Лисицын Владимир Георгиевич : другие произведения.

Коллайдер От Мессира

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Новое путешествие старого героя Петра Голицына. Побег в Космос, поскольку СМЫСЛЫ-НЕ СМЫСЛЫ.

Владимир Лисицын

КОЛЛАЙДЕР ОТ МЕССИРА

/роман/

Вначале текстового файла была вот такая записка от Виталия: "Смыслы - не смыслы. Меня не ищите. Вот Вам новая история о Голицыне. Адьё".

К н и г а I -я

АТЛАНТИДА.

Ч а с т ь 1я

ВЕЛИКАЯ ПИРАМИДА.

Глава 1-я

т.н. Н Л О.

  
   Голицын ехал в такси. Но сидел он, почему-то, не на заднем сиденье, как обычно, а на переднем, рядом с водителем. На коленях громоздилась его всё та же чёрная сумка, из угла замочной прорехи которой, торчал черенок сапёрной лопаты. Он понимал, что мешает водителю, но поделать с этим ничего не мог. Он страшно волновался, его бросало в пот, в голову лезли одни только мрачные мысли и воспоминания. Вот он один среди безмолвной ночи, мёртвая мать, лежащая на столе в своей комнатке, горящая свеча, которая всё норовила упасть,.. и всё и никого рядом. И он один, теперь совсем один в этой квартирке, в этом городе, на этой земле. Сейчас он ехал продавать эту самую квартирку. Вернее, она уже была продана. Осталось формально передать ключи новому хозяину, а главное, чтобы Лёха вывез оставшуюся, теперь никому не нужную, мебель и всякое разное, тоже теперь никому не нужное, барахло. Но Лёха, с его обычными закидонами, мог подвести со временем вывоза.
  -- Вот здесь. Направо и во двор. Приехали.
   Так и есть, во дворе никакого грузовика нет и, видимо, не было. Голицын расплатился, вылез из такси, оно отъехало, и перед ним появилась, до боли знакомая, железная дверь подъезда, которой так хлопали соседи, что он каждый раз вздрагивал от её грохота. Окно его комнатки было рядом с этой дверью. И сейчас с его внешнего подоконника соскочил чёрный кот или кошка. Но в это время железные двери отворились и в проёме её появился крепкий старик.
  -- Что ж это вы, Пётр Григорьевич, не выполняете наших договорённостей, - загремел голос нового хозяина.
  -- А что такое?
  -- Как что?! Обещали с двенадцати до часу освободить квартиру и всё вывезти! И что же?!
  -- Сейчас разберёмся.
  -- Вы принесли платёжки за год, как обещали?
  -- Принёс, только зачем они теперь вам не понимаю.
  -- Зато я понимаю. Я ведь всю жизнь в Энергосбыте проработал, - гордо произнёс новый хозяин его квартиры.
   Голицын вошёл в подъезд. Над их дверью горела лампочка, дверь была распахнута. И он снова вспомнил ту страшную ночь, когда по звонку дяди Володи они со Светланой примчались сюда в два часа ночи, и вошли в подъезд, и вот так же горела лампочка, и дверь была сиротливо распахнута и пахнуло тогда от этой распахнутой двери - холодным ужасом. И в то мгновение он остро ощутил, что всё что было до - всё кончилось.
  
  

2.

   Голицын вошёл в квартиру. На кухне крутились дядя Володя и Лёха. На голом кухонном столе была расстелена мятая газета с нехитрой закуской, и стояла початая бутылка с какой-то цветной водкой.
  -- Сегодня ж материн День рождения, - поспешил оправдать ситуацию дядя Володя, - сегодня ж четырнадцатое апреля.
  -- Лёха, где машина? Почему до сих пор не вывезены вещи, - с мрачной усталостью спрашивал Голицын.
  -- Сейчас всё будет, Пётр Григорьевич, - как ни в чём не бывало отвечал Лёха, - я держу его на связи, это мой знакомый. Машина немного забарахлила у него.
  -- Я так и знал. Зачем твои знакомые?! Сейчас перевозчиков как грязи - полно! Что ты всё усложняешь?!
   Но на кухне уже никого не было. Остался только голый стол и табуретка со стулом. Зато вошёл новый хозяин.
  -- Так, давайте посмотрим ваши платёжки, - и старик делово уселся на табурет перед столом.
  -- Давайте, - устало буркнул Голицын, присев на стул у раскрытого засетчатого окна, и, доставая из сумки пачку старых уже никому не нужных платёжек.
   О чём-то бубнил старик, напялив очки на нос, и перекладывая платёжки. Гупатели в коридоре Дядя Володя с Лёхой, вынося мебель. Всё это было для Голицына как в тумане, как в беспокойном навязчивом сне. Ни о чём не думалось, а только скорее бы всё это кончилось. Вся эта цепь из тяжёлых звеньев - начиная с паралича отца и его похорон из того двора, где он - маленький Петя, а потом уже и школьник Пётр был окружён теплом и заботой трёх его бабушек - трёх сестёр живших в этом дворе, и где теперь у гроба отца стояли какие-то чужие незнакомые ему люди. И не было у него теперь ни бабушек, ни дедушек, ни дядей ни тётей, ни крёстных - никого. Всех - как корова языком слизала. А потом ушла и мать. Долго, мучительно она покидала этот свет. Слабела день ото дня, седела, становилась маленькой. И эти бесконечные "Скорые" по ночам. И эти жуткие больницы с медсёстрами да нянечками жаждущими благодарности, а то и вовсе без них.
   И эти три инфаркта подряд, которые добили её окончательно. И он сам ослаб, замучился и, казалось, висел на одной ниточке в этой жизни. А потом продажа этой квартиры, устроенная Светланой Николаевной, бесконечные смотрильщики и эти бедовые тётки из офисов продаж, стучащие в двери и звонящие по телефону, и он приволокшийся в эти офисы, ничего не понимающий, выслушивающий составления Договоров, и незаметно глотающий валерьянку, и сосущий валидол. И вот теперь этот старик с противным бубнящим голосом. Скорей бы, скорей бы всё это кончилось.
   Но вот, всё стихло. Голицын передал ключи новому хозяину. Закурил Приму. В последний раз заглянул в пустую материну комнатку, потом в свою пустую заглянул, и вышел вон.
   Во дворе, у раскрытого ещё заднего борта грузовика, Лёха с дядей Володей допивали оставшуюся водку, и дожёвывали свою нехитрую закуску.
  -- Ну, спасибо, я пошёл, - сказал дядя Володя, юркий коренастый армянин, перевязанный, по привычке, красным кушаком. Он всю жизнь проработал грузчиком, то там, то сям.
  -- Вам спасибо, дядя Володя, - виновато улыбаясь, произнёс Лёха.
   Они проводили дядю Володю до угла.
  -- Ещё увидимся, - пожимая ему руку, сказал Лёха.
  -- Да где мы теперь увидимся, - безнадёжно махнул рукой дядя Володя, и пошёл через дорогу, углубляясь в свой проулок.
   Голицын грустно смотрел ему вслед. И снова вспомнилась та жуткая ночь, когда они укладывали мёртвую мать на притащенные из сарая старые двери. И когда Голицын со Светланой обсуждали в его комнатке, что им делать с утра, тихо вошёл дядя Володя, и

3.

   со страхом в глазах и в голосе, растерянно поведал: "Когда я вышел встречать "Скорую помощь", то на пороге перед дверью, на вашей резиновой подстилке увидел положенные вряд монетки. Я их все посметал ногами. Посметал туда, за дверь подъезда". Сказал и вышел вон.
  -- Зачем ты дядю Володю-то привлёк к этому делу, - с укоризной сказал Голицын Лёхе.
  -- А что, он с удовольствием. Да и ему веселей, я так думаю, - ответил Лёха.
  -- Ну, ладно. Мне ещё к матери, на кладбище надо. А вы езжайте. Как переправитесь, и всё закончите, звякнешь мне на мобильник, чтобы я не волновался.
   И машина, гружённая старой уже никому теперь ненужной мебелью и другой утварью из их с матерью прошлой жизни, выехала со двора, повернула на дорогу, и скрылась за углом.
   Голицын снова закурил Приму, оглянулся на старый, с облупленной зелёной краской, дом, на двор с сараями. Глубоко затянулся сигаретным дымом, поправил сумку, которая сползала с его плеча, и двинулся в путь.
  -- Здравствуйте, дядя Петя!
   Голицын оглянулся.
  -- А я к вам.
   Голицын остановился. Перед ним стояла девочка или скорее юная девушка в шерстяной тонкой шапочке на голове, в очень короткой курточке и спущенными на бёдра, дальше некуда, джинсами, так, что пупок её был оголён, а на пупке том блестел металлический пирсинг.
  -- Куда ко мне? - растерянно спросил Голицын.
  -- Ну, вы же к тёте Нине, на кладбище едете? Так я с вами. Просфору на могилку ей положу и свечку поставлю.
   Голицын изумлённо вглядывался в лицо юной особы со вздёрнутым носиком, пухлыми губками и лукаво улыбающимися глазками.
  -- А вы кто?
  -- Я соседка Вернидубовых. Ну, Люды и Саши, - уточнила она.
  -- Так вы из Александровки, что ли?
  -- Что ли, - подтвердила она. - Я и тётю Нину ещё немножко помню, Сашину маму, которую вы в детстве тоже мамой звали.
  -- Было дело, - пробурчал, как бы для себя, Голицын.
  -- Я и Лиду знаю, её дочку, если вы не верите.
   И Голицын сразу вспомнил эту Лиду, которая совсем не похожа была на весь Вернидубовский род. Те были голосистыми, разудалыми Александровскими казаками. А эта Лида была какой-то тихой загадочной женщиной. Она пришла на похороны матери со странной просьбой к нему: "Положить новые чувяки к матери в гроб, для её матери, которая приснилась ей намедни с этой странной просьбой". И он тогда растерялся и не знал как ему поступить. Но материна подруга тётка Валя, знающая в этих делах, сказала, что можно, ничего.
  -- Так вот, они и послали меня к вам с просфорой и свечкой, чтобы непременно я всё это положила на могилку, - повернувшись в пол оборота, и указав тем самым на рюкзак за её спиной, протараторила она.
  -- А откуда они знали, что я сегодня непременно поеду на кладбище, - ещё больше изумлялся Голицын, тупо глядя на собеседницу.
  -- Ну, я это не знаю, - безразлично протянула она.
  -- Ладно. Устал я от всего этого, - и он как бы заново посмотрел на девушку, и девчонка ему в принципе понравилась. - Идти, так идти. Пойдём.
  

4.

   И они двинулись в путь. Но едва дойдя до угла, где надо переходить дорогу, его пронзило вдруг с головы до ног, и пот прошиб всё тело. "А ведь она стояла ровно там же, где поджидал его, несколько лет назад, Мессир, когда они собрались на прогулку по их "славному городу". И Договор-то ЕГО, Господи, вот он - в сумке лежит!"
  -- А мы на такси поедем? - весело поинтересовалась она.
  -- На такси. А что? - он снова закурил сигарету.
  -- Ну, не брёвнами же болтаться в общественном транспорте!
  -- А о дяде Коле Вернидубове ты слыхала? - глубоко затянулся он сигаретным дымом.
  -- Это отец Саши и Лиды?
  -- Да.
  -- Слыхала. Он был машинистом на железной дороге. И зачем-то полез с ведёрком в цистерну. Там на дне цистерны его и нашли. Мёртвым.
   Больше Голицын не о чём её не спрашивал, а только курил и курил, успокаивая себя сигаретным дымом, и широко, и быстро шагая, как будто хотел убежать от самого себя
   или, может, от своей попутчицы. А она весело и громко жевала жвачку во рту, иногда припрыгивая, и догоняя его. Так они вышли на широкую площадь с клумбой посередине, где росли ели, берёзки и ещё какие-то деревья. Перешли на другую сторону. Он купил гвоздик, и они перешли обратно, чтобы взять такси.
  -- Во, вот эта тачка наша, - громко, чуть ли не на всю площадь, закричала она.
  -- Да ну, это слишком крутая, на кладбище нас не повезёт, - озираясь вокруг, говорил он.
   Но она уже открыла дверцу той машины, и уселась рядом с шофёром.
  -- Давай, иди садись, - крикнула она по хозяйски своему спутнику.
   Голицын влез со своей сумкой на заднее сиденье, захлопнул дверцу, сказал "здрасьте" шофёру, и авто двинулось в путь.
  -- Пристегнись, - лениво приказал водитель юной пассажирке.
  -- Ещё чего, - вдруг громко возмутилась она, - я это не люблю!
  -- Перекинь ремень, - тихо сказал ей Голицын.
   И тут она вдруг изловчилась, перевернулась, стала коленями на своё сиденье, и поверх спинки, глядя в упор на своего спутника сказала:
  -- А спорим, ты меня не пересмотришь.
  -- Перестань. Что за игры, - тихо возмутился тот.
  -- А спорим! Если не пересмотришь - купишь мне жвачку. Ту, на которую я укажу.
   И она стала пристально, не моргая, смотреть прямо в глаза Голицыну.
   И тут он увидел, что левый глаз у неё как бы повреждён, или слегка косит, или веко припухшее. Шапочка была так низко, что чуть ли не на глаза её спускалась.
   Шофёр включил музыку.
  -- Ха, га! Проиграл, - радостно закричала она, хлопая в ладоши, - купишь мне жвачку - какую захочу.
   И она перевернулась обратно, плюхнувшись на своё сиденье. И тут же вызывающе бросила шофёру:
  -- А р-рэп есть?!
  -- Рэпа нет, - спокойно парировал водитель.
   И она демонстративно отвернулась к своему окну, и стала смотреть в него, опершись подбородком на согнутую в локте руку, и рывками жуя свою жвачку так, что двигался не подбородок, а вся голова её подпрыгивала.
   Перед въездом на кладбище выстроилась целая очередь из машин. Голицыну стало не по себе. Снова занудило всё нутро.
  

5.

  -- Надо же, и здесь пробки, - не выдержал он.
  -- Ещё бы, самое большое кладбище в Европе! Слыхали?! - с весёлой гордостью объявил шофёр.
  -- Да, похвалиться самым большим мы умеем, а вот обустроить это большое, чтобы людям удобно было, не можем.
  -- Говорят, что на праздники вообще запретят въезд машин на территорию кладбища, - снова весело объявил шофёр.
   И тут юная пассажирка вдруг захохотала безудержным и каким-то саркастическим смехом.
   И под этот её смех они, наконец, въехали на кладбище.
  -- Ну, ты чего, - обрывая её смех, изумился Голицын.
  -- Ничего, - обернувшись, дерзко бросила она прямо ему в лицо.
   Водитель выключил музыку, спросил:
  -- Куда править, рассказывайте.
  -- Сейчас по главной, перед лесополосой направо, и снова до лесополосы и налево а там скажу когда стоп, - с будничной усталостью пояснил пассажир.
   Приехали на место. Голицын вылез из машины, передал цветы своей спутнице, сказав ей: "Иди туда, я сейчас" Расплатился с водителем, и отпустил такси.
  -- А ты чего такси-то отпустил, - поинтересовалась юная спутница, когда к ней подошёл Голицын.
  -- Да, я обычно не отпускал такси. Но благодаря твоему поведению, отпустил. Потому что нам ещё две могилы посетить надо. А водитель этого не вынес бы.
  -- Ха. А какое моё поведение?
  -- Ладно, замнём для ясности.
   Они прошли к чёрной низенькой оградке, подошли к могилке. Он еле слышно поздоровался с матерью, глядя на её фотографию, достал из сумки сапёрную лопатку, очистил от травы место вокруг, положил красные гвоздики на могилку, а спутница зажгла свечу и положила просфору.
  -- Прости мама, если что не так, - сдавленным тихим хрипом проговорил он, и вышел вон из оградки.
   Они посетили могилу материного родного брата, младшего, но ушедшего раньше, после чего двинулись по широкой землянисто-каменистой дороге дальше.
  -- А теперь мы куда, - скучно поинтересовалась его юная спутница.
  -- Теперь к отцу. Во-он до той лесополосы.
  -- Ни х-чего себе, - сокрушённо проговорила она.
  -- Я понимаю, мероприятие утомительное, но что поделать. И всё таки легче на душе становится, когда посетишь могилки близких.
  -- Не знаю, - холодно отрезала она.
  -- Легче, легче, - подтвердил он свою мысль.
   Наконец они дошли до лесополосы, Голицын достал из сумки маленький планшет с кладбищенской картой, свернул на тропинку, идущую вдоль посадки, и стал всматриваться в ряды могил.
  -- Кажется сюда, - сказал он самому себе, и начал углубляться в квартал, подглядывая в планшет, и сверяясь с номерами бесконечных могил.
  -- Нашли? - холодно интересовалась она, снова, почему-то обращаясь на "вы", и двигаясь вслед за ним.
  -- Нет. Пока что не нашёл.
   Так они ходили долго. Голицын исходил весь этот пяточёк, где должна была быть могила отца. Потом он обошёл весь квартал, без конца сгибаясь к указателям номеров, сличая с записанным у него в планшете номером, но всё тщетно. Он возвращался назад к тропинке, и начинал всё сначала. С утра и весь день погода была пасмурной, а сейчас, как назло,

6.

   распогодилось, солнце слепило глаза, стало жарко. Но Голицын упорно ходил и ходил, искал и искал, не снимая куртки, и не сбрасывая тяжёлой сумки с плеча. На него стали
   обращать внимание немногочисленные посетители этого квартала, копающиеся в оградках. Они стали спрашивать его - какой номер он ищет? Он называл номер и они в один голос отвечали ему, что такого номера здесь нет и быть не может.
  -- Да ну, что же я дурак?! Или совсем из ума выжил?! Здесь же, вот здесь, я же точно помню, - чуть не плача доказывал им Голицын.
   Он весь измучился, и взмок от пота, он снова исхаживал весь квартал и сначала, но никак не мог отыскать могилу отца своего.
   Солнце уже клонилось к горизонту, кладбище совсем опустело, а он всё ходил и ходил, искал и искал.
  -- Господи, да что же это?! - взмолился он, рухнув на колени, и заплакав от бессилия.
   В это время, его юная спутница, одетая во всё серенькое, с алыми гвоздиками, освещёнными красными лучами заходящего солнца, тоже утомлённая поисками, и стоящая теперь поодаль, испуганно вскрикнула, подбежала к нему, и обняв за плечи, стала жалеючи успокаивать его:
  -- Ну, ты что? Да ты что ты? Что ты? Ты что, из-за этого?! Какая ерунда. Ты просто устал. Устал мой дорогой дядя Петя. Устал мой хороший. И я с тобой устала, ну и что? Нам надо отдохнуть. Пойдём, пойдём от этих жутких могил. Пойдём, пойдём вон туда, в посадку. Пойдём
   И она взяла его под руку, и ковыляя между могилами, вывела его на ту широкую дорогу, и завела в лесопосадку. Там она усадила его на старое поваленное дерево. Сняла с себя рюкзак, и стала собирать сухие ветки, и даже подтащила целое ветище.
  -- Сейчас мы разожжём костёрчик, и нам сразу станет веселей, - приговаривала она, продолжая таскать ветки.
  -- Какой костёрчик? Зачем костёрчик? - тупо бормотал её спутник.
  -- Затем, что солнце вон уже село. Сейчас прохлада пойдёт. Не лето же.
   И правда, он тут же почувствовал, что стал зябнуть.
  -- Что ты там впотьмах возишься, у меня вот зажигалка с фонариком, - опомнился он.
  -- Да, в принципе уже всё готово, - она достала спички из рюкзака, подсунула в кучу веток валявшуюся здесь бумагу, подожгла её, и сушняк заполыхал.
   Голицын явно приходил в себя: он закурил, перевёл дыхание, и с удовольствием стал смотреть на пляшущий огонь разведённого ею костра.
  -- Сейчас мы картошечки испечём, и всё будет о, кей, - говорила она, пытаясь подтащить к костру большой сухой ствол от дерева.
  -- Да что же ты мучаешься, давай я помогу, - подскочил он с места.
  -- Так помоги! Расселся как на именинах, - не заржавело у неё.
  -- А где ты, интересно, возьмёшь картошку, - подсмеялся он, кладя ствол дерева на костёр.
  -- У себя в рюкзаке, - тут же отпарировала она, и добавила, - всё своё ношу с собой.
  -- Гениально, - с глупым удивлением сказал он.
  -- Ты лучше мне на руки слей. Там, я знаю, вода у тебя в бутыле оставалась, - командирским тоном произнесла она.
  -- Да, конечно, - тут же встрепенулся он.
   Они помыли руки, по очереди поливая друг другу, и даже умылись слегка.
  -- Ну, дай мне теперь прикурить от своей зажигалки с фонариком, - игриво томно произнесла она, не понятно откуда достав сигарету, и усевшись рядом с ним на бревно, положив ногу на ногу.

7.

   Он исполнил её просьбу. Она сладко затянулась сигаретным дымом, как заправская женщина в каком-нибудь французском салоне. Костёр потрескивал в тиши ночной.
  -- А зачем у тебя пирсинг на пупке, что он даёт, - вдруг ни с того, ни с сего поинтересовался Голицын.
  -- А, так. Для прикола, - пробросила она. - А у меня ещё и тату на спине, видел?
  -- Нет
  -- Чо, правда не видел, что ли?
  -- Не видел.
  -- Ну, ты даёшь! На смотри, - и она встала, и повернулась спиной к свету огня, и чуть наклонилась.
   На пояснице её он увидел иероглифическую мордочку кошки в анфас. Но что он сразу отметил для себя, что левый глаз этой кошечки был как бы слегка прищурен.
  -- Это что, твой портрет, - вырвалось у него. Но он тут же смолк от неловкости сказанного.
  -- А что, похожа? - неожиданно весело спросила она, и резко обернулась на Голицына лицо в лицо, и так застыла на месте.
  -- Нет, - сказал он через паузу, - твоё лицо неповторимо.
  -- Ну, тогда поцелуй меня, - тихо проговорила она растягивая слова.
   И тут ему показалось, что у неё кошачьи усики над губами нарисованы. Или были нарисованы, но следы остались. Он приоткрыл рот, видимо хотел что-то сказать.
  -- Не надо ничего говорить. Целуй меня, - так же растягивая слова, почти шёпотом произнесла она.
   И он целовал её пухлые юные губы, сначала не смело, еле притрагиваясь. Потом смелей, по-взрослому. Потом, он свалился с бревна на спину и она вместе с ним. И снова целовались, целовались, целовались. И он не заметил как оказался без куртки и пиджака, без рубашки и галстука, вообще с голым торсом. И она без шапочки, с распущенными волосами, без куртки и... Он целовал теперь её упругие, дурманящие запахом молодой степной травы, груди. И звонил в его куртке мобильник. И она спрашивала: "Кто это?" И он отвечал: "Не знаю. Лёха наверно." И она говорила: "А зачем нам Лёха?" И он отвечал: "Не зачем". И они оба смеялись, и целовались, целовались, целовались. Потом, его рука змейкой скользнула туда, минуя металлический пирсинг, под тесный джинсовый пояс, туда, где пальцы его утонули в кудрявой заросли неведомого цветника.
   Но опять зазвонил телефон, теперь где-то в её рюкзаке, и он спросил: "Кто это?" И тогда она вдруг остановилась, замерла, и сказала серьёзно и холодно: "Это уже меня".
   Она подскочила, стала быстренько одеваться. Достала сразу картошку из рюкзака, бросила её в костёр, засыпая её жаром и пеплом. Он же ничего не понимая, стал тоже одеваться. А телефон в её рюкзаке всё звонил и звонил. И показалось ему, что музыка этого звонка очень знакома ему, эти аккорды и эти колокола, снова аккорды и снова колокола. А потом, вся эта музыка вдруг зазвучала от куда-то сверху, зазвучала широко, и всё приближаясь. И запел женский голос. Но, конечно же, это был неповторимый завораживающий голос Анны Герман:
   Покроется небо пылинками звёзд,
   И выгнутся ветки упруго.
   Тебя я услышу за тысячи вёрст,
   Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга.
  
   Лилась песня всё громче над всем этим бесконечным кладбищенским пространством.
  
   И мне до тебя, где бы я не была,
   Дотронуться сердцем нетрудно.
   Опять нас любовь за собой позвала,

8.

   Мы нежность, мы нежность, мы вечная нежность друг друга.
  
   Звучало с усеянного звёздами небосвода.
  
   И даже в краю наползающей тьмы,
   За гранью смертельного круга,
   Я знаю, с тобой не расстанемся мы,
   Мы память, мы память, мы звёздная память друг друга.
  
