какой, нахуй, смысл?

Смысл заключался только в Нем, в Его воодушевлении. Смысл должен был заключаться только лишь в этом. Какой-то огонь, нахуй он сдался?

И чем ближе была развязка сюиты, тем сильнее хотелось Ему поехать к Инге.

Он не был обделен деньгами, да и с учетом Его популярности, Ему наверняка помогли бы добраться до нее с минимальными для Него расходами. Он подчинил сознание людей своей музыке, Он видел эту зависимость визуально, Он чувствовал ее как свою собственную, гнавшую творить и закончить Его замысел.

Воодушевленный сюитой, Он скинул номер своего телефона на электронную почту Инги. И она не замедлила позвонить Ему.

Голос ее показался Ему невероятно приятным и чарующим, будто передавшийся из глубины звучания нот. И Он понял, что этих нот не было в Его композиции на самом деле, и что Ему только предстояло добавить их как очень важный элемент, необходимый для завершения трека.

И еще Он мог бы позвать Ингу к себе именно для этой цели. На тот момент в Нем была уверенность в том, что без Инги сюита не получит того значения, которое Он пытался вложить в нее.

Оставаясь между небом и землей в одной точке, он был полностью волен в своих решениях, полностью волен в своих возможностях, и все зависело только от Него, упоенного ласками в женских руках.

Тем не менее, Он понимал все последствия своего решения позвать Ингу на свою территорию.

Вряд ли Он смог бы дать ей пинка под зад после завершения своей сюиты, полной тех чувств и образов, которые должны были возникнуть во время прослушивания. Он слишком хорошо себя знал, чтобы дать ей пинка под зад как использованному гондону. Потому что где-то внутри, и Он чувствовал это так же остро, Он хотел отношений. Он хотел отношений даже несмотря на свое осознание в этом мире, на осознание своей миссии созидателя, завершение которой было не горами, после чего Ему оставалось лишь ждать своей участи.

Инга нравилась Ему, если, конечно, то были ее фотографии, что девушка присылала Ему по электронной почте.

Что Он мог дать ей, заведенный своими чувствами, вызванными собственной музыкой?

Он не зарабатывал денег на своем творчестве, это было фактом. Потому что не ради денег Он занимался этим, желая лишь донести до людей важную информацию, и у Него это как-то получалось. И кто знает, возможно коммерция разрушила бы то, что у Него пока что получалось, лишив Его музыку того визуального эффекта присутствия, который подчинял людей, слышавших ее, что было видно Его невооруженным глазом. Возможно, подверженный корыстному мотиву Он бы лишился своего помощника, раз и навсегда утратив, в том числе, и свой острый слух, благодаря которому вообще смог заняться написанием музыки.

Отношения с Ингой, да вообще с кем-либо на ее месте, требовали от Него финансовой поддержки. Женщины требуют постоянного внимания, так уж устроено в природе. На женщину необходимо тратиться, нельзя запереть ее в четырех стенах как какую-нибудь вещь. Ни в коем случае.

Он зарабатывал достаточно, но для своих собственных нужд.

Если же Ему хотелось отношений, тех денег однозначно не могло хватить.

Кроме того, Он понимал и ту вероятность, при которой Инга могла требовать от Него коммерции в Его основной работе, наблюдая спрос на ту музыку, что Он писал. И Его категоричный отказ получать деньги за свои работы наверняка приведет к разрушению отношений с Ингой, чувствовавшей и видевшей Его успех и популярность в Его городе точно.

С опаской Он представлял то, как Инга за Его спиной, без Его ведома, пытается заполучить исходники Его треков, движимая намерениями срубить немало бабла, и только ради этого она в принципе затевала свое знакомство в надежде развить его в полноценные отношения с этим талантливым молодым человеком. Нельзя было исключать и такой вариант.

Сюита же требовала свое. Близившийся финал ее все настойчивее требовал от Него максимальной концентрации, даже больше того, что Он мог отдать своему детищу. Он чувствовал энергию, рвущуюся из Него, взращенную Его пребыванием между небом и землей, посреди пространства, которым Он, однако, мог управлять под воздействием успокоения и неги в нежных женских руках. Оставаясь в их хватке, Он чувствовал себя таким, каким он был с рождения, подлинным, будто лишенным кажущейся надежной физической оболочки все такой же грубой чистым и открытым перед целым небесно-морским мирозданием. Духом, лишенным плоти, и оттого обладавшим невероятной силой.

И вот Он, наконец, предложил Инге встретиться с Ним, чувствуя, что работа Его вот-вот стопорнется, чувствуя вокруг все растущее напряжение в ожидании скорого выхода в свет Его нового произведения.

Инга без обиняков приняла Его приглашение и приехала к Нему в первые же выходные.

Она была такой же, что и на фотографиях, которые присылала Ему на электронную почту. И Он был удовлетворен тем, что Она оставалась такой, без какой-то наебаловки, как это часто бывает, когда хуяк, и ниибацца красавица неписанная на фото в реале оказывается какой-нибудь невзрачно жиробасиной, нахуй никому не нужной.

Он был галантен с Ингой, открыв для себя это внезапное для Него качество.

Отчасти из-за своего восхищения ее внешностью, отчасти потому, что это было заложено в Его генах, отчасти из-за внутреннего стремления вложить в сюиту то, чего там катастрофически не хватало развязка, поясняющая весь визуальный образ, сформированный укомплектованным мотивом. Он не поскупился на цветы, создав у Инги приятные впечатления. Девушка оказалась не робкого десятка, в меру, конечно, а не как в анекдоте: -Ты где такую нашел: скромную, воспитанную, хозяйственную? Да в метро с ментами пиздилась. Он сразу почувствовал в Инге то, что Ему было нужно. И Ему, и Его сюите.

И даже предстоящему финалу Его большой работы.

Инга пришлась по душе и Его родителям.

Он, конечно, не представил ее в качестве своей невесты, и не заявлял о глубоких с ней отношениях, которых, по сути, и не было. Просто хорошая знакомая приехала к Нему в гости.

Просто хорошая знакомая Инга была в восторге, как от Него, так и от той мелодии, которой Он с охотой с ней поделился, ведомый уверенностью в том, что Он делал, представляя Инге еще не законченную композицию. Сюита расслабила их обоих. Они трахались под эту музыку, въевшуюся в их сознание, будто оба они продолжали слышать ее ушами, перекочевавшую обоим прямо в мозги.

Они оба обнаружили себя в левитирующем состоянии посреди небесно-морского пространства, ставшего еще больше насыщенного цветами и оттенками лазурного неба и голубой глади воды моря.

Он завершил сюиту после этой феерической ночи, и проводив Ингу домой, всего за сутки. Он обещал Инге ответный визит через неделю, желавшей нового живого общения и новой ночи. Финал небесно-морской композиции сложился в Его голове практически мгновенно. Больше того, Он уже слышал этот финал в обработке, с навешенными на необходимые для развязки сюиты инструменты эффектами. Он был практически окрылен общением с Ингой.

Он чувствовал себя подлинным Творцом. Даже не его подмастерьем, но Мастером созидания.

Он чувствовал, что получившаяся небесно-морская сюита посвящена Инге, хотя на самом деле Он не должен был ее никому посвящать, выразив в ней только то, что испытал сам, и что продолжал испытывать.

Тем не менее, Инга стала первой, кому довелось услышать полностью завершенный вариант Его новой мелодии, которая будто принуждала их обоих к интимной близости, которая заводила в них примитивные инстинкты, завернутые в цветастый и яркий фантик нежности. Плавная, лишенная ритма ударников сюита, основанная на мелодичном хорале, властвовала над обоими влюбленными друг в друга людьми. И там уже не чувствовалось никаких намеков на грубость, слышимую и оттого виденную Им вокруг себя во всем, что составляло обозреваемое и ощущаемое им Бытие. Сюита позволила Ему быть не самим собой, заключенным в физическую плоть, и получить от своего пребывания в ней невероятное удовольствие, воистину неземное блаженство, о котором Он мог только догадываться.

Сюита затребовала от Инги максимум чувств. И то, что происходило между ними под звучание плавной мелодии, со стороны казалось каким-то неестественным, выходящим за рамки людского естества, однако, питавшее два тела особой силой, которая позволила им что-то сверхчеловеческое.

То было плотское соитие двух божеств со всем тем, что было в них в этот миг, соединившимся в одной точке.

И они будто не могли остановиться, чувствуя сильную страсть, которой так хотели оба. Будто встретились, наконец, два пылких сердца, предназначенные друг для друга после длительной разлуки, лишь распалявшей обоюдоострое стремление вновь быть вместе.

На какой-то момент времени Он практически выпал из понимания окружающей Его действительности, полностью увлеченный отношениями с Ингой, к которой прирос целиком и полностью. Он даже не хотел возвращаться от нее домой, к своей работе. К своей основной работе.

Его помощник будто покинул Его, поняв, вдруг, что на Него нельзя было больше полагаться из-за пробудившихся и бурливших в Нем чувств.

Но именно Инга призвала Его к работе спустя какое-то время их отношений, переросших в гражданский брак.

И Он вернулся к работе, желая, наконец, закончить свой труд, и представить-таки, на обозрение людям полотнище во всей его полноте. Он уже понимал, чего конкретно там недоставало, но что непременно должно было быть на своем месте. И единственной проблемой было подобрать правильную обертку.

Его помощник вновь оказался рядом с Ним, указав Ему на верность обнаруженного Им первого звука в библиотеке синтезаторов и ромплеров. Этот звук и должен стать необходимым Ему мотивом, основой, подложкой, из которого должны были родиться все прочие необходимые звуки и мелодии.

Однако Его помощник подсказывал ему другое.

И прислушавшись к нему, прислушавшись к основе финала, Он понял, что от Него требовалось на самом деле.

Никакого наполнителя, никаких необходимых звуков и мелодий. Голая основа, она же мотив, она же главная тема. Щекочущий и першащий в горле тягучий звук, фон, постепенно насыщающийся глубиной и низкими частотами к своему завершению, звучащий в одной тональности на протяжении пятнадцати-двадцати минут. Нечто нейтральное, непредвзятое, лишенное крайностей, лишенное грубости или наоборот, мягкости. Холодный строгий взгляд, оценивающий животрепещущий огонь и безмятежную воду со всем хладнокровием, со всем здравым смыслом, голым и естественным.

Это нечто серое и нейтральное было подобно вкрапленным в Его полотнище многочисленным точкам, усеявшим и огонь, и воду, и даже дворец как некая сыпь на больном грубом теле.

Он наблюдал все полотнище благодаря этому тягучему звуку, и чем глубже тот становился, тем большее открывалось Ему как бы по ту сторону того, что было Ему уже открыто.

В процессе записи и обработки звучания Он будто не замечал и не вникал в то, что у Него получалось. На финал Он потратил очень мало времени в сравнении со всеми прошлыми разами. Вся работа над финалом заключалась в работе с эффектами, поскольку мотив получился максимально простым, можно сказать, простейшим. Эффектов вышло дохуя, каждый из которых требовал тщательнейшей настройки, и здесь Он напряг свой тонкий слух на всю катушку.

Контрольное прослушивание пригвоздило Его к своему креслу, заставив Его взгляд впериться в экран монитора. Он будто воочию увидел полотнище, которое хотел представить на всеобщее обозрение, и оконченный вариант привел Его в состояние прострации.

И на самом деле и огонь, и небесно морская гладь, даже выделявшийся на их общем фоне дворец, выглядели попросту убогими на фоне множества серых точек где-то перед ними. Будто только серые эти точки имели полноценный объем, в то время как все остальное выглядело не более чем двухмерным фоном для них, лишенное какой-то жизни, подобное какой-то иллюстрации на бумажной странице.

Именно серые точки заслуживали все основное внимание каждого, кто решился бы услышать полновесную Его работу продолжительностью в два с половиной часа времени.

И вот Он наблюдал объемные серые точки, каждая из которых вдруг получила и объем и массу, чем-то напоминая целую Вселенную, полную физических объектов, и против Его воли Его же сознание утрачивало все прежнее цветовое восприятие, а за ним и все остальное, оставляя Его в глухой донельзя пустоте, где не было ни звуков, ни чувств, ни эмоций. Где все было настолько похуй, что даже движение глаз, направленное на попытку бегства из этой ловушки, казалось не просто невозможным, но буквально недопустимым Творцом, которого Он неожиданно почувствовал совсем рядом с собой. Будто прежний помощник, которого Он всегда знал, предстал перед Ним в подлинном своем обличье. Будто Он услышал подлинный голос Творца, от которого нельзя было уклониться, который нельзя было заставить замолкнуть, нельзя было заставить хотя бы заглушить.

Казалось, что в этот миг Он постиг Творца по-настоящему, постиг всю его отрешенность от Бытия, от физического восприятия времени и пространства. Ни цветов, ни звуков, ни запахов, ни чувств, ни эмоций вот кем был Творец на самом деле, и Он умудрился воспроизвести его с невероятной точностью.

И тогда совсем неслучайной оказывалась вся та грубость в звучании Его музыки, в звучании окружавшего Его мироздания, которая по факту, вдруг, предстала перед Ним абсолютной тишиной.

И все, что было с Ним до этой минуты: его дворец с предками, Его огонь, его небесно-морская гладь все было таким ненастоящим, таким фальшивым, таким убогим по самые, как говорится, помидоры, таким отвратительным, наконец. И только объемные массивные точки повсюду обозначали настоящее время и пространство. Серые точки, усеявшие полотнище, почему-то казались Ему совсем неестественными, совсем не принадлежавшими Творцу, хотя на самом деле имели максимальное значение, невозможные образоваться сами по себе.

Финал Его затянувшейся на несколько лет работы получился важнее всех остальных ее элементов. Не просто важнее, но гораздо осмысленнее и весомее и огня, и небесно-морской глади, и даже дворца.

Вряд ли дворец смог избавить Его от восприятия серых объемных точек в Его же сознании. Он чувствовал их в себе достаточно ясно, ничуть не доставлявших Ему дискомфорта. Даже наоборот, Ему было как-то по себе наличие их внутри, и физически, и на уровне сознания.

Он состоял из этих серых точек, и финал Его работы словно давил на них, давил на Него изнутри, войдя в некий неощутимый резонанс с физическим телом. И тот звук, фон, что Он слышал в наушниках отрегулированный эффектами до идеала, казалось, был Его собственным звуком, Его собственной тишиной.

Когда же все стихло, и в наушниках установилась подлинная тишина, Он продолжал бесцельно пялиться в экран монитора несколько долгих минут. Он понимал, что все на самом деле уже закончено, что Он сделал то, что не просто хотел, но ДОЛЖЕН БЫЛ сделать, и все прежнее уже не имело значения.

Финал Его работы изменил Его, наделил Его рассудок опустошением, той самой тишиной, о которой Он уже знал.

В голове Его появились какие-то пробелы в мыслях, какая-то рассеянность, что ли, отвлеченность от реальности, о которой Он будто ничего не помнил, возвращаясь в прежнюю свою концентрацию. Однако Он точно чувствовал что-то, что начало происходить в Его голове. Если попытаться сравнить это, то можно попробовать привести пример стихающего шипения в бутылке с газированной водой, если как следует потрясти ее, а затем поднести к уху в тот момент, когда шипение разделяется на отдельные микрохлопки по мере уменьшения количества лопающихся пузырьков. И вот эти микрохлопки и были тем, что время от времени начало возникать в Его сознании, отвлекая от Бытия.

Но не только Он один испытал воздействие этой музыки.

И эффект серых точек воздействовал (как и прежде) на каждого, кто услышал Его последнюю работу. И этот эффект воздействовал на каждого слушателя индивидуально, но это нечто в виде объемных серых точек внутри себя испытали все.

Серые точки заставили задуматься всех и каждого.

После публикации своей последней работы Он получил немало отзывов в социальных сетях, смысл которых сводился к пониманию глубины и серьезности собственного существования того или иного человека в окружающем мире, открывшихся перед каждым слушателем. Немало среди этих отзывов было благодарности за возможность услышать столь беспристрастный мотив, смысл которого достиг своей цели. Кого-то эта тема заставила задуматься о своем никудышном прошлом, кого-то о настоящем, а кого-то о будущем. Кто-то осмелился заметить об излишней мрачности композиции и на основе ее попытался выяснить о проблемах в жизни автора. Да, были и такие. Но смысл финала был определен всеми со стопроцентной точностью.

Даже Инга сделала определенные выводы, услышав последний Его трек.

Она сразу поняла, что этот мотив действительно был последней Его задумкой, что после нее Он намеревался оставить написание музыки.

И с одной стороны Инга не хотела, чтобы Он бросал это занятие, которое могло бы стать для Него (и для нее тоже) хорошим финансовым подспорьем. Но была и другая сторона, заключавшаяся в точно таком же ее осознании Его определенной роли в этой жизни, которую Он, наверное, уже исполнил. И больше того, то, что происходило с Ним, Его рассеянность, было предопределено кем-то свыше.

Инга, однако, не бросала Его, не стремилась разорвать этих отношений, не стремилась уйти от того, кто, кажется, утратил свой талант, и чей острейший слух попросту отказал, исполнивший свое предназначение.

Инга была беременна от Него, Он обязан был взять на себя ответственность за нее и за их ребенка. И Он взял эту ответственность со всей своей прирожденной тягой к правильности и порядку, чтобы все было по-людски, чтобы никто не предъявил Ему, чтобы не стыдно было смотреть в глаза.

Он предчувствовал свое окончание в этом мире, подверженный серым точкам, которые не спешили оставить его после завершения Его работы.

Он предчувствовал, что Его работа оставалась с Ним, что для ее завершения необходимо было что-то еще, некое продолжение, к которому Он должен был быть готов.

И однажды Ему на электронную почту пришло письмо от некоего человека, предложившего большие деньги за Его работу, за все четыре элемента одного целого произведения, которое (к Его удивлению) обрело популярность за границей. Он, конечно, был приятно впечатлен тем фактом, что Его труд просочился за рубеж. И в той же степени Он был рассержен тем обстоятельством, что это происходило без Его ведома, как единственного правообладателя, имеющего черновики.

Именно за черновики Ему и предлагали деньги, существенную для Него и для Инги с уже родившимся малышом сумму.

Инга же предположила, что такой поворот может подхлестнуть Его на новое вдохновение, которое так же могло бы попасть за пределы страны, и за которое кто-нибудь был бы готов заплатить еще. Просто Ему нужен был определенный отдых. Инга ни секунды не сомневалась в Его способностях. Ничего не исчезает без следа.

Глубоко внутри Он уже понял, что должно было произойти в случае Его согласия на эту сделку.

Человек, написавший Ему, будто негласно сообщал о том, что Его время завершалось.

И в Его сознании сама собой уже формировалась картина, ничуть не блеклая в сравнении с тем полотнищем, что Он представил на публичное обозрение, не скрывая ее подробностей.

Через месяц Ему должно было исполниться уже тридцать три года.

Это значит, время Его было уже на исходе.

С прочтением послания от человека с финансовым предложением воображение Его само собой представило Ему образы нападения на Него с целью Его физического устранения. Резкое движение руки, практически неуловимое глазу, и отточенная сталь в долю секунды входит в Его плоть. Всего один точный удар, возможно, два. Примерно как в конце фильма Игла, который Он недавно посмотрел в Интернете.

Но Он был тверд в своем решении продать до того хранимые Им черновики Его общей работы.

И вопреки Его представлениям все было не так просто или легко.

В реальности не было никакого нападения с ударами ножом, когда Он шел по улице с работы домой.

В реальности в какой-то момент Он просто внезапно повалился на пол бездыханным телом.

В реальности перед столь неожиданной смертью физического Его тела Он вдруг увидел множество серых объемных точек, звучащих с невероятной мощью, будто вспыхнувших во тьме и обозначивших источники яркого света. Невероятно яркого света. Настолько яркого, что он просто впился в Его мозг, пронзив его во множестве мест. Свет разлился в Его голове обжигающим теплом, что в долю секунды распространилось по всему Его телу, лишив Его контроля над собственной физической плотью.

На тот момент Ему шел тридцать четвертый год.

Символично?

Да хер его знает. Но даже смерть Его оказалась не напрасной, ибо прежний Его талант и особый слух открылись в генах Его сына.

Май

И увидел Он, как хорошо у Него получилось.

И увидел Он, что все получилось ровно так, как Он и задумывал и долго планировал, исключая все возможные оплошности и огрехи, даже самые мелкие, которые были бы подобны мерзким насекомым, чей писк возле уха способен просто взорвать самый терпеливый рассудок.

И был доволен Он, наблюдая результат своих долгих стараний. Впрочем, не столь уж и долгих, если говорить со всем здравомыслием и ясностью ума.

-Ты думаешь, ты все предусмотрел? вдруг услышал Он резкий и тяжелый голос за спиной.

Повернувшись на голос всем телом, Он увидел смертного, твердо стоявшего на ногах и крепко сжавшего кулаки. Смертный был абсолютно нагим, как и положено после его покидания физического Бытия, в котором он пребывал, судя по возрасту, десятка три лет. Видимых физических увечий на теле смертного не наблюдалось. Тем не менее, он покинул прежний материальный мир. И вот теперь смертный был прямо перед Ним.

-Я знаю тебя, - заметил Он, будто совсем не удивленный этой встрече.

-А мне бы тебя, козла, не знать, - решительным тоном заявил смертный, - Ни тебя, ни твоего творения.

-Как ты попал сюда? - обратился Он к смертному по имени.

-Знаешь, я обнаружил, что для этого вообще не нужны какие-то усилия. Все, на самом деле, невероятно просто. В какой-то степени, ты плод моего воображения, кусок говна.

-Я бы советовал тебе, смертный, говорить со мной уважительно.

-А что это так вдруг? ничуть не сбавлял своих оборотов смертный.

-Это элементарное уважение, которому ты не обучен, - строгим тоном предупредил Он, - Смотри, как бы тебе не пришлось пожалеть за свои слова.

-А что ты можешь мне сделать? Что ты можешь мне сделать после того, что УЖЕ сделал? не унимался смертный, явно намеревавшийся вывести Его из себя.

К Его удивлению смертный смог сделать в Его сторону шаг, преодолевая расстояние, которое было смертному неподвластно.

-Ну давай, кусок говна, сделай так, чтобы я заткнулся раз и навсегда, - требовал смертный, сделав еще шаг, - Избавься от меня, чудовище.

Он, вдруг, почувствовал, что та сила, которой Он обладал, искусно вложенная в созидаемое Им Бытие, частью которой смертный, по факту, являлся, не была Ему подвластна сейчас. Как такое могло быть?

-Знаешь, в чем твоя проблема, пидарас? продолжал сквернословить смертный, на мгновенье показавшийся равным Ему, - В твоей публичности. В том, что о тебе известно. Одному, двоим, миллионам, миллиардам. В том, что о тебе просто стало известно. Это одна из причин моего скотского отношения к тебе. Однажды я услышал о тебе, мудозвон ты ебаный, чтобы понять, кто ты и что ты из себя представляешь.

-Стой там, где стоишь, смертный, - наконец потребовал Он.

Но даже сила Его Слова не смогла остановить приближение к Нему этого смертного, о котором Он действительно знал все, будто помня каждый миг его жизни как своей собственной. Смертный покинул физическое Бытие не плотских травм, но от той ненависти, что медленно съедала его изнутри на протяжении длительного периода времени. И это была искренняя ненависть, взращенная его собственное бессилие.

-Да вот хуй тебе по всей морде, - смертный даже не побоялся повысить на Него голос.

Он остановился в нескольких шагах от Него, но остановился по собственной воле, и никакая Его сила не могла повлиять на смертного в его решениях здесь и сейчас.

-Чего ты хочешь, смертный?

-При жизни крови твоей. Впрочем, даже сейчас я готов тебе ее пустить и разделаться с тобой голыми руками раз и навсегда. Но еще я хочу, чтобы вслед за тобой кануло в Лету твое творение, - с каким-то извращенным воодушевлением сообщил Его внезапный гость, - А было бы еще лучше, чтобы ты прежде прошел тот же круг, в который загнал каждую созданную тобой душу. Я хочу, чтобы ты нес ответственность за свое творение. Так будет вполне справедливо.

-Разве плохо было тебе при жизни, смертный? спросил Он со всей уверенностью в ответ.

-Пока не слышал тебя не жаловался. Но твой голос невозможно не слышать, даже если полная физическая глухота. Ты оставил во мне эту лазейку намеренно, чтобы сдерживать меня такого, каким я получился с рождения. Ты создал грубую болванку, где все недочеты видны невооруженным глазом, стоит лишь задаться нужными вопросами. И ответ на них всегда один и тот же твое собственное убожество.

-Ты хочешь судить меня, смертный?

-А почему бы и нет? настаивал Его агрессивно настроенный гость, - Ты создал человека по своему образу и подобию, как известно. Различие между нами заключено только в твоем Слове, которым ты воспользовался для сотворения этого мерзкого мира. Хочешь знать, почему мерзкого? Потому что идеальные условия существования тишина и пустота. Ровно до того момента, пока не нарушится их неприступность. Ты разрушил это равновесие своим творением, оттого оно получилось грубым и неотесанным, не идущим ни в какое сравнение с прежней чистой гармонией. Оттого подобие тебя, лишенное твоего Слова, получилось таким же грубым и откровенно недоделанным. Так что да, почему бы тебе не предъявить за твое творение? Ты не придумал ничего умнее, чем наделить смертные разумные тела теми же качествами, которых полно у тебя самого: жажда наживы, жажда власти и подчинения, стремление истребления всего и всех, когда личный интерес маячит прямо перед глазами. И все, на что тебя хватило обозвать эти качества пороками

Смертный неожиданно рванул вперед, быстрее молнии оказался прямо перед Ним. Через мгновение его кулак врезался Ему в челюсть.

-Все в твоем творении подчинено физиологии, мудак, - рыкнул смертный, пока Он приходил в себя, - Только тело имеет значение. Все остальное не более чем пестрый фантик, фальшивка, сукин ты сын. Все ради того, чтобы совершать лишние движения, чтобы не было так мерзко осознавать свое место. Зачем, сука? Зачем?

-Ты создал меня, чтобы я создал тебя, - пояснил смертный, выпустив пар, - Благодаря твоей публичности, я создал твой плотский образ, который привел меня к тебе после моей смерти. Знаешь, я слышал подлинный голос пустоты и тишины, которые ты превратил в руины. Он прекрасен, он идеален. Он не идет ни в какое сравнение с твоим голосом, который принадлежит тебе, который сводит людское сознание с ума. Ты знаешь, сколько людей умерло по его вине, скольких людей ты просто убил, задурманив им мозги, и просто стравив их друг с другом? А сколько еще покончили с собой, повинуясь ему? Это и есть твоя любовь, о которой написано столько книг?

-А может быть дело в тех, кто написал их?

-Да, я знаю об искажениях и откровенном перевирании фактов себе в угоду. Их писали те же люди, что рассказали всем остальным о твоем существовании. О том, как ты любишь всех и каждого в своем творении. О том, как ты любишь меня, - усмехнулся смертный, - Откровенный пиздеж, но большинство ведется.

-Так ты здесь ради них? будто ничего не случилось, спросил Он, не чувствуя ни крови на губах, ни горевшей после удара челюсти.

-Ты знаешь, что нет, мудак, - развел руками смертный, - Ты же все про всех знаешь. Буквально о каждом. Давай, расскажи.

-И расскажу. Ты пришел ко мне только потому, что в тебе нет той корысти и жажды наживы, о которых ты рассказываешь. Ты пришел ко мне потому, что ты чист и открыт, ведомый музыкой, которую слышишь долгое время. По этой причине ты покинул физический мир, музыка которого отлична нее. Ты пришел ко мне потому, что твоя так называемая ненависть и раздражение к окружающему миру, твое желание обрести власть над ним и наказать его за те невзгоды, что ты испытал, основана на твоем благородстве и открытости, которой ты никогда не изменял. А на самом дне ее обычный страх. Страх быть как все, которых ты называешь корыстными, жаждущими личной наживы и каких-то особых людских привилегий. Ты здесь потому, что никогда не отступал от меня.

-Я здесь потому, что никому ничего не должен. И тебе в том числе. Но ты устроил все так, чтобы принуждать меня к совершению лишних телодвижений теми ограничениями и условиями, что были и остаются в твоем творении. При жизни я все чаще приходил к мысли, что придумал меня и загнал меня в эту клетку намеренно, будто я всегда оставался твоим верным вечным соперником. И однажды я впервые услышал эту музыку, которая словно подтверждала мои мысли об этом, обозначавшую в своем величии знакомые мне тишину и пустоту, нарушенные тобой однажды. Специально против меня. Я знаю о том, что и у тебя есть слабое место, что ты не Абсолютное создание, как тебя пытаются представить твои избранники, которым ты дал определенные привилегии, я знаю, чего ты боишься тех самых тишины и пустоты, знакомых тебе.

Смертный вновь набросился на Него, сбил с ног. После этого он вновь нанес несколько ударов по Его лицу.

-Я знаю, что ты думаешь сейчас. Что я не могу одолеть тебя до конца, выбить из тебя жизнь. Что это мое бессилие перед тобой в эти мгновения, моя убогость, как твоего творения, и все такое в этом праведном духе. Да, это так. Это и впрямь мое бессилие, мое стремление задать тебе вопросы напрямую, без твоих мерзких посредников в физическом мире. Но знаешь, сейчас мне реально похуй. И на тебя, и на твои предположения. Я получил свободу. Прежнюю, ту, которая напоминала о себе, пока мое ебучее сердце не остановилось, представив меня самим собой. Поэтому я могу рассадить тебе твое поганое рыло в хлам в любое мгновение. Но больше того, я могу засунуть тебя в твое же творение, чтобы ты самолично не оставил от него ни микрона воспоминаний. Поверь, так оно и случится. И те, которым ты позволил рассказать о том, кто ты, о твоей, якобы, любви ко всем и каждому, нагнут тебя раком, чтобы всадить тебе до самых гланд.

Вслед за тем смертный сомкнул руки на Его шее, оказавшиеся для Него слишком тяжелыми, слишком сильными, чтобы Он смог сопротивляться, после чего облик смертного расплылся до бледной дымки.

И вот Он вдруг открыл глаза, обнаружив себя в знакомой прежде тьме, которая странным образом звучала в Нем, и Он не мог уловить смысл или принцип этого звучания. Он чувствовал себя сбитым с толку, и практически ничего не помнил из того, что было с Ним прежде.

Он видел лишь обнаженное и бездыханное тело смертного. На растерзанное и залитое кровью лицо его было просто страшно смотреть. Руки Его неожиданно заныли, при взгляде на них Он обнаружил множественные ссадины. Он сразу понял, что именно Он сотворил с лицом смертного свою расправу, что Он задушил несчастного своими собственными руками после того, как разбил тому лицо.

-Пидарас, - только смог выдохнуть Он, чувствуя сильное облегчение.

До Него донеслись вдруг мелодичные звуки, приятные на слух, удивительно чистые, лишенные ненужных грязных частот, которые Он мог бы расслышать с первого же мгновенье их. Звуки постепенно складывались в сложный, но уверенный и четкий мотив, который на самом деле не прекращался ни на мгновенье. Просто Он на какой-то период времени утратил возможность слышать его, наслаждаться им, не смолкавшим, казалось, целую бесконечность лет, о чем Он уже и не помнил. Это все равно как если бы Он на какой-то промежуток времени оглох, а потом слух вернулся бы к Нему после какого-то непредвиденного случая.

Он не сразу различил в этой фантастически сложно, но невероятно красочной, насыщенной инструментами мелодии посторонний звук.

То была сирена скорой помощи, в которой Он находился, возвращавшийся из какого-то странного умиротворенного состояния к жизни благодаря посильным стараниям бригады медиков, добившейся восстановления у Него сердечного ритма. В голове Его происходило еще что-то кроме звучавшей осмысленной мелодии тишины и пустоты, которая оставалась с Ним рядом, стоило лишь Ему прикрыть глаза на мгновенье.

То ли треск, то ли щелканье одного за другим по отдельности мелких пузырьков, отнюдь, между прочим, не мешавших воспринимать мелодичный мотив, продолжавшийся в Его сознании. И казалось, что закрывая на миг глаза, и наблюдая голый труп с расколоченным вдрызг лицом посреди тишины и темной пустоты, не спешивший растаять в Его сознании под воздействием возвращавшегося к Нему чувству прежнего мировосприятия, Он все глубже проникал в это множество инструментов, составивших целый оркестр. И там, в самой их глубине эта невероятная в своей мелодичности слаженность звуков представляла собой некую материю, которую Он помнил и знал.

И Ему было комфортно там.

Будто Он и был тем телом с разбитым лицом, определенно безжизненным, но в то же время осознававшим окружавшую Его реальность тишины и пустоты.

Он будто был в двух ипостасях одновременно.

И в обеих ипостасях Он пребывал в крайне беспомощном состоянии. Хоть врачи сделали свое дело и заставили Его сердце вновь биться, физическое тело Его отказывалось подчиняться Его воле. Физическое тело Его практически не зависело от Него, и Он мог лишь наблюдать и слышать все, что происходило вокруг без возможности даже издать членораздельные звуки. Он был все равно, что парализованный.

Он видел каких-то людей, периодически приходивших специально к нему, называвших себя, то матерью, то сестрой, то братом, то другом. Кто-то из них не мог сдержать слез, глядя на Его беспомощное растениевидное состояние, при котором даже в туалет невозможно было сходить, только под себя (Он даже не чувствовал никакого опорожнения собственного кишечника). Лишь глазами Он мог как-то подать сигнал о том, что слышал и понимал их.

Но, несмотря на сочувствие и переживания, никто из всех этих людей не стремился вот так забрать Его, физически не покалеченного, но полностью обездвиженного. Впрочем, врачи и сами не спешили отправить Его домой, удерживая в больнице какое-то время.

Лишь музыка была с Ним. Она звучала без остановки, периодически меняясь и переходя от одного мотива к другому, но всегда насыщенная инструментами.

И без перерыва Он чувствовал свое собственное пребывание в этой необычной материи, очень плотной, но какой-то рыхлой, в которую Он проваливался, не задерживаясь на поверхности, слегка качавшей Его подобно морским волнам.

Периодически Он закрывал глаза, которые, казалось, быстро уставали наблюдать физическую реальность, и им требовался длительный отдых.

Он не засыпал в этот миг на несколько часов. Нет.

Однако всякий раз Он продолжал наблюдать тело с разбитым и кровоточащим лицом, остающееся во тьме тишины и пустоты, слишком похожее на труп. На Его труп. И как не силился Он определить наличие дыхания, Он не мог понять дышало ли тело или уже нет.

Лишь в какой-то момент Он неожиданно вновь увидел смертного, чей образ вдруг вспыхнул в Его памяти.

-Ну и как тебе сейчас, сукин ты сын? обратился смертный, склонившись над Ним, и Он понял, что пребывал в этом теле с разбитым лицом, как понял и то, что именно Он обращался и к покалеченному себе.

Он не мог ответить смертному, рот не слушался Его, а из горла не исходило ни звука.

Зато музыка вновь вдруг прервалась, уступив место нескрываемому злорадству.

-Как ты назвал это однажды: дух безмятежный носился над водою? Что ж, я скажу тебе, как будет дальше. Долго в больничке тебя никто держать не станет. Тебя спихнут на руки матери. Единственный плюс для нее деньги по инвалидности. Это ведь ты позволил кому-то считать себя особенным настолько, что этот кто-то нашел идеальный способ подчинения всех остальных его интересам. Как же, это они о тебе рассказали, они взяли на себя всю ответственность, они твои истинные представители. А значит, все их деяния твои деяния. Как и фантики, придуманные ими, то есть тобой, за которые убогое людское естество жизнь свою готово отдать без раздумий. Фантики заменили твою же так называемую любовь к ближнему своему. Даже матери ты будешь нужен в первую очередь ради денег. Она будет убирать за тобой, находиться в постоянном стрессе, будет глотать лекарства тоннами, будет тратиться на лекарства для тебя, вдыхать запах фекалий и ссанины, который пропитает твой дом. Если, конечно, подгузниками не запасется. Ты, несомненно, самое дорогое, что у нее есть, но ты убьешь ее, и она будет знать об этом, что будет убивать ее еще быстрее. А еще вполне вероятно, что кто-то из родственников постарается избавить тебя от твоей беспомощности, или же твою мать от этих страданий, мотивы не важны. Само собой под страхом уголовного преследования за избавление от мучений. Возлюби же ближнего своего, верно? Конечно, все может быть не так, это всего лишь вероятность развития событий, никем, впрочем, не отмененная. Но самое важное во всем этом таков твой финал, который для тебя только начинается. Я же хочу, чтобы ты пришел к нему, я уже говорил тебе о том, что хочу, чтобы ты прошел круг с самого начала, с того момента, когда ты будешь все понимать и осознавать, а значит помнить. Я хочу, чтобы ты проклял свое же собственное ебаное творение, которое стало для тебя смыслом всей твоей жизни, которое доставило тебе подлинное чувство радости после того, как не стало первозданных тишины и пустоты, в которых нет никаких ограничений, и оттого в них можно услышать просто бесконечность звуков, что приносят небывалое наслаждение от одной только мысли о возможности слышать их

И тогда Он будто провалился в какое-то особое состояние, которого Он прежде не испытывал. Это было такое чувство, максимально реалистичное, можно даже сказать, подлинное настоящее, хотя в настоящем Он был похож на безвольный овощ с расколоченным лицом, придушенный твердыми сильными руками, в хватке которых Он оказался практически бессильным.

Он будто совершил резкий и внезапный рывок назад во времени, во время которого из памяти Его начисто стерлись все воспоминания, за исключением Его беспомощности после возвращения к жизни врачами. Все равно, что пустота между двумя конкретными точками, подробности пребывания внутри которых слишком ясны и осмысленны. Но вот начинает первая точка свое движение в сторону конца, который уже известен. И по ходу движения открываются в сознании некие подробности, о которых казалось бы неизвестно в тот или иной момент времени, при том или ином событии. Это такое состояние, при котором сознание переживает жизнь в условиях иного развития событий, происходящих в действительности по-другому. Как если бы вероятность стала реальной.

Он испытывал нечто угнетающее Его сознание.

Он не вспоминал, но Он вновь переживал несуществующий лично для Него ход истории, оказавшийся внезапно на месте того смертного.

Он был свидетелем, даже участником ярких событий, насыщенных эмоциями и чувствами. Он видел особенное Солнце, чья сила только росла, принуждая к физическим страданиям, Он видел, слышал и чувствовал тонкую и стальную колючую проволоку, превратившую людей в каких-то непонятных существ, огражденных от цветущего рая, он видел и чувствовал обжигающе холодный лед. Он чувствовал всю эту мешанину в одной конкретной точке, внутри которой оказался Он сам. Это было сравнимо разве что с тяжестью, пытавшейся не просто раздавить Его, но расплющить без остатка.

Он чувствовал ужасный жар внутри Его тела. Жар разливался от головы до кончиков пальцев рук и ног. Жар захватывал Его и не собирался покидать своих новых владений.

А внутри жара были и страх, и печаль, и ненависть, все, что не касалось радости и торжества. Даже в редких победах над трудностями Он не испытывал ее, будто понимавший, что невозможно удержать равновесие в свою пользу, и оно все равно вернется в исходную позицию.

Он видел то, чего не могли видеть все те, которые окружали Его и свои, и чужие.

Он в принципе видел вокруг лишь чужих, стремившихся победить Его всеми существующими в физическом Бытие способами. У Него практически не было союзников, желавших оказать Ему должную поддержку, дать Ему дельный совет, сказать необходимое Слово, которое у Него должно было быть, но почему-то не имелось.

Он не утратил своего Слова. Он просто не мог подобраться к нему.

И все, что Ему оставалось, делать то, что Он хотел делать читать и писать. Это был верный путь к тому, чтобы достичь своего Слова. Но время было против Него. Время тормозило Его событиями и людьми, с которыми Ему приходилось контактировать. Время отвлекало Его, время указывало Ему на Его жар, на его страх, печаль, ненависть, принуждая быть подчиненным ему соучастником.

Он пребывал в постоянном ожидании, Он получал то, что ожидал, и жар внутри Него лишь раздувался.

Мироздание не было Ему противником, мироздание не стремилось всяческий раз совершить против Него нечто неприятное, не было такого, что Он родился, как говорится, под несчастливой звездой, и на роду Ему было написаны невзгоды. Нет, все было гораздо проще.

Он не принадлежал этому мирозданию, сотворенному кем-то однажды. Он вообще не принадлежал мирозданиям, ни одному из возможных, по сути, являвшимся упорядочением и конкретикой. Мирозданиям, по сути, являвшимся мыслью, обозначением, не одним только лишь Словом. Он не имел к этому никакого отношения, Он просто не мог быть чем-то конкретным, чем-то отчетливым и однозначным. По природе своей Он оставался таким, невозможным для заключения во что-то конкретное, невозможным для подчинения Слову. Он в принципе был невозможен для существования, в основе своей, оставаясь принадлежным тишине и пустоте, быть может, сам олицетворяя столь недоступный для понимания образ.

Он ДОЛЖЕН БЫЛ БЫТЬ для формирования Слова Творцом, для обозначения мысли, Он ДОЛЖЕН БЫЛ СТАТЬ в качестве основы, придумываемого Творцом Бытия, Его СЛЕДОВАЛО выдумать, чтобы Бытие получилось завершенным.

Он был создан, и оттого был сжат до критической точки, заперт в конкретику, и тишина и пустота будто были укрощены. Физическое тело Его, полученный по воле Творца Им разум, Его самопонимание, самосознание, восприятие Его внутри формы и размеров делали его практически бессильным, делали Его полностью ничтожным, полностью неспособным.

Оттого внутри Его тела царствовал жар, становясь все сильнее и могущественнее. Энергия его рвалась наружу. Энергия его была сильнее придуманных творцом форм и границ. Энергия не могла не вырваться на свободу, чтобы достичь прежних пределов, укрощенных Творцом.

Год за годом, день за днем, час за часом Его пребывания в физическом Бытие делали Его могущественнее и ожесточеннее даже по отношению к собственному телу. Творец прописал четкие условия для существования своего творения, Бытия, в котором была заточена невероятная сила, и каждый раз сталкиваясь с их воздействием на себе, Он становился все больше неадекватным. Он не стеснялся выразить свое недовольство тем-то и тем-то в присутствии сторонних лиц, а в одиночестве становился просто бешеным. Его нервная система день ото дня испытывала все большую нагрузку негативных эмоций, вообще эмоций. Потому что нельзя сказать, что одна лишь чернота происходила с Ним раз за разом.

Его взрывало практически все, что происходило против Его воли или же спонтанно, но принуждая Его быть участником или соучастником этого. Он был крайне остр на чувство раздражения, недовольства, обиды.

Он заработал несколько болячек на основании этих стрессов, о которых не мог не думать, о которых не мог долго забыть. Он практически ненавидел все вокруг, от дождя и ветра, будто бы препятствовавших Его пешим прогулкам по делу и без, до упавшей на пол вилки, подчинившейся законам физики, придуманным Творцом специально против Него. Он чувствовал со всей остротой своих чувств, на которую был способен, как Бытие, внутри которого Он оказался, старалось каждый миг выступить против Него, воспринимая Его необязательность, если можно так сказать, наличие Его в качестве крайне нежелательного лишнего элемента. Он чувствовал со всей остротой своих чувств, как физической Бытие только подхлестывало рвавшийся из Него жар, должный непременно убить Его тело за ненадобностью. Потому что Он исполнил свою функцию для Творца, и все, что Ему оставалось дождаться этого момента.

Начитавшись книг, посвященных Творцу (Он читал все, и детство Его прошло с книгой), пообщавшись с некоторыми людьми на эту тему, по факту, верующими в божественность всего сущего, Он достаточно легко сформировал необходимый Ему образ некоего человекоподобного существа, этакого старца с длинной бородой, практически идеально слаженного физически, без перекосов в худобу или ожирение. Не раз Он слышал о том, что Творец не более чем отношение людей друг к другу, вообще отношение человека разумного к окружающему его миру. Возлюби ближнего своего. Да, Он был в курсе того, что возлюби ближнего своего, если, Он изучал эти корректировки, придуманные теми же, кто рассказывал миллиардам о существовании Творца в своих книгах. Возможно, вот это самое если с продолжением хода мысли, совсем не подходящей под тему всеобщей любви, о которой они так распинались, было дополнено ими от уже себя. А возможно, что о если миллиарды и не должны были знать, однако если, все-таки, просочилось в массы.

И тогда если только усиливало Его желание пообщаться с этим бородатым старцем, кажущимся таким могущественным, таким всезнающим, таким охуенным мужиком, и просто переломать Ему все, что только можно сломать в физическом теле, образ и подобие которого Творец перенес в свое создание.

-Этот гондон произвел на свет такое дерьмище, что и представить себе невозможно, - непреклонно настаивал Он в разговорах на тему религии, имея ввиду Творца, - Все криво, все недоделано, все через жопу. Разбил бы этому уроду ебало с удовольствием.

Тем не менее, Он слышал музыку внутри себя, позволяя ей звучать со всей ее полнотой.

И эта музыка производила с Ним нечто, что не поддавалось Им никакому объяснению. Музыка эта укрощала Его жар, подавляла в Нем всю Его ненависть на корню. Музыка эта играла всякий раз, когда от Него требовалось проявить сострадание или даже понимание. Он ненавидел Бытие даже за это, однако ненависть возвращалась к Нему уже после, вместе с осознанием Его сострадания и понимания.

Ни разу за свою жизнь Он не проявил актов насилия по отношению к кому-либо (за исключением, конечно, паразитов, вроде мух, комаров, тараканов, клопов, физическое неприятие к которым оказывалось сильнее Его, и их наличие так же добавляло претензий к Творцу с Его стороны). Больше того, в его жизни произошло несколько случаев, когда Его собранность и примитивная человечность вытащила кого-то из могилы. Даже не ответственность, но что-то более важное, что открывалось в нем в эти моменты, погребаемое впоследствии под новым слоем раздражения к Создателю.

Он вынужден был испытывать сострадание, Он вынужден был переживать. Не за свою собственную жизнь, естественно.

Свою собственную жизнь он бы давно оборвал своими руками.

Только вот духу не хватало. Да и незачем было торопиться. Он чувствовал свое состояние, разболтанное донельзя, расшатанное просто пиздец как, которое ничем хорошим для Его тела закончиться не могло. Он не стремился расстаться с физической жизнью, заключенной в ограниченную и крайне тесную оболочку, Он просто ждал этого момента.

-Твою энергию, да в мирное русло, - комментировали Его коллеги по работе, - В постели бы ты девок на части раздирал.

-И как ты еще не подсел на химию с твоим мировоззрением? недоумевали знакомые Ему люди, - Наркота и алкоголь самые верные средства на все хуй положить. А ты все близко к сердцу принимаешь, заводишься по всякой хуйне.

-Ничего, будет и на нашей улице праздник, - стиснув зубы, отвечал Он.

Конечно, у Него и впрямь были мысли подсесть если не на уколы, то на травку точно. Однако Он не касался сигарет в принципе, чтобы пихать себе в рот помимо табака еще что-то вдыхательное. Он бы предпочел надышаться дымом в какой-нибудь кальянной без этой процедуры засовывания мундштука в рот и затяжек. Лучше уж так, оказаться в центре кумара, чтобы поймать расслабляющие галлюцинации.

А по большому счету, в расслабленном состоянии Он мог наворотить или сказать такого, что наверняка бы стоило Ему, в том числе физического здоровья. Или же косых взглядов и смешков за спиной, а то и в лицо.

Нет, Его жар был только Его частью, принадлежал только Ему, и никому другому.

Кто знает, быть может в расслабленном состоянии Он представлял для кого-нибудь куда большую угрозу, чем мог ожидать сам в свете ненависти ко всему свету.

Так что лучше уж так, с вредом для себя, как Он привык делать всегда, выбирая из двух зол большее.

Кто-нибудь скажет, самопожертвование, альтруизм, более трудный путь.

Только кто сказал, что Его стезя трудный путь? Почему Он должен был, своего рода, отдуваться за всех?

И в том и состоял главный Его вопрос, Его главная претензия к Творцу ради чего?

Но в том все и дело, что Он знал, ради чего, и хотел услышать ответ из уст самого Творца.

Потому что все эти разговоры и рассуждения о том, что кто-то родился в нужное время в нужном месте, а кто-то появился на свет не там и не тогда, могли бы впечатлить Его только в Его, где-нибудь, пятилетнем возрасте, и однозначно только в этот период времени, когда Он много чего еще не понимал. Хотя чувство некоей неволи уже тогда давало о себе знать, поскольку в возрасте до десяти лет Он уже не раз страдал физически, получая от Бытия один урок за другим.

Нужно ли Ему это было еще тогда?

Ответ на этот вопрос пришел к Нему гораздо позднее, когда Он понял, что физическая плоть требует постоянного внимания, чему Он так и не научился. И не должен был учиться, будучи привязанный к телу, которое нахуй Ему не сдалось.

Все Его пребывание в этом мире свелось к сливу дня за днем в унитаз. Вчера не помер да и хуй с ним, завтра будет день опять да и в рот его ебать. Он ничего не требовал от этой жизни, запертый в ней все равно, что в душной камере, откуда так просто хуй дернешься.

Так называемые радости физического тела оставались для него так называемыми. О подлинной радости Он постепенно узнавал в собственных сновидениях, будто освобожденный, наконец, если не сам, то кем-то или чем-то со стороны. Но творец точно не имел к этому отношения.

Спиться, скуриться, снюхаться, деградировать до полностью невменяемого состояния, кончиться где-нибудь в дурке это пугало Его на самом деле. Никаких половых связей, никакого отдыха для тела это было Его нормальное полноценное состояние.

Лишь музыка, звучавшая по ночам во сне, и фрагментарно наяву вот что заставляло Его забыться.

А ведь от Него чего-то ожидали. Его пытались наделить какой-то ответственностью, к чему-то обязывали. Как в свое время это сделал Творец.

Только хуй бы с ними.

Он предчувствовал свое освобождение. Именно так Он называл то, что приближалось к Нему день за днем. И последнее перед этим событием время Он все больше проникался как волнением, так и постепенным упокоением, как будто все яснее Ему открывался некий портал, ведущий к Его подлинным предкам, о которых Он все яснее вспоминал, ведомый музыкой по ночам.

Как будто сам Творец имел к ним отношение, однажды покинувший свой род ради созидания чего-то величественного, и одновременно с тем губительного для тех, кто были ему семьей однажды. Он ведь знал (не мог не знать), что ради своего творения ему понадобится один из них. Потому что дух безмятежный, носящийся над водою, не может быть всего один. Творец должен был иметь хоть какое-то представление о том, кто может понадобиться ему при сотворении физического бытия. Как и о том, каким именно образом ему придеться создать того, кто сохранит в себе прекрасие и ужас тишины и пустоты.

Предполагал ли Он, что этот смертный придет к Нему с вопросами? С намерениями сделать с Ним что-то, что будет Ему не под силу? Грош Ему цена как Творцу, если нет.

И вот Его, наконец, выписали из больницы на руки матери и ее мужа, Его отчима, с которым Он был не в очень дружественных отношениях.

И в то же самое время Он неожиданно обнаружил других, как и Он сам старцев, идеально слаженных, без перекосов в худобу и ожирение, вставших над ним, до сего момента убедительно казавшимся бездыханным, истекающим из-за разбитого вдрызг лица кровью посреди темной пустоты. И будто по их негласной воле Он открыл глаза и встретился взглядом с каждым из них. И взгляды их были однородно хладнокровны и чисты, исключавшие любой намек на неестественность помыслов и чувств.

-Я думал, ты не выкарабкаешься, - признался Ему отчим, при первом же удобном случае своего с Ним уединения, - Боже, храни отечественную медицину, - без тени улыбки пошутил он, - Однако, знаешь что, ты уже не ты. Нет в твоих глазах прежней живой искры. Думаю, твоя мать тоже это видит и понимает. Ты лишь твое тело. Не думаю, что это правильно, даже не говоря о том, что вижу перед собой зомби в реальности впервые в жизни. Меду нами были не очень хорошие отношения, но я никогда не желал тебе смерти. Надо быть мудаком, чтобы позволить себе что-то подобное. В твоем же нынешнем состоянии я даже не знаю, как я должен себя вести. Но я уверен на все сто процентов, что тебя по факту больше нет. Твое сердце остановилось здесь, в этом доме, и даже с учетом быстро приехавшей скорой, тебя вряд ли можно было откачать. Так что с одной стороны твое возвращение к жизни - чудо, но с другой что-то непонятное. Мне похуй на какие-то там деньги по инвалидности, похуй на какие-то материальные плюсы для твоей матери, на какие-то пособия. Скажу откровенно: мне неприятно твое присутствие в этом доме. Хочешь сказать, что я тебя опасаюсь, да, что-то такое в этом роде. Сейчас ты для меня все равно, что покойник, в котором, тем не менее, теплится жизнь ты видишь, слышишь, наверняка понимаешь. Я не хочу прикасаться к тебе, не говоря уже о том, чтобы за тобой ухаживать. Пускай этим занимается твоя мать. Это ей ты нужен в первую очередь, я палец о палец не ударю. Извини, повторюсь, мне неприятно осознавать тот факт, что тебя вернули к жизни в то время, когда твоя жизнь оставила тебя на самом деле. Я не собираюсь поднимать на тебя руку, чтобы довести твою смерть до конца, как должно было быть на самом деле. Во-первых, из-за твоей матери, а во-вторых, я не мокрушник, но и как-то облегчать твою участь я отказываюсь.

Его отчим ни разу не был в больнице с намерением навестить Его после того, что с Ним произошло. Они почти не общались друг с другом на всем протяжении времени пребывания отчима в доме Его матери, часть которого принадлежала и Ему.

То, что Он сейчас услышал из уст отчима, означало неминуемые разногласия и конфликты между последним и Его матерью по поводу ее сына. Не просто конфликты, но самый настоящий срач. И виновником этого должен был стать Он.

-Идем домой, - только услышал Он, а вслед за тем Его тело оказалось в каком-то левитирующем состоянии, будто поднятое над поверхностью.

Через миг из Его тела заструился чистый мягкий свет, от которого невозможно было отвести взгляд.

В тот миг музыка, что звучала в Нем неустанно, будто усилилась, раскрываясь перед Ним навроде каких-то ворот, за которыми нельзя были что-либо воспринимать визуально, только на слух и при помощи внутренних чувств и эмоций.

Все, что Ему оставалось в реальном мире после этого, просто закрыть глаза и стараться не открывать их, наслаждаясь ментальной визуальностью мелодии, которую Он продолжал слышать даже когда к нему обращалась мать. Он наблюдал эту визуальность и с открытыми глазами, и образ матери оставался для Него словно по ту сторону Бытия, принявшего Его обратно благодаря тем, кто явился к Нему в темной пустоте с намерением забрать Его с собой.

Он, вдруг, вспомнил Слово. Свое Слово.

Слово, использованное им для созидания четких физических форм и размеров, заполнивших Вечное Небытие. Слово, сотворившее безмятежного духа, кружащего над водою, в котором Он сжал небытие до критической массы. Этим Словом владели все из Его рода, они так же могли созидать и созидали таких, которые требовались ради возникновения очередного Бытия. Слово было для каждого из Его рода всегда одним и тем же. Оно никогда не менялось, передаваясь из уст в уста, из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внукам и правнукам. Даже если Слово было невзначай утеряно, как в случае с Ним, оказавшимся прикованным к ложу, что Он чувствовал под спиной, оно все равно возвращалось, ибо невозможно было утратить Слово навсегда.

Образ матери, призрачный и оттого казавшийся далеким, откуда-то из иного мира, был един для Него.

Тем не менее, Он чувствовал прикосновения материнских рук, бережно разглаживающих Его лицо растерзанное кулаками напавшего на Него смертного и безжизненное (лишенное живительной искры) после усилий врачей в физическом Бытие. Раскрытые ворота мелодии не спешили вновь захлопнуться, чтобы оставить Его только в одной ипостаси: либо творца, либо смертного тела.

Либо материнские ласки, либо сила Слова создавали этот эффект триединства одной и той же сущности.

Триединства потому, что Он слышал эту великолепную, ИДЕАЛЬНУЮ, мелодию. Мелодию воли, которой обладал Он сам, чувствуя тишину и пустоту Небытия всем своим естеством.

Это ничуть не являлось невозможностью, невозможности никогда не было в принципе, Он знал это.

-Быть, - удалось сорваться с Его разбитых рук неслышно.

-Быть, - незаметно для глаз матери сорвалось с Его обессилевших губ в тот же миг.

-Быть, - носилось над водою, вложенное в безмятежность кем-то со стороны.

-Быть, - ответствовала мать, успокоенная Его пробудившейся реакцией.

Он вспомнил даже больше чем просто Слово.

Он вспомнил все то, что наполняло его, что являлось смыслом его, его подлинным и единственным значением, связующим триединство в нечто огромное и нерушимое.

Как будто Он сам родился из надводной безмятежности, из подлинной Радости, что питается вечной Волей, но сама к ней не имеет никакого отношения, заставляя просто и только быть.

Как будто Он явился из Небытия так же благодаря стараниям Творца.

Но ведь Он и явился из Небытия подобным образом на самом деле.

Он не помнил этого наверняка.

Он просто знал.

Но Ему и не нужно было помнить об этом, дабы музыка продолжала звучать, рассказывая Ему о Воле, принудившей Его к созиданию ограниченных форм и размеров.

Стоило Ему лишь вспомнить свое Слово, стоило лишь вновь коснуться его, испытать всю глубину его звучания, в одно мгновенье поглотившую Его субстанцию, материю, вещество, приятно качавшее Его до этого момента, Радость в тот же миг охватила Его всего, все Его сознание. Словно в первый раз он испытал всю полноту Воли, внезапно окружившей Его, сделавшей Его каким-то счастливым, и потому Его безмятежность была лишена чего-либо еще, что Он мог бы испытать в принципе.

Стоило ему только лишь вспомнить свое Слово, стоило лишь Слову Его сорваться с губ, достичь материнского сознания, материнского сердца, стоило матери уловить его даже не на слух, но чем-то еще, что невозможно передать на словах, как Бытие вокруг Него как-то пришло в некое движение, слегка покачнулось и поплыло подобно расползающимся по воде кругам. И все это слишком напоминало если не сон, то мощную оптическую иллюзию, которой Он прежде не знал, о которой Он прежде даже не догадывался.

Вряд ли об этом догадывался тот, кто устроил Ему все это.

Нет, тот, который загнал Его в это прекрасное состояние, слишком ненавидел Его, чтобы позволить Ему так расслабиться, можно так сказать, выйти куда-то за привычные Ему пределы собственного самосознания.

Но в то же время Он понимал, что без него Он не смог бы вновь коснуться этой нескончаемой Радости.

Нет, Он поймет это не сейчас.

Сейчас Ему было все равно, что похуй. Похуй даже на то, что физическое Бытие, где Он лежал в домашней кровати без возможности повелевать собственной физической оболочкой (ну как собственной, скорее, временной физической оболочкой, слишком ограниченной в своих возможностях, практически лишенной их), расползалось в стороны, оставляя после себя прежние тишину и пустоту. Как будто Он и не начинал никакого созидания, которым навсегда разрушал это Великое Равновесие Небытия, возвращая все как было, в исходную точку. Того хотел тот, кто напомнил Ему о Воле, о Радости, о безмятежности. В конце концов, о том, что Ему под силу было сжать безмятежное и вольное Небытие в крайне ограниченном пространстве ради важного созидания, которое Он должен был рано или поздно начать, неудовлетворенный его отсутствием. Ведь Он существовал только ради лишь сотворения мира, в том заключался Его собственный смысл.

И на месте одного физического Бытия, участь которого наверняка была предрешена Им, обретшим над собой прежний контроль, неизбежно должно было стать другое Бытие

Он потратил шесть дней на свое созидание. И, наверное, по этой причине то, что получилось по Его воле, оказалось не таким уж и полновесным, как Он хотел бы. Но сколько времени Он должен был потратить на новое свое творение?

Мог ли Он надеяться на то, что никто не явится к Нему с намерением вцепиться Ему в горло?

Но ведь совершенство недостижимо.

Да, невозможности не бывает, однако и Его Слово не обладало той силой, которая приводила бы Его созидание к Абсолюту форм, размеров, условий, заданных Им.

Может быть, не стоило вновь обращаться к своему Слову?

Может быть, Он уже исполнил свое предназначение, сотворив однажды Бытие, участь которого была предрешена им с самого начала?

Может быть, Он и был особенным, действительно всемогущим где-то и в каких-то обстоятельствах, Слово которого обладало возможностями, как к созиданию, так и к разрушению.

Вопрос, правда, в том, что именно Его слово разрушало и созидало?

И, наверное, даже Он сам не до конца понимал возможностей своего Слова, вкладывая в него лишь часть их, вполне возможно, не особо существенную. Оттого Его творение получилось достаточно грубым, неотшлифованным до конца, таким, чтобы Он чувствовал всю грубость его и неотшлифованность.

Не до любви было в Его творении, не до Радости, о которой Ему мог рассказать лишь тот, кого укротили в критической точке, в максимально сжатых для Небытия размерах.

Чего стоила одна лишь грызня так называемых близких между собой людей, когда дело коснулось личного интереса каждого из них за коробку с кухней и тремя комнатами, заработанную ее владельцем своими руками, здоровьем, потраченным временем. И то была самая настоящая грызня, свидетелем которой Он был вынужден стать не по своей воле. Он был в курсе подробностей завещания, составленного стариком Его собственными пальцами, который диктовал Ему свою волю, требуя перенести ее на бумагу. Впечатление было такое, будто дед тронулся умом, и деменция овладела им целиком и полностью, несмотря на заключение психиатров, к которым старик обратился перед своими намерениями решить участь квартиры.

Так называемые родственники всего лишь ждали момента, когда дед отправится к праотцам, навещая его изредка, и общаясь со стариком, в основном, по телефону.

Однако в собственности пожилого (одинокого при живых родственниках) человека имелась не одна квартира, и участь прочей недвижимости он так же решил в том же самом завещании. Он же, записывая за стариком его решение (вполне продуманное и крайне твердое), понимал всю глубину того, что появлялось на бумаге строчка за строчкой. Это было вполне намеренное решение человека, пусть обремененного возрастом и физической усталостью, понимавшего отношение близких ему по крови (и не только) людей, где выражение а не пошел бы ты на хуй, старый пердун, хорош тебе небо коптить: трехкомнатная хата в элитном доме на кону, было вполне очевидным, пусть не выраженным словами, но практически витавшее в воздухе. По этой причине старик не спешил общаться с теми, кого должен был по праву называть своими родственниками. По этой причине у него были все основания опасаться за свою жизнь.

-За тряхомудье глотки грызут, не то, что из-за жилья, - комментировал Он прямым текстом, общаясь со стариком по этому поводу едва ли не каждый день, проводимый в той квартире, - Не бывает и не может быть никаких родственников. Только из пизды вылезли уже конкуренты с волчьим взглядом. Все мы одним миром мазаны. И всегда было так, просто в какие-то моменты времени это чувство притуплялось воспитанием и образованием с юных лет.

-А ты не такой, - не замедлил заметить дед, определенно делавший про себя выводы в общении с Ним с первого дня их знакомства.

-А у меня нет нихуя, чтобы быть приученным тусоваться красиво. По факту, у матери свой дом, у отца свой. А мне - что один, что другой обуза. Платить за них, отстегивать всякому пидорью за свет, за газ, за воду за свободу. Нахуй оно мне это надо: кормить шайку пидарасов оборзевших до состояния рожа, что жопа. Уж лучше так перекати полем.

-Свой дом всегда должен быть, - опровергал старик с улыбкой.

-Чтобы потом вот так трястись за свою шкуру и знать, что ждут твоего последнего вздоха?

Он мог бы сказать больше.

Потому что родня, проживавшая в соседнем доме, деланно интересующаяся здоровьем отца и деда, время от времени навещавшая его лично, не в состоянии была купить ему хотя бы пару кусков мыла, чтобы старик смог постираться. Или же вынести мусор, чем занимался совершенно посторонний человек, нанятый стариком по объявлению в качестве помощника-писаря. Нет, Он пока что еще не взял на себя функции домохозяйки, пока еще не занимался мытьем полов и протиранием квартиры от пыли. Но кое-какую мелочевку помимо своих прямых рабочих обязанностей уже выполнял. Сам, из-за сострадания к этому человеку, к которому у Него не должно быть ни грамма сочувствия.

На самом деле, старик оказался не таким уж и бедным и несчастным, ловко оперируя уязвленным самолюбием. Мол, кто-то что-то из так называемых родственников пизданул своим языком, обложив старика откровенными оскорблениями, на что тот обиделся, не желая видеть и слышать этих мудаков. Дед, якобы, допускал возможность с их стороны какого-нибудь отравления, при котором никто, учитывая его возраст и состояние здоровья, никто не будет даже пытаться проводить расследование. Заполучив же Его в свои руки, старик мог быть уверенным в своем нежелании общения с близко находящейся от него родней. Старик, конечно, не скрывал своего желания нанять сиделку, но его вполне устраивал помощник, которому можно было платить только за работу, оговоренную между ними в первый же рабочий день.

Идея оформить над стариком опекунство Его не прельщала, даже отпугивала потому, что Он очень хорошо понимал, что:

- Ему не стоило рассчитывать на стариковскую щедрость, и Он откровенно не претендовал если не на хату, то на угол в ней, учитывая тот факт, что от Него не требовалось вести в квартире хозяйство;

- в случае, если бы с дедом что-то случилось, приведшее к его смерти, Он был бы первым в списке тех, к кому возникнут логичные вопросы;

- заниматься подобной деятельностью было вообще не для Него, мол, пусть лучше нанимают домработницу.

Но для Него был показателен сам факт этих отношений между родными по крови людьми.

Нет, Он и раньше сталкивался с подобным скотством, с откровенной корыстью, с неприкрытым желанием отхватить самый большой кусок при первой удачной возможности вот таким подходом в ожидании смерти родного, самого близкого из всех возможных человека.

Как говорится квартирный вопрос всех портит, да?

Да нихуя подобного. Квартирный вопрос всего лишь одна из плюшек (а для тех, кто не понимает одна из сладостей) способная подхлестнуть заложенную Творцом в убогий смертный разум жажду наживы. Не просто наживы, но ЛЕГКОЙ наживы, ради которой убогий смертный разум может пойти на подмену искренних родственных чувств примитивным жопооблизыванием, чтобы оказаться у пирога первым и с самой большой ложкой. А чаще всего, даже жопу облизывать и не надо: достаточно просто на родных и близких хуй положить, чтобы потом появиться, как говориться, после драки кулаками помахать. И те, кто совсем уже убогие и просто по-животному хищники, идут до конца, не стыдясь своей откровенной наглости и бессовестности. Впрочем, какая, в пизде, совесть? Совесть это уже для совсем убогих, откровенно бессильных, тех, кого принято жрать первыми в устроенной Творцом борьбе за выживание. Совесть, в таком случае, вызывает не только ненависть, но даже презрение, как к какому-то прокаженному с отметкой ее где-нибудь на лбу, чтобы всякий желающий мог увидеть эту самую совесть воочию. Чтобы мог указать пальцем: вот он, избавьте меня от такого.

Старик, ты свое отжил, много ли тебе надо в твоем-то возрасте, при котором пора уже думать о вечном? Тарелка супа, стакан компота, диван и телевизор, под бубнежку которого можно без страха отойти в мир иной. Не ссы, дед, телевизор обязательно облегчит твои мучения в этот момент.

В детстве Он задавался вопросом о национальности Творца. Почему именно этим людям было позволено Творцом говорить о нем, доносить его волю всему человечеству, призывать следовать его учениям, призывать быть отформатированными его волей?

Все из-за того, что телевизор, который был для больного старика единственным источником связи с окружающим миром (за исключением сотового телефона), и под бубнежку которого можно без страха отойти в мир иной, только и делал, что нагнетал тоску и тягомотину, могущую заставить любого адекватного человека выть на луну волком, желать оставить этот глобальный пиздец как можно скорее и без оглядки. Ведь люди, распространявшие волю Творца, распространявшие его учение о любви к ближнему своему, и транслирующие откровенную унылую помойку с экрана телевизора одни и те же люди. Благословенные Творцом люди, о чем они так красочно, в подробностях, рассказывали в своих книгах о нем.

А меж тем, зловоние из телевизора проникало в людское сознание, культивируя ложь и откровенную ненависть ради все той же корысти.

И уже правнуки старика, у которого Он проводил почти каждый день часов по восемь часов рабочего времени с самого ранья, задавали ему вопрос о сроках его смерти.

И на самом деле вот такое поведение, включая со стороны юного поколения, Его практически не удивляло. Его даже не удивлял тот факт, что вот эти рассказы о любви Творца к своим созданиям, о любви к ближнему своему имели обратный эффект, и на самом деле, предназначались именно для этой цели воспитания в людях всей их практической убогости и животной примитивности.

То был Творец, стоявший на страже всего лишь одного народа, скитания которого были описаны в тех книгах, что призывали большинство следовать его учениям, следовать путем любви к ближнему своему, что твердили убогому человечеству о любви к нему Творца. То был Творец, стоявший на страже народа, представители которого усиленно культивировали ложь и жажду наживы с экранов телевизоров, разделяя людей между собой, по факту, обретая власть над всеми и каждым. Ведь для созидания получившегося физического Бытия Творец разрушил нечто более величественное, принудив Его и наблюдать, и принимать участие в этой, по сути своей, трагедии, загнав Его в откровенную Неволю.

Еще больше Его бесил тот факт, что старик, вроде бы умный человек, с высшим образованием, так легко внимал и проглатывал эту телевизионную ложь, задаваясь, при этом, вопросом а почему так происходило лично с ним? И как так получилось, что его родня так вела себя с ним?

-Забудьте прежние времена с прежними строгими правилами, - пожимал плечами Он, - Нет больше никаких правил. Да и не было, если честно, никогда. Корысть и жадность вот единственная движущая сила. Даже страх не всегда может ее сдержать. Сколько раз я слышал что-то вроде: господь посылает нам испытания, чтобы мы становились лучше. Вопрос только в том, чей именно Господь. Господин, то есть. Кругом, сука, одни господа, послать на хуй некого. Никогда господа не смогут разговаривать на одном языке. Потому что господа все как один под себя гребут. Господа не знают контроля. Поэтому и Творца никто не контролировал, оттого и дерьмо создал, по собственному образу и подобию.

-Трудно тебе в жизни, видимо, приходиться, - заметил старик.

-Не труднее, чем Вам с Вашими родственниками, - не стал сдерживаться Он.

-Это точно: родственники у меня еще те лисы, - улыбнулся старик, - Но на каждую гайку всегда найдется свой болт.

-Где-то я слышал однажды нечто подобное, - вспомнил Он с собственной улыбкой, - В более примитивной, но грубой и очень точной формулировке. Я думаю, пора уже при рождении резьбу в каждой манде и на каждой письке (а то и в каждой жопе) начинать нарезать. Чтобы с рождения люди знали, что им предстоит ожидать и делать всю свою дальнейшую жизнь. Ибо так хотел Господь. Его же пути неисповедимы, брякнул какую-нибудь хуйню и все ведутся.

-Я так понимаю, ты некрещеный? В церковь не ходишь?

-Крещеный, но церковь на хую вертел. Делать мне больше нехер, чем по столь злачным местам мотаться. Они же ведь, эти все попы с дьяками, никакого отношения к религии не имеют. Им же капусту надо шинковать. А, кроме того, там, вроде, чтобы стать попом, очко надо свое подставить.

-Такое мнение имеет место быть, - кивнул дед, - Я тоже об этом слышал.

-Пиздеж это все, о Творце. Об ЭТОМ Творце, - уточнил Он, - Это как в басне про две бочки одна была с вином, другая пустая. И та, которая пустая, пока катилась по мостовой, гремела звонче полной.

-Улавливаю, - поспешил признаться дед, - Может быть, ты и прав, может быть, и сами иудей нихуя не знают о том, что написали однажды. Может быть, действительно подлинный Создатель не имеет с ними ничего общего. Однако я все равно верю в божественность этого мира, каким бы он не был, с твоей точки зрения, не идеальным. И поэтому я вел себя и продолжаю себя вести как и положено мне по природе своей по-человечьи, то есть быть собой. Чтобы быть готовым, когда с меня спросят.

-Со всех будет спрос, - не оспаривал Он, - И с убогих смертных, и с их Творцов, сколько бы их не было на самом деле.

-Звучит так, будто ты упиваешься в ожидании этого момента.

-А я действительно этого жду: и спросить, и высказать, - откровенно заявил Он, чувствуя неприятный зуд внутри, вызванный самой этой темой, с которой Он не хотел соскакивать, - Ввалить крепких пиздов, вот прямо по полной программе, за каждый пережитый в этом мироздании свой день, припомнить каждый косяк.

-Тогда у тебя должна быть память как на жестком диске: без битых секторов, чтобы иметь доступ к каждому из них, - попытался пошутить старик.

-Пока что на память не жалуюсь, - хмыкнул Он с привычной для него осторожностью, - Были, конечно, и плюсы. Но минусы перевешивают.

-Небось, из-за денег, - предположил старик, - Сам же говоришь корысть в каждом человеке. Корысть и жажда наживы. Денег, я вижу, ты больших не зарабатываешь, а наверняка хотелось бы. Подожди, - поспешил остановить дед, - Прежде чем ты сейчас начнешь мне рассказывать о том, что тебя устраивает твой заработок, позволь мне кое-что тебе сказать. Мы с тобой работаем уже достаточно большой кусок времени, чтобы у меня могло сложиться о тебе вполне ясное впечатление. Тебя не устраивает то, сколько ты зарабатываешь, и выше своих возможностей тебе не прыгнуть. Отсюда весь твой негатив в отношении окружающего тебя мира, в отношении даже его создателя. Тебя не устраивает само понимание того факта, что тебе необходимо как-то двигаться в этой жизни. Мне такие люди знакомы. Дело не в их нежелании как-то развиваться, не в их лени. Больше того, ты не ленивый человек. Повторюсь, у тебя просто не хватает возможностей, каких-то особых знаний, возможно, из-за упущенного тобой времени, а возможно, что просто тебе не дано было их коснуться. Тебя не устраивает делать какие-то действия, которые для тебя в тягость, и одной из причин этой неудовлетворенности непредвиденные обстоятельства при совершении таких действий, к которым ты не готов. И чаще всего, эти обстоятельства касаются физической составляющей этого мира. Ты бы действительно хотел, чтобы кто-то выполнял за тебя эти действия. Именно так я воспринимаю твое недовольство всеми и вся. Я знаю, что тебе действительно тяжело сейчас, учитывая твой труд помимо работы у меня. Это несомненный стресс, который не идет тебе на пользу, который действительно может привести к тяжелым для тебя и твоих родителей последствиям. Поэтому давай договоримся следующим образом. У меня есть банковский счет, о котором никто не знает. На данный момент там находится крупная сумма денег. Доступ к ним есть лишь у меня. Я думаю, ты сможешь воспользоваться этим счетом, но только после моей смерти.

-Если это правда, то у меня появляется серьезный мотив, - моментально среагировал Он, на самом деле сомневаясь в признаниях старика.

А впрочем, почему такого не могло быть взаправду?

Занимаясь завещанием, Он понял, что у деда действительно были и деньги, и недвижимость, борьба за которые между потенциальными наследниками могла бы разразиться не на жизнь, а насмерть, если бы старик не хотел сделать все по-своему. Разумеется, что он прошел обследование у психиатра с намерением получить от того необходимую справку о дееспособности и психической вменяемости, чтобы никто потом не смог оспорить последнюю старческую волю.

Но все это не должно было бы касаться Его, которого старик намеревался включить в свои планы.

-Ты просто делай, что от тебя требуется, за что я тебе плачу, - рекомендовал старик в ответ на Его разумные опасения, - И помалкивай как можно чаще. Я верю тебе, я вижу, что ты вполне разумный человек, затюканный обстоятельствами. Тебе действительно надо не так уж и много, и в том заключается твое преимущество над немалым количеством людей. Ты не извращен, как ты сам говоришь, красивой тусовкой, не извращен деньгами, не в пример моей родне. Поэтому ты мне симпатичен с первого дня нашего сотрудничества. Так что положи болт на свой негатив, и слушай меня.

А спустя всего дней пять-шесть этого разговора Он и начал испытывать эти неприятные ощущения в собственной голове, о которых не мог не рассказать матери.

И первое время эти ощущения не влияли на Его физическое состояние.

Лишь мысли его были будто сами по себе, и Он мог лишь наблюдать их, практически не управляя ими.

Мысли эти касались этого мерзкого старца, по воле которого Он пребывал в удручавшем Его материальном мире, все меньше имевшем для него важность и реальность, но все больше обретавшем смысл Его самой главной мотивации встретиться с Творцом лицом к лицу без постороннего присутствия и ощутимых преград между ними.

Не нужны Ему были никакие деньги, предлагаемые стариком на полном серьезе. Наверняка это была какая-то афера, в конечном счете, могущая обернуться для Него крупными неприятностями с Уголовным Кодексом и нехуевым таким сроком тюремного заключения.

Он предупредил старика, что намерен на какое-то время переехать к матери, которая предложила Ему пожить у нее с отчимом, узнав о здоровье сына, и не скрывала своих переживаний по этому поводу.

Он не хотел бегать ни по каким больницам, Он не собирался подсаживаться на лекарства, чтобы избавиться от этих неприятных ощущений в голове, вызванных далеко не под воздействием окружающей среды и не от нескончаемого стресса, благодаря которому у Него уже имелись проблемы с сердцем и частенько дергались глаза или пальцы рук, и на какое-то время Ему следовало сменить обстановку.

Он хорошо понимал, что означали эти неприятные ощущения в голове.

Мысль о скорой смерти настойчиво лезла Ему в голову.

И с той же настойчивостью в голову Ему проникал образ бородатого, идеально слаженного старца, будто ожидавшего Его. Старец стоял недвижимой фигурой, глядя прямо перед собой, сфокусировав строгий взгляд в одной точке, прямо на Нем, который совершенно легко будто вскрыл некий защитный слой между мирозданиями физическим и иным, где Творец и не думал прятаться, находясь в самом эпицентре темной бесконечной пустоты. И под взглядом Творца музыка сама собой рождалась в Его сердце, и Он слышал ее с каждым мгновением все отчетливее.

Он не говорил матери о своих ощущениях, о своих мыслях, против Его воли лезущих в Его сознание.

Он лгал матери, рассказывая ей о том, что Ему действительно полегчало, и Ему бы хотелось вернуться на свою территорию.

Неприятные ощущения в голове, тем не менее, распространили свое воздействие на все Его тело, Он чувствовал их в каждом своем движении, в ходе которого возникал этот колющий эффект в руках, в ногах, в пальцах. Его тело не становилось слабее, но наливалось под воздействием этой колючести неприятным теплом, достаточно быстро переросшим в самый настоящий жар. Он чувствовал это тепло и раньше, усиливавшееся постепенно, приливающее к голове вместе с периодическими притоками крови. Но то было просто тепло, конечно, ненормальное, но терпимое, под воздействием которого Ему становилось даже как-то легче, как-то приятнее, хотя Он отдавал себе отчет в том, что так не должно было бы быть.

Колющий эффект разгонял приятное тепло по всему Его телу до неприятного жара, от которого Он мог чувствовать, что просто задыхается. Но именно этот жар будто начисто стирал границу между Ним и тем, кто будто ожидал Его скорого появления, кто своим пристальным взглядом в одну точку, обращенного прямо на Него, распалял стремление этой встречи.

Всего дня за два или за три до того момента, когда Его тело будто лопнуло изнутри, и нестерпимый жар будто достал до каждой клеточки Его тела, прорвав тонкую пленку, защищавшую Его изнутри от пагубного для Его тела воздействия при прямом контакте этой мощной и разрушительной силы, которая теперь коснулась Его нутра физически, Ему был телефонный звонок из банка.

Женский голос в трубке сообщал Ему о необходимости явиться в отделение банка по месту Его прописки для оформления карты, на которой хранилась вполне конкретная денежная сумма, действительно немаленькая, для Него вполне очень даже очень большая. Ему было сказано, что Он является владельцем этих денег, однако от Него требовалось оформить бумаги, чтобы все было как положено, без каких-либо вопросов. Дед действительно открыл на Него счет, оказав Ему посильную финансовую поддержку. И этот звонок оказался для Него неожиданным настолько, что прежний категоричный отказ от затеи старика дать Ему денег выглядел теперь просто смехотворным и осознание этой смехотворности на мгновенье (всего лишь на мгновенье) пролилось внутри Него приятной прохладой.

Он не мог не позвонить старику, помня дедовское условие, при котором мог воспользоваться предложенными им деньгами.

За один только день Он набрал один и тот же стариковский номер что-то около двух десятков раз, чтобы услышать безжалостное абонент не абонент.

Неужто старик все, спекся?

Его идея навестить деда по возвращении обратно на хату, которую Он снимал на протяжении последних нескольких лет, про себя иногда подумывая о ее выкупе, мелькнула в Его сознании всего на тысячную долю секунды и исчезла в черном Небытие столь же стремительно, что и ворвалась к Нему в голову.

И то была последняя Его мысль прямо перед тем как жар внутри Него устремился наружу, и сердце Его просто встало на одном месте, отказываясь исполнять свою функцию.

В тот момент Он находился в доме матери один, отделенный от матери всего восемью-десятью минутами ее поспешного шага к Нему, предчувствующей беду.

Что бы Он попросил у бога, если бы все можно было начать сначала?

конец

Глава 2: Трио Я-В-Ь

1.

Я видел сон.

Я видел и слышал, как открылось запертое в страницах священных книг нутро.

И в тот момент открылся мне страшный План, Генеральный План, от которого Бытие обрело всю свою зависимость. Не Истина оказалась во главе всего сущего, но четкие действия, прописанные по ту сторону символов в священных письменах.

Я видел солнце, проникающее везде и всюду как объединяющий все возможные и существующие параллельно друг другу мироздания, будто некое Всевидящее око, чей взор абсолютен и всеобъемлющ.

Я видел солнце как взор Единой Сущности, повелевающей всеми возможными и существующими в одном потоке времени девятью параллельными мирозданиями, не допускающей существования Ее представителей или, если угодно, посланцев, в чью задачу входит оглашение Ее воли для всех и каждого, на кого могла бы указать Она.

Я видел, слышал, чувствовал, как беспечна и независима Единая Сущность, избравшая облик светила. Я видел, слышал, чувствовал Ее отрешенность всем своим природным естеством, так, как должен был видеть, слышать, чувствовать, созданный Великой силой, той же, что определила мне место быть в рабской покорности перед источником страшного света.

О, свет того солнца был страшен. Страшен и жесток. Ибо не тепло разливало оно, от которого все внутри пребывает в сладкой порхающей невесомости, призывая жить и наслаждаться жизнью, и так и тянет испить его без чувства насыщения, но с каждым глотком становится все беззаботнее и красочнее во вкусах, цветах и запахах.

Не живительные для всего живого тепло и свет излучало солнце, но жестокий жар, самое настоящее пекло, все сжигающий огонь устремлялся от него во всех направлениях, проникал в каждое из девяти мирозданий с одной-единственной целью превратить в пепел и угли все вокруг. И устремлялся все сжигающий огонь во всех направлениях, и проникал внутри, и превращал все в пепел и угли, даже кажущийся вечным лед.

И невозможно было укрыться от все испепеляющего солнца, казалось, не знавшего иных своих свойств.

Все потому, что не посланцы, но приверженцы его, целиком и всецело с первого мгновения своего появления на свет повиновавшиеся ему, совсем слабые без его абсолютной губительной силы, будто порожденные им специально для этой цели, распространяли это жестокое пекло, источая его неиссякаемыми источниками. И они были повсюду, встречались мне постоянно, не стесняясь находиться среди бесчисленных орд безымянных существ, населяющих каждое из девяти мирозданий. И создания эти слишком походили на людей внешне, такие же прямоходящие на двух ногах. И даже посланцы Единой Сущности, по природе своей беспристрастной в своей жестокой страшной силе, не отличались от них, имея две ноги и руки, скрытые плотными непрозрачными одеяниями, чтобы невозможно было разглядеть их ту же страшную и принадлежащую к ужасу Единой Сущности суть.

Были посланцы подобны каким-то фанатикам.

Было стремление их к испепелению и выжиганию дотла мирозданий нерушимой догмой. Нерушимой настолько, что даже понимая всю свою фанатичность, граничащую с откровенным безумием, что доставляла она посланцам удовольствие.

Но не было в их деяниях ничего личного. Внешне, естественно.

А ненависть ко всем и каждому, отличному от них, легко читалась в холодных их глазах. Но не жгучим огнем или обжигающим холодом. Особое состояние выражало ее. То естественная тяга к жизни, насквозь пропитанная соленым привкусом во рту, но однозначно не крови, а чем-то более густым и плотным до твердости.

И оттого в речах посланцев Единой Сущности, которой все равно с самого начала своего существования, слышится холодная отстраненность, неестественная для орд человекоподобных существ, населяющих каждое из девяти мирозданий. Не слышали (или не хотели слышать) они бесчувственные голоса посланцев, распространяющих губительные жар и огонь по их же мирам, ставшие естественными условиями жизни в них, казалось бы, с самого начала времен. Вроде так и должно было быть, задуманное Создателем, вроде ДОЛЖНЫ БЫТЬ губительные жар и огонь, стремящиеся испепелять и сжигать дотла, и наверняка сжигающие и испепеляющие.

Но во сне своем я знал о посланцах самое важное: то были фантомы вполне реальных людей, пропечатанные в девяти мирозданиях, доступных для Единой беспристрастной Сущности. Будто спроецировали они сами себя, будто перенесли самих себя на страницы священных (разумеется, провозглашенных таковыми ими самими) книг, спрятавшись от реальных людей, но населив свои книги такими же фантомами, и наделили их некоторыми внешними особенностями вроде свиных пятаков на лицах, или рогов на головах, или же звериными копытами, сами, однако, оставаясь человеками от рождения. Но даже в реальном мире они называли себя посланцами.

Так убедительны были их писания в своих подробностях, что стали они реальностью для своих авторов.

А впрочем, любой образ должен иметь под собой нечто реальное. И оттого возникают вопросы относительно данных подробностей. И во сне я был уверен в том, что видел эту реальность, хоть и не мог вспомнить о ней так, как изложено было в священных писаниях.

Во сне был уверен я в том, что знал многое из секретов, тщательно оберегаемых посланцами от сторонних глаз и ушей. Во сне я был уверен в том, что мне был доступен смысл этих книг, и в том заключалась некая защита меня от Единой Сущности и от пекла и жара ее, что разливался благодаря ее посланцам по всем существующим девяти мирозданиям. Во сне я не принадлежал ни одному из них. Во сне я мог лишь наблюдать за ними.

И вот я наблюдал за посланцами как будто против своей воли, принужденный кем-то, даже чем-то, быть может, все той же Единой Сущностью, каким-то странным образом овладевшей мной, моим сознанием, всем моим естеством. Как было такое возможно? Я знал правильный ответ, и этот ответ был не менее страшен, чем тот огонь, излучаемый ею, и все сжигающий и испепеляющий все вокруг, благодаря ее посланцам. Все потому, что посланцы оказывались куда страшнее бездушной Единой Сущности, пользуясь ее могуществом в своих собственных интересах.

И что гораздо существеннее, священные писания их исполняли роль этаких порталов из вымышленных ими мирозданий в реальный мир, которому я принадлежал с самого своего рождения. И ради того, чтобы быть порталами и были написаны эти книги, ради того, чтобы фантомы имели возможность обрести физическую плоть, радо того, наконец, чтобы Единая Сущность, со всей своей жестокой беспристрастной мощью, проникла в физическую реальность.

Я слышал во сне вполне четкие намерения перенести Преисподнюю в мое Бытие. Я слышал о намерениях дать солнцу над моей головой ту же власть, котором обладало оно, оставаясь Единой Сущностью. Я слышал о намерениях наградить солнце над моей головой этим титулом, превратив его в самого Дьявола, которого придумали и которому же поклонялись его Творцы. Я слышал о намерениях превратить большую часть моего Бытия в выжженную сухую пустошь, где уголки с изобилием зелени и воды должны быть на вес золота, ради пребывания в которых люди будут готовы отдать свои жизни.

Во сне я видел Ад таким, каким знал его из книг. Я чувствовал его жар, я чувствовал невозможность своего пребывания в нем, чувствовал, как огонь Единой Сущности следил за мной, выжигая мои легкие. И когда я поднимал свои глаза ввысь, желая увидеть лицо Единой Сущности, слишком яркий блеск пронзал меня всего.

Я помню, что я рыдал, заливаясь слезами в страхе перед неизбежностью встретить Единую Сущность и ее куда более жутких посланцев в своем мироздании, и невозможность сделать что-либо, чтобы не дать этому событию свершиться.

Ведь только у них были все ключи, чтобы открыть образованные ими же самими порталы.

И с каждым днем мой страх оказаться под испепеляющим взором Единой Сущности, представленной его посланцами как Владыкой боли и прочих физических мук, только рос, уменьшая всего меня в размерах до состояния мелкой букашки, микроба, простейшего организма, лишенного вообще какого-либо намека на возможность мыслить.

И вот я проснулся и вдруг понял, что порталы давно открыты, и что я пребываю в этом состоянии перехода из реального Бытия в то, о чем рассказывали священные книги, писанные посланцами Единой Сущности. Понял я, что попал в эти порталы против своей воли не один десяток лет назад, когда юный был, когда многого еще не знал и не понимал, но уже где-то глубоко внутри про себя что-то чувствовал.

Поклонники Дьявола, сатанисты нет другого определения для посланников. И как же бесновалась толпа, приветствуя их появление и предложения дать желаемые ею блага и возможности. Поверила толпа их речам.

А взамен потребовали посланцы ее богатства.

-Мы здесь, чтобы все продать, - как-то услышал я признание одного из них.

И ведь действительно начали посланцы Единой Сущности Дьявола в облике солнца делать то, за чем пришли, облаченные, но не обремененные властью.

И как-то незаметно летнее солнце, под которое было легко и беззаботно, стало самым настоящим врагом моим. И последние несколько лет каждое лето становилось все более невыносимым. Вместо приветливого тепла жестокое бездушное пекло, выжигающее листву и траву, и даже в тени тяжко находиться.

Последние несколько лет я слышал из уст средств массовой информации о глобальном потеплении, о том, что это естественный процесс. И прежние холодные зимы и теплый летний период, что я помнил, должны были остаться в прошлом. Я понимал и знал о том, это не вполне естественный процесс, ускоренный людской деятельностью.

И там, где были богатые леса, чем издавна славилась моя Родина теперь, согласно снимкам со спутников, голые земли. Огромные квадраты выкорчеванных с корнями деревьев, благодаря действиям самых настоящих вредителей в человечьем обличье.

И все это совершено пришлыми на мою Родину так называемыми людьми, которым все равно на мой дом.

-Мы здесь, чтобы все продать, - заявили посланцы.

И ведь продали.

И не просто продали, но отдали на самое настоящее растерзание. Даже не на разграбление, но на самое настоящее изничтожение.

Продали тайно, под видом аренды на сотню лет.

А чтобы замести следы массивных вырубок, устраиваются пожары, о которых из года в год каждым летом вещают газеты, радио, телевизор, все, кто только может говорить. Целыми железнодорожными составами в семьдесят-восемьдесят, а то в сто вагонов, вывозится драгоценный лес. И именно лес и есть основная защита от пагубного ультрафиолета солнечного света. Именно лес поддерживает такую температуру, при которой солнце излучает тепло, а не печет и не стремится выжечь дотла.

Массированная вырубка происходила и до появления посланцев Единой Сущности в моей стороне. Но вырубка, а не изничтожение до голой земли так, чтобы с корнем. Ибо на месте старого должно быть что-то новое. И на месте поваленных деревьев должны расти новые, и никакой голой безжизненной земли, уготованной даже не под застройку, а просто, чтобы было напоминание о некогда наполненном жизнью крае.

И ведь действительно сажали вместо срубленного леса новый. Что-то я не знаю случаев о том, чтобы прежние руководители на моей Родине продавали или сдавали в аренду на сто лет целый край ради того, чтобы друзья и союзники моей страны, о которых мне рассказывали на протяжении последних нескольких лет, превращали его в безжизненную пустошь, при этом еще скрывая следы своей деятельности в дыму нескончаемых пожаров, выставляя виновниками их нерадивый люд и незатушенные окурки от сигарет.

Благодаря вот таким посланцам последние лет пять-десять лет я наблюдал и продолжаю наблюдать, как лето начинается едва ли не в марте. В апреле точно. А уже в мае плюс приближается к тридцати градусам. В мае уже духота, не имеющая ничего общего с теплом. В мае еще даже не успевает начаться купальный сезон, но вода успевает прогреться и так и манит окунуться.

В мае же начинается самый сезон для торговцев мороженым и прохладительных напитков. Да что там, прохладительные напитки. Обычная водопроводная вода, дополненная углекислотой, которую хлебают тоннами.

И даже дождь не доставляет той свежести, которой хватило бы для полноценной передышки. Даже дождь теплый, под которым нет желания стоять, расправив руки в удовольствии и подставив каплям лицо.

И единственное, что хоть как-то может облегчить пекло на улице ветер.

Ветер и сквозняк.

Это означает риск простыть. Особенно если одежда на теле сырая от пота.

Мое тело постоянно потеет в лето. И от духоты, начинающейся уже с восьми часов утра, и от физических нагрузок, к которым относится, в том числе, ходьба.

Моя работа включает в себя ходьбу. Ходить приходиться много, и под пекущим солнцем я нахожусь по нескольку часов в день. Оно не достает до меня в тени домов или деревьев, и они похожи на совсем микроскопические островки в целом бескрайнем океане жгучего ультрафиолета, и под воздействием ветра я могу ненадолго остановиться на одном месте, чтобы перевести дух.

Я не боюсь простыть. В летнее пекло меня просто тянет пот холодные кондиционеры, под сквозняки, под освежающий душ. Летом я принимаю душ по два-три раза за день. Это означает расходы на шампунь и гель для душа, на которые я вынужден тратиться чаще, чем, например, зимой. Хотя и последние зимы зимами не назвать (все по той же причине потепления).

Я ненавижу лето. Я вынужден его ненавидеть.

Поправка, я вынужден ненавидеть то, что зовется летом последние несколько лет, стремящееся просто испепелить, угнетающее и тело, и дух (и я сейчас говорю лишь о себе).

Больше того, я наблюдаю этот ужас каждый день в летний сезон, настраиваясь на него еще с начала с весны в надежде, что хотя бы в этот год будет не так жарко.

Надеясь, но про себя понимая, что лучше не будет.

Я бы хотел поверить в эти естественные природные процессы, именуемые глобальным потеплением или похолоданием, и с учетом осознания того факта, что законы природы изучены совсем каплю (а океан - и того меньше) и люди и сами нихуя не знают о том мире, в котором живут, а все эти мудреные книги так называемых экспертов в области физики, химии, биологии, чуть более чем полностью приукрашены домыслами, часть меня верит в то, что глобальные повышение или понижение температуры не зависит от вмешательства человека в естественный порядок вещей, существующий в моем Бытие.

Но вот я трачусь и на холодную воду в торговой точке, на то же мороженое, на то, чтобы потом не вонять в начале и в конце рабочего (да и не только), пропитанного ультрафиолетом дня и после душной ночи, на то, чтобы моя одежда не воняла потом и не содержала белые следы его спустя часы, на билет на общественный транспорт, который, кстати почти всегда надо ждать по несколько минут под палящим солнцем, либо на такси, которое довезет до конечной точки быстрее, но дороже. Я трачусь и понимаю, что зной и беспощадное солнце, по факту, звезда из разряда карликов, делает кого-то богаче в финансовом плане. А если кто-то извлекает из чего-то прибыль, думаю, этот кто-то постарается устроить все так, чтобы источник этой прибыли старался просуществовать как можно дольше.

И тогда мне на ум сами собой приходят технические устройства, только еще больше усиливающие этот жуткий ультрафиолетовый эффект, губительный для всего живого, даже для тех, кто прячется глубоко под землей или глубоко под водой.

Я видел тот сон, и проснувшись после него в холодном поту, я пришел к выводу, что то был не просто сон, но нечто похожее на то, как если бы я на какое-то время оказался вновь наяву.

Я видел этот сон, и проснувшись после него в холодном поту, я пришел к мысли, что у меня нет такой возможности, чтобы что-то сделать хотя бы для облегчения своих собственных неудобств, обрушивающихся на меня в летний период времени.

Жара и духота угнетали меня настолько, что я просыпался с утра уже в напрочь разбитом состоянии, и еще до начала рабочего времени мне уже было в лом что-либо делать, куда-либо идти.

Жара и духота были подобны какому-то котлу, в котором я вынужден был вариться в ожидании неизбежного для меня конца.

Мне необходимо было вырваться из душных каменных джунглей, полных серых однообразных высоток, машин, изрыгающих не менее душные и вонючие газы, которыми был пропитан горячий воздух вокруг.

Меня приглашали в деревню никакой деревни. Даже несмотря на тишину и свежий воздух. Нехуй там делать. Потому что в деревне нельзя ничем не заниматься. Деревня это физический труд, трата сил, которых и без того нет. Деревня это комары, мухи, оводы, пчелы и осы, и прочее насекомое говнище, которое я терпеть не мог с рождения, и для которого мое тело совсем беспомощный кусок мяса в очередную душную ночь.

И когда мне было предложено поехать на море, я раздумывал всего несколько секунд. Пусть из одной жары в другую, в тот момент мне казалось, что морское побережье позволит мне получить желаемый результат очищения от накопившейся во мне усталости.

Меня приглашали присоединиться к людям, с которыми я почти не общался хорошие приятели моих собственных приятелей. Меня легко заверили в том, что я не стану обузой в этой поездке, тем паче, что я платил за себя сам. Обладая нужной суммой, я в одиночку искал возможность поехать куда-нибудь на отдых.

Для меня это путешествие было первым в жизни. Я никогда не видел моря воочию прежде, не в этом Бытие.

Для подготовки себя влезть в шкуру туриста я посмотрел определенное количество видеороликов в Сети, для себя открыв самое настоящее свинство, учиняемое в отелях и на пляжах этими самыми туристами, о котором вряд ли расскажут в средствах массовой информации и уж точно не покажут по телевизору. А если расскажут и покажут, то наверняка это будут единичные случаи, дабы фасон не уронить, особенно с учетом пункта все включено, превращающего вроде бы нормальных людей в вечно голодных прямоходящих особей, приехавших на море, чтобы тупо пожрать. Хотя, если честно, я бы тоже попытался бы нажраться от пуза.

Никакой заграницы, все отечественное.

И все же, несмотря на мое откровенное желание поехать куда-нибудь за бугор, съебаться и больше никогда не возвращаться обратно, я получил немалое удовольствие там, где я был, отвлеченный от заебавшей меня рутины.

Больше того, вдали от привычных для меня серых, каменных джунглей со мной познакомилась женщина по имени Анна. Это было уже в последний день моего пребывания в этом приятном месте, и Анна оказалась не менее приятной и привлекательной внешне представительницей другого пола, которая сразу же запала мне в душу со всей своей теплотой и открытостью.

Но прежде я вновь видел сон, легко и быстро уснувший под расслабляющий все мое сознание и плоть кондиционер, расположенный в гостиничном номере.

Я вновь видел Единую Сущность, самого настоящего Дьявола, чье испепеляющее око беспристрастно наблюдало за всеми девятью мирозданиями Преисподней, и чей губительный для всего живого естества огонь распространяли посланцы, самовольно назвавшие себя таковыми, но благоговейно поклоняющиеся ему так, будто действительно были созданы по его воле. Я смотрел прямо в лицо ему, в лицо, недостижимое для взора никого другого, оказавшегося под его наблюдением. Я был другим, я не принадлежал той реальности, что была под визуальным контролем Единой Сущности. Я прекрасно знал о том, кого (или что) видел, я знал о возможностях силы, источник которой был прямо перед моими глазами, прямо передо мной. И эта сила ничуть не касалась меня, как будто существовала некая прозрачная преграда, разделявшая нас друг от друга именно с этой целью.

И там, где-то в самой глубине, в самом эпицентре светила, которому на самом деле было все равно, я мог разглядеть настоящее лицо, полное черной бездны, холодное от невозможности божественного света озарить его, образованное по воле его же посланцев. Оно существовало и отсутствовало одновременно, отчего солнце оставалось бездушной звездой и вместе с тем разумной сущностью.

Я мог коснуться его собственными руками, и я чувствовал его страшную безграничную силу всем своим естеством, всем своим сознанием.

И мои прикосновения заменяли мою речь, с которой я обращался к нему.

И солнце отвечало мне, позволяя мне чувствовать его испепеляющую жестокую силу, от которой не было спасения, но которая была совершенно безвредна для моего тела. Проснувшись, я подумал о том, что я был уверен в своей принадлежности этой устрашающей силе, что я сам обладал ей, либо я был причастен к появлению Единой Сущности в принципе. Не было никакого страха, не было даже намеков на возможность моего небытия в момент этих прикосновений к светилу.

Зато я видел, благодаря им, каждый уголок всех девяти мирозданий, доступных для Единой Сущности.

Несколько раз я пересматривал полноценный анимационный фильм по мотивам компьютерной игры, основанной на части Божественной комедии Данте Альгиери. По сюжету ее главный герой по имени Данте спустился в Ад в поисках своей возлюбленной Беатриче, чья душа после ее насильственной смерти была похищена Дьяволом в качестве награды за измену Данте с безымянной женщиной и нарушением его клятвы верности возлюбленной невесте. В процессе своих поисков Данте посещал каждый из девяти кругов Ада, воспроизведенных аниматорами (постаравшимися перенести компьютерную игровую графику в рисованный мультяшный вид) достаточно впечатляюще. Я, конечно, не был хорошо знаком с оригинальной Божественной комедией, и уж точно не играл в вышеуказанную игру, достаточно мрачную в плане атмосферы и обилия расчлененки (хотя посмотрел ее полное прохождение все в том же Интернете), но тем не менее я остался доволен увиденной картинкой настолько, что сохранил мультфильм на жестком диске.

И вот те образы, что я видел в своем сне, были совсем не теми, какими получились у создателей данного мультфильма. Однако, проснувшись, я не мог сохранить их в своей памяти, и мультяшный Ад сам собой занял их место, будто стараясь оградить мое сознание от подлинности ужасов Преисподней, что открылись мне во сне. Я не помнил их поутру, открыв глаза в реальном мире, однако я чувствовал нешуточный страх, даже ужас, на мгновение сохранившийся в моем сознании в момент пробуждения. Этот ужас охватил меня в конце сна, с которым я взирал общий план всех девяти мирозданий Ада, представившихся мне одновременно во всей своей красе, благодаря Единой сущности.

Я знаю о том, что структура Ада, согласно описаниям в специфической литературе, представляет собой девять кругов, расположенных один под другим в виде конуса, вершина которого олицетворяет самое малое количество грешных душ, и чем ближе к основанию, тем это количество лишь растет.

Я видел этот конус, состоящий из кругов-мирозданий, насыщенных ужасами, творящимися на каждом из них. Я видел, насколько изощренными могут быть физические истязания, придуманные самым отмороженным людским разумом, место которому однозначно должно быть навсегда изолировано от общества. Я видел физические истязания так отчетливо, как будто сам проходил через них, освещенные светом Единой Сущности. И в тот момент мне более чем казалось, что я проходил через них на самом деле.

А ведь так и было, но я мог лишь вспомнить этот ужасный ультрафиолет, излучаемый бездушным солнцем, затмевающий все остальное, просто меркнущее в сравнении с прочими муками.

Казалось, что так и было на самом деле, и проснувшись после этого сна я будто вспомнил что-то из прошлой жизни, память о которой стерлась при появлении меня в теле в том Бытие, которое окружало меня в этот раз. И лишь эти сны, представляющие мне Ад, оставались той единственной возможностью напомнить мне о прошлом.

Я мог и без проблем переживал эту страшную силу Единой Сущности в своем прежнем состоянии, в своей прежней форме, совершенно отличной от моего теперешнего физического тела, и оттого я злился и ненавидел летнее солнце, вынужденный терпеть свою неполноценную и непригодную для зноя и пекла плоть.

И вот день спустя в моей жизни появилась Анна в красном в белый горошек платьице, из-под которого, как в песне, в солнечных теплых лучах сверкали стройные грациозные ножки, и каждый шаг ее заставлял меня умиляться и восхищаться женской статью.

Оставим подробности этого знакомства.

Оставим подробности ее внешних данных, пусть каждый найдет в Анне свой идеал.

Все, что было со мной прежде, включая слишком жуткие сновидения об Аде и Единой Сущности, мгновенно отошло на второй план, стерлось из памяти, оставляя лишь что-то светлое и обнадеживающее, что могло со мной вообще произойти в этой жизни.

В один миг я утратил контроль над собой, утратил волю. В один миг я стал какой-то бесформенной стряпней, каким-то тютей, самым настоящим беспомощным тюфяком.

Но, бляха муха, мне это понравилось. Все во мне пребывало в состоянии эйфории, когда Аня смотрела на меня добрым взглядом, когда говорила со мной, и в каждом слове ее, обращенном ко мне, был интерес, разбуженный в ней моей персоной. На открытом лице Ани не было ни капли смущения или неуверенности, когда она прикасалась ко мне или чувствовала мои собственные прикосновения. А мне было в удовольствие держать ее за руки, касаться ее ухоженных волос, просто видеть ее рядом с собой.

И, разумеется, это Аня наградила меня той силой, которой сама обладала.

Сила эта проявилась практически сразу с того момента как моя с Аней дорожки пересеклись друг с другом.

Силой этой являлось некое напыление по всему моему телу, которое нельзя было различить визуально даже мне. Его можно было только чувствовать, наблюдать каким-то внутренним зрением, определить его легкое золотистое сияние. Напыление выполняло функцию этакой пленки, надежно предохраняющей мое тело от ультрафиолета, источаемого тяжелым летним солнцем. Напыление не пропускало обжигающее пекло, сохраняя лишь солнечный свет, который приятно ласкал мою кожу, как и должно было быть с самого первого дня моего появления в этом мире, как было в моих детских воспоминаниях теплых солнечных дней, совершенно беззаботных, насыщенных сочными красками.

Каким-то внутренним зрением я не видел ничего подобного на телах других людей. За исключением, как я уже сказал, самой Ани.

Но каким-то образом я знал, что до нашей встречи у нее так же не было никакого подобного напыления на теле. Я знал, что я хотел думать так, но тем не менее. Я намеренно не говорил с ней об этом, да и вряд ли бы вообще додумался заговорить с Аней о нашей общей с ней силе.

Она не была таким же как и я гостем, прибывшем в этот город в качестве отдыхающего. Аня родилась здесь и прожила свою жизнь до нашего знакомства здесь, ни разу не задумавшись о том, чтобы куда-нибудь переехать с намерениями улучшить свое положение. Ей нравилось оставаться на своем месте, ее все устраивало, она была открытой и естественной. В долю мгновенья она увидела во мне родственную душу и даже больше, раз я приглянулся ей как мужчина.

Для Ани я был нечто большее, чем простой романчик с плотскими удовольствиями на пару дней. Она хотела длительных и откровенных серьезных отношений.

Аня не хотела меня отпускать обратно в ту жизнь, из которой я вырвался на короткое время, желая спрятаться от холодного солнца и его самопровозглашенных посланцев, по вине которых мое тело страдало каждое лето, начиная с весны и до первых зимних холодов последние несколько лет. И еще я опасался, что отъезд и возвращение меня обратно приведет к утрате мной этой силы и незримой визуально пленке на моем теле.

Однако у меня оставались некоторые хвосты, которые я не мог не подчистить за собой, несмотря на то, что я не был чем-то привязан к своей прежней жизни. Мне необходим был всего месяц, чтобы покончить с ней, если я хотел быть с Аней и впредь.

А я хотел этого.

Будто в какой-то момент встретил ту, которая была предназначена мне Судьбой.

Разумеется, мы обменялись номерами телефонов. И она несколько раз позвонила мне, пока я возвращался домой, чтобы быть в курсе, что со мной все в порядке. Вся дорога на машине заняла часов восемь, не больше, и, по-моему, к месту отдыха мы доехали гораздо быстрее.

По возвращении я не мог спокойно уснуть в первую ночь. Я сам позвонил Ане, чтобы пообщаться перед сном грядущим и успокоиться.

Она приехала ко мне спустя всего три дня. Вечером, практически без предупреждения. На протяжении их мы созванивались через каждый, не знаю, час, два. Мой телефон практически не отдыхал: то я звонил, чтобы узнать как Аня без меня, то она интересовалась как моими делами, так и моим здоровьем.

И когда Аня внезапно предстала передо мной на пороге моего съемного жилища, я на мгновенье растерялся. Нет, я предполагал, что она может оказаться здесь, жаждавшая быть со мной, отказавшаяся, однако поехать со мной, чтобы потом, по ее требованию, вернуться домой к ней, но сам про себя желая этого ее приезда. Да, про себя я даже больше чем просто хотел, чтобы Аня оказалась здесь.

Так что моя растерянность оказалась практически мимолетной, молниеносной, вспыхнув и тут же погаснув навсегда.

-Я не могла не приехать, - коротко объяснила Аня, переступив порог моей временной хаты.

Мы обнялись так, будто не виделись лет десять, а то и больше.

Аня приехала, практически неподготовленная к длительному пребыванию у меня, но желавшая оставаться со мной до конца месяца, чтобы потом я переехал к ней. И все эти дни, что мы оставались вдвоем, за окном стояла жара под тридцатку, но мы совсем не чувствовали ее, защищенные удивительной силой на наших телах.

Мне было просто похуй на все, что происходило в этот период времени вокруг меня. Вокруг нас, занятых самими собой.

Сбылась некая моя мечта, едва Аня вошла в мой дом, но намеревавшаяся перетащить меня на ее территорию. Да, у нее был свой дом, построенный при поддержке ее же родителей. Я должен был понимать, что не мог быть там хозяином, оставаясь всего лишь гостем, которого так хотели видеть в стенах того дома. Я это понимал. Но так же я понимал и тот факт, что должен был быть рядом с Аней, чувствуя ее собственную непереносимость пекущего в это лето солнца, что и свою, защитой от которого мы обладали, оставаясь вдвоем и испытывая взаимную симпатию и страсть.

Оставаясь вдвоем, рядом друг с другом, верные своим чувствам, мы могли перенести этот жуткий ультрафиолет, по сравнению с которым все прочие невзгоды и мучения казались просто какой-то мизерной вероятностью.

Тем более, что Аня в первый же день своего приезда ко мне взяла надо мной самое настоящее шефство. Как будто мы уже были официальными (ну или еще нет, но гражданскими) мужем и женой, и каждый из нас четко знал свои обязанности.

Я знал, что Аня занималась организацией доставки продуктов питания по школам, детским садам и больницам целого района. Она была ответственной, и получала пиздюлей первее всех своих замов и прочих подчиненных ей сотрудников. Она рассказывала мне о серьезных должностях своих родителей в областной администрации, у которых имелись и деньги, и связи, но к которым Аня обращалась очень и очень редко. И приобретение дома было, как раз, одним из таких случаев, и то, поддержку родителей деньгами Аня восприняла вынужденно, с неохотой, но понимавшая всю бессмысленность лезть в долги.

Так что в еде проблем для меня не возникло, было бы на что и из чего приготовить. Деньги имелись у нас обоих, и в этом вопросе мне волноваться было не чем.

-Может быть, здесь останемся? тем не менее, предлагал я, наблюдая за тем, как все больше наши отношения перерастали в гражданский брак.

-Нечего тебе здесь делать, - категорично отвергала Аня, - Ни тебе, ни мне. Поверь, я знаю как будет лучше для нас обоих.

Она уже определила мне место работы в ее краях. И надо отметить, что то, что мне предлагалось, было куда легче моих каждодневных пеших походов, особенно под палящим с самого утра солнцем. Аня предлагала мне поменьше физического труда, но куда больше ответственности (с соответствующей зарплатой), не сомневаясь в моих силах справляться с предлагаемыми работой задачами.

Я не хотел и не должен был спорить с ней. В конце концов, мне было нужно оставаться с Аней рядом, с той, к которой у меня были откровенные чувства. Где-то на интуитивном уровне я понимал, что Аня была моим единственным шансом получить от этой жизни максимум положительных эмоций и предложений, одним из которых была защита от ультрафиолета, становящегося с каждым годом сильнее. И еще сама Аня, стремление владеть и обладать которой было не менее сильным в сравнении со смертоносным солнечным излучением. Все внутри меня находилось в каком-то возвышенном состоянии, когда я видел ее, осязал, слышал ее голос, обращенный ко мне. И со стороны это ликование могло показаться какой-то невероятной одержимостью, вспыхнувшей во мне совершенно внезапно.

И вот мы, наконец, оставили опостылевший мне город, чтобы переехать в другое место.

Мы покидали город на ее машине, на которой Аня приехала ко мне, и на которой до этого предлагала отвезти меня домой, однако я хотел вернуться с теми же людьми, с какими приехал на отдых.

И сейчас Аня была, наконец, довольна, когда я сел в кресло пассажира ее машины.

-Забудь о том, что было в твоей жизни прежде, Зайка, - в очередной раз повторила она, - Я желаю тебе только добра.

Она легонько ткнула меня пальцем в нос, после чего завела двигатель, и мы тронулись в путь. Мне нравилось, когда Аня обращалась ко мне словом Зайка, сам не знаю почему.

С собой я взял пару больших полиэтиленовых пакетов, набитых одеждой и постельным бельем, и свой ПК с монитором. Все остальное Аня просто выбросила в мусорку, сказав, мол, тебе это нахуй не надо, и у нее в доме все есть. Она вообще была достаточно деловой и решительной женщиной, всегда знавшей, что ей было нужно в данный момент времени.

Можно так сказать, она вцепилась в меня мертвой хваткой, сраженная стрелой Купидона, и страстное ее сердце одержало над Аней верх, придав ей еще больше решительности. Было ли мне это нужно? Я думал, что да, если я вообще мог думать, больше повинуясь всему чему угодно, но менее всего здравому смыслу. Потому что на новом месте я знал лишь Аню, и мог надеяться лишь на нее. В том числе, на ее силу, связавшую нас обоих, без которой нам обоим было чертовски тяжело.

Она включила музыку, от которой я просто задремал, чего раньше со мной не было.

В какой-то момент Аня чертыхнулась, а потом резко нажала на тормоза.

И через мгновенье машина содрогнулась от сильнейшего удара, после которого я вырубился, так и не успев понять, что произошло.

Как выяснилось впоследствии, пожилой водитель впереди едущего автомобиля потерял управление и въехал на скорости в отбойник. Машину отбросило на встречную полосу, где она столкнулась с другой легковушкой. И уже та легковушка въехала в нас. Это, блядь, дорога, и даже бдительность и реакция не всегда срабатывают вовремя.

В этом происшествии мне повезло чуть больше, поскольку удар пришелся на сторону Ани, и я отделался сломанной рукой и несколькими ушибами.

Что касается Ани, для нее эта авария обернулась инвалидной коляской.

Я прекрасно понимал все, что она чувствовала, осознавая свою беспомощность, в один миг перевернувшую всю ее жизнь.

-Видишь, какой я стала, зай? попыталась улыбнуться Аня, пока что пребывая на больничной койке.

-Все будет хорошо, - без раздумий, и самое главное, без фальши утешал и подбадривал я, - Не переживай: нас двое, мы справимся.

В этот момент я чувствовал внутри некоторое отступление, некоторую неприязнь к самой возможности говорить с Аней сейчас, когда она пребывала какой-то совсем никакой. Однако это было всего лишь НЕКОТОРОЕ отступление, нечто похожее на невольное пробуждение в момент захватывающего все сознание сна, насыщенного яркими событиями, из которого сознание пытается выбраться хотя бы на миг, теряя связь с реальным Бытием. Как будто срабатывает инстинкт самосохранения, требующий проверки на жизнеспособность физического тела в определенный момент времени. И убедившись, что привычное Бытие все еще существует, мозг вновь погружает сознание в сон.

Тогда же я познакомился с родителями Ани Виктором Петровичем и Ольгой Павловной, примчавшихся в травматологию, едва информация о случившемся с Аней дошла до их ушей.

Как я уже упомянул, они оба занимали места в областной администрации, и обладали и связями, и деньгами. Поэтому они не скупились на копейку, чтобы предоставить Ане качественный уход со стороны персонала больницы.

-Я знаю о тебе, - заявил Виктор Петрович, обратившись ко мне, - Анна не замедлила рассказать мне и матери о том, что встретила мужчину, который ей по душе. Она сказала, что намерена выстроить с тобой глубокие отношения.

-Я готов к ним, - кивнул я головой, понимая, куда он клонит.

В одно мгновенье я распознал в этом человеке одного из посланцев Единой Сущности, о которой не забывал, вырвавшись из последних сновидений об Аде в реальный мир. Я чувствовал излучаемый Виктором Петровичем ультрафиолет, который мог обжигать и обжигал, и только еще существующая по всему моему телу защита оберегала меня от его разрушительной силы.

Больше того, после аварии я чувствовал усиление своей защиты, ставшей куда более плотной, куда более прочной.

-Анна поехала к тебе по своей воле, - заметил Виктор Петрович, - Ей давно пора завести свою собственную семью. Раз ты готов к отношениям после того, что с ней случилось (и с тобой тоже), значит ты берешь на себя ответственность. Я готов вам помогать, но ты должен знать о том, что в таком случае ты не имеешь права включать обратку: я просто тебя из-под земли достану. Будешь хорошим мальчиком получишь профит. Дружи со мной, парень.

Я не боялся его, я понял, что не боюсь его. Я не боялся его благодаря тому, что чувствовал себя огражденным от могущего причинить серьезные физические увечья его ультрафиолета.

Но, кажется, Виктор Петрович понял то же самое.

-Я готов взять на себя ответственность, - повторил я, - Я хочу быть рядом с Аней.

-Хорошо, - кивнул он, восприняв мою настойчивость со всей серьезностью.

Жена его Ольга Павловна оказалась слегка мягче, хотя женщина так же излучала жгучий ультрафиолет, и так же понимала, что я обладал защитой от его губительного воздействия. Как и ее муж, она занималась вопросами оформления земель в частную собственность. Другими словами, гробила естественную среду обитания в пользу застройщиков, превращая живые зеленые уголки в бездушные каменные коробки для всех желающих, кто готов был платить.

Внешне Аня сохранила некоторые черты лица своей матери, например разрез и цвет глаз.

Только, в отличие, от нее в глазах Ани не было ничего холодного и колючего, способного вызвать неприятие в собеседнике. И даже приятные голос и адекватное поведение Ольги Павловны, казалось, не могли скрыть эти неприятные ощущения, вызванные ее взглядом.

- Что теперь будешь делать? уточняла Ольга Павловна у меня.

-Я уже сказал Виктору Петровичу, что намерен остаться с Аней, - пожал я плечами, - Это называется нормальными человеческими отношениями, при которых один человек оказывается в беде. И нет никакой жалости, - опередил я ее, - Обязанность.

-Лишь бы твои слова не оказались просто словами, - хмыкнула Ольга Павловна.

-И не стремлением пристроиться поудобнее, - сдержалась она, но смысл несказанных слов мне был более чем понятен.

-Мы, конечно, наймем кого-нибудь, чтобы хотя бы есть готовили. На первое время, до того, наскребем денег, чтобы поставить дочь на ноги, - пустилась Ольга Павловна в объяснения, - А что ты умеешь делать?

-Всего понемногу, - без раздумий и паузы ответил я, готовый делать все, что мне могли предложить, даже грохнуть кого-нибудь.

-Давай договоримся таким образом: первое время ты будешь заниматься моей дочерью, чтобы она не чувствовала себя зажатой, чтобы она знала, что у нее есть ты. Во всех смыслах. Я хочу посмотреть на твои человеческие отношения, без жалости, - заметила Ольга Павловна, - Я не хочу, чтобы у моей дочери в глазах была печаль, когда она будет говорить о тебе. Если все сложится, тогда поговорим об удобном месте для тебя.

И вот, наконец, я оказался у Ани дома. Не сразу, конечно, не как планировалось, но вот этот момент настал.

И мне сразу понравилось это место, самый настоящий уголок, даже не уютное гнездышко. Именно, что уголок, достаточно укромный в целом мире, казалось, спрятавшийся на насквозь просматриваемом солнцем теле Земли. Спрятавшийся и затаившийся в период мощного и все сжигающего излучения.

Оказавшись в этом месте, с отличной вентиляцией, с чистым свежим воздухом (не хватало еще лоз винограда на стенах и криков фазанов, как в доме Верещагина из Белого солнца в пустыне), моментально пленившего меня всего, отчего я сразу понял, что уходить отсюда себе дороже, я странным образом мог наблюдать Единую Сущность вместо солнечного диска на ясном безоблачном небе. Именно единую Сущность, поскольку внутри дома я всем своим нутром чувствовал Преисподнюю за пределами его стен, невероятно жгучую, пронизанную нестерпимым пеклом во всех девяти ее мирозданиях. Казалось, что я, наконец, завершил свой длительный переход в этом портале, о котором говорилось выше, приведшем меня в Ад, мучительный жар которого оказывался самой страшной его частью, чем любые предлагаемые им пытки. И даже защита моего тела, ставшая только сильнее после аварии, вряд ли смогла бы и дальше оберегать меня от силы Единой Сущности, лицо Виктора Петровича в которой я видел сквозь стены дома и на недостижимом между нами расстоянии.

С точки зрения технической продвинутости, в доме имелось все для обеспечения минимума физического труда. Аня держала в доме все от пылесоса до микроволновой печи, активирующихся через Алису, чтобы как можно меньше расходовать физических сил на самообслуживание. И как будто она знала, что рано или поздно, но однажды придет такой день, когда Алиса будет ей крайне необходима. А если и не знала, то могла предполагать.

-Охрененно, ничего не могу сказать, - выразил я свою оценку того, что обнаружил в доме, - Дом мечты: все под рукой и ничего лишнего. Даже кондиционер есть.

-Я же говорила, что тебе понравится, - довольно улыбнулась Аня.

Родители приобрели для нее автоматизированную коляску, чтобы дочери не приходилось крутить колеса вручную, и этот факт являлся еще одним плюсом для меня.

-Это дом не для одного человека, но для нас двоих, - прокомментировала она, провожая меня за собой на кухню, пол в которой был выложен из кафельной плитки с цветным узором, - Не поверишь, но мне так охота что-нибудь схомячить.

Аня вела себя вполне естественно, так, будто с ней ничего не случилось.

Но про себя я понимал, как ей было тяжело, в первую, очередь с пониманием того, что все было иначе. Лишь я дополнил ее круг общения, который обязательно сократится в связи с ее физической неполноценностью.

А что я сам?

Конечно же я надеялся на самые плюшки, которые должен был, естественно, заслужить. В первую очередь, Аня, которая хоть и была теперь физическим инвалидом, все же не утратила своего природного очарования, захватившего меня всего. У нее были нежные руки, и нежность их никуда не делась. У нее оставался добрый взгляд, у нее оставалась добрая улыбка, у нее оставалось доброе по отношению ко мне сердце. И ничего из этого не заслуживало моего свинства. Я мог брать Аню на руки, чтобы, допустим, перенести ее на кровать или в туалет. Я мог, в какой-то степени, даже быть удовлетворенным в подобном ключе таким положением ее дел, ее беспомощностью, которую так хотелось облегчить.

Аня отметила мягкую хватку моих рук, легкость и нежность моих прикосновений. И все это никуда не делось и сейчас.

-Я куплю тебе системник, мой Зайка, - предложила Аня, когда я сел за стол, как и она, чувствуя легкий голод, - Я знаю о том, как сильно ты дорожишь своей коллекцией.

Это было правдой, и я не возражал против ее предложения. Мой ПК необратимо пострадал в аварии, и я утратил доступ к его жесткому диску, на котором хранилась та самая коллекция любимой мною музыки и любимых с детства книг. Однако при мне еще оставались флешки (и еще съемный накопитель, он же съемный жесткий диск объемом в один терабайт памяти), на которые я заблаговременно перенес содержимое жесткого диска моего ПК в двух экземплярах. Ане понравилась немалая часть моей музыки, а я и не запрещал ей пользоваться своим компьютером, хотя у нее имелся и собственный айфон.

-Я хочу, чтобы у тебя было все, что тебе нужно, Зая, - заявила она.

-Да мне нужно не так уж и много, - улыбнулся я и взял Аню за протянутую ко мне руку, - На роскошь не претендую, сама знаешь.

-Знаю, - кивнула она, - А все это - далеко не роскошь. По большому счету необходимость в мире, который предлагает технологии.

-Твои родители сказали, что хотят нанять человека в качестве прислуги.

-Да пусть нанимают, - хмыкнула Аня, - Пусть смотрит за домом, пусть командует техникой. Нам с тобой больше времени достанется. Только не говори, что тебе хочется кофе в постель мне подать. Давай оставим эту чушь.

-Ты не хочешь кофе в постель?

-Было бы классно, и мне еще никто не предлагал такое. И ты тоже.

-Исправлюсь, - только сказал я, чувствуя себя пристыженным, но вместе с тем подбодренным на этот подвиг.

Нет, можно так сказать, мало что изменилось в наших отношениях.

Я бы сказал, что они принудили меня заглянуть внутрь себя чуть глубже.

Хотя, по факту, чушь полная.

Потому что я всегда был уверен в самом себе. Я всегда был разным, и что-то одно с легкостью менялось на что-то другое. Я был собой, и всегда старался следовать за тем, что мне нравилось и что я считал необходимым приобрести.

Теперь я хотел заботиться о человеке, с которым я был рядом. Я хотел оставаться в его доме. Я хотел и дальше обладать своей силой, оберегавшей меня от ультрафиолета Единой Сущности. Я хотел материального поощрения за свое отношение к Ане не только как к любящей меня женщине, но и за чисто человеческий подход к ней. Я хотел признания меня в качестве далеко не пустого места. Я не должен был никому ничего доказывать, доказывают пусть прокуроры в судах. Но корыстные мотивы проснулись во мне совершенно внезапно, и не имело смысла не обращать на них внимания. Потому что это было естественным для меня.

Так произошло в моей жизни, что однажды я встретил женщину, материально обеспеченную, которой я пришелся по сердцу, которая запала в душу мне самому, и у которой оказались родители с серьезным статусом: при деньгах и связях. Пусть то были лица, к которым у меня была достаточно сильная неприязнь, основанная на физиологических особенностях моего тела, а так же на четком понимании результатов их деятельности, от которой мое тело испытывало вполне определенный дискомфорт, и должно было страдать еще больше, с учетом масштабов и конечной цели их деятельности. Я, ведь, не одобрял действия, направленные на засирание некогда зеленых нежилых участков частными постройками. И еще меньше мне нравилось осознание существования зеленых территорий, обозначенных кем-то, у кого денег жопой жуй в качестве собственности, за пребывание в которых люди должны были платить из собственных карманов. Например, платные пруды, озера, заповедники, парки, аллеи. Вот то, о чем говорилось прежде места, сохраняемые нетронутыми в условиях нещадного ультрафиолета, пребывание в которых платно.

Но дом Ани был построен именно таким образом: на месте живого уголка, который был нещадно изничтожен в угоду постройке здания.

Так в чем же было дело?

Да все, блядь, просто. Все дело во мне. Личный интерес вот что это такое.

Когда все похуй, когда есть то, ради чего ты готов на самые смелые, на самые опрометчивые деяния. Когда кружит голову от осознания присутствия в твоей жизни, по крайней мере, кажущегося удовлетворения в физическом мире.

Вот и мне было похуй.

И хоть за пределами дома караулила Единая Сущность, и только благодаря своей защите от ее смертоносной силы я мог переносить ее, про себя я приходил к мысли, что не такая уж эта Единая Сущность и невыносимая, как я воспринимал ее определенное время тому назад.

Вот оно здесь и сейчас.

И все переменчиво. И то, что было, уже в прошлом. И на самом деле здесь и сейчас единственное, что имеет значение. И в том и заключается подлинность существования.

И, кажется, защита моего тела стала вдруг некоей иллюзией, каким-то внушением, переданным мне Аней для того, чтобы обозначить, что не все потеряно для меня в этом Бытие.

И даже Единая Сущность утратила на время прежнюю мощь.

Потому что наступили осенние холода, которых я так привык ждать каждый год.

И осень напоминала мне о каком-то логове, надежно принимающем меня и внушающем мне невозможность чьего-то вторжения, а самое главное, гарантирующем мне мою собственную невозможность к какому-нибудь побегу. Ибо в логове, а не в доме, куда больше тепла и уюта, чем может показаться на первый взгляд.

Виктор Петрович же и Ольга Павловна и впрямь наняли человека, который совсем не был лишним в нашем с Аней доме.

То была женщина в годах, прекрасно управлявшаяся с бытовой техникой, приводимой в действие голосовыми командами.

И на самом деле я ожидал какую-нибудь молодуху, целью которой являлись бы трещины в моих с Аней отношениях, готовых вскоре перерасти в брак.

Вместе с тем, с появлением Инессы Васильевны я начал что-то чувствовать на протяжении их, приближавших еще пока что не обсуждавшийся нами вслух день и час, хотя мы оба были готовы придти к общему мнению в обозначении подходящей даты. И то, что я чувствовал, казалось мне чем-то величественным и оттого невероятным.

Я начал чувствовать какую-то силу, постепенно копившуюся вокруг Ани. Нечто невероятно плотное, почти твердое, окружавшее Аню неким облаком. И, кажется, Аня так же чувствовала ее, полная жизненных сил, какая-то окрыленная по мере того, как осень все больше превращалась в зиму, и первый декабрьский снег застелил двор тонким покрывалом, чему она не могла нарадоваться.

Что было источником этой силы, я не знал.

Но однозначно Инесса Васильевна имела этому отношение.

Это была достаточно строгая женщина, которая в прошлом носила звание прапорщицы, и без стеснения могла пустить в ход руки, чтобы всечь как можно больнее.

И несмотря на ее боевой дух и строгий характер Аня как-то быстро и легко нашла с домработницей общий язык и наладила с ней отношения.

Однозначно сама Инесса Васильевна не являлась источником той силы, о которой я уже упомянул. Однако она явно была в курсе ее, и чувствовала ее с той же ясностью, что и я сам.

Сила эта придавала Ане физических сил. Нет, конечно Аня и без того не чахла, пребывая в своем инвалидном кресле, как морально, так и физически, несмотря на наше с ней общение и на мою поддержку. Она все так же была полна позитива и надежд на восстановление утраченных из-за аварии возможностей двигать ногами. Она планировала заняться реабилитацией и физиотерапией, или как это там правильно называется. Она хотела детей от меня.

И вот едва в доме появилась эта женщина, представленная нам Виктором Петровичем и Ольгой Павловной лично, Аня заметно приободрилась, почувствовав эту силу, коснувшуюся ее, казалось бы, из ниоткуда.

А где-то в начале декабря, едва первый снег стаял, но все говорило о том, что вот-вот выпадет новый, Виктор Петрович и Ольга Павловна в очередной раз приехали к нам, чтобы узнать как обстоят дела. Они были у нас каждые выходные.

В этот раз Виктор Петрович предложил мне съездить с ним на одну, как он сказал, встречу, очень важную и требовавшую наличие свидетелей.

-Ты просто будешь оставаться в машине, - предупредил он, - Да не горюй так: не будет никакого смертоубийства. На все про все уйдет минут десять.

За прошедшее время я перестал чувствовать к этому человеку неприязнь. Я уже сказал, что не боялся его, защищенный своей собственной силой, дополненной после аварии, но вот постепенно перестал испытывать и чувство отторжения как к тому из тех, кого называл посланцами Единой Сущности.

И вот мы с ним подъехали к частному дому, выложенному из красного кирпича и спрятанному за кирпичным белым забором с высаженными перед ним туями. Виктор Петрович остановил машину прямо перед зарешеченными железными воротами и поспешил выйти наружу.

-Все, оставайся в машине, - потребовал он.

Я остался сидеть в пассажирском кресле, чтобы быть свидетелем этой встречи Виктора Петровича с человеком, видимо, хозяином дома, который вышел к нему через калитку в воротах после того, как тот нажал кнопку дверного звонка. Между этими двумя людьми была существенная разница в комплекции, категорично не в пользу Виктора Петровича.

Тем не менее, они пожали друг другу руки, а потом перешли к разговорам, в ходе которых владелец дома передал Виктору Петровичу какие-то бумаги.

Потом они вновь пожали друг другу руки и с миром разошлись.

-Очканул? спросил меня Виктор Петрович, вновь оказавшись в машине и убрав тонкую прозрачную папку с документами в бардачок, после чего улыбнулся, - Не ссы, пацан Весной следующего года ты станешь владельцем этого дома, - заявил он, когда мы отъехали подальше.

-Да ладно, - только мог выдавить я из себя, вперив в него недоуменный взгляд.

-Но до этого момента я познакомлю тебя с некоторыми людьми, - продолжил Виктор Петрович, глядя только на дорогу, - С теми, которых ты, скажем так, не жалуешь.

Я никогда прежде не говорил с ним на эту тему. Однако я понимал, что он, возможно (да наверняка), чувствовал мое отношение и к нему, и его жене в частности, и к людям его статуса в целом.

-Однако то, что я делаю сейчас в твою пользу, однозначно не ради моей дочери, - попытался пояснить Виктор Петрович, - И уж точно не в качестве моего расположения к тебе.

-А в качестве чего тогда? не сдерживал своего любопытства я.

-Я знаю о том, что ты не единожды видел Единую Сущность так ты Его называешь, - не сразу объявил Виктор Петрович, - Я знаю это потому, что Он сказал мне. Он показал мне тебя.

-А кто Он? только мог полюбопытствовать я, застигнутый этими замечаниями врасплох.

-Ты можешь называть Его как тебе заблагорассудится: Дьявол, Единая Сущность, Отец, Учитель.

-А мне всегда казалось, что это всего лишь солнце. Звезда, вокруг которой вращается столько-то планет в космическом пространстве, имеющая свою траекторию, отчего движение их проходит по спирали, - попытался возразить я, - Законы небесной механики, астрономия, физика, все такое. И никаких Отцов, Учителей, и всего подобного.

-Он скрывается внутри этой звезды. Его сила в том, что люди считают солнце всего лишь звездой. Потому что Он так хочет. Ты ведь видел, что это не так. Ты видел его подлинное лицо.

-Я думал, это всего лишь сон, основанный на моих переживаниях.

-Ты всего лишь так думал, - кивнул головой Виктор Петрович, - На самом деле, это связующая нить между всеми нами.

-Всеми нами? переспросил я в ожидании какой-то жуткой Истины.

-Мы должны помогать другу. Мы должны помогать друг другу даже если находимся друг с другом в состоянии смертельной вражды. Мы должны быть вместе, чтобы в любой день оказать посильную поддержку в трудный момент час. Сказав мне о тебе, Он сказал о тебе всем остальным. Моя дочь даровала тебе часть своей силы, часть Его силы, без которой ты просто жарился и страдал под Его взором.

Мне так и хотелось назвать его поехавшим.

Но вот незадача, слишком много деталей выступало в защиту Виктора Петровича.

Он сказал, что Аня передала мне часть своей силы, которая могла действительно могла оказаться дьявольской. Видимо, он знал о том, что происходило с его дочерью с появлением Инессы Васильевны, которую, как я начал понимать, позвал в наш с Аней дом именно с этой целью. Я предчувствовал, что сила вокруг Ани, придававшая ей физических сил, должна была, в конечном счете, поставить ее на ноги, и Виктор Петрович со своей женой знали об этом наверняка.

Он знал о моих снах, знал о подробностях их.

Он знал о моем дискомфорте, доставляемом мне жгучим летним солнцем. Он знал о том, ЧТО ИМЕННО чувствовал я в этот сезонный период, принуждавший меня ненавидеть чертово ебучее лето.

Могло ли быть мое с Аней знакомство, в таком случае, случайным?

Я справедливо называл таких как Виктор Петрович и Ольгу Павловну посланцами Дьявола, провозгласившими себя таковыми самостоятельно. И вот, кажется, я общался с одним из таких в реальном мире, тет-а-тет, и приходил к мысли, что сил-то у них оказывалось больше, чем просто власть и деньги.

Но, может быть, эти дополнительные силы имелись не у всех? Не могло ли оказаться так, что среди сектантов и откровенных сатанистов, которыми являлись все эти Рокфеллеры с Ротшильдами, и все эти европейские фамильные роды с тысячелетней историей своего существования, желающие превратить человечество в своих покорных рабов, имелась группа подлинных приспешников темных сил, члены которой обладали сверхъестественными способностями?

Это в далеком детстве я мог верить и верил и в Бога, и в Дьявола, и читал Библию, которая представлялась мне не просто священным писанием, но каким-то историческим романом с захватывающим сюжетом. Со временем, конечно, я осознал, что нет ни добра, ни зла, а есть только личные интересы, которые либо в угоду твоим собственным, либо тебе с ними не по пути.

Тем не менее, эти религиозные догмы, которыми я занимал свою неокрепшую голову, никуда не исчезли за прошедшие годы.

Ну потому что я был свидетелем того, о чем говорил в начале: о том, что с каждым годом лето становилось жарче благодаря стараниям этих самых фанатиков с деньгами и властью в карманах.

Конечно я был знаком с киношными сюжетами, повествующими о приспешниках Дьявола, проводившими свои темные ритуалы, и, в конечном счете, столкнувшимися с бесовщиной на самом деле, к чему, естественно, никто из них не был готов.

И вот я так же столкнулся с темной силой (именно с темной), совершенно неожиданно.

И в этот момент моего с ним общения, я пришел, вдруг, к мысли, что сила, которая позволяла мне переживать жесткий летний ультрафиолет солнца, подаренная мне любящей меня женщиной, может быть так же легко у меня отнята по ее же воле. Если мне сказали, что, мол, мы должны помогать друг другу, не означало ли это, что такая вероятность имела место быть?

Потому что я про себя чувствовал, что со мной было что-то иначе. Меня будто признавали своим, позволяли пользоваться темной силой, но в то же время что-то могло отличать и отличало меня от нее.

Виктор Петрович советовал мне дружить с ним, казалось, именно по этой причине.

Я был для него другим. Я оставался для него другим (не только для него одного), я чувствовал себя другим.

И, однако, он старался не быть мне врагом.

И вот еще до Нового года Виктор Петрович привез меня куда-то за пределы города, на дачу, представлявшую собой большой, коттедж с отдельной баней, крытым теннисным кортом, летней беседкой. Двор был выложен темной плиткой и освещался несколькими уличными фонарями.

Дача располагалась глубоко в лесу, рядом с ней находился небольшой прудик, окруженный низким каменным заборчиком. К нему вела дорожка, так же выложенная темной плиткой и освещенная все теми же уличными фонарями. Такие же фонари были расставлены на всем протяжении асфальтовой дороги, проложенной с трассы вглубь густой растительности, впрочем, оголенной и пожухлой во время наступивших холодов. Всю эту территорию Виктор Петрович окружил черной металлической рабицей, даже не поленился установить шлагбаум и поставить будку КПП на въезде.

Сразу по ту сторону огороженной территории дачи на гостей обрушивался чистейший воздух и естественная прохлада, в корне отличавшиеся от того воздуха и прохлады, к которой привыкли мои легкие снаружи. Я даже наблюдал необычное зеленоватое свечение, раздававшееся повсюду, будто окрасившее привычный незримый воздух.

И как-то просто и незаметно я воспринял эти метаморфозы, мгновенно ставшие для меня той же обыденностью, что и обыденность совсем только что царившей снаружи и отделенной от новой обыденности тонким металлом сетки ограждения. Как будто мне были знакомы эти чудеса, совсем не воспринимаемые мною в качестве чудес. Как будто иначе во владениях Виктора Петровича и быть не могло, и я знал, что увижу и вдохну этот зеленоватый воздух, полный жизни и защищенности от пагубного воздействия человеческого сознания.

Смертельный яд кипит в морях, кислота вместо снега и дождя Кхм, да.

У ворот во двор коттеджа стояло несколько автомобилей. Икс 7, Инфинити, все в таком духе фермеры, ха-ха. Просто я вспомнил историю, рассказанную мне одним человеком, который общался с представителями американской полиции. Они были глубоко удивлены, обнаружив огромнейшее количество паркетников на российских городских улицах.

-У нас на таких автомобилях фермеры ездят, - такова была реакция заморских гостей.

С того момента я хоть и восхищался мощью и одним лишь внешним видом самых настоящих броневиков, подобных тем, что я увидел у ворот дачи Виктора Петровича, но в то же время искренне и про себя потешался над теми индивидами с серьезными ебальниками за рулем каждого из подобных автомобилей. Фермеры хуевы.

И Геннадий Павлович действительно был фермером. Он владел внушительным количеством коров и свиней, организовав целый агрохолдинг в области. Этот человек в свои сорок с небольшим хвостиком лет въебывал как самый настоящий папа Карло, не чураясь физического труда своими руками. Из всех присутствующих на даче гостей именно он вызывал во мне чувство какой-то гордости, пусть не уважения одним лишь своим внешним видом, источая полное хладнокровие и самоконтроль.

Одетый в джинсы и тонкий серый свитер, из-под которого торчали отвороты светлой рубашки, в черных кроссовках на ногах, невысокого росточка, со сверкающей лысиной и узкими глазками, Геннадий Павлович совсем не выдавал свою принадлежность посланцам Единой Сущности. И не будь у меня этого особого чувства, улавливающего их со всей их отвратностью, я бы никогда не догадался, что этот человек занимал чиновничье кресло. Он был единственным среди них (не считая Виктора Петровича), казалось, продолжающих свою официальную деятельность даже вне рабочих кабинетов, не одетый в строгий официальный костюм.

И именно этот человек не позволил мне почувствовать себя в зале заседаний во время какого-то обеденного перерыва.

Всего человек шесть-семь.

Кто-то играл в карты, сидя за столом с бутылкой алкоголя и рюмками, кто-то просто курил, стряхивая пепел в глубокую стеклянную пепельницу и пуская колечки дыма, явно наслаждаясь одиночеством в занимаемом кресле, кто-то читал газету, сидя на дорогом кожаном диване.

Они определенно ожидали появления хозяина дачи, однозначно предупрежденные о том, что Виктор Петрович прибудет не один.

И даже больше того, все эти люди были в курсе того, с кем именно он приедет.

Я проигрывал каждому из них практически по всем фронтам.

Единственное, что у меня было, то, что уравнивало меня с каждым из них, это моя сила, которую я чувствовал на интуитивном уровне, защищенная темной силой, дарованной мне Аней, принадлежавшей ее отцу и матери, принадлежавшей Единой Сущности, к которой я, в конце концов, имел отношение.

И только сейчас я обнаружил, что моя принадлежность ей имела обратную сторону.

И только сейчас я испытывал ее всю во всех, можно так сказать, подробностях. Как будто среди всех этих посланцев дьявольских сил я и мог чувствовать свое равенство (или даже превосходство), которое приносило мне облегчение.

Им так же было в удовольствие мое присутствие, как будто без меня на даче царила невыносимо тяжкая атмосфера.

Все, что от меня требовалось на даче в эти минуты, и я понимал это со всей ясностью своего сознания, так это просто быть среди всех этих людей. По приезде Виктора Петровича (и меня) дошло дело до розжига мангала и жарке шашлыков под алкогольные напитки и музыку.

Это была чисто мужская компания.

И в этой компании я физически чувствовал себя где-то в ином измерении, отделенный незримой стеной от этого места. Я физически воспринимал всех этих людей в качестве черных, прозрачных, безликих теней, в то же время оставаясь для них точно такой же тенью откуда-то из другого мироздания, открывшихся друг другу в определенном месте в определенный момент.

Меня, конечно же, угостили шашлыком и какими-то другими яствами, мне задали несколько вопросов, на которые, как я понял, ответы были вполне им известны.

Я был среди них не в теме. И в том и заключался смысл моего присутствия среди всех этих людей, которым я, кажется, был нужен. Ради поддержания этой дружеской расслабляющей атмосферы, при которой все присутствующие не стеснялись называть друг друга по имени, смеяться, шутить, вспоминать былое, строить планы на ближайшие выходные. Им был нужен лишний свидетель, лишние глаза и уши, которые не могли доставить им, впрочем, проблем.

И именно за это они готовы были мне заплатить.

Каждый из этих людей дал мне по пятерке по окончании этой встречи.

Просто за одно лишь мое присутствие. За то, что я разбавил концентрацию их силы, скопившейся в одной точке.

И я понимал, что эта встреча была не последней.

А впереди маячили новогодние праздники.

-Как ты себя чувствуешь? поинтересовался Виктор Петрович, везя меня обратно.

-Да вроде бы никаких проблем, - пожал я плечами, не припоминая никаких физических неудобств во время своего пребывания на даче.

-Хорошо, - кивнул головой он, - По поводу денег: ты заработал их честно, претензий к тебе нет.

-Что на Новый год? спросил я, не сумев себя перебороть, - Будет какое-либо собрание на даче?

-Собрание будет, но не в новогодние праздники. Ты хочешь еще денег таким образом заработать? вдруг расплылся Виктор Петрович в хитрой улыбке, - Смотри, не надорвись, пацан.

Между нами была возрастная разница в двадцать пять лет. Тем не менее, мне не нравилось слышать из его уст обращение в свой адрес таким эпитетом. Однако, сейчас был другой случай. Однако, сейчас мне даже понравилось это слово.

Ночью же я видел уже не сон, но однозначно нечто иное.

Ночью я видел яркое дневное солнце. Ночью было светло как днем.

Залитая светом светила ночь была всегда.

И не было даже намека на нее. И все было как обычно, и само определение ночи не имело ни слов, ни ощущений. Лишь на каком-то внутреннем уровне все и каждый понимали, когда им предстояло лечь спать, но даже сон всех и каждого был каким-то иным. И реальность сменялась на иллюзии, характерные для сновидений.

И в залитую солнечным светом ночь из уставших за день физических тел на улицы выходили призраки.

И призраки пребывали, казалось, во всем сущем, во всем, что было принято называть бездушным: камень, металл, пластик, дерево. Будто кто-то всемогущий щелкал выключателем, сменяя свет дня на тьму ночи и наоборот, выпуская на свободу и вновь загоняя внутрь каких-то существ, состоящих из глубокой черноты.

И вот я сам был таким существом.

Я был своей собственной тенью, вновь отделенный от прежнего мира, открытого какое-то время назад моей же физической плоти.

Дневной свет, заливающий ночь, казался каким-то ненастоящим, неестественным, каким-то искусственным. Дневной свет, заливающий ночь, казался мне рукотворным.

Но не Творец всего окружающего меня Бытия создал этот свет. И в то же время осознание этого факта совсем не представлялось мне неправильным, невозможным, просто не должным быть.

Я не чувствовал ни естественного тепла его, ни холода ночи.

Я не видел источника света, но знал о том, что источник его солнце в небе.

В своем видении я находился в своем доме, что помнил с детства. В своем видении я наблюдал улицу освещенной светом солнца ночи, полную знакомой мне жизни. В своем видении я и сам хотел покинуть находящийся во тьме дом.

Свет солнца не мог проникнуть внутрь него, лаская лишь его стены и крышу.

Однако я должен был покинуть прежний свой дом. Оставаясь своей собственной тенью, я чувствовал, что дом отторгал меня. Я чувствовал неприязнь и страх, окруженный темнотой домашних стен, исказившихся и выпустивших на свет свое подлинное естество, куда более грозное в сравнении с обычным камнем, сложившем их в прочную постройку.

Я чувствовал себя в свете солнца ночью совершенно свободным, наполненным какой-то невообразимой и не подлежащей описанию и представлению силой. И только солнечный ночью свет мог дать мне ее.

Это был холодный свет. Для меня.

И в то же время я чувствовал его дружеские прикосновения, лишенные какой бы то ни было неприязни, лишенные обжигающего мое физическое тело ультрафиолета.

Мне было комфортно под его лучами. Как будто я так долго ждал этого момента. Как будто перегретый смертельным солнечным ультрафиолетом день впервые для меня сменился ночью. И только для меня. И я предвкушал этот миг, изменивший, казалось, мою жизнь навсегда.

Потому что родной дом сдерживал мое стремление выйти за его пределы. И еще потому что я понимал, что источник дневного света, озарившего ночь, был лишен того лица, что пряталось в Единой Сущности, от взора которого нельзя было ни сбежать, ни защититься. Потому что я понимал, что таким ДОЛЖНО БЫТЬ в наступившем для меня Бытие, появления которого я ждал.

И только покинув дом, я увидел воочию, насколько был страшен он, казалось бы, появившийся из давней давности.

И в какой-то миг в своем видении я открыл глаза, и увидел Единую Сущность прямо перед собой.

Я увидел Единую Сущность так близко, будто был одного с ней размера. Будто даже преобладал над ней.

Я лежал без возможности пошевелиться, даже без возможности отвести от Единой Сущности взгляд. Но, однако, хотя я оставался недвижим с раскрытым и застывшими на одном месте глазами, взгляд которых был просто без шансов зачарован Единой Сущностью и даже не имел сил моргнуть, чувство невероятной легкости и блаженства владело мной в эти мгновенья.

Не было, казалось, в эти мгновенья более ничего важного. Не было в эти мгновенья, казалось, ничего более существенного, чем могла дать мне Единая Сущность. Была она для меня в эти мгновенья всем и ничем одновременно.

И если бы кто-нибудь со стороны в этот миг взглянул на меня, то я вполне был бы похож для него на мертвеца с остекленевшими глазами, в которых не осталось и намека на жизнь. И все мое сознание пребывало в этот бесконечный миг внутри Единой Сущности, в которой больше не было никакого лица, наблюдавшего изнутри ее за девятью мирозданиями. И будто то мое собственное лицо было доступно для распознания кем-либо с такой же силой, какая хранилась во мне, позволившая мне разглядеть того, кто прятался внутри хладнокровного бездушного светила, источающего все сжигающий ультрафиолет.

Мы с Единой Сущностью были в этот миг одним целым, неотделимы друг от друга.

И, кажется, я был самим собой в эту бесконечность времени, если время вообще имело место быть.

Единая Сущность позволила мне почувствовать себя полностью опустошенным. Невероятно опустошенным, абсолютно опустошенным, чего я не чувствовал по дороге с дачи домой после посиделок в обществе Виктора Петровича и его состоятельных партнеров.

Единая Сущность позволила мне стать ей самой.

А за день до Нового года Аня полностью встала на ноги. Да, это правда. И я нисколько тому не удивился. За последние несколько месяцев я вообще перестал удивляться чему бы то ни было.

Я попал в очень необычную семью, в которую ДОЛЖЕН БЫЛ попасть после длительных физических неудобств, вызванных летним весенне-летне-осенним сезоном, где солнечный свет за последние годы приобрел свою разрушительную силу против меня (и я сейчас говорю лишь о себе). И все это, повторюсь, в результате действий определенного круга лиц, с которым я теперь общался, среди которых находился вот уже полгода.

Я уже не сомневался в том, что моя встреча с Аней не была на самом деле случайностью.

Я хотел такой встречи.

Я хотел встретить на своем пути женщину, которая овладела бы моим сердцем всецело, к которой я питал бы самые светлые чувства, так не хватавшие мне (даже не моему телу) после долгих лет одиночества, тягость чего я почувствовал лишь рядом с Аней.

Я уже думал о том, что я сам сотворил всех этих людей, и ее в том числе, специально для себя.

И все из-за моей откровенной и ничем не прикрытой ненависти к таким как Виктор Петрович или Ольга Павловна. К таким, как сама Аня, которой было просто похуй на то, чем занимались ее родители, благодаря котором она получила и работу, и дом, и возможность рассчитывать на финансовую поддержку с их стороны.

Аня встала на ноги, и это было, на самом деле, больше чем просто охуенно.

Она была в курсе моего состояния, как физического, так и морального, куда более важного для нас обоих.

Аня вновь обрела возможность самостоятельно передвигаться для того, чтобы искренне насладиться всем торжеством и важностью наступления нового года в обществе того, кем дорожила, и за кого переживала, оставаясь прикованной к коляске. Сила вокруг нее, приведшая Аню к прежнему, физически полноценному состоянию пропала, а вместе с ней исчезла и Инесса Васильевна. Исчезла как-то внезапно и как-то безвозвратно.