   И снова аккорды и колокола. И сквозь редкие ветви деревьев, с ещё едва распустившимися листиками, увидел Голицын звёздочку в небе, которая летела прямо к ним, всё приближаясь, и приближаясь. Ему стало не по себе, сердце беспокойно затрепетало, дыхание сделалось неровным, к горлу подступил удушливый комок.
   Всё стихло.
  -- Что это, - прохрипел он.
  -- Это так называемое НЛО, - звонко и весело сообщила его юная спутница.
   Голицын окаменел.
  -- Не надо бояться, и пойдём встречать твоих друзей, - она взяла его за руку, как ребёнка детсадовского возраста, и повела за собой.
  -- Каких моих друзей, - толи спрашивал он у неё, толи перебирал в своей памяти что-то.
  -- Сейчас увидишь, - спокойно отрезала она.
   Они вышли из лесопосадки к той широкой дороге, и стали в самом конце её. И увидел Голицын как в нескольких метрах от них, прямо на эту дорогу, бесшумно опустился большой шар с мигающими, и бегающими вокруг него разноцветными огоньками. Из шара того вылезли, видимо железные, ноги, которые уверено стали на землю, и шар замер на месте, точно вписавшись в ширину дороги той. Огоньки погасли. Из его днища упал на землю луч света, тут же выдвинулась лестница, и по ней спустилась коренастая фигура небольшого роста, и зашагала прямо к ним. Луч света исчез.
  -- Да это же карлик Бэс, - толи радостно, толи тревожно проговорил Голицын.
  -- Самолёт летел, колёса тёрлися, вы не ждали нас, а мы припёрлися, - пропел речитативом карлик Бэс, всё тем же, знакомым Голицыну, булькающим голосом, как через ревербератор.
   Карлик приближался к встречающим переваливаясь на своих крепких кривых ногах, всё в той же набедренной белой повязке на голом шершавом, как у слона, теле, а в правой руке он нёс небольшой саквояж или чемоданчик.
   И тут, Голицын вдруг захохотал, прямо таки залился неудержимым смехом. Спутница неподдельно удивилась такой реакции Голицына, и даже несколько отпрянула от него.
  -- Неужели я так стал смешон, - пробулькал Карлик, подойдя к ним.
  -- Ты с этим чемоданчиком точ-в-точ наши космонавты, вернувшиеся на землю! И двигаешься ты как в скафандре, один к одному, - еле сдерживая смех, выкрикивал Голицын.
  -- Кстати, в этот день 14 апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года, Юрий Гагарин шагал по ковровой дорожке докладывать правительству об успешном завершении полёта, и у него на правом ботинке шнурок развязался. А может это и не кстати, - поправился Бэс - Ну, здравствуйте, мои дорогие!
   Бэс широко развёл руки, если это можно назвать руками, /скорее, ручищи/, и слегка приобнял Голицына. Потом он взял за руку девушку.
  -- Ах, какая прелестная юная леди, - и поцеловал ей руку. - Ну, где мы присядем, - тут же поинтересовался он.
  -- Там, у костра. Пойдёмте, - спокойно и даже делово пригласила юная леди.

9.

   Они расселись у костра, и долго молча смотрели на огонь. И в этой странно повисшей паузе, Голицын подумал: "Странно, но Бэс почему-то не вонял своим обычным смердящим запахом".
  -- Не напрягайтесь, Пётр Григорьевич, я принял меры, ради нашей встречи, и сегодня не воняю, - не отрывая глаз от костра, сказал Карлик.
  -- А я и ничего, - перепугано спохватился Голицын.
  -- Та-ак, но надо бы вина выпить "со свиданьицем", как у вас говорят.
  -- Так это у нас не заржавеет, сейчас будет вам и вино, - по-хозяйски сказала юная леди, и пошла к рюкзаку.
   А Голицын снова напрягся, ему стало не по себе, когда он услышал от Бэса Мессировский оборот речи "как у вас говорят". "А может это не карлик Бэс, а..." Но он не успел додумать.
  -- Ну, что вы, Пётр Григорьевич, я это я - ваш добрый друг карлик Бэс.. Успокойтесь.
  -- А вот и вино! Ваш любимый Кагор, - объявила юная леди.
   Голицыну снова стало не по себе6 "Кагор - это тоже цитата от встречи с Мессиром".
   А юная хозяюшка уже расстелила газету на старый пень, положила на неё краюху чёрного хлеба, и поставила рядом тёмную бутылку, горлышко которой было запечатано сургучом.
  -- Стаканов у меня нет, - предупредила она.
  -- А вот они, фужеры, как раз под красное вино, - радостно объявил Бэс, доставая из своего чемоданчика эти самые фужеры.
  -- Ну, это ваще писк, - сыграла она.
  -- Хэ, да у нас уже сто лет не выпускают вино с сургучовой пробкой, - громко насторожился Голицын, - где ты его взяла?!
  -- Не ваше дело, - игриво отрезала она.
  -- Дарёному коню в зубы не смотрят, как у вас говорят, - поддержал её Бэс.
  -- Но да мне всё равно, вы же знаете - я не пью, - в свою очередь отрезал Голицын.
  -- Со мной можно. За встречу. По капачке, - уверенно обнадёжил его Карлик, обхватив бутылку своими лапищами.
   "По капачке". Что-то знакомое. Кто же так говорил-то? "По капачке" А-а, Галкина бабка. Бабка моей первой жены. Баба Дуня. Царство ей небесное. Точно, точно" - зачем-то рылся в своей памяти Голицын.
   А карлик Бэс, в это время, крутанул горлышко бутыли, раскрыл ладонь полную сургуча, сбросил прочь сургучовые куски, и этой же ладонью заправски бухнул по донышку, и пробка вылетела из бутылки. И тут же тёмно-красное вино было разлито им по фужерам.
  -- Ну, со свиданьицем, - поднял свой бокал карлик.
   И все последовали его примеру. Чокнулись фужерами. Выпили. Она разломила, и раздала хлеб. Все занюхали хлебом, и стали жевать его.
  -- Ух, какой вкусный у вас хлеб, - причмокивал Карлик.
  -- Это Бородинский, что ли, - спрашивал Голицын.
  -- Что ли, - утвердительно отвечала юная хозяйка.
  -- А где же ваша хвалёная печёная картошка, - разухабисто поинтересовался Бэс.
  -- В костре, - небрежно пробросила хозяюшка.
  -- Ну-ка, ну-ка, - потянулся тот к костру, разгребая жар, и доставая оттуда картофелину. - Ху, да она ещё не готова, - возмутился Карлик, откусив кусок, и бросив остальное обратно в костёр. - Чем же вы тут занимались столько времени?!
  -- Горобцам дули давали, - пьяненько ответила она.
  -- Ну и как горобцам, понравилось, - не отставал Бэс.
   И она вдруг запела открытым разухабистым звуком:

10.

   "Огней так много золотых на улицах Саратова,
   Парней так много холостых, а я люблю женатого..."
   Так она пела, а Голицын в это время рассуждал в своём хмелеющем уме: "Нет, не мог Мессир снизойти до меня, не подписавшего Договора ЕГО. Да и какие теперь подписи?! Если после прошлого появления ЕГО - началась такая бесовщина кругом!.." И эта мысль заставила Голицына обратить внимание на поющую. Он обратил, подпел ей немного, и потом воскликнул:
  -- Хэ, а ты-то, ты-то откуда знаешь эту песню?!
  -- Как откуда, - возмутилась, в свою очередь, та, - от родителей, от бабок с дедами.
  -- Залива-а-аешь, - погрозил он ей пальцем.
  -- Тю, дурак, - отмахнулась она от него. - Лучше бы поухаживал за дамой, вина бы ей налил. Давайте-ка ещё выпьем, чего сидеть так.
  -- Раз пошла такая пьянка - режь последний огурец, как у нас говорят, - пьяненько съязвил Голицын косонув на Карлика, и наполнил фужеры вином. - За милых дам, сидящих за нашим столом, - стоя произнёс он банальный тост.
   Они содвинули фужеры, и выпили.
  -- А знаешь, Бэс, - занюхав хлебом вино, - весело заговорил Голицын, - давеча, когда мы расстались в Москве, и я в последний раз поприветствовал тебя и кота Седого летящего на той вороной кобылице, над гостиницей "Россия"... Кстати, гостиницы той уже нет, - заметил он, почему-то указав пальцем на Бэса.
  -- Знаю, - ответил в свою очередь тот.
  -- Так вот, я очутился с Мессиром в замке у одной графини, где-то между Глазго и Эдинбургом. И там встретил вдруг этого взбалмошного кота Седого. Я-то сразу подумал, что и ты там где-то. Ага. Спрашиваю у кота: "А где Бэс-то?" А он, сукин кот, ещё с двумя кошечками был, да. Ну, ладно. Так он, слышишь, так обернулся, и небрежно так бросил мне через плечо: "А Бэс к себе домой улетел". А я ему вдогонку: "А где его дом-то?" А он мне: "Не знаю, где-то у южных ворот Карнака". Слышишь, а я и знать не знал - где этот Карнак находится. А тем более - где его южные ворота. Нет, потом-то я конечно поинтересовался в Интернете через поисковика, и понял, что это там, в районе Египта.
  -- А что, полетели ко мне в гости, в Карнак, - с широким жестом воскликнул Бэс.
  -- Да ну, ты чего, - отмахнулся от него Голицын - н-нет.
  -- Да куда он полетит-то окольцованный, - обеими руками указала на него юная леди.
  -- Как окольцованный, - испугался Бэс.
  -- Женатик он, женатик. Вон кольцо на правой руке, - конкретно указала она пальцем.
  -- Да я семнадцать лет был холостой, - вдруг взбеленился женатик. - А женился я вот только! А что мне оставалось делать?! Ни пенсионер, ни работник по возрасту. На мамкину пенсию жили. А какая там пенсия?! Светлана Николавна и помогала. Она и мать фактически похоронила. Если б не она,.. вообще не знаю. А-а, - махнул он рукой, - была ни была, где наша не пропадала! Я сделал всё, что мог. Что я, не имею права, что ли?! Полетели!
  -- Вот, узнаю гусара! - радостно воскликнул Бэс. - Собираемся, и чешим отсюда, как говорят у вас.
  -- Ну и Бэс, ну и нахватался. И где ты только этого нахватался, - суетясь вокруг своей сумки, говорил Голицын.
  -- С кем поведёшься, у того и наберёшься. Как говорят у вас.
  

11.

   И в это время, откуда-то из темноты посадки, появился бородатый мужик в длинном потёртом плаще, с сумами наперевес и с авоськами в руках.
  -- Бутылочку можно у вас, - попросил он.
  -- Ты что, отец, пугаешь так?! Ночью-то на кладбище! - весело возмутился Голицын.
  -- Какой я тебе отец, - серьёзно упрекнул его мужик, - я лет на двадцать младше тебя. Просто борода моя по богаче твоей, да и зарос я.
  -- Бери, бери бутылку, - успокоил его Бэс, - и там в костре картошка печётся, тоже бери. А мы уходим. Пошли, - скомандовал он своим спутникам.
  
   И все трое, каждый собрав свои манатки, двинулись вон из лесополосы.
  -- Надо же, в начале девяностых бутылки собирали, и теперь снова собирают, - угрюмо заметил Голицын.
  -- Ты, Пётр Григорьевич, лучше скажи, как тебе песня от Анны Герман, - лукаво поинтересовался Бэс.
  -- Хитёр ты, Бэс, хитёр. Знаешь чем пронять мою душу.
   Они подходили к шару, который своей стальной окраской сливался с серостью дороги, и был практически невидим, хотя с неба уже вовсю светила полная луна. Но когда спутники совсем уж приблизились к нему, он замигал разноцветными огоньками, и послышался едва уловимый свист, а может шипение. И теперь Голицын разглядел: то, где мигали огоньки было как кольца у Сатурна, если верить журнальным фотографиям.
  -- Эй, ребята, вы что, инопланетяне?! Заберите меня с собой!
   Это кричал тот самый бородатый мужик, выскочивший из лесополосы. Так он кричал, простирая руки свои в сторону удаляющихся трёх фигур.
  -- Дёргать отсюда надо, дёргать и побыстрее, - смеясь, прокричала юная леди.
   Из под брюха шара ударил луч света, выдвинулась лестница, и спутники, поочерёдно поднялись по ней, и исчезли в этом шарообразном аппарате.
   Так они оказались внутри шара.
  -- Прошу сюда, господа, - и Карлик указал на винтовую лестницу, ведущую куда-то вверх. - Здесь есть конечно лифт, но эта лестница наш раритет, она носит имя Альберта Эйнштейна. Причём, он об этом знает, - с гордостью прибавил Бэс.
  -- Как знает?! - опешил Голицын.
  -- Ему сообщили, - твёрдо и убедительно ответил тот.
   Юная пассажирка, в это время, поднималась наверх, беззвучно ступая своими серенькими кроссовками по ступенькам лестницы имени Эйнштейна.
   А когда они все поднялись, и вошли в довольно просторный зал, то услыхали крики "Заберите меня с собой! Граждане инопланетяне, товарищи дорогие, заберите меня с собой!" А на экранах многочисленных мониторов был тот самый бородатый мужик, простирающий руки в сторону их шара.
  -- Прошу занять свои места в креслах, - скомандовал Бэс, - вы сюда, а вы сюда, - рассадил своих пассажиров капитан корабля, и сам занял место в кресле посередине. - Открыть полный обзор, - подал команду Бэс неизвестно кому. - Поехали.
   И увидел Голицын, но уже не в мониторе, а в реально окружившие их сплошь огромные окна, как ушла под них лесопосадка, как вокруг замерцали многочисленные огоньки поселений, тут же на глазах превращающиеся в море огней, потом в маленький островок этих огней, затем во множество островков и.. Бескрайнее звёздное небо кругом.
   Голицын вцепился в подлокотники кресла, как на приёме у зубного врача.
  -- А мы случайно с каким-нибудь самолётом не столкнёмся, - пересиливая страх спросил он у Бэса.

12.

  -- Это исключено, - небрежно ответил тот.
  -- Ну, смотри, Бэс, - покачал головой пассажир.
  -- Да и вообще, мы сейчас выйдем в ближний Космос. Так оно быстрей будет, как говорят у вас.
  -- Какой Космос, - ещё сильней испугался Голицын, - а перегрузки?! У меня же сердце!..
  -- Никаких перегрузок, - отрезал Карлик, - "Галактикус" надёжно защищает от всех неприятностей.
  -- Какой "Галактикус"?
  -- Вот этот, в котором летим, - спокойно пояснил Бэс
  -- А невесомость, - не унимался пассажир, - космонавты вон сколько к ней готовятся!
  -- Никакой невесомости. Хотя, если вы того пожелаете, я могу устроить, - предложил Карлик, сыграв роль доброго волшебника.
  -- Не пожелаем, - серьёзно и даже грубо отпарировал Голицын.
  -- Ой, смотрите, что-то летит, - закричала юная леди, указывая пальцем в смотровое стекло /или как оно у них называется/.
  -- Да это ж ваши космонавты, - успокоил её Бэс, - кто там у вас сейчас летает? Это же космическая станция, не узнаёте, что ли?
  -- Какая станция?! Какие космонавты?! Мы что, уже на околоземной орбите, что ли?! - пуще прежнего запаниковал пассажир.
  -- Ну, сам же видишь, - отчего-то возмутился капитан.
  -- Не-е-ет, мы так не договаривались, Бэс, - сокрушённо качая головой, проговорил Голицын.
  -- А какие проблемы? - внимательно посмотрел на него Карлик. - Ты чувствуешь себя хорошо. И даже превосходно. А всё остальное - это ваши фантазии, Пётр Григорьевич: страх высоты, страх того, страх сего... Чепуха, в общем. Выбросьте всё это, и наслаждайтесь полётом.
  -- Ой, ещё что-то летит, - снова громко оповестила юная пассажирка.
  -- А это уже ваш мусор. Космический мусор, - урезонил своих пассажиров Бэс.
  -- И здесь успели... - тяжело включаясь в обзорный разговор, съязвил Голицын.
   Но все промолчали.
  -- Слушай, Бэс, - как бы опомнившись, воскликнул Голицын, - а я и вправду чувствую себя ничего, нормально. В такой ситуации, в какую я сейчас попал, я должен быть в полуобморочном состоянии! Если не в обморочном. Я и самолётами-то не летаю... А тут такое! А я ничего, держусь. Отчего это так?
  -- Кагорчик помог наверное, - простецки ответил Бэс, - я так думаю, - прибавил он, иронично покосившись на пассажира.
  -- Да ты тоже знаток советских фильмов, я вижу, как и ОН, - улыбаясь, погрозил пальчиком пассажир.
  -- А как же. ОН очень внимательно следит за созданием фильма. Если конечно видит талантливую перспективу в оном, - важно говорил Бэс, - и даже где-то как-то принимает посильное участие в создании оного.
  -- Как это?
  -- Ну, например: артист внезапно заболевает, а на его место приходит тот, который лучше подходит на эту роль. И потом, все вдруг понимают, что без этого артиста эту роль и весь фильм просто и представить себе нельзя.
   Голицын задумался, как будто что-то вспоминая. Потом снова обратил свой взгляд на Бэса, и приглушая голос, спросил:
  -- А ОН, это кто? Твой шеф или?..
  -- Без ответа, - коротко, но громко и нараспев произнёс карлик Бэс.

13.

  -- Ой, блестит! Вода какая-то! - весело сообщила свежую новость пассажирка.
  -- Это Чёрное море, - пояснил Бэс. - Вон слева, в горах, огоньками Ереван и Тбилиси. Справа Стамбул. Да, вот уже и Турция, впереди город Анкара мерцает. Можно сказать: вся история Земли под нами.
  -- Кстати, об истории, - встрепенулся вдруг пассажир, - Бэс, помнишь, ты мне рассказывал про баронессу, что была из рода рыцарей ордена Тамплиеров?
   И Голицын замер в ожидании ответа, неотрывно глядя в переносицу Карлика, где находился единственный глаз того.
   Но Карлик, как ни в чём не бывало, безразлично сказал:
  -- Ну и что.
   А то! Я-то тогда ничего не знал об истории Тамплиеров. А потом, уж через время как мы расстались тогда над Москвой, мне в руки попалась книга о том, как сегодня все помешались на поисках каких-то небывалых сокровищ тех самых Тамплиеров. Ищут какой-то Святой Грааль. И даже Гитлер, говорят, Его искал, чтобы Тот помог ему овладеть всем миром.
  -- Ну и что, - так же невозмутимо произнёс Карлик.
  -- А то! Ты же рассказывал, как баронессе, со своим мужем и сыном, удалось бежать от преследований церковной инквизиции, на корабле идущем в Кёнигсберг!
  -- Да. Ну и что, - непонимающе пожал плечами Бэс.
  -- А то! - Голицын распалился не на шутку, хотя и явно пытался сдерживать своё взыгравшее вдруг любопытство. - А то, что ты сам говорил, как они погрузили на тот корабль некие фамильные драгоценности.
  -- Ну и что?! - в свою очередь не выдержал Бэс.
  -- Ну, и... Какие же именно драгоценности они погрузили на тот корабль? - тихо спросил Голицын.
  -- Да я и не интересовался этим, - доверительно ответил Бэс. - А что именно! тебя интересует?
  -- Хэ, меня. Весь Мир интересует! - снова не выдержал Голицын.
  -- Мир меня не интересует, - махнул своим лапищем Бэс, - лично тебя что интересует? Конкретно.
  -- Святой Грааль, - растерянно ответил собеседник, запнувшись сухим глотком.
  -- Заладил, как говорят у вас, - покачал своей башкой Бэс, - что это за предмет такой, ты можешь мне пояснить?
   Голицын посмотрел на Карлика, на юную леди, себе под ноги и снова на Карлика:
  -- Толи кубок из которого пил Христос на Тайной Вечери. Толи чаша какая. Толи Ковчег Завета.
  -- Ну, брат, это всё гадание на кофейной гуще, как у вас говорят, - снова махнул лапищем Бэс, - если тебя это действительно так интересует, то нам сейчас не в Карнак лететь надо, а сразу туда - к пирамидам, в Гизу.
  -- Ой, опять блестит! Уже другая вода какая-то, - закричала юная пассажирка.
   Голицын вздрогнул. Он забыл, что на борту есть она.
  -- Это Средиземное море, - по-хозяйски широко пояснил Бэс. - Видите, слева Бейрут, Дамаск, Тель-Авив, Иерусалим. А вот и Египет. Видите, впереди Каир мерцает. Так что, летим к пирамидам?! - весело спросил он покосившись на Голицына.
  -- К пирамидам, это круто, - так же весело и громко отвечала юная пассажирка вместо Голицына, - пирамиды, это кайф!
   Но Карлик в упор вопросительно смотрел своим единственным глазищем на Голицына, ждал ответа.
  

14.

  -- Ну, к пирамидам, так к пирамидам. Вам видней, капитан, - наконец неуверенно, пожимая плечами, и в то же время бросая леща, сказал Голицын.
   Он конечно не понимал, почему для ответа о Святом Граале, Бэс предлагает лететь к пирамидам Гизы в Египет. И продолжая не понимать всё это, он вдруг почему-то спросил, ни к селу, ни к городу:
  -- Бэс, а почему этот шар, этот корабль называется "Галактикус"?
  -- Ну, потому что это, если по вашему, Межгалактический Летательный Аппарат. А короче, просто "Галактикус",- просто пояснил Бэс.
  -- А какое ты имеешь отношение к галактикам? - словно испугавшись чего-то, вкрадчиво спросил Голицын.
  -- Никакого! - весело и широко ответил карлик Бэс, и громко раскатисто захохотал, почему-то.
  
  

Глава 2-я.

КАРЛИК БЭС ЗАЖИГАЕТ В ПИРАМИДЕ ХЕОПСА.

  
   Огни Каира приближались, рассыпались, разливались как море. Вот уже видны его небоскрёбы и дома поменьше, мечети с высокими минаретами.., а в мониторах появилась даже городская набережная светящаяся праздничными огнями, звучащая разнообразной музыкой, видимо льющейся из кафе и ресторанов разбросанных здесь. И казалось, отделяясь от всех этих музык, возносил свою распевную молитву одинокий муэдзин, где-то на вершине башни стройного как ливанский кедр, минарета.
   Но вот разливанное море огней ушло, и выросли они - пирамиды, в своём интимном уединении. А дальше непроглядная тёмно-серая даль. Видимо пустыня. "Галактикус" завис над тремя пирамидами, и Голицын увидел, как в городе и во всей округе его разом погас свет. И в этой полной темноте они приземлились на какой-то свободной площадке, вблизи двух пирамид.
   Голицын хотел резко встать со своего места, но кресло его, каким-то образом, не отпускало.
  -- Бэс, а чой-то я встать не могу, - перепугано спросил он.
  -- Одну секундочку и всё будет в полном ажуре, как говорят у вас, - весело, по-хозяйски успокоил пассажира капитан корабля, и объявил, - "Галактикус" успешно приземлился у Великой пирамиды, и теперь пассажиры могут оставить свои кресла, и слегка размяться.
   Юная леди тут же подскочила со своего кресла, сделала кульбит, села на шпагат, перевернулась, растянулась, потянулась с грациозностью кошки, и встала на ноги. Голицын конечно опешил. А Карлик как ни в чём не бывало сделал своё второе объявление:
  -- Так, прошу приготовиться к выходу. Да снимите вы свою куртку, ужаритесь, - обратился он к пассажиру.
  -- А туалет здесь есть? - тихо спросил пассажир, стаскивая с себя старую тёмно-коричневую куртку, из какого-то дешёвого кожзаменителя.
  -- Так сейчас на землю ступим и там..., - недоговорил Бэс.
  -- Нет, я так не могу, - отрезал пассажир.
  -- А вы что, по большому? - почему-то перейдя на "вы", вкрадчиво поинтересовался капитан корабля.
  -- Нет. Ну что вы, - мельком взглянув в сторону юной пассажирки, прохрипел пассажир.
  -- Ладно, будем выходить, я вам укажу туалет, - интимно, говоря почти в нос, сообщил Карлик.

15.