Виктор Петрович отчаянно уговаривал дочь встретить Новый год на даче, где, по его словам, должна была собраться большая компания людей, которых я уже знал лично.

Аня, однако, оказалась куда более упертой, категорично отказываясь как куда-то ехать, так и принимать каких-либо гостей в ее (и моем тоже) доме. Она очень хотела, чтобы этот Новый год мы встретили с ней только вдвоем, и только в нашем доме. Чтобы никто не посмел нас потревожить.

И я не противился ее решению, прекрасно понимая про себя, что на даче Виктора Петровича я потрачу достаточно много сил, что непременно отразится на моем физическом состоянии. Только не сейчас, даже несмотря на моего союзника, которым являлась Единая Сущность, являвшаяся таковым пока я обладал силой против ее жестокого ультрафиолета. Я прекрасно понимал, что на даче, куда Виктор Петрович приглашал своих знакомых и деловых партнеров, так же прибудут и их жены с детьми, часть которых вполне могла не иметь отношения к этим темным силам, какими они обладали. Однако другая часть меня была слишком категорична все они одним миром мазаны, все слеплены из одного теста.

Но, кажется, в этот момент я больше заботился только о собственном здоровье. И ни о каком неприятии и мыслей не было.

Даже соблазна заработать денег за одно лишь мое присутствие на даче, которое мне наверняка бы оплатили.

Ведь Аня была другой.

Наверное, она была другой лишь по моему желанию.

И мое желание обнимать ее и глядеть ей прямо в глаза, чтобы увидеть в них заводящие меня искры было вполне оправданным и более значительным в сравнении с ощущением самого себя среди теней, отделенных от меня невидимым барьером, за которым ночь все равно что день, залитая солнечным светом. Пусть и рукотворным и оттого не насыщенным ультрафиолетом.

И мы были вдвоем в новогоднюю ночь.

И Аня обхватила руками мою шею, и мы смотрели в глаза друг другу в последние минуты уходящего года. А когда куранты по телевизору отбивали полночь, мы с Аней зашлись в долгом поцелуе, и не было мгновений в моей жизни, которые сравнились бы с той сладостью, что чувствовал я, касаясь губ Ани своими.

Подобных мгновений между нами было уже немало. Но ЭТО мгновенье было в корне особенным, в корне важным. Наполненное страстью и нежностью, осознанием нашей зависимости друг от друга, таким оно было сейчас.

И даже Единая Сущность, казалось, была бессильна омрачить эти минуты.

И тем не менее мы с Аней все равно оказались на даче Виктора Петровича буквально следующим вечером, вдоволь наобнимавшиеся и обласканные друг другом донельзя.

На даче же гулянки планировались дня на четыре совершенно определенно. Одной еды было накуплено хер знает сколько, что уж говорить о сладостях и алкоголе. Гуляния планировались заранее и тщательно.

Естественно, что большая часть времени, что мы с Аней провели на даче в эти праздничные дни, была посвящена нам двоим. Но в особенности мне, поскольку Аню все эти люди знали лично, и даже ее чудесное исцеление после ужасной аварии, пригвоздившей Аню к инвалидному креслу, не имело такого значения, как ее знакомство со мной.

Я был не таким, каким мог меня представить кто-либо из них. Я не принадлежал их кругу. Для них я был обычной челядью, мелкашкой, чернорабочим, простолюдином. Нищебродом, наконец. Тем, кто должен был наверняка трепетать в каком-то благоговении от возможностей их, завидовать их статусу, подчеркнутому дороговизной их автомобилей, даже бояться и ненавидеть их за их уровень на социальной лестнице, позволяющий и прощающий этим людям достаточно много из того, за что я, к примеру, огреб бы по полной программе.

Потому что на даче были и, например, прокурор области, и кое-кто из чиновников из Москвы, перед которыми даже Геннадий Павлович со своим скотным двором оставался средней сошкой. Виктор Петрович приглашал и губернатора, и откровенно ожидал его приезда, которого, правда, так и не произошло.

И на самом деле не все из гостей обладали той силой, что я чувствовал в каждом из присутствующих на даче в прошлый раз. Не все из ЭТИХ приглашенных являлись самопровозглашенными посланцами Единой Сущности в моем Бытие.

Вот именно, что не все.

И оттого Аня внимательно следила за мной, будто чувствуя все то, что чувствовал я, просто находясь в их компании, пытаясь что-то ответить на какие-то их вопросы, вроде кем я работал последнее время и сколько зарабатывал. На самом деле, мне было неуютно здесь. Мне было гораздо хуже, чем было в прошлый раз. Я видел много лишних людей, не имеющих отношения к Единой Сущности, которые лишь давили на мое восприятие реальности.

Я быстро устал.

Я не видел той незримой стены между мной и всеми этими людьми, которую можно было лишь почувствовать, и я чувствовал ее, и поэтому видел в своем сознании.

Я не видел теней из какого-то далекого потустороннего мироздания и не чувствовал тенью самого себя, коснувшегося этого Бытия, которого здесь так не хватало.

Аня же ни на секунду не оставляла меня во время всего нашего с ней пребывания на даче.

И в ее присутствии мне было значительно легче.

В ее присутствии я будто и не тратил ни грамма своей силы, приведенной в активное состояние, кипевшей и пребывающей в крайне нестабильном состоянии, рвущейся на свободу против моей воли, но не могущей создать ожидаемый мною эффект разделения между мирами.

Никто из нас не был каким-то энергетическим вампиром, делящимся или принимающим жизненные силы.

И я, и они имели отношение к Единой Сущности. И я, и они обладали одной и той же ее силой. Различие между нами заключалось лишь в восприятии ее возможностей, в стремлениях пользоваться ею. И Аня отлично понимала, даже чувствовала это различие.

И лишь наедине с ней я чувствовал не просто какое-то необходимое мне расслабление. Но было некое исцеление. Было некое восполнение затрачиваемых мной в пустоту сил, было некое наполнение меня прежним мной, тающим ради поддержания этого равновесия в конкретной физической точке. Я чувствовал себя в неге, обхваченный руками Ани. Она обхватывала мою голову своими руками, ее прохладные тонкие пальчики осторожно сжимали мне виски, отчего я будто терял ориентацию во времени и пространстве. Мы лежали в кровати, обнявшись друг с другом, я целовал Аню в губы, полностью отдаваясь возникающей внутри страсти, и больше не мог ни о чем думать, будто оставивший физическое тело, и получая чувства и эмоции в обход его.

Но, кажется, ради этих минут и ощущений я еще оставался на даче, в то же время хорошо осознавая, что лишь Аня доставляла мне все необходимое в этом месте удовольствие и удовлетворение.

Я не спешил покинуть дачу, ведомый этим пониманием. И еще какой-то необходимостью пребывания здесь, не связанной тайным желанием заработать денег, как было в прошлый раз.

Хотя, конечно, и за это праздничное нахождение меня на даче Виктор Петрович подкрепил мой карман некоторой суммой.

А еще приближался мой день рождения, сразу после длительных новогодних выходных.

Прежде я не любил этот день, я старался даже не делать из этой даты какое-то особое событие в моей жизни. Я практически не обращал внимания на него. Мол, ну появился в этом мире еще один представитель человеческой расы, как будто без него было совсем худо. Или как мне запомнились слова одной эпизодической киношной героини: чего этому миру недостает, так это еще одного крана со спермой, у которого сорвало резьбу.

Я не любил этот день просто потому, что не считал себя какой-то важностью, на которую следовало бы обращать достойное внимание. Я привык быть мелкой сошкой, привык чё-то там суетиться, чё-то там париться, копошиться, ведомый инстинктом самосохранения, контролирующего мое тело ради копейки на пропитание и чтобы за жилье заплатить. Ну и за Интернет еще, да. Я не привык к подаркам, которые мог бы устраивать себе самостоятельно в любой день недели, были бы деньги. Конечно, меня не оставляли без внимания в этот день, что, естественно, сказывалось на моем настроении и внутреннем удовлетворении. Мол, еще для кого-то я представлял интерес.

И Аня легко раскусила это мое отношение к данному вопросу.

Я не ждал от нее подарков, мне ничего не было нужно такого уж необходимого в моей жизни. Да, я понимаю: внимание и все такое в этом роде.

Поздравление меня из ее уст, содержащее в себе откровенное стремление видеть меня здоровым, счастливым, обласканным судьбой, изложенное с доброй улыбкой на ее лице, ясным светом в ее глазах, заставило меня всего трепетать в упоении. Даже поздравление от родных по телефону, от матери и отца, на этом фоне, чего скрывать, блекли.

В голосе Ани в этот миг я отчетливо услышал что-то такое, против чего невозможно было сохранять прежнюю уверенность и хладнокровие. Что-то такое, знакомое мне, но как-то стремившееся выпасть из воспоминаний, оставившее лишь чувство приятной ностальгии.

Она подарила мне белый костюм тройку с черным галстуком, сшитый под заказ и идеально сидевший на мне при первой же моей примерке. К этому костюму прилагались наручные часы. Ни костюм, ни часы я так же никогда прежде не носил, считая их какими-то необязательными понтами ради показухи.

Примерив костюм и одев часы на левую руку (Аня помогла мне повязать на шее галстук), я испытал какое-то особое чувство. Прежде его не было, и это мне было известно совершенно точно. Просто потому, что, как я уже сказал, прежде я не пользовался подобной одеждой, и никакая сила не заставила бы меня облачиться во что-то официальное и строгое.

Я скажу, что я испытал, оказавшись в этом одеянии, приведшем Аню в восторг, произведшем на нее невероятное впечатление, от которого ее, кажется, просто распирала гордость. Она даже поспешила снять меня на телефон. И под ее эмоции я будто как-то оторвался от земли, утратив чувство земного притяжения. Я действительно испытал в этот момент нечто похожее на левитацию, на некое парение над полом, на котором стоял совершенно недавно, уже примеривший костюм, но не мешавший Ане возиться с галстуком, который она ловко завязала проворными и уверенными движениями рук. Будто за моей спиной выросли крылья.

Больше того: не просто выросли, но расправились, довольно длительное время моей жизни просто сложенные и ни разу не поднимавшие меня в воздух, но предназначенные исключительно для этой цели.

На мгновенье у меня даже дух перехватило и закружилась голова.

-А почему костюм белый? только спросил я, предовольный этими невероятными и крайне приятными ощущениями.

-Если костюм, то тебе не идет черный цвет. Вообще никак, - пояснила Аня, - Черный цвет в принципе тебе не подходит.

-Серьезно? Честно, никогда не придавал этому значения.

-Белый цвет идеальный цвет для тебя, - настаивала Аня, оглядев меня со всех сторон, - Никакой другой тебе не подходит. Исключительно белый.

-Кефирный, - пошутил я.

-Чистый, - поправила Аня, - Я бы даже сказала божественный. Ну, или хотя бы ангельский. Он не терпит никакой грязи, ни единого намека на нее. Поэтому требует тщательного внимания. Ответственности, если хочешь, в каждом твоем движении. Чтобы ни грамма дерьма на него не попало.

-Я буду в нем на церемонии? спросил я, отлично поняв ее намек, который даже намеком не был.

-Нет, Зая, это мой подарок тебе, которым ты, я надеюсь, будешь пользоваться умеючи. Для свадьбы мы подберем тебе что-то проще.

-Тоже белый цвет? на всякий случай поинтересовался я.

-Только белый цвет, - деловым тоном подтвердила Аня, сделав еще несколько снимков на телефон.

На самом деле мне не особо нравилось понимание того факта, что это не я должен был тратиться на покупку свадебного костюма. Мне не особо нравилось понимание того факта, что женщина, которая испытывала ко мне светлые чувства, которая желала мне только всего хорошего, которая заботилась о моем благополучии, брала на себя все финансовые хлопоты на элементарную церемонию бракосочетания. Она сделала мне достаточно дорогой подарок на день рождения, и я не мог бы дать достойный ответ на день рождения Ани.

Я зависел от нее. И от нее, и от ее родителей.

Я был в этих отношениях, несмотря на искренность своих чувств, на вторых ролях. Ведомым.

Конечно, Аня относилась ко мне искренне, без какой-то идеи меня унизить, пристыдить моей финансовой недалекостью, несостоятельностью из-за моего же недообразования или какой-нибудь лени, по вине которых я не мог или же не хотел зарабатывать больше. Больше того, я понимал смысл ее подарка. Она видела во мне если ответственного, то старавшегося нести эту ответственность человека. Она хотела, чтобы я рос над собой, она хотела, чтобы я развивался. Она говорила мне, что всегда есть более высокие цели, что я всегда мог добиться больше того, что у меня уже было.

Нет, Аня не стремилась меня перевоспитать, настроить на угодный ей лад.

По этой причине я не должен был на нее обижаться.

Да, разлад всегда начинается с собственного Я, разлад зиждется на личных интересах.

И финансовые интересы есть почти всегда, в 95 процентах случаев, и лишь остальные пять самолюбие.

-Как ты смотришь на то, чтобы мы расписались в день нашей встречи? предложила Аня уже за ужином моего дня рождения.

Мы никого не приглашали, чтобы отметить эту дату. Мне было сделано несколько звонков, в том числе и от Виктора Петровича с Ольгой Павловной, а большего мне не хотелось. Большее мне устроила Аня, затмившая даже поздравления моих собственных родителей.

-Было бы неплохо: не придеться всякий раз вспоминать дату нашего знакомства.

-Я уже все придумала. После свадьбы мы поедем на море, чтобы насладиться медовым месяцем, - делилась Аня планами, - Мы подготовимся к семейным будням.

-Сколько человек пригласим?

-Нисколько, - категорично заявила Аня, - Не хочу никакого пафоса. Только самые родные и близкие люди. Твои родители, мои. Зачем все эти торжества и гулянки?

-Пусть порадуются, - пожал я плечами, - Пусть кто-нибудь в салат мордой упадет. Пусть кто-нибудь синяков друг другу наставит. А как без этого?

-Ты серьезно так считаешь? Зайка мой, этот день имеет значение только лишь для двоих, - улыбнулась Аня, - Даже родители не столь важны, что уж говорить о друзьях и знакомых. Кстати говоря, я бы хотела познакомиться с твоими родителями. Ты не будешь против, если мы навестим их, подготовим к этому важному для нас с тобой дню?

-И когда ты хотела бы поехать? поинтересовался я, сам желавший повидать мать с отцом, и оттого удовлетворенный этим предложением.

-Давай на следующих выходных, - предложила Аня, - Я попрошу у отца машину.

-Может, лучше на поезде? Или на автобусе?

-Не переживай, мой Зайка, в этот раз я буду внимательнее, - поняла Аня, но неприятные воспоминания об аварии полгода назад, кажется, волновали ее намного меньше, чем меня.

Но Аня, вдруг странным образом осеклась, тихонько охнула, обхватила голову руками.

Моя реакция была молниеносной. Я даже сам не успел понять, насколько быстро я оказался рядом с Аней.

-Что с тобой, моя девочка? запричитал я, обняв ее.

-Мне плохо, - пискнула она, - В кровать.

-Скорую? спросил я, намереваясь набрать необходимый номер.

-Нет, - все так же слабым голосом отвергла она, - На мгновенье в голове кольнуло. Сейчас легче.

Вот это ее на мгновенье в голове кольнуло заставило Аню на время утратить контроль над ногами. Та же сила, что вернула ей прежнюю физическую полноценность, видимо, напомнила о себе, предупредив о своей обратной стороне.

-Разгладь мои ножки, Зай, - попросила Аня, на которой было светлое платье, и которая не любила ни брюк, ни джинсов.

Мне нравилось делать это, пока она была в инвалидном кресле. Каждый вечер, забирая Аню из коляски, я делал ей массаж ног, которыми продолжал восхищаться и после аварии. Физически они мало пострадали, лишь были обездвижены. Мне нравилась гладкость и упругость их кожи, и Ане было приятно видеть мои прикосновения к ее ногам, и она будто знала, что мои прикосновения принесут свои плоды в ближайшем будущем.

-Я чувствую, - облегченно улыбнулась Аня, наконец, - Все хорошо. Ты мой волшебник, мой ангел-хранитель, Зайка.

Она протянула ко мне руки.

Я сжал их и оказался рядом с ней.

-У меня больше никого нет, мой милый Зайка, - сказала Аня, глядя мне в глаза, - И не будет. Я это знаю про себя. Интуитивно. Я думаю, если бы не ты сейчас, я бы вновь оказалась в коляске. Мне стало плохо не просто так.

-Не накручивай, Анюта, - попытался успокоить я ее и провел рукой по ее волосам, будто стараясь убрать несуществующие пряди с ее лица, - Может быть, завтра съездим в больницу? Пусть тебя посмотрят.

-Ты так думаешь? улыбнулась Аня, - Не нужны мне никакие доктора. Ты для меня лучший лекарь. Обними меня, Любимый. Обними меня, Зайка.

И я обнял ее, сжал в своих руках как можно крепче и как можно бережнее.

Было такое чувство, что я многого не знал ее, ту, на которой намеревался жениться через несколько месяцев.

Мысль о том, что Аня могла быть больна в этот миг сама собой стремилась проникнуть в мое сознание откуда-то из небытия.

Да нет. Просто в какой-то момент Аня почувствовала себя выжатой, стараясь передать мне максимум положительных эмоций, совершенно искренних по своему смыслу в такой день как день рождения, счастливая от того, что я появился в этом мире специально для того, чтобы она встретила меня однажды.

И это я откровенно страдал и максимально ненавидел это мерзкое солнце, летом становящееся просто невыносимым и превращавшее в невыносимость все вокруг, в то время как кто-то ожидал дня и часа нашей встречи, желая излить на меня как можно больше позитивных чувств и эмоций.

Как хрупка она была в этот миг.

Как нежна она была в этот миг в моих объятьях.

И, кажется, в этот миг она была хрупка и нежна как никогда до этого. Будто обнажившая все свое природное естество, которое старалась скрыть, представляя мне лишь следы его.

И, кажется, в этот миг у меня не было никого роднее в целом свете. Роднее и дороже.

2.

И вот мы, таки, поехали на мою историческую Родину.

После того случая с внезапным ухудшением здоровья Ани прошла неделя, и подобных неожиданностей с ней больше не происходило. Однако я, все же, чувствовал легкое беспокойство во время этой поездки, чтобы с Аней за рулем ничего не случилось. Она не хотела никакого водителя, предложенного Виктором Петровичем, желая сама вести отцовскую машину. Виктор Петрович не был в курсе того случая внезапной дурноты, охватившей его дочь на какое-то время, обозначившейся мимолетной болью в голове и отказом ног.

Я же просил совета (даже разрешения) у Ани облачиться в подаренный ею мне белый костюм тройку специально для этой встречи с родителями. Аня не была против моего желания похвастаться перед отцом с матерью таким солидным подарком; они должны были знать, что в моей жизни появилась женщина, искренняя в своих чувствах и побуждениях желать мне добра и блага.

И, как я и ожидал, мать с отцом были приятно удивлены одним лишь моим внешним видом.

И Аня, и мои родители остались довольны общением друг с другом, Аня понравилась моим родителям. Ее вежливость, ее тактичность, ее открытость все это было при ней во время этой встречи.

Однако моя матушка заметила в Ане нечто странное, что почувствовала с первого же мгновения своего с ней знакомства, о чем не стала умалчивать и чем поделилась со мной при первом же удобном моменте нашего общения наедине.

-Я верю ей, - сказала она, - Хоть и при деньгах и при чиновниках родителях. Даже не скажешь, что такое возможно. Но есть в ней самой что-то непонятное. Что-то неестественное. Что-то, чего не должно быть.

-Это как?

-Я не знаю, - пыталась пояснить мать, будто сама с собой говорила, - Я даже не уверена в том, что что-то действительно не так. Но я смотрю на нее, и это чувство неестественности возникает у меня автоматом. Не знаю как у твоего отца, но у меня это чувство есть. Может быть, я ошибаюсь потому, что это все так неожиданно для меня: твои отношения, ваши намерения пожениться уже этим летом.

-Может быть, - протянул я, чувствуя легкое сомнение, - Я не чувствую никакой неестественности.

-Может, потерпите хотя бы еще год-два? предложила мне матушка.

-Нехуй там терпеть, - напрочь отмел я.

Не то, чтобы я почувствовал какое-то опасение после материнских раздумий, основанных не на пустом месте. Да нет, я действительно не видел в Ане ничего такого, что могло бы вызвать во мне недоверие по отношению к ней.

Женщина в принципе такое существо, которое сомневается если не постоянно, то очень и очень часто. И тогда мне становились понятны эти сомнения матери, неуверенной в своих собственных наблюдениях в общении с Аней, которая однозначно ей понравилась. Кроме того, нельзя было не учитывать и статус моей невесты. Как ее статус, так и статус ее родителей. Естественно, что мои мать с отцом хотели от меня держаться за Аню зубами, желая мне урвать от этих отношений как можно больше, особенно с учетом уже подаренного мне костюма с часами. Больше того, Виктор Петрович предложил мне работу своего рода, секретаря, сначала на дому, а позднее в принадлежащей ему конторе. Нажимать кнопки на клавиатуре, почасовая оплата, плюс постоянный калым, ничего сложного. Ну и еще уже знакомые мне присутствия на даче среди уже знакомых мне людей.

Этим шансом было просто кощунственно не воспользоваться.

Виктор Петрович (да и Ольга Павловна) не препятствовал моим с Аней отношениям. Вообще никак.

Он общался с дочерью, и наверняка общался насчет меня. И итогом такого общения являлось не только лишь продолжение наших отношений, но и кое-какие перспективы, приносящие мне финансовый доход.

Предположение того, что это Аня главенствовала над Виктором Петровичем, принуждая отца к принятию положительных решений по поводу меня, до этой моей встречи с родителями еще ни разу не мелькала в моей голове хотя бы на тысячную секунды.

После этой же поездки такая мысль имела место быть. Пусть на совсем короткое время, практически молниеносно, однако такая мысль мелькнула.

Я провел несколько месяцев с женщиной, попавшей в инвалидное кресло после аварии. Я общался с ее родителями, с отцом, который заявил о моей ответственности за заботу и уход за ней. И вот эта женщина встала на ноги, и ей, вроде, не должен был больше требоваться мой пригляд, учитывая финансовую и по статусу разницу между нами, учитывая тот круг общения, который был привычен для их семьи. Ну пофлиртовали, ну понежились общением друг с другом, обменялись чувствами пора и честь знать. Прошла любовь завяли помидоры. И по логике вещей меня уже не должно было быть рядом после нового общения с Виктором Петровичем, который не должен был видеть во мне перспективы. Например, как это делается, мол, вот тебе небольшой кусочек отступных за время, проведенное рядом с женщиной инвалидом, а теперь забудь об Ане раз и навсегда.

Примерно как-то так.

Однако мне не только пинка под жопу не давали, но даже знакомили меня с людьми серьезного уровня влияния в городе и в области. Мне дарили подарки, мне предлагали работу.

Мне, в конце концов, обещали дом.

Я бы сказал, что меня готовили. Как свинку на предстоящее съедение.

И это сравнение напрашивалось логически.

И это сравнение напрашивалось логически с дополнением бы. Я должен был учитывать свое значение на даче Виктора Петровича, за которое мне заплатили уже дважды. За которое готовы платить еще.

Была ли Аня причастна к этому значению?

Могла ли в моей голове уложится такая версия: Аня настаивала на том, чтобы Виктор Петрович таскал меня на дачу с той целью, о которой я уже не раз сказал?

Аня знала меня как облупленного, успела узнать, а я и не скрывал. И именно Аня была инициатором нашей с ней первой встречи. Я помнил этот момент в свое жизни совершенно отчетливо, во всех деталях.

Кажется, я задремал, убаюканный серо-белой, пасмурной, цветовой гаммой снаружи.

Но какая-то сила заставила меня раскрыть глаза за секунду или даже две-три до того, как Аня съехала с трассы на полузаснеженную обочину. Зима в этом году выдалась слабой, однако я не был тому удивлен.

Лишь после остановки автомобиля Аня вновь схватилась за голову. Я помог ей вылезти из-за руля, пересадил на заднее сиденье салона. Сел рядом сам, обняв Аню за плечи.

-Все хорошо, - в половину голоса выдохнула Аня, - Все в порядке.

-Нет, моя девочка, не в порядке, - так же негромко настаивал я, - Как хочешь, но тебе нужно обратиться к врачу. Сейчас мы как-нибудь доедем до дома, а потом в больницу. Не спорь, - добавил я, чувствуя ее дрожь.

Аня шмыгнула носом и всхлипнула, прижавшись ко мне всем телом. Я впервые видел ее плачущей.

-Я боюсь всех этих врачей, - призналась Аня, - Боюсь диагнозов, которые они могут поставить.

-Я сам их не жалую, - ответствовал я, - По той же самой причине. У них как у ментов был бы человек, а диагноз найдется. Они тоже люди тоже кушать хотят.

Я не лгал ради ее успокоения. Я не лгал уже потому, что привык разговаривать с Аней честно.

И солги я сейчас, она бы почувствовала мой пиздеж даже в своем жалком состоянии.

-Нам надо ехать, Зайка, - сказала она, - Нам надо добраться до дома.

-Ты уверена, что все в порядке? спросил я, понимая, что нехуй стоять на трассе посреди полей, - Не гони, езжай небыстро.

-Хорошо, - кивнула Аня и вытерла лицо от слез платком.

Порог дома мы переступали уже за полночь.

Переутомляемость так сказали врачи после нескольких анализов, которые Аня согласилась сделать после моих уговоров. Чудесное исцеление после аварии стоило ей других проблем со здоровьем.

Ане было предписано побольше свежего воздуха, побольше отдыха, поменьше нервов.

Авария не лишила Аню работы. После же новогодних праздников и беготни по больницам Ана потребовала дополнительных выходных на целую неделю, чтобы набраться новых сил.

Виктор Петрович, со своей стороны, приволок мне несколько исписанных ручкой листов бумаги, содержимое которых необходимо было набрать на клавиатуре и сохранить в виде текстового документа на чистой флешке, что он принес с собой. Без орфографических и пунктуационных ошибок, без отсебятины, и, самое главное, без лишних вопросов.

-Два дня, - обозначил Виктор Петрович сроки, в которые мне следовало уложиться, - Считай это своим экзаменом.

Единственное, что я могу сказать о содержимом текста, что от меня требовалось напечатать, это было письмо Виктора Петровича в одну серьезную организацию. Письмо было достаточно важным, текст его был очень хорошо продуман, очевидно, что Виктор Петрович подбирал и взвешивал каждое свое слово в нем.

И мне не стоило ничего перекраивать для придания тексту какой-то удобоваримой литературности.

Меня никто не подгонял с работой, но и не отвлекал. Виктор Петрович указал мне шестнадцать рабочих часов, которые обещал оплатить по окончании моих трудов. Все остальное время принадлежало только мне (и еще Ане). Так что я мог просидеть за компьютером с текстом большее время, но оплата следовала в строгих временных рамках.

Не что я ДОЛЖЕН БЫЛ справиться. Нет, Виктор Петрович ХОТЕЛ, чтобы я выполнил эту работу.

И когда он пришел через два дня, я показал ему готовый текстовый документ, перенесенный на флешку. Но однако Виктор Петрович пришел не только с деньгами за работу, которые он передал мне лишь после того как прочел текст с монитора в поисках недочетов (особенно орфографических). Он продемонстрировал мне диктофон с записанным его же собственным голосом посланием.

-Это мое обращение, которое ты переведешь в печатный вид и распечатаешь в трех экземплярах, - указал мне Виктор Петрович фронт работы, - Сделаешь поговорим об оформлении тебя в офис.

В свободное же от работы время мы с Аней несколько раз посетили и кино (заняв места где-то на последних рядах) и в кафе просто ради того, чтобы побыть вдвоем.

Нам было классно в эти моменты, нам было легко обоим. Я чувствовал приятную дрожь Ани, тянущейся ко мне, рвущееся из нее тепло и трепет от моих прикосновений. Она хотела, чтобы эти моменты не прекращались.

В один из теплых мартовских дней, залитый солнцем, Виктор Петрович выдернул меня из рабочего кресла офиса с намерением прокатиться за пределы города. Спустя полчаса поездки мы остановились на обочине пригородного шоссе где-то в заросшем бурьяном поле.

Метров через двести-двести пятьдесят от дороги начиналась лесополоса.

-Это место выкупили чертовы москали. Здесь будет построен коттеджный поселок, - прокомментировал Виктор Петрович, окинув рукой огромный пустующий участок, - Планируется затронуть лес для надлежащей инфраструктуры. Работы планируется начать через полтора года.

-Что Вы хотите от меня? не понял я.

-Я хочу знать, что ты чувствуешь, - как-то резко потребовал от меня ответа Виктор Петрович, - Все без утайки.

Я даже на миг потерялся от этого заявления, будто услышал что-то такое, что выходило за рамки привычного общения.

Но это чувство смятения быстро сошло на нет, едва я вновь окинул взглядом обозреваемую Виктором Петровичем местность.

Я совершенно ясно испытал живительную энергию, кружащую над заросшим полем, сочившуюся прямо из земли, витавшую в воздухе как пар, не уносящийся в небо.

Я видел знакомое мне на даче Виктора Петровича зеленоватое свечение, исходившее от этой живительной энергии.

И еще я слышал голоса. Целое множество их, перекрывающих друг друга. Как будто несчетное количество жизней наполняло это место, казавшееся целым вместилищем их, и благодаря свечению и энергии мне удавалось услышать это многоголосье.

Они не страдали, стараясь перекричать друг друга от мук и горя. Наоборот, я чувствовал в этом их небывалом смешении удовольствие и целый триумф жизни.

В этот момент я понимал, что подобных этому мест окружало меня предостаточно, и стоило мне лишь остановиться вот так, как сейчас и просто увидеть, услышать, и почувствовать, я бы наверняка обнаружил все то же самое где-нибудь еще.

Но в то же время я вдруг был свидетелем и нечто другого.

И вот это другое и интересовало Виктора Петровича.

-В городе есть парк, земля под которым была продана еще в прошлом году, - сообщил он, - Заказчику парк не нужен, он не видит в нем перспектив. Он планирует построить там торговый комплекс, который будет сдан в аренду.

-А люди? поинтересовался я, кажется, понимавший его намек.

-Хуи на блюде, - коротко заметил Виктор Петрович, - Они и не заметят пропажи этого парка. Будет им парк где-нибудь в другом месте. Есть куда более прибыльные проекты в обозримом будущем.

-Но Вы опасаетесь, что будут протесты.

-Есть определенные недалекие долбоебы, которые могут схватиться за вилы, - не стал скрывать Виктор Петрович, - В этот проект вложены большие деньги. Если их вывести набегут еще большие проценты, которые никому не нужны.

-И что я должен сделать?

-То же самое, что ты сейчас делаешь здесь. На выходных мы прокатимся с тобой в этот парк на часик-другой. Чтобы ты походил и посмотрел.

-Вы против того, чтобы на месте парка что-то строили? - дошло до меня.

-Мы с женой каждые выходные гуляли в нем, когда Аня только родилась, - с неохотой поделился Виктор Петрович, вынужденный мне ответить, - Мне этот парк не мешает. По крайней мере, я не хочу, чтобы его касался кто-то со стороны, не имеющий никакого отношения к этому городу. Анька же наверняка окажется в числе расстроившегося большинства. А мне бы не хотелось портить с ней отношений из-за чьей-то прихоти, которую я не могу вот так взять, и обломать.

На совсем короткое мгновенье после его упоминания имени дочери меня охватила уверенность в том, что голосом Виктора Петровича со мной сейчас говорила сама Аня. На совсем короткое время мне показалось, что смысл всех моих отношений с ней, смысл всего почти года, проведенного рядом с ней, смысл получения мной от нее и от ее семьи всех ништяков, о которых я уже рассказал, заключался именно в этом обращении. Будто ради этого Аня вообще обратила на меня внимание, держалась за меня, одаривая заботой и лаской, намеревалась выйти за меня замуж.

-Вы хотите, чтобы я помог Вам что-то сделать, чтобы сохранить парк?

-Я хочу, чтобы ты разведал в нем обстановку, - ответил Виктор Петрович, - Пока что эта тема касается только тебя и меня. Я сразу предупреждаю, что тебе понадобится огромное количество твоих сил. Самый максимум их. Но и оплата будет достойной. Возможно, в долларах. Я рекомендую взять тебе выходной на пятницу. Сходи с Анькой куда-нибудь, расслабься. Поедем утром, часов в пять. Я тебе позвоню, чтобы ты был готов и одет как можно теплее: вроде мороз обещают.

Разумеется, я не рассказывал Ане о нашем с Виктором Петровиче разговоре.

Пятницу мы с ней провели дома с утра до вечера, занимаясь какой-то бытовухой, в конце которой просто смотрели киношку про любовь, лежа в обнимку на диване и попивая клубничный коктейль.

И это было самым лучшим времяпровождением из всех возможных.

Я не помню, как уснул и что мне снилось.

Зато на ногах я уже был часов с трех утра весь в ожидании звонка от Виктора Петровича, который позвонил мне за пять минут до его подъезда к дому.

-Угостись и расслабься, - предложил он мне плитку горького шоколада, с улыбкой наблюдая мой какой-то излишний боевой настрой.

Мы были на месте уже минут через десять небыстрой поездки, во время которой я умял всю шоколадку и запил ее холодной водой с газом.

Парк, о котором шла речь, имел совсем небольшие размеры, однако был достаточно ухожен. Я видел ровные асфальтовые дорожки, достаточно годные для сидения лавочки с урнами у каждой из них, столбы с лампочками, запакованными в стеклянные плафоны. Так же в парке имелся газон площадки для минифутбола, огороженный стальной сеткой. Была еще площадка для детворы с разными турниками, лесенками, горками. Я видел в парке фонтан, окольцованный все той же асфальтовой дорожкой, к которому можно было подойти с четырех сторон. Все было в этом месте города достаточно цивильно и смотрелось вполне достойно. Летом здесь наверняка было много людей с детишками. И казалось, что надо было быть каким-то вандалом или варваром, чтобы стереть это место с лица земли в угоду очередному торговому комплексу.

Выйдя из машины, остановившейся прямо возле входа на территорию парка, окруженного множеством оголенных в начале весны деревьев, я сразу испытал нахлынувшую на меня одновременно теплую и пронизывающую холодом до мозга костей волну, существовавшую как вокруг парка, так и внутри него.

Я чувствовал запах и вкус крови, я видел жуткий и отвратительный бордовый оттенок, закравшийся в самую глубину зеленоватого свечения жизни, излучаемого парком. Этот оттенок был здесь лишним, он не принадлежал естественности, характеризующей это место, это было целиком искусственный эффект.

Я слышал веселые детские голоса, смех бесчисленного множества людей, щебет птиц, слышал легкую музыку, чувствовал всеобщие улыбки и облегчение, окружающие меня пока я ходил по всем этим асфальтовым дорожкам. И будто под ними, где-то на глубине, на уровне фальшивой основы всего этого гигантского праздника отчетливо слышалось что-то грозное. Фон не фон, план не план, атмосфера не атмосфера, но скорее вкрапления горя, страха и ужаса, боли и страданий. Это все равно как битые пиксели на жидкокристаллическом экране, черные пятнышки то здесь, то там, вроде незаметные, если их всего одно-два. Пожалуй, то будет самое подходящее сравнение, которое мне приходит сейчас на ум. И все вместе они и представляли собой это неприятие. И хуже того, из них и сочился этот бордовый оттенок с запахом и привкусом крови.

И вновь я увидел Единую Сущность, зависшую прямо над парком, взор и испепеляющий ультрафиолетовый свет которого был обращен только лишь на меня одного. Я будто оказался под неким прожектором, который следил за каждым моим шагом, не позволяя мне уйти в тень.

Свет Единой Сущности буквально давил на меня всего, стремился заставить мои колени согнуться так, чтобы припечатать мое тело к земле, не позволяя мне вновь подняться на ноги. Свет Единой Сущности стремился меня просто раздавить, расплющить, чтобы мое тело слилось с холодным мерзлым асфальтом, по которому я ходил.

Это было просто ужасно.

Это было бы практически невыносимо для кого-либо другого на моем месте.

Это было со мной. С подлинным мной, прячущимся внутри меня же, огражденного силой Ани, сохранявшейся в моем теле с самого первого дня ее существования во мне.

И еще я видел и чувствовал существ, окружавших меня, но только наблюдавших за мной и не смевших приблизиться ко мне ни на шаг из своих укрытий за стволами деревьев и на их ветках.

Существ было невероятно много.

Я будто попал под наблюдение тысяч холодных глаз зрителей, оказавшись на некоей сцене или на самой настоящей арене.

Я не слышал их, но, повторюсь, видел и чувствовал.

Их молчание. Оно было просто ужасным, содержавшее в себе невероятно глубинную тишину, выраженную чем-то вроде белого шума на аудио кассете, что содержит нечто страшное для слухового восприятия, и белый шум призван подготовить слушателя к этим неприятным и отвратным чувствам.

Их взгляды. Они пронзали меня всего сверхтонкими иголками, звенящими настолько высоко, что я просто не слышал этот звук, который воспринимало лишь мое тело, сжимаясь и содрогаясь в какой-то агонии.

Парк будто предчувствовал свой конец, свое разрушение, свою гибель.

Парк готовился к этому ужасному моменту.

Парк, казалось, ждал меня, чтобы передать все то, что должно было с ним произойти как бы на интуитивном уровне своего сознания.

Я чувствовал его жизнь, хранимую им с самого начала его существования много лет назад.

Быть может, я был не тот, кого он ждал и кому желал передать все эти чувства и восприятие надвигающейся катастрофы, но однозначно у меня была та сила, которую парк хотел обнаружить внутри своих владений.

Меня, в конце концов, одолел рвотный рефлекс.

Все мое тело было наполнено какой-то тяжестью настолько, что ноги практически меня не слушались, и с каждым шагом мне было все тяжелее идти на выход.

Виктор Петрович оставался все это время в машине, оставив меня наедине с парком и со всей той мешаниной, по большей части, неприятной. Меня мотало из стороны в сторону, я был словно что пьяный.

Я был совсем обессилен.

Я не мог даже самостоятельно влезть обратно в салон ожидавшего меня автомобиля.

И даже обещанный мороз не помогал мне.

Потому что Единая Сущность продолжала следить за мной, покидающим парк.

Виктор Петрович лишь открыл мне дверцу машины, не покидая салона, изнутри, после чего я просто вполз в сиденье, чувствуя, что просто пригвожден к его спинке. Все мои мысли были посвящены только скорейшему возвращению домой, к стремлению оказаться в кровати как можно быстрее, быть укрытым теплым одеялом.

Виктор Петрович позвонил Ане по телефону, предупредив ее о моем плачевном беспомощном состоянии после серьезной физической нагрузки рано поутру.

Лишь при помощи встревоженной Ани я смог добраться до драгоценной кровати, чтобы как можно скорее уснуть и проспать почти до вечера.

Аня не расспрашивала меня о моих контактах и делах с ее отцом. Если я был нужен ему, это означало, что я действительно был ему необходим. Аня лишь хотела, чтобы Виктор Петрович гарантировал ей мое возвращение в целости и сохранности. Она просто не лезла в эти дела и старалась не задавать вопросов, понимая, что я не должен был распространяться на эту тему. Виктор Петрович без промедления взял на себя ответственность и в этот раз. Краем уха я слышал, как он просил дочь не донимать меня объяснениями после того, как я отосплюсь, пообещав все рассказать сам, когда придет время.

Это было в субботу, а на следующий день Виктор Петрович приехал к нам часов в десять утра с намерением забрать меня на час (не больше) на дачу.

Однако на дачу мы не поехали.

Вместо этого Виктор Петрович остановил машину возле уже знакомого мне дома, куда я приезжал для того, чтобы быть свидетелем его встречи с каким-то человеком, после общения с которым Виктор Петрович пообещал мне, что уже этой весной я стану владельцем данного дома.

В этот раз я не остался в салоне автомобиля.

В этот раз Виктор Петрович вместе со мной проследовал в дом за все тем же человеком куда более крупной комплекции в сравнении с его собственной. До этой поездки я считал его хозяином дома, однако, на самом деле Алексей (так Виктор Петрович периодически обращался к нему) являлся, скорее, смотрителем, поддерживающим шикарное убранство в доме в чистоте и порядке.

-Я говорил тебе о том, что этот дом будет твой, - напомнил мне Виктор Петрович уже внутри, - С этого момента ты можешь чувствовать себя здесь хозяином.

-Не думаю, что я заслуживаю такого подарка. Просто пока что не за что, - попытался откреститься я, чувствуя возможный подвох.

-Это цена твоей вчерашней работы в парке.

-А можно деньгами? осмелел я, невзирая на присутствие незнакомого мне человека.

-Тебе не нужна собственная крыша над головой? усмехнулся Виктор Петрович, - Сколько ты еще намерен скитаться по чужим территориям? Документы на этот дом на столе перед тобой. Там везде указано твое имя.

Файл с бумагами внутри действительно лежал на кухонном столе, где мы находились все втроем.

-А с этим домом все в порядке? не смог не поинтересоваться я, - Меня не будут таскать по судам?

-Никто не будет таскать тебя ни по каким судам, - уверял меня Виктор Петрович, - Дом куплен совершенно легально. Прежние владельцы уехали из страны и возвращаться обратно не собираются Да не ссы ты, еж твою мать. Я только начинаю с тобой работать, пацан. Я хочу, чтобы ты делал свое дело, которое тебе по силам. Я же говорил тебе, что со мной надо дружить.

Аня, однако, была в курсе этого подарка мне от Виктора Петровича.

И в первый момент я почему-то подумал об Алексее, ставшим свидетелем этих событий. Вдруг Алексей и Аня знали друг друга и могли общаться друг с другом по телефону?

И на самом деле мне не понравилась эта мысль.

Обычная ревность, о которой я прежде будто не слыхал, и считал себя каким-то особенным, которому похуй на общение благоверной с мужиками, кроме меня одного любимого. Мол, ну и что, пусть общается.

Но Алексей, который был моложе Виктора Петровича и вполне подходил под тот возраст, при котором можно вести активный разгульный образ жизни, промелькнул в моей голове на совсем короткое время.

-Я хочу посмотреть этот дом, - потребовала Аня, так и не сказав мне правды о своей осведомленности, а я оставил мысль об Алексее окончательно.

В тот же вечер, мы вдвоем переступали уже знакомый мне порог.

И Аня была удовлетворена и приятной мягкой атмосферой, сразу нахлынувшей на нее с того момента, как открылась входная дверь, и приятной внутренней обстановкой, так и располагавшей к непринужденности и чувству успокоения.

-Никаких ремонтов, - запретила Аня, - Здесь уже все на своем месте.

И я об этом даже не задумывался.

Я вообще не задумывался о том, что домашний интерьер удачно подходил мне. Подходил настолько, что мне не было резона что-то здесь менять под свой вкус. Меня все устраивало в этом доме, только и всего.

Тем более что пока я не планировал переселяться сюда, желая оставаться рядом с Аней, где мне было так комфортно, где я как бы сросся с приятной расслабляющей атмосферой домашнего тепла и уюта.

Мы заночевали в моем доме.

И ночью мне снова было видение, на все сто процентов отличное от простого сна.

Я снова видел Единую Сущность, проникшую в мой дом.

И проникла она сюда настолько легко, настолько беспрепятственно и по-хозяйски, будто то было место ее подлинных владений. Будто то было ее Логово, откуда Единая Сущность наблюдала за всеми девятью мирозданиями, оставаясь вне досягаемости от всех и каждого, кто находился в них.

Я видел свет, разлившийся в доме.

Я видел подлинную ночь, озаренную солнечным светом.

Я видел целое Бытие, доступное моему взору в стенах моего дома, совершенно закрытое для восприятия кому-либо другому, но представленное мне благодаря возможностям Единой Сущности.

Будто знала Единая Сущность такое, что было важно одному лишь мне, и вот, наконец, представился ей шанс открыть для меня этой великий секрет в назначенный день и час.

И в озаренном светом подлинной ночи мироздании не было никаких видимых и осязаемых мною физически границ, предусмотренных стенами дома.

И целые Вселенные предстали предо мной, слившиеся в одно целое, и оттого бесконечность их утратила прежнее свое значение.

В этот миг я сам был Единой Сущностью.

В этот миг я был единственным, что скрепляло все девять мирозданий и объединяло все живое, находящееся в них в единый коллективный разум, подчиненный и подконтрольный мне.

Я видел все, что происходило в каждом уголке единого мироздания, невзирая на ход времени, отличавшийся на годы и даже тысячелетия. Для меня не было разницы между прошлым, настоящим, и будущим. Для меня все было в один момент.

Я не ужасался, наблюдая за условиями, предусмотренными в каждом из девяти мирозданий Преисподней. Я был спокоен. Хотя понимание спокойствия в этот миг было для меня совсем иным и не должно было быть привычным для описания.

Как будто все, что я видел, происходило не со мной и не в моем доме.

Как будто не было никакой Единой Сущности на самом деле.

Как будто все, что я видел, было плодом чьего-то иного воображения, коснувшись меня чисто случайно. Только потому, что я был знаком со священными писаниями, и то лишь с какой-то их частью.

Я чувствовал невыносимый жар и еще более нестерпимый холод, пытавшиеся разделить меня, яростно спорившие друг с другом, но по факту остававшиеся неотделимыми друг от друга частями одного и того же, что наполнило дом вместе с появлением в нем Единой Сущности. И мне было все равно. Я наблюдал открывшееся мне Бытие сквозь закрытые веки, так, будто не мог закрыть их на самом деле.

Я сразу понял, что Единая Сущность пронизывала этот дом в каждой его частице.

Я был в самом эпицентре ее, открывшейся мне как только пришло ее время.

-Мне снился очень странный сон, - призналась Аня поутру после глубокого сна, которого у нее, по ее же собственным словам, давно не было.

Она не хотела вылезать из постели, нежившаяся под плотным теплым одеялом и будто приласканная домом, чего скрывать, до состояния некоей эйфории. Аня была полностью расслаблена, просто напичкана легкой теплой энергетикой, так, будто чувствовала себя на своем месте.

-Какой же? с любопытством спросил я.

Я так же не торопился сбросить с себя одеяло и выбраться из постели, чувствуя приятное тепло тела Ани под боком.

-Очень яркий, насыщенный деталями и событиями. Как будто это был даже не сон, но воспоминания, - поясняла Аня, - Я не помню его после пробуждения. Но, странное дело, могу рассказать ощущения, которые я испытываю, при этом чувствуя и понимая, что они могут передать этот сон в точности всех его событий.

-Я понимаю, что ты хочешь сказать. Иногда я чувствую то же самое.

-Я была здесь, в этом доме, - рассказывала Аня, - Но обстановка его была обстановкой нашего общего дома. Как бы дом внутри дома. И я была тобой. Я знала, что я это ты: твой голос, твое дыхание, даже твое сердцебиение. Я чувствовала твое сознание. В доме было очень темно. Темно так, что поднеся горящую спичку прямо к глазам, все равно невозможно было бы увидеть яркое пламя. Но даже в такой тьме я могла различить каждый предмет мебели в доме, увидеть каждую его стену, каждый угол. Однако каждый шаг мой продолжался, казалось, целую вечность. Я то и дело сталкивалась с всякими предметами, мешавшими мне идти, но путь мой был лишен всякого смысла. Я просто бродила по дому из угла в угол, натыкаясь то на стулья, то на столы, то встречая перед собой стены. Я будто заблудилась во тьме дома, будто стала пленницей его, запертой, кажется в нем навсегда. Но странным образом меня это совсем не пугало. Даже наоборот, я получала некое удовольствие от своих блужданий и столкновений с элементами интерьера.

И что самое удивительное, хотя удивительным мне это не казалось дом был куда больше, чем мог выглядеть и выглядел на самом деле. И для меня это обстоятельство оказывалось важнее всего, что было со мной когда-то прежде. Я будто открыла для себя нечто куда занятное, куда значительное, содержавшее в себе целый свет, о котором я даже не подозревала. Мне не стоило бояться быть пленницей поглотившего меня дома, ставшего мне если не другом, то верным союзником, которому я могла доверять больше родных отца и матери. Кромешный мрак дома был полон жизни, которую я обнаружила, продолжая свои перемещения по комнатам. Это была еще одна дорогая мне жизнь, частью которой я была, оказавшаяся отделенной от нее однажды, но сохранившей о ней все воспоминания. Именно они не позволяли мне бояться ужасов, несомненно, затаившихся в непроглядной тьме. Будто эти ужасы служили мне защитой от непрошенных в доме гостей. Будто это я должна была стать страшным призраком, от которого кровь леденеет в жилах.

Все самые ценности хранились в нем, имевшие значение большее, чем прежнее мирское существование. Вот в чем заключалась сила дома, в котором я была. И то, что было вне его, утрачивало прежний смысл, и прежнее величие, окружавшее дом, безвозвратно угасло. Поэтому я не хотела покидать его. Я даже поняла, вот-вот проснусь, что на самом деле я просто сплю, и всего, что со мной происходило, на самом деле не было и не могло быть.

Виктор Петрович, однако, был намного сдержаннее.

-Ну как тебе твое жилье? поинтересовался он, забрав меня с собой на дачу прямо из офиса посреди рабочего дня.

-Тема, - коротко объяснил я, не зная как подобрать нужные слова.

-А Анька как оценила? - не замедлил спросить он, глядя только на дорогу.

-Сказала, что одобряет, - только кивнул я головой, - Это Вы рассказали ей о том, что оформили дом на меня?

-Ревнуешь Аньку? неожиданно спросил он, только сейчас обратив свое внимание на меня.

-Да, ревную. И это нормально, - не стал отпираться я, - И я действительно думал, что это Алексей сообщил ей о доме, а значит, мог бы общаться и по другому поводу.

Я понимал, что Виктор Петрович предвидел мои подозрения, учитывая тот факт, что он советовал мне не рассказывать Ане о наших с ним делах. И я упустил возможность того, что он сам мог открыть рот по этому поводу перед родной дочерью.

-А если бы между ними были отношения, что бы ты сделал? задал вопрос Виктор Петрович, и не ответить я не мог.

Он однозначно проверял меня.

-Я не знаю. Вряд ли я смог бы подмять Алексею бока, учитывая его комплекцию. А садиться в тюрьму за убийство у меня планов нет. Оно того не стоит.

-Другими словами, отпустишь? не отставал он, отчего мне было неуютно.

-Я не знаю, - повторил я.

-А должен знать, - твердым голосом заявил Виктор Петрович, - Ты всегда должен знать, что тебе нужно. Бери в тему, пока есть возможность, не отказывайся. Я уверен в Аньке, я знаю, что ей нужно.

-И что ей нужно?

-Ты, - коротко ответил Виктор Петрович, - Может, ты и не видишь, но глаза ее по-особенному сияют, когда она слышит твое имя. Она готова говорить о тебе часами. Я передал тебе дом, чтобы ты держал Аньку в руках железобетонной хваткой, чтобы ты, но не она, контролировал ваши отношения, чтобы сияние в глазах ее было адресовано в твой адрес, чтобы ты знал, что тебе нужно. Понимаешь?

-Да, понимаю, - подтвердил я.

-Я на это надеюсь, парень, - только выдохнул Виктор Петрович.

На даче нас (вот именно нас) ожидал всего один гость, и во всех прошлых разах посещения ее я ни разу его не видел.

То был коренастый лысый мужчина лет сорока, в джинсе и кроссовках, совсем не похожий на делового человека. На носу его сидели очки с тонкими прямоугольными стеклами. В ожидании нас этот человек направил все свое внимание в свой айфон, откинувшись на спинку дивана. Он приехал на дачу на мало примечательном для меня белом Логане, больше подходящем для какого-нибудь таксиста.

-Знакомься, это Михаил Валерьевич, - представил меня ему Виктор Петрович.

Мы с Михаилом Валерьевичем пожали друг другу руки. И его ладонь, которую я пожал, была абсолютно сухой и какой-то шершавой. Этот человек был мне неприятен, он это понял практически сразу. Однако нам НЕОБХОДИМО было встретиться друг с другом, именно для этого Виктор Петрович и привез меня на дачу.

Я видел перед собой самого настоящего самозванца, самопровозгласившего себя слугой Единой Сущности, сила которой сквозила из Михаила Валерьевича подобно ауре света вокруг какого-нибудь Ангела, явившегося с небес на грешную землю. И этот человек был намного страшнее образа Виктора Петровича, по-хозяйски поселившегося в моем воображении. Можно было назвать Михаила Валерьевича каким-нибудь куратором Виктора Петровича, обладавшем куда большими полномочиями, чем какой-то чиновник.

-Бухаешь? поинтересовался Михаил Валерьевич, едва я сел напротив него на стул с резной деревянной спинкой и поролоном в седалище.

Он говорил достаточно тихо, и, казалось, физически не мог говорить громче. И в том заключалась одна из его сильных сторон, которые я не мог не уважать.

-Нет, - быстро ответил я, - И не уважаю.

-Хм, может быть, ты и прав. Не буду с тобой спорить, - и Михаил Валерьевич откинулся на спинку дивана и заложил ногу за ногу, - Ну так что там по парку? Расскажи, что видел, что слышал, что, наконец, чувствовал.

Я умолчал в своем словесном описании лишь о Единой Сущности, следившей за мной.

Во время моего изложения Михаил Валерьевич то и дело переглядывался с Виктором Петровичем, однако никто из них не перебивал меня и не просил повторить сказанное.

-Я позвоню Горлову, - только сообщил Михаил Валерьевич Виктору Петровичу по окончании моего рассказа, а потом обратился ко мне, - Ты мог бы перевести свой рассказ в печатный вид?

-Могу, - подтвердил я потому, что иного ответа от меня не требовалось.

-Вот и славно. Запиши все, что ты только что изложил в устной форме и передай Виктору Петровичу в самое кратчайшее время, договорились?

Выйдя из дома и сев в машину к Виктору Петровичу, я испытал немалый упадок физических сил.

Как будто я только что вновь покинул то крайне неприятное место, куда с Виктором Петровичем поутру ездил в субботу. Сейчас было даже как-то еще неприятнее.

-Знаю, что ты сейчас чувствуешь, - поделился со мной своими соображениями Виктор Петрович, проводив Михаила Петровича и сев, наконец, за руль.

-Кто он такой? имел наглость поинтересоваться я.

-Думаю, для тебя будет лучше оставаться в неведении, - мягко умерил мое любопытство Виктор Петрович, - Я знаю, что тебе нужно не так уж и много в этой жизни. То, что и я, и Анька могут тебе дать без каких-то особых усилий. Мелкие, но достаточные для тебя необходимости и радости. Ты не привык к какой-то серьезной обеспеченности, и уж тем более к роскоши, тебе просто это не нужно. И ты лучше меня знаешь, почему. У тебя есть то, что представляет для меня интерес, и за это я готов предоставить то, что тебе нужно. Взамен делай то, что от тебя потребуется. Я понимаю, что мы с тобой разные, понимаю твое отношение ко всем тем, кого ты можешь встретить на даче. Но еще я понимаю, что вряд ли ты хочешь вернуться к своей прежней жизни со всеми ее трудностями. Когда вы с Анькой были у твоих родителей недавно, думаю, твоя матушка рекомендовала тебе держаться за твое место рядом с Анькой зубами. Это нормально. Я бы на ее месте сказал тебе то же самое. Пользуйся представившейся тебе возможностью.

Я понял его.

А где-то спустя две недели после этой беседы местное телевидение показало репортаж о парке, в котором я побывал. Речь в репортаже шла о людях, которые рассказывали о неких злодеях из Москвы с их намерениями построить на месте парка крупный торговый комплекс, и о том, что парк необходимо было отстоять.

Аня так же видела этот репортаж. И конечно она расстроилась, рассказывая мне о днях, проведенных в парке в детстве.

-Парк полон жизни и позитивных эмоций тогда, - вспоминала она свои давние впечатления, - Я долгое время не была там Этот парк нужен городу, - заявила Аня со всей уверенностью, - Мы с тобой обязательно туда съездим.

-И когда же? с улыбкой спросил я, не желая, однако, этого делать.

-Да хоть сейчас, - предложила Аня.

Но попали мы с ней в это место только на выходных.

И я не имел желания туда ехать, все еще хорошо помня о том, что было со мной в первый раз моего посещения парковой зоны.

Мы видели рядом с парком нескольких людей, в основном, молодых, раздающих листовки, содержание которых гласило о недопустимости строительства на территории парка предполагаемого торгового комплекса.

-Торговый комплекс туфта, - услышал я из уст одного человека тогда же, - Парк пытаются поделить между москалями и местными чинушами. Здесь удобное место, окруженное зеленой зоной. Тут либо москали все с землей сравняют, либо свои же отредактируют на свой лад. Одни хотят торговый центр построить, другие элитное жилье для себя же любимых. А по факту, все они из одной упряжки. Никогда бандиты для людей ничего делать для людей не будут, только и ТОЛЬКО под собственные нужды. Мне все равно, кто и что здесь строить собрался: свои или пришлые, парку не быть в любом случае. А я того не хочу. В городе и без того зеленых зон не хватает, дышать уже нечем все испоганили.

Он заставил меня крепко задуматься.

Потому что я ему верил. Потому что я видел внутри него мощную энергию, которой мне не хватало. Подлинному мне, прячущемуся внутри меня.

Потому что получалось, что меня разводили.

В обществе Ани я не испытывал тех неприятных моментов, терзавших мое тело и сознание, что овладели мной в прошлый раз. В обществе Ани я был погружен в мыслительный процесс, отвлекающий все мое сознание. Мы с Аней неспешно бродили под ручку по асфальтированным аллеям парка. Аня что-то рассказывала мне, делилась каким-то воспоминаниями из ее жизни, а мое внимание было сосредоточено на намерениях определенных лиц сравнять это место с землей.

Только сейчас, кажется, я осознал, насколько не хватало городу подобных этому парку участков. В городе порезали почти все деревья вдоль главных улиц в угоду ЛЭП и проводам троллейбусных и трамвайных линий, в угоду тротуарной плитке или асфальтированным площадкам жилых домов. Неудивительно, что год от года в городе становилось все жарче и спрятаться от жгучего солнца оставалось все меньше мест на улицах. И то же самое можно было сказать и о пасмурной погоде, при которой под густыми древесными ветвями можно было более-менее укрыться от дождя. Городу и горожанам не хватало чистого воздуха, который обеспечивался теми же деревьями. Люди летом просто тупели, чьи мозги просто кипели от солнечного ультрафиолета. И охладиться можно было покупной водой из холодильников в торговых точках, покупным мороженым, или же в подъездах домов.

В городе было несколько парков, занимаемых в летний период множеством людей. И именно эти территории представляли интерес для таких как Виктор Петрович или же Михаил Валерьевич, у которых, оказывается, имелись свои собственные планы на эти места.

Никаких чужаков они не хотели только потому, что мимо своих карманов, когда можно было грести без какой-нибудь дележки с кем-нибудь со стороны. Все оставались в доле, все были свои.

А моя роль сводилась в оценивании возможного ущерба, который, однако, мало их интересовал.

Однако Виктор Петрович хотел моей большей вовлеченности в этот откровенный пиздеж и втирание херни в уши недовольных горожан.

-Я предлагаю тебе возглавить группу активистов, настроенных громко пошуметь и привлечь внимание как можно большего количества жителей города, - предложил он со всей серьезностью дела, - Я уверен, что у тебя это получится легко и толково.

-У меня нет ораторских способностей, - честно попытался возразить я, тем более понимая всю гнусность его предложения.

-Да ладно пиздить-то, - осек Виктор Петрович, - Работаешь с текстами, и не владеешь языком? Хорош. Вся акция продлится дней пять, максимум, неделю. До заказчика уже дошли слухи, что ему здесь не рады с его проектами. На днях подгонят технику, разумеется, бутафорскую, наймут людей. Надо, чтобы заказчик понял всю ошибочность своих планов. Что-нибудь загонишь на камеру, мол, руки прочь от народного достояния, все в таком духе. Подключим ментов для пущей убедительности активной защиты парка от негодяев и подлецов из столицы. Ничего сложного, поверь. Не в первый и не в последний раз. Пошумим, повеселимся, а потом и до свадьбы с Анькой дело дойдет. Ну как, займешься?

Да, я принял участие в этом обмане, устроенном на благо таких же сволочей, что и тот, кто из Москвы намеревался разделаться с парком в угоду личной финансовой прибыли.

Аня тоже пожелала участвовать в этом действе, в то время как я не говорил ей о том, что я узнал, и о чем думал.

Я не хотел знать о том, знала ли Аня обо всех комбинациях от кого-то другого, от Виктора Петровича своего отца, например. Самое главное, Я не говорил ей. Он же сказал ей, что подключил меня к этой акции против столичных чужаков, положивших глаз на городской парк.

И вот акция прошла с положительным для ее устроителей результатом.

Нам удалось привлечь на свою сторону большинство из тех, кто знал о заказчике из Москвы, но не желал видеть результаты его деятельности у себя в городе.

Я, в свою очередь, не единожды что-то там наговорил на камеры местных тележурналистов, про себя проклиная свое знакомство с Виктором Петровичем, несмотря на то, что получил от него и дом, и работу, за которую мне хорошо платили. Я не должен был, в принципе, жаловаться: деньги, как говорится, не пахнут.

Однако это только так говорится.

Аня была тем обстоятельством, при котором я все это глотал, невзирая на степень своего омерзения.

В период этих событий я начал наблюдать людей, таких же как я.

Я носил тот самый белый костюм-тройку, подаренный мне Ане на мой день рождения, толкая речь на камеру. Люди же, которых я неожиданно обнаружил во время проведения этих собраний у ворот парка с фальшивой строительной техникой, якобы, пригнанной московским заказчиком (который, странным образом, молчал о том, что никакой техники им не высылалось), сами по себе излучали чистый белый свет, видимый мной даже не визуально, но на уровне подсознания.

Я чувствовал осуждение с их стороны.

Я чувствовал стыд за то, что я делал, за то, за что мне платили деньги.

И еще в моей голове возникла мысль о серьезных последствиях для меня за то, что я делал.

Это была даже не мысль.

Это было послание. Их послание мне, переданное мне в том свечении, что излучали эти люди.

Я не общался с ними.

Это были люди, которые просто наблюдали за мной. Это были люди, будто проявившиеся при работе с какой-нибудь пленкой, на которой можно обнаружить что-то лишнее, вдруг обнаружившееся, чего просто не было в запечатленный момент. Они появлялись как-то вдруг среди обычных живых людей, которых я видел во время этой акции.

Нельзя было назвать их призраками. Я не верил в призраков, разучился верить в них со временем своего взросления.

Как будто я не очередные видения наблюдал, связанные со светом ночи, о которых я уже рассказывал. Но как будто свет ночи я видел в реальности, представленный этими светлыми людьми.

Тот костюм-тройка, что был на мне, когда я общался с местными журналистами, сам излучал этот свет. Теперь я знаю об этом, не замечавший этого эффекта прежде и уверенный в своей памяти как никогда.

Я отлично понимал, что подобное мое участие обязательно должно было иметь последствия для того, кто был бы на моем месте. Просто потому, что такие люди имеют статус одноразовых, являясь важными, но нежелательными свидетелями, которых обязательно убирают, чтобы не было кому задать вопросы. И там как-то уже похуй на всякие свадьбы, которую, мы с Аней планировали. Виктор Петрович наверняка устроит Ане какого-нибудь жениха покруче и посолиднее.

Я ведь уже говорил о том, что чувствовал себя поросенком, которого непременно отправят на убой, когда придет время пировать. Чем эта акция, на участие в которой я согласился, могла не подойти на роль такого пира?

Поэтому я ждал последствий, о которых меня предупреждали.

Незадолго до дня свадьбы, где-то в середине мая, я оказался в больничной койке.

Мы с Аней прогуливались по улице, когда до нас доебалась пара взрослых ребят лет по двадцать каждому. Как это обычно бывает: поддатые любители острых ощущений, которым мало спокойной жизни в трезвом уме, шли нам навстречу, громко общаясь между собой и размахивая руками. Один из них зацепил Аню рукой, ее реакция была вполне естественной и оправданной. Небольшая перепалка, в ходе которой я попытался осадить дерзких разгоряченных недостаточным количеством алкоголя в их животах ребят, один из них достал нож, против которого я не успел ничего сделать. Я даже не понял, что это действительно был нож.

Ранение оказалось не опасным для жизни.

Тем не менее, Аня и Виктор Петрович проплатили максимально качественное обслуживание и отношение врачей ко мне.

Можно так сказать, это было просто комфортное времяпровождение в моей жизни. Аханья и оханья, переживания, максимальный уход, как будто не со мной взрослым нянчились, а младенцем.

Аня практически не отходила от моей койки.

Пару раз был следователь, ведший дело по этому делу.

На самом деле, этих ребят быстро вычислили, вопреки моим ожиданиям и предположениям.

Я в подробностях дал показания как потерпевший, они ничем не отличались от показаний Ани, проходившей свидетелем.

И все же я должен был умолчать о некоторых существенных подробностях этого нападения. Потому что о них я мог рассказать Виктору Петровичу, даже не Ане.

Дело в том, что в момент нанесения мне этого удара ножом, заставившего меня застонать от сильной боли, я совершенно точно помнил ночной солнечный свет. Я совершенно точно могу сказать, что я оказался на мгновенье где-то в ином пространстве и времени, населенном демоническими существами, которых видел раньше в своих снах, посвященных Единой Сущности, взор которой проникал в каждое из девяти мирозданий со всеми их ужасами и невообразимой жестокостью. Я совершенно точно могу сказать, что эти двое разгоряченных алкоголем ребят были на самом деле посланцами Преисподней. Но описать их внешне вряд ли смогу. Потому, что образы их как-то совершенно и напрочь стерлись из моего сознания, когда я вернулся в реальный мир и в карету скорой помощи по пути в больницу.

Тем не менее, с той же ясностью ума и открытостью сознания, с которыми я был уверен в демонизации злодеев, напавших на меня с ножом, я могу сказать, что Единая Сущность оказалась со мной в тот момент совсем рядом, даже ближе чем на расстоянии вытянутой руки.

Она была источником света ночи, наблюдаемого мной в нескольких видениях, о которых я говорил выше.

И совершенно странным образом от осознания и обдумывания этого факта мне не было не по себе, или же неуютно в обществе Ани, не покидавшей меня в больнице ни на минуту. Мысль о том, что Аня была Единой Сущностью, обретшей плоть в этом мире специально для меня, никоим образом меня не пугала. Как будто я наблюдал и себя, и все, что окружало меня последний период собственной жизни, целое Бытие, которому я принадлежал в конкретной пространственно временной точке, откуда-то со стороны. При этом я имел возможность критически мыслить, анализировать то, что я видел и чему сопереживал, делать вполне четкие выводы.

Как будто я с самого начала знал о неразрывной связи Ани с Единой Сущностью, и меня она устраивала.

Находясь после ранения в больничной койке, я чувствовал себя настолько похуистически, что, наверное, и сам должен был удивляться такому сильному восприятию.

В этот период времени Аня не являлась для меня каким-то врагом, которого я должен был избегать.

Я уже говорил о том, что имел к Единой Сущности отношение, наблюдая все мироздания, доступные ее взору и подвластные ее все сжигающему огню. Оттого я чувствовал ее силу в себе, защищавшую мое тело от жестокого солнечного ультрафиолета, которую Аня подарила мне с первого дня моего с ней знакомства.

Все было предопределено когда-то изначально.

В самом начале этого повествования я говорил о священных книгах, в которых солнце представлено в образе Единой Сущности, мощь и невозмутимость которого породили тех, кто увидел в нем небывалую возможность для создания условий для собственного диктата миллионам и миллиардам в угоду собственным прихотям.

И вот теперь я чувствовал, что сам оказался принадлежащим мирозданиям, описанным в тех книгах, как будто придуманный их авторами. Как будто я был частью того ужаса, что изложили последние со всей их холодной жестокостью, со всем их цинизмом и ненавистью к роду людскому, к которому они никогда не имели отношения, а следовательно, не имел отношения и я сам, оказавшийся плодом чьего-то воображения.

Но, повторяю, мне в тот момент было похуй на все эти сравнения, вообще на все, о чем я думал, лежа в больничной койке.

Совсем скоро мы с Аней должны были стать официальными мужем и женой.

И прежде я даже визуально не мог представить себя в роли жениха во время этой важной и наполненной апофеозом церемонии, меняющей отношение к жизни и осознанию себя в этом мире.

Никогда прежде я не чувствовал себя подходящим на роль жениха.

Строгий костюм (пусть даже белый, тем более, белый), кольца, крики -Горько!, восприятие себя в каком-то особом состоянии, когда внутри что-то происходит, от чего сердце так и рвется наружу.

Возникает сама собой мысль вроде нахуй оно мне все это надо?

И в то же самое время от этой мысли становится как-то легко, и не хочется, чтобы это чувство легкости прекращалось.

Потому что это все на физиологическом уровне.

Потому что от этого никуда не деться.

В этот важный и торжественный момент возникает понимание того факта, что этот самый момент так же как и все соответствующие ему эмоции является неотъемлемой частью человеческого естества. Что в людских генах заложена эта процедура официальности приобретения статуса представителя брачного союза.

Так я думал про себя в больничной койке в руках Ани, представления про себя не имея о том, как все будет на самом деле, но желая, чтобы все было именно так.

И вот, наконец, я вышел из больницы, чувствуя заметное облегчение после ранения.

И будто никакого ранения и не было.

Будто вообще ничего не было такого, что могло бы иметь значение, куда большее в сравнении со скорым торжеством, которого я хотел уже из одного только чистого интереса.

Афера, провернутая Виктором Петровичем (наверняка не одним только им), в которой я принял участие, казалось, должна была закончиться как в каком-нибудь кино, где расплата (в моем случае, удар ножом и больничная койка) и обязательный хэппи энд (такой как свадьба с невинной возлюбленной).

Вот только буквально на следующий день своего пребывания в СВОЕМ доме, куда Аня перевезла почти все свои вещи, обозначив свое право называться хозяйкой, я получил телефонный звонок с доселе неизвестного мне номера.

Да, я почти всегда отвечал на незнакомые мне номера телефонов, общаясь и с представителями каких-то частных контор, и со служб, занимающихся проведением опросов, даже неоднократно общался с коллекторами (или обычными мошенниками, косящими под них), иногда говорящих с кавказским акцентом.

Мне было не стремно ответить на входящий телефонный звонок с неизвестного номера.

-Меня зовут Лёвкин Андрей Андреевич, - представился человек, набравший номер моего телефона, и я мгновенно сообразил, что он не ошибся номером, - Я являюсь тем человеком, против действий которого в Вашем городе была недавно проведена кампания с Вашим участием. Вы понимаете, о чем я говорю?

Конечно я понимал.

Со мной связался тот самый заказчик, со слов Виктора Петровича, желавший, как говорится, обнулить парк и построить на его месте торговый комплекс.

-Я в курсе того, что Вас выписали из больницы после ножевого ранения. Я бы хотел встретиться с Вами и обсудить некоторые моменты Вашего участия в указанных мной событиях. Если Вы готовы, то я буду в Вашем городе уже завтра.

Я был готов.

Как минимум, мне было интересно встретиться с ним лицом к лицу и выслушать его предложения, которые этот человек наверняка попытается мне сделать.

Несмотря на его намерения, Андрея Андреевича, мягко говоря, оболгали со всей этой строительной техникой, якобы, пригнанной им для действий по демонтажу парковой зоны.

А вполне возможно, что и не было никаких намерений с его стороны.

Никто не должен был знать об этом телефонном звонке.

Никто не должен был знать о моей встрече с Левкиным Андреем Андреевичем.

Он приехал ко мне домой днем (даже поздним утром), когда Аня была на работе. Он приехал ко мне на такси - подержанном Ларгусе с местными номерами, за рулем которого развалился внушительных габаритов мужик, нанятый Андреем Андреевичем для этой поездки.

Сам Андрей Андреевич оказался достаточно худым дядечкой одного со мной роста, одетым достаточно неприметно, без намерений чем-то выделиться из толпы.

-Поверьте, у меня есть вполне веские основания опасаться за свою жизнь, - с какой-то улыбкой уверял меня Андрей Андреевич, несмотря на всю серьезность своего заявления.

Но несмотря на его, в общем-то, незавидное положение и общее впечатление человека, с которым так и хотелось бы вести откровенную приятельскую беседу, я видел в нем еще одного самопровозглашенного посланника Единой Сущности, которой преследовал ТОЛЬКО собственную выгоду.

Ничем подобные ему люди (ли?) не отличались друг от друга.

И так же как и Виктор Петрович или Михаил Валерьевич этот человек прекрасно видел между нами особую разницу.

-Все настолько серьезно? смело поинтересовался я.

-Предположите, что да, - кивнул головой Андрей Андреевич.

Он не вошел ко мне в дом, но пригласил меня в автомобиль, на котором приехал, и попросил водителя подождать на улице.

-Вы должны знать, что у меня серьезный конфликт с Виктором Петровичем, переросший из банального спора в жесткое противостояние. Я знаю, на что этот человек может пойти для достижения своих целей. И смею уверить Вас в том, что у меня нет планов ни на какое строительство в этом городе. Эта идея имеет статус только лишь гипотетической возможности.

-Тогда для чего вся эта публичная возня? недоумевал я, - Виктор Петрович сказал мне, что не потерпит никаких чужаков, желающих уродовать город очередной торговой точкой.

-Вы взрослый человек, - усмехнулся Андрей Андреевич, - Вы давно должны понимать и наверняка понимаете, что всякий патриотизм и пафос по поводу благих намерений зиждется только на личном интересе. Ни один делец никогда ничего не будет делать во благо окружающим. Все во имя собственной выгоды. Это я Вам говорю совершенно открыто и без стеснения.

-Зачем?

-Чтобы Вы понимали, что эта история с парком не должна была Вас касаться, - уже без тени улыбки ответил Андрей Андреевич, - Вы появились для меня совершенно неожиданно, можно так сказать, из воздуха. Я был застигнут врасплох, когда смотрел репортажи ваших городских теленовостей, оставаясь в Москве. Я уже сказал Вам, что знаю, на что готов Виктор Петрович ради собственной выгоды. Однако Вас я не ожидал.

-Это почему же? не смог удержаться я от смешка.

-Вы знаете, почему. И это остается для меня загадкой. Вы совершенно не подходите на роль его помощника. Только не Вы, которому нечего делать рядом с подобными Виктору Петровичу людьми.

Я понял, даже почувствовал, что должен был сказать ему правду. Даже с учетом того обстоятельства, что этот человек, по факту, оставался мне недругом, и я не мог не относиться к нему с неприятием. Однако его появление означало нечто важное в моей жизни, как очередное звено в целой цепи событий, сила которых влияла на мое мировоззрение и ощущения собственного осознания в окружающем мире.

Выражаясь иначе, я ожидал от Андрея Андреевича крайне важной для меня информации, чего-то такого, что должно было стать для меня если не судьбоносным, то в высшей степени существенным знанием, благодаря которому я смог бы совершить не менее значимое в собственной жизни действие.

-Я являюсь женихом его дочери, - поделился я, - И некоторое время наших отношений я не знал о том, кто ее отец. А когда узнал, было уже поздно артачиться. Мне предложили работу и оплату за нее.

-Понимаю, - остановил он, - Деньги, как говорится, не пахнут Я хочу, чтобы Вы знали кое-что, - обратился Андрей Андреевич, назвав меня по имени, - Скажем, лет десять назад я не знал ни о каком Викторе Петровиче. Ни о нем, ни о его жене Ольге Павловне. Их просто не было в этом городе. Физически не существовало. Я это говорю потому, что переехал в Москву всего семь лет назад. Отсюда, из этого города, в котором родился и вырос. Не было здесь таких людей никогда. Но зато я знаю Анну, женихом которой Вы являетесь. Я знаю ее лично, - добавил Андрей Андреевич, внимательно наблюдая за моей реакцией, - И я уверяю Вас о том, что она никогда не рассказывала мне о своих родственниках, в особенности о родителях. Я ни разу не видел их в лицо, я ни разу не видел, чтобы Анна общалась с ними хотя бы по телефону, я ни разу не видел того, чтобы кто-либо из них был рядом с ней физически. Вам, можно сказать, повезло больше меня в этом вопросе.

-Может быть и повезло, - пожал я плечами, чувствуя, если не что доверяю ему, то очень желая ему поверить.

Я ожидал, что Андрей Андреевич попытается облить Аню грязью в отместку мне за мое участие в акции, устроенной Виктором Петровичем, при которой с моей стороны четко прослеживался корыстный мотив, видимый Андреем Андреевичем невооруженным глазом.

-Может быть и повезло, - вроде бы подтвердил Андрей Андреевич мои сомнения, - А возможно, что мы говорим о разных Аннах. Потому что та из них, которую я знаю лично, работает на меня в Москве.

Чтобы не быть голословным, Андрей Андреевич выудил из кармана темного пиджака свой айфон, чтобы продемонстрировать мне несколько видеороликов, на которых моя Аня демонстрировала частички своей личной жизни: кафе, набережная, магазин одежды и все в таком духе. Она была счастлива на каждом из этих роликов, искренне улыбаясь в камеру своего телефона и рассуждая на какие-то пространные вещи.

-Однако это еще не все, - смог только выдавить из себя открыто удивленный я.

-Да, не все, - и Андрей Андреевич убрал айфон обратно в карман пиджака, - Анна, которую Вы знаете, знакома лично не только одному лишь мне.

-Что это все значит? потребовал я ответа, заведенный после просмотренных видео, могущих оказаться искусной подделкой.

Андрей Андреевич наверняка хорошо подготовился к нашей встрече, я должен был это понимать и не вестись ни на какие провокации.

В конце концов, передо мной был мой недруг, который знал о наших с ним различиях.

-В Москве есть такое место Светотьма. Никто из непосвященных лиц не расскажет Вам о нем, - охотно откровенничал Андрей Андреевич, - Вам туда путь однозначно заказан. Но я все равно скажу Вам пароль, который необходимо знать для пропуска император Август. Это в честь уходящего лета и знойного Солнца, которое готовится к смене сезона. Светотьма находится в подземной части здания по такому-то адресу (он назвал мне улицу и номер дома). Раз в год в этом месте собираются определенные люди. Присутствие Вашей Анны обязательно.

-Почему? выяснял я, не зная, что и думать.

-Не почему, но ради, - поправил Андрей Андреевич, - Я расскажу Вам. Там несколько помещений с идеальным ремонтом. Все выглядит как какой-нибудь навороченный офис. Там полно портретов с изображением Вашей Анны. Именно ВАШЕЙ Анны, - не замедлил уточнить он, - Там вообще много символики, посвященной ей. Так же в этом месте находится большое помещение с двумя-тремя десятками кресел, расположенных кольцом. А в центре его выложенное из камня углубление. Это место для Вашей Анны. Она выступает там совсем недолгое время, достаточное, впрочем, для всех присутствующих. И будьте уверены в том, что пустых кресел нет. Во время выступления Вашей Анны вся Светотьма заполняется особым светом, отличным от привычного света дня. Но думаю, что Вам знакомо нечто подобное. Не может быть незнакомым, поскольку сила Анны не утихает ни на миг. Но этот свет, излучаемый ею, полон жизни и сил для каждого из присутствующих в помещении. Наполовину искусственный, наполовину имеющий природное происхождение он важен для каждого члена Светотьмы.

-Звучит как какое-то фэнтези.

-Про себя Вы придумали словосочетание Единая Сущность, которую не раз встречали во сне, - пресек все мои попытки откреститься от услышанного Андрей Андреевич, - Я вижу ее свет внутри Вас, наполненный Вашими собственными воспоминаниями. Они никуда не деваются. Однако не в том дело. Во время своего выступления Ваша Анна питает каждого из присутствующих вокруг нее необходимой им силой. Ради этого и происходит их собрание раз в год.

-Полагаю, дата конкретная и не меняется?

-И не может измениться по воле самой Анны, - заверил меня Андрей Андреевич.

Естественно, что он назвал мне эту дату.

И спустя неделю после этого дня мы с Аней планировали пожениться.

-Почему Вы считаете, что я должен поверить в этот рассказ?

-Это целиком и полностью Ваше дело. Да, Вы знаете место и дату, информацией о которых не сможете воспользоваться. Но только Ваша Анна не единственная в своем роде. Она всего лишь мизерная часть куда большей силы, о которой можно только догадываться. Которую Вы называете Единой Сущностью. Наверное, сейчас Вы считаете себя каким-нибудь жертвенным агнцем, которого необходимо пустить в расход ради сохранения той силы, которой обладает Ваша Анна и которой она делится с нами. Что ж, я так не думаю

-Последнее, о чем я хочу Вас предупредить, это о моем здоровье, даже жизни, - не стал скрывать Андрей Андреевич, - Если Вы узнаете о том, что я не доехал до дома, что со мной по дороге случилось несчастье, не сомневайтесь в том, что это дело рук Виктора Петровича.

Который появился благодаря стараниям и возможностям Ани, являвшейся частью Единой Сущности, про себя дополнил я, основываясь на рассказе Андрея Андреевича.

Я был поражен.

Я был впечатлен.

Я ему верил.

Я запомнил все координаты, названные им совершенно не просто так, даже с учетом его предостережений и уверений в бесплодности моих попыток изучить этот вопрос.

Тем не менее, я позвонил Виктору Петровичу после отъезда Андрея Андреевича и сообщил ему о том, что у меня возникла серьезная проблема, не пустившись, при этом, в объяснения. Я хотел, чтобы Виктор Петрович приехал ко мне лично.

-У меня был Левкин Андрей Андреевич, - с ходу заявил я.

-Да ладно, - в ту же секунду вырвалось из его уст, - И что ему было нужно?

-Он хотел выяснить, что я за гусь такой. Он видел мои комментарии журналистам.

-И что Левкин тебе втирал? как-то на нервах выпытывал из меня ответы Виктор Петрович.

Он был явно обеспокоен моим заявлением.

А я позвонил ему намеренно не потому, что Виктор Петрович все равно бы как-нибудь узнал о моем госте (вполне возможно, что из уст самого Андрея Андреевича). И кипящая реакция меня даже слегка испугала.

В какой-то момент я подумал о том, что Виктор Петрович выпотрошит из меня все, что ему было нужно знать об этом визите ко мне из Москвы, не постеснявшись даже рукоприкладства. И сомнения на миг овладели мной, принудив меня к страху получить по лицу или под дых не за хуй.

А, возможно, что меня вновь разводили.

-Он предостерег меня от необдуманных действий, подобных моему участию в Вашей акции насчет парка. Он так и сказал, что я совершаю большую ошибку, участвуя в этом обмане. Он знает о ваших возможностях, чтобы бояться, в том числе, за свою жизнь. Он уверял меня, что у него нет планов ни на какое строительство в нашем городе. И еще он сказал, что я представляю для него интерес.

-Угу, - кивнул Виктор Петрович, на секунду отведя взгляд в сторону, - Он выдвигал тебе какие-нибудь условия? Наезжал? Пытался выкружить что-то полезное для себя?

-У меня есть номер его сотового телефона, - честно сказал я.

-Позвони ему, - потребовал Виктор Петрович, - Прямо сейчас набери. Он давно уехал?

-Что-то в районе часа, - попытался изобразить я напряженную память, пока мои пальцы щелкали по клавишам телефона.

-Ладно, хер с ним.

Не дожидаясь гудков в трубке телефона, Виктор Петрович буквально выхватил у меня из рук мобильник.

-Добрый день, Андрей Андреевич, - спустя несколько мгновений обратился он к своему собеседнику, - Что же Вы так тайком-то? Приехали бы ко мне в офис, выпили бы по чашке чая с печеньем. Без предупреждения, без предварительного звонка.

-

-Этот человек работает на меня, а значит, представляет мои интересы. А это, в свою очередь, означает общение с ним только через меня.

Виктор Петрович старался быть сдержанным.

-

-Я не буду ничего знать, пока что-то, что касается моих дел, происходит за моей спиной. Так дела не делаются, Андрей Андреевич. Уж кто-кто, а Вы знаете об этом лучше меня.

-

-Что сделано, то сделано, - после минутного выслушивания очередной реплики слегка смягчился Виктор Викторович, - У меня не было другой возможности подстраховаться. Поймите и Вы меня, Андрей Андреевич: разговоры разговорами, но это была не моя инициатива.

-

-Хорошо, я готов связаться с Вами вечером, часов в восемь, чтобы обсудить этот вопрос без излишней нервозности До свидания Тебе надо было сразу мне сказать, какая у тебя возникла проблема, - высказал мне Виктор Петрович, вернув мне телефон, - Хотя, если хорошо подумать, правильно сделал, что не сказал по телефону. Что бы этот человек тебе не предлагал, чем бы не заманивал не вздумай вестись. Ты общаешься СО МНОЙ, Я поддерживаю тебя на плаву, даже больше чем Анька, понимаешь? Совсем скоро ты станешь полноправным членом нашей семьи, я сразу предупреждаю, что это для тебя выгодно. Но предателей я не терплю.

-Скоро мне предстоит небольшая командировка на пять дней в Москву, - в свою очередь предупредила меня Аня, вернувшись домой с работы, - Я ДОЛЖНА поехать. Это очень важная командировка для всей нашей конторы.

-Тогда расскажи мне о Светотьме и об императоре Августе, благодаря которому можно туда попасть, - наконец выдохнул я, некоторое время рассматривая Аню пристальным взглядом.

После моей просьбы возникла длительное молчание, крайне неприятное для меня.

Будто я только что влепил Ане сильную и неожиданную оплеуху.

-Откуда ты знаешь? наконец спросила Аня негромко, а лицо ее покраснело.

-Я знаю и о том, что Виктор Петрович и Ольга Павловна твои создания, - развил я свои соображения, - И о том, что у тебя не было и не могло быть родителей.

-Прекрати, - попросила Аня все так же негромко.

-Я просто хочу знать о том, кто ты.

-Я полагаю, ты уже знаешь, - быстро заговорила она, - Ты видел сны и видения. Ты был в парке, я была рядом с тобой, и тебе это стоило чрезмерных сил. Но я желаю тебе лишь добра. И ты не можешь сейчас отрицать, что тебе было плохо рядом со мной на протяжении года.

-Не могу и не буду.

Я взял Аню за руку.

И в этот момент я не чувствовал к ней ничего отвратного, ничего негативного, никакого дискомфорта.

Она оставалась все той же прежней Аней, которую я знал.

И даже словосочетание Единая Сущность напрочь выскочило из моей головы.

Больше того, я, вдруг, увидел сияние Единой Сущности, охватившее ее изнутри, вырвавшееся наружу как будто после какого-то заклинания из моих собственных уст. Как будто Светотьма и император Август сложились в единое целое, и мне стоило только упомянуть их вместе в присутствии Ани.

-Нет, не делай этого, - предупредила она, видя мое намерение обнять ее после того, как я узнал правду.

Но было уже поздно.

И вот Аня оказалась в моих руках, как было на протяжении целого года каждый день, и ничего не изменилось за этот период времени.

И я прижимал к себе плотный комок обжигающего ультрафиолетом света, против которого у меня до сих пор оставался иммунитет, заключенного в физическую плоть.

И все это должно было походить на очередной сон или видение.

Потому что я чувствовал в этот миг и холодную энергию ночи, коснувшуюся всего меня, стоило лишь мне притянуть к себе и не желать отпускать ее ни при каких обстоятельствах.

-Мы разные, - услышал я голос Ани, - Тебе нельзя.

-Пока у меня есть твоя защита между нами нет ничего отличного друг от друга, - со всей уверенностью настаивал я, не выпуская Аню из своих рук, - Ты прекрасно знаешь, что мне нечего тебя бояться сейчас.

И тогда Аня медленно, как бы сомневаясь в своих намерениях, обхватила мою голову своими светящимися ладонями.

И ничего, что могло заставить ее переживать за мое здоровье, за мою жизнь, не произошло. Лишь ее свет просочился сквозь кожу моего тела, совсем не притронувшись к моему нутру.

-Это все похоже на сон, - услышал я в своей голове, - Они так хотят, и они получают то, чего хотят.

-Кажется, я понимаю, - в удовольствии улыбнулся я, излучавший ее свет.

-Ты должен уснуть. Не думай, что все так легко, как тебе кажется, - опровергла Аня, - Я помогу тебе уснуть

И вот я видел сон.

Я видел и слышал, как открылось запертое в страницах священных книг нутро.

И в тот момент открылся мне страшный План, Генеральный План, от которого Бытие обрело всю свою зависимость. Не Истина оказалась во главе всего сущего, но четкие действия, прописанные по ту сторону символов в священных письменах.

Я видел солнце, проникающее везде и всюду как объединяющий все возможные и существующие параллельно друг другу мироздания, будто некое Всевидящее око, чей взор абсолютен и всеобъемлющ.

Я видел солнце как взор Единой Сущности, повелевающей всеми возможными и существующими в одном потоке времени девятью параллельными мирозданиями, не допускающей существования Ее представителей или, если угодно, посланцев, в чью задачу входит оглашение Ее воли для всех и каждого, на кого могла бы указать Она.

Я видел, слышал, чувствовал, как беспечна и независима Единая Сущность, избравшая облик светила. Я видел, слышал, чувствовал Ее отрешенность всем своим природным естеством, так, как должен был видеть, слышать, чувствовать, созданный Великой силой, той же, что определила мне место быть в рабской покорности перед источником страшного света.

О, свет того солнца был страшен. Страшен и жесток. Ибо не тепло разливало оно, от которого все внутри пребывает в сладкой порхающей невесомости, призывая жить и наслаждаться жизнью, и так и тянет испить его без чувства насыщения, но с каждым глотком становится все беззаботнее и красочнее во вкусах, цветах и запахах.

Не живительные для всего живого тепло и свет излучало солнце, но жестокий жар, самое настоящее пекло, все сжигающий огонь устремлялся от него во всех направлениях, проникал в каждое из девяти мирозданий с одной-единственной целью превратить в пепел и угли все вокруг. И устремлялся все сжигающий огонь во всех направлениях, и проникал внутри, и превращал все в пепел и угли, даже кажущийся вечным лед.

И невозможно было укрыться от все испепеляющего солнца, казалось, не знавшего иных своих свойств.

Все потому, что не посланцы, но приверженцы его, целиком и всецело с первого мгновения своего появления на свет повиновавшиеся ему, совсем слабые без его абсолютной губительной силы, будто порожденные им специально для этой цели, распространяли это жестокое пекло, источая его неиссякаемыми источниками. И они были повсюду, встречались мне постоянно, не стесняясь находиться среди бесчисленных орд безымянных существ, населяющих каждое из девяти мирозданий. И создания эти слишком походили на людей внешне, такие же прямоходящие на двух ногах. И даже посланцы Единой Сущности, по природе своей беспристрастной в своей жестокой страшной силе, не отличались от них, имея две ноги и руки, скрытые плотными непрозрачными одеяниями, чтобы невозможно было разглядеть их ту же страшную и принадлежащую к ужасу Единой Сущности суть.

Были посланцы подобны каким-то фанатикам.

Было стремление их к испепелению и выжиганию дотла мирозданий нерушимой догмой. Нерушимой настолько, что даже понимая всю свою фанатичность, граничащую с откровенным безумием, что доставляла она посланцам удовольствие.

Но не было в их деяниях ничего личного. Внешне, естественно.

А ненависть ко всем и каждому, отличному от них, легко читалась в холодных их глазах. Но не жгучим огнем или обжигающим холодом. Особое состояние выражало ее. То естественная тяга к жизни, насквозь пропитанная соленым привкусом во рту, но однозначно не крови, а чем-то более густым и плотным до твердости.

И оттого в речах посланцев Единой Сущности, которой все равно с самого начала своего существования, слышится холодная отстраненность, неестественная для орд человекоподобных существ, населяющих каждое из девяти мирозданий. Не слышали (или не хотели слышать) они бесчувственные голоса посланцев, распространяющих губительные жар и огонь по их же мирам, ставшие естественными условиями жизни в них, казалось бы, с самого начала времен. Вроде так и должно было быть, задуманное Создателем, вроде ДОЛЖНЫ БЫТЬ губительные жар и огонь, стремящиеся испепелять и сжигать дотла, и наверняка сжигающие и испепеляющие.

Но во сне своем я знал о посланцах самое важное: то были фантомы вполне реальных людей, пропечатанные в девяти мирозданиях, доступных для Единой беспристрастной Сущности. Будто спроецировали они сами себя, будто перенесли самих себя на страницы священных (разумеется, провозглашенных таковыми ими самими) книг, спрятавшись от реальных людей, но населив свои книги такими же фантомами, и наделили их некоторыми внешними особенностями вроде свиных пятаков на лицах, или рогов на головах, или же звериными копытами, сами, однако, оставаясь человеками от рождения. Но даже в реальном мире они называли себя посланцами.

Так убедительны были их писания в своих подробностях, что стали они реальностью для своих авторов.

А впрочем, любой образ должен иметь под собой нечто реальное. И оттого возникают вопросы относительно данных подробностей. И во сне я был уверен в том, что видел эту реальность, хоть и не мог вспомнить о ней так, как изложено было в священных писаниях.

Во сне был уверен я в том, что знал многое из секретов, тщательно оберегаемых посланцами от сторонних глаз и ушей. Во сне я был уверен в том, что мне был доступен смысл этих книг, и в том заключалась некая защита меня от Единой Сущности и от пекла и жара ее, что разливался благодаря ее посланцам по всем существующим девяти мирозданиям. Во сне я не принадлежал ни одному из них. Во сне я мог лишь наблюдать за ними.

И вот я наблюдал за посланцами как будто против своей воли, принужденный кем-то, даже чем-то, быть может, все той же Единой Сущностью, каким-то странным образом овладевшей мной, моим сознанием, всем моим естеством. Как было такое возможно? Я знал правильный ответ, и этот ответ был не менее страшен, чем тот огонь, излучаемый ею, и все сжигающий и испепеляющий все вокруг, благодаря ее посланцам. Все потому, что посланцы оказывались куда страшнее бездушной Единой Сущности, пользуясь ее могуществом в своих собственных интересах.

И что гораздо существеннее, священные писания их исполняли роль этаких порталов из вымышленных ими мирозданий в реальный мир, которому я принадлежал с самого своего рождения. И ради того, чтобы быть порталами и были написаны эти книги, ради того, чтобы фантомы имели возможность обрести физическую плоть, радо того, наконец, чтобы Единая Сущность, со всей своей жестокой беспристрастной мощью, проникла в физическую реальность.

Я слышал во сне вполне четкие намерения перенести Преисподнюю в мое Бытие. Я слышал о намерениях дать солнцу над моей головой ту же власть, котором обладало оно, оставаясь Единой Сущностью. Я слышал о намерениях наградить солнце над моей головой этим титулом, превратив его в самого Дьявола, которого придумали и которому же поклонялись его Творцы. Я слышал о намерениях превратить большую часть моего Бытия в выжженную сухую пустошь, где уголки с изобилием зелени и воды должны быть на вес золота, ради пребывания в которых люди будут готовы отдать свои жизни.

Во сне я видел Ад таким, каким знал его из книг. Я чувствовал его жар, я чувствовал невозможность своего пребывания в нем, чувствовал, как огонь Единой Сущности следил за мной, выжигая мои легкие. И когда я поднимал свои глаза ввысь, желая увидеть лицо Единой Сущности, слишком яркий блеск пронзал меня всего.

Я помню, что я рыдал, заливаясь слезами в страхе перед неизбежностью встретить Единую Сущность и ее куда более жутких посланцев в своем мироздании, и невозможность сделать что-либо, чтобы не дать этому событию свершиться.

Ведь только у них были все ключи, чтобы открыть образованные ими же самими порталы.

И с каждым днем мой страх оказаться под испепеляющим взором Единой Сущности, представленной его посланцами как Владыкой боли и прочих физических мук, только рос, уменьшая всего меня в размерах до состояния мелкой букашки, микроба, простейшего организма, лишенного вообще какого-либо намека на возможность мыслить.

И вот я проснулся и вдруг понял, что порталы давно открыты, и что я пребываю в этом состоянии перехода из реального Бытия в то, о чем рассказывали священные книги, писанные посланцами Единой Сущности. Понял я, что попал в эти порталы против своей воли не один десяток лет назад, когда юный был, когда многого еще не знал и не понимал, но уже где-то глубоко внутри про себя что-то чувствовал.

Поклонники Дьявола, сатанисты нет другого определения для посланников. И как же бесновалась толпа, приветствуя их появление и предложения дать желаемые ею блага и возможности. Поверила толпа их речам.

А взамен потребовали посланцы ее богатства.

-Мы здесь, чтобы все продать, - как-то услышал я признание одного из них.

И ведь действительно начали посланцы Единой Сущности Дьявола в облике солнца делать то, за чем пришли, облаченные, но не обремененные властью.

И как-то незаметно летнее солнце, под которое было легко и беззаботно, стало самым настоящим врагом моим. И последние несколько лет каждое лето становилось все более невыносимым. Вместо приветливого тепла жестокое бездушное пекло, выжигающее листву и траву, и даже в тени тяжко находиться.

Последние несколько лет я слышал из уст средств массовой информации о глобальном потеплении, о том, что это естественный процесс. И прежние холодные зимы и теплый летний период, что я помнил, должны были остаться в прошлом. Я понимал и знал о том, это не вполне естественный процесс, ускоренный людской деятельностью.

И там, где были богатые леса, чем издавна славилась моя Родина теперь, согласно снимкам со спутников, голые земли. Огромные квадраты выкорчеванных с корнями деревьев, благодаря действиям самых настоящих вредителей в человечьем обличье.

И все это совершено пришлыми на мою Родину так называемыми людьми, которым все равно на мой дом.

-Мы здесь, чтобы все продать, - заявили посланцы.

И ведь продали.

И не просто продали, но отдали на самое настоящее растерзание. Даже не на разграбление, но на самое настоящее изничтожение.

Продали тайно, под видом аренды на сотню лет.

А чтобы замести следы массивных вырубок, устраиваются пожары, о которых из года в год каждым летом вещают газеты, радио, телевизор, все, кто только может говорить. Целыми железнодорожными составами в семьдесят-восемьдесят, а то в сто вагонов, вывозится драгоценный лес. И именно лес и есть основная защита от пагубного ультрафиолета солнечного света. Именно лес поддерживает такую температуру, при которой солнце излучает тепло, а не печет и не стремится выжечь дотла.

Массированная вырубка происходила и до появления посланцев Единой Сущности в моей стороне. Но вырубка, а не изничтожение до голой земли так, чтобы с корнем. Ибо на месте старого должно быть что-то новое. И на месте поваленных деревьев должны расти новые, и никакой голой безжизненной земли, уготованной даже не под застройку, а просто, чтобы было напоминание о некогда наполненном жизнью крае.

И ведь действительно сажали вместо срубленного леса новый. Что-то я не знаю случаев о том, чтобы прежние руководители на моей Родине продавали или сдавали в аренду на сто лет целый край ради того, чтобы друзья и союзники моей страны, о которых мне рассказывали на протяжении последних нескольких лет, превращали его в безжизненную пустошь, при этом еще скрывая следы своей деятельности в дыму нескончаемых пожаров, выставляя виновниками их нерадивый люд и незатушенные окурки от сигарет.

Благодаря вот таким посланцам последние лет пять-десять лет я наблюдал и продолжаю наблюдать, как лето начинается едва ли не в марте. В апреле точно. А уже в мае плюс приближается к тридцати градусам. В мае уже духота, не имеющая ничего общего с теплом. В мае еще даже не успевает начаться купальный сезон, но вода успевает прогреться и так и манит окунуться.

В мае же начинается самый сезон для торговцев мороженым и прохладительных напитков. Да что там, прохладительные напитки. Обычная водопроводная вода, дополненная углекислотой, которую хлебают тоннами.

И даже дождь не доставляет той свежести, которой хватило бы для полноценной передышки. Даже дождь теплый, под которым нет желания стоять, расправив руки в удовольствии и подставив каплям лицо.

И единственное, что хоть как-то может облегчить пекло на улице ветер.

Ветер и сквозняк.

Это означает риск простыть. Особенно если одежда на теле сырая от пота.

Мое тело постоянно потеет в лето. И от духоты, начинающейся уже с восьми часов утра, и от физических нагрузок, к которым относится, в том числе, ходьба.

Моя работа включает в себя ходьбу. Ходить приходиться много, и под пекущим солнцем я нахожусь по нескольку часов в день. Оно не достает до меня в тени домов или деревьев, и они похожи на совсем микроскопические островки в целом бескрайнем океане жгучего ультрафиолета, и под воздействием ветра я могу ненадолго остановиться на одном месте, чтобы перевести дух.

Я не боюсь простыть. В летнее пекло меня просто тянет пот холодные кондиционеры, под сквозняки, под освежающий душ. Летом я принимаю душ по два-три раза за день. Это означает расходы на шампунь и гель для душа, на которые я вынужден тратиться чаще, чем, например, зимой. Хотя и последние зимы зимами не назвать (все по той же причине потепления).

Я ненавижу лето. Я вынужден его ненавидеть.

Поправка, я вынужден ненавидеть то, что зовется летом последние несколько лет, стремящееся просто испепелить, угнетающее и тело, и дух (и я сейчас говорю лишь о себе).

Больше того, я наблюдаю этот ужас каждый день в летний сезон, настраиваясь на него еще с начала с весны в надежде, что хотя бы в этот год будет не так жарко.

Надеясь, но про себя понимая, что лучше не будет.

Я бы хотел поверить в эти естественные природные процессы, именуемые глобальным потеплением или похолоданием, и с учетом осознания того факта, что законы природы изучены совсем каплю (а океан - и того меньше) и люди и сами нихуя не знают о том мире, в котором живут, а все эти мудреные книги так называемых экспертов в области физики, химии, биологии, чуть более чем полностью приукрашены домыслами, часть меня верит в то, что глобальные повышение или понижение температуры не зависит от вмешательства человека в естественный порядок вещей, существующий в моем Бытие.

Но вот я трачусь и на холодную воду в торговой точке, на то же мороженое, на то, чтобы потом не вонять в начале и в конце рабочего (да и не только), пропитанного ультрафиолетом дня и после душной ночи, на то, чтобы моя одежда не воняла потом и не содержала белые следы его спустя часы, на билет на общественный транспорт, который, кстати почти всегда надо ждать по несколько минут под палящим солнцем, либо на такси, которое довезет до конечной точки быстрее, но дороже. Я трачусь и понимаю, что зной и беспощадное солнце, по факту, звезда из разряда карликов, делает кого-то богаче в финансовом плане. А если кто-то извлекает из чего-то прибыль, думаю, этот кто-то постарается устроить все так, чтобы источник этой прибыли старался просуществовать как можно дольше.

И тогда мне на ум сами собой приходят технические устройства, только еще больше усиливающие этот жуткий ультрафиолетовый эффект, губительный для всего живого, даже для тех, кто прячется глубоко под землей или глубоко под водой.

Я видел тот сон, и проснувшись после него в холодном поту, я пришел к выводу, что то был не просто сон, но нечто похожее на то, как если бы я на какое-то время оказался вновь наяву

конец

Глава 3: Трио С-О-Н

Сентябрь

-Рота, подъем!

Повестка пришла к Нему в сентябре. Он ждал ее, готовый к тому, чтобы стать еще одной безмолвной пешкой из тысяч прочих безмолвных пешек, брошенных прямо в горнило армейской машины, как говорится, на отъебись. Правда жизни оказалась для Него простой и безжалостной: никаких физически неполноценных, только симулянты, привыкшие бить баклуши, пока мамка кормит. А Он как думал, Его болячки станут для Него своеобразными ангелами-хранителями? Думал, привольные детство и юность, при которых розовые очки кажутся буквально частью физиологии, будут длиться и длиться? Думал, что сможет оставаться в стороне, и колючая проволока, разделявшая привычное для Него мироздание на жесткие ограничения и безграничность бытия, не попробует Его на вкус? Кто сказал Ему, что Он другой?

Он должен почувствовать тонкие нити колючей проволоки, пронизывающие напитанный безмятежным солнечным светом воздух мягкий и игривый, принуждавший Его к воле. Он должен почувствовать их тонкий опасный и пронзительный звон, который, на самом деле, раздавался повсюду. Но должен ли был с учетом попыток тех же матери с отцом вправить Ему мозги и заставить хотя бы получить образование? Как будто тяга к воле и безмятежности была заложена в Его генах с самого момента Его зачатия. Мог ли Он слышать противный пронзительный звон колючей проволоки, испоганивший чистый благосклонный к Нему воздух? Понимал ли Он, что уже перешагнул за проложенную ей границу, отправленный родителями сначала в детский сад, а затем в школу? Да конечно понимал. И понимал, и чувствовал. Понимал и чувствовал, несмотря на солнечный свет, тянувший Его обратно на приволье. Там был Его реальный мир, там был Он сам со всей Его действительностью и ощущением жизни, день за днем становившийся лишь ярче и красочнее.

И связь с ним сохранялась. И оттого Он мог предчувствовать, даже предвидеть. Будто Ему были доступны все варианты тех или иных событий, касавшихся Его напрямую. Хуй его знает как можно было это объяснить, но оно работало, напоминая о себе даже в Его жестах, казавшихся ему произвольными, совершаемыми Им спонтанно, будто устраиваемыми не Им самим, но частями Его тела. Как было, например, с перспективой Его похода в армию. Совершенно отчетливо Он помнил, как стоял перед зеркалом, отдавая честь четким движением руки и практически идеально вытянувшись по стойке смирно, видимо, уже пребывая где-то на территории воинской части. Он не хотел попасть туда, и это было нормально для самого настоящего распиздяя призывного возраста, чья жизнь представляла собой полную свободу действий. Это было даже чересчур нормально. Нормально настолько, что выявленные в ходе медкомиссии физические отклонения казались Ему хорошими друзьями, последствий наличия которых для здоровья Он просто не понимал. Хорошими друзьями, из-за которых Ему пришлось провести некоторое время в диспансере на обследовании, но не абсолютно надежными. Просто потому, что Он понимал, что такое недобор призывников.

Куда большей дикостью Ему представлялось позирование в одних только трусах перед членами комиссии, стоя на деревянном квадрате напротив стола напротив военкома. В этот момент Он чувствовал себя самым настоящим куском мяса, в любой момент, пущенным на убой. -Пухленький, жирненький, на чистом сливочном масле воспитанный, - так и лезло Ему на ум. Ему было крайне неприятно в этот момент. Он чувствовал холодные стальные взгляды, которыми Его оглядывали как на какой-нибудь скотобойне перед процедурой разделывания каждой частицей своего сознания. Его, таки, поймали в некий силок, которого он страшился и надеялся избежать. Ему пиздели о каком-то долге перед Родиной, представление о которой у тех, кто, рассказывал Ему об этом, имелось самое поверхностное, если имелось в принципе. Его же Родина осталась там, за пределами видимой глазами колючей проволокой приволье, самая настоящая безграничность, наполненная мягким и теплым солнечным светом, и никакого намека на стальные звенящие нити, противно режущие глаза и слух. Там все было намного свежее и ярче блеклости и размытости, где правят бал указания таких же узников, одним из которых должен был стать и Он. Он видел перед собой этих узников во всей полноте их неволи, спрятавшихся в шкурах армейских костюмов и больничных халатов, сложив руки по швам и стоя на деревянном квадрате в полуголом, нахуй, виде.

Чувства отвращения, стеснения, ненависти, и жалости смешались в Нем тот момент, сдерживаемые все той же колючей проволокой, обернувшей Его так, что нельзя было пошевелиться. Он чувствовал превосходство тех людей над Ним, исполнявших чью-то волю, прописанную такими же людьми, которая требовала подчинения. О да, подчинение. Тогда Он, кажется, осознал всю полноту смысла этого слова, казавшегося Ему невероятно ничтожным, практически несуществующим. Ему втирали о том, что Он должен был стать настоящим мужиком, Ему втирали о самой настоящей школе жизни, о том, что армия это почетно, что армия это уважение, что только трусы откупаются деньгами и липовыми справками о хлипком состоянии здоровья. Он отлично понимал тогда, что все эти пафосные речи и лозунги о патриотизме и любви к Родине откровенный пиздеж из уст тех, кому давно стало похуй и на Родину, и на правду, и на самих себя. Он отлично понимал, что кусок пожирнее сделал бы свое дело и отправил бы Его в запас без колебаний. Он отлично понимал, что для них, давно смирившихся со своим статусом узников, обвитых колючей проволокой с ног до головы, Родина там, где больше платят, где надежные связи. Их устраивало быть узниками, их устраивало быть обвитыми колючей проволокой с головы до ног. Они выполняли свою работу, которая повелевала ими, которая стала частью их самих и нередко приносила им радости в жизни в виде денег, коньяка, конфет. Их родные и близкие тоже стояли вот так: в одних лишь трусах на деревянном квадрате, те, которым не удалось отмазаться или откупиться. Ах да, те еще, которые маленько помешались на том самом патриотизме, имевшем в перспективе карьерный рост и стабильный доход. Вроде прадед - военный, дед военный, отец военный, семейная традиция такая. Очередной, на самом деле, пиздеж, имеющий в своей основе желание пристроить свой зад как можно более удобнее внутри обесцвеченного серого периметра, огороженного колючкой.

Пиздеж основное условие существования в пределах колючей проволоки. Стоя в одних лишь трусах и сложив руки по швам, Он чувствовал слабость, витавшую над столом комиссии, пронизывающую каждого из ее представителей. Он чувствовал эту слабость повсюду в тот момент. Он чувствовал эту слабость, исходящую из чрева, огороженного колючкой, инстинктивно стараясь держаться от нее как можно дальше. Слабость была подобна некоей болезни, вирусу, поразившему каждую частицу тела и сознания их, исполнявших возложенные на них по их же доброй воле обязанности. А впрочем, какая, нахуй, воля? Попав в недра, очерченные колючкой, Он не встретил никого, кто имел бы хоть малейшее представление о воле. Зависимость от гормонов, от алкоголя, от легких денег, спускаемых в игровых автоматах, от виртуальной реальности, даже от откровенной наркоты вот их воля. Зависимость от начальника, от косого взгляда, от чьих-то языков, от кресла, маячащего на пару ступенек выше на иерархической лестнице, что придумана самими же двуногими, вроде как мыслящими созданиями как средство от скуки вот их воля. Зависимость от примитивной страсти и заинтересованности физиологическими данными партнера, которую Он легко заметил в глазах врачихи вот их воля. Что знали они о воле, частью которой Он себя чувствовал на всех уровнях своего существования? Что знали они о воле, кипевшей в Нем, звавшей Его куда-то во всех направлениях одновременно, как если бы Он каждый миг своего существования разрывался на бесчисленное множество частей? Они рождались и умирали в пределах колючей проволоки, путь за пределы которой был им заказан уже с момента появления их в этом мире. Даже запахи, исходившие от них, были тусклыми, обедненными, практически бесцветными.

Стоя перед ними, Он чувствовал себя более чем живым, более чем просто существующим в этом мире, с которым чувствовал самую острую связь.

Им было похуй на Его физические отклонения. Но даже представляя весь их похуизм, практически не сомневаясь в их намерениях поставить еще одну галочку в угоду плану по набору очередных призывников, про себя Он еще надеялся на их благоразумие. Нет, даже не на благоразумие, но на элементарную человечность, о которой в пределах колючей проволоки стоило забыть и не пытаться вспоминать смысла ее. Но чем больше Он надеялся, чем дольше Он старался сохранить внутри эту веру в людское, которое еще можно было в достатке найти за периметром, огороженным колючкой, тем сильнее росло в Нем нечто, оставленное внутри волей. Оно все больше приходило в состояние некоего бурления, само собой приводилось в движение, испытываемое Им с особой чувствительностью. Оно требовало от Него смирения, но больше того, стоило Ему почувствовать это смирение, как данная сила стремилась заполнить каждую частицу Его физического естества. Все негативные чувства и эмоции Его по отношению к тем, кто загнал его в периметр, огороженный колючей проволокой, перемешались друг с другом до состояния взаимоуничтожения, оставив Ему лишь трезвый ум. И еще уверенность в каждом Его слове и жесте, даже в каждой Его мысли.

Нечто внутри Него требовало некоей перестройки, настроя на новые условия бытия, в которые Ему предстояло попасть, и которых нельзя было уже избежать. Эта новая реальность в одно мгновенье стала для Него какой-то предсказуемой, какой-то рутинной. Будто Он однажды уже был свидетелем ее, будто Он стал персонажем какого-то многосерийного фильма, каждый эпизод в котором был Ему хорошо знаком. Будто нечто новое в Его жизни оказало на Него впечатление всего на мгновенье, и благодаря воле, поселившейся в Нем, которая требовала лишь смирения, это новое бытие не казалось Ему столь мерзким и отвратительным. Будто Он знал все наперед, и оттого практически не удивлялся своему новому статусу товара на этом облаченном в армейскую униформу, мать его, рабском рынке.

Как бы противно и неестественно это не звучало, Его покупали на сборном пункте. Ему было трудно назвать этих людей в погонах людьми, прибывшими, непосредственно, из воинских частей за новобранцами. Без стеснения они называли себя покупателями. Его же так и подмывало поинтересоваться ценой, которая была уплачена за Него: в рублях ли, в долларах, может быть, в фунтах стерлинга стоила Его тушка, осмотренная со всех сторон, даже изнутри во время похода по врачам. Может быть, стоило с Ним поделиться? Но и это унижение Он проглотил со всем спокойствием и хладнокровием, которые влились в Него благодаря Его преданности воле. Все было еще впереди, Он знал, что Его время лишь приближалось.

Он был хорошо осведомлен об армейских порядках, и в первую очередь о дедовщине. Он слышал рассказы ребят, возвращавшихся из армии, сводившиеся к одному и тому же, Он видел кино на эту тему. И вот теперь Он должен был быть готов показать свои зубы, которых не было с рождения, и Его воля не допускала физической агрессии, обделив Его этим должным быть качеством. Он просто не мог нанести удар кулаком по ебальничку своим обидчикам навроде лишенного подобной функции механизма. Он знал, что наверняка может последовать ответка, а вслед за ней наступит физическая боль, которая была хоть и переносима, но крайне неприятна. В детстве он много раз испытывал ее самыми разными способами: от ударов током до порезов острыми предметами. Такова была плата за излишнюю Его любознательность и стремление насладиться каждым моментом желаемой им воли, где зачастую глупость правит бал. Он вполне понимал и принимал свой статус уличного тюфяка, стараясь не выпендриваться перед сверстниками, с которыми, между прочим, почти не общался. Его участь в армии должна была быть предрешена, и родители старались сделать все, чтобы их сын не попал в эту молотилку.

С волками жить по-волчьи выть. И та перемена, что произошла в Нем, должная привести Его в замешательство, на деле ничуть Его не удивила. Как будто этот воздух, скопившийся в пределах колючей проволоки над бетонными плитами забора воинской части и вышками часовых, в один миг напомнил Ему о Его подлинном существовании вдали от приволья. Как будто и не было никакого приволья вовсе на самом деле. Как будто выдумал Он эти мифические место и время, наивный и беспомощный в породившем его бытие. Как будто был жутким зверем Он, которого надо было держать под семью замками неустанно, денно и нощно, чтобы не вкусил зверь крови своих надзирателей. Все обострилось в Нем до предела. Каждая минута, проведенная в казарме, была наполнена энергией, рвавшейся из Него наружу. Он не сразу попал в роту, до принятия присяги должный провести целый месяц на карантине вместе с родным призывом под руководством сержантов. Месяц на то, чтобы осмотреться, освоиться, принять новые обстоятельства, которые (Он чувствовал и понимал это всем своим естеством) никак не были совместимы с Ним. Он оказался лишним в этих условиях, чужаком. Хотя кое-кто из тех, кого Он знал, не стеснялся признавать факт Его визуальной принадлежности к военщине, отмечая идеальное соответствие Его физических параметров и военной формы, которую Он, таки, примерил.

Перед комиссией Он прошел письменные тесты, в ходе которых выявилось Его стремление к небу. Он не стал скрывать, что хотел бы попасть в военно-воздушные силы, представлявшиеся Ему идеальным местом возможной (и неизбежной) армейской службы. Он не переставал чувствовать небо внутри себя. Связь с небом оставалась для Него куда важнее связи с родителями, вообще со всеми родными и близкими, которых Он воспринимал как временных спутников в бытие, принявшем его. И даже существующее вокруг Него бытие было проходящим. Лишь небо над головой имело статус Вечности. И этот статус величественный и всеобъемлющий Он чувствовал у себя внутри. Оттого Его сердце билось сильнее и как-то гордо, как-то по-особенному. Лишь в небе Он чувствовал себя самим собой, таким, каким Он должен был быть на самом деле. Там, в небе, не могло быть ничего похожего на колючую проволоку, даже намека на нее. Там, в небе, безграничная воля проливалась неиссякаемым потоком на землю. Для Него. Чтобы чувствовал Он свое подлинное существование.

Тесная казарма, огороженная колючкой поверх армейского забора, была недоступна для той силы, что чувствовал Он в небе. Связь оказалась нарушена, и Он подготовился к этим изменениям, отдавшись тому, что хранилось в Нем и требовало от Него смирения. А то, что было в Нем, в обычных условиях могло бы стоить Ему даже жизни. Потому что резкий тон в голосе, сам голос Его, изменившийся до неузнаваемости, и слышимый Им самим как какой-то демонический рев или рык, который был способен просто превратить в кусок льда всякого, кто встретился бы на его пути, должен был бы заставить бояться даже его обладателя. Потому что каждое движение Его стало каким-то не просто резким и четким, но практически мимолетным и неуловимым для глаз. В каждом движении Его пробудилась какая-то излишняя сила, в том числе физическая. Даже ребята из одного с Ним призыва были слегка обескуражены, зная Его мягкий и откровенно слабый прежний характер.

Он будто переместился в другое измерение, в другое тело, не принявшее Его прежний дух, но требовавшее иного Его сознания. Будто некий вожак, предводитель грозного и жуткого на один лишь внешний вид его представителей войска. Каждый солдат его восседал на мощном черном коне, облаченном в тяжелую стальную броню, крепко сжимая поводья толстыми твердыми пальцами, заключенными в такие же прочные стальные латы, сверкавшие на солнце от идеального блеска. Каждый солдат в этом войске был подобен куску металла, защищенный стальной броней с ног до головы, что и лошадь под ним. Каждый солдат Его войска был вооружен мощным рубящим оружием самых разных форм и размеров, обученный искусству ведения боя и разрушения. Каждый солдат Его не знал пощады и жалости, воодушевленный Его призывами сеять боль и страдания, которых не знал свет, будто вырвавшихся из глубин Преисподней. Сам же Он всегда оставался сильнее и безжалостнее каждого из своих воинов. В голове Его неустанно звучал этот тягучий мрачный марш с сочными барабанами и глубоким воем синтезатора, окрылявший все Его воображение и окунавший Его сознание куда-то в самый эпицентр бесконечного средневекового сражения. Даже поход, не предусматривавший никакого намека на битву, был для Него схваткой с непримиримым соперником. Он видел эти образы и слышал эту музыку каждую ночь своего пребывания в казарме, производившие с Ним эти метаморфозы. Сон Его был глубоким и беспробудным, даже более глубоким, чем прежде.

По ночам Он был рожден для битвы, и каждая ночь, казалось, возвращала Ему воспоминания, изобилуя самыми мелкими деталями их, которые просто невозможно придумать, не имея перед глазами конкретных четких образов. Армия позволила Ему почувствовать себя лидером, хоть и по ночам. Этот дух возобладал над Ним, проявляясь в Его поведении едва ли ни с первого мгновения Его пребывания в части, еще до того как Он примерил новенький хаки. Ради подчинения этому приятному Ему чувству, он принял резкое, даже уничижительное по отношению к самому себе отношение со стороны младшего сержанта отделения, в котором оказался среди двух десятков своих сослуживцев. Ради статуса жесткого лидера, готового вести за собой верную ему толпу Он готов был выполнять самые блядские приказы старших по званию, откровенно потешавшихся над Его тщеславием. И в то время как Он готов был вгрызаться в горло своему призыву, чувствуя нестерпимый зуд в собственных кулаках, сержантский состав просто угарал с Его рвущейся жопы.

Однако марш в Его голове звучал и звучал, и Он запомнил его в деталях, способный насвистеть мотив в любой момент со стопроцентной точностью. Этот марш был с Ним постоянно, то и дело отправляя Его воображение в очередную кровопролитную битву. Не имели значения мотивы, не имела значения правда, которую Он отстаивал, побеждая очередного врага. Он был рожден для войны в этом заключался смысл его существования, в этом же заключался смысл все новой пролитой крови, как Его воинов, так и солдат противника. Его призвали как какого-то демона после проведения особого ритуала, возможно отдав за Него чью-то невинную душу. Призвали ради ведения боя.

И только Он один, казалось, и понимал, и чувствовал свое подлинное призвание, внезапно открывшееся Ему в пределах колючей проволоки, незримой и неслышимой всеми прочими, среди которых Он оказался. Был ли Он взаперти или же это с Ним заперли их для того, чтобы Он подготовил и обучил их? В этот миг стремление остаться в шкуре цвета хаки, посвятив свое будущее армейскому делу, охватило Его с ног до головы. Это была фальшивка (и Он понимал это), являющаяся, однако, частью Его силы.

И когда Он набросился с кулаками на младшего сержанта Его отделения, это был лишь вопрос времени. Хватило лишь одного слова, выплеснувшего Его недовольство, наконец, наружу. Он ебнул сержанту от души, наебнул два или три раза, Он не помнил в тот момент количество наносимых ударов. Естественно, что Он получил в обратку. И потом еще раз, от других сержантов, отправивших Его в санчасть. Ему было настоятельно рекомендовано комиссоваться, ибо в противном случае Его ожидало несладкое существование в роте после присяги. И похуй на уровень Его возможностей. Потому что Он изрядно подзаебал как сержантский состав, так и своих собственных сослуживцев. Такие как Он вдруг оказывались не нужны, но энергия, бурлившая внутри, требовала свое. Он хотел расходовать ее. Тело Его хотело расходовать эту силу в то время, как сознание Его пришло к некое движение, огражденное от приказов к подъему и сну, хождению строем в столовую, тянуть носок на плацу, или же петь не от души, а по принуждению. Конечно, в санчасти оказалось не столь свободно как Ему бы хотелось. Тем не менее, помятый сержантами, Он чувствовал себя как-то в своей тарелке, как-то по-прежнему.

И с первой же ночи своего пребывания в санчасти, понимая свою скорую отправку в специальное учреждение для небольшого обследования и признания себя немножко непригодным в качестве солдата в мирное время с последующей комиссией и отправкой домой, Он встретился лицом к лицу с тем, кто привел Его к физическим увечьям и больничной койке за излишнее (звероподобное) рвение носить армейские погоны. Нет, Он не глядел демону прямо в глаза сквозь глухую, начищенную до блеска сталь шлема, лишенного элементарной прорези глазниц.

Первая же ночь в санчасти перенесла Его сознание в самое настоящее царство Хаоса, в самые недра Геенны огненной, где визуальное восприятие происходит на подсознательном уровне, на звуках, на ощущении собственных чувств и эмоций. И можно сказать, что в тот момент Он будто провалился куда-то вглубь самого себя, в чернейшую Бездну, пронизанную бесконечной болью, жгучим все сжигающим жаром и смертельно режущим холодом, слившимися друг с другом в страшную единообразную Сущность. Он отчетливо слышал ее дыхание и голос тот самый марш, формирующий бытие, участь которого была предрешена Им самим и Его верными бесстрашными и безжалостными воинами. Серое и черное, затянутое непробиваемой мрачной пеленой туч и холодным солнечным светом, застрявшим между облаками, средневековье, пропитанное солеными привкусами крови и металла, оставалось Ему таким близким и родным. Однако Он ЗНАЛ, что это не так. Он ЗНАЛ, что окружающее Его бытие лишь часть чего-то намного большего, тем не менее, все такого же Ему близкого и свойского.

Но больше того, те разрушения, что УЖЕ произошли по воле Его вторжения и нападения на эти благодатные земли, залитые кровью их обитателей, оставались здесь с самого начала своего существования. У них не имелось другой истории. Как будто данное бытие уже появилось таким искалеченным и изуродованным вместе с Ним самим. И все представления о пестроте и разнообразии цветов и красок, которыми оно должно было бы быть насыщенным, так и оставались возможными представлениями. И стоило Ему сделать шаг куда-нибудь назад или в сторону, и этот мир мог бы предстать во всем своем подлинном великолепии. Но лишь теоретически, на уровне допущения. Если бы Он мог, конечно, допустить, лишенный таких вероятностей.

Он появился среди этого хаоса и опустошения на свет. Не из чрева матери, но не менее естественным путем, если чье-то стремление к Его рождению можно так назвать. Но даже тогда Он не смог указать на своих родителей, слыша с самого первого своего вдоха жуткий и яркой отпечатавшийся в сознании марш, гнавший Его к свершению своей разрушительной миссии. Однако с самого первого своего вдоха Он чувствовал, что подлинное Его призвание, выраженное теми, кто хотел Его рождения, скрывалось где-то посреди множества причиняемых Им горя и страданий, до которого Ему еще предстояло добраться. Там, где Он обрел жизнь, получил, скажем так, временную плоть и кровь, тоже была колючая проволока, четко ограничившая мрачное серое бытие. И по ту сторону периметра, поля которого были обозначены ею, как будто больше ничего не могло быть. Только Бездна. Тот, кто призвал Его быть физически, казалось, не знал о том, что за пределами колючей проволоки существовало что-то еще. Или же просто намеренно исключил из сознания своего детища даже вероятность такого существования.

Он слышал насыщенный в деталях шум сражения звон металла скрещенных мечей, яростные и отчаянные крики и рычания схлестнувшихся друг с другом воинов, жалобные и горестные стенания женщин и детей, грохот рушащихся под Его натиском стен. То была самая настоящая какофония, способная свести с ума неподготовленного слушателя. Звуки терзаемой плоти, отчетливые на слух брызги крови из смертельных ран, хруст ломаемых и разрубаемых костей могли бы показаться неподготовленному свидетелю с богатым воображением страшной пыткой. Но где-то на заднем плане, где-то далеко, но не менее ясно, отчаянно пробиваясь под толстым слоем какого-то родного марша, вновь и вновь повторявшегося перед Ним, слышался легкий щебет птиц, чистый и окрылявший детский смех, доносилось даже шипение морской пены, лобзавшей каменистый берег под теплыми лучами доброго солнца. И все это происходило за пределами колючей проволоки, и Он чувствовал это, сколь бы тщательно не старался Он не обращать на это внимания. Это пробивалось к Нему и пыталось разбавить подхлестывающий Его марш само собой, будто кем-то со стороны навязанное специально для Него. Будто не мог Он быть АБСОЛЮТНЫМ исчадием зла, рожденным все тем же человечьим естеством, в котором не умерло то, что сохраняет природой заложенное в каждое живое существо сострадание. Будто и сам Он был человеческим естеством, несмотря на свою принадлежность демоническим силам.

Он будто оказался внутри этого существа. Больше того, Он чувствовал себя сердцем его, подлинным естеством его, подлинной его сущностью, скрываемой им от сторонних глаз. Он чувствовал себя намного живее его, намного реальнее его, намного возможнее, оставаясь внутри периметра, огороженного колючей проволокой и отличая неестественные звуки, казавшиеся при звучавшем марше какими-то помехами, которых, конечно же, не должно было быть, но которые сохраняли ему жизнь. Не благодаря творцу, но по воле Его, оказавшегося внутри демона.

И демон не отторгал Его, при каждой новой встрече появлявшийся в этом ужасном и одновременно уютном для Него месте. В этот момент Он чувствовал себя каким-то дополненным, каким-то целостным, каким-то сформированным. И можно сказать, что в эти часы своего сна в привычном Ему физическом теле, Он был максимально здоров, готовый по первому же приказу ринуться в бой. В эти часы тело и дух единого целого соединялись вместе, обретая четкую прочную форму.

Ему, кажется, дали шанс в том бытие, что приняло Его однажды, восемнадцать лет назад. Кто-то или что-то за пределами колючей проволоки, куда Он прежде так не хотел попасть, наслаждавшийся привольем со всеми его благами. И было ли это шансом на самом деле? И после пробуждения Он чувствовал некую досаду и неуверенность. Сила внутри, кипевшая в Нем, взявшая Его под свою опеку, велевшая Ему подчиняться ей, в конечном счете, намеревавшаяся увести Его за этот очерченный колючкой периметр, представляла собой это нечто, при должном осмыслении являвшаяся этим самым шансом. И при всей перспективе армейских будней, открывшейся Ему внезапно, пока Он чувствовал ее, пребывая в казарме и примерив хаки, пробудившейся после восемнадцати лет отдаления от тела, готового вершить кровь и разрушения по воле своих хозяев внутри периметра, яркое и пестрое приволье все сильнее дышало в лицо, как будто Он и не покидал его ни на мгновенье. Не для горя и разрушений бытие приняло Его однажды, не для исполнения чьей-то жестокой воли, преследующей лишь личные цели. И будто однажды оставил Он свое грозное тело, не знающее жалости перед тем, как явиться в этом мире на свет. И лишь память Его оставалась с Ним, которая должна была оставаться лишь воспоминаниями о каком-то далеком прошлом где-то на значительном отдалении от Его нынешнего местонахождения в пространстве и времени.

Однако воспоминания, кажется, не утратили своей сладости, и при первом же удобном случае вспыхнули с новой силой. А если точнее, то они будто пробудились при Его попадании в определенные условия, принятые в окружении колючкой. Они никуда не делись из его сознания, затемненные узорами приволья, которым Он привык наслаждаться и будто не мог насытиться с самого раннего детства. Он просто не должен был забывать о своей прошлой, настоящей жизни, полной убийства врагов, щедро пропитанной их кровью и слезами невинных жертв Его деяний смерти и истребления. И так, наверное, хотели те, кто призвал Его к существованию в физическом мире.

Это было нечто новое, предложенное Ему прежней волей, которую Он знал с момента своего появления в этом мире. Быть может, предостережение, смысл которого не должен был открыться Ему сейчас. Однозначно не сейчас, и про себя Он понимал, что этот момент обязательно случится в будущем, предоставив Ему соблазн вернуться в реальность, скрывающуюся в глубинах уводящего за собой гимна. В ЕГО реальность, туда, где Он был ведущим, где Он чувствовал себя так же свободно, что и в этом мире за пределами колючки. Это предостережение, со всеми его перспективами, со всеми благами, со всеми, выражаясь простым языком, плюшками и ништяками надежно поселилось в Его сознании. Он понимал, что испорченный военный билет вряд ли сулит Ему будущую армейскую карьеру (только с большими деньгами или хорошими связями) с должностью и пенсией, однако перспектива солдата, такого же храброго, такого же дерзкого, такого же сильного во всех смыслах этого слова, который ожидал Его каждую ночь в своем логове, нашла свое местечко у Него в голове, и к ней Он мог обратиться в любой момент. И тогда Он мог бы постараться найти и деньги и связи, так необходимые Ему для ее достижения, хотя здравый смысл подсказывал Ему, что такое вряд ли случится в обозримом будущем. Да и вообще в будущем.

Воля была дороже, вновь принимавшая Его. После своего обследования в больничке и комиссии, принявшей решение об отправке списании Его в запас по состоянию здоровья Он вернулся в часть уже в качестве гражданского лица в ожидании оформления всех соответствующих документов. Он вынужден был носить армейскую униформу, вынужден был вставать все так же по команде, ходить строем в столовую, исполнять какие-то приказы вышестоящих по званию. Но все было иначе. Отношение к Нему было другим, более мягким. Он хоть и носил хаки, хоть и продолжал подчиняться каким-то приказам, Он был гражданским. Дело лишь оставалось за формальностями и официальными документами. Он стал ненужным в роте, Он стал лишним, Он стал инородным элементом. И на какой-то миг те образы, что были у Него в голове, сохранявшиеся всякий раз поутру, и ставшие еще сильнее за время, проведенное Им в палате больницы после армейского госпиталя, слегка покачнулись. Как будто Он впервые глотнул того воздуха, что насыщал безграничное пестрое приволье, оставшееся за периметром, огражденным колючей проволокой, и от этой свежести у Него закружилась голова.

И этот освежающий и освеживший Его всего глоток будто заставил Его проснуться, убаюканного цикличным все повторяющимся маршем в Его голове. Заставил проснуться и увидеть самого себя внутри периметра со всеми его правилами и ограничениями, которые недопустимы для людского естества с рождения, но придуманными им для признания своей собственной убогости, что ли. Он и раньше мог представить себе это ограниченное существование, все эти приказы и указы со стороны таких же людей, но с металлическими символами на одежде по отношению к другим людям молодого возраста, лишенным этих блестящих штуковин, а потому почему-то обязанных исполнять их волю (самую разную, в том числе, считающуюся уничижительной). Ему было сложно понять это неформальное разделение на запахов, духов, черпаков, слонов (солдат, любящих охуительные нагрузки), дедов. Фазаны, хуяны - чего только не придумано в самых разных частях и родах войск. А разница-то всего лишь в сроках своего пребывания внутри периметра цвета хаки. Хули же школа жизни. Подготовка к новому периметру, огороженному колючкой, именуемому окружающей действительностью, взрослением, определением своего места в жизни, полной несправедливости и какому-то маниакальному стремлению утопить тебя на самом дне.

Нет, неправда. И Он понимал весь ужас этой несвободы, начинавшейся в стенах казармы, вбиваемой в головы людей с металлическими символами на плечах армейской униформы другим людям, у которых этих символов не было.

И в той же степени Он понимал и чувствовал все значение власти, доминирования, в том числе немалой, а даже львиной доли физического доминирования одних людей над другими. Страха физического воздействия, страха физической боли, именуемой сторонним физическим воспитанием. Жесткости, именуемой необходимостью взращивания в себе мужских качеств, даже чувства локтя, природного человеческого единения друг с другом под пафосные речи о необходимости сохранения рода. Другими словами, быть отпизженным табуреткой, бляхой армейского ремня, голыми руками и ногами сразу несколькими служащими, и все такое в таком духе значит естественный отбор, непригодность для дальнейшего полноценного существования, непризнание своего человеческого естества кем-то со стороны. А кто же там, со стороны, воспитанный все тем же страхом, толкавшим на отпор? Или то ангелы, нахуй, с крыльями, из другой плоти и крови? Мол, да я, блядь, нахуй, ебашил на раз всех этих черпаков, дедов, духов, чтобы, пидоры, знали свое место. Я же нормальный, нахуй, пацан, правильный весь такой из себя. Справедливость понимаю. Или, все же, что-то не так?

И Он осознавал, что нет, не так. На тот момент времени Он не видел ни в одном из этих людей того, кто походил на воина из Его снов. Даже среди офицерского состава. Все это был по большей части такой же молодняк, лет по тридцать пять-сорок, ну максимум, пятьдесят, не имевший никакого отношения к окопам и боевым действиям где-либо. Эти лица предпочитали отсиживаться в своих креслах, бухать, вести свои дела и делишки, покрикивая на подчиненных им солдатиков и отдавая им какие-то приказы. Быть может, им и были знакомы и физические тренировки, и боевые учения, теоретическая часть, даже тактика, и они действительно что-то умели, но в первом же реальном бою от таких командиров вряд ли бы вышел толк. И Он бы не удивился их бегству с поля боя. Эти люди, посвятившие себя армии, занимались совсем другими задачами, найдя для себя тепленькое местечко.

А солдатики. А что солдатики? Солдатики выясняли отношения между собой, выпячивая друг перед другом грудь от гордости своего срока службы, тая в себе обычные человеческие обиды от лишнего замечания и поливания себя грязью. Все оттого, что большую часть времени им просто нечем было заняться, а то, чем они занимались, в реальном бою не имело должного значения. Ну кроме, разве что, физической подготовки. Независимость личного состава роты от офицеров была видна Ему невооруженным глазом. Все сами по себе. И только пиздюли сержантов и дедов, а по факту, черпаков, получивших долгожданную волю после года службы, поддерживали в роте более-менее порядок, поставив каждого из солдат на свое место.

Это было однозначно не Его место, где главенствовал принцип всеобщего похуизма, явно далекий от духа объединения и чувства локтя перед потенциальным врагом. Он так и не увидел того лидера, который собрал бы воедино всех и каждого в пределах не одной только лишь роты, но и всей части. Он так же понимал, что лидер здесь и не был нужен в принципе. На самом деле он был: Система. И Он приходил к мысли, что Система контролировала каждый подобный периметр, и в каждом воинском расположении происходил подобный разброд. Где-то больше, где-то меньше. Но он существовал. До определенного момента, естественно. Ведь не могло быть так, чтобы не было других, таких как тот, кого Он видел во сне почти каждую ночь. Он не был единственным, кто чувствовал Демона, призванного для горя и разрушения, Он просто не мог быть единственным. Но таких стоило искать.

И вот Он, наконец, отправился за пределы колючей проволоки, на прежнее приволье, отброшенный Системой за излишнее рвение быть востребованным в мирное для нее время. Но, однако, Он не потратил это время зря, вернув некие воспоминания о своем боевом прошлом. Ну еще впервые в своей жизни зарядил кому-то по ебальничку, пусть даже если за это был крепко поколочен в ответ, вследствие чего и был пока что списан. И не просто наебнул сержанту, что называется от души, а просто сломал нос и выбил зуб. Так что повод для гордости у Него, все-таки, имелся.

Только прежнее приволье оказалось чуть другим, не вполне оправдавшим Его ожидания. И в первую очередь Ему нужно было самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. Детство-то кончилось, и мамка с папкой ожидали от Него внятных решений и четких действий. Впрочем, и в этот раз Ему удалось быстро перенастроиться, подстроиться под нужный рабочий лад, и спустя неделю ничегонеделания после возвращения из части Он пристроился на какой-то оптовый склад. Тогда же Он открыл для себя музыку жанра мартиал, основанную на военной тематике, включавшую в себя как военные марши, так и откровенную психоделику. Про себя Он стремился отыскать ту музыку, максимально похожую на ту, что слышал во сне. Потому что Демон не желал оставить Его после Его возвращения из армейки, только набиравший свою силу и все больше требовавший к себе внимания.

Он понял, вдруг, что Ему было бы неплохо оказаться на поле боя, где Его таланты вояки и лидера могли бы раскрыться на всю катушку, о чем так стремился рассказать и рассказывал Ему призванный кем-то из преисподней Демон. Демон вливал в Него физические силы, Демон поддерживал Его моральный дух, Демон бодрил Его всего целиком. Он и сам удивлялся той продуктивности, которую исполнял на рабочем месте. Удивлялся и чувствовал, что способен на большее вне пределов ограниченного колючей проволокой периметра, из которого вырвался совсем недавно.

Он хотел излучать эту энергию, бурлившую в Нем благодаря связи с Демоном. И то была разрушительная энергия, и Он осознавал со всей ясностью своего ума ее потенциал. Разрушение во благо, разрушение во имя, и даже четкие цели не имели для него должного значения. Он физически въебывал за троих, не стесняясь прилагать максимум своих сил, накопленных за счет прежнего приволья и приумноженных Демоном с его воодушевляющим волю маршем. На складе Ему моментально присвоили прозвище Терминатор, и Он совершенно не возражал против этого слова, чувствуя свою дурь, которой обладал в собственных руках, ногах, горбушке.

Помимо проявленного интереса к музыке военной тематики Он, вдруг, всерьез начал интересоваться политикой, внимательно следя за всеми этими новостями из уст СМИ и политическими передачами и ток-шоу, чтобы быть в курсе геополитической обстановки, меняющейся практически каждый день, при которой вчерашние стратегические друзья и партнеры становились врагами и конкурентами. По большей части Его интересовало поведение соседей и партнеров Его Родины, которая пока что не собиралась ни на кого нападать и уж точно не намеревалась ни от кого обороняться. Тем не менее пропаганда поливала дерьмом стратегических противников, радуясь каждой их неудаче, трепала и молола языком всю хуйню, не имеющую отношения к тому, что Ему было интересно, хотя в тех речах содержалось кое-что для Него полезное, ради чего можно было и послушать, и вдоволь посмеяться, чтобы лечь спать с хорошим настроением.

Ему хотелось этой движухи, при которой мочилово и резня доставляли бы Ему удовольствие. Как там у одного известного поэта: война самое лучшее развлечение из всех остальных, придуманных человечеством. Не раз Он представлял себя на поле боя в качестве наемника где-нибудь там, где СМИ акцентировали внимание своей аудитории, каждый день транслируя происходящие бои по телевизору и комментируя, и даже прогнозируя ход боевых действий. В качестве небольшого отступления: самые точные прогнозы даются их исполнителями. Не раз Он приходил к мысли набрать баблинского и свалить туда, где происходил очередной вооруженный конфликт. Добраться, скажем, автостопом, необязательно с загранкой на руках. Почему бы нет? Но что-то однозначно Его останавливало, какое-то внутреннее чутье, или же Демон, занявший место в Его памяти, мол, примости свою жопу на одном месте и не дергайся попусту. Так что пока Он заработал на то, чтобы обновить свой телефон и приобрести мощный ПК.

И вот спустя какое-то время, за которое Он обулся, оделся, мамку с папкой подкармливал, на Его Родине сложилась такая политическая обстановка, которая ясно давала Ему понять о долгожданном шансе оказаться на поле боя. Грамотные управленцы нарулили на пиздец, оказавшись перед лицом принципиального противника, готового пустить кровь Его согражданам. И когда было объявлено о неизбежном в Его ожиданиях и понимании нападении, Он был одним из первых добровольцев, возжелавших отстоять свой дом. Даже не государство, с его обязанностями гарантий гражданам, с его благами, с его устройством, благодаря которому Он зарабатывал себе на хлеб с маслом. Не государство, но дом свой, своих родителей, свое право на существование. Но это так, чтобы близкие Ему люди гордились Его пониманием справедливости, мол, патриотизм и все такое в подобном стиле: за Родину, за предков, бла-бла-бла. На самом же деле причина Его рвения мудохать агрессора была очевидна, описанная выше. И Демон внушал Ему непоколебимую уверенность в физической неуязвимости перед врагом в первом же сражении. Демон рвался на свободу и его убеждения оказывались намного сильнее любого здравого смысла и вероятности стать трупом или же физическим калекой, который даже в туалет по-людски не сможет сходить поссать. Демон, можно сказать, захватил Его всего и Его тело, и Его дух, забивая сознание нескончаемым маршем.

Если бы кто-то был внимательнее, глядя Ему в глаза, он наверняка бы увидел не просто огонь, полыхавший в них жгучим страстным пламенем, но огонь из самых глубин Ада, наполненный холодом и бездной Тьмы, бесчисленными страданиями бесчисленного множества грешных душ. В зеркале Он мог бы увидеть даже не собственное лицо, но страшную морду Зверя, надежно защищенную глухим шлемом, неспроста придуманным теми, кто хотел от него разрушений.

Однако Он чувствовал соленый привкус крови во рту, Он чувствовал, как Его сердце будто разрывалось на части, неспособное выдержать напор губительной страсти, заложенной в Него с рождения. Заключенное в физическую плоть, в кусок мяса бушующее пламя Его жажды нести боль и страдания, невозможно было бы почувствовать во всей его полноте. Но то, что поддавалось чувствам, и овладело Им, призывая к ведению боевых действий и стремлению вести за собой, было вполне открытым для понимания. Плевать Он хотел (и должен был) на вполне оправданные переживания родных и близких за Его жизнь и здоровье, вполне осознававших всю серьезность угроз для их дома, для целой страны. Отсиживаться где-нибудь в тылу, в самых задних рядах, вдали от поля боя Он не собирался. Наоборот, стремился в самое пекло, там было Его место.

И уже в тренировочном лагере где-то на подступах к границам соприкосновения с солдатами противника, прорвавшими сопротивление пограничных войск и занявшими некоторые территории Его Родины, Он встретил сразу нескольких солдат со знакомым ему бушевавшим адским пламенем внутри каждого из них. Все это были такие же добровольцы, стремившиеся опиздюлить наглого агрессора, которым было что терять, которые гордились своей страной, гордились своей принадлежностью ей, ее традициям и истории. Быть может, они так же чувствовали внутри себя Демонов, призванных чьей-то волей однажды, воспоминания о которых открылись им в армии. У них были либо уже сформировавшиеся семьи с детьми, либо глубокие отношения с намерениями образовать семью. Тем не менее, это были Его единомышленники, обладавшие немалой готовностью взять в руки оружие и выбить врага со своей земли раз и навсегда, как когда-то поступали их предки. И Он впечатлял каждого из них своей воодушевленностью и страстью в своих речах ввалить противнику таких пиздов, чтобы запомнилось его потомкам на сотни лет вперед. Молодой, не имевший ни семьи, ни детей, ни даже той, с которой мог бы начать длительные отношения до глубокой старости, обладавший каким-то фантастическим даром красноречия в пропаганде и воодушевления идти в атаку. На каком-то интуитивном уровне Он чувствовал, что они слышали тот же самый марш, давно ставший Ему родным.

Удивительно легко Ему давались в лагере навыки обращения с боевым оружием, зрение и слух Его обострились до предела, физическая подготовка улучшилась как-то сама собой. И все это произошло с Ним за стремительно короткий промежуток времени, благодаря Демону, чье пламя в глазах передавалось новому физическому телу в ином бытие. Его умения без сомнений поразили инструкторов и сослуживцев, с которыми Ему предстояло идти в бой. И в то же время пока они наблюдали перед собой обычного молодого парня, в зеркале перед Ним представало лицо Демона, до того запертое глухим стальным забралом, только распалявшим Его любопытство увидеть свое подлинное обличье. Однако, еще большей мистикой оказывался факт наблюдения Им самим в своем собственном отражении все той же глухой стали, из-под которой просвечивался глубокий в своей принадлежности демоническим силам жгучий огонь. Да, в момент наблюдения себя в зеркало, Он будто утрачивал свое привычное в ЭТОМ мире лицо. И совершенно не впадал ни в какое замешательство, будто понимая, что ничего особенного с Ним не произошло с того дня, как Он решил взять в руки оружие с намерением разделаться со злобным врагом. Ведь Его однажды призвали, поместив в периметр, огороженный колючей проволокой, и вот этот миг, наконец, настал.

Он чувствовал себя преисполненным сил. Никакого, нахуй, страха, никакого, нахуй, мандража. То, что наполняло Его в момент единения против врага, вторгшегося на Его территорию, невероятно окрыляло, изгоняя из физического тела все лишнее. Только бушующий огонь, сладкое все сжигающее тепло, взявшее под полный контроль полую физическую оболочку. Ему не нужна была никакая броня против тяжелых пуль и жутких взрывных снарядов. Он пришел ебашить: мочить, крошить в труху, валить целыми толпами. Никакой ни киношный Джон Рэмбо, никакой ни Халк из комиксов, даже не Терминатор с безымянного склада. Он помнил свое настоящее прошлое, из которого Его будто выдернули, дав возможность насладиться кружащим голову привольем, но напомнив о том, кем Он был на самом деле. Может быть, жестоко по отношению к Нему, однако сейчас это не имело никакого прежнего значения. Его позвали, чтобы Он вломил врагу максимально жестко, как Он умел это делать всегда. И разъебанное лицо сержанта, а затем покалеченное его собственное тело в ответ можно было смело назвать разминкой, чтобы вкус крови вновь коснулся всех Его чувств.

И с корабля, как говорится, сразу на бал. Все по-честному жестко и без предупреждений. Колонна с новобранцами попала под мощный обстрел силами противника, устроившими дерзкую засаду для свежего пушечного мяса. Поднялась жуткая пальба, многие из новоприбывших даже не успели выскочить из грузовиков для элементарного укрытия и ответного огня. Он же будто предвидел нечто подобное, оттого его реакция на скорость и ловкость получилась просто молниеносной. Он чувствовал, однако, удары нескольких пуль, угодивших в Него, должных умертвить Его физическое тело. Точно так же происходило и с людьми, с которыми Он познакомился по дороге в тренировочный лагерь, и внутри которых бушевало знакомое Ему пламя. Что-то непонятное происходило с ними в эти минуты, во время которых несколько пуль достигло кое-кого из этих людей и удивительным образом и буквально отразилось от их тел, заключенных в бронежилеты. Вряд ли они понимали, что происходило с ними, однако Он видел все. Между Ним и этими людьми мгновенно образовалась некая особая связь, быстро сгруппировавшая участников боя и настроившая их на друга. В мгновение ока с десяток человек, внутри которых полыхал мистический темный огонь, оказались плечом к плечу, сориентировавшись в условиях творившегося хаоса.

Его взгляд одного за другим находил солдат противника, ведших обстрел и намеревавшихся надежно скрыться после нападения. Он не думал прятаться сам, Он нашел цели, которые должны были быть уничтожены. То же самое требовалось и от других бойцов, в мгновение ока понявших друга. На поле боя будто прибыл самый настоящий спецназ, за плечами которого были задания намного сложнее, хотя еще совсем недавно никто из них и представления никакого не имел о том, как разобрать и собрать автомат за максимально короткое время.

Лично Он настиг и завалил троих нападавших, экипированных по последнему слову воинского обмундирования. Им не помогли ни бронежилеты, ни каски, ни маскировка, ни профессиональные навыки. Он убил каждого из них с максимальных хладнокровием, на которое был только способен, либо одной пулей в голову, либо одним точным ударом армейского ножа, в который вкладывал четкость и резкость движения. Лишь один из этой троицы попытался оказать сопротивление, прошив короткой очередью Его грудь. Тяжелые пули даже не притормозили Его приближение к оторопевшему в ужасе противнику, не то, что не отбросили назад. А дальше четкий рывок и затем брызги горячей крови из пробитого горла. Ее тепло на Его лице и руках лишь усиливало это чувство внезапной эйфории и торжества после утомительно долгого уныния под толщами непрерывного марша, который теперь просто гремел повсюду.

Он не испытывал более ничего, что могло бы и должно было заставить Его ужаснуться от содеянного им убийства человека. Человека, который исполнял такой же приказ, у которого так же имелись родные и близкие, который шел на чужую территорию осознанно, взяв на себя ответственность. И за них в том числе. Для Него это был обычный противник. И для Него самого, и для каждого из группы таких как и Он созданий с адским огнем внутри, настигшего и уничтожившего всех до единого врагов, что устроили засаду на Его земле. Для них все только начиналось, и их война должна была проходить отдельно, но так, чтобы наверняка. Без жалости к врагам, невзирая ни на пол, ни на возраст. Даже язык их общения друг с другом был иным, способным достичь любого из них на любом расстоянии.

Как знать, возможно, каким-то образом это Он воздействовал на них, заставив демоническое пламя вспыхнуть в каждом сознании, полностью подавив их природную волю и инстинкты. Все это не имело никакого значения теперь, когда они получили возможность не бояться ни физических мук, ни самой смерти. Они получили особые физические возможности, благодаря которым могли обнаружить врага, где бы он ни находился. По Его собственной воле, или же по воле тех, кто призвал Его самого похуй.

А дальше происходила обычная рутина, не допускавшая сбоев и мельчайших осечек: обнаружение врага его истребление. Постепенно среди обеих сторон вооруженного противостояния стали поговаривать о чем-то необычном, против чего нет спасения. Мол, как так-то, нахуй: у них есть какие-то особенные бойцы, самые настоящие львы на поле боя, косящие профессионально обученных воинов, а у нас нет?

Подобные речи дошли до командования и высшего руководства обороняющейся стороны: якобы кто-то что-то там видел, слышал краем уха, передавал из уст в уста о каких самых настоящих призраках, ловко косящих живую силу противника направо и налево. Мол, появляются прямо из ниоткуда, делают свое дело просто молниеносно, и исчезают в никуда. Мол, данная группа нанесла заметный вред в рядах врага, даже посеяла легкое беспокойство. Ну прямо неуловимые мстители какие-то. Как такое может быть? Даже вроде пули их не берут.

И все же кому-то повезло запечатлеть лицо одного из таких призраков. В ходе выяснения личности стало понятно, что это один из тех, чье тело было обнаружено среди множества других тел, оставшихся на месте устроенной противником засады. Там почти не было выживших, всего трое или четверо считались пропавшими без вести, в том числе Он, как будто растворившийся в воздухе. Еще там были найдены тела всех членов устроившей засаду группы, всего около трех десятков человек. Каждый из них был убит либо одной пулей, либо одним ударом холодного оружия. Эта засада унесла жизни всех до единого Его товарищей, в которых пылал живительный мертвый Его огонь. Теперь они принадлежали Ему, вполне живому, действительно выжившему в тот день в самом настоящем аду, позволившему им наказать своих губителей. Можно так сказать, Он как бы размножился на какое-то количество копий своей страсти к истреблению врага, что позволило Ему делать свое дело, то, что Он умел делать лучше всего.