   Все трое спустились по винтовой лестнице имени Эйнштейна, открылся нижний люк, выдвинулась другая лестница, упал на землю неяркий луч из брюха корабля, и спутники сошли на землю. Они вышли из под шаровых колец на волю, и Карлик, задрав голову к усыпанному звёздами небу, сказал:
  -- Вон, видите, прямо над нами созвездие Орион. Как будто человек с поясом на бёдрах. А рядом с его левым плечом планета Юпитер, самая крупная из планет вашей Солнечной системы. А во-о-он, с юго-востока, спешит к Ориону звезда Сириус. Всё как надо, - обобщил Бэс, и опустил голову.
  -- Да, действительно красивое созвездие, - задумчиво произнёс Голицын, и перевёл дух.
  -- Красота неземная, - резюмировала юная леди.
  -- Сейчас нам подадут авто, и мы поедем туда, к Сфинксу, - буднично сообщил Бэс, кивнув башкой куда-то всторону.
   В это время из брюха шара опустился легковой автомобиль с открытым верхом, абсолютно бесшумно подъехал к ним, Карлик сел за руль, и пригласил своих спутников широким жестом:
  -- Прошу садиться, как говорят у вас.
   Юная пассажирка конечно тут же заняла место впереди, рядом с водителем, а Голицын сел, естественно, на заднее сиденье. Они выехали на какую-то неширокую дорогу местного значения, и поехали по ней, удаляясь в сторону от пирамид. Вскоре, Голицын увидел, справа от себя, возвышавшуюся глыбу, и почувствовал как в лицо ему пахнул прохладный, явно речной воздух. "Это Нил" - догадался про себя Голицын. Когда они поравнялись с глыбой, Карлик остановил авто, и сказал:
  -- Приехали. Выходим, и идём пешком.
   Они вышли из машины, и направились к той самой глыбе, что чернела своим силуэтом на фоне звёздного неба, слегка подсвеченная сверху полной луной. И тут Голицын вспомнил о своей юной попутчице, которая шагала сейчас впереди него лёгкой бесшумной походкой. "Что-то сорока стрекотать перестала" - подумалось ему. "И ведёт себя прилично, не то что давеча - в такси". Все молчали. Никто не проронил ни звука. "Что же это Карлик задумал? Зачем ведёт сюда? Неужто здесь находится тот самый Святой Грааль, и Бэс вот так просто возьмёт и представит его? Ерунда какая-то! Ведь он сам говорил, что не знает что именно это за предмет такой".
  -- Пришли, - спокойно сообщил Бэс.
   Они стояли перед лицом знаменитого Сфинкса. Голицын задрал голову на эту махину, голова которой закрывала собой даже луну, перебравшуюся на западный свод небосклона. "Вот он - этот загадочный Сфинкс" - сказал себе Голицын.
  -- Стойте здесь, - коротко скомандовал Карлик.
   Он сделал три шага вперёд , стал по стойке смирно, задрав голову на Сфинкса, и вдруг громко, на всю округу, забулькал своим голосом ревербератором какие-то непонятные слова, звуки, выкрики и даже жалобные стоны.
   Голицын вздрогнул, ему стало жутко от этих гортанных оглушительно вибрирующих звуков. Но в это время, вдруг, от куда-то из под земли, что была вокруг постамента, вздыбились вверх лучи синего света. Они осветили изуродованное временем каменное лицо Сфинкса, а по лицу этому стремительно побежали какие-то иероглифы, цифры, непонятные знаки и целые математические формулы. Всё это мелькало в едином движении с лева на право, как телеграфная лента и казалось, что каменное лицо Сфинкса временами оживало, глаза загорались ультрамариновыми шарами, просвечивая стоящих перед ним насквозь.
   Наконец, всё смолкло, погасло, замерло. Голицын был в шоке. Карлик же, оглянувшись на юную леди, сказал:
  -- Пойдём.

16.

   А потом Голицыну:
  -- Мы не долго. Жди здесь.
   Они спустились куда-то вниз и скрылись в кромешной тьме.
   Голицын опомнился, и как будто пришёл в себя после кошмарного забытья. Ему чего-то хотелось, что-то надо было срочно предпринять или принять. Он стал искать по карманам пиджака пузырёк с валерьянкой, нащупал "Приму", непослушными пальцами вытащил из пачки сигарету, из другого кармана достал зажигалку, закурил. Курил он с удовольствием, глубоко затягиваясь сигаретным дымом и словно давно соскучившийся по такому наслаждению, получал его теперь сполна. И только сейчас он увидел перед собой, по правую руку, в тёмной дали, чёрные фигуры гигантских треугольников. И как к одному из них, что был со срезанной верхушкой, слетела с неба звезда, и пропала в нём, оставив лишь тонкий изогнутый хвостик света, своего небесного следа, который тут же и погас.
   В это время, слева послышался шорох осыпающихся камешков, и из кромешной тьмы появился Карлик с новым чемоданчиком в руке, только чемоданчик этот больше был похож на старинную шкатулку, в каких держали драгоценности. За ним появилась юная леди. Карлик тут же передал ей эту шкатулку со словами: "Давай, зажигай". Та молча взяла её за ручку, что была на крышке, и так же молча зашагала в сторону авто, оставленного ими на дороге.
  -- Хунта, - громко окликнул её Карлик.
   Но он не успел продолжить своё обращение к ней, как та резко обернулась, и громким грудным надтреснутым голосом бросила ему:
  -- Я же просила больше не называть меня так!
  -- Ах, простите, простите юная леди, - наигранно извинялся тот.
  -- Не ёрничайте, это к вам не идёт, - серьёзно сказала она тем же грудным надтреснутым голосом. - И не надо называть меня юной леди, - так же серьёзно продолжила она, - зовите меня моим настоящим именем - Бастэт.
   И она гордо отвернулась от них, и продолжила свой путь в направлении их автомобиля, только лишь бросив на ходу через плечо: "Мне не надо ваших напоминаний, я всё помню".
   Голицын смотрел ей вслед, любуясь её грациозной походкой, а в ушах у него звучал её голос, будоражащий его мужское нутро своим новым необыкновенным оттенком. И только лишь это имя "Хунта", произнесенное Карликом, и так разозлившее её, смешивало теперь и его все чувства, все страхи и воспоминания. "Ну, конечно же - Хунта, - думалось ему в эту минуту, - так звали мою пушистую чёрную кошку с повреждённым левым глазом. Это была ещё та кошка, ещё та женщина. В тот раз Мессир организовал встречу с котом Седей или "Седым", как ОН его переименовал, а теперь значит с Хунтой. Но чёрт возьми! Седой-то был кот котом, а эту я целовал, и даже ласкал как женщину и всё там нормально, по-человечески".
  -- Ну вот, а мы пойдём другим путём, - оборвал его размышления карлик Бэс.
   И они пошли прочь от глыбы загадочного Сфинкса, в ту же сторону куда пошла и она. И Голицын не отрывал глаз от своей спутницы, и видел как она лихо села за руль этого авто, похожего на американский джип времён второй Мировой войны, по виду и по цвету. Как она умело развернула эту машину, и как помчалась вдаль, скрывшись где-то там за чёрным треугольником Великой пирамиды.
   А они теперь перешли ту самую дорогу, и пошли дальше мимо бесконечных каменных плит, развороченных камней и каменных блоков, валяющихся здесь, видимо веками, вперемежку с таким же вечным солнцем высушенным песком.
   "Бастэт, Бастэт, Бастэт, - звучало в голове Голицына, и память торопливо перебирала свои полочки, настойчиво ища там что-то. - Ну конечно же, так звали одну из кошечек! Там, в замке Графини, Седой стоял под ручку с двумя кошечками. Сам он был одет в шотландский мужской традиционный костюм, а его спутницы в какие-то экзотические

17.

   вечерние наряды. И он представил их, назвав имена. Так вот одну из них звали Бастэт. Как звали другую не помню. Но одна из них - точно - была Бастэт. Лица их были вполне женскими, но под курносыми носиками торчали в обе стороны длинные кошачьи усы".
   Но тут Голицын споткнулся, и чуть было не грохнулся во весь рост на беспорядочную груду острых камней. Но карлик Бэс ловко подхватил его под руку, и крепко поставил на землю.
  -- Почему свет-то кругом отключили!.. - крепко выругался чуть не пострадавший турист.
  -- Так надо, - спокойно ответил Бэс, исполняя роль гида, - небесный свод так виден чётче. Вот, пояс Ориона, - указал он лапищем в ночное небо, - что вы знаете о нём, друг мой?
  -- Ничего. Вижу три звезды, вот и весь пояс, - недовольно ответил турист.
  -- А сколько вы видите перед собой высоких пирамид во главе с Великой пирамидой? - не отставал гид.
   Голицын посмотрел перед собой и увидел, что они стоят как раз напротив той самой пирамиды с обрезанной верхушкой, то есть пирамиды Хеопса. А рядом были ещё две.
  -- Три, - ответил тот, как плохо понимающий тему задачи школьник.
  -- Правильно, - протянул слово Карлик, как школьный учитель, желающий втолковать ту самую тему в голову нерадивого ученика. - А знаете ли вы, любезный Пётр Григорьевич, почему пирамида, перед которой мы сейчас стоим, называется Великой?
  -- Наверно потому, что она самая большая, - скороговоркой ответил Пётр Григорьевич.
  -- Нет, - таинственно сказал Карлик.
  -- Ну, тогда не знаю, - отмахнулся тот.
  -- Ну, тогда вы наверняка читали или слышали, что в пирамиде этой есть два сквозных раструба, два выхода в небо. Один в Северное полушарие, другой в Южное.
  -- Ну, допустим, - растягивая слова, и явно что-то припоминая, отвечал Голицын.
  -- А зачем? - наступал Бэс.
  -- Ну, это у Хеопса надо было спросить, "зачем", - отмежевался опрашиваемый.
  -- При чём тут Хеопс, - упёрся глазом в своего собеседника Бэс.
  -- Как причём, его же затея, он же строил.
  -- Ладно, - безнадёжно махнул лапищем, Бэс, - вы лирик, в инженерии ничего не смыслите, вам простительно. Замнём для ясности, как у вас говорят.
  -- Откройте тайну, Бэс, - вдруг крайне заинтересованно и даже заговорчески попросил Голицын, - я знаю, вы всё знаете.
  -- Не-е-т, друг мой, тайны разгадывают, в тайны проникают. А услышать тайну так вот - на словах - это страшно. У вас есть поговорка: "Меньше знаешь - лучше спишь", так вот это об этом.
   И между собеседниками повисла тяжёлая и казалось неразрешимая пауза.
  -- Не расстраивайтесь, друг мой, - как ни в чём не бывало проговорил Бэс, - взгляните на небо. Вот Сириус - эта голубая яркая звезда Южного небосклона. Видите её? Она уж совсем приблизилась теперь к созвездию Ориона. Видите?
  -- Ну, вижу, - напряжёно глядя в небо, отвечал Голицы.
  -- А за этим Сириусом есть ещё один Сириус, этакий "белый карлик", как у вас говорят. Видите?
  -- Нет, никакой другой звезды я там не вижу, - сердито ответил собеседник.
  -- Правильно. И никто не видит. Её сфотографировали совсем недавно, уже при вашей жизни, Пётр Григорьевич. Сфотографировали конечно с помощью современной астрономической аппаратуры. Но если бы вы умели читать и

18.

   понимать древние иероглифы, то здесь на этой территории, где мы с вами сейчас находимся, вы могли бы отыскать и прочитать записи об этой невидимой глазу звезде.
  -- Я вспомнил. Я что-то читал об этом, - несколько разочарованно сказал Голицын.
   И в этот миг, с двух сторон Великой пирамиды вонзились в небо два мощнейших луча света. Один в Северное полушарие, другой в Южное. И казалось тут же им навстречу с небес хлынули такие же два луча. Один от созвездия Большой Медведицы, другой от пояса созвездия Орион. Это зрелище нельзя описать словами. У Голицына, что называется, дух захватило. Он стоял как заворожённый. У него отвисла челюсть, но он конечно этого не замечал.
  -- Нам пора, - скомандовал Карлик, и крепко взяв за руку своего спутника, быстро повёл его к Великой пирамиде.
   Очень скоро они оказались на ступенях этой пирамиды, и здесь Голицыну показалось будто лучи света, что были сейчас над ними, с северной стороны пирамиды, звучали словно струны гигантской арфы. Но только звук этот был не арфический, а какой-то космический, незнакомый, как гудение многомиллионного пчелиного роя, под куполом огромного замкнутого пространства. И пчёлы те не только гудели, но ещё и переговаривались на непонятном языке абракадабры.
   Спутники поднялись по ступеням вверх и Карлик, топотящий впереди Голицына, вдруг резко остановился, шагнул чуть всторону, и сказал.
  -- Прошу пожалуйста, - и широким жестом указал на чёрный проём входа в пирамиду Хеопса.
  -- Но там же темно как,.. я не знаю, - тихо возмутился турист.
  -- Но ведь у вас есть фонарик-зажигалка. Этого будет вполне достаточно. Вперёд, вперёд, - и он подтолкнул Голицына в эту кромешную тьму.
  -- Ох, ё!.. - послышался стонущий голос туриста.
  -- А вы как думали, - клекотал ревербератор Бэса, - пригибаться надо, пригибаться, не у себя дома, как у вас говорят.
  -- Могли бы и раньше предупредить, - кряхтел Голицын, шаря по своим карманам, - да где ж она, твою дивизию!
  -- Ну, нашли свою зажигалку?
  -- Нашёл, - выругался турист.
  -- Во-от, теперь осторожно, пригибаясь, идём по коридору, - пояснял Карлик.
   Голицын включил фонарик своей зажигалки, который бледно освещал лишь маленький кружок перед ногами его владельца. Было ужасно неудобно, но всё же, сгибаясь в три погибели, он двигался потихоньку вперёд, понимая при этом, что он движется куда-то вниз. Толи от волнения, толи от крайней тесноты этого коридора, дышать было тяжело и Голицын явно услышал как громко он дышит, и испугавшись своего же дыхания, он даже на мгновение замер. Прислушался. Но ни рядом, ни дальше от себя не услышал он никакого постороннего дыхания.
  -- Бэс, вы здесь? - перепугался он.
  -- Здесь, - отчуждённо и сухо прозвучало недалеко и неблизко. - Идите и не оглядывайтесь, не надо.
   Всё это как-то смутило Голицына, но он послушно продолжил свой путь, спускаясь всё ниже и ниже, по этому тесному, тёмному и удушливому коридору. "И чёрт меня дёрнул поддаться на эту удочку: то, видишь ли, вверх полетел почти что к звёздам, то вниз под землю!.. Конечно под землю. Поднимались-то мы по ступенькам пирамиды всего ничего, а я уж вон сколько спускаюсь. Целую вечность, кажется. И куда? Зачем? Зачем сдались мне эти тайны?! Ну и ходил бы себе по плоскости земли. Без всяких тайн. А куда ж делась эта Хунта?! Эта,.. Бастет или как её теперь называть?!" - так думалось теперь Голицыну.

19.

  -- Бэс, а куда мы собственно идём?! И зачем? - прокричал он делово, как шахтёр в сотый раз спустившийся в родной забой.
   Но ему никто не ответил. И шахтёр заволновался.
  -- Бэс, чего ты молчишь, как в рот воды набрал?!
   Тишина.
  -- Ты что, с ума сошёл?! Чего ты не отзываешься?! Что за шутки?! Так же нельзя!
   Мёртвая тишина. Голицын заволновался не на шутку. Он стал задыхаться ещё сильнее. Он заметался, закрутился вокруг своей оси, ощупывая стены, пол, потолок. Поскользнулся, кувыркнулся, пролетел юзом, и вдруг увидел свет вдали. Мало того, он понял что стоит на ровной плоскости. Значит, он куда-то спустился. Пятно света радовало душу. Это был огонь. Живой огонь, понял Голицын. Он пошёл на огонь. Подошёл к проёму ведущему в комнату. Прямо перед собой увидел костёр. В костре пылали знакомые, только что брошенные в него вещи: серенький рюкзачок, куртка, джинсы, кроссовки... Полетел в костёр грязно-беленький бюстгальтер и такого же цвета трусики. Голицын шагнул в комнату, и увидел справа от себя, присевшую на корточки, спиной к нему, девушку с распущенными тёмными волосами ниже плеч. В этот миг она ловко прихлопнула на бёдра чёрные трусики, плотно объявшие мячики-ягодицы. Тут же поднялась, резко обернулась и вскрикнула, увидев Голицына.
  -- Вы что?! Сюда нельзя! - залепетала она, прикрывая ладошками свои груди.
   Она заметалась босиком по этой странной комнате, каменный пол которой был неровный, хаотично рифлёный, как кусковой сахар из детства Голицына. Наконец она протянула руку к свисающим до пола сплошным золотым лентам или верёвкам, вырвала от туда белую мужскую сорочку с накрахмаленным воротником, на ходу набросила её на себя, ловко и изящно просунув руки в длинные рукава сорочки. Он обалдел - её глаза! Она как будто несколько повзрослела. Теперь она выглядела девушкой, которая уже кое-где побывала, и кое-что повидала. И этот голос, этот тембр. А эти бёдра на присядках.
  -- Вы слышите, Пётр Григорьевич, ко мне сейчас нельзя, - продолжала лепетать она, защищаясь от него полыхающим костром.
  -- Почему же нельзя, - бормотал он, пытаясь обойти костёр, и приблизиться к ней.
  -- Ну, нельзя. Нельзя и всё, - с весёлым удивлением восклицала она, продолжая перебежки вокруг костра.
  -- Ты мне ответь - почему Бэс назвал тебя Хунтой?
  -- Откуда я знаю, - хохотнула она, - вы у своего Бэса и спросите.
  -- Давным-давно у меня была кошка Хунта, её так назвали ребята - студенты театрального училища, когда она была ещё котёнком. Они снимали хату в частном секторе, и я туда ходил. Иногда, зайдя к ним с бутылочкой вина, и не застав их, я разговаривал с ней. Так я и забрал её домой, когда ребята съехали с той хаты. Она выросла в пушистую красивую манерную кошку. От котов отбоя не было. Но она тоже была не подарок, и пришла однажды с ужасно повреждённым глазом. Ухаживал я за этим глазом: закапывал чем-то, протирал ваткой, но глаз так и остался прищуренным. Потом она умерла. И я похоронил её там за домом, где жил тогда. Там же потом я похоронил и Седю кота.
   Говоря это, он всё двигался вокруг полыхающего огня, пытаясь приблизиться к ней, а она, похохатывая, убегала от него.
  -- Конечно я понимаю, - продолжал он, - Мессир мне организовал встречу с Седей, это я понимаю. Но Седя-то всё равно был котом, как и был. А ты? Ты ведь женщина. Девушка. Ведь правда же.
  -- Пётр Григорьевич, уходи, нельзя тебе здесь, - восклицала она, продолжая похохатывать.
   Поверх языков пламени он видел её, едва просвечивающиеся сквозь сорочку, тугие груди и тёмные пятнышки торчащих сосков.

20.

  -- А Хунта любила меня, - продолжал он, как будто и не слышал её слов. - Жалела меня. Особенно с похмелья.
  -- Кто?! Я с похмелья?1 - расхохоталась она.
  -- Нет, я конечно с похмелья. Сердце моё млело и еле типало. Она запрыгивала на диван, ложилась мне на грудь, и перебирала подушечками лап, но только до когтей, осторожно и нежно. Мурлыкая при этом. И мне легчало.
  -- Я рада за вас. Уходите, Пётр Григорьевич.
  -- Я помню, к ней повадилось одно мурло. Котяра. Выл под дверью невыносимо. Когда я первый раз увидел его, открыв двери, то перепугался. Грива как у льва, морда страшная, бандитская морда. И сам здоровый такой, каких я и не видывал, не до не после, - зло проговорил он, всё двигаясь за ней по этому проклятому огненному кругу.
  -- Но я-то тут причём, - нервно хохотала она, оглядываясь кругом, - я ничего не понимаю. Уходите Пётр Григорьевич.
  -- Я хочу тебя. Кто бы ты ни была, - вполне с серьёзным намереньем произнёс вдруг он, и решительно двинулся к ней.
   А она захохотала пуще прежнего, её босые ножки засеменили вокруг костра и исчезли куда-то.
  -- Я люблю тебя! - закричал он, бешено ища её глазами, руками, головой, наконец всем телом.
   Но её здесь не было. Лишь смех её раздавался где-то рядом. Он понял - где. Кинулся к стене висячих золотых верёвок, и чуть было не провалился в пропасть чернеющую за ними. Но чудом удержался благодаря этим же верёвкам, схватившись за них, и перелетев эту узкую пропасть. Стукнулся головой о низкий каменный потолок, увидев, что снова очутился в каком-то тёмном тесном коридоре. Но что радовало, так это её смех раздававшийся из глубины этого коридора. И он, снова согнувшийся в три погибели, пошёл на этот смех, на этот обвораживающий голос. Тем более, что там вдали, как ему показалось, появилась новая точка света. Но он жестоко ошибся. Он это понял, когда упёрся в стену. В тупик. Ему стало вдруг невыносимо жутко от этого чёрного тупика, где не видно ни зги, а только руки ощупывают шершавые холодные немые каменные стены.
   Но вот снова послышался её смех, он обернулся на него, и увидел тот живой полыхающий огонь. Там недалеко. Их огонь. На сердце отлегло. Голицын снова пошёл на этот огонь. Памятуя о пропасти, хотел перепрыгнуть её, но вовремя понял, что горят теперь эти самые верёвки. То есть, перед ним выросла огненная стена. Голицын обомлел: "Что делать?" Но её голос, её смех. В этом смехе её звучало такое! Такое, что цепляло в его душе, что-то такое - чисто мужское, и оно отзывалось, теребя душу, толкая сердце, перехватывая горло. И он прыгнул. Прыгнул в огонь. Схватился руками за эти горящие верёвки и... снова очутился в комнате у костра, где догорали вещи и одежда той юной леди, что напросилась к нему в попутчицы на кладбище.
   "Огней так много золотых
   На улицах Саратова.
   Парней так много холостых,
   А я люблю женатого"
   Вдруг запела она ту самую песню, где-то там, в том коридоре, откуда он пришёл тогда, потеряв из виду карлика Бэса. И конечно же он снова двинулся туда, уже привычно согнув
   спину, и прихватив с собой горящую верёвку из костра. Верёвка эта была жёсткой как ветвь дерева, и потому держалась в руках как факел.
  
  
  

21.

   А она, пропев куплет песни той, снова смеялась. И он шёл на эту песню на этот смех, шёл с горящим факелом в руках. Но вдруг понял что прошёл мимо. Но как он мог пройти мимо? Он не понимал Вернулся на несколько шагов назад.
  -- Я не понимаю о чём вы говорите, - смеялась она теперь где-то вверху.
   Он поднял голову. Посветил факелом, и увидел новый совсем узкий, узкий преузкий коридор почти вертикально ведущий вверх. И откуда взялись силы?! Откуда появилась энергия?! Он полез. Полез вверх, хватаясь руками за каменные стены, упираясь ногами в эти стены. Ухитряясь держать факел в руке, освещая путь, путь в неизвестный верх.
  -- А я чего, я ничего. Другие вон чего! А я чего? - смеялась она где-то там, на том самом верху, куда изо всех сил пытался лезть Голицын.
   Дышать становилось всё трудней. Ощущалась дикая влажность. Пот лил градом: по спине, по лицу и даже по ногам. И уже казалось не хватит сил, когда вдруг этот коридор плавно перешёл в другой, с щадящим силы наклоном. Дело пошло быстрей и легче. И вот Голицын очутился в какой-то комнате. Такой же каменной, но поменьше той где был костёр, и где была она. И он перепугался - где же она? "Что это? Обман?" Он хотел закурить, но вновь услышал её голос, и снова где-то вверху:
  -- Ах, какая женщина, - порочно восхищалась она, - какая женщина!
  -- Мне б такую, - толкнулось в его голове.
   Он осветил потолок, и увидел ход наверх, но этот ход был настолько узок, что Голицын сразу и не решился лезть в него. Но эта, неизвестно откуда берущаяся энергия, это жгучее желание заставили его напрячь все силы, и упираясь локтями, грудью и животом, коленями и ступнями - влезть в ту каменную кишку, и ползти по ней, ползти вверх, туда где раздавался её опьяняющий голос:
  -- "Кабы я была царица, -
   Третья молвила сестрица, -
   Я б для батюшки-царя
   Родила богатыря".
   И она развязно расхохоталась.
   Наконец Голицын выбрался к какому-то прямому коридору, подтянулся из последних сил, и стал на ноги, чему невероятно обрадовался, хотя и здесь надо было порядочно сгибаться. И в полусотнях метров от себя увидел свет. Тут он вспомнил о своём факеле, в который мёртвой хваткой вцепилась его правая рука, и который, к удивлению Голицына, продолжал гореть и светить. Довольно быстро он прошёл этот коридор, который даже стал выше в конце, и вошёл в квадратную высокую каменную комнату. На стене, что была прямо перед ним буднично горели всё такие же верёвки, а справа от себя он увидел её. Она сидела перед большим старинным зеркалом на стуле похожем на трон. На ней был белый банный халат, на голове её, кручёной пирамидой возвышалась чалма, из такого же как халат, белого полотенца.
  -- А причём тут Пушкин? - обрадовано спросил он с порога.
  -- А притом, что это комната царицы, - повела она правой рукой по воздуху, а левой взяла синий маленький флакончик со столика, где стояла невероятно красивая мозаичная шкатулка старинной работы, и полная таких же предметов женской косметики и парфюма.
   Запахло нежным ароматом духов.
  -- Шамаханской? - продолжил он тему разговора.
  -- Но почему же Шамаханской? А я - разве не царица?, - проговорила она, любуясь в зеркало своим лицом.
  -- Царица, - прохрипел он растягивая слово.
   Тут она взглянула на него в упор через зеркало, и вдруг надменно заговорила:
  -- Вы посмотрите на себя, на что вы похожи! Разве можно в таком виде являться пред очи светлые царицы?!

22.

   Он тоже посмотрел на себя через зеркало: там стоял сгорбленный, с растопыренными руками, похожий на первобытного человека с картинок дарвиновского учения, субъект, только что оторвавшийся передними лапами от земли. Только вместо дубины, сжимающий в кулаке факел. Усы его были так влажны, что с их концов капали капельки пота.
  -- Пока вы не примите ванну, между нами не может быть никакого разговора, - капризно сказала она, попутно подавая мужику хрупкую надежду. - Вон ванна полная воды, я только что в ней купалась. Надеюсь вы не будете брезговать?
   Голицын медленно повернул голову налево и увидел нишу, в которой стояла полу-яйцом ванна из тёмно-красного гранита, с шапкой мыльной пены.
  -- Это не саркофаг? - пробормотал он.
  -- Нет, это пока не саркофаг, - буднично отпарировала она.
  -- Почему "пока", - не требуя ответа бормотал он.
  -- Ступайте в ванну, закрывайте штору, раздевайтесь там, а шмотки свои выбросьте сюда, - скомандовала она. - И бросьте эту дурацкую верёвку, что вцепились в неё?!
  -- Куда? - тупо спросил он.
  -- Туда - в угол. Она щас и погаснет.
   И он послушно бросил верёвку в указанный угол, и она погасла.
   На окаменелых ногах он прошёл к ванной, медленно закрыл штору всё из тех же золотых верёвок. Разделся кое-как, просовывая одежду свою сквозь верёвки, и бросая её там, как ему и было сказано. И, наконец, он с головой погрузился в пенную воду, как камень, как кусок булыжника.
   Красная заря вечерняя сменилась багровым закатом. Потом тёмно-синее небо, звёзды и мрак. Он погружался во мрак. Мрак. Мрак. Мрак. И лицо из мрака. Её лицо. Пухлые губы с кончиками вниз, как на трагической маске. Маска может и была бы трагической, если бы не эти едва заметные следы от кошачьих усов, над верхней губой. Да и кончики разреза губ её были совсем коротенькие, не то что на трагической маске древне греческого театра. И чуть вздёрнутый носик её, с чувственными ноздрями. И явно широкие брови. И глаза скифской женщины. И этот странный левый глаз, толи подпорченный, толи что-то с веком, толи с подбровьем над ним. И она сама. Во весь рост. В белой тунике до колен, в чёрных сандалиях, с ремешками обвивающими икры ног её. С чёрной же повязкой на голове, поверх её свободно ниспадающих волос. И лишь два золотых треугольника свисают перед ушками, в пространстве которых сияет по одному драгоценному синему глазу.
   Теперь он увидел свет. Два широченных луча прозрачно и призрачно-зелёного цвета спускались сверху с двух сторон и перекрещивались где-то за его ногами, совсем близко. И музыка, та самая музыка, которую услышал он там - перед входом в пирамиду. Она гудела, переливаясь разными оттенками, ей вторил хор низких голосов, бубнящий всё ту же абракадабру, и под этот космический аккомпанемент, пошли спускаться по лучам света люди. Сначала это были девушки в белых туниках и длинных грубых чёрных париках с белой диадемой на голове, они несли на плечах своих кувшины, чаши, вазы, и при этом все как одна плакали. Они явно кого-то оплакивали. "Да это плакальщицы" - догадался Голицын. "Плакальщицы древнего Египта" - уточнил он для себя. За плакальщицами пошли спускаться люди в таких же белых одеждах, но на голове у них были надеты маски каких-то птиц, зверей и ещё непонятно кого. Потом к нему подошёл человек с головой шакала и с большими аптечными весами в руках. На плече у него была маленькая обезьянка, она была очень непоседливой - вертелась, прыгала то на шакалью голову его, то на весы, то снова на плечо. При этом она противно вскрикивала и что самое неприятное дразнила Голицына самым безобразным образом. И тут он опомнился - он почувствовал, что лежит он абсолютно голый, а под ним абсолютно каменное ложе и

23.

   больше ничего. И он, с трудом разжав рот, закричал: "Вы что, хотите взвешивать моё сердце?! То есть, хотите вытащить моё сердце, чтобы взвешивать его на этих своих весах?! И не пытайтесь меня обмануть! Я про всё это знаю! Я читал"!
  -- Значит нужные книги ты в детстве читал, - послышался её до боли знакомый голос.
  -- Не ёрничайте! Это к вам не идёт, замечу я вам в свою очередь!
   Он очень старательно выговаривал каждое слово, потому что ему казалось что его не слышат и не понимают.
  -- Не волнуйтесь вы так, Пётр Григорьевич, - снова раздался её голос, - они только взвесят ваши грехи и добродетели. И посмотрят, что перетянет.
  -- А где же я им найду такие свои грехи и добродетели, чтобы их можно было на весы положить.
  -- Да вы не волнуйтесь, у них свой метод. Проверенный, - издевательски успокаивала она.
  -- Вот и я ж про это. И говорю вам - нет! Я живой!
   И в это время, непонятно откуда прозвучал громкий ревербератор карлика Бэса: "Он живой! Слышали, он живой! Оденьте его в белые одежды и приведите сюда быка Аписа. Всем готовиться к празднику "Хеб-сед"! И выкрикнул непонятно почему, слово: "Iod"!
   И присутствующая здесь свита хором ответила: "He! Vau! He!"
   И сразу вся эта масса людей задвигалась, меняя мизансцену, подчиняясь определённому ритму и с особой пластикой. Видимо это был их ритуальный танец, как догадывался Голицын, всё ещё возлежа в гранитном саркофаге. Но вот к нему приблизились девушки-плакальщицы, неся в руках своих белые одежды. Они уже не плакали, а щебетали между собой как райские птички. Подошли и стали, и завертелись на месте, как будто не знали что им дальше делать. И щебетали, щебетали.
  -- Что же ты не руководишь мистерией, Бастэт, - раздался громкий голос Карлика.
  -- Я не вижу милых представительниц древней Эллады, - отвечала Бастэт, - где наши Вакханки, - вопрошала она.
   И в уже привычное гудение и бубнёшь абракадабры вплелись звонкие, но тонкие струнные звуки. По правому лучу сверху грациозно двигалась вереница девушек, едва прикрытых шкурами пятнистых пантер и с венками из гиацинтов на голове. Они приняли белые одежды из рук плакальщиц, приподняли Голицына, помогли ему надеть белую сорочку, точно такую же какая была тогда на Бастэт, /а может это она и была/, и подали ему белые брюки. А потом и кроссовки белые с синей окантовкой у подошвы, и белые же носки. Вакханки были милы и привлекательны, они соблазнительно улыбались, ненароком нежно ласкали клиента, что-то мурлыча ему в ушко. Одевшись таким образом во всё белое, Голицын стал на ноги.
  -- Ну, довольно, - раздался строгий голос Бастэт, обращённый к Вакханкам, - ступайте, и принесите сюда "Грудь Исиды".
   На её реплику раздалось жуткое бычье мычание. Голицын поднял голову, и увидел как по широкому левому лучу света спускаются смуглые полуголые мужчины в коротких белых юбках. Одни из них держали верёвки к которым привязан был огромный чёрный бык с белой залысиной на лбу, а другие держали его за рога. Бешенные глаза быка были налиты кровью, из ноздрей свисало толстое стальное кольцо, отсвечивающее влагу бычьего дыхания.
   Голицын огляделся и удостоверился, что это действительно был Царский зал мистерий, о котором он тоже читал, и который находился в самом сердце Великой пирамиды. В нём пробудилось любопытство - он нагнулся к саркофагу и пальцами стал прощупывать его дно, упруго скользя их чувствительными подушечками по гранитной поверхности раритета. Но его испытания прервал полуголый мулат, отодвинувший любопытного туриста всторону. И тут Голицын увидел откуда исходил свет, и был поражён ненашутку!

24.

   На полу лежал камень размером с Пасхальное яйцо, как казалось. И был он огранён, как казалось. Но что не казалось - так это свет, исходивший от него и заполнявший всю эту залу! И что самое невероятное - он просвечивал всё пространство пирамиды насквозь! И только два луча, выделенные как жирный шрифт, точно били вверх и встороны. Но изумительным было то, что навстречу им били точно таких же два луча с небес, как два луча кинопроектора из будки киномеханика! Больше Голицын ничего не успел подумать о чудесах света, потому что в это время, на саркофаг, как на постамент, возвели того самого ритуального быка. Тут же появились Вакханки, торжественно несущие перед собой "Грудь Исиды". Это было по сути ведёрко, но по форме - изящная женская грудь соском вниз, с искусной гравировкой какого-то сюжета по всей окружности её. Но не понятно из какого именно материала сделанной. Вакханки, с лёгким поклоном, и хитро улыбаясь, передали "Грудь Исиды" в руки царствующей здесь Бастэт, и отошли всторону.
  -- Жрицы из храма Карнака, придите и обрядите меня Коровой-матерью быка Аписа, - торжественно командовала Бастэт, - и зелья Хеб-Седа с собой несите.
   И появились в гудящих лучах света женщины в чёрных блестящих майках с позолоченными плечиками и белых юбках до колен. Они странными шажками просеменили вниз, приговаривая что-то, надели на голову Бастэт корону в виде коровьих рогов с коровьими же ушами, а между рогами золотой диск солнца. Зрелище это было впечатляющим. Голицын смотрел на свою бывшую спутницу не отрывая глаз, и даже не моргая. Эти коровьи рога с торчащими ушами, "Грудь Исиды" в руках и глаза её.
   Другие жрицы храма Карнака /землячки карлика Бэса, как понял Голицын/, держали на ладонях своих маленькие изящные разноцветные кувшинчики. И, держа их двумя пальчиками, поочерёдно выливали содержимое этих кувшинчиков туда - в полый объём "Груди Исиды". Зал наполнился дурманящими ароматами неведомых трав. После чего все расступились, оставив в центре один на один и друг против друга - Бастэт и Голицына. А между ними, чуть глубже, бык Апис.
  -- Держите быка крепче, - не отрывая глаз от своего бывшего спутника, приказала Бастэт, и добавила, - я иду к нему.
   Полуголые мулаты, играя бицепсами, ещё крепче взяли быка за рога, другие за ноги, а третьи натянули верёвки. Ноги быка стояли на довольно широкой плоскости гранитного обрамления саркофага, и тем самым Апис возвышался надо всем словно гигантская скульптура, поставленная на постамент.
   Бастэт обошла саркофаг, стала с другой стороны. В это время одна из Вакханок положила на дно саркофага какую-то подставку с отверстием посередине. Взяла из рук Бастэт "Грудь Исиды", вставив её в эту самую подставку, и зыркнув из-под брюха быка на Голицына, отошла в сторону. Бастэт ловко забралась во внутрь саркофага, присела под быком, поудобней расставив ноги, и стала доить его своими волшебными руками. То есть, сцеживать его семя в это изящное ведёрко под названием "Грудь Исиды". Делала она это умело, со смаком, поочерёдно переводя завораживающие глаза свои с быка на своего бывшего спутника.
   Гудели струны призрачо-зелёных лучей, льющихся с небес через дуэт раструбов Великой пирамиды. Бубнили свою абракадабру низкие голоса невидимого хора. Вакханки добавили к этому свой хор - из умопомрачительных сладострастных песен Вакха, с искусными придыханиями и вибрациями верхних нот. Но всё это перекрыл оглушительный призывный рёв быка. Его глаза, казалось, вылезли из орбит. Да это были уже и не глаза, а два горящих красных шара. По вспотевшим спинам обнажённых мулатов, по крайнему напряжению их мускулатуры было видно, что они удерживали разъярённого быка, из последних сил.
   Бастэт отёрли полотенцами, подошедшие к ней Вакханки. Она так же ловко выбралась из саркофага. Взяла в руки "Грудь Исиды". Медленным размеренным шагом подошла к
  

25.

   Голицыну, протянула ему это изящное ведёрко со всем содержимым, и сказала: "Пей". Он взял, поднёс к носу своему. Посмотрел на неё. Взгляд её был неумолим, и он медленно, с
   перерывами, но не отрывая губ от "Груди Исиды", стал пить. И казалось было слышно, как он делает глотки.
   Наконец он выпил содержимое, и молча вернул ей их ритуальный сосуд.
  -- Он сделал это! - провозгласила она, куда-то вверх, казалось под самую вершину пирамиды, и туда же вскинула руки свои со священным сосудом.
   "He! Vau! He!" - прокричала вся свита, воздев руки к вершине Великой пирамиды.
  -- Теперь он полон новых сил! - продолжала она. - Теперь он сделает восемь кругов кросса вокруг основания Великой пирамиды! Потом, он как молодой бык, покроет...
  -- Не надо кросса, - прервал её речь громкий голос Карлика, - ты его уже измотала внутри пирамиды. Даже заставила пролезть через вертикальное ушко непролазного колодца! А времена-то теперь не те, понимать надо.
   Голицын понимал, что Бэс кидает ему леща, как бы заступаясь за него, и извиняясь что бросил гостя. Но его мысли прервал новый рёв быка. И вдруг, вторя бычьему рёву, взревела Бастэт. Взревела так, что мурашки по коже. И как стояла она с поднятыми вверх руками, держа древний сосуд Египта, так со всего маху и ахнула его о каменный пол.
  -- Да как ты смеешь перечить мне, одноглазый недоросток, - зарычала она на всю Царскую залу, - я порву тебя как кусок говядины! Я всех здесь порву!
   На этих словах, в глазах её сверкнули молнии, из тёмных волос её выросла львиная грива, она развернулась, раскинув руки, закрутилась на месте, как юла, и снова взревела:
  -- Крови мне! Крови! Крови хочу!
   Все в ужасе заорали. Поднялась дикая паника. Плакальщицы и жрицы посрывали с себя парики, обнажив свои лысые головы. Вакханки сбились в кучу. Орала и прыгала по головам шакалья обезьяна. Откуда-то прибежал карлик Бэс, гупая пятками своих ножищ , и заорал своим жутким ревербератором:
  -- Быка-а! Быка в жертву-у!
   И тут же, душераздирающе взревел бык, как будто понял что. Он вырвался вместе с верёвками из рук растерявшихся мулатов, и стал метаться по кругу бешено ища выход. Но выхода у него не было. Одни бегали за ним, другие убегали от него. Но за всей этой публикой уже охотился другой зверь - Бастэт. На руках её выросли огромные когти, изо рта торчали острые клыки. "Крови мне! Крови!" - повторяла она, жадно ища жертву своими обезумевшими глазами.
   Карлик подбежал к обомлевшему от страха Голицыну, закрывая того своей шершавой спиной и растопырив лапищи. Потом, он бросился на подлетевшую к ним Бастэт, крепко схватил её за руки, и крикнул свите что было сил:
  -- Держите её все! Держите!
   И все как один набросились на эту обезумевшую кошку, повиснув на руках, на ногах и на всём теле её.
   В это время мулаты поймали быка, завалили его набок, прямо в саркофаг. Потом, на спину. Умелец распорол ему брюхо, аккуратно и быстро вырезал все внутренние органы, сложив их в кувшин с широким горлышком. Слили кровь в саркофаг. И делово наблюдавший всю эту процедуру карлик Бэс, дал мулатам распоряжение:
  -- Мумифицируйте Аписа, и отправьте в Саккару, в Серапейон.
   Останки быка положили на расстеленный плат из шкур простых быков, завернули, и понесли по лучу света наверх, и скрылись там.
   А кричавшую всё это время Бастэт: "Крови мне! Крови!", всей свитой подвели к саркофагу, и Бэс, делово заложив ручищи за спину, скомандовал.
  -- Поите. Пусть пьёт, пока всё не выпьет.
  

26.

   С неё сняли коровью корону, нагнули к саркофагу, полного бычьей крови, и она громко и жадно стала пить из него. По мере того как она пила, её туника меняла цвет - она из белой постепенно превращалась в красную. Сандалии на ногах её стали золотыми, волосы
   приобрели свой прежний цвет, а потом стали совсем чёрными. Голицын смотрел и глазам своим не верил. Она выпила всю кровь до донышка, что называется. Её отпустили, и свита
   разошлась по сторонам пирамиды. Бастэт выпрямилась, перевела дух, и громко отрыгнула. Её губы и всё лицо были выпачканы кровью. Подошли Вакханки с белыми полотенцами и отёрли её лицо. Взгляд её становился всё человечней, всё женственней, пока наконец ни стал её - только ей присущим взглядом. Голицын смотрел на неё как
   завороженный, но всё же отмечал про себя, что волосы её стали не только темней, но длинней и пышней. И повязка на голове, ставшая золотой, как и сандалии её, очень хорошо выделяла эту черноту волос. И выглядела эта женщина теперь года на тридцать три. Но это была она - его попутчица, та самая, но и другая, как ни крути. Теперь она посмотрела на Голицына ясными глазами и сказала:
  -- Но вот как хорошо всё сошлось. Я выздоровела. И праздник наш продолжается. Я буду танцевать для вас, Пётр Григорьевич.
   И она взмахнула руками, как крыльями, и свита заиграла в какие-то невиданные инструменты, и та космическая, льющаяся с высот музыка, полилась в другом ритме. И Бастет начала двигаться в танце. Красная туника её стала свободной, прозрачной и лёгкой, она летала за танцовщицей, повторяя её движения, и не поспевала, подхваченная невидимым воздушным эфиром.
   Люди из свиты, в это время, с необыкновенной быстротой и лёгкостью, будто вторя танцу её, вымыли, и высушили, красными пушистыми полотенцами, и дно и весь саркофаг, и вокруг саркофага.
   Голицын ходил за умопомрачительной танцовщицей, не отрывая глаз, не дыша, и не моргая. И в танце своём обворожительном, она взлетела на саркофаг, и извивалась в нём и над ним, благодаря тем лёгким невидимым эфирам, и призвала его к себе, и он уже был рядом, и чувствовал в себе прихлынувшие силы, и готов был на мужские подвиги... Но она, приблизившись к его лицу прошептала:
  -- Нам нельзя здесь. Если хочешь, выйдем за околицу?
   Она так по-свойски, так тепло породному произнесла эти слова, что он не мог ответить иначе как: "Хочу".
   - Тогда, иди за мной.
   И она взяла его за руку, и пошли они по лучу света вверх, и вылетели в южный раструб Великой пирамиды. И он увидел небо полное звёзд, а прямо перед собой ярко сияющее созвездие Ориона.
  -- Видишь, в поясе Ориона, правая звезда слегка подмигивает нам, - прокричала она.
  -- Вижу, - ответил он.
  -- Это звезда Минтака, мы к ней и полетим.
   Они летели. Она в красно-золотом, он в белом. Им сияло созвездие Орион, и подмигивала звезда Минтака. Но вдруг какое-то блестящее пятно появилось перед ними, и стало на их пути. Оно всё увеличивалось, и обозначилось теперь белым диском с тёмными пятнами. Потом оно стало шаром, огромным шаром, и шар этот ослепил Голицына. И всё кончилось.
  
  

Ч а с т ь 2я

ЗА ОКОЛИЦЕЙ ЗЕМЛИ..

Глава 3-я

27.

ЛУНА.

   Голицын открыл глаза. Увидел белый потолок. Белые стены. Белую комнату без окон, без дверей. Сердце тревожно забилось. Он слегка приподнялся. Лежит он на белом
   ложе, в белых одеждах. Без обуви. Дышится легко. Он сел на край ложа, и увидел белые кроссовки, аккуратно поставленные рядом с лежанкой, на белом коврике. Голицын стал обуваться. В это время двери бесшумно отворились, и в комнату шумно вошёл карлик Бэс.
  -- Здорово ночевали, - по-хозяйски бросил он с порога, кидая леща сыну донских степей.
   "Видно за что-то извиняется, раз леща с порога подбрасывает" - подумалось Голицыну.
  -- А ты знаешь, как я должен ответить на такое приветствие? - съехидничал гость.
  -- Знаю, но не скажу, - отпарировал тот.
  -- Ну то-то, - поставил точку Голицын.
  -- Прошу в зал, - расшаркиваясь, и делая широкий жест, пригласил Бэс.
   Голицын вошёл в уже знакомый ему зал с тремя креслами и пультом управления. В окнах и на экранах мониторов была застывшая картинка чёрно-белой полусферы разделённой недалёким горизонтом.
  -- А что, ещё ночь? - осторожно поинтересовался гость.
  -- Смотря где вы имеете в виду, - охотно отозвался Карлик, - например, здесь нынче долгий день.
  -- Где здесь, - испугался Голицын, - где это мы?
  -- На Луне, - обыденно пояснил Карлик.
   И у Голицына всё оборвалось внутри.
  -- Как на Луне?! Зачем на Луне?! - и он вплотную прильнул к обзорному окну.
   Да. Там - за окном была та самая Луна, которую до этого он видел только на картинках и фотографиях.
  -- Зачем нам Луна, Бэс, - не отрываясь от окна, в ужасе бормотал Голицын, - мы же не об этом договаривались. Мы же насчёт Святого Грааля договаривались.
  -- Правильно, - весело подтвердил Бэс, - мы по этому пути и идём.
  -- По какому пути? - наконец оглянулся на него Голицын, с широко открытыми глазами.
  -- Короче, - вдруг резко и серьёзно оборвал его Бэс, - так надо. Я тебе обещал?! - очень конкретно спросил он, и уставился своим единственным глазом в Голицына.
  -- Обещал, - растерянно ответил тот.
  -- А я обещания привык выполнять. И потому прошу подчиняться мне беспрекословно, - сказал, как отрезал.
   Голицын даже стал по стойке смирно.
  -- А теперь, смотри что я тебе покажу, - помягчал командир, садясь за пульт управления. - Сейчас я дам наружный ультрасвет, и ты увидишь.
   И Голицын увидел - как там, за окном, на поверхности Луны стали проявляться человеческие фигуры. Одни из них сидели на корточках или на камнях, другие двигались. Все, как один - были в белом. И были они как бы прозрачны или лучше сказать - призрачны.
  -- Что это, - обомлел Голицын.
  -- Это люди, - просто ответил Бэс. - Твои земляки.
  -- Какие земляки? - начинал нервничать Голицын.
  -- Ну, Земляне, - разжевал ему Бэс.
   Голицын присел на краешек кресла.
  -- Нет-нет, рассиживаться мы не будем, - встрепенулся командир, - вставай, и следуй за мной.

28.