И Он чувствовал этот страх. То, что произошло в тот день, та засада с кучей жертв, не афишировалось публично в средствах массовой информации. Но то, что всем этим командирам, да и простым воякам удалось узнать, наводило определенную степень если не страха, то опасений. Те, кого оправданно считали мертвыми, чьи тела были опознаны и доставлены родным для захоронения, каким-то образом продолжали свою активную деятельность на поле боя. О них говорили и среди врага. И в этих голосах тоже чувствовался страх. Как раз то, что было нужно Ему больше всего.

Другое дело - насыщенность Его пролитой кровью врага. Было ли ее уже достаточно для того, чтобы Он, наконец, испытал удовлетворение от своих деяний? Он шел на войну, чтобы громить противника со всей своей природной мощью, пользуясь неоспоримым и недостижимым преимуществом, полученным Им столь внезапно физической неуязвимостью. Кстати говоря, о Его бессмертии. Он чувствовал, а еще больше понимал, что эта сила имела свое значение только здесь, только на время Его участия в боевых действиях, где пули свистели над головой постоянно. Его ведь не устраивали вялые перестрелки, не для того Он вызвался в числе первых добровольцев. И лез Он в самую жопу, в самую мясорубку, поддерживая защитников Его страны своим вмешательством, итогами которого обычно становилась победа Его соотечественников. Он знал, что кто-то считал Его дезертиром, таким охуенным профи в тренировочном лагере, обделавшемся при первой же серьезной заварухе. И кровь, что Он проливал, ни грамма не щадя врагов Его Родины, казалась, ему все новыми старыми доказательствами Его преданности. Вопрос лишь кому?

Он понимал, что физически Он не был истощен, что и моральный дух Его оставался на высоте. Его соотечественники постепенно побеждали агрессора, спустя почти год войны перейдя от обороны в уверенное наступление и освобождение захваченных противником территорий. Все чаще Он слышал о скорых переговорах и прекращении огня на условиях руководства Его страны. Это однозначно означало возвращение домой покалеченных морально и физически людей к их родным и близким, но конечно не сломленных и гордых за свое мужество, за то, что хватило сил выстоять перед лицом смерти. Это означало и Его собственное возвращение домой, о котором Он все чаще задумывался против собственной воли. И на фоне непрерывного марша в Его сознании, все яснее звучали голоса птиц, журчание ручьев и целых рек, детского смеха, в котором Он узнавала свой собственный смех такой далекий, будто из какой-то иной реальности, ставшей ему чужой за последнее время. В какой-то момент Ему захотелось вернуться в серость руин и опустошения, породивших и державших Его в некоей спячке, из которой Он выбрался по воле извне. В какой-то момент Он осознал, что хочет слышать свой марш в полном одиночестве, без присутствия физического тела, принявшего Его, но все же остающегося для Него посторонним, а значит неугодным ему спутником.

Его же искали как дезертира, и никто и предположить не мог о связи между теми, кто погиб в той засаде и кем-то, кого не обнаружили ни на месте ее, ни в окрестностях, добравшегося до ближайшего блокпоста и рассказавшего о том, что произошло. Он должен был бы так поступить как солдат, покинувший поле сражения, раненый или нет, а не исчезать в неизвестном направлении. Он не попал в плен, никто не требовал за Него выкупа. У Него дома были военные при погонах, задавали вопросы. Они задавали вопросы и кому-то из Его друзей, которые касались Его возможного местонахождения.

И вот Ему предстояло вернуться со всеми вытекающими из Его возвращения домой последствиями, включая дачу ответов на интересующие вояк вопросы об обстоятельствах Его исчезновения с поля боя. И чтобы вернуться достойно, Он должен был представить им нечто значительное, что перевешивало бы любые их сомнения.

-Но ты никому ничего не должен, - пытался убедить Его Демон, явившийся и обратившийся к Нему во сне, - Это они хотели, чтобы вновь стали одним целым.

-Таков принцип Системы: дать, чтобы потом отнять. Системе нужны ресурсы, которые превращаются в отработанный шлак. Но я Человек. Я никакой не ресурс, и уж тем более ни отработанный материал.

-Ты - мертвец, - напомнил Ему Демон, - Посмотри на свое тело. Сколько пуль прошло через него, пока мы с тобой сотрудничали, сколько осколков? Пока я с тобой, оно живо. Стоит ли оно твоего стремления что-либо доказать этой, так называемой, Системе?

На Его теле действительно не имелось ни одной раны, благодаря Демону, благодаря силе, пропускавшей вышеупомянутые Демоном пули и осколки снарядов сквозь плоть без какого-либо вреда для нее. Но правда заключалась в том, что эта сила была временной, о чем уже было сказано выше. Его же возвращение домой, к мирной жизни могло быть осуществимо только при наличии этой силы в Его теле и в дальнейшем. И таким образом Он смог бы доказать свое боевое прошлое только ценой собственной жизни.

-Я не предатель. Я не дезертир. Я не бежал с поля боя от страха быть убитым или стать никчемным инвалидом, за которым бы жопу подтирали. Я убил многих противников. И после этого я должен оправдываться за то, что не помахал ручкой, привлекая их внимание, мол, глядите-ка, вот он я, все еще с вами.

-Нет, не должен, - вновь настаивал Демон.

-В моих родителей, в моих родственников будут тыкать пальцем: воспитали дезертира. В мою мать, в моего отца. Они не при делах, понимаешь?

-Твоя ли это стезя в этом мире отнимать жизни у врагов? Смог бы ты сделать это без меня?

-С тобой ли, или нет, но иначе уже не будет. Я знаю, кто ты: подлинное мое естество, от которого я освободился на какое-то время. Но о котором мне напомнила Система, однажды приготовившая для меня условия снова стать самим собой.

-Не для одного лишь тебя, - поправил Демон, - Мы сделали все от нас зависящее, чтобы враг понял, что ему здесь не место. Мы внесли определенный вклад в общее дело, и можем разделить победу со всеми остальными, кто выстоял. Если же тебе так важно твое имя, за которое не было бы стыдно, и которое было бы Системе неподвластно, я могу предложить тебе иной путь. Очередной отдых после бурных на кровь событий. Пока, конечно, тебе вновь не помогут вспомнить о моем существовании.

-Так уже было когда-то, - понял Он.

Все так, и ЭТО бытие было не единственным для Его освобождения от Демона, жаждущего крови. Но какое по счету? Однозначно очередное. И каждый раз Он появлялся на свет на приволье, с самого своего рождения в новом физическом теле наслаждаясь безграничным небом, недостижимым солнцем, разноголосьем птиц, поющим высоко над головой ветром, даже гудящим мягко и освежающе воздухом. Он всегда целиком предавался окружающему приволью, пытаясь пронзить взглядом своих добрых глаз саму Бесконечность, порождающую каждое существующее во времени и пространстве бытие, пытаясь выйти за пределы ее, чтобы на миг познать то, что могло бы скрываться от любопытных взглядов. Он получал ни с чем несравнимое удовольствие вдыхать чистый свежий воздух приволья полной грудью, задерживать его внутри себя, стремясь выжать из него все до последней капли.

И еще Он отчетливо слышал этот неизменный звон колючей проволоки где-то неподалеку, от которой старался держаться подальше, предчувствуя нечто грубое по отношению к Нему, практически ничего не помня о своем действительном прошлом, в котором было полно насилия. Но из раза в раз память о Демоне возвращалась к Нему внутри периметра, огороженного колючей проволокой. Именно там находился некто (возможно, то была целая группа), чья воля возвращала Ему воспоминания, необходимые для Его стремления к ведению боевых действий. Естественно, угодных им.

Его тело всегда находили на поле сражения по окончании всех боевых действий и наступлении мира. Его тело находили ОБЯЗАТЕЛЬНО, оно не терялось среди множества безымянных тел, немалая часть которых просто не подлежала быть обнаруженной и уж тем более опознанной. Это все равно, как если бы Он приносил себя в жертву во имя свершения священного ритуала войны, ради которого и был вызван из какого-то ненадуманного и жуткого небытия, предусмотренного правилами Преисподней. Это тела Его воинов не подлежали второму захоронению, уже отправленные их родным и близким с дифирамбами, воспевающими их героизм и несломленный под натиском противника дух.

В этот раз Его тело было найдено в окружении множества бездыханных и изувеченных тел вражеских солдат где-то в полуразрушенном городке. Там была крошечная группка из пяти или шести человек, державшая оборону против превосходящих сил противника, стоявшая до последнего патрона. Все это были молодые ребята, понимавшие, что им не суждено было выстоять и продержаться до прихода подкрепления. Он же принял огонь врага на себя полностью. Бездыханное тело Его напоминало решето, пальцы Его не выпускали автомат, продолжали сжимать его уже после физической смерти. Глаза Его были распахнуты, полностью остекленевшие, но заключившие внутри самый настоящий огонь, такой же застывший, остановившийся во времени, и это было просто невероятное зрелище. Те, кому удалось обнаружить Его тело первыми, старались умолчать об этой невероятной детали, прекрасно понимая всю невозможность ее.

Еще большей невозможностью для них стала музыка, звучавшая над этим жутким местом. То был зацикленный марш, что Он слышал во сне, что он слышал с самого первого дня своего пребывания в казарме воинской части, в которую попал благодаря призыву на армейскую службу. Этот марш был слышен лишь в одном конкретном месте и только теми, кто обнаружил бездыханные тела солдат, в том числе и Его тело. Такое тоже нельзя было объяснить с точки зрения здравого смысла. Однако это было на самом деле, и об этом тоже постарались умолчать. Но только не перед близкими родственниками, получившими Его тело на руки для захоронения.

И вот Он вновь оказался где-то на приволье, где-то на зеленых лугах под облачным небом и ярким и теплым солнцем, наслаждаясь свежим прохладным воздухом от протекавшей рядом с домом чистой реки, так и манящей Его к себе окунуться с головой в компании таких же как и Он оголтелых сверстников. Он вновь не помнил Демона, затаившегося и погрузившегося в глубокий сон где-то на недостижимой глубине, недоступной для света, но полной жгучего и холодного огня в окружении нескончаемого боевого марша. Перед ним вновь и вновь разворачивались бесчисленные сражения, о которых он не помнил в силу отсутствия их в реальности, но которые захватывали его дух и заставляли его каменную и заросшую мхом, паутиной и пылью обитель, что была надежно окружена стальной колючей проволокой, резонировать в такт его глубокому и размеренному дыханию. Колючка так же звенела, то усиливая, то убавляя этот противный звук, тонущий, но придающий некий особый окрас дыханию целого океана огня, что вызывал вокруг Демона благостные для него образы бесконечных сражений.

В то же самое время Он видел собственные сны, насыщенные яркими сочными красками, бурными событиями, которые оставались настолько живыми, настолько родными, настолько реалистичными, что просто не хотелось открывать глаза поутру. Но всякий раз открывая глаза и вновь оказываясь в реальном мире, Он чувствовал себя невероятно свободным, как будто только-только покинувшим некий плен, в который, тем не менее, так хотелось вернуться ночью, чтобы потом, в реальном мире было что вспомнить и рассказать ребятам. И та неволя в Его детских и юношеских сновидениях не была заключена по периметру колючкой, которой Он так страшился в реальности, и ее просто не могло там быть, в отличие от привычного для Него мира.

И все же этот противный металлический звон звал Его. И, несмотря на свой страх и свои опасения оказаться по ту сторону колючей проволоки, Он будто слышал некий негласный зов, который был так мягок по отношению к Нему, так добр, так по-свойски.

-Рота, отбой!

Октябрь

Это началось в октябре: на экраны телевизоров пустили новый криминальный сериал с изобилием перестрелок, погонь, рукопашных боев, мгновенно собравший огромную аудиторию зрителей. И, кажется, такого ажиотажа не было со времен приключений Штирлица. В съемках сериала были задействованы сплошь никому не известные актеры молодые и старые, практически никого из знаменитостей, за плечами которых были достойные и знаменитые роли. Больше того, с первых кадров первого же эпизода становилось понятно, что каждая сцена как бы не отыграна с театральной точки зрения, но просто пережита без лишнего пафоса в словах и действиях персонажей, просто воспроизведена по памяти, и актерам лишь предстояло воплотить события на кинокамеру. Именно простота в поведении актеров, передающих эмоции и переживания персонажей, стала той изюминкой, которая позволила зрителям пройти историю, переданную в сюжете от начала до конца.

Но именно сюжет сериала стал той самой необычностью, которую, кажется, почувствовал каждый зритель, отделенный от событий сериала экраном телевизора. Больше того, никому не удалось пообщаться ни с одним из актеров, ни с одним из создателей сериала, все фамилии в титрах оказались вымышленными, поиски по Интернету выявили фальшивые несуществующие адреса и телефоны всех причастных к данной киноленте. Был ли это такой замысловатый, скрупулезно продуманный пиар-ход, или что-то такое в этом роде, черт его знает. Было впечатление, что образовалась уличная группа энтузиастов, поработала и так же спонтанно рассыпалась. Кто такие, откуда, как только одному богу, как говорится, известно. Смысл же сюжета можно попробовать понять на примере одного из зрителей, посмотревших фильм с начала и до самого конца. Потому что сериал был снят таким образом, что количество серий каждый зритель мог придумать самостоятельно. Этакая интерактивность, вряд ли возможная подобным образом, но произошедшая с начала показа сериала на массовом уровне в масштабах целого государства. Как такое возможно? Но вот оказалось, что возможно. Тем более что вон их сколько, киноделов, чьими похожими друг на друга произведениями сетка телевизионных эфиров забита донельзя.

Так получилось и в этот раз. Ведь те, кто выдал столь захватывающее кино, так же держались на отдалении от представлений тюрьме, о преступном быте, о рутинной работе сотрудников правоохранительной системы, насытив каждую серию тюремным жаргоном и некоторой блатной романтикой. Но это сработало невероятным образом, будто высшие силы задурили голову каждого зрителя. В том числе, Его.

И самым странным образом Он обнаружил себя по ту сторону экрана, там, в вымышленном киноделами мире с того момента, как начался фильм. Он обнаружил себя в тюремной камере в качестве новичка, только что переступившего ее порог со скатанным под мышкой матрасом. Он понял, что ясно и во всех подробностях помнил свою прежнюю привычную жизнь, никак не повлиявшую на Его появление в тесном помещении с колючей проволокой по периметру снаружи. Он хорошо понимал, что является вымышленным персонажем, что каким-то образом Его сознание, все Его естество оказалось в теле придуманного сценаристами физического образа. И еще Он понимал, что в это же самое время Он находился на диване перед телевизором, хотя в этот момент физическая реальность не имела никакого отношения к привычной для Него домашней обстановке. Сидя перед экраном телевизора, он наблюдал совершенно другого главного героя, сыгранного незнакомым Ему актером. Он чувствовал насыщенный физическими силами прилив, наполнивший каждую частицу Его крепкого сбитого тела, Он чувствовал мощный моральный дух, нахлынувший на него какой-то невообразимо огромной приливной волной, накрывший Его с головы до ног. В реальной жизни Он очень редко испытывал такое бодрое уверенное состояние. В реальной жизни при своей физической форме Он чувствовал себя жертвой, окруженной опасностями и врагами, готовыми проглотить Его без остатка в любой момент.

Теперь за Ним была немалая сила. Он чувствовал ее так, как будто это был некий материальный объект, доступный для осязания. Он был расслаблен, но в то же время оставался собранным, целостным, что ли. Наблюдая за реакцией людей, ютившихся в тесной тюремной камере, Он прекрасно знал, что Ему предстояло доказать им свое физическое превосходство, чего Он на самом деле хотел. Не просто хотел, но должен был сделать. Как-то интуитивно Он знал, что Его ждали в этой тесной тюремной камере. На самом деле, еще до заключения под стражу о преступнике все известно, кто и по какой статье. Но Ему было похуй.

Их было четверо, самым старшим из которых был подтянутый и жилистый сорокалетний Его сосед Толя Таджик, который был должен Ему какие-то несчастные пять тысяч почти два года. Именно он сейчас молотил языком больше всех, с ходу пытаясь морально задавить новичка. Последнее время у того нередко возникало жгучее стремление разбить Толе Таджику ебало именно за его пиздеж и нескончаемые завтраки, но в силу своего блядского сдержанного характера Он подавлял это желание как самый обычный предатель. Но вот именно сейчас, в тесной тюремной камере, Он мог и не должен был сдерживаться, и Толя Таджик встретил по ебальничку, можно сказать, от души. Он получил даже какое-то удовлетворение, размяв кулаки, и где-то про себя стремясь оставить шрамы на лице так давно опостылевшего ему пиздабола. И да, одним раскрошенным еблом Он бы удовлетворен не был, почти всегда спускавший на тормозах обиды и несправедливость в свой адрес. Почти потому, что как-то пару раз Он открывал рот, делая уместные замечания. И потом Он чувствовал себя неуютно, как если бы сам нанес бессмысленные оскорбления, подвергнув критике обдуманные действия оппонента. А сейчас была как раз такая ситуация, которая требовала нараставшего напряжения.

За пострадавшего от Его агрессии вступилась пара сокамерников, которых Он раскидал по углам камеры ударами с ноги как заправский представитель единоборств. Один из них, Андрюша, заебал своим нескончаемым ремонтом весь подъезд. Совсем хлюпик, готовый рассыпаться в прах при легком дуновении ветра, Андрюша, тем не менее, обладал вполне твердым, дерзким, даже упертым характером, отшивая и соседей, и вызываемых ими сотрудников МВД. Он так же поднимался к Андрюше с претензиями, тот даже дверь не открыл. Так что вполне логично, что Он желал наказать соседа сверху физически. Другой же вступившийся за Толю Таджика сокамерник был знаком Ему только визуально, не раз приходивший к первому с парой бутылок спиртного. Это был совсем молодой парень, вроде как недавно дембельнувшийся из армии.

Он ненадолго вывел из строя всех троих под молчаливое наблюдение старшего по камере, который был так же Ему знаком. То был Ефим владелец конторы, в которой Он отработал уже не один год, но с которым Он почти не общался за все это время. Он был старше Ефима всего на пару лет, если вообще не являлся владельцу организации, в которой работал, одногодкой. В камере Ефим обладал непререкаемым авторитетом: умел говорить, умел драться, умел думать и рассуждать. И некая незримая сила предостерегала Его от любых попыток пошатнуть это влияние Ефима на сокамерников, будто нечто твердое упиралось в Него, своеобразное твердое поле вокруг Ефима, державшее всех остальных на расстоянии и заставлявшее слушать и исполнять его волю.

Никто из всех четверых в камере не имел отношения к прежнему их миру, оставаясь во власти воспоминаний, придуманных сценаристами, если вообще возможных. По большей части, то были обычные статисты, не имеющие особой важности для сюжета, чьей задачей было познакомить зрителя с главными персонажами. Такими как Он и Ефим, в киношной вселенной занимавшийся совсем иными делами, полностью связанными с криминалом. И нельзя сказать, что Он был искренне удивлен столь внезапным и необычным для Него наполнением предложенного зрителям сериала, вроде бы стандартного из множества подобных на ТВ сериалов про бандитов и ментов. И нельзя сказать, что Он был удивлен известием от того же Толи Таджика о том, что тот увидел себя самого в роли главного персонажа, раскидавшего по тюремной камере, в том числе, и Его. На Его же вопрос, мол, кто был смотрящим по хате, Толя Таджик назвал имя одного из своих корешей, которого давно не видел, но с которым страсть как хотел пообщаться. И так было со всеми, кто начал просмотр данного кино, и все разговоры были только об этом. Кому-то главный герой приходился сыном, кому-то мужем, братом, сватом, седьмой водой на киселе. Все оказались, как говорится, при делах, соединенные между собой связующими нитями, приведшими людей, в конечном итоге, в одно место, обозначенное на экране телевизора.

Первые несколько серий (можно сказать, весь первый сезон) были посвящены главному герою, оказавшемуся правильным четким пацанчиком с особым чувством справедливости, логично угодившем на зону по итогам своей активной деятельности. Он набирался мудрости по понятиям, знакомился с влиятельными в заключении людьми (и все это были известные Ему люди, которых он уважал, и которых справедливо должен был опасаться), пропитывался блатными жаргоном и поведением, переживал тяготы своего пребывания в заключении. И вот эта атмосфера Его как-то затягивала. И не одного лишь только Его. С учетом отличия данного сериала с условным названием Система (поскольку подлинное название должно было донести и доносило смысл всего происходящего на экране телевизора) от прочих изделий киноделов на подобную тематику атмосфера как-то что-то перестраивала внутри тех, кто начал просмотр его, аккуратно подогнанного в эфирную сетку для как можно большего количества зрителей. Не один лишь Он, проснувшись поутру после лицезрения пилотной серии неожиданного сериала вчера вечером, испытал чувство некое несвободы. Не один лишь Он, проснувшись поутру, на миг подумал о том, что пребывает в реальном тюремном заключении и сон его оборван не естественным образом, а по команде надзирателя. На долю мгновенья Он обнаружил себя в тесной камере, лежачим на нарах, которые, впрочем, незамедлительно испарились после Его обескураженного и всполошенного взгляда, окинувшего комнату спальни. Лишь во рту оставался какой-то кисло солоноватый привкус, даже не крови, но самого настоящего металла.

А еще Он слышал этот противный тонкий звон, что, казалось, заполонил все вокруг, даже стремился к самому солнцу. И будто невозможно было избавиться от него, как если бы этот звон издавался изнутри Его головы, изнутри всего Его тела. Однако Он мог различить источник этого всеобъемлющего противного звука, едва заметно пробивавшийся сквозь пространство, сквозь сам воздух, будто вшитый в него, но уже доступный для обнаружения. Тонкая колючая проволока, как бы служившая каркасом воздуха, которым Он дышал каждый день и час своего существования в этом мире. Она должна была блестеть даже вне солнечного света, и блестела на самом деле, и именно этот блеск ее и наполнял Его голову противным тонким звоном. Невозможно было увидеть колючую проволоку в этих прорехах в воздухе до того момента, как на экранах телевизоров не начался показ Системы, самым фантастическим образом, захватившей умы и внимание всех ее зрителей. Прорех в воздухе, сквозь которые Он наблюдал колючку, тянущуюся по городским улицам и ввысь к солнцу, было крайне мало, да и блеск металла не обладал такой яркостью, чтобы затмить, казалось бы, солнечный свет.

Но так было только поначалу. Ведь Он посмотрел лишь первую серию, как и все остальные не только в одном лишь Его городе. Он понимал, что все только начиналось, даже кисло соленый привкус во рту Его пока что оставался слегка ощутимым, и металл только начал проникать в Его легкие. Однако Его бодрила та же феня, льющаяся с экрана телевизора по задумке авторов фильма. Все эти жаргонные словечки и выражения, высказываемые персонажами с какой-то борзотой, быкованием, качанием прав. Его бодрило движение всех этих ненастоящих арестантов, в поведении которых было вложено сценаристами минимум пафоса, но больше реальности. Его бодрил мордобой, при котором четкая позиция участников конфликта приобретала свойства просто какой-то непокорной стали, невозможной быть сломленной. Другими словами, про себя Он восхищался дерзостью, напористостью, наглостью всех тех, кто окружал Его как главного киноперсонажа, будто Он хотел быть похожим на него, попавшего на зону к тем, которые могли ответить за свои слова и действия, и те, которые давно напрашивались на справедливое возмездие.

Сценаристами не была предусмотрена матерщина (а может, и была предусмотрена, кто его теперь разберет), но брань, перемешанная с блатным жаргоном, лилась целым потоком. И эта брань ласкала Ему слух, как будто в реальной жизни ее стоило выдумать.

И Он слышал грязную брань, перемешанную с тюремными выражениями, из детских уст в реальности. Он слышал целые цитаты из уст восхищенной перипетиями сериала юной аудитории, несмотря на жесткие ограничения по возрасту, указанные создателями Системы. И где-нибудь в той же Европе такие ограничения возымели бы должный эффект. Но это где-нибудь в Европе, где-нибудь в Америке, где не похуй на подрастающее поколение (такое же распиздяйское, по правде сказать). Где-нибудь в Европе подобное кино вряд ли бы вообще пустили на ТВ, хотя там Он никогда еще не был. Система была наполнена криминалом и чернухой, демонстрируя сцены насилия как с физическими увечьями, так и с летальным исходом, по Его личным ощущениям снятые с какой-то особой жестокостью. С каким-то особым смакованием анатомических подробностей, таких как, например, брызги крови, летящие во все стороны из изувеченных частей тела жертвы, и тепло которых Он чувствовал на своем лице, а запах свежей крови сам собой норовил проникнуть как можно глубже в Его легкие. В подростковом возрасте подобные эффекты ощущаются достаточно остро, правда, не в Его случае, когда вместо уличного воспитания Он получал опеку матери с отцом и бабки с дедом.

Нет, улица играла, конечно, немалую роль в Его жизни в тот период времени, но не ту, которую должна была. Он и в армию-то не пошел, благодаря этой родительской опеке со всеми ее возможностями оградить ребенка от большого количества опасностей вне домашних стен. Тем не менее, атмосфера улицы, все-таки, коснулась и накрыла Его однажды, заставив перестроить Его взгляды на окружающий мир. Только уж как-то СЛИШКОМ Он оказался погребен под толщами этой сметающей все на своем пути волны. Оттого, наверное, Ему удалось разглядеть множество туго натянутых нитей колючей проволоки, скрывающейся в воздухе в качестве его прочного основания.

А уже проснувшись утром после вечернего просмотра второй серии, Он действительно обнаружил себя в камере, один в один повторявшей тюремную неволю в кино. Он без проблем мог выйти из нее, заменившей стены Его квартиры, но сохранившей ее габариты и планировку. Этакая однокомнатная тюремная хата с голыми стенами вместо привычных светлых обоев и стальными решетками на всех до единого окнах. Подобная метаморфоза произошла и в квартирах всех Его соседей, которых Он знал, и с которыми пообщался после начала показа Системы. Снаружи Его девятиэтажка вроде не претерпела никаких визуальных изменений (пока что), как, впрочем, и другие жилые многоэтажные здания, вообще здания и сооружения. Однако Он чувствовал и понимал, что город начинал меняться. А возможно, город был уже изменен, но обнаружить происходившую трансформацию возможно было только при помощи просмотра нового сериала, захватившего людское внимание. Он наблюдал нити колючей проволоки, тянувшейся вдоль городских улиц. Он не пожалел времени добраться до городских окраин, чтобы обнаружить, в конечном счете, всю туже колючую проволоку, тянущуюся прямо из воздуха в качестве строгой прямой границы огромного периметра, внутри которого находился целый город. Периметр можно было вроде как свободно пересечь в обе стороны, не чувствуя воздействие ограничивающего металла физически, будто то был фантом.

И фантом не мог, а самое главное, не должен был стать явью. Однако с той стороны периметра город излучал серый свет, огороженный колючей проволокой в несколько рядов. Всякий раз выбираясь за пределы города до начала Системы, Он не наблюдал никакой колючки, оставаясь зрителем других дешевых криминальных сериалов, которых было полно по ТВ, и Он, вдруг, пришел к мысли, что такой продукции на ТВ было не просто полно, а дохуя. Он мог по памяти назвать самые запоминающиеся и яркие из них, собравшие в свое время немалую аудиторию, в число которой входил и Он сам. Он вдруг пришел к мысли, что криминальная тематика составляла бОльшую часть Его киношных вкусов. Братва, разборки между бандитами, конфронтация бандитов с ментами, выяснения отношений среди самих ментов, криминальные авторитеты, решавшие проблемы и споры едва ли не одним щелчком пальцев с ухмылкой на своих лицах, все та же феня по понятиям. Какие, нахуй, тупые комедии, сопли и слезы бездумных драм, еще более дебильная фантастика со злобными аморфными существа из космоса? Откровенная хуита и шняга, к которым Он относился с презрением. Сплошь поебень, лишенная духа улицы, не способная научить ничему полезному, не способная передать атмосферу реальной жизни, со всеми ее проблемами.

Нет, Он еще не почувствовал себя каким-то зэком, статус которого пыталась внушить Ему Система. Ну и что, что Он видел колючую проволоку вдоль улиц, очертившую четкие границы периметра, через которые можно выходить за пределы города, и там все было просто идеально. Ну и что, что Его собственный дом обрел признаки тюремной камеры, все же, все то, что было Ему необходимо для существования и обслуживания своих потребностей (стиральная машинка, ванная с душем, унитаз, микроволновка, холодильник, телевизор, ПК с выходом в Интернет), никуда не делось из реального мира. Все было на месте. Ну просто такой визуальный эффект был применен создателями сериала, чтобы передать необходимую зрителям атмосферу. Необычно, да, и самое главное, круто. Мир давно погрузился в эру высоких технологий. А, впрочем, Его почти не интересовали детали всех этих метаморфоз, начавшихся не только Ним одним. И если он и был и удивлен, и впечатлен всеми визуальными изменениями, привнесенными Системой в жизнь в Его городе, то совсем недолго. Будто Он давно ждал чего-то подобного, наблюдая развлекательную криминальщину по ТВ каждый день. Хотя на самом деле, Система, наконец-то позволила Ему в полной мере ощутить себя этаким крутым пацанчиком, слова и деяния которого имели немаловажное значение в городе.

На экране телевизора Он бил ебальники как в тюрьме, так и на выходе из нее спустя несколько лет, прописанных для главного героя сценаристами. Он приобрел серьезный статус благодаря своему упертому характеру, стерпев и моральные и физические страдания. Он был удовлетворен тем, кем стал, не чувствуя за собой никаких хвостов, которые могли бы пошатнуть Его положение на воле.

А на воле Его окружали все прежние Ему в реальности лица. Как бандиты, так и представители правоохранительных органов всех их Он знал поименно. Например, киношный преступный авторитет Сева Быков по кличке Бык в реальности был одним из ВИП покупателей, с которым работала организация, в которой Он работал, и которому иногда самолично доставлял товар. Внешне Сева Быков больше походил на бандита родом из девяностых годов двадцатого века. В конторе поговаривали, что на руках Севы действительно была кровь, а. впрочем, то были лишь разговоры, ничем не подкрепленные, которых, между прочим, Быков знал. Знал, и никак не реагировал.

Или же Валя Седой Стоматолог, в свободное от больничных дел время занимавшийся ремонтом легковых автомобилей, к которому частенько обращались ребятки с криминальными прошлым и настоящим. Отец его Александр Петрович лет пять назад до начала показа Системы купил себе миксер (бетономешалку), ожидаемо оказавшийся востребованным. Валя возвел свой дом прямо напротив дома отца, ничуть не уступавший ни по площади, ни по солидности. Его автосервис располагался прямо в гараже рядом с домом. Где-то в начале прошлого года между отцом и сыном возник серьезный конфликт из-за денег, затянувшийся на несколько месяцев, и разрешенный благодаря вмешательству одними из тех, кому Валя Стоматолог чинил дорогую машину, и кто остался доволен результатом. Конфликт удалось уладить, однако с того момента отношения между младшим и старшим Седыми оставались немного прохладными.

По сценарию же Системы оба они, а так же Сева Быков, являлись серьезными бандитами, у каждого из которых были свои люди в подчинении. И каждый из них норовил поднасрать Ему, по сюжету фильма носившему лишь прозвище Кот. Лишь раз, в самом начале он назвал свое имя, представившись обитателям тюремной хаты, и только лишь имя и прозвище. Со временем Кот вырос в Котяру, так теперь обращались к главному герою все прочие ключевые персонажи. И в основном, то были либо откровенные враги, либо не считавшие себя его друзьями представители преступного сообщества. Но все же нельзя было оставлять Котяру в полном одиночестве, чтобы логичный финал противостояния Его с конкурентами, жаждавшими его крови и удержания награбленного и наворованного, не наступил где-то в начале первой серии второго сезона, за воротами тюрьмы, где Его ожидали люди Ефима. Не друзья, но те, у кого были схожие с Ним интересы в наведении порядка в городе. Тот же Ефим, и еще сотрудники МВД, которые взаимодействовали с Котярой, коих было совсем немного, и к самому финалу Системы не осталось совсем.

Где-то глубоко внутри Он чувствовал удовольствие увидеть среди союзников Котяры в ментовских погонах Саню Логиста, косячившего почти каждый раз при формировании маршрутов для водителей в Его организации, но вообще доброго и позитивного по своей натуре парня, в нужный момент готового подорвать любое уныние, возникавшее во время рабочего процесса. Такой человек БЫЛ НУЖЕН конторе для поддержания морального духа, и на все ошибки Сани коллектив и руководство закрывало глаза, тем более что они не были смертельными. Сценарий Системы определил Саню Логиста на должность невероятно жесткого принципиального опера, о котором можно было бы снять отдельный сериал.

Где-то глубоко внутри Он чувствовал удовольствие увидеть среди союзников Котяры Серегу Савельева, с которым не переставал общаться на протяжении десятка лет, и с которым продолжал калымить при каждом удобном случае. Серега отлично соображал и в электрике, и в сантехнике, умел и побелить и проштукатурить, и использовал максимум своих умений в отделке собственной трехкомнатной квартиры, заработанной опять же собственными способностями в строительстве, позволившими ему обрести хорошие и нужные связи. Система представила Серегу сообразительным и харизматичным участковым, прошедшим, при этом, горячую точку. Ему отрадно было наблюдать за пересечением сюжетных линий Котяры и участкового, чьи интересы совпадали, и оба могли представить друг другу полезную информацию.

По ходу развития сюжета Ефим и сотоварищи продвинули Котяру до уровня смотрящего за городом, представляя зрителям новых и куда более влиятельных персонажей, с которыми тот должен был иметь дела. Разумеется, речь шла о крупных деньгах и больших интересах, за которые необходимо было драться и проливать кровь. И чем дальше Система приближалась к развязке, тем жестче становились события, постепенно наполнявшиеся погонями, перестрелками, драками, все больше захватывая зрительское внимание и желание усидеть до самого конца, чтобы узнать, чем дело кончится.

Среди таких серьезных ребят был, например, начальник всей городской ментовки, преследовавший свои личные финансовые интересы, и по уши погрязший в коррупции. Для Него роль продажного генерала исполнил Черепанов Валерий Петрович действующий на момент показа сериала в Его городе начальник городского управления МВД, которого Он видел в новостях местного телевидения. Черепанов давал интервью, и по одному лишь мясистому лицу его и крошечным глазкам можно было сразу сделать вывод о явной нечистоплотности этого человека. Он же не раз слышал о самых настоящих хоромах Черепанова в два этажа за пределами города стоимостью то ли в пятнадцать, то ли в двадцать миллионов рублей, в которых проходили гулянки с участием самого губернатора. В народе Черепанова прозвали Пауком, в чьи сети легко могли попасться и попадались самые разные люди, у которых имелись большие деньги. Котяра ловко лавировал в своих делах с генералом в ментовских погонах, несмотря на все попытки последнего достать смотрящего и закрыть его чуть ли не на пожизненный срок. Занимательным в этих фортелях был эпизод с взяткой, которую Котяра предлагал городской администрации за решение важного строительного вопроса, и в самый ответственный момент в чемодане с деньгами обнаружились презервативы, посадившие на жопы сотрудников МВД, нагрянувших в приемную мэра города с целью задержания смотрящего с поличным.

Роль мэра города в фильме досталась еще одному давнему Его знакомому Мише Севостьянову, которого Он за глаза называл Воронежом (потому что хуй догонишь) за слабость Миши к скорости на дороге, удалить которую не могла ни одна дорожная колдоебина. Миша даже как-то попал в аварию по этой причине, влетев на скорости передним колесом своего любимого Мерседеса в ямку на асфальте, из-за которой колесо просто вырвало к ебени матери, отчего автомобиль дважды перевернулся. Миша провел в больнице полтора месяца, и еще какое-то время дома на диване, что ничуть не переменило его тягу к грубому и резвому поведению на дороге. И вроде полтинник мужику стукнул, и было что терять, поскольку у Миши было свое прибыльное дело, на развитие которого было потрачено много денег и нервов (там даже криминалом попахивало), да и с мозгами вроде было все в порядке. Оставалась, правда, жопа с торчащим из нее шилом, требовавшая приключений. Да и почему нет? Миша откровенно наслаждался холостяцкой жизнью, стремясь взять от нее максимум, греб под себя и откровенно был этим доволен. Никаких обязательств, никаких долгов, ни жены, ни детей. Просто до пизды. Миша по праву называл себя хозяином своей жизни, и Он Мише однозначно завидовал.

В роли градоначальника Миша смотрелся, как говорится, в тему. В реальности на этом поле Миша еще не играл, и одним своим внешним прилизанным видом, в строгом костюме с галстуком, и начищенных туфельках он отлично вписывался в общую атмосферу, представленную сценаристами Системы. В общении с Котярой Миша вел себя вполне раскованно, по-хозяйски, будто наивно не понимая статус и возможности своего оппонента, хотя на самом деле это было не так. В сценах общения с Котярой наглядным образом зрителям было представлено взаимодействие между двумя управляющими городом криминального и законно избранного народом. Так называемое подлинное лицо двоевластия.

И на самом деле Он хотел быть подлинным хозяином города. Тем, по воле которого в городе решались бы все проблемы, а не официальным болванчиком, над которым стояли люди из Москвы, чьи указки следовало тому следовало выполнять, и по факту занимавшимся имитацией кипучей деятельности. На самом деле Он хотел власти, наблюдая полнейшее пиздоблядство, творившееся на каждом углу, начиная от бардака с общественным транспортом, до элементарной неспособности городских властей убирать мусор.

Но даже Система не могла (да, наверное, и не должна была) перевести Котяру из статуса смотрящего на должность официального представителя власти, к которой у Него со временем выработалось четкое обоснованное неприятие. Все просто: задача чиновников открыто грабить или аккуратно и по-тихому пиздить, ибо добро пожаловать в эру капитализма. Хотя, по правде сказать, условия не имеют значения. Что капитализм, что социализм, что матриархат с патриархатом, что анархия, похуй: грабеж и воровство существуют при любом режиме. Просто потому, что режим существует, неважно в какой форме, включая власть толпы. Просто потому, что есть сама возможность грабить и пиздить. Разница лишь в масштабах, и ради них режимы и разделяются на более и менее строгие.

Он не завидовал этим так называемым чиновникам. Так называемым потому, что давно определил им место даже не на нарах, а у стенки. Получив полноту власти в свои руки, Он непременно бы разделался с каждым из них своими собственными руками как с вором и грабителем, от преступных деяний которого страдали люди. Как знать, быть может, та тюрьма, которая открылась Его глазам во время трансляции Системы, и становилась все более ощутимой в реальности не только лишь одному Ему, хотя поговорить на эту тему Ему было не с кем, могла стать теми самыми необходимыми для Его идей и желаний навести тот порядок, которого Он хотел, условиями, которых больше не могло бы повториться. Он уже наблюдал полосатые робы самых разных фасонов и расцветок на окружающих Его людях. Будь то улица, будь то общественный транспорт, будь то магазины или кафе, вообще места общественного пользования. Повсюду были заключенные, даже на нем были все те же полосатые тряпки, продававшиеся в любой торговой точке соответствующего назначения.

На ком робы не было, так это на сотрудниках правоохранительных органов. Что ППС, что ДПС были облачены в свою стандартную униформу представителей власти, как и должно было быть в пределах, огороженных колючей проволокой. Все оттого, что Он мог с легкостью различить либо нож, либо заточку, либо пистолет, либо пакетик с наркотой, припрятанные в чьем-то кармане или в дамской сумочке, просвечивающиеся сквозь полосатые робы всех этих рубашек, брюк, платьев, пальто и шуб. А уж сколько запрещенки находилось в салонах автомобилей, припрятанной в бардачках и багажниках, или под водительским креслом, и вовсе можно было промолчать.

Как-то незаметно и легко Система вооружила людей. Как-то незаметно и легко, а самое главное быстро, всего за считанные дни своего шествия по экранам телевизоров, Система настроила людей друг против друга. И казалось, что Системе удалось добиться того эффекта, который, возможно, ожидался от всех прочих похожих на нее киношных шедевров. Ближе к концу сериала, где-то в районе новогодних празднеств, Он наблюдал самый настоящий концентрационный лагерь, настоящую тюрьму, огороженный множеством слоев колючей проволоки периметр с блуждающими внутри заключенными, готовыми наброситься друг на друга по любому поводу, да вообще без причины, под воздействием как наркотиков, так и спиртного, доступного едва ли не на каждом углу, и снующих между ними представителей власти в погонах, только ждущих команды заломать, задавить, растерзать подобно стае диких и голодных зверей. Они, ведь, тоже видели (или изо всех сил старались разглядеть) всякую страсть, припрятанную в карманах или в салонах автомобилей. И страх быть атакованным в любой момент, из любой подворотни, из-за любого угла был сильнее веры в закон и правосудие, даже в обычную людскую порядочность, каждого из них. И Он чувствовал этот страх.

О, да, этот страх был повсюду. Страх постепенно накапливался внутри все так же постепенно появлявшегося вокруг города периметра, огороженного колючкой. Будто из ниоткуда, но уверенно распространяясь по всей территории, страх захватывал все вокруг, казалось, заменяя собой сам воздух, чтобы проникнуть в людскую кровь. Чтобы задурманить мозги, чтобы предстать во всей своей возможной красе, о которой люди могли лишь прежде догадываться (и вроде прошло не так много времени с той поры).

Система заставила кого-то расправиться с недоброжелателями в реальности, и Он слышал о нескольких подобных случаях. А кто-то почувствовал себя настоящим героем, борцом за справедливость, или же воспринял события на экране телевизора в качестве руководства к действиям, занявшись бесчинством ради собственного обогащения. И в первую очередь это касалось молодежи. Система увеличила количество преступлений как на улицах, так и в домах людей. Ну как в домах, в зарешеченных камерах. Он чувствовал их холод издалека, оставаясь внутри своей собственной, надежно запираемой Им самим изнутри. Он ждал нежданных гостей, желавших пустить Ему кровь, про себя перебирая в уме всех, кого мог вспомнить, которым перешел дорогу. Сколько хотело припомнить Ему обиду? И в первую очередь Его волновал Толя Таджик, который был должен Ему денег. Этот находился совсем рядом. За какой-то пятак пойти на мокруху? Да за рваные кроссовки глотки друг другу рвут, за косой взгляд, за то, что вообще дышишь, за бесплатно, лишь бы тебя не было на этом гниющем свете. Хуярят будь здоров, грохнут, и не спросят.

Ну просто потому, что возможно в принципе. Просто потому, что так показывают по телевизору, превращая смертоубийство в захватывающее шоу, каждую новую серию которого смотрят и ждут продолжения, ждут добавки. Даже целые телеканалы посвящены подобной тематике, образованные (либо проплаченные) лицами, в этом разбирающимися. Криминал самый дешевый и доступный наполнитель для киноделов, желающих по-быстрому нашинковать капусты как можно больше. Тем паче, что кровь так востребована уставшей после работы массой. Кредиты, семья, за десяток лет заебавшая до чертей, с которой нет-нет, да и пробивает желание покончить раз и навсегда, духота невозможности вырваться за пределы правил, обыденность, рутина и говнооднообразие, диктат свинорылых пидоров в правительстве, завинчивающих гайки все туже и туже ради собственной выгоды как еще можно сбросить этот все копящийся за один только день груз, если не лицезрением крови врага?

Но то враг на экране телевизора в исполнении какого-нибудь актера, намеренно вызывающего у зрителя негативные эмоции (нередко переходящие в восхищение), устранение которого продвигает сюжет, приближая действие к развязке, пусть даже нелогичной, но тогда несущей некий смысл всего представленного ранее действа. Другое дело, когда враг (или недруг, который подобен ноющей занозе) знаком тебе лично, представляет определенную часть твоей собственной жизни, которая лишь тяготит, лишает тебя необходимого комфорта. И, кажется, что нужен лишь толчок, позволяющий переступить черту дозволенности, нечто, что могло бы дать оправдание такому шагу, мол, так было нужно, мол, так в кино было, точно такие же обстоятельства. Мол, герой поступил точно так же, значит и я смогу, мол, у меня тоже сил хватит и совершить злодеяние, и держать за содеянное ответ. Мол, есть на кого равняться, научившего меня как надо сделать.

Насмотревшись на действо Системы, проникнувшись ее духом, приняв условия сценария и особенностей съемок и эффектов, Он так же носил с собой в кармане оружие, специально приобретенную на случай самозащиты финку, опасавшийся за свое здоровье, даже не столько за свою жизнь. Бывают, ведь, такие ранения, в сравнении с которыми смерть представляется лучшим вариантом. Он должен был бить так, чтобы наверняка, и чтобы нападавший не мучился, ибо, все-таки, человек, даже несмотря на его намерения совершить в отношении кого-то нечто мерзопакостное, и чтобы меньше вопросов, ибо пострадавший, но живой это свидетель. Он был уверен в том, что у Него хватит смелости пустить оружие в ход, неплохо знавший свой характер, материал, из которого состояли Его яйца (и однозначно это была не сталь), и возможности инстинкта самосохранения, напрочь отшибающего возможность здраво соображать. Там все на чистой механике: либо вступаешь в схватку, либо уебываешь, чтобы пятки сверкали. И несмотря на напускную храбрость, второй исход был для Него более вероятен. Завалить кого-то в реальной жизни, пусть даже в условиях самообороны, когда реальная угроза пасть жертвой, это нихуя. Не так просто как может показаться на первый взгляд. Он-то, повторимся, себя знал. Не до конца, естественно потому, что пока что Он не попадал в такие экстремальные условия, но достаточно, чтобы понимать все нюансы и тонкости, при которых бежать для Него было проще.

Как было сказано выше, Он давно хотел ввалить крепких пиздов за просроченный денежный долг, набить ебальник Толе Таджику в качестве назидания, чтобы вовремя возвращал взятое на время чужое. Но зная себя, Он понимал, что это было лишь Его стремление, что очередной завтрак окажется для него предпочтительней, и оставаться терпилоидом по жизни для Него намного безопаснее статуса такого неебаться охуенного правдоруба. Он уже получил некоторое моральное удовлетворение, опиздюлив своего давнего должника на экране телевизора в самом начале Системы.

Так же поменялось теперь, когда Он чувствовал, что финка в кармане подает Ему сигналы некоей уверенности за пределами входной двери в Его тюремную камеру? И просто удивительно, что Его еще не остановил ни один наряд ППС для примитивной проверки личности.

Лишь бы опасение не переросло в слабость поддаться соблазну. И это Он так же хорошо ощущал всем своим сознанием. Последние годы Он наблюдал тенденцию нетерпимости людей по отношению друг к другу. Взять хотя бы всеобщее молчание в салоне маршрутки, когда мобильные телефоны заменили живое общение, а живое общение свелось либо к паре общих фраз, либо выражению недовольства и несдержанному раздражению, и любое сказанное вслух слово доставляло неудобство. Спустя просмотр Системы Он чувствовал напряжение, излучаемое людьми, собравшимися в одной точке и погруженными каждый в свои мысли, отчего всеобщее молчание только усугубляло этот давящий на Него эффект. С какой-то остротой наблюдавший оружие под осенне-зимними робами, Он был готов к самой настоящей резне, способной вспыхнуть вот-вот от одного лишь неосторожного движения или звука. Благодаря Системе люди, среди толпы которых Он находился, знали друг друга, и наверняка таили про себя за содеянное друг с другом по сценарию фильма. Это все равно, что два геймера, сразившиеся друг с другом в игре по сетке, а потом выясняющие отношения в реальной жизни.

Все эти Бандитские Петербурги, Менты. Улицы разбитых фонарей, Глухари, Ментовские войны, Невские и прочая подобная развлекательная грязь (да, по факту грязь), которой Он насмотрелся с избытком просто потому, что там борзота, махач, разборки с мочиловом, учиняемые взрослыми детишками, не наигравшимися в детстве в войнушку, где Он сам никогда не принимал участия, можно было с уверенностью назвать, своего рода, репетицией неизбежной Системы. И когда Система увидела-таки свет, Он оказался куда более подготовлен к ней в сравнении с большинством, зараженным зернами ненависти друг к другу, даже между самыми близкими друг другу людьми, даже по отношению к родным матери с отцом, что уж говорить о друзьях или о кровных братьях с сестрами. Он не сомневался в том, что большинству было недоступно визуально увидеть колючую проволоку, тянущуюся вдоль городских улиц, обвивающую дома, благодаря Системе ставшими лагерными бараками (и даже слово человейник казалось слишком мягким для каждого подобного здания). Большинству были нужны только лишь средства, повод-то оно давно получило. И единственное, что могло бы большинство сдерживать, так это надзиратели, целая куча надзирателей, чуть ли не бесчисленное их количество с расширенными для них полномочиями, с хорошими зарплатами, с обостренным самолюбием, наконец, при котором любое слово могло бы показаться им жгучим оскорблением. Наряду с актерами, артистами, спортсменами надзиратели входили в это почетное число, в элиту, неустанно прославляемую вот как раз в кино.

Но это где-то в Америке представители правопорядка могут пользоваться в народе уважением, и профессия сотрудника американской полиции это почет и ответственность потому, что менталитет, воспитанный с самого первого дня существования и следования четким прописанным правилам (не будем углубляться в подробности). В Нем же, как и в большинстве, которому Он принадлежал, текла кровь тех, кто был рожден, скажем так, на воле, за пределами любых возможных периметров, обозначенных колючкой. Это стремление к воле до сих пор не смогли выбить, ни чужая им искусственная религия, навязанная огнем и мечом и истребившая немалую часть тех, кто понимал смысл ее навязывания, ни многовековое рабство под присмотром все тех же чужаков, поочередно объявлявших себя правителями и хозяевами целого народа не его же земле, ни физическое истребление, учиняемое кровожадными врагами извне. Да, все так, Его народ уже очень долгое время стоял кому-то костью в горле. И вот теперь, на протяжении нескольких последних лет, Его народ изо дня в день пичкали вот этим дешевым (и нет такого слова, которое было бы точным сравнением) про убийства, грабежи, искалеченные жизни, будто намеренно пытаясь вбить в головы людей, что чернуха это нормально, что чернуха это в крови, в генах, и что надзиратели просто необходимы для наблюдения и контроля с самого рождения в этом мире. И Система сделала то, к чему готовили Его народ при помощи подобного киношного шлака.

Ему было больно видеть эти робы, под которыми таилось как оружие, так и что-то другое, не менее гадкое и превращающее человека в Нечто. Ему было больно чувствовать это молчание, наполненное взаимной ненавистью и затаенными обидами на откровенные мелочи и пустяки, возведенными благодаря Системе до вселенского уровня. Он понимал, что у Него не оказывалось таких сил, чтобы остановить это, чтобы убедить большинство в фальшивости колючей проволоки по периметру города. Все оттого, что колючая проволока была попросту недоступна для глаз большинства.

И все, что Ему оставалось, просто наблюдать и восхищаться происходящими на экране событиями, прописанными сценарием Системы, которые, все-таки, представляли для Него интерес, наполненные экшном. Ведь постепенно дело близилось к развязке, и противостояние Котяры и градоначальника обострялось и требовало логичного финала. И данный финал мог быть только один, поскольку Котяра, все же, являлся криминальной личностью, чьи руки были в крови по локоть, несмотря на его попытки разрешать споры и конфликты дипломатично и аккуратно. И в то же время за спиной продажного мэра города стояла система, представленная и так называемой законной властью, и правоохранительными органами, с которыми даже в кино вряд ли кто в трезвом уме хотел иметь дело, учитывая свое преступное прошлое, или же собственные слабости. Котяра должен был уйти со сцены. И вопрос оставался лишь в том, каким именно образом он должен был это сделать.

Ближе к финалу сериала Ему пришла в голову мысль о наличии на просторах Интернета форума или даже нескольких форумов поклонников Системы. Подобные сообщества просто не могли не образоваться, учитывая своеобразную специфику данного кино. Там ДОЛЖНЫ были быть такие же как и Он, могущие распознать и колючую проволоку вдоль улиц, и тюремные робы, и запрещенку, спрятанную под ними.

Он действительно нашел форум, даже не один, образованный вне популярных социальных сетей, в некоторых из которых Он был зарегистрирован, но в которых после этого почти не появлялся. Он посетил и пролистал каждый из таких форумов, посвященных нашумевшей Системе, с некоторым и кратковременным изумлением узнав о полной неизвестности, касающейся как создателей, так и актеров, работавших над сериалом. Никому не известные имена и фамилии, подавляющее количество которых оказалось вымыслом, о чем уже было сказано выше. Там же, на форумах, были истории о тех, кто проникся действом, представленным по сценарию Системы, разобравшись реально отмудохав и отправив на больничную койку своего приятеля/родственника/подругу за то, что получил от него/нее пиздюлей в кино. Подобных историй было немало.

Но так же Он обнаружил несколько историй, повествующих о том, что что-то произошло с их сознанием, из-за чего они воочию наблюдали колючую проволоку вдоль улиц, тюремные стены в собственном доме, и тюремные робы на окружающих их людях и оружие под такой их одеждой. Он не поленился и не постеснялся зарегистрироваться сразу на каждом из таких форумов и изложить свою историю. И Ему даже ответили, посоветовав как-нибудь приспособиться к этим временным неудобствам, могущим закончиться по окончании сериала в середине декабря. В конце концов, это были необычные ощущения, передаваемые через перешедшее в цифру телевидение, которому подвергнулось некоторое количество человек. Впрочем, в подобных объяснениях не указывалась причина наличия в актерском составе людей, каждый из которых был подобран для каждого зрителя индивидуально.

Тем не менее, Он воспринял эти советы, похожие друг на друга как две капли воды, вполне адекватно, даже хладнокровно. А про себя обнадеживающе. Впрочем, даже после окончания Системы никто не гарантировал Ему прежней неприкосновенности, о чем не раз упоминалось на форумах в сообщениях пользователей друг другу. Никто из них не говорил о том, что носит в своих собственных карманах что-либо похожее на холодное, травматическое, или огнестрельное оружие с постоянно повышенным вниманием по сторонам в поисках возможных источников угроз и будучи готовым (или готовой) биться смертным боем за собственные здоровье и даже жизнь. Однако Он чувствовал себя на месте каждого из этих людей, буквально был на их месте.

Он тоже не стал заикаться о специально приобретенной финке, которую до сего момента так ни разу не пустил в ход, и чувствовал, что вряд ли пустит в ход и в дальнейшем.

Все-таки, в Его жизни присутствовал некий ангел-хранитель, оберегавший Его от опасностей и каких-то действий и даже намерений их совершения, тормозивший Его стремления сделать что-то этакое, на что Он прежде способен не был даже в экстремальных или нестандартных условиях, таких как, например, Система. Сначала в образе сайтов в сети Интернет, где были люди со схожими с Его ощущениями, а чуть позже, уже в первых числах декабря, за несколько серий до финала Системы, в образе невысокого крупного участкового с глубокими глазами и строгим лицом, неожиданно объявившегося на пороге Его квартиры. Это, кажется, действительно был ангел-хранитель в своем физическом обличье, Его ангел-хранитель. Он никогда не видел участкового в лицо прежде, хотя знал того по фамилии Звонарев Александр Александрович. Не видел просто потому, что не давал повода, а на дела соседей Ему было как-то похуй. За исключением, конечно, Толи Таджика, которому Он занял денег.

-Вы посещали несколько сайтов, - и участковый выудил из своей папки и не замедлил продемонстрировать Ему распечатки Его сообщений, оставленных на форумах недавно.

-Я что-то нарушил? только спросил Он, пробежав глазами знакомые Ему тексты.

Ему не было смысла отпираться, и еще Он был удивлен оперативностью, с которой сработали правоохранительные органы. Лучше бы они так рецидивистов ловили.

-Да нет, - участковый позволил Ему забрать распечатки в собственное распоряжение, - Я только хочу Вам сказать кое-что, - он обратился к Нему по имени, - Почти все эти сайты, за исключением одного-двух, фуфло, придуманы для выявления таких как Вы. Больше того, Система придумана и приведена в действие для выявления таких как Вы. Это я знаю совершенно точно. Все подробности мне, конечно, не ясны, я не буду от Вас этого скрывать, но то, что демонстрируют по телевизору последние два месяца, имеет вполне определенную цель. Чисто по-человечески скажу, что я так же наблюдаю колючую проволоку, оградившую по периметру весь город, тянущуюся вдоль каждой улицы, разделяющую город на сектора. Я вижу на людях робу вместо одежды, я вижу всякую херню у людей в карманах. На то направлен весь расчет Не надо посещать никакие форумы. Это мой Вам совет и обычная человеческая просьба. Скоро все это закончится, но Вы о себе уже заявили. Удалит свой профиль со всех сайтов, которые Вы посетили, и на которых зарегистрировались. На всякий случай, запишите номер моего телефона, если, вдруг, что случится

-Я опасаюсь за свое здоровье, - попытался пожаловаться Он.

-Ничего дурного с Вами не случится, - заверил Его участковый, и в этот момент Он почувствовал некое защитное поле вокруг себя, нечто такое, что визуально невозможно было определить, но что определенно присутствовало на самом деле и стало доступно для Него именно сейчас, - Если, конечно, Вы сами не нагородите всякой херни.

И Он, вдруг, пришел к мысли (или же это она вспыхнула в его мозгу, зажженная участковым, который был моложе Его лет на десять), что Ему говорили не об одной лишь Системе. Он, вдруг, понял, что КАЖДОЕ подобное ей кино преследовало еще одну цель помимо элементарной коммерции, допущенное на телеэкраны в масштабах целой страны. Преступная кодла, самая настоящая мафия правила бал на протяжении трех десятков лет под присмотром такой же мафии, место которой только у стенки по приговору народного суда. Пропаганда насилия, внушение людям их принадлежности самой настоящей зоне, огороженной колючей проволокой, пока что без вышек с часовыми, до которых уже рукой подать вот оно, то самое, чего так не хватало врагам Его народа. Постоянные войны, бесчисленные нападения со стороны ничего им не дали. И вот враг сменил тактику, устроив агрессию изнутри руками своих против друг друга. Неустанное культивирование шкурнических интересов, ради которых грызня между собой норма, и как следствие навязывание самого настоящего концентрационного лагеря с огромным количеством надзирателей, в глазах которых КАЖДЫЙ преступник, готовый совершить акт насилия против ближнего своего в любой момент времени. А под шумок всеобщего разделения и непоколебимого властвования тотальное разграбление и направленный геноцид и вырождение целого народа. То, чего на протяжении сотен лет добивались чужаки, пришедшие на эти богатые ресурсами земли.

Он был в курсе плана Алана Даллеса, впервые опубликованного в романе Вечный зов, в котором четко говорилось об уничтожении самого непокорного из всех народов с подробным описанием сего процесса. Но хоть это было частью литературного романа, кто знает, откуда Анатолий Иванов почерпнул данный фрагмент, который при тщательном анализе отлично претворялся в реальности в Его времени.

-Вас вполне могут попытаться спровоцировать, чтобы Вы дали повод признать Вас неприемлемым для сложившихся норм в обществе, - мягко пояснил участковый, а потом добавил, - Чтобы закрыть Вас на долгий срок, если, вдруг, я непонятно выражаюсь. Есть такие тюрьмы, о которых мало кто знает. Тюрьмы для тех, кто недоволен, кто понимает реальное положение дел и при этом не пытается быть невидимкой. Вся ирония в том, что для таких всегда остаются лазейки, позволяющие свободно дышать при самых тяжких условиях существования для бестолкового большинства. И здесь самое главное, не позволить перекрыть эти лазейки неразумными поступками. Я говорю Вам об этом потому, что понимаю, что Вы человек не глупый. Но хоть не глупый, однако не имеющий должного опыта. Я хочу помочь Вам пройти через это испытание. Поэтому повторяю: не надо делать опрометчивых поступков

Он понимал, что был не единственным, к кому участковый приходил с целью подобных если не предупреждений, то нравоучений. Еще Его посетила мысль о догадке участкового о приобретенной Им финке на случай какого-нибудь нападения, которую Он вряд ли бы использовал на самом деле, только в собственном воображении. Его как будто обухом по голове ударили, как будто только после визита участкового Он понял, что, по факту хранил и носил с собой холодное оружие, которым не пользовался даже для нарезки хлеба или огурцов с помидорами во время приготовления салата. Там были только Его отпечатки пальцев, и в случае утери нечаянной финки с последующим ее применением в качестве оружия могло так получиться, что ему грозил срок. А проебать такой предмет как финка Он мог где угодно и когда угодно. Была ли это паранойя? Да чем бы это ни было, Он чувствовал, что что-то сверхъестественное (ангел ли хранитель, собственная ли интуиция, сомнения) указывало Ему избавиться от этого серьезного предмета, которым (и Он понимал это со всей ясностью хладнокровия) не собирался воспользоваться на самом деле даже в экстремальных для себя условиях, и который приобрел в порыве эмоций. И избавиться от финки Он должен был наверняка, чтобы не было возможности даже случайного обнаружения.

Он выбросил финку в речку, через которую были построены пешеходные и автомобильные мосты в разных частях города. Он сделал это ночью, рассчитывая на наименьшее количество свидетелей, которые могли бы что-то видеть, указав на Него. Предварительно Он стер с рукояти ее все отпечатки. И вроде Он должен был успокоиться, будто после совершения чего-то мерзкого и избавления от улик, однако ж, нихуя.

Потому что одного только избавления от финки было недостаточно. Интуиция подсказывала Ему, что Он должен, нет, Ему было суждено досмотреть Систему до самого конца, до самых финальных титров. Просто из-за того, чтобы знать, какую участь сценаристы уготовили главному герою в Его обличье.

А чего там гадать? Участь бандита и уголовника, на счету которого не одна жизнь всего одна. И не имеет значения, что жизни принадлежат таким же уголовникам и ублюдкам, погрязшим в чернухе по уши. Это раньше когда-то вор должен сидеть в тюрьме, и на смену беспринципным и железобетонным Жегловым пришли Саши Беловы из Бригады и Максимки Тихомировы из Невского криминальные авторитеты и смотрящие по городу, втоптав в грязь образ милиционера, сделав его похлеще вышеуказанных бандитов (например, Володя Яковлев из Полицейского с Рублевки). Просто потому, что идеология сменилась, сделав из людей (так и хочется сказать сброд) самых настоящих хищников, ненавидящих друг друга, когда на горизонте маячат деньги и жалкое подобие власти. И похуй, что не все такие; бандиты-то у кормушки никуда не деваются, истребляя всех тех, кто уже только думает о том, чтобы попытаться что-то исправить. Реалии таковы, что ни один бандит палец о палец не ударит ради кого-то кроме себя любимого, вопреки попыткам киноделов обелить этот образ. Деточкин только в кино. И то в иную, отличную от капитализма, эпоху.

Он не должен был питать каких-то надежд или иллюзий по поводу Котяры - по сути своей, преступника, и про себя надеяться на благосклонность сценаристов, возжелавших, как Сашу Белого, спасти его в самом финале фильма, пересадив бандита в другой автомобиль, чтобы затем расправиться с убийцами его друзей. Этот сценарный ход уже был отработан. Однако Котяру позиционировали как некоего героя, борющегося с несправедливостью более эффективными методами, нежели тюремные сроки, при которых подлецов и негодяев еще и кормят за народные деньги. Основным соперником Котяры сделали продажного мэра, действия и поведение которого должны были вызвать у зрителей негативные эмоции, прямо-таки отвращение, стремление заставить его ответить за все свои темные делишки. И Котяра исполнял роль этакого палача, переиграв градоначальника на этом криминальном поле. Только для справедливого возмездия ему пришлось заплатить собственной жизнью, пожертвовать собой, что вышибло слезу у определенного числа зрителей.

Он же воспринял такой исход как дурное предзнаменование. Котяра умирал, Он умирал. Сценаристы хотели, чтобы Он наблюдал собственную смерть как единственный исход в борьбе с продажностью и безжалостностью существующего порядка. Потому что на место одного продажного уничтоженного чиновника непременно придет другой, скорее всего, еще более жадный, которого, конечно же, приструнят, указав его место. Точно так же произойдет с неформальной должностью смотрящего, и место Котяры займет другой бандит. Никаких победителей, поскольку существующий порядок только в головах. Всегда в головах.

Но Ему было не по себе. Будто Он предчувствовал нечто, что должно было отразиться на Нем в реальности после смерти Котяры.

На следующее утро после окончания сериала, все, что было с Ним, внезапно прекратилось: пропали видения тюремного антуража в Его квартире, пропали видения колючей проволоки, пропали видения тюремной робы на окружающих Его людях, пропала всякая запрещенка под их одеждой. Будто ничего и не происходило до этого, будто не было никакой Системы на экранах телевизоров. Он проснулся и понял, что будто очнулся после какого-то сна, не в силах провести четкую границу между сном и реальностью. Но при всей охуенности, когда все хорошо, все как надо, как положено, как было прежде, когда все вернулось в норму, на круги своя, Он чувствовал тревогу. Предчувствие чего-то нехорошего не отпускало Его с момента пробуждения. Он все помнил, и окончание сериала не означало, что все, что было с ним, выбросится из воспоминаний вместе с прежними пропавшими ощущениями. Он прекрасно понимал, что у него не было никаких галлюцинаций, изучив все возможные форумы, которые Он посетил. Он очень хорошо помнил предупреждение участкового о крайне возможной провокации, целью которой была Его свобода. Просто потому, что у Него была реакция некоего неприятия, выраженная в наблюдении тюремного лагеря вокруг себя в реальности, которой Он посмел поделиться с кем-то еще.

И еще Его грызли смутные сомнения по поводу Его же решения избавиться от финки как от возможной улики. Сомнения назойливо требовали позвонить по номеру, оставленному Ему участковым, хотя у Него не было ничего в голове, что могло бы стать веской причиной вызвать того к Нему домой.

-Я вполне понимаю Ваше состояние, - судя по голосу, улыбнулся участковый после того, как Он сказал ему все как на духу, выразив опасение за свое здоровье после смерти главного персонажа в фильме, - Выйдете на свежий воздух, пройдитесь по улице, чтобы привести голову в порядок. Сейчас Вы слегка не в себе.

Его спокойный голос и дружелюбный тон сделали свое дело, вселив в Него желаемую уверенность и вроде бы уняв прежнее чувство тревоги. На улице выпал первый с начала декабря снег, похолодало до минусовой температуры, но за окном вовсю сияло солнце. И вот Он оделся, намереваясь выйти на улицу, чтобы освежить голову. И в этот момент в дверь его квартиры раздался неожиданный звонок. Первой Его реакцией стала сжатая рукой дверная ручка и намерение толкнуть дверь вперед. Но что-то Его остановило в последний момент. Глянув в глазок, Он увидел своего соседа должника.

-Деньги принес? на всякий случай спросил Он, не торопясь, однако, отворить дверь, и силясь про себя побороть желание дойти до кухни и взять на всякий случай ножик.

-Да, сосед, сколько можно-то? Не хочу в Новый год с долгами. Давай, отворяй, время не ждет.

Что-то вновь остановило Его схватиться за оружие. Будто кто-то другой оказался на Его месте, знающий развитие событий наперед и потому совершающий действия только лишь во благо себе, исходя из своих способностей предвидения. И Он не мог контролировать его действия, какие бы опасения не владели Им. Он даже почувствовал себя вне собственного тела, оставив тому некую автоматику. Такое уже было с Ним пару раз точно, когда каждое действие Его на рабочем месте совершалось им с какой-то идеальной точностью и расчетом. Тогда, вновь обретя прежний контроль над собой, Он смог прочувствовать собственную конвейерность. Когда собственное сознание уступает место только заученным движениям, и из головы реально пропадает абсолютно все, и кажется, что даже физическая боль неощутима.

Толя Таджик набросился на Него в первую же секунду после того как Он открыл дверь. Он не успел даже закрыться от агрессивно настроенного соседа руками, не успел даже отпихнуть того от себя. Движения Толи Таджика оказались каким-то молниеносными, и это в кино Ему удалось вырубить первого одним крепким ударом. В реальности же Он получил удар ножом первым резким движением своего оппонента. Боль была обжигающе сильной, и Он схватился за рану на животе, в одно мгновенье потеряв ориентацию в пространстве. Однако напавший на Него сосед намеревался разделаться с Ним до конца, ударив Его ножом еще раз в грудь. В этот раз земля ушла и Него из-под ног, а вокруг все побелело. Вторая рана оказалась безболезненной, но в долю секунды практический отнявшей все Его силы. Тем не менее, Он все еще оставался в сознании, а вошедший в какое-то животное состояние Толя Таджик намеревался сделать еще один удар. И тогда в Его прихожей возник участковый Звонарев Сергей Александрович, внезапно накинувшийся на нападавшего со спины, выхвативший из рук его орудие преступления, резво и уверенно скрутивший преступника, практически растерянного от такого неожиданного поворота событий.

На самом деле Он потерял сознание после куда более обжигающего второго ранения, едва не прикончившего Его на месте, и не видел вторжения участкового, в последний момент прервавшего расправу ополоумевшего соседа над Ним.

В забытье, представленном Ему болью, Он оказался будто где-то за пределами колючей проволоки, все там же, на полу в прихожей, заляпанной Его собственной кровью. Он лежал, оставаясь в твердом уме и в здравой памяти без возможности пошевелиться, но в то же время понимал, что стал бездыханном телом, получив смертельное ранение. Однако у Него не было и никакого желания пошевелиться, чтобы доказать свою собственную жизнеспособность. Совершив свое злодейство, Толя Таджик покинул место преступления, закрыв за собой дверь. Она оказалась не заперта на ключ, и было достаточно снаружи просто опустить дверную ручку вниз, чтобы открыть ее. Однако, если бы кто и проходил рядом снаружи, вряд ли бы он или она догадались это сделать, чтобы узнать, все ли в порядке у их соседа, чтобы узнать, что дверь вообще не заперта, и по ту ее сторону находится человек, нуждавшийся в медицинской помощи. Он лежал в тишине, совсем не давящей на Него, даже наоборот, как-то приятно воздействующей на Его зрительное и слуховое восприятие домашних стен. Ему не слышны были звуки снаружи, лишь белый шум окружал Его, казалось, поглощая Его всего и ВТО же время поддерживая Его где-то на поверхности. Но там, в окружении тишины, передаваемой белым шумом, Он ясно слышал тонкий писк, звон, источник которого находился внутри стен, пола и потолка в Его квартире. Звон металла, пребывающего в состоянии покоя и прочности.

Но вот до Него донеслась какая-то возня прямо за дверью в Дом. В следующую секунду дверь в Его квартиру открылась, вошло несколько человек в штатском, совсем не удивленных обнаружением Его на полу, залитого кровью, глядящего на них раскрытыми глазами, неспособными даже моргать. Гостей в Его доме было трое или четверо. Кто-то склонился над Ним, чтобы сделать фотографии Его тела, кто-то шастал по комнатам, кто-то обыскивал Его одежду, обнаружив несколько банкнот и монет, ключи от дома, какие-то бумажки. Они обыскивали и Его и Его дом, и вроде бы не могли найти того, что хотели. Вроде бы. Потому что в какой-то момент они достали из холодильника что-то из съестного, что Он приготовил и оставил, чтобы не прокисло. Оставшаяся в кастрюле еда, по их замечаниям, имела какой-то одним им понятный специфический запах, который привлек их внимание.

Он и раньше чувствовал неприятный запах от того, чем привык питаться. То был запах какой-то псины, особо исходящий от сосисок с колбасой, остававшийся на столовых приборах, а в последнее время источаемый другими продуктами питания.

Гости в штатском, а по факту, сотрудники МВД или еще кто-то с подобными полномочиями, говорили о Нем в нелицеприятном для Него свете. Хотя по смыслу их общения Он не был ни в чем виноват за исключением своих сообщений на форумах, посвященных Системе. С их слов, еда в Его кастрюле повлияла на Его же сознание, как повлияла на сознание всех других подобных Ему людей. Он понимал, что гости в Его доме питались как-то иначе, ели и пили что-то особенное, чего Он не мог видеть на прилавках супермаркетов или гастрономов. Они называли Его добровольцем, даже не по имени, которое было им наверняка известно. Никто из них не смотрел ни одной серии из прошедшей совсем недавно Системы. Не смотрел, и не советовал делать этого своим родным и близким.

Вот прибыли санитары для того, чтобы переложить Его с пола на носилки, затем накрыли Его белой простыней и понесли в труповозку. Он чувствовал тряску во время движения автомобиля по улицам, слышал разговоры внутри машины, и среди голосов отчетливо различал голос участкового, обращенный к Нему, пробивавшийся сквозь плотное окружение все того же белого шума, ограждавшего прочие сторонние звуки и голова.

-Не вздумай отбросить коньки, - требовал от Него участковый, чей голос не просто пробивался через эту приятную оболочку, внутри которой было так расслабляющее, - Слышишь меня, ? Ты должен жить. Ты должен быть назло Системе, назло им всем. Ты должен быть просто потому, что для них ты никто, и о тебе никто не вспомнит. Ты должен быть потому, что они добиваются совершенно противоположного результата. Ты должен быть потому, что есть такие как ты. Кино это кино, понял? Мудак, который тебя пырнул, надолго сядет, я обещаю. Давай, держись.

Оболочка белого шума постепенно сжималась, становилась все плотнее, все туже, представляя Ему все больше неги, все больше безразличия, все больше независимости. Он видел пятно света, пробивавшееся сквозь черную бездну, образованную плотной простыней, а на деле через плотно закрытые веки глаз, которые слишком не хотелось открывать, чтобы не утратить связи с визуальным эффектом, обретавшим все больше очарования и притягательности перед Его вниманием. Он пытался протянуть руку вперед с целью коснуться все более четкого в черноте пятна, внутри которого что-то происходило. И стоило лишь коснуться этой необычности пальцами, пусть даже на короткий миг, пусть едва ощутимо, но этого прикосновения было достаточно, чтобы оказаться вне окружения белого шума.

Однако Он не мог этого сделать. Он чувствовал как сжимается и все давит окружающая всего Его приятная оболочка. Он чувствовал ее и понимал, что это сжатие не имело пределов. Он чувствовал как не мог пронзить ее рукой и дотянуться до белого пятна. Все больше наполнявшегося тонким звоном прочного металла. А если бы Он и дотянулся, то испытал бы новую боль, вряд ли сравнимую с физическими страданиями, но не менее, а то и более острую и тяжелую

И вот Он, наконец-то, открыл глаза и обнаружил себя на больничной койке. В голове Его царила темная бездонная пустота, в центре которой зияло яркое пятно света, и внутри его сохранились все последние Его воспоминания, связанные с нападением на Него должника соседа Толи Таджика. Вновь и вновь воспроизводилась хронология последних минут, в ходе которых Толя бил и бил Его ножом.

-Это из-за денег, которые он тебе должен, - рассказывал Ему участковый, пришедший узнать о Его здоровье и морально поддержать, - Сумма-то копеечная: несчастный пятак, с которым два раза в магазин сходить. Он говорит, что не может дать четких объяснений своей агрессии против тебя. Говорит, что все получилось спонтанно. Он накрутил себе немалый срок, а в случае летального исхода сидеть бы ему еще дольше. Не работает, ведет антисоциальный образ жизни. Зачем ему свобода?

-Нет ничего важнее свободы, - сказал Он в ответ слабым голосом, - Таков посыл Системы, потому у нее такой своеобразный актерский состав. Поэтому такие эффекты: колючая проволока, тюремные робы и камеры, и все остальное.

-Ты хочешь, чтобы этот урод продолжал ходить по улицам? Или чтобы он пришел к тебе еще раз?

-Судите его, если так нужно, - только заявил Он.

Несмотря на свое раздражение, участковый прекрасно Его понял, чтобы пытаться продолжать говорить с ним на эту тему.

И там, на суде, заняв место потерпевшего, способный самостоятельно передвигаться, благодаря опеке врачей и родственников, Он смотрел в глаза своего обидчика, мать которого приходила к Нему в больницу с просьбой простить ее нерадивого сына. Но все дело в том, что Он не держал на Толю Таджика зла за содеянное, за то, что тот пытался зарезать Его как какую-то свинью, чтобы долг не отдавать. В клетке подсудимого, как бы, возможно, не хотелось кому-либо в зале суда, включая Его самого, находился человек. Вольно рожденный, живой, мыслящий. Но прошедший через испытания Системы, и не выдержавший их. Когда-то он сделал выбор в пользу того образа жизни, которого придерживался много лет. Но, тем не менее, он оставался человеком, хоть и зависимым от своего образа жизни. Может быть, Он и должен был бояться за свою жизнь, бояться от того, что тюрьма наверняка озлобит Толю Таджика, что его дружки могли попытаться довершить начатое им нападение и завалить, наконец, того, кому Толя даже на скамье подсудимых оставался должен денег.