  -- Куда? - с тихим ужасом спросил Голицын.
  -- На кудыкину гать гусей пугать, как говорят у вас, - с южным гэканьем выпалил Карлик.
   И Голицын поплёлся за ним вон из этого помещения.
  -- Сейчас мы войдём в отсек экипировки, по вашему говоря, а потом в лифте спустимся вниз, - пояснял на ходу Бэс.
   Они вошли в комнату с массой цветных лампочек. И входная дверь плотно закрылась за ними, и прозвучал зуммер. В другой стене тут же открылась дверь, где висело странное обмундирование, если можно это так назвать.
  -- Так, вот твой наряд, - делово произнёс Карлик, подавая Голицыну вязку каких-то широких золотых ремней. - Я помогу тебе.
   Через пять минут Голицын стоял в белом поясе с помочами через плечи и крест на крест спереди и сзади. Помочи эти были с золотыми продольными выпуклыми полосами, а на местах их скрещивания - на спине и на груди были круглые бляхи /непонятно из какого материала/. На голову был надет белый берет с торчащим хвостиком на макушке. Карлик Бэс оделся точно так же.
  -- Теперь стой здесь и не двигайся, - скомандовал он, отойдя от Голицына метра на два, и став по стойке смирно.
   Замигали лампочки. Раздался зуммер. За ним другой и третий. Вокруг Голицына и Бэса засветились прозрачные шары непонятно какого цвета. И Голицын вдруг ощутил запах озона, как будто он стоял на земле, на которую только что закрапал летний дождь крупными редкими каплями.
   Прозвучал длинный зуммер, свечение исчезло.
  -- Вот, возьми фонарик, - сказал Карлик, достав из внутреннего шкафа два небольших фонарика. - Красная кнопка, это обычный свет. Тут если впадина какая или углубление, то сразу кромешная тьма, без световых переходов, ни как у вас на Земле. Чтоб ты знал.
  -- Мы что, пойдём сейчас по Луне? - недопонимал Голицын.
  -- Видишь ли, - несколько замялся Бэс, - чтобы выполнить твою просьбу, то есть познать Вселенскую тайну, мы должны пройти определённый путь. Это закон. И я его нарушить не могу. Не в силах. А раз уж этот путь начинается с Луны, то я подумал: а почему бы тебе не показать это.
  -- Что, это? - ещё больше напрягся Голицын.
  -- Пойдём, увидишь. Да ты в общем-то уже и видел. Вот, а синяя кнопочка, это ультрасвет, чтобы ты видел их в любом закутке или если отойдём далеко от "Галактикуса".
  -- Мы что, пойдём по Луне пешком?! Вот так?! Без скафандров?! - у Голицына глаза лезли на лоб.
  -- Мы уже в скафандрах, не волнуйся. Мы для чего тут светились, надев вот эту амуницию?! А об ваших привычных скафандрах ты забудь, это всё дремучая отсталость. Больше я тебе объяснять ничего не буду, ни к чему. Мы договорились, что ты будешь выполнять мои команды и распоряжения безоговорочно, и всё. Точка.
   Голицын глубоко задумался. А может был в шоке. Или ещё в какой другой прострации. Короче, он не мог двинуться с места.
   А ему и не надо было двигаться. Лифт уже спустил их вниз, и Карлик только легонько подтолкнул своего спутника в спину, и они были на воле. На Лунной воле.
   Картина была та же: множество призрачных людей стояло, сидело, а кто-то и передвигался между этими сидящими и стоящими.
  -- А что они тут делают, - тихо спросил Голицын.
  -- Ждут восхода Земли, - таинственно и с удовольствием пояснил Бэс.

29.

  -- А что, она будет всходить как Солнце?
  -- Да, вроде того, - простецки поддакнул Бэс.
  -- Я вижу знакомое лицо, - растерянно обрадовался Голицын. - Это же любимый мой артист!
  -- Только учтите, - резко оборвал его Карлик, - никаких имён и фамилий! Это не люди, это их души. Здесь они ещё помнят о Земле, но уже забыли свои имена и фамилии, и напоминать им эти звуки, эти буквосочетания, ни в коем случае нельзя.
   Сейчас карлик Бэс был похож на профессора психологии какого-нибудь медицинского учреждения. И Голицын даже улыбнулся. Но тут же спохватился, глянув в сторону своего спутника, которого не было видно рядом.
  -- Где вы, Бэс, - заорал он.
  -- Чего вы орёте, - отозвался тот совсем рядом, как и минуту назад, - я же вас предупреждал: мы стоим под брюхом "Галактикуса", лучи солнца на нас не попадают, и потому мы в кромешной тьме. Но для этого у вас в руке фонарик. Посветите на меня, нажав красную кнопку, она светится и её видно. Ну.
   Тот посветил, увидел командира, и подуспокоился.
  -- А он здесь? - с загадочной нерешительностью спросил вдруг Голицын.
  -- Вы о Мастере? - почему-то с ревностью в голосе уточнил Бэс. - Здесь только те кто умер после пятидесятого года прошлого века. И то не все. Кто-то с радостью оторвался от Земли, и поспешил улететь уже и отсюда. Кто-то мечется между. Кто-то задумчиво вспоминает что-то своё, глядя на знакомую до боли планету. Но ваш Мастер покинул Землю кажется в сороковом году, так что его здесь точно уже нет. Нет здесь и Высоцкого, знаю, что спросите о нём. Улетел он. Его беспокойная душа рвётся в высь, в глубины Космоса.
  -- А Мэрилин Монро ?! - с весёлой надеждой тихо воскликнул Голицын.
  -- То же самое, - охолодил его пыл командир, - любопытна и вольна. Она не долго тут задержалась. Но мы ещё можем их встретить на своём пути, - обнадёжил Карлик своего спутника.
   Помолчали. Голицын попробовал потоптаться на месте. Подышал поглубже. Всё нормально. Посветил фонариком на Карлика, прямо ему в глаз, и спросил:
  -- А если мы выйдем из под корабля, нас не огреет какой-нибудь астероид или метеорит? Вон, вся Луна изрыта ими.
  -- Не огреет. Как у вас говорят: "проверено - мин нет".
  -- Так что, попробуем подойти к ним? - задал Голицын странный вопрос, толи Карлику, толи себе самому.
  -- Только учтите, если захотите разговаривать со мной, не отходите дальше двух метров от меня, - начал давать инструкции командир, - каждый из нас окружён сейчас автономной мини атмосферой, и только когда мы вот так рядом, наши атмосферы соединяются и мы слышим друг друга. А так здесь ни черта не слышно. Тут же нет атмосферы, нет воздуха.
  -- А здешняя жара в сто с лишним градусов на солнце, я читал, нас не погубит? - снова волновался подчинённый.
  -- Повторяю для тупых, как в том вашем анекдоте: мы с вами в своей, как бы Земной, атмосфере! И она от нас никуда не улетучится!
  -- Я всё равно буду держаться за вас, с вашего позволения, командир, - и с этими словами Голицын взял под руку своего спутника, и они легко и плавно двинулись по поверхности Луны.
   Они подошли к явно объединённой группе, где был тот самый - узнанный Голицыным актёр. Тот пошевелил губами, глядя на подошедших.
  -- Он что-то говорит, - обратился Голицын к своему командиру.

30.

  -- Подойдите ближе, чтобы он попадал в вашу сферу, - пояснил Карлик, слегка подтолкнув своего спутника.
  -- Я говорю, что вы на меня уставились как на начищенный пятак, - услышал Голицын такой знакомый приятный уху баритон, и улыбнулся этому обаянию, и тому что лысина актёра действительно блестела как начищенный пятак.
  -- Да, я вылетел в трубу и вот - я здесь, - продолжил Актёр. - Разве может какой-нибудь англичанин понять русскую душу?! Да ещё душу артиста! В общем, такая вышла дурацкая история, с операцией на моё бедное сердце.
  -- Здравствуйте, - тихо и растерянно поздоровался Голицын, не переставая улыбаться.
  -- Здравствуйте, - отозвался тот, и соединил поднятые руки над своей склонённой головой.
  -- Повторите этот жест,- сказал карлик своему спутнику, - это их приветствие.
   Тот повторил дружеский жест, всё ещё продолжая молча улыбаться.
  -- Я вижу вы из Советского Союза, - почти уверенно сказал Актёр.
  -- Из России, - поправил его Голицын. - Советского Союза больше нет.
  -- Хэ, он мне рассказывает, - кивнул тот в сторону другого артиста, сидевшего рядом.
   Голицын узнал и этого Артиста с квадратным лицом, который улыбался теперь своей обаятельной улыбкой с ямочками, и поддакивая головой своему партнёру по театру, которого обожал /это Голицын просто знал. И ещё Голицын тут же вспомнил: когда ушёл из жизни тот Актёр, то этот Артист, через несколько дней последовал за ним, сказав сослуживцам, что тот пришёл к нему во сне, и позвал его/.
  -- Значит, вы только что из России, - продолжил Актёр, - а что ж вы так неинтересно стали жить?
  -- Бездарно, можно сказать, - поддержал своего товарища Артист.
  -- По норам своим попрятались, как кроты, - продолжил Актёр, - каждый разбогатеть в одиночку надеется, что ли? В гости перестали ходить. Анекдотов нет. А те что есть - бездарны. Тоска нас здесь берёт, глядючи на вас.
   И он смачно приложил ладонь поверх высокого лба своего, и головой покручинился. И был в этом жесте, в этом голосе - и профессор Преображенский, и Сатин, и даже директор пионерлагеря из "Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён". Потом, он вскинул голову, обернулся на сидящего на возвышенности, нога на ногу, руководителя их Театра /их двух театров/, и по-гусарски воскликнул:
  -- Ну что мы всё по одному летаем туда?! А может нам собраться всем вместе, и жахнуть туда?! А?! Товарищ Вдохновитель!
   Но тот лишь молча покачал головой, как его бессловесный Художник в "Гори, гори моя звезда", и махнул своей весомой длинной кистью руки.
  -- Не видит смысла, - пояснил Актёр, стоящему перед ним Голицыну. И тут же прибавил, - отойди, товарищ, мешаешь наблюдать красоту.
  -- Земля восходит, - пояснил Карлик своему спутнику, отводя его всторону.
  
   И Голицын увидел действительно красивую чудную картину: из-за черно-белого горизонта полусферы появился огромный цветной серп Земли, так же освещённый солнцем как и Луна теперь. И отсюда казалось, что Земля совсем близко - рукой подать.
  -- Это не такая частая периодика здесь, - пояснял Карлик Голицыну, - когда Земля и её спутник одинаково освещены Солнцем. Вот они и собрались все сюда. Это для них сокровенный праздник.
   Голицын огляделся вокруг и правда: весь нескончаемый сонм, собравшихся здесь душ, замер, застыл как заворожённый, глядя на ту голубую планету, откуда все они были родом.

31.

  -- А вы, случаем, не курящий, - вдруг услышал Голицын, совсем рядом с собой, заговорческий голос Актёра.
  -- Курящий, - растерялся Голицын, - но у меня с собой ничего нет, - ощупывал он самого себя.
  -- Ну, тогда я полетел! Хоть сигаретного дыма понюхаю, - махнул рукой Актёр, и взмыл, и пулей полетел в сторону Земли-матушки.
   Голицын оторопел от неожиданности.
   И всё вокруг оживилось, пришло в движение, забеспокоилось.
  
  -- Вы знаете, какую бы я мог написать музыку?! Какую музыку! Если б не они! Если б не моя!.. Если б не моя... Несвобода! - глухо кричал прямо в лицо Голицыну знаменитый композитор, проводя бледной рукой своею ото лба по крупному своему носу и до подбородка.
   И казалось, что Голицын даже услышал громкий удар аккордов его знаменитого Вальса к драме Лермонтова "Маскарад". И под эту, полную гениального драматизма, музыку, вырвался ввысь композитор, и полетел, и улетел куда-то в чёрную мглу бесконечного Космоса.
   Но ещё не успел Голицын осознать сказанных композитором слов и его сиюминутного поступка, как к нему подлетел другой человек, и стал что-то рассказывать, эмоционально жестикулируя руками. Но Голицын ничего не понимал, потому что тот говорил на английском языке.
  -- Что ему надо от меня? - перепугано спросил он Карлика.
  -- Он говорит о каких-то эплах, смартфонах, айфонах, и что он что-то понял только сейчас, и что надо сделать только один шаг и всё откроется в совершенно новом неожиданном свете.
  -- Я в этом ничего не понимаю, - кричал Голицын собеседнику, как глухому, и тоже активно жестикулируя руками.
   И тот закивал головой, словно понял, и стал звать куда-то пройти вместе с ним. Голицын же перепугано смотрел по сторонам, мотал головой и всем видом своим ждал помощи от Карлика.
  -- Он где-то там на лунной поверхности всё начертил и нарисовал, и зовёт нас пройти туда с ним, - пояснил Карлик своему спутнику. И стал что-то отвечать странному собеседнику на английском языке, перед этим попросив Голицына чтобы тот открывал рот, будто это он отвечает.
   Собеседник с чем-то явно согласился, закивал головой, и пошёл прочь.
  -- Кто это, и что ему надо, - допытывался Голицын у Карлика.
  -- Это Стив Джобс, - прохрипел тот в ухо своему спутнику.
  -- А-а, то-то я смотрю, лицо вроде знакомое. Ну, и энергетика, скажу я вам, - восхитился Голицын. - И что ты ему сказал?
  -- Я сказал, чтобы он сохранил свой лунный чертёж, и что прилетят сюда другие, понимающие в этом люди, и всё увидят, и разберутся, - говорил так Бэс, взяв своего спутника под локоть, и уводя его вон с этого места.
   Но не успели они сделать и десяти шагов, как увидел Голицын, что им навстречу идёт знаменитый и всенародно любимый Клоун со своим Партнёром по манежу.
  -- Свежий анекдот привезли? - заговорчески спросил Клоун, поравнявшись с Голицыным.
  -- Нет. Какие там анекдоты, - стесняясь ответил тот.
  -- А у меня есть, - тут же объявил Клоун, - пойду расскажу Мхатовцам. Хотите - подходите, - и он в предвкушении неминуемого успеха, быстро пошёл в сторону той группы, где Голицын только что побывал.
  

32.

   И Голицын провожал его взглядом, улыбаясь, и желая понаблюдать картину успеха непревзойдённого анекдотчика. Но эту картину загородила ему другая фигура с белой как лунь головой и такой же белой длинной бородою. При виде этого босого старика, Голицын почему-то жутко испугался, и по спине его даже прошла мелкая дрожь. Этакий холодок пробежал по спине.
  -- Наконец! Наконец-то, - приблизившись к ним, с вытянутыми навстречу руками, радостно кричал старик, - я знал, я знал что вы есть!
  -- Кто вы и где есть? - предупредительным жестом рук, встретил его Голицын.
  -- Ну, вы же инопланетяне, - уверенно уточнил старик.
   Голицын посмотрел на Карлика, тот посмотрел своим глазищем на Голицына, и отрицательно закрутил головой.
  -- Нет, - уверенно сказал Голицын старику, - я вон от туда, с Земли, - указал он рукой на восходящий цветной шар. И так и застыл с этим указующем жестом.
  -- Не может быть, - протянул старик. - Но если вы с Земли, то должны знать меня.
   И тут до Голицына дошло, он вспомнил, и его как озарило, и он хотел уже назвать старика по имени и фамилии, но Карлик быстро и больно сжал его руку.
  -- Вы "Детка", - сорвалось с языка у Голицына, вместо имени и фамилии. - Мало того, - сразу же пошёл он в наступление, - я видел вас в Ростове на Дону, между семидесятым и восьмидесятым годом, точнее сказать не могу. Но точно могу сказать, что это было на 16 улице. Было довольно холодно, но вы были в одних шортах и босиком, и вели рядом с собой велосипед.
  -- В Ростове я бывал, - задумчиво говорил старик, - и когда меня возили по психушкам МГБ и МВД и... А где это - 16 улица?
  -- Ну, да там на углу был такой магазин "Светлячок", - показывал руками Голицын.
  -- А-а, - обрадовался старик, - хозяйственный магазинчик, - а напротив него по перекрёстку полк МВД.
  -- Да, да, да, - обрадовался в свою очередь Голицын.
  -- И вы служили там срочную службу в начале семидесятых годов, - продолжал радоваться старик.
   Голицыну стало не по себе. Но он тут же вспомнил ту чудесную историю, и оживившись, спросил:
  -- А вы знаете, что американский астронавт, побывавший здесь на Луне в 1971 году, и потом, увидевший вашу фотографию в каком-то журнале, сказал: "Так ведь это его мы видели на Луне"! Вы это знаете?
  -- А как же, - спокойно ответил старик, - он мне и свою фотографию прислал с подписью благодарности.
  -- Но как же так? Как это могло быть? Ведь вы же были ещё живы, то есть жили на Земле. Как же он мог видеть вас на Луне?
  -- Так бывает, - успокоил своего собеседника старик, - Природа не хотела отпускать их с Луны, чтобы никто больше не летал сюда. Но я очень упрашивал Её. Вот за это Эдгар Митчелл и был мне благодарен.
   Голицын удивлённо посмотрел на Карлика, но тот только молча пожал плечами.
  -- Ну, что ж, - вздохнул старик, - я вижу вам необходимо идти дальше, ступайте с Богом.
   И вместо того, чтобы перекрестить путника, после такого напутствия, старик поднял правую руку, и хитро похохатывая, погрозил Голицыну пальчиком. После чего, быстро пошёл прочь.
   Голицын же, прищурившись посмотрел на Карлика, и произнёс с каким-то неуклюжим презрением:
  

33.

  -- Вы думаете я ничего не понял, Бэс? Я конечно не знаю, как вы это сделали, но они вас не видят. Они видят только меня!
  -- Так надо, - по командирски коротко ответил тот. И так же добавил, - следуйте за мной.
   И они пошли дальше по этой белой Луне с какой-то чёрной ватой под ногами, которая неприятно пахла гарью или жжённым порохом. Мимо бесконечных белых фигур со знакомыми и незнакомыми лицами. "Боже мой, - думалось Голицыну, - сколько же их, ушедших уже при его жизни, за этот, по сути, коротенький промежуток времени! Каких! И сколько! Каких! И сколько"! И вдруг, сердце его радостно сжалось - он увидел кумира своего детства, которому подражал. Которого до сих пор считал непревзойдённым артистом Большой Эстрады. Да, в его причёске уже не было того знаменитого высокого чёрного локона с изящной проседью, но глаза, его большие умные глаза блистали всё той же иронией. А теперь ещё и грустью. Он сидел рядом со своей женой, на каком-то холмике, и печально смотрел на Землю. И Голицыну даже послышалась знакомая мелодия и тихий ненавязчивый голос этого актёра, и та его песенка:
   "Я глаза закрываю, и вижу
   На окраине маленький зал,
   Где впервые на сцену я вышел,
   И смущаясь, у рампы стоял..."
   "Аркадий Райкин", - произнёс про себя Голицын. Эти два магических слова завораживали его в ожидании ни с чем не сравнимого Праздника. После этих двух слов, сказанных по радио или по телевизору, он заставлял всех кто был вокруг и рядом с ним - затихнуть и замереть. А в ту свою юную пору, каждое воскресенье, в девять часов утра, он тащил огромный магнитофон "Днепро-12", в прихожую, к радио розетки, в надежде, что в конце передачи "С добрым утром" - будет Райкин.
   И Голицын не выдержал. Он вырвал свою руку из лапища Карлика, и подошёл к своему, теперь уже совсем седому, кумиру.
  -- Здравствуйте, - произнёс он, дрожащим от волнения голосом.
   Супружеская пара сделала приветственный жест, и ответила: "Здравствуйте".
  -- Я хотел сказать вам, - мялся Голицын, - что мы вами продолжаем восторгаться, и что помним вас.
  -- Вы - может быть, - тут же, еле слышно ответил артист, - но подавляющее большинство - сомневаюсь, глядя отсюда туда, - указал он медленным жестом руки - на Землю. - Ради чего я выходил на сцену, за что болело моё сердце - забыли. Здесь у нас нет атмосферы, - тихо продолжил он, - но у нас здесь - прекрасная атмосфера. А у вас там есть атмосфера, но, мягко выражаясь.. .
   В это время, супруга его положила свою руку ему на руку.
  -- Я просто хотел сказать - как нелепо всё повторяется, - успокоил он её.
   Голицын понимающе закивал, попрощался, поклонился головой, и поплёлся прочь.
  -- Поговорили? - услышал он сзади ехидный вопрос Карлика.
  -- Не ваше дело, - зло огрызнулся тот.
   А вокруг всё продолжало оживать, шевелиться и двигаться. Вот пролетела мимо них фигурка знаменитой Эдит Пиаф, которая оторвалась от лунной поверхности, взмыла, полетела к Земле и... О, чудо - Голицын увидел своими глазами, как она спустилась к самой верхушке Эйфелевой башни, запела свою знаменитую песню с такой силой звука, с таким весёлым вызовом, что мурашки по коже. И все, кто был сейчас у подножия той башни, вскинули вверх головы свои, но врядли что могли увидеть. Певица тут же рассыпалась множеством звёздочек, и вернулась обратно сюда на Луну, к совей подруге - такой же знаменитой Марлен Дитрих, которая стояла сейчас на возвышенности, элегантно обмотавшись белым покрывалом так, как будто она была одета в шикарное вечернее платье, подчёркивающее силуэт её божественной фигуры.

34.

   Голицын стоял и любовался её обворожительным лицом, её завораживающими глазами с неописуемой поволокой... Но вдруг, между ними возникла фигура великого Фидерико Феллини с так узнаваемым лицом в массивных очках. "Почему же он один" - подумалось Голицыну. Но только ему это подумалось, как у маэстро-режиссёра выросли огромные белые крылья, он громко хлопнул ими, взвился вверх и пулей полетел к Земле, к родной Италии. И там из лёгких итальянских облаков выпорхнула вдруг Джульетта Мазина с бокалом в руке. А он, непонятно откуда, достал бутылку тёмного стекла, выбил из неё пробку, и давай наполнять её бокал рубиновым вином. Она смеялась, а он всё лил и лил вино. Вино текло уже через край бокала, а он всё лил и лил, улыбаясь слегка. А она всё смеялась и смеялась.
   Но тут по ходу, поскольку Карлик упорно вёл под локоть своего спутника всё дальше и дальше вперёд, увидел Голицын улыбающееся лицо Папы Иоанна Павла II-го и, сидевшего рядом с ним Алексия II-го, к которым присоединился профессор Капица. Да, да тот самый Сергей Петрович Капица, который тут же произнёс свою так знакомую всем фразу: "Добрый день". И когда Голицын, всё же замедлив свой шаг, проходил мимо них, то услышал следующую фразу профессора: "Наука и религия должны в конце концов пересечься как две бесконечные параллельные прямые. Понимаете." А невдалеке, за ними, как натянутая струна, возвышалась прямая фигура актёра Олега Борисова. Олег Иванович стоял боком к восходящей Земле, и только лицо его, с глазами полными неизъяснимой боли, было обращено к ней.
   У Голицына в груди защемило. Он хотел подойти к актёру,.. что-то сказать... Но не посмел.
   Карлик же воспользовался таким его замешательством, сильно дёрнул за руку своего спутника, и они полетели. Не пошли, а прямо-таки полетели - отталкиваясь от поверхности Луны широкими шагами, легко и плавно взмывая, и снова опускаясь на белую толстую лунную пыль перемешанную с какой-то непонятной чёрною ватой, /как о ней давеча выразился Голицын/. Таким образом, они быстро отдалились от своего корабля, и дальше Голицыну пришлось включать синюю кнопку своего фонарика, чтобы видеть встречающихся на их пути обитателей лунного царства - своих Земляков /с большой буквы этого слова/.
   Вот фонарик высветил Василия Шукшина, сидящего на лунной поверхности, точь в точь как в конце его же фильма "Печки-лавочки", только теперь он смотрел на землю свою отсюда, из этого лунного далека, но всё с той же сморщенной улыбкой, и наморщенным лбом своим. А вот уж совсем удивительная картинка: Майкл Джексон летел на звезде, /а может это был маленький астероид/. И летел он казалось под звуки своего "Билли", а вся присутствующая здесь толпа, ликуя вскидывала руки навстречу своему кумиру. А там, на голубом фоне Земли, улыбаясь неповторимой улыбкой своею, летел её первый космонавт Юрий Гагарин. И что самое интересное - в компании с ним летели знаменитые музыканты ансамбля "Битлз". А здесь, на небольшом пригорке, сидел великий Чарли Чаплин. Он смотрел на Землю, смеялся, и казалось в глазах его отражался тот маленький Чарли, в котелке и с тросточкой, шагающий по земному шарику, всё такой же смешной и всё такой же одинокий. Да - Чаплин явно смеялся, но особенность мимики его лица, со складками морщинок у глаз, была такова, что казалось Чарльз Спенсер Чаплин - плачет.
   А дальше случился казус: Голицын, увлекаемый Бэсом, чуть не пробежал мимо своего великого земляка, лицо которого, вместе с усами и высоченным лбом, было таким же белым как окружающий ландшафт, а впадины и борозды на нём - такие же чёрные, как лунные тени-пропасти. Писатель сидел в такой глубокой задумчивости, что казалось вокруг него не существует никого и ничего, а наоборот - всё существует в нём. И это так и было. И увидел это, остановивший свой ход Голицын. И поразился: Михаил Александрович смотрел на Дон, а в нём, как в зеркале отразился тот молоденький Миша Шолохов, с юным пушком усов под носом, с ручкой в руке перед чистым листом бумаги,

35.