Он не держал на Толю зла не из-за страха. Между ними, в принципе, было не так уж и много различий. Оба из плоти и крови, оба пребывали внутри реальной системы, на время ставшей киношной проекцией (или же наоборот), у обоих были обязанности, и совсем мало прав.

Просто в какой-то момент Ему позволено было на миг вывернуться и сделать глоток свежего воздуха. И Он не мог и не должен был позволить себе злорадствовать. Яркое пятно неприятных воспоминаний и не думало никуда исчезать из Его сознания.

Ноябрь

Поводом для появления оперативников в Его доме стали угрозы физической расправы над сотрудниками организации, в которую Он сам же и позвонил. На Его удивление представители МВД сработали просто молниеносно, всего за три-четыре часа после совершения Его звонка приперев Его к стенке записью Его же телефонного разговора. Ему не имело смысла отпираться, спустя каких-то полчаса он уже оказался в ОВД по Северному району города. Он был вынужден совершить этот звонок, так Он объяснял следователю. И до второй половины ноября текущего года Он не мог припомнить ни одной подобной выходки. Просто потому, что повода не было. Он вообще не привык кому-либо угрожать физической расправой, тем более таким способом, как пуля в башку. До поры до времени, пока Он не начал замечать некоторые изменения в своей прежней уравновешенности, казавшейся Ему незыблемой и непоколебимой. По большей части, они происходили из-за недопонимания Им людей, с которыми Он контактировал в силу своей рабочей деятельности. Последнее время Ему все чаще встречались какие-то аборигены, для которых наорать, отхуесосить, оскорбить, иногда пусть в ход кулаки было делом привычным, даже будничным, даже непреодолимой зависимостью, жизненно важной необходимостью, без которой просто край. Все это Он и рассказывал следователю, желая просто выговориться.

На Его не менее неожиданное в сравнении в быстротой оперов по его вычислению и задержанию удивление следователь, который оказался моложе Его на полтора десятка лет, немало пропустивший из Его пояснений на бумаге, предложил идею взять Ему некоторую паузу в Его привычном суетном существовании. Оно явно тяготило Его, отразившись на Его, в общем-то, молодом лице, множеством ненужных морщин.

-Ты же понимаешь, что это система? напрямую задал вопрос следователь, и продолжил, внимательно Его рассматривая, - Я предлагаю тебе выйти за ее пределы на какое-то время. И самое важное заключается в том, что за тобой остается выбор. Поверь, я могу тебе это устроить. Прямо сейчас, всего одним телефонным звонком. Либо ты можешь реально оказаться в тюрьме. И я ясно вижу, что ты вряд ли оттуда вернешься.

-Дурка, что ли? обреченно улыбнулся Он.

-Это уже решать тебе, - без тени улыбки ответил следователь и потянулся за мобильным телефоном.

Через пятнадцать минут, в течение которых Он в сопровождении следователя сходил в туалет, чтобы набрать в стакан воды из-за сильной сухости во рту и в горле, в кабинет вошли два медика пожилой мужчина и женщина лет тридцати. Женщина поинтересовалась Его самочувствием, Он пожаловался на сильную сушь, не отпускавшую Его после обильного питья. После этого они сопроводили Его в ожидавшую снаружи здания ОВД карету скорой помощи. Он не собирался пытаться дать деру, покорно подчинившись требованиям медиков и следователя отправиться в психушку.

Но спустя какого-то продолжительного следования в салоне медицинского автомобиля, Он прибыл совсем в другое место, что стало для него полной неожиданностью, впрочем, быстро сошедшей на нет в силу Его сформировавшегося мировоззрения, при котором надолго удивляться чему-либо Он разучился. Его вывезли за пределы городской черты, где располагалось крошечное поселение, состоявшее всего из пяти-шести жилых кирпичных домов рядом друг с другом, из крыш которых торчали печные трубы. Миновав пост охраны со шлагбаумом, машина остановилась возле каменного строения, стоявшего на отдалении от жилых домов. Его проводили внутрь строения, представив Его двум женщинам, так же одетым по гражданке, уже ожидавшим Его за столом со стопкой бумаг. На одной из женщин был белый медицинский халат, она была старше Его по возрасту. Вторая, моложе в годах, с очками на носу, одетая по гражданке, сидела с ней рядом. Именно ей врачиха, доставившая Его сюда, передала ей папку с записями следователя под Его диктовку.

-Сразу Вам говорю, что здесь не диспансер, - с полуулыбкой на лице разъясняла Ему женщина в белом халате за столом после того, как Он назвал е свое имя, - Делать уколы психотропных препаратов здесь Вам никто не будет. Так что Вы такого натворили, что привело Вас сюда?

-Позвонил с угрозами, - сказал Он правду больше по причине того, что не привык врать, а не потому, что все было изложено на бумаге.

-Зачем же так радикально? позволила себе улыбнуться женщина в очках, вроде бы сосредоточившаяся на изучении материалов дела, - Сейчас такое время, когда каждое слово имеет значение.

-Начальников дюже много, послать некого: куда ни глянь - сплошь неженки, - честно отвечал Он, - Не привыкли, чтобы челядь рот раскрывала. Наверное, потому, что я не умею как они - гладить по шерстке, чтобы пустить пыль в глаза. Говорю, что думаю.

Женщина в очках подняла голову, чтобы посмотреть на Него, видимо, уколотая Его замечанием.

-Это плохо, - отметила она.

-Мне нечего бояться за свои слова, - заявил Он, как бы не замечая ее и водя взглядом по стенам помещения, - Если я не прав, жду обоснований.

-Язык мой враг мой, - только сказала женщина в очках и вновь склонилась над писаниной следователя.

-И как часто Вы грозите физической расправой? в свою очередь спросила врачиха.

-До этого случая ни разу такого не было. На юга могу послать, да. Сами же сказали, время такое, когда каждое слово имеет значение.

-На юга? уже с улыбкой переспросила врачиха.

-На йух, - не постеснялся расшифровать Он, отчетливо проговорив каждую букву.

И это пояснение не могло позабавить ни одну, ни вторую женщин, переглянувшихся между собой. Он же почувствовал себя неким хозяином положения, раскрепощенный, несмотря на всю серьезность обстоятельств, в которых находился. Обе женщины нравились ему чисто внешне, были Ему по душе. Которая была в очках, наверняка имела отношение к ментам, а к ним, однако, Он не испытывал ни должного уважения, ни симпатии. Однако природа есть природа, и поневоле Ему пришлось отметить привлекательность женщины, дополнительно подчеркнутую ее очками.

-Я расскажу о том, что Вам предложили взамен уголовного дела, - предупредила врачиха, придав лицу более-менее строгий вид, - Не думаю, что Вы отпетый уголовник, готовый кинуться на первого встречного с оружием в руках. Я не вижу в Вас такового. Тем не менее у Вас есть определенные эмоциональные проблемы. Нет, не серьезные, обычный эмоциональный срыв, вызванный определенными обстоятельствами. Чтобы Вы знали, мы тесно сотрудничаем с психо-неврологическим диспансером, нередко отправляя туда тех, кто попадает сюда. Чаще всего, они не задерживаются здесь больше суток. И их участь видна у них на лицах. Это люди, сломанные или задавленные условиями, либо выбранными ими самими, либо навязанными им системой.

-Следователь говорил мне о системе, - кивнул Он, явно заинтересованный новым упоминанием этого слова, смысл которого очень хорошо понимал.

-Я знаю, - вдруг заметила врачиха, - Вы здесь именно по этой причине. Я скажу Вам больше: я могу позволить Вам прямо сейчас покинуть это место и попытаться вернуться обратно в Ваш дом. Но сразу предупреждаю город не примет Вас назад. А если и примет, то не сразу. Вы ясно выразили свое отношение к нему кругом сплошные начальники и т. д.. Можно так сказать, город предоставляет Вам шанс почувствовать себя его неотъемлемой частью.

Хоть это и звучало довольно неожиданно (как-то неестественно, фантастично, что ли) здесь и сейчас, Он понимал, даже чувствовал всем своим естеством, что никто не собирался Его, как говорится, разводить. Втирать, вешать Ему лапшу на уши. Он понимал, что с Ним говорили откровенно, сделав выводы из Его отношения к происходящему. Его понимали, понимали все Его недовольство и возмущение, накопленное за много лет Его пребывания в городе, наученного лжи и гадюшничеству, приученного не верить, но так и не впитавшего это самое гадюшничество в кровь, в свое восприятие, в свое сознание, четко разделяющее социум на паразитов и, если можно так сказать, доноров, к числу которых Он по факту и относился. Он стремился не быть должником. И не деньги имели для Него первостепенное значение. У Него было много теплых отношений, которыми Он старался дорожить, даже больше, заложником которых Он хотел оставаться по доброй воле. Он чувствовал себя нужным кому-то. Пусть одиночка по жизни, избегающий брачных уз и семейных ценностей. У Него была работа, где Его услуги были востребованы. И Он хотел и ждал открытости в ответ. И Он получал ту открытость, которой хотел. Но то было совсем чуть-чуть, и этого Ему не хватало для полноценного ощущения себя среди людей.

-Вы знаете, а я хочу в этом убедиться прямо сейчас, - потребовал Он.

Ему не препятствовали. Вот в помещение, где Он находился, прибыла пара крепких ребят в черной униформе охраны. В сопровождении женщины в очках Его посадили в белый Солярис. Через десять минут поездки по федеральной трассе вся четверка остановилась у самой окраины городской черты. Дорога в этом месте разделялась на объездную магистраль и шоссе, ведущее в микрорайон. Именно здесь Он смог воочию наблюдать десяток слоев туго натянутой стальной колючей проволоки, физически преграждавшей Ему путь в город. Колючка тянулась вдаль по внутреннему краю объездной дороги, полной фур, будто плотная, практически твердая от натяжения пленка, надежно преграждавшая Ему доступ на территорию города. Не имевшая ничего похожего на ворота, колючая проволока напоминала Ему односторонний загон, который Он покинул, получается, по собственной воле, но куда не мог вернуться. Никто не мешал Ему прикоснуться к звенящему металлу колючки, через который свободно проскакивали автомобили, будто ставшие призраками, и утратившие прежние физические свойства.

Нельзя сказать, чтобы Он был насмерть шокирован тем, что вдруг обнаружил. Да, Он был удивлен, Он был сильно впечатлен. Но, однако, Он понимал причины того, что обнаружил, причины колючей проволоки, материально не пропускавшей Его на улицы города. А ведь там было все, чем Он дорожил, там было все, что имело для него значение. И речь здесь не о родных и близких, не о друзьях и знакомых, не о тех, кому Он был важен и кто обязательно переполошится по поводу Его внезапного исчезновения. Там оставались вещи, которые Он хранил дома, да элементарная информация на том же жестком диске Его ПК или ноутбука. Много чего важного для Него хранилось и в памяти Его сотового телефона, оказавшегося в руках после Его неразумного (а впрочем, есть ли смысл оправдываться) звонка сотрудников МВД, который вряд ли ему вернут, если это улика. Или же взять Его немаленькую привязанность к Интернету, при помощи которого Он общался с самыми разными людьми, включая женщин. Он по уши погряз в системе, позволяющей Ему жить и как-никак развлекаться, работать, зарабатывать деньги на собственное существование, на, сука, хлеб с маслом. Все, что он должен был делать в ответ, не задавать системе вопросов по поводу того, что Его не устраивало, но воспринималось окружающими Его людьми как должное.

Он коснулся духа системы, ее нутра, состоящего из денег и возможности с их помощью рулить и командовать. Опять же, ради содержания ее, на протяжении тысячелетий внушавшей людям ее необходимость.

-Как такое возможно? поспешил Он задать вопросы, вернувшись в салон автомобиля.

-Все дело в Вас, - пожала плечами женщина в очках, - Вы обвили Ваш родной город колючей проволокой, ставшей теперь для Вас глухой стеной. Поэтому существует такое отделение как наше, предлагающее таким как Вы вернуться к их привычному образу жизни. Как видите, система вполне может обойтись без Вас. Это Вы зависите от нее в то время как она забирает в свое пользование часть Вашего существа.

-И как долго я буду оставаться, - Он долго не мог подобрать нужного слова для обозначения своего нового местонахождения.

-Пока до Вас не дойдет понимание Вашего участия в системе, - тем не менее поняла Его женщина в очках, - Мы не занимаемся превращением человека в овощ бесконечными уколами и пичканьем таблеток как того требует та же система, устраняющая любой выход из-под контроля. Вы можете ее ненавидеть, Вы можете ей не доверять, а можете всецело на нее надеяться, но Вам трудно без нее.

-Я просто хочу, чтобы система работала мне во благо, чтобы меня никто, извините, на наебывал и не разводил как лоха последнего. Я хочу видеть закон и порядок в моем городе. Чтобы меня, в конце концов, не считали быдлом, на херу которого можно в рай въехать. Потому что все, что система предлагает мне, направлено на мою от нее зависимость, и больше ничего.

-Понимаю Ваше негодование, - улыбнулась женщина в очках, - Именно поэтому речь не идет ни об уголовном деле, в котором Вы главное действующее лицо, ни о психушке, куда Вы вполне могли бы загреметь на два-три месяца и выйти оттуда заторможенным и восстанавливаться еще месяц-другой, глотая все те же психотропные препараты Вы в курсе, что у Вас вполне вероятен сахарный диабет? спросила она уже без улыбки.

Он подозревал наличие у Него этой гадости, потребляя большое количество питьевой воды. Очень часто Он просыпался по утрам с сильной сухостью во рту и в горле, запивал холодной водой пищу, и вообще без воды чувствовал себя некомфортно. Но все же Он не брезговал сладким, каждый день посещая магазин с подобной продукцией и балуя себя пирожными с кремом и прочей высококалорийной начинкой.

-Хотя мы и не прибегаем к инъекциям, в Вашем случае без уколов не обойтись, - сказала женщина в очках, - Если наши (и Ваши) подозрения подтвердятся, без лекарств Вам не обойтись. Есть, конечно, народная медицина, например вареная редька, которая полезна для диабетиков, но я не думаю, что Вас она устроит.

-Дом под номером четыре, - определила врачиха Его новое временное местоположение, - Располагайтесь, и спокойной ночи.

Охрана проводила Его до вышеуказанного дома, дверь которого нельзя было запереть изнутри, так и снаружи, и гости могли беспрепятственно войти к Нему в любой момент. Ну а чего они могли опасаться? Больше того, а что Он мог им сделать, а самое главное, зачем? Они прекрасно поняли, кто был перед ними, прекрасно поняли, что никакой угрозы Он не представлял, что, по факту, Он был вполне адекватен, вполне рассудителен. Что все, что Ему было нужно спокойная атмосфера, отсутствие каких-либо событий, которые могли бы вывести Его из себя. К Нему отнеслись по-человечески, и все потому, что Он действительно осознавал свою опрометчивость, толкнувшую Его сделать то, что Он сделал. Сейчас Он не задавался никакими вопросами, сейчас Ему хотелось просто лечь спать, чтобы придти в норму.

В доме Он и впрямь обнаружил печное отопление, хотя никаких дров рядом с домом Он не увидел. Погода на улице к вечеру испортилось до сырого снега с дождем, даже похолодало. А в доме было более чем тепло и явно натоплено. За входной дверью обнаружились кухня и зал. Больше никаких отдельных комнат не имелось. Ему на ум почему-то пришло сравнение дома с гостиничным номером, в котором Он до этого никогда не был. Впрочем, атмосфера уюта и умиротворения, царившие здесь, нахлынули на Него со всей их возможной силой, уводя Его сознание от всяких негативных ощущений. Ничто не передавало в доме настроение какого-то тюремного заключения, Он не должен был чувствовать себя здесь узником. По большому счету, Он оставался внутри системы, которую материл, которая стояла Ему костью в горле, которая Его так тяготила. Он понимал это так же хорошо, как и свое пребывание в этом месте.

У Него не забрали Его одежду, чтобы взамен выдать что-либо похожее на робу или что там носят в той же психиатрической клинике, подчеркивая принадлежность томящихся в неволе людей к касте самых настоящих прокаженных, изолированных от общества? И Он был благодарен за подобное к себе отношение. Он бы даже не удивился, если бы к Нему сейчас вошла баба с охуительными для Него внешними данными, чтобы скрасить холодную, беззвездную, ноябрьскую ночь. Это Он, конечно, загнул, но факт человеческого подхода к Нему со стороны всех этих людей, включая следака в ответ на, вообще-то, преступление, за которое Он должен был бы отвечать по всей строгости закона, со всеми смягчающими Его вину обстоятельствами, а закон играл для Него немаловажную роль, был неоспорим.

С мыслями о законе Он растянулся на белоснежных простынях кровати, на которой до Него наверняка спало немало других людей, таких же, что и Он, открывших свои (по мнению системы) пасти с мыслями о ее гнусности, даже не неполноценности. Интересно, сколько их было? Сколько было таких как Он на самом деле? Например, Он читал комментарии под некоторыми видеороликами в Ютубе, посвященными социальной тематике, несправедливости чиновников или тех же сотрудников правоохранительных органов. Сколько же Он видел возмущения в ответ на действия вышеуказанных лиц против простых как и Он сам людей, сколько гневных слов и выражений Он прочел, не стесняясь выражать свою собственную позицию. Или те же социальные сети, в которых было полно групп, члены которых поливали друг друга отборными фекалиями, хуесосили друг друга самыми нелицеприятными словами, даже осмеливались друг другу угрожать разбитыми ебальниками и отбитием костей и почек. Но так происходило в Интернете, а вот по ТВ рассказывали, к примеру, о разогнанной пятью тысячами сотрудников в форме пятидесятитысячной толпе (хотя по логике все должно было произойти с точностью наоборот).

Он понимал, что не Он один посмел куда-то позвонить и кому-то пригрозить физической расправой. Интересно, скольких из таких людей вместо этого миниатюрного профилактического поселения отправили именно в дурку? Кажется, Его ни капли не волновала история этого места, хотя о нем Он никогда прежде не слышал (а должен был?). Но на удивление, сейчас он уснул достаточно быстро, будто выебся за день до чертей, так что Ему не удалось достаточно поразмышлять.

Неважно, что Ему снилось, если снилось вообще хоть что-то. Важнее было то, что открыв глаза, Он совершенно отчетливо расслышал этот звук, который сложно было назвать если не мерзким, то неприятным точно. Казалось, что звук происходил у Него в ушах и в голове. И чтобы проверить это Он стиснул зубы как можно сильнее, и понял, что источник звука находился где-то в другом месте. Больше того, звук доносился откуда-то снаружи дома, без труда проникая через кирпичные стены, через железную крышу, сквозь незарешеченные окна, наполняя собой все пространство. Это был непрерывно звенящий звук, похожий на прилившую к голове кровь, в абсолютной тишине кажущийся единственным доказательством существования собственного сознания, единственным доказательством существования бытия. И при наличии сторонних шумов, не исчезающий бесследно, и продолжающий ощущение жизни. Он, вдруг, вспомнил, что этот звон присутствовал в Его сновидениях, образы которых стерлись из Его памяти при пробуждении.

А еще Он понял, что дом не остыл за ночь, что тепло, образованное растопленное прошлым днем (или вечером) печью, никуда не улетучилось, требуя восстановления новой растопкой дров, и что Ему было комфортно, даже комфортнее чем Он привык в домашних стенах. И Он не мог с уверенностью связать это чувство комфорта с тем, что он слышал, с тем, что совсем не раздражало Его, но, скорее, напоминало о своем существовании, как бы намекая, что никуда не делось. Он даже попытался получить удовольствие от этого непрерывного звона, будто сконцентрировавшегося вокруг Него. Как если бы Он оказался получателем некоей информации, передаваемой неопределенным Им (пока что) источником звука. Скорее всего, к этому звуку были причастны те, кто должен был присматривать за Ним, и то было частью условий, что приготовили Ему на время Его здесь пребывания. Этакая психологическая обработка, которую Он не мог и не должен был отвергнуть.

Однако сам собой в Его голове вспыхнул образ колючей проволоки, слоями завернувшей город подобно плотному фантику, что Он видел вчера своими глазами, и что ощутил физическими прикосновениями, из-за чего не смог пройти сквозь эту защиту города от Него же.

-Это волне естественная реакция, - прокомментировала врачиха (Римма Анатольевна), когда Он сказал ей о том, что услышал с утра (и о Его выводах), посетившая Его с намерениями узнать о Его самочувствии.

Она тоже слышала этот звон. И она слышала этот звон не впервые. Она слышала этот звон благодаря все новым людям, побывавшим в этом месте.

-И как много людей слышат его? спросил Он, понимавший причину этого звукового эффекта, по факту, источником которого являлся Он сам.

-Не так уж и много, - улыбнулась Римма Анатольевна, - Те, кто готов занять Ваше место в нашем центре. Как говорится, свято место пусто не бывает.

-Я полагаю, этот эффект ожидает меня в любом городе? предположил Он, - Куда бы я не пошел?

-Вы не сможете без него. Он нужен Вам потому, что сельская жизнь требует от Вас больше того, на что Вы способны. Поэтому Вы покинули тот мир в пользу города и его содержимого системы, чтобы пользоваться ею в силу своих возможностей.

-Это место образовано системой, верно? - вдруг осенило Его.

-Это место образовано людьми, понимающими смысл ее существования, для людей с совершенно противоположными взглядами, - поправила Его Римма Анатольевна, - Здесь никто не желает Вам вреда.

-Вас не станет, когда этот звон вдруг стихнет, обозначая конец колючей проволоки и мое возвращение после этой изоляции, - Он будто не слышал ее слов, - Не станет и этого места. Точнее, для меня. Предположим, я захочу вновь попасть сюда, и не смогу просто из-за отсутствия его физически.

-Предположим, что Вы правы, не стала спорить Римма Анатольевна, - Только зачем Вам сюда возвращаться?

-Эта извечная мечта о халяве, - пожал Он плечами, не чувствуя за собой никакого стеснения.

В доме не было никакой посуды завтрак, обед и ужин Ему приносили строго по времени. Зато дом был наполнен художественной литературой, Ему было позволено пользоваться тетрадями и шариковыми авторучками, набившими ящики письменного стола, стоявшего у окна, куда Он мог бы записывать свои мысли и наблюдения. И никаких радио, телевизора, или доступа в Сеть. Сотовый телефон у Него забрали менты, а проводным, что так же занимал место на крышке письменного стола, Он мог только принимать входящие звонки. Впрочем, никто не навязывал Ему общаться с теми же матерью и отцом, которые уже были в курсе Его пребывания, мягко говоря, вне города. По факту, Ему было удобно здесь. По крайней мере, Он чувствовал моральное удовлетворение пока звучал непрерывный звон колючей проволоки. Он чувствовал себя здесь как-то нормально, отвлеченно, полностью собранно, практически обслуживаемый специально обученными людьми, которые готовили и приносили Ему еду, меняли простыни, бросали дрова в печь, водили в ванную, позволяли бриться удобным Ему многоразовым станком. Неоднократно у Него брали кровь на анализ, сбивая повышенный уровень сахара, и давали Ему таблетки, так как у Него ожидаемо обнаружился диабет второго типа, приобретенный на нервной почве и, слава богу, являвшийся обратимым. При правильном, естественно, образе жизни.

Кроме того, Римма Анатольевна удовлетворила Его просьбу вновь оказаться возле колючей проволоки у городской черты. И оказавшись перед колючкой, наблюдая высотки жилых домов, Он неожиданно понял, что Ему отвратно вновь оказаться на городских улицах. До Него со всей остротой донесся шум автомобилей, запахи выхлопных газов, давно пропитавших некогда чистый приятный воздух из-за неоправданно огромного количества машин, взятых в кредит с одобрения тех, кто называл себя чиновниками, канализации, авариями на которой подолгу никто не занимался из-за банальной нехватки денег, потраченных кем-то в чиновничьем кресле на личные нужды До Него со всей своей остротой доносился шорох всеобщей возни, по смыслу своему абсолютно бесполезной, но возведенной серой массой в ранг какой-то святости, без которой просто не прожить. Где-то на отдалении Он расслышал звон церковного колокола, такого же бессмысленного, но имевшего своей задачей внушить массе значимость этой бесполезной возни, которая непременно отразится где-то в ином Бытие на ином уровне сознания, о котором можно лишь догадываться. А где-то выла сирена то ли скорой, то ли пожарной, то ли ГАИ или ментов. О да, Он ненавидел этот вой, пронзавший Его слух до боли, казалось, проникавший в самые дальние уголки города, и невозможно было от него спрятаться, и даже ушные затычки, которыми Он пользовался целый последний год, не спасали. Еще Он слышал поистине безумные детские визги (даже не веселый звонкий смех) на детских площадках, как будто там происходила самая настоящая оргия или смертоубийство, как будто еблись со всей своей природной неистовостью или резали друг другу глотки, о чем никто не думал в Его детстве, и дети наслаждались своей беззаботностью, ничуть не уподобляясь самым настоящим зверятам. Подобное мракобесие происходило у Него под окнами практически каждый вечер под присмотром таких же неадекватных мамаш, безучастно наблюдавших самые настоящие детские припадки, сопровождавшиеся этими самыми орами и визгами.

Он слышал каждый звук, чувствовал каждый запах (особенно, помойный), долго наблюдая за городом от самой его границы, заблокированной колючкой. Он видел город как на ладони, пронзая его взглядом насквозь.

Город. Город был телом системы, пораженный страшными болячками, которые Он замечал повсюду на протяжении длительного времени. Система препарировала его на свой лад, и с одной-единственной целью: вселять в сердца и сознание людей то же уродство. И, кажется, сейчас, находящийся по ту сторону города, отделенный от него тугой и твердой стальной защитой, Он мог видеть лицо системы, заполнившей каменно-стальное нутро улиц и переулков, клубившейся подобно густому туману отвратительных на глаз цветов и оттенков. Он сочился из каждого здания, из каждой постройки, из разбитого асфальта городского шоссе, сочился из всего, созданного человеческими руками, сочился даже из людей. И то, чем туман являлся в действительности ненормальностью и аморальностью, неестественностью и неправильностью было легко распознаваемо за пределами, очерченными колючей проволокой.

Туман вызывал в Нем только отвращение, даже невозможность физически наблюдать его визуально. Туман вызывал у Него тошноту. Воспоминания своего пребывания по ту сторону колючей проволоки так и лезли к Нему в голову визуальными образами и слуховыми эффектами. Вся дурь, все хамство, вся наглость и откровенная недоразвитость, что Он наблюдал как на рабочем месте, так и на улице за окном дома, навалились на Него всем скопом с той стороны колючки стоило Ему только встать перед ней.

А там, в доме, было чисто и тихо. Там было совсем не так. Там было полно художественной литературы, наполненной визуальными и звуковыми (даже обонятельными) эффектами, что-то из которой встречалось Ему когда-то прежде. Там было много фэнтези, смысл и сюжет в которых оказывался куда более реальными и правильными, как будто задуманными творцом изначально, не испоганенными человеческим невежеством и откровенной скукой, при которой жопу так и тянет на приключения. Там было много литературы, которую Он мог читать с легкостью, без излишней надмозговой деятельности благодаря вполне понятному Ему языку. Все равно, что скользить по водной глади, не боясь споткнуться и утонуть. Больше того, пребывая в тишине дома, поглощавшей неумолкаемый звон колючей проволоки, Он чувствовал небывалый прилив воображения, представлявшего Ему невероятно сильные и яркие образы того, что происходило на страницах книг. Воображение оказывалось настолько сильным, что застревало в Его сознании и держалось целый день, до того момента, как Он ложился спать. Впечатления от прочитанного принуждали Его взяться за ручку и начать переносить их в тетрадь. И удивительно легко у Него получалось переносить прочувствованные образы на листы бумаги в Его собственной интерпретации, как будто Он владел языком и литературными навыками с рождения.

И вряд ли бы Ему удалось делать что-то подобное в пределах города, в пределах системы, сочившейся, в том числе, из Него. Одно лишь представление этого действа заставляло его ежиться в неприятии. Он, ведь, никогда прежде этим не занимался, стесненный какими-то иными идеями и увлечениями. В основном (да почему в основном?) то было каждодневное прозябание в Интернете в поисках даже не художественных фильмов, но просто роликов на политические и социальные темы, которые (как теперь выяснилось) всего лишь казались Ему важными и существенными.

И вот в какой-то момент, совсем неожиданный для Него, проснувшись поутру, Он не услышал ставшего привычным Его ушам звона колючей проволоки. Он думал о том, что такое все равно произойдет, именно с этой целью Он находился здесь, как-то незаметно потерявший ход времени. И хотя в доме и был календарь, он практически не обращал на него внимания, занимаясь тем, что стало для Него куда более важным. Действительно важным, не казавшемся смыслом существования. Звон оборвался, заставив Его поутру обратиться к календарю и обнаружить всего три дня до начала Новогодних празднеств. С каким-то удивлением Он обнаружил и снег снаружи дома, и легкий морозец. Практически незаметно и молниеносно для Него пролетело полтора месяца с того момента как Он перешагнул порог своего временного местопребывания. Еще одним удивлением (и приятным удивлением) стала почти целиком исписанная тетрадь формата А4, и Он с трудом помнил как корпел над ней, заполняя строчку за строчкой своей собственной рукой. Он даже не был уверен в том, что делал это сам, вроде бы записав небольшой объем текста перед очередным отходом ко сну, а вернувшись к записям утром, замечая в записях что-то новое привычным Ему наполовину печатным почерком.

Но, возможно, что-то произошло с Его воображением, которое полностью перекрыло существование звона, который, на самом деле, никуда не делся, максимально заглушенный образами из окружавших Его книг? Однако нет, ибо Римма Анатольевна, каждое утро навещавшая Его, так же не услышала звеневшую колючую проволоку.

-Вы хотите сказать, что мне пора уходить отсюда? спросил Он, как бы очнувшись от какого-то затянувшегося наваждения, полностью захватившего Его сознание, - А если это всего лишь временное затишье?

-Будьте уверены в том, что Вам нужно возвращаться, и что город готов принять Вас обратно, - с уверенностью развеяла она все Его сомнения, - Вы можете забрать с собой то, что написали в тетради. Это принадлежит лишь Вам.

-А

-Второго шанса у Вас не будет, - остановила Его Римма Анатольевна, - Для каждого новоприбывшего это место, как Вы правильно догадались, действительно одноразовое. Если Вы попытаетесь совершить что-то такое, что может привести Вас к нам, Вас запросто отправят в другое учреждение, с уколами и таблетками, тормозящими людское сознание до состояния элементарного восприятия окружающего мира. Я повторю: Вам нет смысла возвращаться сюда.

На все том же белом Солярисе Его довезли до ближайшей остановки общественного транспорта. Все личные вещи оставались при нем, даже деньги. На всякий случай Он пересчитал их, хотя практически не помнил прежней суммы, но был убежден, что никто ни копейки не взял оттуда за все время Его пребывания в доме. У Него не было на руках ни единого документа, подтверждающего Его нахождение в доме, ни одной справки, подписанной лично Риммой Анатольевной, и заверенной официальной печатью. Все, что Он забрал с собой тетрадь, исписанная Им почти от корки до корки. Однако интуитивно Он понимал, что для Него еще не все было закончено в этом деле, и что бумаги Он еще получит.

Дома Его ожидала мать, специально приехавшая для встречи с Ним. Не обошлось без отчитываний и моральных пиздюлин, которых Он ожидал, и к которым готовился всю дорогу до дома. Но в конечном итоге все свелось к заверениям с Его стороны не совершать больше ничего подобного, что могло бы привести Его к отправке в дурку.

Куда большей неожиданностью для Него оказалось содержимое тетради, которую Он забрал с собой с разрешения Риммы Анатольевны. Он рассказал матери все без утайки о том, где Он побывал и что Он видел, включая колючую проволоку, перекрывшую Ему дорогу в город и звеневшую до определенного момента в доме. Разумеется, это повествование сложно было назвать правдоподобным, но другого Он рассказать просто не мог, тем более, что у матери был номер телефона, по которому она смогла дозвониться до Него несколько раз. Конечно Он не утаил от нее и свое увлечение, которым занялся в доме благодаря книгам, целой библиотеке их. Он записал целый рассказ в своей тетради.

Однако обратившись к тетради снова, чтобы в очередной раз перечитать записанный материал и встретить на страницах в клетку знакомые имена всех этих эльфов и гномов, Он вдруг обнаружил нечто совершенно иное, не имеющее даже отдаленного сходства с литературой жанра фэнтези. Он обнаружил на страницах подробное изложение своего собственного восприятия окружавшей Его системы со всеми ее минусами и недостатками, больше похожими на единственное ее содержимое, и свое отвращение к ней, которого Он не стеснялся. Он обнаружил на страницах тетради если и нытье, то вполне обоснованное, хотя сам Он таковым подобное изложение не считал. И в тот момент какие-то вспышки в Его мозгу будто пытались пробить целый холст сложенных в четкую подробную картину воспоминаний о проведенном в доме времени. Все равно, как если бы на нем образовались черные дыры, в которых можно было увидеть жуткую и горькую до омерзения подлинность, замаскированную под желаемую сознанием идиллию, окружавшую Его все это недавнее время.

На самом деле, между паузами, проводимыми в мирах на страницах книг, что Он читал, Он будто старался избавиться от того, что было Ему в тягость, что грызло Его и угнетало, навязываемое Ему городом и его содержимым. На самом деле, на страницах тетради Он передавал содержимое звона в своей (и не только) голове. Не художественное произведение на основе сюжетов фэнтези, но статья о реальной жизни, которую Он проживал физически, в которой присутствовала система, уродливая и пугающая одним лишь своим появлением, к которой Он был сам причастен. Именно поэтому Он и должен был слышать непрерывный звон, именно поэтому город не хотел Его возвращения так просто. Хотя что-то подсказывало Ему, что эти полтора месяца вне города оградили Его от куда более серьезных неприятностей, которые вполне вероятно ожидали Его на знакомых Ему улицах, и таким образом, через свой телефонный звонок, приведший Его в тот дом, Он интуитивно избежал их, избрав наименьшее из зол.

Обдумав неожиданное обстоятельство, на что у Него ушло всего несколько минут, Он пришел к мысли, что просто не может не перенести изложенные на бумаге наблюдения и выводы на экран монитора. И тетрадь была всего лишь черновиком, хранящим содержимое, которое требовало тщательной шлифовки перед неизбежной публикацией на всеобщее обозрение. До этих минут Он не имел в голове никаких мыслей зарегистрироваться где-нибудь в качестве автора на литературных сайтах, хотя, конечно, знал, что Интернет позволяет людям проявлять себя творчески, и это отличная площадка для заработка. Просто потому, что до этого момента у Него не было подходящего материала, интересного кому-либо. Ни материала, ни опыта литературного авторства. Да и то, что было записано Им в тетради, вряд ли имело ценность, поскольку ничего сверхъестественного или захватывающего вроде приключений или детектива уровня Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро Он не писал. Это было всего лишь описание системы, ради которой должен был существовать и существовал город. Он не пытался превратить свои записи в художественное произведение, перекручивая и коверкая факты. Нет, Он просто говорил как есть, говорил о том, что видел. Он говорил о ненормальности, способность разглядеть которую не утратил, указывая на все (а если не на все, то на большую их часть) детали. И можно так сказать, что система вдруг сконцентрировалась на Нем, вливая в Него силы сидеть подолгу за компьютером и писать то, что Ему было нужно. Но Ему ли?

За день же до Нового года Его навестил знакомый Ему следователь, одетый по гражданке, но с папкой в руках. Именно оттуда следователь извлек лист бумаги и протянул Ему ручку.

-Что это? с опаской спросил Он, и только потом взял лист в руки для ознакомления.

-Это договор о добровольном обследовании психоневрологическом диспансере на период с ноября по декабрь, которое Вы прошли, - прокомментировал следователь, - На обратной стороне Его выводы Вашего лечащего врача. Вам необходимо его подписать.

На обратной стороне Он действительно обнаружил записи, выполненные черной ручкой от руки. То наверняка был почерк Риммы Анатольевны, который, как и положено для уважающего себя врача, был крайне неразборчив.

-Это в обязательном порядке? спросил Он, пробежав глазами по всем пометкам в поисках каких-нибудь ловушек.

-Вы ДОЛЖНЫ подписать, чтобы я закрыл дело. Неважно, как Вы относитесь ко всем этим документам, которые, я соглашусь с Вами, по большей части договоры оферты, Ваша подпись ДОЛЖНА быть здесь. Если Вы так боитесь последствий, хочу Вас успокоить. После того как Вы поставите свою подпись, я передам Вам своего рода талон, подтверждающий Ваше пребывание в диспансере. И еще расписку, - добавил следователь.

-Какую еще расписку? насторожился Он.

-Расписку об отсутствии взаимных претензий между Вами и системой, - на полном серьезе заявил следователь, - Да, именно так. Вы рискнули выступить против нее, в ответ она изолировала Вас от города на какое-то время. И это время пошло Вам лишь на пользу.

-Я даже благодарен ей за это, - улыбнулся Он, после чего взял в руки авторучку с намерением подписать предложенную следователем бумагу, - Они сбили мне уровень сахара, чего бы мне не удалось сделать самому. Правда, теперь я знаю о своих болячках.

-Мне тоже известно, что у Вас диабет второго типа, - кивнул следователь, - И о том, что Вы должны принимать соответствующие препараты. И еще я знаю о том, что при выписке Вы забрали с собой исписанную тетрадь. Я искренне хочу, чтобы Вы рассказали о системе как можно больше из того, что Вам известно, - прямым текстом заявил он, - Без прикрас, без крайностей, честно и открыто. Потому что я думаю, что так будет справедливо. Вы же хотите справедливости.

Он явно чувствовал подвох в этом неприкрытом желании следователя, который знал слишком много с учетом его должности.

-Поверьте, для Вашей же пользы Вам ни к чему все ответы, - легко прочитал Его следователь, - Единственное, что я могу Вам сказать система должна быть готова к любым неожиданностям со стороны ее исполнителей и потому у нее есть возможности к их упреждению.

Его слова советовали Ему не задавать готовых сорваться с Его языка уточняющих вопросов. И Он мог делать сейчас какие угодно выводы, даже самые невероятные по своему смыслу, вроде принадлежности следователя не столько к органам, сколько именно к системе, породившей их для ее собственной безопасности, но эти выводы должны были оставаться лишь Его выводами, лишенными каких-либо подтверждений или опровержений. Однако, в то же время Он понял следователя как никогда замечательно, понял, что Ему не требовались никакие суждения (ошибочные или в точку), когда все было яснее некуда.

И все же он не поставил именно подпись в предложенном следователем договоре, на всякий, как говорится, случай, а просто написал свою фамилию, стараясь изобразить как можно более корявый почерк. Страховка практически никакущая, но тем не менее. И Он мог с легкостью объяснить улыбку на лице следователя, с которой тот наблюдал за Его Действиями. Но, между прочим, Он не поставил подписи и точно так же вывел рукописным текстом собственную фамилию под записанными следователем под Его диктовку показаниями по факту совершения судьбоносного для Него телефонного звонка с угрозами. Сколько раз он слышал от самых разных людей, в том числе из уст кое-кого из Его близких, о том, чтобы ничего не подписывать, если имеешь дело с ментами, никаких документов, вообще никаких бумаг. Даже под угрозой смерти. Тем паче, что Он уже был научен воспринимать любую бумагу, представленную системой, в качестве договора оферты, договора с юридическим лицом, которая юридической силы не имеет, но имеет для лица, ставящего в ней свою подпись, последствия. Но мало ли, может быть сейчас это за Него кто-то расписывался, без Его ведома или же без Его добровольного согласия (т. е. согласия, имеющего для Него положительное значение)?

После того как Он вернул подписанный договор и ручку следователю, тот сунул бумагу обратно в папку, а после этого, как и обещал, вручил Ему две бумажки меньшего формата. Одна из них была заверена печатью из психушки за подписью то ли Ермаковой, то ли Ериковой. А вот вторая содержала машинописный текст, в котором излагалось краткое содержание совершенного Им деяния, результатом которого стало Его пребывание в доме за пределами города сроком в полтора месяца. Ниже стояла подпись следователя и на удивление Его собственная, подлинная, той, которой Он пользовался, подписывая прочие бумажки, в том числе трудовой договор (хотя это было хуй знает когда). Но была еще одна подпись мэра города Шувалова М. М.. В конце краткого изложения произошедших с Ним событий от лица города мэр выражал свое согласие по поводу действий сотрудников МВД в отношении Его как правонарушителя и заявил, что не возражает по поводу полного признания Его вины за содеянное, и считает, что злодеяние заслуженно понесло наказание.

На самом деле, то была копия подписи градоначальника, черного цвета, пропущенная через принтер, однако очень качественная, будто была выведена самим мэром черной ручкой.

-Вы делаете свою работу мы делаем свою, - без улыбки заметил следователь, - И думаю, что Вам нет смысла куда-либо жаловаться. Тем более, что все довольны результатом Ваших опрометчивых, хоть и понятных действий.

Он отлично понял, что Ему вручили филькины грамоты и это касалось обеих бумажек, но смысл произошедшего с Ним подсказывал Ему хранить эти писульки как зеницу ока. И если вдруг к Нему возникнут дополнительные вопросы, разговаривать с Ним будет именно этот представитель правоохранительных органов, придуманных системой для ее же безопасности.

-Удачных выходных, - пожелал Ему следователь по окончании встречи, - Желаю Вам больше не гадить системе. Лучше дружите с ней, ну или хотя бы не вмешивайтесь в ее намерения. С наступающими Вас.

-Аналогично, - ответствовал Он, сжимая в руках бумажки, после чего вернулся к своей печатной работе.

Он не особо спешил сделать ее, тщательно пытаясь довести до ума каждую фразу, каждое выражение, при этом стремясь вложить в них как можно больше своей злости или обиды, или сожаления. Его никто ни к чему не обязывал, тем паче, что Он пока еще нигде не зарегистрировался в качестве автора, чтобы о нем знали и ждали от Него результатов. Кроме того, Ему надо было что-то есть, Ему надо было как-то существовать, Ему необходимо было себя обслуживать. Последняя организация, в которой Он числился работником, от него однозначно избавилась потому, что Он работал там неофициально. Официальную трудовую деятельность Он вести не желал потому, что нехуй кормить, поить, снабжать Его заработанными деньгами всякую хламудень с собственными руками-ногами-горбами-головой, присосавшуюся, тем не менее, к обычным трудягам и работягам до ночи, задавленным кредитами и семейными проблемами. На будущую пенсию Ему так же было насрать, ибо не доживу, так что хуй с ней, а деньги нужны были.

Тетя мама, конечно, снабдила Его небольшой суммой про запас, пока праздники, пока отходняк от пьянки, пока вообще зима, и в сезон холодов с работы стараются не уходить. Так что Он должен был экономить, с учетом обязательных расходов на колеса. Ему надо было продержаться хотя бы пару недель пока праздничная пьяная обстановка не уступит место привычным рабочим будням.

В новогодние выходные Он и сам чувствовал себя немного расслабленным, готовым, впрочем, щелкать по клавиатуре и разложив перед собой тетрадь с рукописным текстом. Тетрадь лежала там постоянно, даже несмотря на Его отвлеченность от печатной работы радостями Интернета и найденной, таки, в конце января постоянной трудовой деятельностью на дядю и унитаз. Не раз до ее окончания Он приходил к идее бросить свою писанину, и забить на нее большой-пребольшой болт. Особенно, когда на основной работе происходил аврал, вынуждавший Его появляться дома часов в десять-одиннадцать вечера, пусть с моральным удовлетворением от осознания честно заработанного бабла, зашуршащего и зазвеневшего в карманах. И только нал с полнейшим и самым жестким игнорированием пластикового говна, порой, из-за перебоев в Сети, совершенно бесполезного в самый ответственный и необходимый момент.

Он закончил свой печатный материал первого ноября, чувствуя не покидавшие Его силы все той же системы. Он знал, что это система поддерживала Его все это время, почти год, с недостатками которой Он вынужден был мириться с начала работы над своим творением. Он будто вернулся из какого-то отпуска, к которому Его принудили по Его же воле, и вновь окунулся в клоаку, откуда хотел вырваться даже за пределы Его Родины, осознавая при этом, что везде все одинаково, везде система одна и та же. Лишь печатная работа позволяла Ему ненамного передохнуть, Его сознанию, Его восприятию окружающей действительности, и это был куда более значимый и ощутимый Им отдых в сравнении с отдыхом физического тела ночью, во время сна. Именно в эти моменты Он чувствовал эту силу, будто покидавшую Его во время основной физической работы. Он чувствовал силу, требовавшую от Него наблюдения за ней, требовавшую Его омерзения, Его отвращения, Его неприятия.

Он закончил свой труд, будучи более чем уверенным в абсолютной своей правоте, в том, что Его мысли найдут большую поддержку и одобрение. Он закончил свой труд, чувствуя гордость за него, за то время, что Он потратил на написание Его, начавшееся год назад в доме за пределами городской черты, внезапно огороженной колючей проволокой.

И вот, наконец, Он зарегистрировался в качестве автора сразу на нескольких литературных сайтах, взяв себе псевдоним (Иванов 000 Иван Иванович) не из одного лишь чувства стеснения, но допуская присутствие среди возможных читателей тех, кто мог бы Его знать, например, того же следователя, желавшего увидеть и оценить результат Его годичного умственного труда. По той же самой причине Он колебался в своем окончательном решении опубликовать свой материал. Чтобы, не дай бог, не наговорить на новую статью Уголовного Кодекса. Мало ли, вдруг кто-то разглядит в Его работе экстремизм, терроризм, призывы к свержению действующей власти, да мало ли чего еще возникнет в чьей-нибудь бестолковой башке. Однако для чего тогда Он затеял все это, если в последний момент думал включить заднюю? Да пошло бы оно все на хуй.

И вот Он, таки, опубликовал свой труд, каждый раз отправляя его на новый сайт, на котором Он зарегистрировался в качестве автора, с набиравшей силой уверенностью в том, что Он делает, и желая все больше заявить о своем существовании.

В первую неделю его работа, озаглавленная, к слову сказать Система, в общей сложности набрала в районе трехсот просмотров. Однозначно Он был удовлетворен этим фактом: что кто-то вообще возымел интерес к очередному любителю, которых пруд пруди на всех этих порталах и сайтах, и у которых в головах такое, что просто какой-то пиздец, когда начинаешь это читать. Он каждый день отслеживал изменения в количестве просмотров, радуясь все новым гостям Его страничек, желавших хотя бы просто открыть Систему. Он понимал, что счетчики на этих сайтах фиксируют лишь новых посетителей, но не фиксируют прочтение ими авторских работ. Открыть книжку еще не означает ее прочтение, хотя бы до конца абзаца, что там говорить о прочтении одной страницы. Он гордился тем, что записал, это правда, но вот пришло время проверки обоснованности Им Его же гордости за не зря потраченное на все это действо время.

Спустя еще неделю, Он обнаружил всего один комментарий, оставленный неизвестным читателем, не автором.

-И что дальше? спрашивал читатель.

И этот комментарий будто зафиксировал общее количество просмотров на одном месте 450. До середины декабря это число оставалось практически неизменным, принудив его к какому-то отчаянию, ужалив Его самолюбие как-то чересчур больно. В этот период времени Он чувствовал себя каким-то не по делу униженным. Кажется, правда жизни ни на йоту не пошатнулась после Его публикации. На самом деле, Он оказывался очередным из множества желающих попинать страну, рассказывая, что, мол, как все не просто плохо, но хуево донельзя. Никакой Америки Он, на самом деле, никому не открывал. Просто всем было как-то похуй. Точно так же как было с Его телефонным звонком, который сделал свое дело, но только не так, как Он рассчитывал, обнаружив на пороге своего убежища представителей МВД с вопросами и записью телефонных переговоров.

Это для Него ненормальность, ясно ощутимая им за пределами города, за пределами системы, ограниченными колючей проволокой, была как ножом по сердцу. Это Он воспринимал ненормальность за какую-то неестественность, которая не присуща живым разумным существам. Это для Него ненормальность не являлась нормой.

А где-то в середине декабря после публикации своей работы Он получил телефонный звонок, к которому совсем не был готов. То был официальный номер с кодом 495, присущим московским конторам.

-Здравствуйте, Иван Иванович, - назвал Его вымышленное имя уверенный и молодой женский голос, - Меня зовут Людмила. Я представляю торговую фирму Сирена-Виктория плюс. Наша фирма просмотрела Вашу статью, опубликованную на портале Литературон. Мы готовы предложить Вам свою поддержку в издании статьи на бумажном носителе. Вы готовы выслушать наше предложение?

-И что вы предлагаете? спросил Он, под обращением на вы всю организацию, из которой, якобы, Ему звонили.

-Мы берем на себя расходы на редактирование Вашей статьи, на верстку, на дизайн, на печать.

-Но работа уже в общественном доступе, любой желающий может ознакомиться с ней совершенно бесплатно. Насколько я понимаю, так не делается. Для печати необходим только свежак, который есть лишь у автора и нигде больше, - пытался понять их намерения Он, - Вы хотите приобрести права на Систему?

-Вы все верно поняли, Иван Иванович: для нас Ваша работа представляет определенный интерес.

-И сколько вы можете мне предложить? приободрился Он, чувствуя, что сердце Его застучало сильнее.

-С учетом всех озвученных Вам расходов 450 тысяч рублей. И Вам будет необходимо удалить статью со всех сайтов. Исходник Вы, конечно, можете оставить себе, но без права публикации его где-либо.

-Это интригует, - расплылся Он в довольной улыбке, про себя думая немного поторговаться и попросить больше.

-Поверьте, Иван Иванович, Вам вряд ли удастся получить за статью больше. Если вообще удастся. Если Вы сейчас откажетесь, подобных предложений с нашей стороны больше не будет.

-Хорошо, я согласен, - поспешил заявить Он, - Только я не пользуюсь картами, предпочитаю иметь дело исключительно с наличкой.

-Это для нас не проблема. Мы скоро свяжемся с Вами снова, ожидайте звонка.

-Подождите, а что мне делать сейчас с тем, что в общественном доступе? быстро спохватился Он.

-Пока ничего не надо делать, Иван Иванович, - все так же официально успокоила Людмила и повторила, - Ожидайте звонка.

И вот она оборвала связь, оставив Его в глубоких раздумьях. Только сейчас Ему пришла в голову мысль о банальном разводе, о том, чтобы Он удалил свой материал из общественного доступа. Разумеется, Он должен был это сделать в случае продажи своих прав на нее, и мог пользоваться ей, например, во время приема пищи. Итак, Ему предложили почти полмиллиона. Ему сказали, что Его работа представляла для кого-то коммерческий интерес, а значит он действительно мог попросить больше. Только стоило ли оно того с учет озвученной готовности с их стороны оплатить все расходы на превращение Системы из электронного вида в бумажный? Не обнаглел бы Он в таком случае? Не пожадничал бы? В конце концов, это была ЕГО работа, ЕГО труд, ЕГО время, которое он бесцельно бы потратил на какую-нибудь очередную хуйню в Сети, на те же голые пёзды и сиськи, например. Однако прошло совсем мало времени с того момента как Он опубликовал свою работу, а Ему уже позвонили с предложением, которого любой автор ждет годами: не публикация с целью гонорара и заработка, то продажа авторских прав. С чего это вдруг к Нему такое внимание? Почему сумма именно в 450 косарей, удивительным образом умножившая общее количество просмотров Его трудов на целую тысячу? А ведь даже на момент этого звонка Ему это количество не увеличилось хотя бы на единицу. Будто о нем вдруг все дружно забыли или пришли к единому мнению о пустышке Системы. Вполне возможно, что те, кто хотел купить у Него авторские права на статью о системе, могли что-то нахуивертить для этого стопора, вполне возможно, что даже этот единственный комментарий был отправлен Ему из внезапно появившейся в Его жизни конторы.

Он вынужден был полезть в Сеть с намерением выяснить что-нибудь о Сирене-Виктории Плюс. То было юридическое лицо, зарегистрированное согласно налоговой базе данных на имя Новиковой Галины Викторовны в Москве по улице такой-то, дом такой-то. Контора занималась лекарствами, и не имела видимого отношения к литературе. Возможно, существовала контора с точно таким же названием, однако Его роение в Интернете по этому поводу не принесло никаких плодов. Еще Он набрал в поисковике запрос Новикова Галина Викторовна, Он и сам не был до конца уверен, для чего Ему это надо было. Затем Он в изображения, и среди отобразившихся фотографий с указанием интересующих Его ФИО обнаружил очень похожую на уже знакомую Ему женщину в очках, принимавшую Его вместе с Риммой Анатольевной год назад. Потом Он попытался найти фотографию этой самой Новиковой Галины Викторовны как управляющего (или владельца) Сирены-Виктории Плюс, но эти попытки так же не дали результатов. Женщина на фотографии из Интернета была без очков, и цвет волос ее был иным, но лицо Он узнал.

Ему позвонили через два дня, во время которых Он был сам не свой. Несмотря на множество странных обстоятельств, Он хотел этой сделки. Нихуя себе: почти полмульта за не столь уж такой тяжкий труд. За такие деньги на складах люди ебошат год-два, кому как повезет, рискуют грыжу получить или ссыпавшийся в трусы позвоночник.

-Здравствуйте, Иван Иванович, это Людмила, - представилась женщина все тем же строгим официальным тоном.

-Я помню Вас и предложение вашей организации, - быстро среагировал Он, опасаясь, что Его сейчас просто пошлют в пешее эротическое путешествие, мол, мы передумали.

-Мы готовы отправить к Вам нашего представителя с предложенной нами суммой и договором, - вопреки Его опасениям предложила Людмила, - Вам необходимо указать адрес. Думаю, в течение одного-двух дней он прибудет к Вам.

-Записывайте, - чуть помедлив, сказал Он и сообщил им свои координаты.

-Чудесно, - прокомментировала Людмила, - Нам приятно работать с Вами. Надеюсь, наше сотрудничество продолжится и в дальнейшем. Ожидайте нашего представителя.

Он так и не решился расспросить ее о той организации, представителем которой Людмила являлась.

Всего сутки прошли после ее второго звонка, и в шесть часов вечера, едва Он вылез из ванной, в дверь его квартиры позвонили.

На пороге стояла знакомая Ему прежде женщина в очках с папкой в руках, и Он даже не сразу понял, что Ей было нужно от него спустя год после Его пребывания в том доме за пределами города, пожелавшего избавиться от Него на полтора месяца.

А ведь Он до сего дня так и не узнал Ее имени, да и видел Он ее всего раз, в день своего прибытия в дом.

-Здравствуйте, , - с приятной улыбкой на лице поприветствовала она, обратившись к нему по имени, - Или Вас лучше называть Иваном Ивановичем?

-А я думал, Вы имеете отношение к МВД, - честно признался Он, не забывая, как она читала написанные рукой следователя Его показания, пока Он общался с врачихой Риммой Анатольевной.

-Честно говоря, Вам не нужно вникать в эти подробности, - без строгого и официального тона в голосе отсоветовала она, - Можно войти?

Уже на кухне она извлекла из папки и деньги, и договор, намереваясь перейти к официальной части встречи.

-Я правильно понимаю, что Ваша контора заинтересовалась моей работой только потому, что там знают, кто я такой? спросил Он, изучая договор, - Ваша контора имеет отношение к системе, да?

-, Вам не все равно? уклонилась она от ответа, - Вам дали понять, что Ваша статья представляет интерес настолько, что за нее готовы заплатить. Или Вас не устраивает сумма?

-Да нет, сумма в половину миллиона мне нравится, - довольно улыбнулся Он.

-Не поделитесь своими сомнениями?

-Ко мне приходил следователь, отправивший меня в дом, где я провел полтора месяца за угрозы по телефону. Там я увидел Вас. Потом этот же следователь приходил ко мне после моего возвращения домой. Опускаю детали с бумажками, которые полны таких же вопросов. Следователь сказал мне, что хочет, чтобы я опубликовал тот материал, что записывал в тетради на протяжении полутора месяцев своего пребывания в доме, и который мне разрешили забрать с собой. И уже не сомневаюсь в том, что мне позволили это сделать именно с целью предстоящей публикации. Самое главное, заинтересовать человека, мол, а что, если?

-Мне нравится Ваш настрой, - улыбнулась она, - Вы совершили свой звонок, чтобы быть услышанным. И вот Вас, наконец, услышали. Понимаю, Ваши сомнения.

-Я ожидал большего, когда размещал свою статью, - признался Он, - Четыреста пятьдесят человек это крайне мало. Плюс всего один комментарий. Для меня это провал, но тут мне звонят и предлагают продать им авторские права. Или же просто платят мне за то, чтобы я больше не писал и не выставлял на всеобщее обозрение ничего похожего на Систему.

-А мы рассчитываем на длительное сотрудничество, - покачала головой она, - Четыреста пятьдесят человек очень неплохой показатель. Это значит, что четыреста пятьдесят человек нашли что-то свое в Ваших размышлениях.

-Не факт, что они продвинулись в прочтении моей статьи дальше первого предложения. А может, это вообще накрутка.

-Откуда такой скепсис? попыталась успокоить она, - Самое главное Вам платят. И готовы платить и дальше.

-И каких работ Вы от меня ждете?

-Самых разных, но интересных. Таких, которые могут пленить своим содержанием и заложенным в них смыслом.

-Система должна знать, что интересует людское сознание, - хмыкнул Он.

-Вас никто не собирается ограничивать в сроках, - продолжила она, будто не слыша Его комментариев, - Однако, в Вашей слишком многого не хватает, необходимого Вам для ощущения полноценности. Будете работать будут возможности для исправления этой ситуации.

И вот Он взял деньги, подписал договор, согласно которого передавал все права на статью Сирене-Виктории Плюс, после чего потратил определенное количество времени на то, чтобы удалить свою рукопись из общего пользования.

Однажды Он наехал на систему, открыв свой рот перед теми, с кем надо было вести себя как минимум осторожно, а не молоть языком с намерением приструнить (таких могут приструнить лишь те, кто по статусу выше). После своего стремления до них достучаться, система восприняла Его в качестве инородного элемента, отказывающегося работать среди прочих винтиков, как положено. На время Его убрали, чтобы не натворил куда большего говна, чтобы, так сказать, остыл, пришел в норму. Однако система уже поняла на что Он мог быть способен, что Ему было нужно и почему. На самом деле, таких как Он внутри нее насчитывалось намного больше, чем система ожидала, и здесь Он мог оказаться ей полезен. Он много читал в детстве и юности, но никогда не брался за перо, чтобы записать что-то самому, так почему бы не дать Ему возможность попробовать, причем начать свою деятельность автора Он мог бы с описания самой системы. Он был один, ни жен, ни детей, ни подруги, даже без кредитов, которые должны были наверняка утопить Его в бытовом омуте. Он много читал, значит пытался развить в себе что-то такое, что системе вряд ли было и будет подвластно. Пытался развить в себе что-то такое настолько, что это банально было важнее в сравнении с природными потребностями любить самому, быть любимым, продолжать свой род. Система же поняла Его язык, на котором Он выражал свое недовольство, больше того, система позволила Ему выговориться. Система поняла Его стремление, основанное на Его слабости к развитию (или сохранению, и здесь уточнение не столь важно), невозможное без ее же поддержки.

Система обернула Его стремление и недовольство себе во благо, предложив Ему возможности к тому, что было необходимо Его жизнедеятельности внутри ее. Просто из-за элементарного инстинкта к самосохранению. Духовное есть духовное, а материальное и физическое остается материальным и физическим, и от этого никуда не деться. Система предложила Ему вариант, который наверняка должен был устроить Его, привела Его к компромиссу. Но не ради Него. Система не приспособлена быть ради кого-то, кроме самой себя, и в том ее естество. Даже оставаясь ее союзником, невозможно не оставаться ее соперником. Система не терпит ни союзников, ни противников, ни тех, кому все равно, кто остается на стороне и просто наблюдает за ней. Система дала Ему шанс. Но по факту система постаралась воспользоваться Им. Да, он заработал на ней, но заработал ли?

Всему виной деньги, и теперь Он чувствовал себя порабощенным системой как никогда прежде. Система показала Ему всю себя, Он общался с ней, взявшей сразу несколько личин, воздействовавшей на него, позволившей Ему попытаться что-то изменить, но на самом деле представившей Ему всю невозможность перемен.

Все потому, что Он был в меньшинстве. Система любит, когда в меньшинстве, ибо большинство ее просто не видит. Хотя системе просто похуй. И на большинство, и на меньшинство. Что одни, что вторые нуждаются в ней вот что олицетворял звон колючей проволоки, воспроизведенный Им на бумаге, и опубликованный на всеобщее обозрение, за что Он получил деньги, и за что система готова была Ему платить.

конец

Глава 4: Трио Л-Ё-Д

Декабрь

Он вернулся в дом совершенно внезапно, ввергнув воришку в полное замешательство. И Он был удивлен не меньше, застав в собственном доме нежданного гостя, попавшего на Его территорию через окно с целью поживиться деньгами и какими-то драгоценностями. Молодой малый, пацан еще, которому уже самое место в армии, а вместо этого занимающийся этим паскудством. Он мог понять и простить все: и измену, и даже убийство, черт с ним, даже изнасилование не казалось Ему таким уж отвратным действом, не имеющим оправдания. Но воровство, взятие чужого, без спроса, оставалось для него каким-то особым табу, за которое, наверное, следовало бы просто грохнуть. Неужели нельзя просто подойти и попросить? Но опять же, это когда в магазине. Есть такие полные дегенераты, умудряющиеся пихать колбасу и спиртное к себе в трусы, спалившись перед видеокамерами, а потом начинающие пускать сопли в руках охранников и вызванных теми ментов. Что же касается домушников или щипачей, тянущих свои руки за не своими деньгами в карманах куртки или цепочками и кольцами из драгметаллов, хранящимися где-нибудь в серванте, этих надо учить. И учить жестко, чтобы раз и навсегда.

-Ты знаешь, как, например, в Саудовской Аравии, поступают с ворами? негромко спросил Он, встав в дверном проеме и вперив, в общем-то, добрый взгляд в застывшего на одном месте молодого домушника.

-Мужик, извини Так получилось

-Там за воровство буквально рубят руки, - остановил пересравшего парня Он, слегка повысив голос, - Но вся проблема в том, что даже такое наказание не исключает полное искоренение воровства. Даже с одной рукой люди умудряются брать чужое, им не принадлежащее. Это насколько надо быть отмороженным, чтобы тяга спиздить, даже не у государства, но у ближнего своего, перевешивала страх физической неполноценности в качестве кары за данное преступление? Я полагаю, что это просто неизлечимо. Так что же мне с тобой делать?

-Может, договоримся? предложил домушник, понимая, что вырваться своими силами ему не удастся, - Я все верну.

Он полез в карманы джинсов, чтобы достать оттуда уже прихваченную наличность.

-Вот, мужик. Это все, что мне удалось найти.

-Меня это не устраивает, - рассмеялся Он, - Я хочу, чтобы ты понес ответственность за то, что ты здесь без моего ведома с деньгами, которые ни копейки не твои, в своих карманах. В конце концов, это статья, прописанная в Уголовном Кодексе. Я хочу, чтобы ты сидел в тюрьме.

Прорываться через Него нахрапом парнишке домушнику не было резона из-за ощутимой разницы в телосложении в пользу хозяина дома. И, кажется, последний был готов к такому исходу дела. Для Него эта была экстремальная ситуация, заставившая Его мобилизовать всю твердость и волю в кулак и отбросить привычное для Него миролюбие. По факту, он не был зол на непрошенного гостя, обнаруженного Им в собственном доме, в котором было не так уж и много какой-либо мелочевки из более-менее драгоценных металлов, если таковые вообще у Него имелись, и отложенных на черный день денег. Повторимся, Его больше напрягала сама эта попытка кого-то со стороны, кого-то третьего, сунуть руки к Нему в карман, где хранилась лишь Его собственность. Он чувствовал себя в этот момент не просто терпилоидом каким-то, но просто с горевшим от чьего-то хуйца дуплом чельдью второсортной, с которой можно поступать как угодно. У Него отнимали то, что Он заработал честным путем, своими руками, горбом, головой, неважно. Это обжигало больнее любых физических увечий.

И даже уголовной статьи для застигнутого Им в Его же доме с поличным несчастного воришки Ему было мало. Приехавшие спустя всего пять минут после Его звонка ребятки из ОВД все как один отметили невероятное спокойствие и какое-то чрезмерное хладнокровие хозяина дома, который должен был бы, наверное, испытывать хоть какой-то стресс, вызванный внезапностью экстремальной ситуации. Это парнишка, забравшийся в чужое жилище с корыстной целью, волновался и нервничал, когда, наконец-то, схватили за задницу после сразу нескольких эпизодов, в которых он фигурировал в качестве подозреваемого. Он реально боялся за свое здоровье после общения с Ним, по сути, не причинившем парню физического вреда, но излучавшем поистине жуткий холод, самый настоящий лед, которым будто покрылся с головы до ног в момент своего внезапного появления в собственном доме. Миролюбивый теплый взгляд Его оставался естественным и природным в то время, как мерзлая ледяная оболочка, открывшаяся испуганному и потерянному воришке казалась чем-то лишним, чего никак не могло быть в Нем, но будто была навязана Ему извне, против Его воли, но Он принял ее без желания избавиться. Казалось, Он хотел получить этот ледяной холод, практически мороз. Оттого молодой вор не смел и слова пикнуть в своих показаниях о рассуждениях хозяина дома, раза в два или в три старше его по возрасту по поводу наказания с отрубанием за воровство рук где-то на Востоке. Страх остаться физически без конечностей, вбитый в сознание парня Им одним лишь Его присутствием в доме, был подобен вполне ощутимому стальному стержню, пропущенному через него с головы до ног.

Голос Его продолжал звучать в несчастном воришке даже во сне, пока тот находился в следственном изоляторе в ожидании суда. Во сне парнишка был свидетелем изуверского наказания людей за воровство, озвученное этим человеком с добрым взглядом, но облаченным в непробиваемый ледяной панцирь, который можно было лишь почувствовать каждой клеточкой своего собственного тела. Взмах тяжелого рубящего ножа, похожего на мачете или на длинный тесак как сухая тростинка отлетает целая рука по самое плечо от тела несчастной жертвы. Брызги крови, вопли боли и ужаса, даже потеря сознания от анафилактического шока. Картина просто душераздирающая, заставляющая сознание буквально выскакивать в реальный мир, сжатый до размеров тюремной камеры, кажущейся единственным безопасным местом во всем мироздании, что доступно Ему, преследующему свою жертву без устали. Взятому под стражу воришке было известно о дате суда. И чем ближе становилась она, тем больше росло его желание не видеть этого человека никогда больше в своей жизни, тем сильнее хотелось ему провалиться на месте, чтобы избежать этой встречи, тем сильнее хотелось чего-то такого, что просто оградит его от этой невыносимой для него неизбежности встретиться с этим человеком лицом к лицу. Конечно, этот человек был одним из нескольких пострадавших от рук парня, и даже отведенный от него взгляд в сторону кого-либо из прочих потерпевших вряд ли мог помочь более-менее ровно перенести ему эти минуты и часы.

Этот фантастический по своей силе страх внутри него оказался настолько сильным, что за день до начала судебного заседания у несчастного вора напрочь онемели обе руки. И еще была сильная боль в области плеч, не отпускавшая его ни на мгновенье. И, кажется, именно этого эффекта Он и добивался, и Он был полностью удовлетворен, узнав о том, что случилось с несчастным воришкой еще даже не в тюрьме, куда тот непременно должен был попасть по приговору суда.

Все верно, с теми, которые лезут в чужой карман, где хранятся ни копейки ими не заработанные ими средства или что-то другое, похуй, что именно нельзя обходиться иначе. Он видел воровство повсеместно, возведенное в ранг едва ли не героизма. Надо же: спиздил молодец, не поймали еще больший молодец. Это даже в выпуске Новостей передавали: сотрудник инкассации въебал четверь миллиарда, где-то закопал, когда надо было все делать по уму, поэтому быстро все нашли и вернули. И надо было увидеть лицо диктора в этот момент, выражение которого означало примерно следующее: как же ты так лоханулся, чел, такие бабки, блядь, и не получилось? Вся страна переживала за неудачливого грабителя, етитский в рот.

У Него так же были конфликты по поводу воровства. Неоднократно он ругался (не стесняясь при этом ни оскорблений, ни даже угроз разбить ебальник) с представителями оператора сотовой связи, услугами которой пользовался. Все дело было в этой ебучей комиссии при оплате пользования мобильной связью, когда на счет Его телефона приходила сумма меньше той, что была Им внесена изначально. Дальше угроз дело не доходило, и вся Его ругань и нервотрепка была призвана для того, чтобы выпустить пар и выразить свое недовольство и возмущение откровенным самоуправством операторов сотовой связи, однажды добровольно пришедших в Его страну и поставивших условия, известные лишь им одним. Была когда-то сеть АТС, которой все пользовались без проблем, и никто не жаловался.

-Вы, сучары, мне костью в горле, - с охотой заявлял Он, в очередной раз с горячей линией своего сотового оператора, - Давно бы от вас ушел, да некуда: вы, бляди конченые, за эти копейки друг другу готовы в жопу дать, собаки охуевшие. Всех бы вас, блядей, передушил, всех бы вас вышвырнул ссаной тряпкой по горбам и мордасам, чтобы ни одного из вас, поганых частников, в моей стране не было. Деньги эти ни копейки вами не заработаны, чтобы вы, ебань чертова, к ним сучки свои тянули.

Он действительно и откровенно ненавидел их в эти мгновенья. Он прекрасно понимал, что ничего не мог сделать с теми, кто диктовал свои условия миллионам, которых было больше, которым было реально похуй. Он видел и понимал этот грабеж, при помощи которого всякая тварь жировала, сидя на чужой шее. И ведь именно вся эта мерзкая частная мразь, объявившая себя хозяевами жизни, хозяевами целого народа, даже целых народов, и насаждала этот культ воровства, романтизируя воровские ценности, поддерживая условия, при которых брать друг у друга чужое один из вариантов существования. Халява, мать ее. Извечное людское стремление к счастью самым быстрым, самым простым и легким путем, как способ поддерживать статистику по вынесению тюремных сроков в норме. Все верно: те, которые тащат миллиарды на свободе, и даже публично не стесняются рассказывать о своих подвигах по обогащению за чужой счет, а мешок картошки у соседа пятерка строгача стопроцентно, даже за убийство меньше накрутят.

И это бесило Его больше всего в эти моменты возмущения и ненависти. Он знал, что у Него лично не хватит духу протянуть руку в чужой карман, хотя не раз Ему предлагали срубить легких денег, спиздив, например, несколько метров проводов. Мол, не у соседа, ведь, берешь. Он прекрасно понимал, что ангелов не бывает, и однажды может прижать так, что воровство окажется единственным выходом для решения проблемы. И Он гнал эту мысль от себя как можно скорее и как можно дальше, чтобы не возвращалась.

И в какой-то момент что-то случилось с Ним. Что-то такое, что, при этом, Его ничуть не удивило, но заставило задуматься.

Это произошло с ним именно в тот момент, когда Он застал в своем доме молодого вора, будучи осведомленным о серии краж в частном секторе города, в котором Он проживал.

-Ты что, терпила? спросили Его незадолго перед этим судьбоносным для Него событием.

И это слово надежно засело в его сознании и больно жалило Его изнутри, периодически напоминая о себе против его воли. В прошлый раз Его просто кинули на бабки, и Он ничего не мог сделать ради восстановления справедливости. Но уже с того момента, и особенно впервые услышав это слово в свой адрес, что-то начало происходить в Нем. Он не мог сказать (теперь уже), что этот начавшийся процесс был ощутим Им, требовавший от всего Его внимания, требовавший Его отвлечения. Что же это было? Черт его знает. Задетое ли самолюбие, о существовании которого Он будто не догадывался, заныло, когда речь зашла об ощутимых для Него деньгах, либо же не оставляло понимание того факта, что в Его бюджете зияла дыра в целую двадцатку тысяч, и эти деньги Он мог потратить на что-то важное, но теперь этих денег не было? Так ли это уже значимо? То, что происходило внутри Него, должно было бы начаться намного раньше, когда Он только начинал понимать весь смысл ужаса вот этого ажиотажа (назовем это так) на всеобщее разводиволо. Он не хотел бытия в таком мире, где ложь и обман правят бал и скрываются в самых неожиданных местах, вроде бы знакомых и привычных настолько, что просто отвыкаешь от опасений быть там обманутым.

Нет, все было куда проще и объяснимее.

-У меня есть предложение, - обратился Он без тени улыбки на лице к молоденькой девушке оператору в банке, куда пришел с целью оформить зарплатную карту, которую от Него требовали при официальном трудоустройстве, - Я бы хотел добавить в мой с банком договор один пункт.

-Какой? с дружелюбной улыбкой спросила она, обученная разговаривать с клиентами максимально корректно (либо уволят к такой-то матери).

-Я знаю, что банки любят лезть в карты к людям с целью отщипнуть небольшой кусочек. Копейки, конечно, сущая мелочь, можно сказать, неощутимая, но в общей сложности это оказываются просто фантастически большие суммы. Ну, знаете, там, комиссии, сборы, все в таком духе. Проблема лишь в том, что эти деньги банкам ни капли не принадлежат. Эти деньги зарабатываются чьим-то трудом, по большей части, физическим, и если вы хотите их получить, ничто не мешает вам воспользоваться вашими собственными руками или ногами, хотите, головой. Только, чтобы все было законно и честно, чтобы не стыдно было в глаза смотреть. Ну так вот, чтобы обезопасить себя от подобного рода действий со стороны вашего банка, я бы хотел возложить персональную ответственность за них на его сотрудников. Чтобы сотрудники вашего банка отвечали каждый собственной головой, если с моей карты пропадет хотя бы одна копейка, мной лично не потраченная. Я думаю, я имею право на подобные меры для сохранения неприкосновенности моего имущества.

Какое-то время сотрудница банка смотрела на Него с недоумением, пытаясь осмыслить Его слова.

-Вы понимаете, что Вы сейчас говорите? спросила она.

-Я говорю вполне серьезно, - хладнокровно заявил Он, глядя ей в глаза, - Мне эта пластиковая лабуда даром не нужна, навязанная мне работодателем. Определенное время тому назад люди получали зарплату на руки, и в одно место не дули, все было мирно и тихо, всех все устраивало. Потом в мою страну явились вы банки и сказали, что доступ к чужим заработанным деньгам должен быть не только лишь у самих работяг. Мы, мол, тоже хотим присосаться к этой кормушке. А бесплатно вас кормить я не собираюсь. И каждая копейка, что банк снимет с моей карты без моего разрешения, должна ему чего-то стоить. Например, благополучия его сотрудников. Чтобы они знали, куда они идут работать и кого представлять. Вы сами объявили себя вот так: по-свински. Давайте мы добавим в наш договор вот такой пункт.

-Простите, я не могу этого сделать, - наконец сказала сотрудница.

-Позовите тогда ваших руководителей, - все так же не повышая голоса, потребовал Он.

Именно сейчас Он испытывал это нечто, происходившее с ним. Это было похоже на внезапное охлаждение после такого же внезапного закипания, мгновенно разлившегося по всему Его телу. Он чувствовал холодную волну, остужавшую Его нутро во время физических нагрузок, когда пот пропитывал одежду, и Ему требовалось перевести дух. Очень часто такое происходило после долгой ходьбы, при которой Он просто не умел двигаться медленно или хотя бы неторопливо. Сейчас Он чувствовал лед, четко распределившийся по всему телу, не позволявший сердцу Его стучать быстрее от волнения и нервов, которые наверняка возымели бы над Ним верх при данных обстоятельствах. Именно этот лед контролировал Его хладнокровие, уверенность и негромкий рассудительный голос и тон.

Больше того, Он видел тот же самый лед сквозь одежду женщины, явившейся к Нему по Его требованию, озвученному молоденькой сотрудницей банка. Он терпеливо и подробно, почти слово в слово повторил менеджеру все то, что сказал обычной операторше, оформлявшей поданные Им документы.

-Я воспринимаю все списания в обход пользования картой одним лишь мной как воровство, - пояснял Он, - Один я имею право, переводя заработанные мной же денежные средства на карту, совершать какие-либо действия, направленные на изменение денежного баланса. Мне говорят, мол, тебе НУЖНА эта карта. И мне же говорят, что кто-то кроме меня может пользоваться оплатой моего труда, на который я трачусь, чтобы просто быть в этом мире. Это неправильно, так не должно быть. Хотите, я напишу заявление вашим начальникам, но за эти копейки я готов порвать ваши задницы на немецкий крест. Я знаю людей, у которых уже был опыт с необоснованным списанием этих несчастных копеек, и которые бодались с банками. В том числе, при помощи МВД.

И Он написал такое заявление, зная, однако, что Его доводов никто слушать не будет. Именно по этой причине Он был морально удовлетворен, наблюдая за тем, как лед и холод охватили руки женщины менеджера изнутри, чтобы в один прекрасный момент заставить их застыть подобно некоей бомбе замедленного действия. В заявлении, что Он написал в адрес руководства банка, конечно, не было и намека на угрозу в адрес его сотрудников, но свою позицию Он изложил вполне подробно и обоснованно. Это была чистая формальность для Него потому, что своего Он уже добился, направив свою силу (свою ли?) на вполне конкретного человека, которого Он воспринимал в качестве ответственного за предстоящие денежные списания не по делу с карты, что Он вынужден был оформить, хотя в последний момент Его охватило безумное желании послать работодателя и его требования на хуй. И менеджер банка в Его планах была не единственной крайней, кого Он избрал на роль ответственных за действия владельцев и руководства этой паршивой богадельни. Пусть страдают рядовые сотрудники, чтобы понимали, как к ним НУЖНО относиться за действия представляемых ими контор.

Точно такое же отношение Он выразил и в салоне сотовой связи, получив возможность элементарной мести сотовому оператору, на которого Он изрядно тратился в течение каждого месяца.

-Ребятки, аппетиты вашей конторы растут, как говорится, не по дням, а по часам, - излагал Он парочке консультантов за стойкой обслуживания, - Я изрядно кормлю вас каждый месяц на протяжении последних нескольких лет, и никак не могу накормить досыта. Чтобы, наконец, вы предоставили качественную связь, чтобы прекратилась эта чехарда с повышением цен на тарифы, чтобы прекратилось объебалово людей (не клиентов, ни абонентов, а людей) этими услугами, которые идут в комплекте с каждым номером или подключаются втайне в надежде, что прокатит. По тысяче в месяц, иногда даже по две - это достаточно много для тех, кто привык получать, но не предоставлять что-то взамен. Я уже не говорю о комиссиях, взимаемых банками, которым операторы дали волю (или же исполняют их указки, похуй) влезать в отношения между ними и абонентами. Это откровенный грабеж, неприкрытое воровство, за которое надо нещадно стучать по рукам, чтобы неповадно было.

-Уважаемый абонент

-Вот в том и состоит основная ваша проблема, неуважаемые мои, - не повышая голоса, но с необъяснимым давлением каким-то заледенелым тоном остановил Он, - Вы не видите в людях людей. Для вас люди это неодушевленные создания: абоненты или клиенты, в худшем случае терпилы, лишенные такого качества как человечность. Знаете, лет двадцать назад я бы еще удивлялся такому отношению со стороны как владельцев подобных вашей богаделен, так и со стороны малолетних пизденышей, которые их представляют вот в таких вот салонах. Но это было бы, повторюсь, лет двадцать назад. А теперь я бы самолично рубил таким как вы - малолетним наглецам - руки за пособничество в обираловке моего народа и меня в том числе. Только потому, что вы считаете отношение со стороны вашей организации в сторону таких как я нормой.

По поводу безобразия со стороны сотовых операторов, между прочим, Он письменно обратился в областной Департамент информационных технологий, откуда в ответ на Его электронный почтовый адрес пришло сообщение от представителя данного учреждения с просьбой либо перезвонить по такому-то номеру телефона, либо выслать ему номер Его собственного телефона и ожидать звонка. И вот Он перезвонил сам, и на следующий день явился в областную администрацию лично с целью пообщаться лицом к лицу с представителем Ай Ти Департамента и высказать чиновнику свои претензии. По голосу в трубке телефона Он понял, что это очередной пизденыш не старше тридцатки, попавший в свое теплое кресло только по блату и никак иначе.

-Я прямым текстом обвиняю вашу организацию в пособничестве учиняемого операторами сотовой связи беззакония и открытого воровства денежных средств, - без страха предъявил Он чиновнику, - Их никто не контролирует. Они вольны устанавливать цены по-своему, вести ценовую политику без страха перед той же ФНС, перед следственными органами, перед ОБЭП. Они полностью свободны. Потому что они делятся с вами, с чиновниками, которые закрывают глаза на обираловку людей, на необоснованные комиссии, на все эти услуги и прочее. И вы, например, Департамент информационных технологий, пытаетесь всячески оправдать такое их поведение. Вы предлагаете такое законодательство, которое дает сотовым операторам полную свободу действий лезть в карманы простых людей. Себя-то вы обезопасили со всех сторон привилегиями ваших должностей и возможностями полномочий. Вы же не считаете себя челядью, холопами, крестьянами, чернью, простолюдинским быдлом. Только лишь по одной этой причине вы считаете нормальным брать то, что вам не принадлежит, что заработано не вами, но вам бы очень хотелось приложить к этому свои руки. Вот лет шестьдесят назад за такое действо вам бы пришлось нести ответственность потому, что ВОР ДОЛЖЕН СИДЕТЬ В ТЮРЬМЕ, где ему самое место, желательно до конца его дней, без права на возвращение как особо опасный элемент общества.

-Вы же знаете, на место одних придут другие, - улыбнулся чиновник, - Это неискоренимое явление.

-Это явление неискоренимо из-за таких как вы, которые культивируют подобную дикость, - немедленно возразил Он, - Которые привыкли на чужих херах в рай въезжать. Поэтому даже страх физически остаться без рук кое-где в арабских странах не искореняет воровство бесследно. Лично я говорю только за себя, и лично меня не устраивает то, что из меня кто-то делает терпилоида. Кому-то, возможно, нравится так жить, вот пусть они так и живут, но не мне. Вор должен четко понимать, что то, за чем он лезет ко мне в карман, принадлежит лишь мне. Я заработал это своими руками и горбом. Я никогда ни у кого не пиздил, а если мне что-то нужно, я подойду и спрошу.

-Это так принципиально для Вас? все с той же улыбкой уточнил чиновник, - Вы прямо такой законник.

-Вас удивляет моя позиция? ничуть не смутился Он, - Это называется ответственность, о которой я постоянно слышу из уст окружающих меня людей, и о которой мне втирают по телевизору с утра до ночи. Или же смысл ответственности фикция? Как у Нерона: мораль это аморальность.

Те же претензии Он высказал городской службе такси, к услугам которых прибегал время от времени. С того судьбоносного для Него декабрьского дня, результатом которого стало онемение рук воришки, застигнутого Им в его собственном доме, доставшемся Ему по наследству, прошло целых полгода, и заканчивался июнь. И как-то с самого утра зарядил сильный ливень, затянувшийся часа на полтора не меньше. В силу обстоятельств Он вынужден был вызвать такси, чтобы добраться до работы. И узнав цену поездки был изрядно удивлен и рассержен.

-Адрес, который меня интересует, находится от моего дома на расстоянии двух с половиной километров, - объяснял Он в своем обращении по телефону в службу поддержки такси, - Мне нужно всего минут тридцать-сорок, чтобы пешком пройти это расстояние. За что я должен платить указанную сейчас мне вами цену?

-Цена зависит от востребованности

-То есть, вы пользуетесь тем, что на данную минуту на улице поливает как из ведра, и людям просто деваться некуда, верно? осек Он, - Ну, в таком случае за озвученную стоимость поездки машина должна прибыть ко мне ровно в течение одной минуты после моего звонка, а водитель должен предложить чай, кофе, какао, кальянчик, на худой конец. И еще вы должны бояться, что меня может что-то не устроить. Все оттого, что вашу ценовую политику никто не держит под строгим контролем, и вы пользуетесь безысходностью людей, которые вынуждены вам платить такую сумму. Вас не проверяют ни ФАС, ни ФНС, ни ОБЭП, ни Генеральная прокуратура, ни транспортная инспекция, вообще никто. Вы же все в доле, все получаете свой процент. Единственное, что с вами можно сделать в таком случае физически ликвидировать как организацию, занимающуюся самоуправством и грабежом.

-Вы можете не заказывать такси, если Вас не устраивает цена, - только ответил оператор.

-Да, могу не заказывать, - пожал плечами Он, - Но закажет кто-то другой, который непременно заплатит. Потому что вам нет альтернативы на этом поле, только загнивающий общественный транспорт, которого приходиться ждать по полдня. Вы же частники, которым развязали руки, и пока вам их не отрубят вы будете и дальше заниматься обираловкой людей, лезть в их карманы, чтобы урвать как можно больше. Будь моя воля, я бы вас всех, частников мерзких, передушил, загрыз всех до единого, чтобы ни одного не осталось.

И последняя фраза была адресована Им в адрес всех этих конторишек: банков, сотовых операторов, перевозчиков таксистов и так называемых муниципалов, и иже с ними. Блядские мерзкие частники. Если тот несчастный воришка забрался в Его дом, чтобы обчистить Его всего раз, и финансовые потери Он еще как-то мог восполнить, то вышеуказанная ебаная, частная мразота, с которой Он не боялся гавкаться, взятый под контроль этой внезапной остужающей до какого-то абсолютного ноля силой, напоминала самых настоящих ос. Ведь осы жалят много раз подряд, в отличие от тех же пчел, умирающих после своего нападения. Частники лезут в карман постоянно. Просто потому, что нет никого, кто пресекал бы их неуемную тягу брать, брать, брать. Брать чужое, нихуя не заработанное своими руками, своим горбом, своими потом и кровью.

Что ни говори, а эти намного хуже щипачей и домушников. Этих Он ненавидел откровенно и со всей душой. Эти не имеют права на существование.

Не то, чтобы Он являлся таким пламенным законником, радеющим за социальную справедливость и за то, чтобы все было как надо (или же больше за то, как было). Если так подумать, прежние законы могли бы так же обернуться против Него самого. Однако сейчас Он имел права требовать своего. Просто потому, что кто-то решил, что Он должен безмолвствовать и только наблюдать за тем пиздецом, что происходил вокруг Него повсюду, так и норовившим забрать е Него еще. Нет, ребятки. Вы, суки частники, сильны всего лишь на время, пока те, кто дал вам волю, дербанят и разбазаривают народное достояние направо и налево за бесценок, при этом со своих сдирая три шкуры. Хотя, проблема заключается именно в восприятии ими большинства своей собственностью. Вы, сучье частное отродье, сильны пока пудрите мозги страшилками об угрозе лишения права на частную собственность, как уже было однажды, когда вас просто разъебали в ноль после вашего же дюже длительного доминирования и тотального, как вам казалось, контроля над теми, кого вы называли холопами. Вам не помогли даже ваши законы, основанные в угоду вам. Частная собственность для вас ни личный дом, ни приусадебное хозяйство, ни тряпки, ни средство передвижения. Все это туфта, наживное или восстановимое. Частная собственность для вас деньги, которые держат вас у руля. И под страхом потери частной собственности, который вы так тщательно вливаете в уши вот этим, ДЛЯ ВАС, холопам, вы подразумеваете страх потери прежних денег и обеспечиваемых ими прежней власти.

Он потребовал в том же салоне сотовой связи лицензию, и когда Ему дали возможность с ней ознакомиться, Он обнаружил печать. Вот только печать принадлежала ЮРИДИЧЕСКОМУ ЛИЦУ, зарегистрированному в налоговой базе данных. Юридическому лицу = коммерческой организации. Потому что разница между государственным органом и юридическим лицом заключается в одном: государственные органы ГАРАНТИРУЮТ права и свободы граждан, закрепленные на конституционном уровне, а смысл существования ЛЮБОГО юридического лица (и не бывает государственных юридических лиц) извлечении прибыли. ЛЮБОЕ юридическое лицо получает прибыль за свою деятельность и платит налоги, т.е. ведет коммерческую деятельность, направленную на куплю-продажу товаров или услуг. ЛЮБОЕ юридическое лицо ЗАИНТЕРЕСОВАНО в прибыли. Это значит, что ценовая политика для него имеет первостепенное значение, это значит, что оно будет пользоваться любым подходящим моментом, чтобы содрать с покупателя как можно больше, чтобы получить хорошую прибыль. И откровенная ложь первый инструмент в руках его для достижения этой цели.

Вас НАДО пиздить, мерзкие частники, вас надо пиздить нещадно, чтобы вы боялись лишний раз копейку сверху накинуть. Вас надо не просто душить и давить без сожаления и колебаний, вас надо вытравить из людского сознания.

Не частники, но государство должно быть монополистом и диктовать условия, в основе которого и которых заложены народные интересы. Люди въебывают за то, чтобы пользоваться благами на их родной земле. Люди вкладываются и физически, и материально в обеспечение их пользованием предлагаемых государством благ. Это значит, что именно государство ОБЯЗАНО предоставлять им качественную и финансово доступную телефонную связь, качественный и финансово доступный общественный транспорт, надежность и уверенность в неприкосновенности их кошельков, куда не залезет ни один банк. А что касается банков, банк должен быть всего один, и только один, ПОЛНОСТЬЮ подконтрольный государству, как и национальная валюта, им производимая.

Но для того, чтобы государство было бесспорным монополистом, диктовало условия и предоставляло гарантии прав и свобод, нужно, как минимум, само государство. Не сборище частников компаний и корпораций, в том числе, самовольно именующих себя государственными органами, каждый со своим уставом и регламентом, к государственному законодательству не имеющим никакого отношения, нет. Государство единое целостное образование, однородная структура, не предполагающая никакого смешения из юридических лиц.

Идея же навестить того молодого воришку, заслуженно получившего судимость, но в силу определенных обстоятельств и подсуетившейся матери получившего за три эпизода условный срок, посетила Его так же совершенно внезапно как и обнаружение преступника в Его доме. И надо отметить, и Он действительно отметил про себя этот факт, что Его негодование, которое, конечно, было в нем, запертое под толщей льда, что обрела над Ним необходимый Ему контроль, и продолжало сохраняться и после того как домушник заслуженно получил с точки зрения закона не совсем справедливое наказание, как-то угасло, что ли. Во всяком случае, оно было не столь заметно на протяжении всего времени от начала такого важного для них обоих дня, скрестившего доселе незнакомые судьбы. Где-то внутри себя он чувствовал, что должен был навестить этого парня, которого звали Максимом Свердловым. Отчасти потому, что именно Он прервал цепочку краж, совершенных молодым человеком, отчасти потому, что именно Он стал виновником отказавших у Максима рук, и этот вид наказания имел гораздо более существенное значение в сравнении изоляции от общества за колючей проволокой и решетками на окнах, а отчасти и потому, что прежнее негодование Его утрачивало свою силу. Говоря проще, Он остыл по отношению к Максиму. Он дал Максиму возможность испытать, очень мягко говоря, неудобства физической неполноценности, при которой не работают руки, это все равно как если бы их отрубили.

Он мог вернуть Максиму прежнее здоровье. И это намерение родилось в Его голове спустя время, в ходе которого Он изложил свои претензии и в банк, и сотовому оператору, и в Департамент информационных технологий, и в службу такси. Все это были воры куда более ненасытные, чем воришка, проникающий в чужое жилье за деньгами и драгоценностями. По отношению к нему Он остыл, Он просто не мог не остыть даже при всем своем жестком отношении к тем, кто тянет свои руки к чужой собственности. Что там десять-пятнадцать тысяч и какая-нибудь позолоченная цепочка (пусть не одна, как в случае с Максимом), когда речь идет о миллионах и миллиардах, наживаемых на миллионах рабочих людей. Да, вор должен сидеть в тюрьме, только так и не иначе. А как быть с теми, кто обувает миллионы людей без всякого стеснения, открыто, можно даже сказать, легально (и то, с большой-большой натяжкой), и для которых тюремные стены не означают ограничение свободы действий, а даже наоборот, предоставляют дополнительную безопасность? Да еще их будут там кормить за все тот же казенный счет. Им будут носить и дорогие фрукты, и вино, у них будут все условия, привычные на воле: и телевизор, и свежие газеты, и радио, и Интернет, и всегда чистая кроватка. И даже обращаться к ним будут с уважением. Это Максиму присвоят и номер, и погоняло, и будут обращаться к нему приказным тоном, даже не по имени.

Нет, судить и приговаривать всю эту гниль к тюремным срокам, зная, что у них достаточно наворованных и награбленных денег не дохуя, но дохуищи, это бессмысленная трата времени и здравого смысла. Их не исправят никакие тюремные сроки. Это у них в крови тяга к деньгам и власти. Это как болезнь, это даже хуже болезни. То, что в крови этих сучар, неизлечимо, это часть их, где-то в геноме, на физиологическом уровне, будто с рождения. И если какой-нибудь Хуй Веревкин или Пизда Васютина открывают бакалейную лавку с намерением просто нормально жить, дать хоть что-то собственным детям, быть уверенными в их благополучии, то ЭТИ существуют только ради денег и власти. И даже на собственных детей им нередко бывает так же похуй. И чем больше Он проникался мыслью дать Максиму еще один шанс, тем, кажется, все больше Он ненавидел эту мерзкую чиновничье-корпоративно-банковскую блядоту, по вине которой такие как Максим лишь неизбежно множатся, поддерживая этот дикий, сложившийся за века порядок вещей. Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют так в свое время выразился один баснописец, чьи произведения в современных школах давно забыли. Забыли, наверное, намеренно, чтобы этот порядок вещей продолжался и продолжался, со временем нескончаемой шлифовки становясь все более изощренным, все более идеальным.

Отсутствие контроля, хаос, разброд, имеющий в своей сердцевине лишь одно - нескончаемые грабеж и воровство, жажду легкой наживы за счет чужих карманов, чужой собственности. Это только способ удержания власти мерзкими погаными частниками в их руках. Да на их фоне такие как Максим Свердлов бесследно меркнут, просто ангелы с крыльями, как бы кощунственно это не звучало.

Он без стеснения подготовил презент для Максима, потратив хорошую сумму в качестве выражения своего прощения и выражения мирных намерений его матери и близким родственникам, которые наверняка винили Его за тех же вызванных ментов, когда можно было разойтись миром (и совершить укрывательство преступления в ущерб другим пострадавшим). Впрочем, они должны были понимать, что молодой человек ступил на уголовную тропу, так что, вполне возможно, оно было и к лучшему, что его остановили, пока еще не было совсем поздно. Конечно, вряд ли они связывали полное онемение его рук с Ним (кроме самого парня, естественно), и Он не хотел думать иначе.

Максим жил с матерью в пятиэтажном доме, не имеющем ничего общего с хрущевками, но, как и в последних, лишенном лифта. Первое, что бросалось Ему в глаза, буквально заваленная пакетами с мусором, предметами мебели и сантехники, старыми покрышками и фрагментами попиленных деревьев площадка, баки на которой буквально утопали в вышеуказанных отходах. Складывалось впечатление, что последний раз коммунальщики убирались здесь месяц назад или и того больше. А ведь жильцы исправно получали платежки со счетами, в том числе, за вывоз мусора. Дверь в нужный Ему подъезд была кем-то раскрыта, и на внутренней стороне ее был прикреплен и засунут под пластик рамки информационный лист об управляющей компании, обслуживающей данный дом. Люди несли ей деньги, оплачивали счета за пользование электроэнергией, водой, газом и прочими услугами, которые были пропечатаны только на бумаге. Потому что фасад дома давно требовал обновления. Стены внутри подъезда так же нуждались в обновлении и требовали элементарной штукатурки и покраски. Запах канализации не выветривался через раскрытую нараспашку входную дверь.

Даже здесь мрази ебаные частники забивали хуй на право граждан жить по-человечачьи.

-Не мы же подъезды засираем, - сами собой всплывал в Его голове противный блядский голосок толстожопой бабищи, чей пердак не помещался в салон служебного автомобиля.

Этот образ возник в Его воображении сам собой, стоило Ему мысленно высказать руководству частной конторы, обслуживающей данный дом, претензии на откровенный срач, встретивший Его уже на стенах фасада и торца здания. Данный частник ничем не отличался от прочих частников, в чью задачу изначально было заложено обирать людей на мифические ремонты и обслуживание дома. Уже одна только куча мусора чего стоила. Людей не должно ебать, кто занимается обслуживанием дома, а кто убирает за ними мусор. Похуй на название, поскольку это такие же частники, которые получают деньги за исполнение своих обязанностей, однако так же хуй на них забивают. Главное платят, главное держат карманы открытыми как можно шире, а значит готовы платить ту цену, которая в платежках указана.

-Пираньи, - очень точно подобрал сравнение Джон Пила Крамер в адрес все тех же частников, занимающихся страхованием.

Да нет, куда хуже. Толстожопая охуевшая бабища это в прошлом, этот образ откуда-нибудь из совдеповской эпохи. В современном мире, насквозь пропахшем и пропитанном частной кодлой на смену жиртрестам с противными рожами пришли холеные стройные дядечки в строгих костюмах с галстуками и в лакированных туфельках (иногда даже пидористического вида) и точно такого же вида тетечки, в головах которых вместо мозгов бездушные калькуляторы. Хотя, судя по уровню школьного образования, калькуляторы неотъемлемая часть их повседневного существования (потому что жизнью это назвать язык не поворачивается). Они умеют лишь считать, тыкая в кнопки счетно-вычислительной машины. И это их поведение настолько выбешивает, что руки так и чешутся въебать по холеной морде от души. Любой из этой кодлы переломится без труда надвое после первого же крепкого удара.

Пираньи набрасываются кучей и разрывают жертву на части, но Эти в строгих костюмах с галстуками и в лакированных туфельках медленно и уверенно топят. Пираньи охотники, хищники. Эти же - просто хищники. Они не охотятся ради выживания, им нужна только прибыль. Дошло до того, что даже обороноспособностью в стране рулит человек, не имеющий к армии никакого отношения. И ладно бы, если речь шла о фальшивых медалях и орденах, украшающих грудь так, что уже свободного места для новых висюлек нет. Нет, речь снова идет о строгом костюме с галстуком. То есть уже официально, не стесняясь людям говорят, что все, мол, ребятки, добро пожаловать в мир денег. Какое, нахуй, государство, какие гарантии прав и свобод? Гарантии и свободы вам гарантируют деньги. Какие, нахуй, законы? Закон один кредитный договор. Вот вам закон, челядь. Мы строим дома, но, получите вы их в кредит. Нет, не за то, что вы въебываете 24/7, а когда кредитный договор с банком заключите лет на тридцать-сорок-пятьдесят, чтобы в гроб легли с кредитом за плечами. Ну а чего еще можно ждать от лавочки, зарегистрированной в налоговой базе данных в качестве юридического лица (а Министерство обороны есть юридическое лицо), т.е. в качестве коммерческой организации, т.е. расписавшейся в собственной коммерциализации, т. е. отстранившейся от государства вместе с его интересами? Естественно, что такой конторой должен командовать человек, насквозь пронизанный коммерцией, но никак не военный. А как известно, любой коммерс в первую очередь думает о прибыли: сколько ему дадут денег, сколько потратит, сколько получит. Какая, нахуй, обороноспособность?

Еще раз, закон один кредитный договор. Нет, ребятки, деньги теперь банки дают, под проценты, естественно. А то, что вы из собственных карманов в добровольно-принудительном порядке отдаете, это на обслуживание чьих-то личных интересов, но не ваших собственных. Частники за ваш счет ЖИВУТ, а вот вы существуете, даже не выживаете. Вы нужны только потому, что обслуживать свои прихоти частники самостоятельно не хотят, это не вставляет. Нужно, чтобы кто-то оплачивал их счета. А вы говорите, домушники, ха. Вы должны платить даже за собственное здоровье. Да, вы можете пользоваться бесплатными поликлиниками, больницами, находящимися, якобы, в ведении чиновников, но кто сказал, что там вы получите качественное обслуживание, за доступ к которому вы платите налоги? Кто вам сказал, что в условиях рынка чиновники не являются посредниками между вами частниками с их услугами, которые берут свой процент за предоставление этих самых услуг этими самыми частниками? Это значит, что вы будете платить дважды за одно и то же: и частнику, и чиновнику с его условиями. Со стороны это выглядит как резня между двумя коммерсами, желающими наебать друг друга, но в объебосе только конечный потребитель. Все верно не люди, даже не граждане. ПОТРЕБИТЕЛИ. Слово не менее равнозначное слову терпилоид. Потребители хуеты, за которую содрали втридорого, не по делу, но содрали. Потому что развели.

Как там поется? Ах да, тонкие пальцы, бьющие по клавишам судьбы, точно. Это пиздец, насколько точное замечание. Идеальная мечта любого коммерсявки: привязка клиента к своим услугам, ибо это неиссякаемый источник прибыли. Сделать так, чтобы только твои услуги были востребованы. Чтобы никто не смел влезть со стороны. Вдруг у него и товар, и услуги качественнее и доступнее? Есть же, например, лекарства от рака, которые не пускают в массы, а их изобретатели признаются сообществом врачей как шарлатаны, а сами эти лекарства объявляются фуфлом. Все оттого, что раковые опухоли это источник прибыли. Кто же захочет рубить сук, на котором сидит? Вы БУДЕТЕ платить потому, что у частника есть то, что вы ХОТИТЕ приобрести. Не то, что вам НУЖНО, а то, что вы ХОТИТЕ. Не ссыте, частник поделится прибылью с кем надо, чтобы пиздюлей не получить. А кто ему может что-то сделать, если государство состоит из таких же частников? Народ, который добровольно карманы свои открывает для как бы узаконенных воровства и грабежа? Народ ничего не может сделать, чтобы подъезд в доме в порядок привести, ебаный икебастуз.

-Мы не можем ничего сделать без согласия жильцов, - развели руками в домоуправляющей компании, куда Он позднее обратился, позвонив по указанному на двери подъезда номеру телефона, - Решение по ремонту принимается жильцами подъезда. Вдруг кому-то не понравится, например, дышать краской?

-Другими словами, вы берете с людей деньги и при этом ждете, когда вас попросят? То есть, если завтра кому-нибудь на голову прилетит кусок отскочившей штукатурки, тому же ребенку, допустим, вы скажете, мол, мы переживаем, чтобы кто-то не пожаловался на запах краски, - немедленно сделал вывод Он, - Мол, вы сами виноваты: дождались этого момента, а ваша богадельня вроде как не при делах. Но есть, правда, один нюанс: если собрание жильцов потребует от вас этого ремонта вот, мол, прямо сейчас, в течение часа, вы же пожалуетесь, что провести ремонтные работы прямо здесь и сейчас вы не располагаете нужного для этого суммой. Максимум, через день-другой, неделя, месяц, и т. д., но только вот не сейчас, ни сиюиминутно. Расчет очень прост: авось и небось. Привыкли гадить, привыкли жить в гадюшнике, в закуте, и еще поживут. Главное, несут исправно, а если, вдруг, потребуют потерпят, ничего страшного. Мол, сейчас бабки отобьем, которые на гулянки потратили на ремонт в коттедже или на новый чермет на колесах, тогда и займемся. И не говорите мне, что это не так, что вы деньги из чужих карманов на себя любимых не тратите. Не Вы лично, Вам-то обычную зарплату платят, но Ваши начальники, так называемые. Знаете, я вот не поленился, залез в ЕГРЮЛ, в налоговую базу данных и нашел информацию об учредителе вашей конторы. Вы знаете, например, чем, согласно информации из налоговой, должен заниматься Ваш руководителей Елькин Сергей Сергеевич? Он торгаш мебелью. А знаете, какие функции исполняет ваша организация согласно выпискам из той же налоговой базы данных? Документация. И к сбору денежных средств вы отношения не имеете. Только расчет весь ваш основан на тех же: авось и небось. Всем же похуй, а кому нет, тот вряд ли затеет с вами разборки. А я вот думаю, вас надо с ОБЭП познакомить, с Отделом по борьбе с экономическими преступлениями, чтобы они каждую копейку ваших доходов посчитали.

После этого Он не замедлил письменно обратиться в Генеральную прокуратуру с обоснованными вопросами в адрес управляющей компании по адресу проживания Максима Свердлова. Через неделю Ему пришло сообщение из ОВД такого-то района города с просьбой перезвонить и рассказать толком, что произошло. Он перезвонил по оставленному Ему номеру телефона, а на следующий день отправился в отделение, где встретился с двумя молоденькими женщинами, одетыми по гражданке. Однако общался Он лишь с одной, действительно очень привлекательной внешне, которая заметила нешуточный блеск в Его глазах записывала каждое Его слово.

-Понимаете, аудит не наш профиль, - максимально вежливо ответила Наталья (так она представилась) на Его изложенное спокойным хладнокровным тоном негодование, ничуть не поколебавшееся под приятными внешними ее данными, - Мы можем лишь рекомендовать Вам обратиться в жилищную Инспекцию. Мы, конечно, обязательно направим к ним Вашу жалобу. Но Вам, все же, лучше будет самому составить обращение.

Но все это происходило позднее, спустя время после Его общения с Максимом Свердловым, который встретил Его в инвалидной коляске со сложенными на коленях руками. Максим полностью зависел от матери, с которой жил, вообще от сторонних лиц, которые кормили его с ложечки, подтирали за ним в туалете, и все в подобном роде. Он не был полным инвалидом, конечно, но нерабочие руки не позволяли Максиму даже нормально встать с кровати. Это вообще была не жизнь, и Он прекрасно понимал, что именно Он устроил молодому человеку в качестве наказания за проникновение в Его дом с намерением поживиться. И это наказание Он устроил не только одному лишь Максиму. На лице самого же парня легко читался недетский ужас, от появления Его у них дома с намерением пообщаться с молодым человеком. Они жили в, в общем-то, неплохо отделанной двухкомнатной квартире, казавшейся Ему просторной.

-Здравствуй, Максим, - наконец поприветствовал Он парня после общения с его матерью, которая не скрывала своего недовольства от этого визита.

-Что Вам здесь нужно? поборов страх от осознания появления своего обидчика, по вине которого он оказался в инвалидном кресле, и с открытой враждебностью, потребовал Максим.

Ни мать, ни сына не смогли тронуть никакие гостинцы, что он принес с собой, и Он не должен был рассчитывать на другой эффект.

-Я хочу помочь тебе, - тем не менее не терял прежнего хладнокровия Он, оставшись с Максимом наедине и глядя тому прямо в глаза.

Максим с самого начала онемения своих рук никому ни разу не заикнулся о том, кто был виновником случившейся с ним неполноценности. И даже мать его не была в курсе того, что происходило у него в голове. Хотя, конечно, была совсем недалеко от истины, обвиняя всех и каждого, по чьей воле Максим был осужден (условно, конечно, но после ее хлопот) и оставался совсем беспомощным физически, что, нельзя не отметить, так же сыграло свою роль в его оставлении на свободе.

Однако Максим очень хорошо понял Его слова, после которых невыносимый тяжелый взгляд Его сделался просто спасительным.

-Внутри твоих рук настолько сильный холод, что ты практически не чувствуешь его, - описывал Он то, что происходило с Максимом на протяжении полугода, - Это то же самое, что происходит во мне сейчас, когда я вижу куда большее в сравнении с твоим зло. Я знаю, что это ограждает меня от моих собственных эмоций, которые непременно приведут меня либо в тюрьму, либо в дурку, либо в могилу. Потому что я хочу взяться за пистолет, наблюдая, как из меня делают лоха последнего. Потому что я искренне ненавижу тех, кто превращает меня в терпилу. Я готов броситься на них с кулаками, готов кипеть в гневе, готов орать пока голос не пропадет, готов крыть отборной бранью. Я много чего готов сделать с ними сейчас, и сделал бы, не будь этой силы, что намного сильнее моего возмущения. Поэтому я знаю, что тебе хотелось бы накинуться на меня с кулаками.

-Да, мужик, ты прав, это то, что я хочу сделать в первую очередь: набить тебе ебальник, - закивал головой Максим, не отводя глаз от своего гостя.

И Он видел в них отчаяние, и только отчаяние, и больше ничего.

-Мы оба в жопе, - сказал Он, будто пропустив агрессию парня мимо ушей, - Нас обоих вертят на причинном месте каждый день и час, и будут продолжать это делать просто потому, что считают нас терпилами. Когда я поднимался по лестнице к тебе на второй этаж, я увидел огромный кусок штукатурки на стене, который вот-вот отвалится, например, на голову твоей матери, когда она будет подниматься с сумками из магазина. Или твоим друзьям, которые не забывают о тебе, понимая твое положение. А между тем, твоя мать оплачивает счета на содержание дома, на уборку мусора, которым площадка завалена по самое некуда. Возможно, ты и нападешь на меня, когда контроль над руками вернется, возможно, даже грохнешь, встретив меня где-нибудь в тихом месте вместе со своими подельниками, за что, естественно, получишь реальный срок. Но этот кусок штукатурки будет ждать своего часа. Поверь, он отвалится, и сейчас он просто набирает скорость, медленно, но верно. Не этот, так другой, на стенках, которые на хуй никому не нужны, но за которые платит деньги в том числе, твоя мать. Это намного больше, чем те копейки, из-за которых ты сейчас пребываешь в инвалидном кресле, и которые только раздувают твой гнев в мой адрес.

-Верни мне мои руки, - потребовал Максим, казалось, не понимавший ни слова из того, что Он пытался до него донести.

Казалось, его глаза заблестели от слез.

-Пошевели пальцами, - негромко потребовал Он в ответ, а затем повторил, - Пошевели пальцами, Максим.

Тот опустил взгляд на руки и обнаружил легкие, едва заметные движения до того покоившихся пальцев рук. Они будто шевелились сами собой, независимые от всего остального тела, и Максим долго не мог отвести от них взгляда, полного удивления и облегчения, охвативших его сознание.

-Тебе потребуется несколько дней, не больше недели, - уточнил Он, так же наблюдая за этим движениями, - Холод внутри рук будет ослабевать, отступать до полного своего ничто, пока ты не обретешь прежнего своего контроля над руками и над своим сознанием, в котором полно страха, устроившего тебе эти неудобства. Не думай, что это какой-нибудь гипноз, внушение, как это может быть. У меня нет таких возможностей. Только учти, что все может вернуться обратно. Ты не тем занимаешься, Максим, а если уж хочешь что-то украсть, то бери у тех, кто заслуживает быть терпилой.

-Я залезла в долги, - нехотя поделилась его мать Валерия Павловна, - Взяла в одном банке, взяла в другом, просила у родственников и знакомых, чтобы заплатить адвокату, чтобы облегчить участь сына в СИЗО. Чтобы, черт побери, не отправили в колонию. Я сейчас в таком говне: почти полтора миллиона, из которых миллион двести только банкам. Эта квартира все, что у нас с Максимом есть. И это родственники могут сколько-нибудь подождать потому, что понимают. Банки ждать не будут. Это же стервятники. Мол, воспитала вора, так поделом же тебе.

-У Максима все будет хорошо, - постарался воодушевить Валерию Павловну Он, - У него должен быть шанс. Если человеку даны руки от рождения, значит руки должны работать. Нужно только подождать.

Он не стал обращаться в предложенную сотрудницей ОВД Натальей жилищную Инспекцию по вопросам бардака, творящегося в подъезде дома, куда Он ходил, чтобы увидеться с Максимом.

Он не стал обращаться в жилищную Инспекцию потому, что узнал о ночном возгорании в помещении, занимаемом сотрудниками злополучной управляющей компании. Огонь вспыхнул сразу после того, как в окно была брошена бутылка с зажигательной смесью. Помещение выгорело достаточно сильно, пожарным с трудом удалось справиться с огнем. Офисная документация и оборудование было уничтожено почти полностью. Опознать поджигателя не помогли никакие камеры. К зданию быстро подбежал человек с капюшоном на голове и тряпкой, наполовину скрывшей лицо, поджег тряпку, торчавшую из бутылки, бросил бутылку в окно, и так же быстро убежал.

Узнал Он об этом происшествии из дневного выпуска местных телевизионных новостей на следующий день после случившегося пожара. Сколько прошло времени спустя Его визита к Максиму, имя которого мгновенно вспыхнуло в Его голове само собой? Что-то около месяца точно. На всякий случай Он, стараясь не афишироваться, вновь добрался до того дома, но только чтобы осмотреть подъезд. Могло ведь так получиться, что поводом для поджога оказывалось ужасное состояние подъезда, о котором Он пожаловался представителям правоохранительных органов. Ничего не поменялось по факту с момента Его первого визита сюда, как был срач, так и остался, и куски штукатурки, грозившие вывалиться кому-нибудь на голову или под ноги, продолжали занимать свои места. Ему не стоило волноваться. Впрочем, Он и не волновался, сделав про себя определенные выводы.

Ему позвонили из ментовки спустя три дня после случившегося в офисе управляющей компании пожара. Позвонили и попросили подойти для прояснения возникших у следствия вопросов. Он уже знал, что от Него хотели. Ему надо было говорить правду, но все же Он немного нервничал: мало ли что могло оказаться для Него неожиданным.

И вот Он пришел на встречу со следователем, который показал Ему Его же собственную жалобу, записанную рукой Натальи, которую, как она заверяла, должна была отправиться в жилищную Инспекцию. Он не сомневался, что бумага действительно ушла, но оперативникам не стоило особых усилий заполучить ее в качестве вещественного доказательства. Он был, однако, спокоен, уверенно поясняя, что действительно был в этом доме, что действительно заходил к Максиму Свердлову, против которого однажды давал показания, ставший жертвой его проникновения к Нему в дом и заставший парня на месте совершения преступления, а позднее выступавший в суде вместе с другими потерпевшими. Он слышал, что у парня отказали обе руки пока тот пребывал в СИЗО в ожидании суда, и этот факт сыграл свою роль в приговоре к условному сроку. Несмотря на свое негативное отношение по этому поводу (потому что вор должен сидеть в тюрьме) Ему стало жалко бедолагу, Ему стало жаль его мать, влезшую в большие долги ради своего непутевого ребенка. Он был у них, чтобы узнать, как у них дела, может быть Он мог чем-то помочь. И по ходу своего визита Он отметил полный бардак, творившийся в подъезде их дома. Это Его не устроило Он написал соответствующую жалобу в МВД, и Ему было, в конечном счете, сказано, что жалоба уйдет в жилищную Инспекцию.

Он изложил все как на духу. Он нигде ни разу не солгал. Он просто умолчал кое о чем потому, что не спрашивали, а вот если бы спросили (что было бы вряд ли), тогда бы солгал точно.

Кажется, Он был убедителен, в Его объяснениях не за что было зацепиться, да и не очень-то они и хотели за что-то цепляться. Потому что Его никто не задерживал, похоже, Он действительно ничего не знал. А кроме того, управляющая компания получила не одну жалобу из этого дома. Однако Он подозревал, что чуйка у следователя могла оказаться достаточно неуемной, чтобы за Ним проследили. Из ОВД он сразу пошел домой, намереваясь провести в четырех стенах весь остаток дня в ожидании чего-то такого, чего просто не могло не произойти. Из окна дома Ему была доступна оживленная улица, и до вечера Он то и дело поглядывал из него в поисках какого-нибудь подозрительного автомобиля, припаркованного в радиусе обзора из Его окна.

А где-то часов в восемь вечера, когда Он уже мысленно готовился лечь в кровать, несколько раз широко зевнув и чувствуя приятную тяжесть в теле, в доме раздался звонок в дверь.

На пороге стоял Максим, и это был его визит в Его дом после прошлого незаконного проникновения с целью найти что-нибудь ценное.

-Ты слышал о пожаре в Управдоме? с ходу спросил Максим, старавшийся сдерживать волнение.

-Меня вызывали в ментовку, - кивнул головой Он, разглядывая парня в ожидании его агрессии, которая так и витала вокруг него, несмотря на всего его попытки обуздать ее, - Сегодня.

И Его ответ слегка остудил Максима подобно несильному, но все же ощутимому шлепку по лицу.

-И что? спросил молодой человек каким-то дрогнувшим тоном.

-Ничего. Я сказал им правду: что приходил к тебе и у меня возникли вопросы к управляющей компании, которая должна была бы навести марафет как снаружи дома, так и в подъездах, поэтому я и написал жалобу куда надо. И что мне больше нечего добавить.

-Ты написал на них жалобу? переспросил Максим.

-Да, в Генеральную прокуратуру, и через неделю меня вызвали в ментовку, чтобы я дал им конкретику. Они обещали отправить ее в жилищную Инспекцию. А сегодня в ментовке я давал объяснения по этому поводу. Недовольные жильцы одна из основных версий. Меня должны были вызвать.

-Недовольные жильцы, - повторил Максим, - А ты не сказал ментам, что ты что-то сделал со мной? Что ты рассказывал мне о том, что на голову моей матери может вывалиться кусок стены? Я запомнил эти слова, мужик. Они не выходили у меня из головы, я слышу их даже до сих пор, произнесенные твоим голосом. Ты сказал мне, что не владеешь искусством внушения. А я думаю иначе. Ты что-то со мной сделал, ты настроил меня но то, чтобы я подпалил эту блядскую контору.

-Пожар твоих рук дело? уточнил Он в ответ на вернувшееся волнение Максима.

Между ними возникла пауза, в ходе которой Максим, наконец, отвел глаза в сторону.

-Я не помню, - выдохнул он через какое-то время напряженного для него молчания, - Я не могу вспомнить эту ночь. Я уверен, что спал в это время. Но что-то внутри говорит об обратном, даже рисует какие-то подробности. Бутылка с тряпкой, огонь, опущенный капюшон, закрытое лицо, чтобы никто не узнал даже по камерам, даже перчатки. И никаких следов. У меня есть только твой голос в голове и уверенность, что я подчинился ему. Убеди меня в обратном.

-Тебе нужно сейчас успокоиться, - заметил Он, - Ты слишком впечатлительный, это твоя слабость. Поэтому у тебя возникли проблемы с руками, поэтому ты сейчас рассказываешь мне о том, что я настроил тебя какими-то страшилками. А по поводу куска стены, опасного для здоровья, так это действительно проблема. Потому что ремонт в подъезде необходим, ты видишь эту проблему каждый раз, когда идешь по лестнице. Ты можешь стараться не обращать на это внимания, но глаза все равно замечают, что что-то не так. И так продолжается день за днем. Потому что никто ничего не делает, потому что всех все устраивает, потому что если что и случится плохое, то только не со мной, и не с моими родными и близкими, а с какой-нибудь бабкой, которая любит портить людям жизнь. Вот сначала пусть она куда-нибудь денется, а потом можно и подумать о собственном отношении к окружающему меня бардаку. Только таким как ваш Управдом как-то похуй и на бабку, и на всех остальных. Они палец о палец не ударят даже если рухнет вся стена. Им деньги нужны, а не ваши проблемы. Наберут сколько им надо, потом объявят о банкротстве, и все дела. Так что у вашей конторы недоброжелателей с претензиями должно быть немало.

-И поджигателей?

-Свято место пусто не бывает, - пожал Он плечами в ответ на разумные сомнения Максима, - Эта кормушка как говно, манящее мух. Какая-нибудь, да обязательно прилетит. Поверь, ошибки людей ничему не учат. Ведь в противном случае это ответственность. То, к чему ни один частник не привык, и они это откровенно признают. Так что и поджигатели будут, и диверсанты, и даже подрыватели Пойдем, кофе попьем, - предложил Он, понимавший, что Максим Ему еще понадобится, - Пойдем, пойдем. Глотнешь, успокоишься.

После внушительной литровой кружки сладкого горячего кофе с молоком Максим полностью расслабился. Была заметна его уверенность в понимании того, что происходило с ним в эти минуты.

-Я хочу помочь твоей матери, - открыто заявил Он, - Ради тебя она повесила кредитный ошейник себе на шею.

-Долги хочешь отдать? усмехнулся Максим.

-Денег дать, - улыбнулся Он, и конкретизировал, - Миллион.

-Ни хрена себе, - не стал сдерживать эмоции Максим, - Целый лям. Зачем тебе это нужно? Бабки девать некуда, что ли?

-Деньги всегда есть куда потратить. Особенно, если они в прямой доступности, а не хранятся за семью замками.

-И откуда у тебя миллион? через секундную паузу поинтересовался Максим.

-Банки по ночам граблю, - улыбнулся Он, - Не ссы, деньги вполне легальные, никакого криминала, вопросов не может быть по определению. С того момента, как эта сумма появилась у меня на руках, я стараюсь ее не касаться, сложил в столе. Ожидаю подходящего случая. Думаю, сейчас самое время. На днях планирую зайти к вам. Хотя, по правде сказать, я не пересчитывал, знаю лишь, что изначально был миллион, - как бы невзначай спохватился Он не сразу.

-Я могу передать деньги матери, - ожидаемо для Него предложил Максим.

-Вечер уже, чтобы разгуливать с такими деньгами по городу, - замотал головой Он, а затем вдруг схватился живот и чертыхнулся, - Извини, мне нельзя мне яйца жарить. Пойду до клозета.

Конечно поджигателем был Максим, который еще был нужен Ему (да и не только один лишь Максим) в качестве чужих рук. Максим же просто обязан был сейчас, оставшись без присмотра, рискнуть и пройти в зал, чтобы хотя бы просто убедиться в том, что этот миллион действительно имел место быть. Он осторожно отодвинул и задвинул каждый ящик единственного письменного стола, имевшегося в доме, однако никаких денег не обнаружил. Лишь в самый последний момент до парня что-то дошло, он вдруг обернулся назад, чтобы обнаружить Его, следившего за каждым движением молодого человека скрестив на груди руки.

-Я и говорю, ошибки людей ничему не учат, - пожал Он плечами

Январь

Его дом обнесли в конце января. Прибыв из краткосрочной и внезапной командировки домой вечером, Он с ужасом обнаружил вскрытую входную дверь. Спиздили и телевизор, и ПК с двумя парами колонок, и пылесос, и микроволновую печь, обчистили даже холодильник. Что уж говорить о кое-каких драгоценностях и отложенных на черный день накоплениях. Против воли Он буквально схватился за голову, осмысливая происшедшее с ним в реальности.

-У Анохина Витьки твое добро, - открыто заявила Вера Васильевна, чей дом был с Ним по соседству.

-У кого? не понял Он с первого раза.

-У Анохина Витьки. Это он был со своими приятелями, - настаивала пожилая соседка.

Она ничего не сказала ментам, когда те приехали после Его вызова и опрашивали соседей в поисках возможных свидетелей. А вот после их отъезда, оставивших Его наедине с бардаком в доме, пенсионерка не замедлила навестить пострадавшего соседа. И услышав из ее уст имя, Он понял, почему бабушка умолчала о подробностях в беседе с представителями правоохранительных органов.

-Вы уверены? уточнил Он, - Это действительно был Витька?

-Вот тебе крест, соколик, - настаивала Вера Васильевна и даже перекрестилась, - Трое их было, мудаков. В половине первого ночи на машине подъехали вчерашнего дня. Дюже сильно торопились, с твоим добром не церемонились. Знали, где и что лежит, раз успели вынести все твое добро хлоп-хлоп.

-А что же Вы, Вера Васильевна, ментов не вызвали, если видели все? логично спросил Он, хотя прекрасно знал все возможные ее ответы, - Ладно. Вы точно знаете, что это Витькиных рук дело?

-Узнала его толстую фигуру и хромоту на правую ногу, - чуть осунувшись после Его замечания, вновь оживилась соседка.

Из всех тех, кого Он знал, лишь Витя Анохин хромал на правую ногу. И он так же бывал в Его доме, даже чаще остальных Его приятелей и знакомых. Все оттого, что Он и Витя знали друга очень долгое время. Иногда Витя оставался у Него дома с ночевкой, не раз Он оставлял своего друга в доме за хозяина, если вдруг приходилось отлучиться на день-два. Ели-пили вместе, даже из одной тарелки, и держались, в целом, очень дружеских отношений, в которых прежде не возникало сомнений, не возникало даже намека на них. Вера Васильевна знала Витю в лицо, знала об этих дружеских отношениях, которые никак ее не должны были цеплять до такой степени, что пенсионерка решилась бы на оговор. Эти отношения вообще не должны были ее касаться. И вот менты так же опросили ее на предмет возможных подсказок в поисках воров ее соседа, и она ничего им не сказала потому, что рассказала Ему напрямую. Как бы желая, чтобы Он выяснил все у своего верного кореша без помощи со стороны.

После ее подсказки Он не замедлил набрать номер телефона Витьки Анохина, который всегда отвечал ему. А если нет, то это означало, что Витька просто не слышал звонок, но всегда перезванивал при первой свободной возможности. Он рано ложился спать, и спал часов по восемь-десять. Сейчас на часах было всего четыре вечера, и вряд ли Витя уже завалился в кровать. Однако, набрав номер его сотового, Он услышал о том, что абонент не абонент, после чего, спустя примерно полчаса, Он уже торопливо барабанил в дверь Витькиной квартиры, которую не раз сам помогал ремонтировать по первому его зову.

Дверь открыла Танька, с которой Витя познакомился где-то около года назад, с которой жил вместе гражданским браком, но не торопился оформлять официальные по паспорту отношения. Таньку, впрочем, эта задержка только устраивала. Тем не менее, в Его присутствии речь о свадьбе между ними заходила не раз и не два. Фигуристая и статная Танька могла бы с легкостью завести любого мужика. Грудь, талия, зад, ножки все было при ней, готовое быть пущенным в дело. Витька не раз говорил Ему о завистливых взглядах, когда они с Таней гуляли по улицам, ходили в кафе и в парк, даже во время посиделок вечером в пятницу и субботу в компании общих знакомых, когда жарили шашлыки под легкую музыку за городом. Витька оказался довольно ранимым ревнивцем, что Таньке, между прочим, нравилось. Она требовала от него постоянного внимания.

-Привет, Тань, я никак не могу дозвониться до твоего десептикона, уж думаю, не случилось ли с ним чего, - стараясь сдерживать волнение, улыбнулся Он в ответ и с ее позволения вошел в квартиру, - Случайно не знаешь, где он?

-Его нет с прошлой ночи, - открыто заявила Танька и проводила Его на кухню, - Кто-то звонил ему вчера в обед. А часов в семь вечера Витька собрался куда-то. Сказал, что ему нужно съездить за город, зачем, хер его знает. Последние три дня он стал каким-то дерганым. Либо влез куда, но ничего мне не рассказывает. Боится, наверное.

Она была совершенно спокойна, несмотря на факт отсутствия ее же гражданского мужа, от которого хотела детей, целые сутки.

-Я звонила ему сегодня несколько раз, да без толку, - Танька налила Ему целый стакан холодного апельсинового сока и поставила на стол вазочку с печеньем, - Придет, куда же денется без меня?

-А вдруг? поинтересовался Он.

-Да кому он, нахер, нужен? уверенно отмахнулась Танька, практически не сомневавшаяся в своем возлюбленном.

Он же, сделав всего пару глотков холодного апельсинового сока, ощутил разлившуюся по всему Его телу свежесть. У Него были намерения всечь Витьке с правой, вломить Витьке так, чтобы надолго запомнилось, тем паче, что не дозвонившись на его номер телефона, Он только еще больше мрачнел и распалялся. Ощутив хранимую холодным апельсиновым соком свежесть, Он как будто вынырнул на поверхность, которая была так нужна Ему сейчас. Вместе с Витькой Он прошел достаточно много препятствий в своей жизни, и вот теперь, наблюдая Таньку, воспринимавшую Его более чем за своего, за какого-то еще одного родственника, в котором та не сомневалась, Он почувствовал некий непреодолимый барьер. Конечно, Танька не должна была сейчас знать о том, что привело Его в дом лучшего друга, и в морду Витьке Он зарядил бы вне ее глаз. Он, вдруг, почувствовал себя сейчас будто на месте Таньки, которая хотела быть со своим будущим мужем, которая хотела видеть Витьку отцом ее детей, которая хотела сделать Витьку семьянином, которому, в конце концов, была бы верной женой. Она не была истеричкой, она была правильно воспитана в этом плане. Витьке она подходила идеально уже на одном только визуальном уровне.

Он понимал, что Витька сейчас не появится. Он понимал, что должен был пойти домой, что должен был оставить Таньку полной ее привычной уверенности.

И вот Он вышел из дома с намерением добраться до собственной разграбленной берлоги, морально и мысленно собравшийся после холодного апельсинового сока. На мгновение, однако, в Его посвежевшем сознании мелькнула мысль о том, что Танька почувствовала его взволнованность, вызванную чем-то экстраординарным, что могло иметь к Витьке отношение, но тактично не заговорила об этом, а просто молча сделала то, что Ему было нужно остудила голову. Танька, ведь, даже не спрашивала Его желания утолить жажду.

Танька позвонила Ему, едва Он сделал несколько шагов в сторону остановки общественного транспорта, находившейся метрах в ста пятидесяти от ее с Витькой гнездышка.

-Витьку мусора приняли, - только сказала она негромким, но крайне трагичным голосом, от которого Он почувствовал внутри неприятный холодок.

Быстрее молнии Он вернулся назад, дернув входную дверь на себя одним резким и сильным рывком.

Танька сидела на кухне, сжав в руках телефон, глядя в пол.

-Он только что позвонил, - рассказывала Танька, едва Он оказался рядом, - Сказал, что находится в ментовке за попытку сбыта краденых вещей. Он просил, чтобы я его простила, и больше ничего не сказал.

-Ну точно мудак, - выдохнул Он, про себя прекрасно все поняв и не сдерживая своей реакции, - Так, Тань, значит сиди дома. Ты меня слышишь?

Она будто выпала из реальности, глядя в пол, даже когда комментировала произошедшее минут пять назад событие.

-Угу, - кивнула Танька после Его вопроса.

Она была, что называется, в ногдауне. Только что она получила крепкий удар под дых, даже не по лицу, от которого перехватывает дыхание, и все привычное кажется неестественным и до невозможности тонким и крайне плывучим, крайне нестабильным. Он вдруг увидел перед собой кого-то иного на ее месте, в один миг растерянного до состояния полной утраты осознания окружающего мира.

-Таня, - негромко позвал Он, оказавшись прямо перед ней, - Таня. Таня, посмотри на меня.

Меньше всего Ему сейчас хотелось видеть ее, если не слезы, то сморщенный, никак не подходящий ее приятной внешности вид. И вот она подняла на Него голову, и взгляд ее был каким-то потухшим, и больше того, каким-то остывшим. Больше того, прежний здоровый вид ее лица посинел от холода. Он взял ее за руки, и обнаружил самый настоящий лед как в собственных пальцах, так и под кожей женских рук. Они тоже посинели, и остыли, тем не менее продолжая подчиняться командам их владельцев. И Он как-то не был удивлен этими необычными наблюдениями и ощущениями, Он как будто предполагал их, предполагал, что так будет. И оттого Он не был как удивлен, так и напуган.

-Мне холодно, - слабым голоском пискнула Таня.

-Я знаю, - уверенно заявил Он, не отводя от нее глаз, - Я чувствую то же самое. Я не знаю - почему, могу лишь предполагать, что это итог. Потому что Витька обнес мой дом. Есть свидетель, который опознал его.

-Почему?

-Не имею ни малейшего представления.

-Мне трудно поверить, - ее просто трясло, и Танька физически не могла разжать скованных льдом ухоженных пальцев, в которых продолжала стискивать телефон.

-Мне тоже. Завтра я постараюсь пробить что-нибудь.

Он помог Тане подняться, она попросила отвести ее в зал. Затем легла на подушки, своих рук из Его хватки она не выпускала. Посинение ото льда под кожей наверняка бы устремилось вверх по рукам их обоих, неизбежно распространяясь до самых кончиков пальцев ног и до макушек голов.

-И что нам делать? пыталась найти решение этого феномена Таня, чувствуя тепло в сжатых Им пальцах своих рук, - Что он сделал с нами?

-Сейчас мы нужны друг другу, - рассудил Он, - Мы оба пострадали от действий одного и того же человека, похерившего мою с ним многолетнюю дружбу, и оставившего тебя наедине с твоими чувствами, которые пошли по одному месту.

-Укрой меня потеплее, - поняла Таня, и оказавшись укутанной в одеяло, при этом остававшаяся в махровом халате, попыталась улыбнуться, - Все это так необычно.

-Я так понимаю, что мы с тобой можем чувствовать тепло друг друга, при этом остывшие после того, как Витька, можно так сказать, ранил каждого из нас прямо в сердце. Тебя знобит от осознания чувства обиды, я же переношу это состояние более стоически. Но если я сейчас уйду отсюда, то, подозреваю, что каждому из нас станет намного хуже, поскольку на улице будет намного теплее, чем у меня и у тебя внутри. Другими словами порознь мы с тобой окоченеем.

-Разве так может быть?

-Да хуй его знает, как может быть, - не сдержался Он, не стесняясь присутствия женщины рядом с Ним, - Найди объяснение получше. Так бы и расколотил ему всю морду и пересчитал ребра, говнюку штопанному. Я чувствую себя в позе страуса со спущенными штанами, и процедура опущения меня ниже плинтуса еще не закончена. Как быть я просто не знаю.

-А что, если то же самое происходит с другими близкими ему людьми? - предположила Таня, - Если, конечно, они в курсе? С нами было все нормально, пока Витька не позвонил мне и не сказал, что задержан.

-У них там вроде как право только на один телефонный звонок, - напомнил Он.

-А сарафанное радио? в свою очередь предположила Таня.

У Него был телефонный номер матери Витьки, которым Он пользовался очень редко. Сейчас был один из таких случаев, при котором ей можно было позвонить, Ему не нравилась эта идея. Однако Он дозвонился с первого раза, на ходу придумывая предлог, подбирая каждое слово. Он не хотел сейчас быть источником дурных новостей. Весь разговор длился всего несколько мгновений, после чего Он мог перевести дух.

-Кажется, там все в порядке, - подытожил Он по окончании звонка, а затем предложил, - Тебе сделать горячего чаю?

-Лучше подогрей молока, - попросила Таня, - Только не кипяти, чтобы было просто теплым.

Он сделал как просила Таня. Отойдя, наконец, от газовой плиты, Он перелил приятно теплое молоко в литровую фаянсовую кружку с изображением кошачьей мордашки, из которой пила только Таня, затем направился с кружкой в зал.

Но прежде чем подать Тане кружку с теплым молоком, Он наклонился и поцеловал Таню в губы. И с Его стороны это было вполне осознанное и взвешенное решение. У Него был веский мотив так поступить ради восстановления несправедливости. У Него спиздили имущество Он имел все основание сделать то же самое. Пусть Он и понимал, что возмущение по отношению к человеку, которого знал долгое время, рано или поздно угаснет, и что каждый человек имеет право ошибиться в жизни хотя бы раз. Однако все имеет в этой жизни свою цену. Были ли у Него долгосрочные планы на Таньку в эти минуты?

Этот поцелуй обладал теплой энергией, наполнившей Его изнутри, унявшей Его озноб, не такой чувствительный, конечно, как у Тани, но имевший место, при котором Ему и самому было бы неплохо закутаться в одеяло и просто закрыть глаза и расслабиться. Теплая волна поцелуя устремилась по всему Его телу.

От отнял свои губы от губ Таньки, которая была практически обескуражена после того, что произошло сейчас. Ее глаза были широко распахнуты в недоумении, разглядывая Его лицо, наполнившиеся живительным теплом, которое, однако, не возвратилось на свое место надолго. И тогда Он поцеловал Таню в губы вновь, и на этот раз Его поцелуй длился гораздо дольше, встретив ответное стремление удержать эти мгновения еще и еще. Танька все поняла, заряжаясь необходимым, как и Ему, теплом.

-Будем считать эту близость необходимостью, хорошо? предложила она, после чего потянулась к кружке с молоком.

-Как тебе будет угодно, - не возражал Он.

Но Таня очень хорошо поняла Его неудовлетворенность и только возросшее желание большего, чем простые поцелуи. Кажется, Он хотел пользоваться этой привязанностью их друг к другу, внезапно возникшей благодаря Витькиной дурости.

Оставшись на ночь, Он устроился спать на диване, в то время, как Танька отправилась в ее с Витькой спальню. Сон сморил Его в одно мгновенье, он даже не помнил, как уснул после бурного на события дня.

Он будто в черную бездну провалился, в пустоту, вынырнув из которой посреди ночи, обнаружил Таньку, стоявшую в пижаме возле него.

-Я мерзну, - пожаловалась она негромко.

Он не медлил с тем, чтобы протянуть Тане руку и подтащить молодую женщину к себе. Он сразу почувствовал ее озноб.

-Сколько это будет длиться? не смогла (или не хотела) сдерживаться она и шмыгнула носом.

-Ну все, ну все, - Он прижал Таню к себе, стараясь понять все ее переживания.

И в Его осторожной хватке озноб Тани унялся, уступая место проникавшему в каждую частицу ее тела теплу. То же самое происходило сейчас и с ним.

-Я не знаю, как долго это будет происходить, - открыто объявил Он, не смея теребить густые черные кудри ее волос, и только обнимая Таню за плечи, - Нас с тобой здорово поимели, теперь мы должны это перенести. Как говорится, нас ебут, а мы крепчаем.

-Мне плохо без него, - всхлипнула Таня, - Мне очень плохо без него. Я переживаю за него. Его же могут посадить. Его посадят, понимаешь? Он вор. Вор.

-Я полагаю, я не первый его терпила, - вслух высказал Он свои сомнения и опасения.

-Целуй меня, - вдруг обратилась Таня к Нему, - Целуй, иначе я совсем околею. Это единственное, что нам остается сейчас.

Его не пришлось просить долго. То, чего она хотела, было не просто короткими прикосновениями губ, но продолжительными поцелуями, как если бы речь шла о настоящей страсти, которая заставила бы их обоих пылать изнутри жгучим огнем. Но факт заключался в том, что прежнее тепло требовалось им обоим. И ради него они оба вели себя как любовники, между которыми существование отношений длилось не одну только эту ночь.

-Боже мой, что я делаю? повторяла Таня во время этих минут, заставивших ее забыть о холоде, что она чувствовала на протяжении нескольких последних часов, о холоде, что не позволял ей уснуть, - Что МЫ делаем?

Она сама потащила Его в спальню Его лучшего и давнего друга, находящуюся в его же доме.

-Пожалуйста, прошу тебя, - настаивала она, - Прошу тебя.

Она будто обезумела, утратила контроль над собой, не желавшая испытывать более никакого холода. Ему стало даже как-то не по себе. Но это состояние неуверенности было подобно какому-то гостю, оказавшемуся по ту сторону некоего экрана, безмолвно наблюдавшему за слившимися воедино двумя противоположными стихиями.

В Его объятьях, под воздействиями Его ласок, согретая Его огнем, жадно обняв Его руками, Таня, наконец, уснула. И сон ее был глубок и крепок.

Он же продолжал смотреть в потолок спальни, лишенный всяких мыслей, чувствуя, однако, привычный холод, который никуда не делся, но который привел в действие эту подобную огню страсть. Если в Его голове и было что-то, что понемногу возникало в Его сознании, то сейчас оно просто пропадало в той опустошенности, которая охватила Его после последних минут в кровати Витьки в компании с Танькой. Оно не просто пропадало, но утягивало Его за собой, с каждым мгновением становясь все сильнее.

Но и на следующий день ничего не изменилось. Как будто не было никакой страстно холодной ночи. Проснувшись, Он не обнаружил Тани рядом с собой, в отличие от знакомого холода, от которого вновь посинели Его руки и ноги. Таня, однако, грохотала посудой на кухне, откуда доносился приятный запах съестного. Цвет кожи ее порозовел, будто необычные физические отклонения, связанные с холодом, от которого Таню знобило вчера вечером и ночью до момента ее с Ним вынужденного совокупления, сошли для нее на нет. И Он уже не наблюдал посиневшие части ее прелестного тела, по большей части скрытого домашним халатом.

-Садись за стол, - предложила Таня.

По ее каким-то резким движениям, по сосредоточенности Он понял, что Таня была раздражена. А может быть, Ему только так показалось после тех мыслей, что закрались Ему в голову?

-Ты прости меня за эту ночь,- сказала она, оказавшись с Ним за одним столом.

-У тебя были веские причины, - кивнул Он.

Какое-то время Таня просто смотрела в окно, за которым едва начинался день, изгонявший тьму.

-Как ты себя чувствуешь? спросил Он, не торопясь притронуться к еде.

-Знобит, хоть и не так сильно, как было вчера. Привыкаю, наверно Я тебе нравлюсь? вдруг спросила Таня, стараясь не смотреть на Него.

-Да, - не стал скрывать Он.

-В тебе тоже есть какие-то черты, которые мне по сердцу, - призналась она не сразу, продолжая глядеть в окно, - Сейчас, когда я говорю тебе об этом, холод отступает. Возьми меня за руку, - попросила Таня, повернувшись, наконец, к Нему.

Глаза ее заблестели от слез.

-Это всего лишь черты, - пояснила она, когда Он накрыл ее руки своими руками, так же порозовевшими в момент прикосновения, - Понимаешь, только черты. Всего лишь что-то. Само по себе малозначительное. То, ради чего я не могу Прости, - она зажмурилась и закусила губы, - Но и мерзнуть я не хочу.

-Мне нужно поехать сейчас домой, - предложил Он, - Если ты действительно не хочешь мерзнуть, тебе придеться поехать со мной.

Он поднялся из-за стола, так и не притронувшись к еде, бережно обнял Таню, чувствуя приятное тепло, окатившее Его самого с головы до ног.

-Все будет хорошо, не плачь, - успокаивал Он ее.

Спустя чуть больше часа они были у Него дома. И Он ожидаемо испытал тепло, от которого уже успел отвыкнуть, и даже больше того, Танька так же ощутила полное отсутствие каких бы то ни было намеков на озноб. Они будто покинули самое настоящее логово холода, внезапно заполнившего дом Витьки, в котором Таня провела больше большой промежуток времени, и внезапно обратившего на нее свою агрессию.

-Не сомневайся, мой дом единственное место, где холод ее не достанет, - заверял Он Витьку в своем первом же визите в СИЗО, - И в этом вопросе мы с тобой квиты.

-Она ведь тебе не нужна, - ответствовал Витька со всей своей уверенностью, на которую был способен, - Ты держишь ее все равно, что в плену, чтобы меня наказать за то, что я обнес твою хату.

-А когда ты лез в мой дом, ты думал о последствиях? (Поверь, сейчас мне абсолютно насрать на твои мотивы.) Когда ты обносил других, ты думал о том, что можешь попасться? Может быть, это тебе похуй и на Таньку, и на друзей, с которыми ты за одним столом, и на родителей?

-Избавь меня от нравоучений, ладно? Скажи ей только, что я помню о ней.

-Обязательно скажу, не переживай, - заверил Он.

Он покидал СИЗО с неприятными чувствами, услышав из уст Витьки, в общем-то, правильные слова, больше похожие на приговор. Потому что хотя Таня и была Ему по душе, в ней было приятно Его глазу, можно сказать, все, и Ему хотелось прикасаться к ней, видеть ее статную фигуру, слышать ее голос, видеть ее слезы, которые Он мог унять, чтобы успокоить ее переживания, у Него не было планов выстроить с Таней серьезных отношений, создать с ней полноценную семью. Те неприятные ощущения, связанные с холодом, ее озноб, Его озноб, посиневшие части их тел, были принесены в Витькин дом Им самим, готовым просто разбить Витьке ебало за его деяние, но рожденные благодаря Танькиным слезам, которые ее гражданский муж так легкомысленно допустил. Этот холод по смыслу действительно являлся итогом совершенного Витькой преступления, нескольких подобных преступлений, переданный через Него для Него же и спровоцированный на зависимого от Витьки человека, который оказывался не при делах и даже больше.

Таня хотела увидеть своего гражданского мужа, против чего Он был против потому, что это общение только усугубило бы ее переживания. Танька хотела чем-то занять себя, понимавшая все свое положение, при котором не могла покинуть Его дом и чувствовала угрозу для собственного здоровья и даже жизни, скрытую внутри нее. Его дом надежно сдерживал холод, всю силу которого она уже поняла и испытала, требуя от Него бурной ночи, чтобы элементарно согреться. Интуитивно она понимала, что в их с Витькой уютное некогда гнездышко ей возвращаться не имело смысла, теперь полностью охлажденное, превращенное в камеру пыток холодом. Она попросила перевезти вещи, которые пока не собиралась распаковывать в Его доме. Она вообще держалась молодцом, отчетливо воспринимая то, что происходило с ней. И Он вел себя по отношению к Тане крайне тактично. Он хотел, чтобы инициатива принадлежала ей. Если Таня и была пленницей, как охарактеризовал ее положение гражданский муж, то Он старался обходиться с ней очень вежливо.

Он, в принципе, получил то, что хотел. У Него была ночь, пусть больше вынужденная, но от того не менее страстная, Он целовал Таню в губы, он чувствовал ее всю, он ласкал ее, и она отвечала ему. Однако это была не Его судьба, Он понимал, что любовь Тани распространялась только на Витьку. Они нашли друг друга, она хотела быть с Витькой, она действительно его любила, и ее слезы и печаль из-за проведенной в Его объятьях ночи, из-за Его поцелуев, имели под собой веские причины. Таня не ненавидела Его, и Он разумно не говорил ей о подлинных причинах физического озноба, что испытывал Он сам, тем более, что этот холод передался Ему в самом деле против Его воли. И Витька имел к этому феномену отношение. Таня в подробностях расспрашивала Его о визите в СИЗО к ожидавшему суда Витьке, о том, что он чувствует, что переживает, как физически выглядит, как вообще воспринимает свой статус заключенного. Она осуждала Витьку, и в то же время простила его, желая лишь его скорейшего возвращения.

Тем не менее, здоровье Тани ухудшилось. Она похудела, ослабла физически. Холод не вокруг, но в груди ее, в сердце ее был неподвластен стенам Его дома. Таня не чувствовала озноба физически, но на каком-то ином уровне она испытывала невероятные муки, терзавшее ее нежное беззащитное в отсутствие Витьки сердце. Витьке же грозил немалый срок где-нибудь в ебенях, и он, кажется, даже не понимал, в какую жопу он загнал свою гражданскую жену, хотевшую от него детей, какую жопу он устроил вообще всем тем, кто был с ним рядом, и кто желал ему только добра.

-Есть такая идея, чтобы либо вытащить Витьку из этой петли (что будет крайне сложно сделать), либо смягчить срок, либо постараться определить его поближе к дому, - поделился Он с Таней незадолго до суда, и поставив перед ней тарелку с горячим супом, на которым колдовал собственноручно, - Кое-какие движняки уже происходят, мы общаемся с определенными людьми по этим вопросам. Как всегда, все упирается в бабки.

-Правда? вроде как потухшие глаза Тани озарил слабый огонек жизни, - Мы это кто?

Он посадил ее на стул.

-Мы это те, которые хотят наставить Витьку на путь истинный. Но если говорить откровенно, я хочу не его вытаскивать, а тебя оживить. Чтобы ты родила от него детей, чтобы у вас была нормальная полноценная семья, чтобы вы жили долго и счастливо, до глубокой старости и умерли в один день. Это я говорю тебе совершенно открыто и искренне. Потому что ты мне не безразлична. Твоя красота не должна пропасть впустую, должна принести существенные плоды от ее использования.

Несколько мгновений Таня смотрела на Него, пытаясь понять все то, что Он пытался до нее донести.

-Я не хочу тебя обнадеживать раньше времени. Потому что в этом деле многое зависит от самой системы правосудия и от желания ее представителей пойти нам навстречу. Многое зависти от того, хватит ли у нас средств. Я так же вложился, и хочу, чтобы мои затраты хоть как-то окупились. Повторяю, не ради твоего мандюка, который без пиздов как без пряников, но ради тебя. Ты не заслуживаешь всего этого.

-Спасибо, - полушепотом ответила Таня, наконец, - Спасибо тебе, .

Ее глаза вновь наполнились слезами. Но то были другие слезы. И обняв ее, Он чувствовал ее трепетное сердцебиение. Таня будто обрела небольшую, но очень важную часть новых сил, тепло которых заставила обледеневшее ее сердце забиться.

-Мне от тебя ничего не нужно, поверь, - приговаривал Он, чувствуя ее живительный трепет, если можно так сказать, озноб, в корне, по сути своей, отличавшийся от нужды элементарно согреться хоть как-нибудь, - Между нами не было никакой ночи, никакой страсти, вычеркни этот день из своей памяти. Ты мне нравишься как женщина, это правда, ты привлекательна, ты добра, ты открыта, и это в тебе главнее всего остального, но по факту я не имею права рассчитывать на тебя. И уж тем более, требовать от тебя чего-то большего, чем обычное человеческое отношение.

Он говорил ей еще что-то, стараясь умаслить слух Тани самыми теплыми и максимально нежными для ее тонкого естества словами и выражениями, про себя, при этом, стараясь вложить в каждое из них минимум смысла, присущего страсти и похоти. Он будто сейчас с родной сестрой разговаривал, которой требовалась моральная поддержка. И что самое важное, что Он чувствовал всем своим естеством, Таня верила Ему, Таня не сомневалась в Его искренности. Ей никто не собирался лгать, и попытки смягчить участь Витьки (включая его уход от уголовной ответственности) действительно происходили, проплаченные немалыми суммами. Вложились даже родители самой Тани, так же желавшие увидеть свадьбу их дочери с Витькой, который пришелся им по душе, а теперь просто задолжавший им за ее страдания.

Да, Витьке намеревались помочь, что называется, всем миром. Но, кажется, никто из них из всех не проходил вместе с Танькой через это испытание так, как было с Ним.

Он и сам чувствовал изрядную усталость в последние несколько дней после свидания с Витькой в следственном изоляторе. Обняв Таню после сообщения ей о возможности (совсем мизерной) освобождения ее гражданского мужа, Он испытывал просто какую-то гигантскую утрату физической и эмоциональной энергии. Как будто против своей воли Он открыл Тане спасительную для нее тропинку к источнику собственного тепла, что жило и только крепло внутри Него. Он испытывал облегчение от того, что Витьке еще можно помочь избежать самого мрачного недалекого будущего в местах не столь отдаленных. Все-таки, несмотря на свой поступок, Витька еще оставался Ему кем-то не посторонним. Может быть потому, что Он осуществил акт ответки, вынудив Таньку на секс, которым Он остался доволен, особенно с учетом введения Витьки в курс данного дела. Чтобы питон знал, что каждое безобразие наказуемо. Конечно, Таньке не надо было об этом знать, это понимал и сам Витька. Он воспринял эту информацию непосредственно из Его уст, без каких-либо искажений и преувеличений. В свою очередь, Он испытал огромную долю ответственности, возложенную Им самим себе на плечи. Он тщательно взвешивал все аргументы своего намерения изложить Витьке эту горькую правду о проведенной с Танькой в одной постели ночи, наполненной ласками, согревшими их обоих.

И вот теперь, изложив Тане идею о возможности облегчить участь Витьки ради нее (по крайней мере, такова была Его мотивация), Он взвалил на свои плечи еще один груз. И ощутил его Он в полной мере, обняв Таню совершенно по-родственному, не как мужчина женщину, и, казалось, еще более нежно и бережно. Как будто Он взял в руки совсем беззащитного и совсем хрупкого котенка, которого можно, наверное, раздавить в собственных пальцах, и оттого хватка рук Его была максимально под контролем. Он отдал много сил на то, чтобы Таня почувствовала себя живой, находящейся на своем месте, не выпавшей из реальности бытия, чтобы не воспринимала себя забытой, не воспринимала себя, наконец, обузой в Его доме, на Его территории, приведенная в Его дом с какой-то Ему одному понятной целью. Он отдал много сил, чтобы Таня понимала, что о ней заботились, что ее не оставляли одну, наедине с ее воспоминаниями, которые никуда не делись, и просто должны были оставаться в ее сознании неизгладимым отпечатком.

И вот Он лег в кровать в отдельной комнате в своем доме, куда Таня имела доступ, но куда не входила в Его присутствии. И сон нахлынул на Него, буквально набросился голодным хищником как на обессиленную после долгой погони жертву.