   отражение которого бороздила и ломала бурная стремнина реки, и глаза которого неотрывно и вопрошающе смотрели сюда - в глаза убелённого годами высоколобого мудрого старика Михаила Шолохова.
   Но тут, из-за спины писателя выплыла его супруга, а за ней, с грозящим кулаком поднятой руки, появился лысый крепкий старик: "Вы что это там!.. Совсем ошалели?!" - кричал он Голицыну в лицо, продолжая махать кулаком поднятой руки.
  -- Вы что, сукины дети, не понимаете, что вас грабят средь бела дня! Я вам дуракам дома понастроил, квартиры всем бесплатно дал!.. А они теперь с вас три шкуры дерут - дворцы себе за границей покупают!.. А вы?!. На какую ж это вы удочку попались?!. - кричал он, срывая голос и чуть ли не переходя на фальцет.
  
   В это время появилась жена кричавшего, она ловко нырнула прямо под руку своего супруга, и стала перед Голицыным скрестив руки у живота своего.
  -- Эх, люди, люди, - закончил тот бессильно опустив руку с грозным кулаком.
   Наступила тишина. Голицын поднял руки в молчаливом приветствии. Старик же безнадёжно махнул рукой в его сторону, повернулся и исчез в той темноте Лунного рельефа, откуда и появился. Карлик подтолкнул своего спутника, и тот с лёгкостью отлетел от этого места встречи с Никитой Сергеевичем Хрущёвым, которого он конечно же узнал. И его голос, и его повадки, и его лицо довольно в хорошем бодром состоянии, как ни странно.
   И тут же перед собой Голицын увидел три головы. Три лица, как на советском барельефе: Маркс, Энгельс и Ленин. Но это были не они, а совсем другие. Это был Солженицын, Дмитрий Сергеевич Лихачёв, которого Голицын принял сначала за Станиславского. И академик Сахаров. Они видимо наблюдали предыдущую сцену, потому что у каждого в глазах была некая весёлинка, и они пытались не подавать вида. Голицын тоже сделал вид, что не заметил их. Ни не узнал, а не заметил - после такой яростной атаки руководителя государства. Но едва пройдя мимо троицы, остановился - будто у него развязался шнурок на кроссовке. Остановился, потому что те о чём-то заговорили.
  -- Да, я повторяю: большая, долгая и тяжёлая работа предстоит российскому обществу, на местах. В каждом регионе, в каждом городе, районе, селе, - твёрдо картавил академик. - Другого пути у России нет.
  -- Я и говорил, и писал: надо вернуться к Земствам, - глядя прямо перед собой, проговорил Солженицын.
  -- Возвращаться никуда не надо, - отрезал академик.
   Возникла напряжённая пауза. И в этой паузе Голицын как-то растерялся, зачем-то оглянулся назад и вдруг встретился с зорко следящими за ним глазами двух супружниц, двух Петровн - Марии Петровны Шолоховой и Нины Петровны Хрущёвой.
  -- Позвольте мне, коллеги, высказаться по данной проблеме как человеку, посвятившему много времени изучению древнерусского литературного произведения "Слово о полку Игореве", - тихим и, казалось, робким голосом проговорил Дмитрий Сергеевич.
  -- Ну-у, причём тут "Слово", - отмахнулся Солженицын.
  -- Нет, нет, - встрепенулся академик Сахаров, - это как раз таки должно быть интересно!
  -- Спасибо, - сказал Дмитрий Сергеевич, поднося свои длинные пальцы к виску, и погружая свой взгляд в какую-то дальнюю затуманенную даль. - Основная идея "Слова", которую я раскрывал и объяснял читателю, это борьба за объединение Русских земель, которые были раздроблены на отдельные Княжества. Объединение для защиты от набегов степных варваров. В конце концов: Россия объединилась вокруг Московского княжества. Прошло тысячу лет. Россия

36.

   выстояла, пройдя через множество трагических событий своей истории. Но теперь, я смотрю отсюда туда, - перевёл он свой печальный взгляд на огромный шар всплывающей голубой Земли в чёрной бесконечности Космоса, - и думаю, что на сегодняшний день, централизация вокруг Московского княжества дошла до своей критической отметки. И я согласен с вами, уважаемые коллеги, что это теперь только развращает тех, кто находится у рулей и ветрил этой центральной власти. Хотят они этого или не хотят. Далее я распространяться не буду, в этих вопросах я не специалист.
  
  -- Молодцы девчонки! Моя школа! - вдруг услышал Голицын прямо над своим ухом, и даже отпрянул в испуге.
   Вокруг упомянутой троицы скакала длинная сухопарая фигура, покрывшая голову своею белою одеждой и тем самым похожая на Бабу-ягу. Но это был мужчина, который на словах "моя школа" тыкал длинным пальцем в район своей груди.
  -- Вот это перформанс! Ну, что скажете, - уставился он в академиков, но те только крутили головами, следя за скачущим приведением , и ничего не понимая.
  -- Что скажете?! - переключился он на Голицына.
  -- Вы о чём? - робко спросил тот.
  -- О Пусси Райт, - твёрдо по-русски произнёс он английское словосочетание, и угрожающе вопросительно глядя в упор на своего собеседника.
   "Кто же это такой?" - беспокойно билось в голове у Голицына.
  -- Вы же только что от туда, - твёрдо указал тот длинной вытянутой рукой с указательным пальцем, на Землю. - Вы не можете не знать об их акции!
  -- А вы знаете, что им дали по два года отсидки в колониях?! - вдруг неожиданно, даже для самого себя, пошёл в наступление Голицын.
  -- Так в том-то и дело! - с ликованием в голосе воскликнул тот. - Значит сработал перформанс! А все эти архаики, эти деятели искусств - под дурачков работают: одни вроде ничего не поняли, другие жалеют их, третьи осуждают. Завидуют! - поставил он громкую жирную точку.
  -- Да, но одну из них отпустили, - съехидничал зачем-то Голицын, и, в свою очередь, вопросительно глядя на сухопарого собеседника.
  -- Ну, это старые игры, - отмахнулся тот рукой-граблей, - вот они вам расскажут про эти игры, - указал он на академиков, - они знают.
   И он пошёл дальше, но теперь уже широким победным шагом.
   Голицын обернулся на Карлика, открыл рот, чтобы сказать что-то резкое в его адрес, но тот опередил:
  -- Ну, прохода не дают! Ну, что за люди! Пойдёмте, пойдёмте, коллега, нам надо двигаться дальше.
   И он увлёк своего спутника за собой.
   А тот шёл, ковыряясь в своей памяти, и держа в голове своей образ только что встретившегося им странного человека. "А-а. Да-а. Это он. Правда, я его толком и не знаю. Он какой-то крутой авангардист или что-то в этом роде. Я его и видел-то, по моему, один раз,.. на какой-то передаче,.. по телевизору. А, у Виктора Ерофеева. Точно. Да и так кое-что слышал о нём. Нет не Пирогов, нет. А, Пригов. Точно".
   Но тут, его мысли прервала выпорхнувшая из темноты женщина. Да, это несомненно была женщина. Она была, конечно же, в белом одеянии, но в чёрной шляпе с тонкой прозрачной вуалью. И лик её... "Лик. Да - это была она. Скорей всего она" - думалось Голицыну. Она пролетела мимо наперерез, и взмыла вверх, и исчезла там - в звёздной бесконечности. Опешивший Голицын посмотрел в ту темноту, откуда она выпорхнула, и показав Карлику жестом, чтоб тот подождал здесь, стал осторожно ступать в эту самую темноту. Свернув за лунный пригорок, он включил обе кнопки фонарика и увидел Булата

37.

   Окуджаву. Тот сидел на маленьком холмике, в полной темноте и одиночестве, опершись локтями на собственные колени, и держа ладони на лбу.
  -- А женщина?.. - робко произнёс Голицын, даже не поздоровавшись.
   Хозяин лунной кельи, посмотрел исподлобья на пришельца, и, не убирая ладони со лба, пояснил ему тихим спокойным голосом: "Она улетела. Только что".
   Повисла пауза.
  -- Она поэтесса? - хотел убедиться пришелец.
  -- Она поэт. Она решила не медля воспользоваться случаем, чтобы встретиться с тем - другим поэтом, что так тревожил всегда её душу и воображение. Помните его строки:
   "В полдневный жар в долине Дагестана
   С свинцом в груди лежал недвижим я;
   Глубокая ещё дымилась рана,
   По капле кровь точилася моя".
   И снова молчание. Голицын угрюмо склонил голову. Лермонтов - это была его тема. Это то - что всегда было рядом.
  -- Чудачка, - заговорил Булат Шалвович, - ей кто-то здесь сообщил, что его можно найти в какой-то "Другой Галактике".
   Снова молчание.
  -- Извините, - угрюмо пробормотал Голицын, и не поднимая головы вышел вон.
   Он и сам не понимал - откуда вдруг на него навалилась эта тяжёлая угрюмость. А тут ещё и страх одолел. "Страх - видимо от того, что где-то здесь - в бесконечном чужом чёрном безмолвном пространстве есть Галактика, где можно встретить его - Лермонтова" - так подумалось теперь Голицыну. Он брёл теперь по чужой чёрно-белой лунной почве и в голове его звучали строки той, которая только что пролетела перед его взором:
   "По улице моей который год
   звучат шаги - мои друзья уходят.
   Друзей моих медлительный уход
   Той темноте за окнами угоден".
  -- Белла, - произнёс он вслух, и улыбнулся. Улыбнулся тому, что видел её полёт с так узнаваемой манерной пластикой и неповторимым изгибом шеи этой женщины.
  -- Осторожно, - услышал Голицын голос Карлика.
   Он остановился, и поднял голову. Прямо на них плыли три лодки. На чём они держались в безвоздушном пространстве было не понятно. Да и вообще, откуда здесь взялись лодки?! Однако они взялись, и плыли по над самой поверхностью Луны. В каждой лодке было по одному гребцу. Они стояли в полный рост. У гребца левой лодки в руках было охотничье ружьё, но он работал им как веслом. И Голицын сразу узнал его - это был драматург Александр Вампилов. Двух других он никак узнать не мог. Но лодки приближались, и тогда он разглядел правого - это был поэт Николай Рубцов. И сразу же нахлынула в памяти его строка: "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны". А вот кто был в средней лодке?.. Но когда Голицын обратил внимание - как держит тот своё белое покрывало, и ещё раз вгляделся в лицо его, то понял, что это художник Виктор Попков. Тот держал покрывало как шинель на своей картине "Шинель отца". И в задумчивых глазах его стоял всё тот же неразрешимый вопрос.
   Голицын хотел уж было пригнуться, испугавшись, что лодки протаранят его. Но те поднялись вверх, и поплыли дальше, над его головою.
   Лодки ушли, открыли обзор. И Голицын обомлел. Он увидел мать. Она смотрела на него и еле заметно улыбалась. Сидела она на холмике, а с нею рядом ещё какая-то пожилая женщина. Но когда эта женщина приподняла подол белой одежды, и улыбаясь указала на
  

38.

   чувяки на своих ногах, у Голицына сразу вспотела спина, и голова пошла кругом. Это были те самые новенькие чувяки, которые так просила положить в гроб его умершей
   матери - Лида Вернидубова. Да, рядом с матерью сидела тётя Нина Вернидубова, которую он в детстве тоже называл мамой, почему-то.
  
  -- Ну, всё. Нам пора в обратный путь, - сказал Бэс, как отрезал. И крепко ухватив своего спутника под ручку, повёл его прочь от этого места.
   Голицын почувствовал как в нутрии у него всё задрожало, и что вообще с ним происходило что-то невероятное. Он уже ничего толком не видел вокруг, и не разбирал, о чём бурчал Карлик по ходу их движения. И только когда тот сказал: "Всё, мы на месте", Голицын очнулся. Очнулся, но тут же пришёл в ужас.
  -- А где наш корабль, - спросил он Бэса, как потерявшийся ребёнок.
  -- Он тут недалеко, на той стороне Луны, по делу. Сейчас будет здесь.
  -- Как, сам собою? - по-ребячьи недоверчиво воскликнул пассажир.
  -- Сам собою, сам собою, - бурчал себе под нос карлик Бэс, внимательно вглядываясь в даль своим третьим, но единственным глазом.
   И плавно паря над самой поверхностью Луны, появился из-за горизонта "Галактикус", и прилунился прямо перед ними.
   Они поднялись в лифте в тот же отсек, так же замигали разноцветные лампочки, прозвучал зуммер, оповещающий, что они разблокированы. Карлик помог своему спутнику разоблачиться, и сопроводил Голицына в его комнату.
   И тут Голицына как что-то пронзило вдруг:
  -- Я понял! Я всё понял! Я понял едва уловимую улыбку матери. Где моя сумка?! - закричал он вдруг, вертясь по сторонам, как заведённая игрушка.
  -- В шкафу твоя сумка, - спокойно ответил Бэс.
   И белая дверца стенного шкафа сама отворилась. Голицын подскочил к нему, резко рванул на себя свою старую чёрную сумку, присел с ней на ложе, дрожащими руками открыл замок, достал планшетку, раскрыл её.
  -- Ну, конечно, конечно же! Я искал могилу отца по номеру в планшетке, а это номер материной могилки. А номер отца вот, в записной книжке! И ведь я это знал, но упорно тыкался, как дурак, в номер на планшетке! Это мать меня путала! Это она почему -то не хотела, чтобы я знал точный номер отцовской могилы. Чтобы я именно в этот раз не нашёл его могилы. Но почему?! Почему?! Значит, что-то там не то. Что-то не то с отцовской могилой! И она не хотела, чтобы я это узнал! Она меня оберегала от какой-то неприятности! От какого-то удара.
   И он зарыдал навзрыд, и повалился на это холодное чуждое ему белое ложе, и долго рыдал, и не мог успокоиться. Пока Карлик не подошёл к плачущему спутнику своему, и не проделал, уже знакомую Голицыну по прошлой их встрече, операцию. Бэс наложил свои лапищи на горло Голицына, и тот успокоился наконец, и уснул, всхлипывая во сне как ребёнок.
  
  

Глава 4-я

МЕРКУРИЙ.

   Проснулся Голицын от яркого света, бившего ему прямо в глаза. Смотреть на такой свет было невмоготу, особенно спросонья, поэтому приходилось щуриться. И вот так сощурившись, Голицын покрутил головой своею по сторонам, и понял, что лежит он в той же своей комнате, которая была вся белая, только теперь она была вся залита светом. "Откуда свет?" - подумалось ему. И понял - свет идёт из распахнутых настежь дверей. И как только он это понял, в дверях тех появилась чёрная голова, высунувшаяся от куда-то

39.

   со стороны, которая сказала: "Проснулись, Ваше сиятельство" ? Это был голос Калика Бэса. После чего появился и весь чёрный Карлик. Чёрный, потому что он был на
   контражуре того света, что бил из проёма двери, заливая всю комнату, и слепя глаза Голицына.
  -- Что это?! - громко спросил Голицын, закрываясь рукой от невыносимого света.
  -- Это Солнце! - так же громко, но торжественно объявил Карлик.
  -- Как Солнце?!! На х.. оно мне нужно! - выматерился смертельно перепуганный пассажир. - Что ты себе позволяешь?! Мы так не договаривались!
  -- Да вы не волнуйтесь так, Ваше сиятельство, мы же пока не на самом Солнце.
  -- Почему пока?! Почему пока?! Что значит - пока?! - пуще прежнего испугался пассажир.
  -- Ну, то есть, я хотел сказать, что мы пока зависли между Солнцем и Меркурием, - толи пояснял, толи оправдывался Бэс. - Ближе, конечно, к Меркурию. То есть, на много ближе к Меркурию, - теперь уже, несколько испугавшись за своего пассажира, пояснял Карлик. - Лучше пойдёмте, я покажу вам невероятное зрелище! - нашёлся вдруг Карлик, и сам же обрадовался своей находке.
  -- Какое там зрелище, если мне смотреть больно, - возмущался пассажир.
  -- Это ничего, - радостно успокаивал его командир "Галактикуса", - сейчас привыкните. Тем более, что я вам уже приготовил специальные очки.
   И он подошёл к Голицыну, и протянул ему обещанное.
   Это были обычные тёмные очки, но довольно толстые.
  -- Это что, солнечные очки? - покрутил их в руках Голицын.
  -- Да, да, - обрадовано подхватил Карлик, - солнечные!
   Голицын примерил очки. Они оказались лёгкими, несмотря на их толщину.
  -- А теперь пройдёмте в залу, Ваше сиятельство, - играя раболепство, произнёс Карлик, взяв своего спутника под ручку, как поводырь слепого.
  -- А что это ты меня зовёшь "Ваше сиятельство"? И всё на "вы", на "вы". Это мне не нравится. Это меня настораживает, - капризно бормотал пассажир, неохотно подчиняясь движению, даже пытаясь освободиться от Бэсовского лапища.
   Так они вошли в зал к пульту управления, где в огромных сферических окнах сиял бело-жёлтый шар Солнца. Он не был таким уж большим, к радости пассажира, он был, приблизительно, как Луна с Земли. Только очень ярким. Но жара от него совсем не чувствовалось. Во всяком случае, здесь - внутри "Галактикуса".
  -- Ну, и что? - видимо подуспокоившись, безразлично спросил пассажир, приблизившись к смотровому окну.
  -- А вы дотроньтесь пальчиками к правой дужке очков, - хитро посоветовал Бэс.
   И Голицын не сразу, а несколько подумав, нерешительно поднёс правую руку к дужке своих солнечных очков. А когда он коснулся пальцами этой самой дужки, то дух у него перехватило, и он даже отпрянул от окна. Там летели золотые люди. То есть, летели люди с золотыми крыльями. Лиц их не было видно, поскольку они были закрыты этими самыми крыльями, вытянутыми вперёд, то есть, выше головы, и остриём своим стремящимися к Солнцу. Летели они не стройными рядами и не гуртом, а хаотично, как стрелы произвольно пущенные сотнями опытных лучников. Летели со всех сторон и даже из под их космического корабля. И тогда, Голицын непроизвольно глянул вниз, и увидел, что висят они над огромным белым шаром, хотя, скорее догадался, что над шаром, поскольку всего шара разглядеть было невозможно - так близко они были к нему. И от него тоже летели золотые люди. Реже, но летели.
  -- Куда они летят, - прохрипел обомлевший пассажир космического корабля.
  -- К Солнцу, - воскликнул командир корабля, удивлённый глупым вопросом своего пассажира.
  -- Как к солнцу, - споткнулся пассажир на буквах "к", - они же сгорят там.

40.

  -- Не сгорят, - убедительно просто сказал командир.
   И тут Голицын увидел, что с того шара, что под ними отлетаю и другие люди, но не с золотыми крыльями, а с серебряными. И что летят они в другую сторону.
  -- А куда летят эти, - машинально спросил он Карлика.
  -- А, кто куда, - безразлично махнул своим лапищем Бэс.
  -- Как это, "кто куда", - открыл рот Голицын, так и оставшись с открытым ртом.
  -- Ну, Меркурий это как бы перевалочный пункт. Как распределитель, - уточнил Карлик.
   Пассажир же молча и всё так же, с открытым ртом, продолжал наблюдать странную и, в прямом смысле, неземную картину, то опуская голову, то снова поднимая, глядя в сторону Солнца.
  -- Ну, ладно, - наконец заговорил Бэс, - пусть они летят, а мы с вами будем садиться. Выключайте очки, и присаживайтесь в своё кресло.
  -- А как их выключить?
  -- Точно так же. Дотроньтесь пальчиками к правой дужке, и всё.
   Голицын выполнил командирские указания, и расслабился в кресле. Было не понятно о чём он думает и думает ли он вообще о чём-нибудь сейчас. Тем более что он был в тёмных очках.
  -- Можете снять очки, я выдвинул тонированные стёкла, - простецки сказал Карлик.
  
   Серебристо-белая поверхность планеты Меркурий стала быстро приближаться. На панели пульта управления "Галактикуса" замигали разноцветные лампочки. Потом прозвучал зуммер. И тишина.
  -- Всё, примеркурились, - шутливо сообщил Карлик, и сам же расхохотался.
   Голицыну видимо было не до смеху. Он только дурацки улыбался, и качал головой из стороны всторону туда сюда, туда сюда.
   Карлик перестал хохотать. Он теперь серьёзно и пристально смотрел на Голицына.
  -- Ах, какой я недотёпа, - всплеснул своими лапищами Бэс, - какое вопиющее не гостеприимство с моей стороны! Я же совсем забыл угостить вас чаем. Вы же после сна привыкли пить чай. Верно я говорю?
  -- Верно, - машинально закивал головой Голицын.
  -- Тогда, прошу в нашу гостиную, - сделал он широкий жест, встал со своего кресла, и увлёк за собой безмолвно потерянного пассажира.
   Они вошли в белую гостиную, где стоял довольно большой белый круглый стол с белыми же стульями вокруг. Звучала тихая музыка. И всё.
  -- Прошу, - сказал Бэс, выдвинув один из стульев.
   Голицын присел на этот стул. Карлик же сел на противоположной стороне стола, вальяжно развалясь на своём стуле.
   Двери в стене разъехались, и в гостиную вошла уже знакомая Голицыну попутчица. Она была в тёмной коротенькой юбочке, в туфельках на высоких каблучках, В белой кружевной кофточке и таком же фартуке. Причёска у неё была новая - волосы спускались широким прореженным крылом с остренькими пёрышками, со стороны левого глаза. В одной руке она держала белый высокий керамический чайник с изящно изогнутым носиком, в другой же руке поднос со всеми чайными принадлежностями.
  -- Здравствуйте, - мягко, но официально поздоровалась она, и расставила всё принесённое на столе.
  -- Привет, - удивлённо протянул Голицын, снимая очки.
   Она же не отреагировала никак.
   Тогда Голицына точно осенило:
  -- А как же Минтака? - заглядывал он ей прямо в глаза.

41.

  -- Какая Минтака? Спокойно безразлично произнесла она.
  -- Звезда Минтака! В поясе созвездия Ориона! Которая подмигивала нам!
  -- Я не понимаю, о чём это вы. Желаю приятного чаепития.
   И она ловко развернулась, и пошла к двери. Но там, у самого порога она приостановилась, повернула головку, подморгнула Голицыну глазом, и ушла.
  -- Наливайте себе, - окликнул своего спутника Бэс.
   Тот молча взял чайник и налил тёмно-коричневую жидкость в свою белую чашку.
  -- А что же это за чай? - спрашивал Голицын, водя носом над парящей чашкой.
  -- Это хороший чай, какой вы любите, - успокаивал пассажира Бэс, наполняя свою чашку. - Берите сахар. Вы же со сна пьёте голый чай?
  -- Голый, голый, - пробурчал пассажир, размешивая сахар и, думая о своём.
   Помолчали. Карлик Бэс начал громко прихлёбывать из своей чашки. Прихлебнул несколько раз и Голицын из своей чашки.
  -- А-а, хороший чай. И запах отличный, - разомлел пассажир.
  -- Плохого не держим, как говорят у вас, - пробулькал Бэс.
   Помолчали, прихлёбывая.
  -- Так она всё же женщина или кошка, Бэс? - осторожно поинтересовался Голицын.
  -- Я её не щупал, в отличие от некоторых, - не раздумывая, и, не отрываясь от чая, проговорил Бэс.
   Голицын ещё ниже склонился над своей чашкой. Повисла тяжёлая долгая пауза.
  -- У, кстати, - словно опомнился Бэс, - здесь сейчас находится глубоко уважаемый вами писатель.
  -- Какой писатель? - недопонял Голицын.
  -- Виктор Астафьев.
  -- А где здесь?
  -- Где, где, здесь - на Меркурии, - повысил голос Карлик.
  -- А почему он уже на Меркурии?
  -- Ну, вы об этом у него самого и спросите.
  -- Н-да, - то ли спросил, то ли подумал о чём Голицын. После чего надел очки, встал, и сказал: Ну, что ж пойдём" - и направился в сторону той двери, куда ушла она.
  -- Нам не туда, - окликнул его Бэс, - нам в другую сторону.
  -- Н-да, - опять произнёс тот, и неохотно последовал назад.
   Они вышли из гостиной, и Карлик повёл своего гостя в направлении той экипировочной комнаты. Гость же шагал, и всё оглядывался, и всё крутил головой по сторонам, как будто что-то вынюхивая.
   И только когда они вошли в экипировочную комнату, Голицын вдруг опомнился.
  -- Бэс! На этом Меркурии такой жар, такая температура!.. Я ведь не дурак, я это знаю.
  -- Вы что, не доверяете мне, - изумился тот, - что же я вас тянул на Меркурий, что бы погубить вас на нём.?! Или мне вам объяснять всё сначала?!
  -- Ну, вы хоть бы дали мне покурить после чая, - капризничал пассажир, - кстати, где мои вещи? Там мои сигареты.
  -- Ваши вещи у вас в комнате, в шкафу, - отрезал Бэс. - А если вы не хотите выходить, то и не надо. Побывать на Меркурии и не выйти наружу полюбоваться, это нонсенс.
  -- Чего-о? - протянул Голицын.
  -- Я говорю, кому сказать не поверят. Засмеют.
  -- Ладно, давай покурим, а потом видно будет.
  