И во сне Он наблюдал сияющий ярким насыщенным светом диск солнца далеко над водной гладью, на самом горизонте, и глаза Его не обжигало и не слепило, позволяя неотрывно наблюдать за огромным светилом, будто обратившем на Него внимание и не спешившем погружаться в бездну воды. Солнце взирало на него, практически лишенное своей защитной яркости и жара. Но то было не холодное солнце, утратившее свои прежние свойства, и все еще внушавшее силу одними только размерами, и Он мог смело смотреть на него. Оно не было Ему врагом, желавшее узреть какое-то ничтожество, гордо глядевшее на него, прежде чем уйти на короткий покой в водную бездну. Нет, светило оставалось просто теплым источником энергии, приятно согревающей Его со всех сторон. Не как будто это Он не разрешал солнцу призвать полноценную темную ночь, не как будто солнцу не хватало сил расправиться с Ним раз и навсегда. То были сейчас союзники, между которыми образовалась прочная связь из желания и возможности.

Он не ждал в этот момент от солнца этой мощной, теплой, приятно согревающей его всего энергии. Больше того, Он не был даже до конца уверен в том, что это была именно теплая энергия, как и в том, что Он принимал ее. Он не был уверен, но Он точно знал, что Ему не нужна была никакая уверенность.

Все потому, что солнце говорило с Ним, и Он бы ничего не смог сделать (даже пошевелиться), если бы хотел не слышать голос обратившегося к Нему светила. И голос, что вливался в Него, был непрерывной гладкой мелодией, доносившейся откуда-то из крайне далекого бытия, до которого Ему было никогда не добраться. Голос светила звучал так, как если бы разбивался о ту сторону сверхтолстого и сверхпрочного стекла, через которое можно было лишь что-то видеть и услышать что-либо могли бы только слишком чувствительные уши. То был голос Далека, доносившийся специально до Него, ни для кого другого. И голос приятно обхватил Его голову остужавшими руками, которые просто не имели права оставить Его, и только благодаря этой их хватке Он испытывал не режущий и обжигавший Его взгляд огромный диск желто-белого солнца без вреда для себя. И будто убаюканный его голосом, плавно катящимся в Его голове, Он протягивал к солнцу руки, будто желая коснуться его, будто желая коснуться той силы, что была заключена в этом голосе, проходящей сквозь время и пространство, на каком бы отдалении от Него они не находились. Это было что-то невероятно фантастическое, частью чего Он становился в эти мгновенья, частью чего Его пыталось наделить ставшее Ему союзником светило. Как некая память, вдруг проснувшаяся в Нем под воздействием приятной мелодичной мелодии. И Он отвечал ей, протянув к солнцу руки.

Он проснулся на следующее утро, чувствуя в себе невероятную легкость, и такого Он давно не испытывал. Он не помнил окончания этого чудесного сна, знал (именно знал) лишь, что его руки коснулись чего-то крайне приятного, что скрывалось внутри той мелодии, что Он мог извлечь на свет и прижать к себе как можно сильнее. И еще Он чувствовал приятную прохладу на своем лице: на щеках и висках. Как будто Его голова оказалась обхваченной с двух сторон, вследствие чего остались следы этих прикосновений в виде долго не отпускавших при пробуждении ощущений.

И еще Он обнаружил отсутствие Тани в доме. С того дня, как она перебралась к Нему, Таня не выходила даже на улицу, ставшую для ее здоровья серьезной проблемой.

Впрочем, Таня вошла в дом спустя несколько минут после Его пробуждения. Довольная, с улыбкой на лице, даже слегка похорошевшая, одним словом, живая.

-Я снова могу выйти наружу, - объявила она с невероятным облегчением в голосе и блеском в глазах, - Ты не представляешь, как там сейчас здорово!

-Мороз? уточнил Он, чувствуя холод, ворвавшийся в дом за Таней вслед.

-Мороз и солнце, - охотно поделилась она и сняла с себя верхнюю одежду и ботинки, - Я проснулась сегодня с чувством огромной легкости, как будто весь прошедший день занималась тяжелым физическим трудом. Что-то прямо кричало во мне, чтобы я вышла из дома. Я даже походила по улице туда-сюда, чтобы от дома подальше не уходить, но чтобы вдохнуть чистого морозного воздуха. Ощущения просто обалдеть. Представляешь, я больше не чувствую никакого озноба, даже наоборот, хочется насладиться холодным воздухом.

-Полагаю, это из-за меня, рассказавшего тебе о намерениях помочь твоему обалдую, - немедленно заключил Он.

-В общем и целом да. Я искренне тебе благодарна за то, что ты пытаешься для меня сделать. Я чувствую, что сегодня будет замечательный день как для тебя, так и для меня.

-Планируешь переезжать обратно? поинтересовался Он.

-Я хочу сначала просто съездить туда, чтобы разведать обстановку, - сказала Таня, - Чтобы убедиться, что те стены готовы принять меня обратно. Съездишь со мной? попросила она.

Конечно он готов был составить Таньке компанию. Не всем из тех, кого Он знал, понравился факт переезда гражданской жены Витьки к Нему, пусть даже на время. К Нему приезжали как родители Витьки, так и ее собственные, чтобы расспросить о мотивах такого ее решения (не говоря уже о Его собственных матери с отцом). Родители Витьки были у него дома после спешного бегства Тани, и не испытывали никаких неприятных физический ощущений, вызываемых холодом, на который та жаловалась. И Таньке было все равно на те выводы, которые могли быть сделаны кем-либо, воспринимавшем ее пребывание в доме лучшего Витькиного друга. Она беспокоилась лишь о собственном здоровье.

Квартира Витьки, принявшая ее однажды, спустя время бегства Тани к Нему, встретила их обоих привычной комнатной температурой. Будто не было даже никакого секса, устроенного по инициативе Тани на кровати, в которой она спала в обнимку с Витькой. Все сохранялось в квартире как прежде, за исключением перевезенных Таней к Нему кое-каких вещей шмоток и косметики. Разумеется, Таня осталась довольна результатом этого посещения, которое необходимо было развить в полноценный обратный переезд.

-Еще раз, спасибо тебе, , - обратилась Таня к Нему по имени, полная позитивных чувств, - Спасибо, что не дал мне буквально остыть.

-Еще пока ничего не известно, - на всякий случай напомнил Он, - Не спеши праздновать раньше времени.

-Все равно я благодарна тебе, - улыбнулась Таня.

Ее переезд занял еще меньше времени, чем в прошлый раз. Он помог Тане разобрать вещи. Потом они выпили по кружке чая, после чего Он покинул ее квартиру.

После обеда же Он принял два телефонных звонка. И они оба имели для Него важное значение.

Первый звонок был от Леши Рысакова, обладавшего хорошими связями в некоторых структурах, в том числе, силовых. От Леши Он узнал о том, что судьей по делу Витьки Анохина будет судья такой-то человек, в общем, неплохой, у которого есть свои слабости, и с которым можно вести диалог. Кроме того, адвокат Витьки нашел в деле пару-тройку нюансов, не дающих ему покоя. Еще Леша обратился к своим знакомым для встречи с прокурором, который уже был готов пообщаться и озвучить свой интерес для смягчения своих требований по отношению к подсудимому Виктору Анохину. В общем, пока все шло достаточно неплохо, даже можно сказать, что хорошо. Однако намек на дополнительные финансовые вложения в этом звонке прослеживался более чем прозрачно. И пока Он еще мог что-то добавить из своего кошелька в качестве своей доли.

А где-то в районе пяти-шести часов вечера Ему позвонила Наташа, от которой Он уж точно не ожидал никаких звонков. Она сделала свой выбор однажды, сделала, находясь в здравом уме и твердой памяти, ушла без излишних объяснений, без криков, без ругани, без кулаков, которыми Он, впрочем, не привык пользоваться против женщин. Наташа просто сказала, что не хочет больше с Ним отношений, и Он, понимая, что не сможет удержать ее против ее воли, желавшую уйти, позволил ей сделать это без учинения каких-то преград. Он не собирался убиваться по этому поводу, не собирался резать себе вены или совать голову в петлю, например, не собирался уходить в запой. Он воспринял ее уход совершенно спокойно, рассудительно, хладнокровно. Он знал, к кому Наташа уходила, Он видел свою замену в лицо, которое не имело смысла рехтовать, ибо есть народная мудрость такая: сучка не захочет кобель не вскочит. И в том, что Наташа предпочла Игоря, был виноват Он, отправивший ее в чужие объятья. Да ну и хуй с ней. Почему Он должен был под кого-то подстраиваться, переделывать свои принципы и взгляды на окружающий мир? И, конечно, Он не ждал ее возвращения.

И вот Наташа, вдруг, позвонила.

-Игорь меня ударил, - голосила она вся в слезах, - Мы сильно поругались. Он психанул, оделся и ушел.

-И что я, по-твоему, сейчас должен сделать? вздохнул Он, сдерживая эмоции, чтобы не послать Наташу к такой-то матери.

-Ты сейчас дома? Можно к тебе приехать?

-Приезжай, - не отвергал Он.

Наташа появилась у Него в течение часа времени. Лицо ее наполовину было замотано плотным шарфом, на голову был накинут капюшон черной дубленки. Спустя почти год после расставания с Ним Наташа слегка поправилась, что только пошло на пользу ее фигуре, и здесь они с Таней могли бы посоперничать за Его вкус в привлекательности. Кроме того, Наташа отрастила и покрасила волосы в густой рыжий цвет. И Ему нравились женщины с длинными густыми волосами. Всего за секунду Он окинул представшую во всей свое красе прежнюю, но обновленную Наташу, чтобы понять, что она Ему мила.

Левая же щека ее была красной, грозившая совсем скоро посинеть. Еще у Наташи была разбита губа.

-А что ты мне-то звонишь? только спросил Он, держа руки в карманах штанов, - Позвонила бы матери. А еще лучше, сняла бы побои, и заяву в ментовку.

-Это в первый раз, - призналась Наташа, стараясь вновь не зареветь.

-Все когда-то бывает в первый раз, - хладнокровно пожал Он плечами, - Многие считают рукоприкладство по отношению к женщине нормой. У арабов вообще женщины особи другого сорта.

-, пожалуйста, - всхлипнула-таки Наташа, - Мне и так сейчас плохо.

-Я понял, - все с тем же хладнокровием в голосе кивнул Он, - Ты примчалась ко мне потому, что, в отличие от Игоря, я не распускаю руки, верно?

-Последнее время я думаю о том, что могла совершить ошибку, уйдя к нему. Он может наорать, он неуправляем в своем психозе. Я ожидала от него агрессии, и вот он, наконец, ударил меня. И я больше не могу так.

-Быстро, однако, ты спеклась и года не прошло, - выдохнул Он, - А я даже не знаю, готов ли я к твоему возвращению.

-У тебя кто-то есть? быстро сориентировалась Наташа.

-Пока нет, - хмыкнул Он, а затем добавил, - Мне все равно нужно подумать. Пока что у меня на первом месте вопросы, связанные с Витькой. Пока не закончится суд, на что-то другое отвлекаться я не стану. Если не хочешь сейчас возвращаться к Игорю, хотя бы позвони ему с претензиями. Скажи, что поехала к папке с мамкой. Если хочешь остаться у меня на ночь, я бы рекомендовал тебе позвонить и им, чтобы они были в курсе твоих дел, если Игорь будет задавать им вопросы. Но мне все равно нужно будет время все обдумать.

Но все оказывалось куда сложнее, чем Он мог предполагать.

И вот был над Витькой Анохиным, и на нем в качестве зрителя присутствовала и Танька, с которой прежде общались и следователь и адвокат. Она, якобы, надолго слегла, сраженная известиями о деяниях своего гражданского мужа, и вот немного оклемалась перед судом, буквально заваленная подготовленными специально для нее медицинскими справками. Танька сама изъявила желание быть на суде, несмотря на все предпринимаемые как ее родственниками, так и близкими ей людьми попытками уберечь ее от участия в этом мероприятии.

И уже в тот момент Он чувствовал знакомый Ему холод, который витал вокруг Тани, буквально окружив женщину плотным глухим облаком. Нет, Таня оставалась прежней Таней, не смевшей отвести взгляд от находившегося в клетке Витьки, который в ответ не сводил глаз с гражданской жены. Уже по одному только его взгляду становилось очевидно о Витькиной осведомленности о ночи между Таней и Им, и Таня это понимала. Но Он видел что-то еще, что было в этом мостике из взглядов двух людей, с которым пророчили скорую свадьбу и крепкие семейные узы. Он видел некую ледяную нить, да, прочную и неразрывную. Но откровенно ледяную, холодную до дрожи в страхе, от которой даже Ему самому становилось не по себе. Он видел совсем другое существо, прячущееся во взгляде женщины, хотевшей хотя бы видеть своего возлюбленного, если заговорить с ним ей было запрещено.

-Я беременна, - заявила Таня Ему перед самым началом судебного заседания, - Я сделала тест - он подтвердился.

И нельзя сказать, что Он был поражен этим известием, прекрасно осознав, что Таня не лгала, и ответственность за этого ребенка должен был понести именно Он.

-Это твой ребенок, , - она старалась говорить крайне негромко, не желая сторонних ушей, - После той ночи. Ты понимаешь, что я хочу тебе сказать сейчас?

-Я готов к нему, - твердо ответил Он, - Я хочу, чтобы он появился на свет.

-Я тоже к нему готова, и тоже хочу его рождения, - она закусила губы, - И еще я хочу, чтобы ты знал о том, что со мной что-то происходит. Что-то, что порождает во мне нечто вроде хаоса, нечто вроде смешения всего того, что есть во мне. Что-то холодное, что ищет путь для того, чтобы вырваться на свободу. И самое главное заключается в том, что ты ему недоступен. И даже наоборот.

Он понимал.

-Я видела сон, - меж тем рассказывала Таня, опередив Его желание задать логичный вопрос, требующий от нее конкретики, - Я видела огромный солнечный диск, стремящийся скрыться за горизонтом в безграничном море. Я смотрела на него без страха ослепнуть или быть сожженной его светом, который не слепил и не обжигал. И солнце говорило со мной. Я слышала его голос, выраженный плавной плывущей мелодией, доносящейся откуда-то издалека, из очень глубокого Далека, до которого невозможно добраться. Но стоило мне лишь протянуть свои руки в ответ на этот голос, обращенный лишь ко мне, я будто проделала этот невозможный путь за один миг, чтобы добраться до тебя. Чтобы схватить тебя без возможности отпустить.

Он, вдруг, вспомнил этот сон. Вспомнил его с невероятной легкостью, включая ту мелодию, казалось не имевшую окончания. Он вспомнил, что проснулся, так же не дождавшись финала своего сновидения, в котором сам протягивал руки к обращавшемуся к нему светилу. Он проснулся, испытывая приятный лед на щеках. Сейчас, после ее рассказа, он, вдруг, подумал о том, что Таня держала Его голову пока Он спал, и этот приятный холод остался от ее прикосновений. Скорее всего, Она держала Его голову, чтобы поцеловать Его. Именно ее поцелуй и вызвал этот эффект приятной музыки говорившего с Ним светила.

-Ты уверена в том, что этот ребенок от меня? только уточнил Он.

-Я ЗНАЮ, что этот ребенок твой, - твердо настаивала Таня.

-Хорошо. Только это неожиданный поворот в твоих с Витькой отношениях.

Это был неожиданный поворот и для Него. Отношения с Наташей так и не увенчались ее беременностью. А в случае с Таней хватило всего одного раза? Редко, но метко? Как тут не задуматься о кармической совместимости? Поневоле станешь фаталистом.

-Да, для меня все это сюрприз, - кивнула Таня, - Начиная с того момента, как этого мандюка сцапали. Даже не знаю, как теперь быть. Но я знаю точно, что как прежде уже не будет

И вот Витька был приговорен к условному сроку, благодаря усилиям адвоката, можно так сказать, проплаченного прокурора, и финансовой поддержке всех тех, кто впрягся за него, желая вытащить из бездны, которая наверняка сломала бы Витьке жизнь. Так получилось, что, оказывается, он был всего лишь наводчиком, которого заставили сбыть краденое, что и привело его на скамью подсудимых. Витька остался должен за все эти движняки, он просто обязан был вести себя тише воды и ниже травы.

Однако Витька появился в Его доме буквально в первый же вечер после своего освобождения.

-Я не могу находиться в своем доме, - пожаловался он прямо с порога, - Там, в буквальном смысле, царит холод. Не спасают никакие батареи. Как будто в каком-то холодильнике нахожусь. Это все потому, что вы с Танькой кувыркались в моем доме. В моей кровати. Она смотрит на меня волком, я чувствую к себе неприязнь с ее стороны?

-Танька тоже мерзнет? только спросил Он, полностью уверенный в себе при всей его нервозности, которая могла бы толкнуть Витьку на совершение необдуманных действий, к которым Он был готов.

-Нет, и в том все и дело. Я не знаю, как это объяснить, я не могу этого объяснить, но к этому однозначно причастен ты. Тебе мало одной Таньки? Решил испоганить мой дом до основания?

-Ты должен сейчас сидеть в тюрьме, - напомнил Он, - Ты на свободе только из-за нее. Залезть в чужой дом и взять чужое означает куда больше, чем ты думаешь. Я тебе уже говорил, что твоя разбитая ебасоска за то, что ты осмеливаешься брать чужое таким образом это самое меньшее, что могло бы отвадить тебя от подобных деяний в будущем. Люди, которые пострадали помимо меня, хотели бы переломать тебе все кости, чтобы тебе даже дышать было больно. Но и тогда это не означало бы твоего исправления. Не говоря уже о тюремной камере, которая наверняка тебя убьет. Только кому от этого может стать лучше? Матери твоей? Или той же Таньке?

-Я покусился на твое добро ты спросил с нее. Я думаю, я больше тебе не должен.

-Мы с тобой сейчас говорим на разных языках. Дом куда больше, чем просто то, что может представлять в нем материальную ценность. Ты не вещи спиздил, ты просто надругался над этими стенами. Почему бы тебе не испытать то же самое?

Витька даже заскрипел зубами в ответ.

-Да ты не волнуйся ты так, - успокоил Он, - Со временем холод иссякнет, надо просто подождать. Можешь снять хату где-нибудь, к матери переехать пока дом не решит, что с тебя достаточно.

-А как быть с Танькой? психовал Витька, которого однозначно такой расклад не устраивал.

Кажется, Витька не знал о ее беременности.

-Она знает, что ты здесь? на всякий случай уточнил Он, и получив отрицательный ответ, выдохнул, - Танька ждет ребенка.

И только сейчас Он подумал о том, что, возможно, совершает большую ошибку, взяв на себя ответственность за самовольное оглашение того, что Таня наверняка должна была озвучить сама. Пусть не сразу, конечно.

-Вот как даже? хмыкнул Витька спустя несколько секунд после своего пристального разглядывания лучшего друга, дом которого осмелился обнести, улучив подходящий момент, - Ну да, такое бывает после бурных постельных страстей. Правда, как-то странно получается: всего одна ночь с Танькой и вот уже дите, а Наташка, похоже, до сих пор от тебя не родила.

Вслед за тем Витька набросился на Него, попытавшись всечь с правой Ему по ебальничку. Удар действительно получился резким и стремительным, и Он однозначно пропустил это движение при всей своей подготовленности к этому акту агрессии. Однако в последний момент левая половина лица Его вспыхнула приятно обжигающим холодом, а спустя долю секунды Витька схватился за здорово отбитый кулак и завыл от боли. Витьке удалось зарядить Ему по мордасам, однако Он практически не почувствовал этого удара, лишь голова Его дернулась в сторону.

-Что такое? поспешил задать вопрос Он, не сразу поняв, что только что произошло, но наблюдая нешуточные физические страдания своего визитера, нывшего от боли.

-Иди на хуй, - гавкнул на Него Витька сквозь свои стенания, - Мудак ты ебаный, понял?

Вслед за тем Витька выскочил за дверь.

А на следующий день Его навестила Танька, лицо которой излучало приятные свет и теплую энергетику, обращенные прямо к Нему.

-Витька не ночевал дома, - сообщила Таня с долей волнения в голосе.

-Он приходил ко мне, - поделился Он без намерения что-либо утаить от нее, - Он жаловался на нездоровую атмосферу у себя дома. На холодные стены, на холодную тебя. Я прочитал Витьке мораль.

-А он что?

-Я сказал ему, что ты беременна от меня, - заявил Он со всей ответственностью, готовый встретить критику из ее уст за свой длинный язык.

-А я бы не смогла сказать, - неожиданно призналась Таня, - При всем том, что я сейчас испытываю по отношению к нему, пытаясь быть прежней, мне было бы трудно сказать Витьке о нашем с тобой ребенке. И если уж совсем честно, я хотела и ждала, чтобы он узнал об этом от тебя. Как он воспринял?

-Кинулся на меня с кулаками Знаешь, я начинаю думать о том, что к возможности появления ребенка после той ночи Витька не был готов. Я начинаю думать, что он ждал нашу с тобой ночь. И только ночь, - добавил Он.

-Почему ты так думаешь? через паузу спросила Таня, рассматривая Его в ожидании вразумительного ответа.

-Да черт его знает, - пожал Он плечами, - Я не знаю, как бы я повел себя на его месте, будучи уличенным в том, что залез и обнес хату человека, которого знаю много лет и с которым прежде держался почти братских отношений. Может быть, я действительно был бы готов к тому, чтобы мою почти официальную жену затащили в постель в качестве компенсации, прекрасно понимая, что это не может быть правильным ни при каких обстоятельствах. Просто потому, что она не должна отвечать за подобные деяния. Черт, я действительно не знаю.

А Танька все равно переживала за Витьку. Он отлично прочел ее состояние по глазам, которыми она смотрела на Него в ожидании каких-то особых Его слов, могущих быть подобными самому настоящему приговору. Он хотел ошибаться, Он хотел, чтобы это чувство, которое было в Нем сейчас, внезапно посетившее Его, точнее, обнаружившееся Им в эту минуту, оставалось плодом Его фантазии. Потому что Он действительно думал о том, что Танька могла послужить этакой монетой, которой Витька готов был расплатиться за свой поступок, направленный против Него. Ну вроде как, мол, ну ладно, я согласен на то, чтобы он воспользовался моей гражданской женой, и на том разойдемся и забудем все обиды.

А тут бах, и нежданчик в виде ребенка. Как так-то, ёптыть? Да, звучит дико, особенно по отношению к тому, кого знаешь долгий период времени, с кем общался каждый день. Конечно, у каждого человека в голове водятся тараканы, и Он не был исключением. Тогда и приходит понимание полной неосведомленности, как будто оказываешься в некоем информационном вакууме, и все, что тебе остается строить догадки и предположения, пусть они и кажутся неестественными при вполне стандартных обстоятельствах. А Танька, видимо, приняла и пропустила через себя всю эту Витькину дикость. И даже в ее холодности по отношению к Витьке оставалось тепло. Ее тепло, которое просто не могло никуда испариться, да и не должно было, если хорошо подумать, испариться. Не хотел бы Он переживать то, что переживала сейчас она, будучи с результатом ее с Ним ночи у нее в животе. Пусть уж лучше и впрямь Его мысли о Витькиной расчетливости так и останутся мыслями, Его мрачной фантазией.

-Где он сейчас может быть? спросила Таня.

-Я предложил Витьке снять жилье или поехать к родителям, если ему так невыносимо в родных стенах, - только сказал Он, - Не переживай так, успокойся. Не может же быть он совсем отмороженным, тем более с условным сроком, чтобы учинить еще какую-нибудь херню.

А еще через день Его встретили прямо возле дома, без страха случайных свидетелей. Он даже и не понял, откуда эта троица выскочила с намерением Его покалечить. Били сильно, пинали ногами, отбивая бока и ребра, даже ударили чем-то тяжелым по голове, после чего Он мгновенно отключился, провалившись в черную бездну забытья, лишь нечеткие звуки раздавались вокруг, лишая Его возможности элементарно мыслить.

Когда же Он, наконец, открыл глаза, Таня сидела на стуле возле Него, обнаружившего себя на больничной койке, полностью перебинтованного, и даже немного дезориентированного в пространстве. Последнее, что Он помнил, это как Его с остервенением пинали армейскими берцами, а потом вот это место, пропахшее йодом и зеленкой.

-Проснулся, - улыбнулась Таня искренне доброй улыбкой, несильно сжавшая Его руку, - Привет.

-Где я? спросил Он, будто не понимал того, что с Ним произошло.

-В больнице. Позавчера вечером тебя сильно избили, пробили голову. У тебя множество синяков, ссадин и травм.

-Я что-то помню, - сказал Он заплетающимся языком.

-Соседи вовремя вызвали скорую, - с облегчением комментировала Таня, - Я узнала об этом только вчера днем. Узнала бы раньше раньше бы пришла.

-Ты так волнуешься за меня? попытался улыбнуться Он, - Даже больше чем за Витьку?

-Ты отец нашего с тобой ребенка, - мягко напомнила Таня, - Я должна волноваться за твое здоровье. Витька здесь не при чем. Это он сделал с тобой такое?

-Кажется, их было трое. Но не уверен, что Витька был среди них. Но полагаю, что он причастен: мог обратиться к кому-нибудь. Похоже, у человека серьезные проблемы с адекватным восприятием окружающего мира. Или же бесится потому, что ты ждешь ребенка не от него.

-Это не бешенство, это статья. Так что я понятия не имею, что у него в голове, - замотала головой Таня, - Он сейчас у родителей. Он сказал, что намерен снять квартиру. Однако у Витьки онемела правая рука.

-После того как он попытался мне врезать, - сразу дошло до Него.

-Витька тебя ударил? переспросила Таня.

-Я его даже не трогал в ответ, - комментировал Он, когда Таня машинально прикоснулась пальцами к его перебинтованной голове, чтобы провести ими по правой части Его лица, - Что-то произошло, после чего Витька просто схватился за разбитый кулак. Будто угодил не по морде, а куда-то потверже. И как сильно у него онемела рука?

-Практически не работает. Будешь писать заявление по факту избиения?

-Я ничего не могу доказать, - отверг Он, - У меня есть только мотив Ты дала мне эту защиту, - неожиданно для себя заявил Он, - От Витькиных тумаков.

Несколько мгновений Таня просто смотрела на Него, не зная, что сказать. Она будто не понимала Его. Да почему будто? С чего Он решил, что она сделала все намеренно, предусматривая такое развитие событий, при котором ее гражданский муж рыпнется выяснять отношения с Ним по поводу ночи и ребенка в результате ее на кулаках?

-Я? Как это?

-Не волнуйся, у меня нет к тебе претензий, - постарался успокоить Таню Он, - Ты рассказывала мне о сне, в котором солнце говорило с тобой. Я видел точно такой же сон в ту ночь, когда я сказал тебе о попытке спасти Витьку от реальной тюрьмы. Когда я проснулся, то почувствовал приятное жжение от холода на щеках. Как будто мою голову сжимали в руках, пока я спал. Возможно, ты поцеловала меня в этот момент, я не могу этого знать. Но когда Витька ударил меня, это холодное жжение вновь проявилось у меня на лице за мгновенье до этого удара. Как будто в этом месте мое лицо просто заледенело. У меня даже синяка от этого удара не осталось.

-И тем не менее твоя голова пострадала, в том числе, и лицо, - заметила Таня, - Но пусть будет именно так, как ты рассказываешь - всякое возможно. В какой-то момент ты стал мне намного ближе Витьки. У тебя есть право рассчитывать на меня.

Она вновь сжала Его руку.

-Я принесла тебе гостинцы, - улыбнулась Таня, - Ты должен поправляться, я хочу, чтобы у нашего ребенка был здоровый отец. Завтра я не смогу придти, но обязательно приду послезавтра, договорились?

-Приходи, - сказал Он, после чего Таня наклонилась, чтобы чмокнуть Его в перебинтованный лоб.

-Держись и поправляйся, - честно пожелала она.

После посещения Его родителями, Его пришла навестить и Наташа.

-Ну как ты? спросила она, так же как и Таня взяв его за руку.

-Более-менее, - только сказал Он, - А у тебя как с Игорем?

-Я думаю, твои увечья - это его рук дело, - без обиняков заявила Наташа, - Он узнал, что я приходила к тебе. Мы с ним сильно поскандалили, и он сказал, что сделает так, что такого больше не повторится. Он, конечно, извинялся за свои распущенные руки, но после его угроз эти извинения мне как костью в горле. Я все равно хочу уйти от него. И еще я боюсь за тебя, - без тени фальши высказала свои мысли она.

-Наверное сейчас не самый лучший момент для выражения своих чувств, - постарался сохранить самообладание Он, понимая, что в эти минуты Наташа казалась какой-то доступной, чтобы проникнуться к ней максимальным доверием, - Давай поговорим об этом чуть позже, когда я встану на ноги. Мы обязательно поговорим на эту тему. Но не сейчас.

-Хорошо, давай поговорим об этом позднее, - кивнула Наташа, - Но я хочу, чтобы Игоря проверили на причастность к твоему избиению. Сейчас это единственное, что я могла бы для тебя сделать. Чтобы снять все сомнения.

-Ты хочешь, чтобы это оказался Игорь?

-Я хочу, чтобы ты больше не попадал в больницу подобным образом, - уверенным тоном опровергла Наташа, - Позволь мне сделать для тебя что-то хорошее, позволь помочь тебе.

-Я все равно не буду писать никаких заявлений, чтобы не подставить никого не в тему.

Глаза Наташи заблестели от слез. Она как могла сдерживала их с того момента как вошла к Нему в палату. Наташа наклонилась к Нему и легонько поцеловала Его в лоб.

-Прости меня, , - всхлипнула она, - Прости меня, дуру. Прошу, прости.

-Да все нормально

Она не дала Ему договорить, она просто осыпала Его поцелуями в губы, от которых Ему было, что скрывать, приятно и легко. Он не хотел останавливать ее, даже если бы и мог это сделать. Кажется, Наташе действительно было некуда деваться, кажется, она действительно понимала, что совершила ошибку, оставив Его. И сейчас ему было по душе это ее осознание того положения, в котором Наташа оказалась, и это положение и впрямь ее тяготило.

-Сейчас я могу рассчитывать только на тебя, - повторяла она, - Прости, что не понимала этого раньше.

Однако Он не должен был как-то таять и размякнуть под горячими ее поцелуями, легко достигавшими Его сердца. Он вновь ощутил прохладное жжение на своем лице, быстро успокоившее забившееся от приятных поцелуев Наташи Его сердце.

Февраль

5 февраля

Он проснулся еще до того, как за тонкой стенкой общежития громкие голоса девок и парней обозначили ночные посиделки. И на тот момент часы показывали половину второго ночи. Он уже не хотел спать, чувствуя, что больше не уснет в эту ночь, отправившийся в кровать строго в девять часов вечера. Тем не менее, время было сонное, и по ночам все нормальные люди обычно попердывают и сопят в две дырки, укутавшись под теплым одеялом, ну, за исключением, конечно, тех, для кого ночь рабочий период времени где-нибудь на производстве или на охраняемой территории. Те посиделки, что происходили в соседней с Ним комнате, были для Него не впервой, и Он молча терпел их, бодрствуя по ночам. Хотя, конечно, все внутри Него пребывало в эти моменты в очень нестабильном состоянии, и просто руки чесались сделать телефонный звонок куда надо, чтобы ребята в форме пришли и отъебли за подобное хамское поведение.

Просто соседи за стенкой представляли собой молокососов лет по восемнадцать-двадцать, которым комната в общежитии досталась за счет мамки с папкой, и которые в своей жизни не держали в руках ничего мягче хуя. И их посиделки до утра (часов до четырех, до пяти утра) обязательно заканчивались походом в кровать до вечера в то время, как большая часть честного народа в будничный день пойдет с утра на работу. Его не мог бы убедить и смягчить и тот факт, что вполне возможно, что ребята за стенкой могли работать по графику два через два. Потому что ночная туса за стенкой происходила очень часто. Там могли включить и музыку с накрученными до предела басами и устроить караоке. Ну потому что бестолковые наглые малолетки, на которых пахать и пахать. Дури как в головах, так и в телах - вагон и маленькая тележка, если такие головы вообще пригодны к мышлению.

Он не хотел с ними разговаривать, не хотел что-то им объяснять, мол, что вы не одни, что людям на работу с утра, что вообще-то ночь на дворе. Он не хотел говорить с ними по одной лишь причине: там, за стенкой, никому не было по пять лет, при которых разум требует тщательных объяснений. Даже в пять лет некоторые люди что-то понимают, наученные либо собственным опытом (обожженные кипятком или оцарапанные и покусанные домашними животными), либо пиздюлями родителей (например, за разрисованные фломастерами дорогими обоями). И Он оправданно ожидал самого настоящего пиздеца на новогоднюю ночь, которого, впрочем, так и не случилось. А в ментовку Он не обращался из-за элементарного нежелания возможных негативных для Него последствий со стороны молодежи. Любое обращение в правоохранительные органы это геморрой в независимости от статуса заявителя. Не то сейчас время, чтобы затевать какие-то разборки с кем-либо при помощи людей в погонах.

Зато Он мог обратиться к хозяевам комнаты, которую снимал в этой общаге. Вряд ли, конечно, они должны были это делать решать вопросы подобного рода и проводить с Его соседями какие-то разговоры или делать им нравоучения.

Поэтому у Него имелся совсем другой козырь. Можно сказать, целый козырный туз в рукаве. Он, правда, до сих пор не то, чтобы решался воспользоваться им, скорее, был не уверен в том, что мог добиться того эффекта, который должен был получиться в конечном итоге. И еще Он понимал, что Его помощник это раз и навсегда, и обратно ничего вернуть не получится. Помощник его был с ним почти всегда, за исключением, конечно, тех моментов, когда мороз за окном действительно был сильным, и приоткрывать пластиковое в комнате окно не стоило. Хотя, самая настоящая духота от топящихся батарей принуждала Его ненадолго запускать зимний февральский холод внутрь комнаты. И тогда Он действительно чувствовал себя легче, и Ему было легче дышать. А впрочем, последние несколько зим выдались не совсем зимними, если не сказать, совсем не зимними, и действительно морозных дней можно было пересчитать по пальцам. Так что окно на улицу в последний февраль Он держал приоткрытым постоянно, даже когда собирался на работу.

Он чувствовал этот свежий воздух в комнате каждые день и ночь, наслаждался им как будто в последний раз в своей жизни. И Ему и впрямь было жарко, и Он даже потел, если окно оставалось плотно закрытым на долгое время, а в комнате собирался неприятный спертый запах.

Холод же помогал Ему даже быстрее засыпать по вечерам, как бы принуждая Его закутываться в одеяло теплее после похода в душевую. Он не боялся простыть и серьезно заболеть. Максимум, что могло с Ним на этой почве случиться легкий насморк, который Он бы без проблем пережил.

И именно холод позволял Ему хуесосить про себя своих соседей, устроивших ночные посиделки, и откровенно ненавидеть их до стремления желать им всего самого худшего, что может с ними только произойти. Включая смерть. И Он даже получал какое-то удовольствие от этой неподдельной ненависти. И практически не удивлялся этому чувству в моменты раздумий над ней. И в те же самые моменты Его посещала идея съехать и найти себе что-то другое, желательно, полноценную квартиру, с ванной и душем, которые не бывают заняты соседями (а особенно, со стиральной машиной), и в любое время дня и ночи Он мог беспрепятственно залезть в полную воды ванну, чтобы в теплой воде элементарно расслабиться. С деньгами у Него проблем не было, Он понимал, что может потянуть однушку в одно рыло, а большего Ему и не требовалось. Если хорошо подумать, общага Его уже подзаебала, а учитывая малолетних охуярков за стенкой, стала вообще невмоготу.

Она стала Ему невмоготу даже раньше. И то, что принуждало Его заранее готовить деньги на оплату за жилье на следующий месяц, являлось обычной автоматикой. И пока еще у Него не имелось четких вариантов, и Ему надо было заниматься поисками подходящего места.

И вот Он проснулся ночью, и, как и обычно, полез в Интернет, одев на голову наушники и включив музыкальный проигрыватель. Но даже сквозь игравшую в наушниках музыку (а Он никогда не включал ее на максимальную громкость с учетом настроенного Им самим эквалайзера) Он слышал доносившиеся через стенку голоса и смех.

-Пидаристические обезьяны, - вслух выдохнул Он сам себе, не пытаясь голосом заглушить грохочущий в наушниках тяж.

Он терпел своих соседей где-то еще с час времени в надежде на их незамедлительное благоразумие и завершение их ночной тусовки, впрочем, как и всегда в силу Его блядского характера. Нет, там даже не собирались закругляться, лишь взяли небольшую паузу, выйдя на лестничную площадку и на улицу, продолжая, при этом, орать и гоготать, как будто все остальные должны были слушать эти ор и гогот.

Он терпел этот долбоебизм, чувствуя, как все сильнее остывает Его комната с приоткрытым уличным окном. Постепенно холод перерастал в самый настоящий мороз, превращая комнату в самую настоящую морозильную камеру, полностью герметичную с учетом источника холода за окном. Постепенно Он начинал слышать звон замерзавшего в его комнате воздуха, проникавший прямо в Его сознание, минуя уши, забитые музыкой. Если бы Он сейчас включил в комнате свет, Он бы стал свидетелем удивительных (не для Него, конечно) метаморфоз, происходивших в комнате. Он бы увидел как на стенах, на полу, на потолке образуется иней, служивший источником звенящего морозного воздуха как в комнате, так и за окном. Его же собственное тело не чувствовало никаких изменений, направленных на понижение температуры. Его телу по-прежнему было комфортно в обогреваемой батареями и охлаждаемой через приоткрытое окно комнате, и Он, без элементарного стеснения привыкший выходить даже в общую кухню с находящимися там людьми в одних лишь трусах, чувствовал себя сейчас вполне комфортно.

К тому моменту, когда дегенеративная и бестолковая молодежь вернулась к себе в комнату после перекура, Его комната представляла собой самую настоящую морозильную камеру, покрытая толстым слоем инея, что ласкал Его тело (и не только) со всех сторон. Он не чувствовал никакого раздражения, никакой ненависти к своим соседям в этот момент, занятый какой-то хренью во время своего пребывания в Интернете под музыку. Он не чувствовал никакого дискомфорта, доставляемого доносившимися из-за стенки звуками, так же покрытый тонким слоем все того же белого инея.

Иней коснулся всего, что было в Его комнате. Больше того, под инеем можно было обнаружить лед, возникший откуда-то прямо из глубины предметов, зародившийся прямо из материалов, их образующих. И этот ледяной треск раздавался отовсюду, и мог бы откровенно напугать всякого, кто оказался бы, вдруг, в этом невероятном и жутком месте.

Но, несмотря, на сформировавшийся в Его комнате мороз, Он не выдыхал пар изо рта согласно всех законов физики, а кожа Его не горела и не щипала, требуя согреться. И Он оставался в полуголом виде.

Спустя час своего терпения, Он все же нашел в себе волю и желание натянуть на себя штаны и футболку, но только для того, чтобы, таки, покинуть свой морозильник и направиться на лестничную площадку и забарабанить в деревянную входную дверь, ведущую в соседнее крыло подъезда и этажа. Ему открыла девчонка, за спиной которой через проем распахнутой двери в шумную комнату Он рассмотрел двоих ребят, сидевших в креслах с бутылками пива в руках. Одного из них Он, кстати, узнал, не раз встречая парня за прилавком в одном из магазинов одной очень известной торговой сети. Он был старше парня в два раза, Он был в два раза старше каждого из тех, кого Ему удалось рассмотреть.

-Я долго буду слушать ваше веселье? ледяным тоном, звон замерзшего воздуха в котором мог слышать лишь Он, высказал свое негодование Он, - Ночь на дворе. Вы не в обычном многоэтажном доме находитесь, а в общаге, где стены бумажные.

-Мужик, присоединяйся к нам, - раздался голос еще одного парня, остававшегося в комнате вне поля Его зрения, - Расслабься, пива попьем.

-Я сейчас вызову ментов, пусть они с вами разговаривают, - пригрозил Он, будто не слыша этого предложения, - И пива попьете, и потанцуете.

-Мы не танцуем, - вместо извинений заявила девица.

-А я бы и не удивился, если бы вы у себя и в пляс пустились среди ночи. Вам же похуй, вы же одни в общаге живете.

-Ладно, все, мы поняли, - ответствовал знакомый Ему молодой человек, - Извини, мы будем потише.

Вернувшись к себе в морозильник, Он испытал немалое облегчение и еще услышал привычную прежде тишину, которую помнил всего каких-то полгода назад, до появления своих шумных соседей. Как будто и не было за стенкой никаких ночных посиделок, казавшихся в это мгновенье чем-то фантомным, существующим где-то в ином измерении, из которого Он только что выбрался, затащенный туда против своей воли.

Зато никуда не делся Он сам, занимающий свое место на деревянном стуле за компьютерным столом, покрытый инеем и ледяной коркой под ним. Тот, кто занимал стул в этот момент, недвижимо замер, представляя собой покрытое льдом и инеем от сильного мороза изваяние. Одна нога его была закинута на другую, пальцы правой руки сжимали проводную компьютерную мышь, взгляд застывших глаз вперился в экран монитора. В одно мгновение, за какую-то миллионную долю секунды Он будто вселился в это изваяние своего собственного тела, наполнив его прежней жизнью.

В следующую секунду морозный воздух, царивший в его комнате, улетучился, оставляя после себя лишь тянущуюся из приоткрытого окна февральскую прохладу. Но на самом деле, то, что происходило с Ним сейчас и несколько минут назад, длилось гораздо дольше времени. И это было с Ним не впервые.

Это происходило с Ним в результате некоего проклятья, наложенного даже не на Него, но о котором Он очень хорошо помнил. Потому что однажды Он уже сделал свой выбор, и теперь не жалел, чтобы надеяться на какой-то возврат во времени и попытке все изменить. И этот выбор Он просто не мог не сделать в свою собственную пользу. Потому что только собственные интересы имеют значение, где совсем нет времени (и желания) думать и переживать о ком-то еще, кого просто не окажется рядом в нужный момент. По факту, все и каждый думают лишь о себе, чтобы пристроиться получше, и чем, в таком случае, Он должен был отличаться от остальных? Оттого Он не считал себя разрушителем своих собственных отношений в угоду каким-то личным интересам, которыми должен был, в конечном счете, пожертвовать, и к тому все и шло. На самом деле, Он не был готов к такому будущему, что маячило впереди, крайне ограничивая прежние Его стремления, если вообще не зарубало их на корню. Он не должен был меняться, Он просто не имел права меняться.

-Пусть никто и никогда не полюбит тебя, - сама собой вновь и вновь приходила Ему на ум фраза из книжки, что Он читал когда-то давно.

И Он почему-то помнил ее спустя много лет, держа в собственной памяти, будто чувствуя себя персонажем, в чей адрес данное проклятие было адресовано.

И как в той же самой книжке, чуть ниже, буквально, следующим абзацем, а нужно ли Ему было проходить через эти так называемые сладкие чувства еще раз?

Тогда-то Он и встретил своего двойника. Ну как встретил, скорее, допустил его существование хотя бы чисто теоретически. Ибо у каждого разумного существа должен быть свой двойник (возможно, даже несколько); необязательно есть, но ДОЛЖЕН БЫТЬ. Иначе с чего бы разумные существа менялись под давлением обстоятельств? Вот и Он сам чувствовал в себе нечто особенное, что-то, что было сильнее Его, и давало о себе знать всякий раз, когда Он оказывался в проигрышном положении. Называйте это как хотите: уязвленное самолюбие, гордыня, чувство несправедливости, интуиция, при которой обман очевиден, критическое мышление. Похуй. Кто-то видит в зеркале в этот момент пунцовый оттенок кожи на лице от прилившей к голове крови, кто-то видит огонь в глазах, кто-то даже покрывается пятнами или пупырышками в гневе. С Ним же не было ни того, ни другого, ни третьего. С Ним не происходило вообще никаких видимых изменений. Да и в зеркало, если честно, Он не смотрелся. Все происходило вполне естественно, будто так и должно было быть, и Он был готов к этому расставанию, на самом деле, весьма болезненному. Должному быть весьма болезненному. Вопрос лишь в том, для кого?

Потому что мысль о необходимости возникновения в Его жизни вообще каких-либо подобного рода отношений не раз и не два посещала Его уже после того, как Он вновь остался сам себе хозяин. Лишь раз или два после расставания Он получил послание на свой телефон, наполненное возможностью что-то исправить, но так и оставшееся без ответа.

А вот возможности собственного двойника оказались куда существеннее перспектив семейных отношений, куда существеннее стремления к элементарному потомству. Он не хотел никакого потомства, Он не хотел оставлять никакого наследия в этом мире после себя. Он не хотел никаких детей. Чтобы не думать об их благополучии, об их будущем. Чтобы не переживать за них, чтобы не испытывать лишнего дискомфорта, которого и без того в Его жизни было предостаточно. Например, охуевших наглецов за стенкой.

Впрочем, Он всего лишь мог пока только в очередной раз убедиться в наличии у двойника каких-то вполне себе серьезных способностей. Пустить их в дело для Него было почему-то (и пока еще) затруднительно. Тем более, что Он пока еще сомневался.

И вот за стенкой воцарилась относительная тишина, и посидев еще какое-то время за компьютером с наушниками на голове, Он изъявил желание еще чуть-чуть подремать. Хотя бы час или два. И когда Он лег и вновь укрылся одеялом и закрыл глаза, сознание Его перенесло Его в комнату за стеной, наполненную звоном замерзшего ледяного воздуха, устроенного Его двойником, вроде бы за все то время, что Его не было в реальности в комнате, не покинувшего стула ни на мгновенье. Конечно то была другая комната, не имевшая ничего общего с той, кусочек которой Он наблюдал за спиной девахи, что открыла дверь в ответ на Его напористый стук. И надо отметить, что девочка, естественно, совсем иная, в корне отличавшаяся от той, что открыла Ему дверь в реальности, была совсем Ему по душе, и Он желал бы обладать ей. И, кажется, она так же была не против этого Его стремления, проводившая Его внутрь той комнаты. И когда Он оказался посреди обледенелых статуй, рассевшихся кто в кресле, кто - на разложенной кровати, с бутылками в руках, хозяйка комнаты так же застыла недвижимой ледяной фигурой, совсем хрупкой, способной рассыпаться на мелкие многочисленные осколки от совсем легкого Его прикосновения.

И стоило Ему лишь просто щелкнуть пальцами, нарушая идеально чистый и тонкий в своем звучании этот морозный звон, как все вокруг Него покрылось бесчисленными трещинами в каком-то ожидании Его приказа рассыпаться так, чтобы не осталось и мокрого места, чтобы не осталось никаких воспоминаний об этом месте и о тех, кто находился в нем, навсегда плененный жестоким льдом.

И встав посреди комнаты, он сделал этот короткий и неуловимый глазу жест, приказывая льду то ли лопнуть, то ли просто взорваться. И после этого мириады ледяных осколков впились Него не в силах причинить Ему хоть сколько-нибудь значимый вред.

Зато Он проснулся часов в шесть утра полностью выспавшимся, полным легкости во всем теле, отчего лежать в кровати как-то больше не хотелось. В голове Его не было никаких мыслей. Кажется, Его можно было сравнить в этот момент с только что изготовленным пустым сосудом, готовым к наполнению. Он давно уже не испытывал такого состояния, такой бодрости и хорошего настроения поутру, с вечера настраивая себя на предстоящий, очередной трудный день, благодаря чему, между прочим, подхлестывал себя на свершение самых настоящих трудовых подвигов и посещение ванны по окончании их, во время пребывания в которой просто таял сам. Проснувшись, Он не мог вспомнить подробностей своего сна, окончившегося невероятно мощным взрывом бесчисленного множества безвредных для Него ледышек, лишь этот массивный треск еще звучал в Его голове, от которого Его всего просто перло.

Еще пару рабочих дне перекантоваться и на выходные, во время которых Он намеревался тупо валяться на диване. За стенкой царила мертвая тишина, однако сейчас, перед предстоящим походом на работу, Ему было абсолютно похуй на то, что могло бы в эти минуты происходить там. Самое главное, чтобы эта тишина продолжалась все то время, пока Он будет спать, а еще лучше, чтобы Он уснул без проблем. Может быть, для кого-то девять часов вечера и детское время, да и хуй бы с ними. Почему Он должен был подстраиваться под кого-то, под чьи-то интересы, не совпадавшие с Его собственными? Насрать на регламентированное законодательством время для бытовых шумов, насрать на десять-одиннадцать часов вечера, до которых можно шуметь, не обращая внимания на каких-то там соседей, которым тоже на работу с утра.

Просто Он любил тишину вокруг, чтобы только Он мог подавать признаки жизни для окружающих, чтобы только Он решал, когда Ему ложиться спать, когда просыпаться. Просто Он не привык шуметь сам, и никто не смог бы пожаловаться на Него как на беспокойного соседа. Все то время, что Он провел в общежитии, Он ни разу никого не привел в свою каморку, даже друзей-товарищей. Он вообще не любил и сторонился шумных компаний, и так уж случилось, что среди соседей в Его крыле были лишь старики.

7 февраля

Но шумные посиделки молодых балбесов оказались не единственной проблемой, с которой Он, казалось, справился по итогам своего к ним похода с неприкрытым и охотным Им самим возмущением.

Через день из той злосчастной комнаты он с ужасом и откровенным охренением услышал собачий лай. И сначала Он не понял, откуда доносится этот лай, а когда до Него, наконец, дошло, негативные эмоции хлынули из Него настоящим потоком.

-Совсем ебанулись там, что ли? не сдерживался Он.

И судя по голосу псины, то был уже не щенок, но еще не взрослое животное. Лай его раздавался в районе входной двери. Судя по всему, в комнате никого не было, и собаку оставили в одиночестве.

Он не замедлил пожаловаться на соседей по этому поводу хозяйке, у которой снимал комнату. То была бабушка лет семидесяти, проживавшая в том же крыле общежития, что и Он. Комната, что Он снимал, принадлежала вроде как ее сыну, хотя Он старался не вникать в эти тонкости. Хотя, не так давно она предложила Ему купить у нее данный угол. Он отказался, мотивируя свое решение полной нестабильностью с работой, благодаря которой неплохо держался на плаву, мол, сегодня работа есть, а завтра могут по жопе мешалкой, и ебись как хочешь. А кредитный ошейник, тем паче из иудейских рук (потому что все до единого банки принадлежат иудеям, никогда своего не упускающим и готовым содрать с людей три шкуры, даже трусов не оставить), Его совсем не прельщал. Нет, конечно Он думал о своем собственном жилье, не о комнате в общежитии, естественно, ибо вечно скитаться по чужим хатам не имело смысла (хотя если говорить о коммуналке, плата за которую оставалась для Него больным местом, то уж лучше, когда тебе называют четкую постоянную сумму за месяц и не надо голову ломать).

Именно из разговоров с хозяйкой о чертовой псине за стенкой Он узнал о том, что ту комнату купила молодая пара, которая с момента приобретения данного жилья пока что ни разу там не появилась. Бабушка общалась с какими-то родственниками молодоженов, которые должны были приглядывать за комнатой, а заодно и поддерживать в ней порядок. И родственники и приволокли собаку по воле молодой хозяйки, хотевшей иметь в своем доме подобную живность.

-Да какая, нахер, собака в ОБЩЕЖИТИИ, где пукнешь все за стенкой слышно? недоумевал Он, - Ладно, я понимаю, кошки или миниатюрные псины, которых на прогулку выводят вокруг горшка с цветком, они все равно, что немые. Она же там сидит целый день одна, псина эта. Ее же кормить надо, на улицу выгонять. Совсем с припиздью, что ли?

-Они вроде как ничего не нарушают, - заметила бабушка.

-Нихера себе, не нарушают: я всю ночь этот собачий соляк слушал, - пожаловался Он, - Нет, так не пойдет, нахер мне такое представление.

В ближайшей аптеке Ему, однако, пришлось приобрести беруши, целых две пары, которые, тем не менее, не могли заглушить собачий лай до конца. Так что Он ложился спать с берушами в ушах, и прикрываясь сверху домашней перьевой подушкой, которую Ему подогнала сама хозяйка. Лишь таким образом Ему удалось заснуть на второй вечер, воспеваемый чертовой псиной. Естественно, что в первую же ночь, посвященную соседскому питомцу, требовавшему к себе внимания со стороны съебавшихся на выходные хозяев, Его комната вновь заледенела и покрылась инеем, и в этот раз инея и льда было больше чем обычно.

Он ломился к молокососам соседям и в первую ночь, и в следующую. И в обоих случаях никто не открыл Ему, готовому разделаться нет, не с мерзкой псиной, но с дегенератами, притащившими ее в дом.

-Утром Пашка выводил собаку гулять, - сообщила Ему хозяйка, когда тот пришел с работы, - Я говорила с ним насчет тебя. Он только руками развел. Сказал, что ничего не может сделать без разрешения жены.

-А что жена? Золотой манды колпак?

-Ну это вроде как подарок ей. Она хотела собаку.

-А что же не следит за ней? горько усмехнулся Он, - Где они по ночам бывают? Где они вообще бывают круглыми сутками зимой?

Хозяйка только руками разводила. Он же мог с уверенностью сказать, что собачий лай не прекращался и днем, пока Он был на работе, вдали от соседской комнаты. И ведь тварям не докажешь. Будут, суки, все отрицать, главное, ебальник как можно наглее сделать. Мол, не может такого быть, чтобы псина всю ночь у дверей лаяла. И по этой причине Он сделал несколько записей на диктофон в мобильно телефоне, просто прижав его к стенке, из-за которой доносился этот концерт.

После очередного Его стука в дверь соседнего крыла ближе к вечеру, Ему открыл какой-то парень лет тридцати.

-Ты по поводу собаки? сразу спросил он

-Да, сколько это будет продолжаться?

-Бля, братан, ты не представляешь как она заебала. Я готов ее застрелить своими руками. Я только из командировки, надеялся отдохнуть, расслабиться.

-Может, ментов вызвать? предложил Он, прекрасно понимая, что толку никакого не будет.

Потому что вызывать их надо было ночью, когда в соседнем с Ним крыле никого нет. Днем же, а что днем. До одиннадцати вечера не ебет. А дверь сломаешь проблем не оберешься. Это надо разговаривать с хозяевами комнаты, которых практически не бывает. Только если на работу не выйти ради общения с этим Пашей утром. Но, кажется, просто одной разбитой сопатки Ему было мало. Двойник требовал использования максимума его ледяной силы. И Он чувствовал, как все труднее Ему давалось удержать эту силу в условиях Его раздраженности и откровенной психической неустойчивости.

Именно это состояние могло выйти Ему боком, когда буквально на следующий день после своего общения с несчастным парнем, вынужденным наслаждаться собачьим концертом по возвращении из командировки, Он встретился нос к носу с родителями невесты, на чьи деньги ей и была куплена комната. Естественно, что это был Его шанс, и Он немедленно воспользовался предоставленной возможностью не пожаловаться, но высказать свои обоснованные претензии как по поводу неустанного собачьего лая, так и по поводу тех, кто только должен был нести ответственность за это безобразие, а по факту хуй положил и на собаку, и на соседей.

-Вы, видимо, решили, что в квартире живете, а не в общежитии, и хотите все удовольствия: музыку погромче с басами, гулянки по ночам, теперь псину приволокли, которая круглосуточно безвылазно и в одиночестве в четырех стенах, - наезжал Он на отца безалаберной мандафли, которая до сих пор так и не соизволила ни появиться, ни извиниться.

-Что ты газуешь? только ответствовал мужик, - Не слышишь, собака гавкает? Веди себя поспокойнее, и все будет отлично.

-Она реагирует на каждого, кто входит в дверь, - опешив от такой наглости, еще больше злился Он, - Она ждет хозяев, которых нет.

-Не хочешь проблем веди себя спокойно, - повторил отец, и попытался закрыть дверь, - Все, пока.

-Уберите свою псину, - потребовал Он в очередной раз, не позволяя ему этого сделать.

В итоге приехал наряд, которому Он объяснял суть своих претензий и своего возмущения.

-Он хотел напасть на нас, - пыталась раскрыть рот жена мужика, мать хозяйки комнаты.

-А вы мне угрожали проблемами, - в свою очередь ответствовал Он.

-Ребят, спокойно, - хладнокровно остудил враждующие стороны оперуполномоченный, а затем обратился к Нему, - Позволь мне пообщаться с ними пять минут. Не надо ругаться, все будет нормально.

-Как я тебя понимаю, - поспешил высказаться один из ребят в погонах, сопровождавших оперуполномоченного, едва тот скрылся за дверью в соседнее с Ним крыло, - Разведут всякой живности, сами последний хуй без соли доедают. Чтобы просто было что-то в доме.

-Даже не в квартире, а в комнате, - оживленно кивнул Он.

-Смени жилье, нахер они тебе нужны? предложил сотрудник, - Видишь, какие они есть? Закроют и не подавятся.

-Не надо ни с кем ругаться, - в свою очередь обратился к Нему оперуполномоченный, - Я уже понял, что этим людям все равно. Я поговорил с ними, сказал, что собака в доме не должна находиться без присмотра. Они заверяли меня, что все уладят, чтобы таких конфликтов больше не происходило. Однако вряд ли что изменится. Эти люди здесь не живут, так что чхать они хотели на чьи-то претензии. Если жалоба будет коллективной, тогда будет какой-то результат. А пока что твой лай может навредить только тебе. Они хотели написать заявление, но я их уговорил этого не делать. Я понимаю, что у тебя есть все основания что-то предъявлять. Но будет лучше, если ты привлечешь к общению владельцев комнаты, которую снимаешь, пусть они договариваются между собой, пусть ищут компромисс. А ты не лезь, ИМ ты ничего не докажешь. Все, давай.

После отъезда вызванного наряда собаку не было слышно, как минимум, до следующего утра. Так что Он испытал хоть какое-то облегчение. А еще Он надеялся на то, что оперуполномоченный адекватный и спокойный малый, ни разу не повысивший голоса во время своего наблюдения конфликта, сумел, все-таки, достучаться до благоразумия реально оборзевших соседей, которые еще пытались Его выставить каким-то злостным злодеем, прошедшим критическую точку и жаждавшим крови. Нет, настоящий, если так можно сказать, злодей все это время оставался в Его комнате, застывший в недвижимой позе, внутрь которого Он переместился после своего последнего общения с оперуполномоченным, даже слегка воодушевленный его рассудительностью и хладнокровием.

Конечно Он ожидал нежелательных звуков по ту сторону стены и по этой причине вновь воспользовался берушами и подушкой. Впрочем, беруши показались Ему достаточно хорошим средством снижения сторонних шумов, пусть и не абсолютным. И Он уже задумался о том, чтобы приобрести какие-нибудь специальные наушники, блокирующие любые сторонние звуки, если подобное изобретение вообще существует в природе.

А еще Он открыл объявления о сдаче жилья внаем, намереваясь просто оценить обстановку по этому поводу узнать цены, узнать что почем, что вообще предлагается. И вроде даже Ему что-то приглянулось. И пусть Он прекрасно знал о посредниках, как-то внезапно присосавшихся к этой кормушке, и которых просто не было лет десять назад (хотя данную комнату Он нашел путем личного похода в это общежитие), желавших получить свой процент просто из воздуха, мысль позвонить по указанным номерам с намерением пообщаться с хозяевами назойливо крутилось в Его голове. И Он не удержался и записал номера телефонов, Его заинтересовавших. Он не был уверен в том, что позвонит хотя бы по одному из них.

А вот следующая ночь была самым настоящим кино, невольным зрителем и слушателем которого Он вновь стал, проснувшись в первом часу ночи по нужде, с заткнутыми затычками ушами, но не смогший вновь быстро и глубоко уснуть.

Причиной был визитер, буквально ломившийся в комнату у Него за стеной при помощи крепких ударов, похоже, ногами, от которых, если собака и находилась в помещении страха, то наверняка забилась куда-нибудь под диван, поджав уши и хвост, боясь издать хоть какой-нибудь звук.

-Открывай, сука! орал ломившийся в дверь человек, наплевавший и на темное время суток, и на соседей, наплевавший вообще на все, - Давай открывай, мразь ебаная! Я тебе обещаю, что ебало тебе все твое разобью, пидараска. Хули ты спряталсь за семью замками, думаешь, что не достану, мразь?

Он орал как бесноватый. Наверняка он был под действием паров алкоголя, может, еще под чем. Впрочем, да и похуй. Он не должен был вмешиваться, Его эта тема совсем не касалась даже с учетом той силы, что владела Его комнатой, что владела Им самим. Он будто хотел этих разборок. Да почему будто? Пусть пауки в банке грызут друг друга и за ночные посиделки, и за собаку, за то своеволие, что они устраивали Ему почти каждый день. Ну не прямо уж каждый день, однако очень и очень часто. Пусть пауки в банке грызут друг друга за вызванных ментов и за попытки сделать Его крайним не за хуй. Пусть убивают друг друга. А Он что? Он спал с заткнутыми ушами и подушкой на голове.

-Открывай, блядина! ночной дебошир перестал долбить в дверь тяжелыми ударами, - Открывай, овца ебаная!

Сколько прошло времени с момента этого ора и дебоша, Он не знал и не хотел знать, но за это время та, которая пряталась за входной дверью, должна была вызвать подмогу. Ментов, например, и это было бы логичнее всего.

И подмога прибыла, но то были однозначно не менты. Потому что вскоре в соседнем с Ним крыле раздались крики нескольких мужчин, очевидно сцепившихся друг с другом в нешуточной драке, перешедшей из крыла в подъезд. В какой-то момент раздался звон бьющегося стекла, то было окно в общей кухне. Разборка продолжалась достаточно долго, и Он хотел, чтобы махач не заканчивался, несмотря на невозможность полноценного сна, если бы Он сейчас попытался вновь уснуть. Однако сейчас в Его комнате не было никакого морозильника, и Он даже не вылезал из-под одеяла, чтобы сесть за компьютер, чем прежде занимался каждую ночь после пробуждения в промежутке с двенадцати до трех. Сейчас Он просто лежал с закрытыми глазами в темноте комнаты, наслаждаясь зимней прохладой, сочившейся к нему через приоткрытое окно. Сейчас Он пребывал в полной погруженности в сюжет драмы, развернувшейся за пределами Его комнаты, за дверью в Его крыло, быть может, разбудившей кого-нибудь из стариков в других комнатах. Пару раз входная дверь в Его крыло содрогнулась от сильных толчков в момент, когда схватившиеся в драке молодчики врезались в нее, или же один пихнул в дверь другого.

И даже во время всей этой крайне шумной возни за стеной ничто не напоминало о наличии собаки, которая в этот момент могла бы гавкунть раз-другой.

А потом все как-то приутихло. Скорее всего, прибыли долгожданные менты, вызванные либо разбуженными и недовольными соседями, либо кем-то из участников конфликта. Именно в этой тишине Он чувствовал, что неизбежно проваливается в какую-то яму, куда очень хотел провалиться, не имевшую четкого дна, если слово дно вообще было Ему так необходимо. Однако во время этого своего погружения в приятную долгожданную бездну Он оказался в самом эпицентре мягкого на слух треска или хруста, обозначавшего крошащийся лед. И именно этого момента Он ждал больше всего на свете, и этот звук был самым лучшим из всех звуков, что Он мог слышать когда-либо, и ради этого звука и, казалось, существовал Его двойник, которого Он до сих пор сдерживал, но уже понимал, что час своего перед ним бессилия становился все ближе и ближе. И не хватало всего одного-двух эпизодов, которые стали бы точкой невозврата. Для Него, естественно.

Он ожидал увидеть кровь в подъезде после ночных разборок и разбитого окна, которое действительно было разбито в той кухне. И кровь была, совсем чуть-чуть, буквально несколько небольших капель на ступеньках, на стене, и на входной двери в соседнее с Ним крыло, приоткрытой из-за раскуроченного дверного замка. Он взял на себя смелость слегка приоткрыть ее и обнаружить крови немного больше, чем в подъезде. Дверь в соседнюю с Ним комнату, обитая черной материей, и открывавшаяся наружу, вроде бы не пострадала, заляпанная следами грязи на подошве ботинок, множественные следы которых оставил тот, кто пытался попасть в комнату, скорее всего, тот самый Паша, о котором Ему рассказывала хозяйка.

Естественно, что сове любопытство Он удовлетворил всего за несколько мгновений, окинув пространство крыла беглым взглядом, и даже не переступая его порога. Естественно, что Он постарался не оставлять отпечатков своих пальцев ни на самой двери, слегка толкнув ее от себя, ни на дверной ручке, когда возвращал дверь в исходное, едва приоткрытое положение.

-Дурдом ебаный, - только выдохнул Он, и добавил, - Ну и ладно.

Можно так сказать, что Им овладело предчувствие, ничуть, между прочим, не тяготившее Его. Предчувствие говорило Ему о том, что Он должен был однажды позволить своему двойнику одержать над Ним верх, если, конечно, между ними имелось какое-то противостояние. Не просто так, но с определенной целью двойник предстал перед Ним со всеми своими возможностями. И как-то похуй, что причина того, что Он чувствовал себя в постоянной парилке по причине своего веса. Конечно, телосложение Его не было тучным, однако мамон у Него имелся, и в силу физики и химии причинял Ему определенные неудобства, никуда не девавшийся даже на рабочем месте, где от Него требовались частые физические усилия. Кроме того, Он родился зимой, и, следуя народным поверьям, просто не мог чувствовать себя комфортно кроме как в зимнее время года. Он ведь действительно любил зиму, любил мороз, любил снег по самые яйца, любил чистый, свежий, морозный воздух, хруст снега под ногами, любил белоснежные шапки на деревьях, иней на проводах и на стенах домов, любил сверкающий на солнце снег, любил особенную звездную ночь, которые бывают только в безоблачном зимнем небе.

19 февраля

Он понимал, что вполне возможно, что ледяной двойник Его наверняка изменит Его жизнь в худшую сторону. Он понимал, что все дело было в Нем самом, в Его образе жизни, в Его мировосприятии, в Его сложившихся убеждениях. И еще в Его собственном самолюбии холодном и расчетливом, которое слишком остро реагировало на внешние раздражители.

Такие как, например, грохоты перфоратора и молотка, раздавшиеся совершенно внезапно и оттого лишь усилившие Его раздражение. Вообще тема строительных работ в человейниках оставалась для Него достаточно щекотливой темой. Просто один раз Он уже еда не получил пиздов от соседей, когда приятель позвал Его помочь с ремонтом квартиры. Заказчица осталась довольной именно Его работой в ошкуривании стен в ванной комнате, но дело было немножко в другом. А именно, во времени на часах, при котором бабушка из квартиры сверху спустилась к занимавшимся строительными работами ребятам и пригрозила вызвать ментов за проведение этих самых строительных работ после семи часов вечера. Согласно указу такому-то правительства области строительные работы разрешены в будние дни до 18.00 и полностью запрещены в праздничные и выходные дни. Он проверял в Интернете данную информацию, Он нашел это постановление, даже распечатал его на принтере. И обнаружил для себя, что подавляющее большинство людей вокруг либо не было в курсе, либо дружной толпой забило хуй на данное решение чиновников.

Из всего времени суток, из двадцати четырех часов, оказывается, нет более подходящего времени сверлить и стучать молотком, чем вечер после работы или же выходной день, когда голова должна просто на сутки отдохнуть от пиздеца на рабочем месте. Вопрос а когда еще? оказывается самой настоящей проблемой для желающих скорректировать интерьер в своем доме с кучей соседей вокруг, среди которых есть и совсем грудные дети, и пенсионеры, и какие-нибудь инвалиды, требующие тишину и покой. И в в доме любого из них рано или поздно, но ВСЕГДА ОБЯЗАТЕЛЬНО произойдет подобное действо. Его комната не могла (и не должна была) быть исключением. Если бы это была Его собственная комната, Он бы давно провел ремонт и освежил бы ее: поменял бы обои, выкинул всю мебель времен царя Гороха, повесил бы натяжной потолок, даже постарался бы сделать качественную шумоизоляцию. В общем, Он готов был превратить это место в сладкую конфетку.

И, разумеется, все эти работы Он проводил бы в разрешенное и самое разумное, не докучающее соседям время. Пожалуйста с девяти утра, с предусмотренным правилами часовым перерывом времени, и до шести вечера, даже до пяти, чтобы возвращающиеся с работы люди знали о том, что Он считается с их заслуженным покоем, будучи сам являясь представителем рабочего класса. Это кто-то другой, кто-то сверху, этажом выше (Он сразу определил, что сверлили и стучали молотком этажом выше) всегда пытается, как говорится, и на хуй сесть, и рыбку съесть, успеть и там, и там, усидеть на двух стульях. Якобы, работа святое, что нельзя променять в угоду собственным интересам, например, ремонту в своей же хате. Предложение взять какой-нибудь отпуск, чтобы спокойно заниматься этими делами, без раздражения соседей, без ругани и скандалов, когда все по правилам, как положено, как правило, неприемлемы. Ведь отпуск, обычно, означает поездку куда-нибудь на море, намерение хотя бы на чуть-чуть сменить подзаебавшую обстановку дома, на работе, в городе, даже в стране, намерение отдохнуть от одних и тех же ебальников, которые успевают набить оскомину так, что кажется вполне естественным желание разбить их в щепки. Какой, нахуй, отпуск ради ремонта? Похуй на соседей, когда свой интерес. Потерпят. А если невмоготу пусть вызывают ментов. И вновь: самое главное ебальник как можно наглее.

Только почему Он должен был подстраиваться под чье-то желание устроиться получше? Почему кто-то другой должен был диктовать Ему условия, когда Ему отдыхать, когда Ему спать ложиться? Почему кто-то решил, что незнание правил о строительных работах и шумах, их сопровождающих, является поводом нахуйпосылательства?

А вот у Него повод появился.

И не просто повод, но возможность. И даже больше чем просто возможность. Потому что в этот момент Его раздражение не породило ни льда, ни инея на стенах в Его комнате. А вот ледяной холод только усиливался, не просто сочившийся, но буквально прорвавшийся сквозь окно и наполнивший Его комнату и стремившийся вырваться за ее пределы. Он чувствовал, что сверление и стуки молотка были подобны какому-то апогею пиздеца, творившегося вокруг Его комнаты последние две недели. Ночные посиделки, переросшие в собачий лай, а затем в ночное побоище с разбитым окном и (как впоследствии оказалось, заколотой псиной), логично привели к строительным работам на ночь глядя. И хоть неприятные Ему звуки над Его комнатой продолжались в районе получаса, Он понимал, что это только начало, и что завтра соседи сверху наверняка продолжат свою сверлильно-молотковую работу.

-Нахуй вы мне обосрались, собаки ебаные? недоумевал Он, ложась в кровать, покрытую снежно-ледяным слоем.

Он погрузился в сон как-то легко и практически незаметно. И сон Его если и имел место, то очень и очень расплывчатое, не требующее Его воспоминаний в подробностях или наиболее ярких моментов при пробуждении, которые наверняка бы врезались в память надолго.

Он проснулся, как и в последние несколько лет, ночью, часа в два, в начале третьего. И вот Он проснулся, и ощутил в теле и в голове небывалое облегчение, чувствуя себя вполне бодрячком, но в то же время совсем не желавшим выбираться из постели хотя бы в туалет. Вместо этого Он ясно наблюдал, несмотря на темноту ночи, как обледенелое покрытие стен бесшумно поползло вверх, просачиваясь сквозь перекрытия и потолок, освобождая Его комнату от льда и инея. Это больше напоминало какой-то сон, во время которого Он наблюдал своего двойника, поднимавшегося ввысь, уводящего морозный звенящий воздух за собой. И коснувшись своей головой потолка, он будто впитывался в физическую преграду, постепенно таял до самых кончиков ног, в то же самое время проникал в помещение над Его комнатой, вырастая с той стороны прямо из пола. Если, конечно, источник дьявольского холода, все подчиняющего себе мороза вообще мог иметь физическое человекоподобное воплощение под Его внимательным немигающим взглядом, сконцентрированном на потолке ровно в том месте, куда проникла ледяная сущность.

Провожая взглядом своего двойника в комнату над Ним, Он практически ни о чем не думал. Ему было похуй на то, кто жил над ним: был ли это один человек или целая семья. Почему Он должен был думать о ком-то кроме самого себя? Почему Его собственные интересы должны были иметь меньшее значение против интересов кого-то другого? Сколько еще раз Он должен был жертвовать своим временем в угоду чьим-то чужим прихотям? Была ли это гордыня? Да и похуй, если и была, требовавшая своей справедливости. Возможно, когда-нибудь раньше гордыня и считалась дурным тоном, аморальным, крайне неправильным, что должно было давить на плечи тяжким грузом, и чувство вины должно было преследовать до конца жизни. Но это однозначно было раньше, где-нибудь в ебенях, с кем-нибудь, к кому Он не имел никакого отношения. Сколько можно глотать такое отношение? Он такой же человек как и все те, кто окружал Его. Он не должен был ничем отличаться. Какой Он, нахуй, ангел с крыльями? Кто сказал, что Он сделан из другого теста и должен из раза в раз становиться раком под давлением чужих прихотей?

Все сильнее Он слышал звон замерзающего наверху воздуха с того момента, как Его двойник коснулся головой потолка, с того момента, как ледяной воздух в Его комнате вообще пришел в движение, устремившись кверху прямо с улицы.

Лишь в какой-то момент, совсем недолгий, по факту, но растянувшийся до бесконечности в Его голове, Он испытал фантастически огромную слабость. Он как будто утратил львиную долю жизненных сил, что отразилось невозможностью Им чувствовать собственное тело, которому буквально требовалась помощь Его двойника. Лишь звенящий морозный воздух, источник которого находился за приоткрытым окном, казалось, поддерживал Его состояние осознания Им своего бытия в физическом мире. И Ему предстояло пройти этот ритуал от начала до конца, к чему Он приготовился после глубокого сна. Он сам этого хотел, понимавший, что настал тот момент, когда двойник окажется сильнее Его, и этот факт не должен был на него давить. У Него были веские основания.

У Него были веские основания быть самим собой.

У Него были веские основания быть одним из всех, лишенного какого-то особого естества, что могло бы отличать Его от других. Кроме того, Ему не о чем было волноваться: никто и никогда не найдет тел. Просто потому, что никаких тел не останется. И все, что Ему было сейчас нужно недвижимо лежать в ожидании окончания сего действа, слишком кажущегося каким-то сном, после пробуждения от которого все должно оставаться как и было. Он уже видел этот сон не так давно в подробностях, прекрасно зная принцип происходящего наверху действа.

Лишь когда с потолка посыпались кусочки льда, на которые рассыпалась промерзшая насквозь живая плоть, Он смог испытать удовлетворение и перевести дух. Ни одна льдинка не прошла мимо Его тела, подобно некоему магниту, буквально притягивающему их все до единой в одно место. Он чувствовал каждую из них, входящих в Него, впивающихся в Его плоть с бешеной скоростью. Однако вместо боли одна за другой льдинки приносили с собой все новые фрагменты силы, что пробуждалась в Нем в эти мгновения. Кажется, сила помогала Ему избавиться от некоего груза, от неподъемной тяжести, что лежала на Нем слишком долгое время, и даже зная о ней, Он ничего не мог сделать прежде для того, чтобы сбросить ее раз и навсегда. То, что происходило с Ним сейчас, напоминало некую компьютерную игру, в которой главный герой разбивал какой-нибудь сундук или ящик, содержащий очки здоровья или манны в виде светящихся точек, проникавших в него с должным эффектом восстановления вышеуказанных характеристик. И вряд ли бы Он удивился, если бы кто-то со стороны воспринял бы Его как персонажа виртуальной реальности, для которого чья-то жизнь оказывалась для Него жизненной необходимостью.

Но, разумеется, Он не был никаким персонажем никакой игры, состоящий не из пикселей, а из тех же мяса и костей, явившийся на свет не по воле игрового дизайнера, а в ходе естественных природных процессов. Он был живым существом, ничем не выделявшимся среди людской толпы. Ну разве что лед был внутри Него, составлявший Его внутреннюю часть, растворившийся в крови, спрятавшийся внутри тепла привычной живой плоти, но готовый вырваться на свободу.

В конце концов, Он ДОЛЖЕН был таким стать. Он ДОЛЖЕН был таким быть. Если, конечно, не хотел в очередной раз психовать и беситься потому, что кто-то рядом с ним решил по-своему, в обходе Его интересов.

Как там? С волками жить по-волчьи выть?

А где вы братьев-то увидели?

конец