42.

   И они вышли из экипировочной, и снова пошли по коридору, и дошли до комнаты Голицына. И быстро шагавший впереди Карлик, заложивший лапища свои за спину, и при этом громко гупая пятками по полу, недовольно бросил:
  -- Иди, бери свои сигареты! Пассажиры! Ити иху мать!
   И тут Голицын расхохотался, и так неожиданно для самого себя, что чуть не поперхнулся. Двери комнаты перед ним раскрылись. Смеясь он вошёл туда. Тут же открылись дверцы шкафа, где он увидел висящие вещи свои в какой-то прозрачной плёнке, и чёрную сумку свою. Доставая от туда сигареты с зажигалкой, он пробросил Карлику, сквозь смех:
  -- А откуда вы это знаете?
  -- Я всё знаю, - отпарировал тот. - Здесь не курить. Ступайте за мной.
   Они спустились в какой-то отсек, где стояло пару стульев и тоже были смотровые окна. Голицын закурил, и с удовольствием затянулся сигаретным дымом.
  -- Полегчало, - съехидничал Карлик.
   Голицына накрыло новой волной смеха.
  -- Смейтесь, - выставил Карлик свой указательный палец перед носом Голицына.
  -- А это вы откуда знаете, - заливался Голицын.
  -- Я всё знаю, я вам уже говорил, - прямо в лицо своему спутнику сказал Бэс, и уселся на стул.
   Голицын тут же уселся на другой стул, стал успокаиваться. Покуривая, откинулся к спинке и стал объяснять Карлику:
  -- Когда я был пацаном, жил в нашем доме рыбак-пенсионер Дмитрий Иванович. Иногда, летом, он упросит мою мать, чтобы она отпустила меня с ним на рыбалку. Ну, помощник ему нужен был какой-никакой. И вот только мы усядемся в его баркас, что бы начать свой путь под Старочеркасск, как он тут же начинал недовольно бурчать в мой адрес: "Пассажиры! Ити иху мать"!
   Голицын снова хохотнул, затянулся, потом загрустил отчего-то. Стал смотреть в окно. Пейзаж за окном, видимо его не радовал, всё было так же как и на Луне. Он даже хотел спросить Карлика: "А мы не на Луне, случайно"? Потом передумал - глупость. Тогда он дотронулся пальцами до правой дужке очков. Отпрянул от спинки стула. Приподнялся. Стал внимательно рассматривать что-то там, за окном.
  -- Да ведь это Чехов, - проговорил он, не отрывая взгляда от окна. - Антон Павлович Чехов, - словно подтвердил он для самого себя.
  -- Да, - кивнул Карлик.
  -- А почему он здесь, - глупо спросил Голицын.
  -- А я почём знаю, - простецки ответил Бэс, - вы у него самого и поинтересуйтесь. Вон он перед вами.
  -- Да как же я отсюда-то?..
  -- Ну, вы же не захотели выходить, - с ёрничаньем произнёс Карлик.
  -- Гм, гм, гм, - закашлялся пассажир, - вообще-то надо бы выйти.
  -- Пассажиры! - шутливо покручинился Бэс.
   И они снова пошли в экипировочную, и обрядились там, и зарядились. Только Бэс надел на свой единственный средний глаз не нормальные тёмные очки, а целую маску, похожую на ту, в которой плавают под водой, только с тёмным стеклом, но с такой же широкой резинкой, которой он так громко шлёпнул на своём затылке, что у пассажира в ушах зазвенело. Спустившись в лифте, они ступили на поверхность Меркурия.
  -- Да здесь темень какая-то, - перепугался Голицын.
  -- Да. Мы сели специально в тени, - успокоил его командир. - А вон солнечная сторона, видите? Считай мы на границе света и тьмы,- захохотал Бэс.
   Голицына же пробрала дрожь. Почему? Может потому, что смех этот уж очень похож был на смех Мессира. "Если бы ОН был сейчас в открытую рядом, то ничего. Было бы привычно. А так, не понятно как - неприятно. По меньшей мере" - так думалось в эту

43.

   минуту Голицыну. "И этот палец, выставленный Бэсом, - вдруг вспомнилось ему, - и эта реплика "смейтесь". Это ведь из Чеховских "Трёх сестёр". Эту реплику говорит кто-то из офицеров, смеющейся Маше. То ли Тузенбах, то ли Солёный. Да какая сейчас разница, кто из них! Главное, что говорят, и палец выставляют".
  -- Ну, вы будете двигаться вперёд или как, - не выдержал Карлик, держа под локоть своего спутника, нерешительно передвигающего ноги.
  -- Бэс, - громко, почти что крича заговорил спутник, видимо думая, что большая затемнённая маска затрудняет слух Карлика, - а почему мы сели именно там, где находится Чехов?
  -- Не надо орать, я ещё не оглох за время путешествия с вами, - отклонил тот свою башку. - Это ваш Чехов находится там, где мы сели.
   И Голицын молча продолжил свой путь, заодно, оглядывая эту планету, и делая из этого скучный вывод, что она такая же как Луна. С таким же горизонтом. Так же изуродована кратерами, видимо от постоянных бомбардировок астероидов или ещё каких-то небесных тел. В это время он посмотрел наверх - не летит ли там что. А когда наконец опустил он свою голову, то увидел прямо перед собой знаменитого писателя Чехова. И стал как вкопанный. И огляделся. Карлика рядом не было. Тогда он стал смотреть на Антона Павловича. Он смотрел на него, как баран на новые ворота, и сам это понимал, и ему было ужасно стыдно, и он готов был сейчас провалиться на месте .Но грунт под ногами был достаточно твёрдым, а он Голицын, в автономной сфере своей земной атмосферы, был достаточно лёгок для планеты Меркурий.
  -- Простите, это ваш Звездолёт? - первым заговорил знаменитый писатель.
  -- Кто? - вздрогнул Голицын, осматриваясь окрест себя.
  -- Я говорю, это вы прилетели на этом Звездолёте? -пояснил свой вопрос писатель.
  -- А-а, да-да. Да, - закивал звездолётчик.
  -- Вы говорите по-русски, - спрашивал Чехов.
  -- Да. Тоесть,.. ну, да. Конечно. По-русски, - то кивал, а то отрицательно качал головой растерявшийся Голицын.
  -- А с какой же вы планеты прилетели, позвольте узнать, - допытывался Антон Палыч.
  -- Как с какой, с Земли, - по-школярски отвечал Петя Голицын. И тут он увидел, как сидящий на каком-то камне, писатель выпрямился, и даже пенсне его сверкнуло, видимо от изумления. "Откуда ж у него здесь взялось пенсне, - тут же подумалось Голицыну, - наверное тоже кто-то переслал в чужом гробу".
  -- Неужели на Земле теперь изобретены и такие аппараты, - с тихим недоверием произнёс писатель.
  -- Не-ет, - поспешил с ответом Голицын, но тут же осёкся, растерялся, и не знал как ему отвечать.
   В недоумении молчал и доктор Чехов.
   Так они долго молчали, глядя друг на друга.
  -- Короче, - наконец решился Голицын, - сам я с Земли. Но аппарат этот не с Земли. Меня привёз сюда на нём один товарищ. Тоесть, он конечно не товарищ. Один мой друг, хотя я толком и не знаю откуда он сам. Знаю что живёт он где-то у южных ворот Карнака. Вот и всё.
   Голицын выдохся и даже вспотел.
  -- Да вы не волнуйтесь так, - сказал доктор Чехов, - я ведь недавно сюда с Луны свалился. Так что я в курсе земных дел. И теперь кое-что понимаю из ваших слов. Не волнуйтесь.
  -- В общем, - заговорчески, почти шёпотом, заговорил Голицын, - аппарат этот как бы взят напрокат. Но не мной. Я ничего не знаю.

44.

   И между ними возникло молчаливое понимание.
  -- А что же вас так долго держало на Луне, - нарочито громко нарушил тишину Голицын.
  -- Дела земные, - то ли хмыкнул, то ли кашлянул в конце фразы Антон Палыч.
  -- Какие такие дела? - теперь по-настоящему серьёзно спрашивал Голицын.
  -- О-о, такие дела, что лучше б я ещё раз пять, на телеге, до Сахалина и обратно в Москву съездил, - тяжело вздохнул классик.
  -- А что же вас так загрузило? - участливо спросил Голицын.
  -- Хэ. Подходящее слово - "загрузило". Да, именно так. А началось всё с Цусимы. У меня на душе, когда ещё писал "Три сестры", неспокойно было, в этом отношении. В конце пьесы военные не просто уходили из города. Они уходили на войну. Хоть я нигде в тексте и не дал понять этого. У меня не было на то оснований. Но душевное ощущение было именно таковым. Потом была другая пьеса. Потом болезнь моя. Лечиться я поехал за границу, и умер в немецком городе. Ужас Цусимы - гибель русского флота я наблюдал уже с Луны. И первая Мировая, и Революция, как таковая, уже не были большой неожиданностью. Но то что произошло потом: Гражданская война, разрушение Храмов и Церквей, уничтожение Крестьянства, как такового. Доносы и бесконечные аресты; пытки и расстрелы, концентрационные лагеря по всей России. И на Сахалин уже б не надо было ездить. В центре Москвы и Петербурга стонали в застенках, а остальная страна пела и плясала, в это время, пока не приходил их черёд. Мы ведь имели тут возможность летать туда - во все уголки, во все дворцы и застенки, в любое время дня и ночи. И я летал, и видел. Только поделать ничего не мог. Но мог почувствовать. С болью почувствовать - чем всё это может кончится. Катастрофу долго ждать не пришлось. Тут же выросла фашистская Германия, и оглянуться никто не успел. И пошла она на Россию, а она и была для неё предназначена, и не стало той Красной Армии в считанные недели. А дальше и весь остальной народ расхлёбывал кровавую грязную потную кашу. Но меня тревожит - что теперь-то? Как Россия будет выкарабкиваться из всего этого кошмара? Меня вот выпихнули с Луны, и я теперь не могу наблюдать земную жизнь.
  
   Только сейчас Голицын обратил внимание на сложенные у груди большие крылья. большого писателя. А тот внимательно смотрел на человека, явившегося перед ним, в странном светящемся шаре, который частично захватывал и его самого.
  -- Или вы не знаете, что сейчас происходит в России, - громко сказал писатель.
  -- То есть как, - очнулся пришелец, - я только что от туда. Там сейчас всё перемешалось: капитализм, социализм, феодализм; религия и право. Например: безбожники придумывают уголовный закон "о защите чувств верующих". Тем самым, делая этих верующих ответчиками перед теми, кто будет осуждён по этому нелепому, ничтожному закону, то есть, все верующие автоматом отправятся в Ад - медленно находил нужные слова Голицын.
   Чехов же, внимательно слушал, пытаясь понять сказанное.
  -- Короче, - махнул рукой Голицын, - всё по-старому: те кто при власти - богатеют, кто нет - перебиваются кое-как, вся же остальная Россия - нищенствует. Но главное: то, что творится в стране, по другому и не назовёшь, как бесовщина и мракобесие!
   И в это самое время раздался из нагрудной бляхи говорящего голос Бэса: "Пётр Григорьевич! Пора и честь знать. Я вас жду". И увидел Голицын, стоящего в стороне Карлика, машущего ему лапищем своим.
  

45.

  -- Да-а, задумчиво протянул писатель, - а здесь у нас ни имён теперь ни отчеств. Да и всё забывается потихоньку. Скоро и совсем всё забудется. Но где-то там, - указал он вытянутым крылом в космическую бездну, - всё записывается, до мельчайших подробностей.
  -- Откуда вы знаете? - вдруг заинтересовался Голицын.
  -- Там говорили: Земля слухом полнится, а здесь Вселенная слухом полнится. И только путь мой дальнейший, теперь уже на этом Свете, не известен.
  -- Я извиняюсь, мне пора, - поклонился Голицын.
  -- А как же остальной мир живёт, - поспешил с вопросом мировой классик.
  -- О, я этого не знаю. Я там не бываю. Везде, говорят, кризис. Да вы небось и слова такого не знаете, - махнул рукой Голицын, - прощайте. "А ведь он теперь младше меня" - подумалось Голицыну. И он поспешил туда, где ждал его Бэс.
  -- Ну что ты отвлекаешь меня от серьёзного разговора! С таким человеком! Ты знаешь, что это за человек?! - сходу набросился Голицын на Карлика.
  -- Это не человек. Это его душа, - отпарировал тот.
  -- Тем более! Вот ты и стоял над душой! А это самое противное! - кричал Голицын, не останавливая своего хода, а только убыстряя его.
  -- Ты хоть фонарик-то включи, а то сковырнёшься обо что-нибудь или наткнёшься на кого и сам же испугаешься до смерти! - назидательно говорил Карлик, поспешая за своим спутником.
   Тот моментально послушался своего командира, остановился и включил обе кнопки фонарика. И тут же увидел, как чуть в стороне от них сидит Виктор Шкловский, в окружении слушателей и с удовольствием, не закрывая рот ни на секунду, весело трепится о чём-то. Голицын утвердился в своей уверенности, когда тот, жестом свойственным только Шкловскому, почесал рукой свою блестящую лысину. Среди этого окружения сидел также Ираклий Луарсабович Андроников, вхолостую жуя губами, видимо в предвкушении своей очереди рассказчика.
  -- Так значит я вам не товарищ, - с укоризненной ехидцей произнёс Карлик.
  -- А что же вы, товарищ, скрыли что между нами существует радиосвязь? И трепались, мол "дальше двух метров нельзя отходить друг от друга - слышимости не будет", а?! - в свою очередь укорял Голицын Карлика.
  -- Ах, оставьте, - капризно отмахнулся тот, и двинулся дальше в путь.
  -- Нет вы мне ответьте, почему? - не отставал от него пассажир.
  -- Отстаньте, - не останавливаясь, отмахивался командир.
  -- Как это "отстаньте"? Я прошу объяснить мне - почему?! - не унимался пассажир, преследуя того по пятам.
  -- А пестик у вас на берете для чего? Сами не могли догадаться?
  -- Какой пестик?
  -- Пупочка. Что на темечке торчит, - стал тыкать пальцем в своё темя командир.
   И тут они чуть не налетели на женщину, которая стояла на дороге у них, и слегка прищурив глаза, смотрела куда-то вдаль.
   Голицын остолбенел, увидев её. "Не может быть" - сказал он самому себе. "Ей уж совсем ещё рано быть на Меркурии, как я понимаю".
  -- Мадам, - нерешительно произнёс он и приблизился, беря её в круг своей атмосферы.
  -- Боже мой, - воскликнула она, так узнаваемым, царским голосом, - кто вы? И что вам надо?
  -- Простите, если я вас напугал. Тысячу извинений, мадам. Я ваш земляк, и удивляюсь, почему вы здесь и одна, - поражаясь сам своим словам, и чувствуя себя как в тумане, произнёс Голицын.
  

46.

  -- Меня сюда затащил мой муж, - ответила она без обиняков, - а сам полетел, видите ли, к Солнцу.
  -- А почему же он не взял вас с собой? - недоумевал Голицын.
  -- Он как раз таки взял меня с собой. Я не захотела. Зачем мне это нужно, обжигаться, - по-царски ответствовала она.
  -- Зря, мадам, - пробулькал в стороне Бэс, - купание в океане солнечных лучей предназначено для красивых людей. И вы всенепременно должны быть там.
  -- Тем более - не хочу. Это он сейчас всех кинется расцеловывать там. Нет, нет. Не хочу. А слыхала я, что здесь мои дорогие Ленинградские блокадники. Их я хочу видеть.
   И взмахнув крыльями, она отлетела прочь от этого места, и скрылась в ночной тьме Меркурия.
  -- Ах, какая женщина, - констатировал Бэс.
  -- Это ещё и великая певица, - сказал Голицын, глядя в ту сторону, где скрылась она.
  -- А кто же её муж, что к Солнцу полетел?
  -- Великий виолончелист, - серьёзно сказал, а потом улыбнулся Голицын.
  -- О, не может быть! - воскликнул Бэс.
  -- Как это не может быть, - не понял Голицын.
  -- Запорожский казак сидит. А их давно здесь не должно быть.
   И Голицын увидел, что Карлик светит фонариком совсем в другую сторону. Там действительно возвышался, сидючи на огромном булыжнике, мужик с усищами под носом и запорожской папахой на голове. Голицын заинтересовался, и двинулся в ту сторону, подсвечивая казака теперь уже и своим фонариком. Когда он подошёл ближе, то увидел рядом с запорожцем Максима Горького, который угрюмо сутулился, слушая рассказ человека в папахе.
  -- Всё ясно, - тихо сказал Голицын, подошедшему к нему Карлику, - это не запорожский казак, это.., я сейчас вспомню. Это Гиляровский. Дядя Гиляй.
   Там сидел и третий человек. "Кто же это может быть?" - задавал себе вопрос Голицын. Он стал рыться в своей памяти, пристально вглядываясь в коротко стриженного человека с неприметными усиками, в отличии от этих двух крупноусых людей. "Ну конечно же, - даже ударил себя по лбу Голицын, - это же Савва Морозов"!
  -- Да, очень интересная компания, - теперь вслух сказал он, - вот уж чего не ожидал того не ожидал.
  -- А что такое, - с одесским акцентом спросил Бэс.
  -- Хэ, "что", - передразнил его Голицын, - почитай Российская история начала двадцатого века присела здесь, на меркурианских булыжниках.
  -- А вот и жертвы этой истории, - объявил Бэс, - ударив дальним лучом своего фонарика, куда-то всторону.
   Голицын посмотрел по ходу луча, и увидел вдали странную мрачноватую картину. Казалось, что там, в несколько рядов выстроились железные щиты средневековых рыцарей-крестоносцев. И даже пахнуло с той стороны холодным неприятным ветерком. А может это Голицыну так показалось, но душу его охватило страхом и тревогой, это уж точно.
  -- Подойдём? - спросил, не настаивая, Бэс.
   Голицын же, ничего не отвечая, медленно и осторожно стал двигаться в ту сторону, светя своим фонариком, и стараясь увидеть, разглядеть ещё издали, что там и кто там. Сначала стало понятно, что это не щиты, а большие серебристо-чёрные крылья, стоящие на поверхности своими острыми перьевыми окончаниями. А за широкими округлёнными их верхушками стали виднеться головы. По мере приближения стали проясняться лица. Это были лица, в основном, молодых людей. Когда Голицын подошёл совсем близко, то

47.

   увидел, что эти лица не отражают никаких эмоций, они задумчиво смотрят куда-то, как будто пытаясь что-то вспомнить. Но понять какое это их "что-то" - хорошее или плохое было невозможно. И от этого, на душе Голицына, совсем стало жутко. Ему сейчас хотелось тихо повернуться, и незаметно уйти, чтобы через пять минут забыть всё это. Но в эту самую секунду он увидел так знакомое ему лицо. Это лицо было пропахано глубокими бороздами судьбы. Но это было лицо красивого человека, с пытливыми глазами, в которых жил и пульсировал какой-то вечный больной вопрос. Конечно же это был Виктор Петрович Астафьев.
  -- Здравствуйте, - тихо прохрипел Голицын, подойдя поближе. В горле першило. Стараясь перебороть эту помеху, он стал говорить дальше. - Последнюю из ваших книг "Прокляты и убиты" я прочитал под самое 9 мая, под День победы. А на следующий день у меня вылезла в паху двухсторонняя грыжа.
   Писатель расхохотался своим открытым бесхитростным смехом.
  -- Так что, хорошая книжка или плохая? - досмеивался он.
  -- Конечно хорошая. Но тяжёлая, - вполне серьёзно ответил читатель.
   И Астафьев расхохотался с новой силой. Ленивый хохоток пробежал и среди множества сидящих тут.
  -- Так ты это серьёзно насчёт грыжи или это у тебя подход такой, - успокоившись от смеха, спрашивал Виктор Петрович.
  -- Я серьёзно. Могу показать, - взялся за штаны Голицын.
  -- Хы-хы-хы, да я верю не надо, - остановил его тот.
  -- А я хотел как-то пригласить вас к нам на спектакль. Мы ставили "Кражу" по вашей книге, про ребят детдомовцев. Но в Союзе писателей, в Москве, кабинетная тётка сказала: "А мы не даём адреса наших писателей". Ну и всё.
  -- А в каком году это было-то? - заинтересовался писатель.
  -- В 79-м, - протянул Голицын.
  -- А что, мог бы и приехать. А куда?
  -- В Ростов на Дону.
  -- Так ты с Дона. А-а. А я вот с Луны поспешил сюда, чтобы застать ребят, которые погибли на фронте. Хотелось посидеть помолчать рядом с ними. Вот сидим. Сбылась моя мечта, можно сказать.
   И тут кто-то тихо запел:
   "Горит свечи огарочек,
   Гремит недальний бой...
   Налей, дружок, по чарочке,
   По нашей фронтовой"...
   Несколько негромких голосов подхватили песню.
   "Налей, дружок, по чарочке,
   По нашей фронтовой,
   Не тратя время попусту
   Поговорим с тобой"...
  -- Наш запевала дошёл до самого Берлина, но погиб при его взятии. Вот обучил ребят этой песне, - пояснял гостю писатель.
   А серебристо-чёрная группа служивых продолжала свою песню:
   "Давно мы дома не были.
   Цветёт родная ель,
   Как будто в сказке-небыли
   За тридевять земель"...
  -- А эта игрушка твоя? - спросил писатель, кивнув в сторону стоящего вдалеке "Галактикуса".
  -- Она не моя, но я на ней прилетел, - коротко и нехотя ответил гость.

48.

  -- А от куда, из какой стороны?
  -- Из Росси. Ну, меня там подобрали, скажем так.
  -- И спрашивать не буду, про нынешние дела там, - сморщил лицо Астафьев, закрывая больной глаз.
   "Где ёлки осыпаются,
   Где ёлочки стоят,
   Который год красавицы
   Гуляют без ребят"...
  -- Совесть-то совсем небось потеряли, - продолжил тему Виктор Петрович, - всем торгуют без зазрения. И даже Победой стали торговать. Сами-то войну просрали, сколько народу-то положили!...
   "Без нас девчатам кажется,
   Что звёзды не горят.
   Без нас девчатам кажется,
   Что месяц сажей мажется,
   А звёзды не горят.
  
   Зачем им зорьки ранние,
   Коль парни на войне,
   В Германии, в Германии -
   Проклятой стороне"...
  -- Я до сих пор понять не могу - как мы победили. Это ОН, - показал писатель глазами на верх, - сначала помутузил нас как следует, за все грехи наши тяжкие, а потом пожалел.
   "...Лети, мечта солдатская,
   Напомни обо мне!
   Лети, мечта солдатская,
   К дивчине самой ласковой,
   Напомни обо мне!"...
  
   "Нам пора. Время" - услышал Голицын командирский голос Бэса.
  
   А фронтовики дружно заканчивали свою тихую песню:
   "Горит свечи огарочек,
   Гремит недальний бой...
   Налей, дружок, по чарочке,
   По нашей фронтовой!"
  
   И всё стихло.
  -- Ну, вот и поговорили, - вздохнул Голицын. - Мне пора. Прощайте.
   Он поднял руки над головой в дружеском жесте, потом, стал отдаляться, прощально махая ими, и наконец развернулся, и пошёл прочь.
   А они остались, чтобы сидеть вот так вместе, друг с другом, и молчать о чём-то своём. Пока не разлучит их уже другая - Космическая судьба. И было их здесь несть числа.
  
   Карлик Бэс присоединился к понуро шагающему спутнику своему, и молча зашагал в ногу с ним.
   Подойдя к "Галактикусу", они увидали фигуру, которая делово заложив крылья за спину, ходила вокруг стоящего на ногах их шара, внимательно и пытливо разглядывая его. Спутники поравнявшись с фигурой, остановились. Фигура обернулась к ним лицом и спросила:

49.

  -- Это ваш корабль?
  -- Отвечай, - тихо прогундосил Бэс своему спутнику.
  -- Знаешь кто это, - так же тихо сказал пассажир своему командиру, и сам же ответил, - это Королёв.
  -- Генеральный конструктор? - протянул Бэс, удивив Голицына своим знанием.
  -- А ты что, знаешь его?
  -- Крутой мужик, - снова удивил Бэс Голицына.
  -- Ну, что вы молчите, не поняли моего вопроса?! - строго сказал Генеральный.
  -- Да! Это наш корабль, - сойдя на "нет" ответил наконец Голицын.
  -- Вы говорите по-русски, это хорошо, - ободрился собеседник. -Из какой марки металла сделан корабль? Что за материал?
  -- Материал неизвестен, - вдруг пробулькал Бэс, - это межгалактический летательный аппарат.
  -- Бросьте, - сказал как отрезал Генеральный.
  -- Хоть бросьте, хоть поднимите, но это так, - отважился Голицын.
  -- Его зовут "Галактикус", - поддерживая своего спутника, пробулькал Бэс, - он внеземного происхождения.
  -- Вы хотите сказать, что он выходит в Космос без ракетоносителя? - делово спросил Генеральный.
  -- Да, - сказал Голицын, кивая головой и чуть не добавил Сергей Павлович.
  -- Интересно, - протянул Сергей Павлович, оглядывая, и ощупывая корабль, - очень интересно.
  -- Просим прощения, но нам пора, товарищ Генеральный конструктор, - как отрапортовал Бэс.
  -- А куда вы направляетесь? - оглянулся на них академик.
  -- На Венеру, - ответил Карлик.
  -- Какая удача! Мне туда же. Возьмёте с собой? - широко раскрыл крылья свои Генеральный конструктор.
   Спутники переглянулись. Бэс понял что решать ему, и задумался.
  -- Если вы мне откажете, вам никто не поверит, - выставил остриё крыла в сторону пришельцев Генеральный конструктор.
  -- Кто не поверит, чему не поверит? - не понял Бэс.
  -- Я говорю - никто не поверит вашим сказкам и россказням про межгалактические полёты, - уточнил академик.
  -- Ладно, только учтите - здесь парадом командую я, - строго предупредил Бэс. - Подожмите свои крылья, и следуйте за мной.
   Так они вошли в лифт, и поднялись наверх в комнату экипировки. Голицын с Бэсом разрядились, сняли экипировку, и Бэс сказал, обращаясь к Генеральному: "Оставайтесь здесь, выполняя все команды и распоряжения. Мы будем ждать вас в зале" - и спутники вышли вон.
   Через несколько минут, Генеральный конструктор Космических кораблей Союза ССР вошёл в зал, где у пульта управления ждали его Карлик Бэс и Пётр Голицын, который обалдел от вида вошедшего. Тот был одет в белый тонкий свитер под горло, в брюки и кроссовки на ногах. И абсолютно без крыльев. Высокий лоб, зачёсанные назад волосы, суровый взгляд.., в общем всё как надо, всё как было.
  -- Так, пульт управления, - сходу констатировал он, и тут же подсел к этому пульту. - Так тут всё перекрыто.
  -- Так точно, всё на автомате, - подтвердил Бэс.
  -- Как это, я хочу видеть давление, кислород, все бортовые параметры, - не унимался Генеральный.

50.

  -- Пожалуйста, - нажал кнопку Бэс, - но это всё равно ни к чему.
  -- Как это, ни к чему, а если где сбой?
  -- Это исключено.
  -- Как это исключено?! - поразился и даже возмутился Генеральный конструктор.
  -- Так. Исключено, - невозмутимо подтвердил Бэс.
  -- А если катастрофа?! - не унимался тот.
  -- Ну катастрофа она и есть катастрофа, форс мажор и всё такое, это уже от нас не зависит, - подкатил Бэс глаз к верху, как будто собирался молиться.
  -- Не понимаю, - отчеканил по слогам Генеральный, кручинясь головой.
  -- Ну, что же тут не понятного, - заёрзал на своём кресле Карлик, - с самого начала закладывается стратегическая программа полёта. Потом, можно вводить изменения, по необходимости. Можно перейти и на ручной режим, по надобности. И всё. Извините, товарищ Генеральный, но нам надо взлетать.
   И карлик Бэс, видимо для куражу, сказал "поехали", и нажал нужную кнопку. Раздался зуммер, замигали цветные лампочки и даже ожили на панели все датчики, /это он сделал специально для Генерального конструктора/. У того глаза так и разбежались.
   Планета Меркурий стала удаляться, уходить под брюхо их корабля и всё. И только звёзды кругом.
  -- Бэс, нам что, действительно надо на Венеру? - о чём-то забеспокоился Голицын.
  -- Да, - ответил тот.
  -- Так Венера же ближе к Земле чем Меркурий, зачем же такие возвраты, туда-сюда? - занервничал пассажир.
  -- Так надо. Такой маршрут, - резко ответил Бэс.
  -- А топливо?! - спрашивал Генеральный, не отрываясь от приборов и смотровых окон.
  -- Вы имеете в виду керосин и всё такое? - издевательски произнёс Карлик.
  -- Конечно, - подтвердил тот.
  -- Хэ, это ж сколько миллионов тонн надо было таскать за собой, - продолжал в том же духе Карлик, - это нонсенс, это невозможно.
  -- А за счёт чего же тогда??. - уставился тот на Карлика.
  -- Поля, поля, - широко говорил Бэс, - поля и вакуумы. Знание космических коридоров и умение выбора нужных коридоров, по их функциям, исходя из поставленной задачи.
   Голицын ойкнул, и уронил голову в раскрытую ладонь своей руки. "У меня голова закружилась" - еле слышно сообщил он.
  -- Это от голода, - решительно сказал Карлик, - вы же кроме чая ничего не ели.
  -- Да, я бы сейчас выпил горячего чая, - не поднимая головы, жалобно сообщил Голицын.
  -- Нет, нет, надо поесть. Вот сейчас привенеримся, и поедим, - утвердил Бэс повестку дня.
  -- Вы гуманоид? - вдруг спросил академик, уставясь в Карлика своим суровым взглядом. Видимо увидев его, без той тёмной маски, только сейчас.
  -- Нет, я древний житель Земли, - со спокойной гордостью ответил академику Карлик. - Древний ещё до древности, - решил уточнить он.
  -- Так, сейчас на Земле начало XXI века... Я не ошибаюсь? - посмотрел он на Голицына.
  -- Не ошибаетесь, - слабым голосом пробурчал тот.
  -- А вы Землянин, - показал на него пальцем тот, - вы из Советского Союза?
  -- Я из России. Советского Союза больше не существует, - пересиливал слабость своего голоса россиянин.

51.

  -- Советский Союз был надёжно защищён нашими ракетами, - грозно произнёс Генеральный.
  -- Вот он и не выдержал тяжести ваших ракет, - тихо констатировал Голицын.
   И тут, видимо от всего услышанного, и увиденного в полёте, Генеральный конструктор откинулся на спинку кресла, громко прилепив ладонь свою к высокому лбу, со словами: "Боже мой! Сколько труда, нервов, здоровья потрачено! Бутырка! ГУЛаги, Шарашки!.. Пытки! Негодяи, дураки, завистники. А-а-а, ха-га-га-га"!
   И Голицын с Карликом увидели, как из под ресниц прикрытых глаз Сергея Павловича, выкатили две слезины.
  
  

Глава 5-я

ВЕНЕРА.

   Пока Генеральный конструктор мысленно переживал всё прожитое своё, Карлик Бэс обеспокоился состоянием своего спутника, и распорядился подать Голицыну горячего чая с бутербродами. За что тот, оживившись, сказал Карлику: "Спасибо, Бэс". Тот же тут же выдвинул перед Голицыным столик из под пульта управления. И вошла Киска с подносом в руках, и поставила на столик тот чашку парящего чая, тарелку с бутербродами и салфетки белые. Голицын совсем уж оживился, сказав ей: "Спасибо, леди".
  -- Кушайте на здоровье, - мило улыбнулась она, и даже чуть присела в поклоне. - А вам и вашему гостю? - обратилась она к Бэсу.
  -- Я не хочу, а ему не надо, - ответил тот.
  
   В это время, академик открыл глаза, оценивая обстановку.
   Киска улыбнулась, хмыкнула, развернулась и пошла вон из зала очаровательно виляя бёдрами.
  -- Да вы тут и от невесомости защищены, - удивился Генеральный, и закачал головой.
   И кручинился он так своей головой долго, пока Голицын прихлёбывал чай вприкуску с бутербродами. Заметив это, Карлик тут же решил взять внимание академика на себя.
  -- Товарищ академик, вот мы подлетаем к планете Венера.
  -- Как, уже?! Не может быть, - встрепенулся тот, вглядываясь в смотровые окна. - Это не реально, - уверенно отрезал академик, не видя в окнах никакой Венеры.
  -- Это реально. Но речь сейчас не об этом. В основной стратегической программе полёта эта операция заложена и я лишь должен подтвердить выполнение этой операции, нажав нужную кнопку. Можно, кстати, и не нажимать никакой кнопки, но этой темы касаться не будем. Вот я жму на кнопку. Поехали, - снова, видимо для куражу, произнёс карлик знаменитое слово Первого в мире Космонавта, и нажал на синюю кнопку.
  -- Но там нет никакой Венеры, - как бы передразнивая Карлика, хохотнул Генеральный.
  -- А вы туда не смотрите, мы подлетаем к Венере как бы задом, чтобы мой спутник и коллега мог спокойно допить свой чай. Он у нас очень впечатлительный парень, - схохмил Бэс.
   В это время вошла в зал Киска, стуча своими каблучками.
  -- Ну, что, уважаемый пассажир, - воскликнула она, подойдя, к обернувшемуся на стук каблучков, Голицыну, - надеюсь понравился вам чай и закуска к нему?
  -- Спасибо, да, - пробросил тот ничего незначащую фразу и, набирая воздух, чтобы сказать что-то другое.
   Но Карлик уже развернул корабль, и огромный светящийся шар, казалось, вкатился к ним сюда, через смотровые окна.

52.

   Голицын вскрикнул, и закрылся рукой. Киска воскликнула: "Какая прелесть" - и с подносом в руках удались, стуча каблучками. Генеральный конструктор, широко раскрыв глаза, смотрел то на сверкающий шар, то на приборы, которые, казалось, сошли с ума, мигая лампочками, быстро бегущими цифрами, какими-то непонятными буквами и даже картинками, и геометрическими чертежами.
  -- Вот видите, - обратился Бэс к Генеральному, указывая на пульт управления, - какой такой человек может уследить за всеми данными, что показывают приборы. Нонсенс. Теперь - то вы, надеюсь, убедились?
  -- Подождите, - отмахнулся от него тот, захваченный происходящим на его глазах чуде.
  -- Хэх, чудак-человек, - пробулькал Бэс, улыбаясь, - вы лучше слушайте сюда, как говорил боцман Дуля, - и мельком взглянул на Голицына.
   Тот, в свою очередь, конечно же понял, что упоминание о боцмане относится к нему - Голицыну, для поднятия настроения. И он с натяжкой улыбнулся, и лениво махнул рукой на Карлика.
  -- Так вот, слушайте сюда, - продолжил Карлик, обращаясь к Генеральному, - на Венере жутко негостеприимная атмосфера, мягко говоря. Её плотность в 60 раз превышает плотность земной атмосферы. И вот эти сплошные плотные облака состоят, в основном, из ядовитой горячей серной кислоты. Мало того, там дует постоянный ураганный ветер. Так вот, "Галактикус", учитывая всё это и многое другое, должен найти оптимальное место входа и выхода, скорость, и место посадки.
  -- Бэс, голубчик! - взмолился Голицын, - может не надо?! Бог с ней с этой Венерой! Я уже ничего не хочу. Я уже ничему не рад.
   Бэс наклонился к уху своего пассажира и интимно-загадочно пробулькал: "А как же Мэрилин Монро? Она ведь там сейчас" - указал он пальцем на приближающиеся жуткие венерианские облака.
  -- А что там сверкает, Бэс, - подавленно с испугом и неописуемым страхом в глазах, спрашивал Голицын, вдавливаясь в кресло.
  -- Это молнии. Венерианская гроза. Она здесь постоянна, - как бы успокаивал Бэс.
  -- Ну, это вообще. Это я попал. Это для меня... Ты же знаешь, Бэс. Как ты мог? - сошёл на нет, и сник как увядший цветок, пассажир "Галактикуса".
  -- "Галактикус" не подведёт, - нежно стал гладить Карлик своего спутника, лапищами по голове, - разве что немного покачает нас, как в люльке, в детстве.
  -- А кто будет качать, ветер? - как ребёнок спрашивал пассажир.
  -- Нет, на этот ветер мы чихали, - сюсюкал Бэс, - это от других неприятностей.
  -- Может я лучше к себе в комнату пойду, - попросился пассажир.
  -- Нет, уже поздно - кресло не отпустит, - поставил точку Бэс.
   И тут в смотровых окнах всё засветилось засверкало, образовалась явная сфера вокруг сферы их корабля, которая теперь приняла постоянный ни синий, ни зелёный, а цвет, которому ещё нет слова. Раздался нескончаемый гул, и противный треск, как во время электросварки.
  -- Соскучились по звукам в космическом безмолвии, - возликовал Бэс, - получайте! Слушайте! Пока я добрый.
   Голицын сидел ни жив, ни мёртв. Генеральный же, видимо, стараясь ничего не пропустить, смотрел то на панель управления, то в тонированные смотровые окна, а теперь строго взглянул на Карлика.
  -- Вот закачало, наконец-то, - как будто ответил на его взгляд Бэс, - а то всё летим, как на месте стоим, аж противно!
   Голицын же ещё сильней вцепился в подлокотники и ещё глубже ушёл в кресло.
  

53.

  -- Это что, громкая связь, - спросил Генеральный.
  -- Да. Это звуки Венеры, - ответил Бэс.
  -- А что это так трещит?
  -- Это она нас так встречает.
   Генеральный задумался, и стал смотреть в окно. Там появилась дымка, как стелящийся туман. Треск исчез. Качать перестало.
  -- Во-от, товарищ академик, - протянул Бэс, - сейчас я перейду на ручное управление. "Галактикус" выберет принципиальное место для посадки, а я лишь уточню его, и произведу посадку.
   И он положил лапище своё на маленькое окошечко, на пульте, и слегка стал перебирать пальцами, глядя в монитор перед собой.
   Появился буро-коричневый ландшафт Венеры, и корабль замер.
  -- Поздравляю, - громко воскликнул карлик, хлопая по плечу неподвижного своего пассажира, - мы на Венере!
  -- Я очень рад, - еле слышно отозвался тот как из подземелья.
  -- Ну, очень не очень, а радоваться есть чему, - обиженно высказался Бэс.
   Он встал, потянулся, отошёл от пульта управления, и командирским голосом сообщил: "Все свободны! Можете встать, размяться и так далее и тому подобное".
   Генеральный встал со своего кресла, и обращаясь к Карлику, по-военному чётко и кратко сказал: "Верните меня в моё прежнее состояние".
  -- Слушаюсь, - ответил тот, - девушка вас проводит.
   И тут же появилась Киска, и сказала: "Прошу вас, товарищ Генеральный конструктор, следуйте за мной" - и пошла к выходу.
   Академик пошёл за ней, но у самой двери остановился, оглянулся и сказал: "И всё же, я не зря прожил свою жизнь, прощайте" - и вышел вон.
   Карлик Бэс хотел ему что-то ответить, набравши воздуху, но не успел, тот уже скрылся за дверью.
  -- И что вы собирались ему ответить? - иронично спросил, очухавшийся Голицын.
  -- А то, что другого ОН им и не даёт, - снова закатил кверху свой глаз Карлик, как будто собирался молиться.
  -- Кому им?
  -- Вам, вам. Людям с планеты Земля, - пробулькал раздражённо, словно выплеснув из себя желчь, Карлик Бэс.
   Голицын встал, покрутился, чего-то раздумывая, или что-то ища вокруг себя. И, как будто вспомнив что, быстро зашагал в известном ему направлении, и исчез из виду.
   Карлик же, как срезанный секирой куст, вдруг упал в кресло, спинка которого тут же откинулась, превратившись в кровать, и раздался страшно громкий булькающий храп Карлика Бэса. Он спал.
   Через время, в зал заглянул Голицын, с широко открытыми глазами. Карлик продолжал спать, сотрясая воздух своим страшным храпом. Голицын, осторожно ступая вошёл в зал, прошёл мимо Карлика, к той самой двери куда Киска увела Генерального конструктора.. Но только он приблизился к двери, та открылась, и вышла она, стуча каблучками, и громко сообщая:
  -- Выпустила я вашего академика.
  -- Тихо ты, - шикнул на неё Голицын как на давнишнюю свою подружку.
  -- А что такое? - в тон ему спросила она.
  -- Командир спит. Устал наверно. Пойдём ко мне в комнату.
  -- Зачем?
   Он осёкся, удивлённо взглянул на неё, - Понимаешь, я ужасно хочу курить, а сигареты мои там. А я дорогу туда забыл. Проводи меня,.. пожалуйста.
  

54.

  -- Ах, какая у вас девичья память, - прошептала она, проводя пальчиком по его лбу, и как бы поправляя ему причёску.
  -- Да, вот такая у меня память, - беря её за руку, и притягивая к себе, проговорил он.
  -- Тренировать надо свою память, - прошипела она, по змеиному изгибаясь в его объятиях.
  -- Так, помогите же мне, - хрипел он, ловя губами её губы.
  -- Это очень дорого вам станет, - странным слогом шипела она.
  -- Мы за ценой не постоим, - сказал он уже громче, и смелея в своих поступках.
   Она отчего-то вдруг захохотала, освобождаясь из его объятий. Расстёгнутая кофточка разошлась, оголяя белый лифчик с её упругой грудью. Храп прекратился, Карлик вскочил, спинка кресла лязгнула, возвратившись в исходное положение. Пара замерла на месте.
  -- Что, Венера начала уже действовать? - проговорил Бэс, выпучив свой глаз на Голицына с переводом на Киску.
  -- Ты прямо как Наполеон при Ватерлоо, - недовольно буркнул Голицын.
  -- Что ты хочешь этим сказать? - не понял Карлик.
  -- Мгновенно высыпаешься перед генеральным сражением! - наступательно проговорил Голицын.
  -- Кстати, Наполеон сейчас на Марсе, - зачем-то сказал Бэс.
  -- Он мне не нужен! - отмахнулся разгорячённый пассажир. - Я курить хочу! Вы меня измучили. Я что, не имею права закурить?!
  -- Значит так, миледи, подготовьте автомобиль. Нам с Петром Григорьевичем надо по делу съездить, - обратился Бэс к Киске. И, повернув голову к Голицыну, как бы подморгнул тому своим глазищем.
  -- Да нет проблем, - играя безразличие, и поправляя на себе одежду, ответила Киска, и вышла вон.
   Бэс же, серьезно глядя на Голицына, и делово заложив лапищи за спину, стал говорить ему:
  -- Негоже на полпути отказываться от намеченной цели, и размениваться на побрякушки. Возьмите себя в руки. Идите к себе - покурите. Пепельница в шкафу, - уже вдогонку уходящему Голицыну бросил Бэс.
  
   Через время, проделав уже знакомую процедуру экипировки, и оставив Киску на хозяйстве, спутники сидели в том же, но уже крытом, автомобиле, плавно выкатывающимся из под брюха "Галактикуса" на просторы неведомой Венеры.
  -- Слушай, Бэс, - дрожащим от страха голосом заговорил Голицын, - что-то я не верю, что этот автомобиль спасёт нас от всех жутких неприятностей грозящих нам на этой жуткой планете. Я имею в виду и температуру её свыше 500-та градусов, и все эти кислотные дожди, и атмосферное давление, почти в сто раз больше земного, это только если верить нашим учёным, замечу я! И этот сумасшедший ветер.
  -- Здесь на поверхности внизу ветра нет. Видишь, как замечательно, тишина какая, - ответил Бэс, крутя баранку. - И никакие дожди сюда не доходят, они там испаряются, - махнул он лапищем куда-то в верх.
  -- А давление?! - не унимался пассажир.
  -- Ха, - залихватски воскликнул водила, - если бы наше авто не защищало нас самым надёжным образом, нас бы уже раздавило в лепёшку! Да и лепёшки бы уже не осталось никакой, - сообразив, добавил Карлик. - А плюс ещё шар безопасности обнимает нас. Атмосферной безопасности, - продолжил свою успокоительную речь Карлик Бэс, - разве ты не видишь?
  

55.

   И действительно - только сейчас Голицын разглядел довольно большой бесцветный шар, внутри которого они находились, и который двигался вместе с ними. И он несколько успокоился - доводы водителя были убедительны, практически. И тогда, он стал осматриваться по сторонам, глядя в окна автомобиля. Всё вокруг было тёмно оранжевого цвета, в основном. Этакий оранжевый полумрак ночного бара.
  -- Это что, сейчас здесь вечер? - поинтересовался пассажир.
  -- Нет, сейчас здесь день, - отвечал водитель, - и ещё полгода, по вашему, будет длиться этот день. И крутится-то она в обратную сторону по сравнению с Землёй. Это я к тому, чтобы ты не испугался, случай чего. Хотя здесь и не по чему определить, в какую сторону она вертится.
   И действительно, ни звёзд, ни Солнца, ни тем более Луны здесь не было видно - всё закрывали сплошные тёмные, иногда переливающиеся отблесками непонятного света, облака. И хотя в машине дышалось нормально, за окном ощущалась картина невыносимой духоты, как перед наступлением жуткой небывалой грозы. Такая картина всегда напрягала Голицына, вот и сейчас он перевёл дух, и хотел было отвернуться от окна, как вдруг перед его глазами возникли огромные крылья вразлёт и человеческое лицо с длинной бородою, высоким лбом, и...
  -- Господи, да это же Толстой, - выдавил из себя Голицын, - Лев Николаевич, - добавил он, проглотив комок в горле.
  -- Та-ак, включаем громкую связь, - ничему не удивляясь сказал Бэс, нажав на кнопочку.
  -- Падите все прочь, - раздался голос Льва Николаевича, - оставьте меня!
  -- Это же я, твоя жена, Лёвушка!
   Голицын удивлённо взглянул на Карлика.
  -- Да-а, - тут же произнёс тот, понимая взгляд пассажира, - это же Венера. Её посетители то вспоминают всё очень ясно, про себя, то вновь забывают всё напрочь. Венера! Таково её свойство.
   А там, за окнами, хлопали крылья, метались тела, звучали слова.
   Голицын догадался, что это Софья Андреевна извивается вокруг супруга своего, но рядом била крыльями своими другая женщина - дебелая красавица, кричащая: "Граф мой дорогой, любезный Лев Николаевич, наконец-то я отыскала вас". "Дайте нам хоть здесь покоя, - кричала Софья Андреевна, - вы, наглая невоспитанная женщина"!
  -- Ваше превосходительство, граф! - ворвался в пространство ещё один, мужской, голос, и появилось остренькое лицо с оттопыренными ушами, в круглых очёчках на носу, и мелкими движениями, хлопочущая крылышками своими. - Покорнейше прошу выслушать меня, - вопило это лицо.
  -- Вы кто такой?! - взмолился Лев Николаевич, ударив крылами, и, взвившись вверх.
  -- Я Обер-прокурор Святейшего Синода, - лез из себя собеседник.
  -- А-а, действительный тайный советник, - ехидным скрипучим голосом возопил Лев Николаевич, - как же фамилия-то ваша, никак не припомню.
  -- Победоносцев я, ваше превосходительство, - с удовольствием напомнил тот.
  -- Я не превосходительство! - зарычал Лев Николаевич, - и с вами, Победоносцев, мне говорить не о чем.
  -- Я, уважаемый граф, хотел прояснить ваше отречение от Церкви. Мы вас,.. то есть, вы нас не правильно поняли, мы не предавали вас анафеме.
  -- Мне наплевать! Я там уже всё сказал. Оставьте меня, хоть здесь-то, в покое. К Богу идём! Опомнитесь! - взревел Лев Николаевич, с силой ударив крыльями, вырвавшись вверх, и, исчезнув из поля зрения.
   Тут же ударила крылами своими Софья Андреевна, закричав: "Отстаньте от него! Все отстаньте!" - и тоже взмыла вверх, и полетела вслед за мужем своим.

56.

   Но преследователи их лишь на мгновение растерялись, застыв на месте, но тут же опомнились, ударили крыльями, и пустились вдогонку.
   Послышались далёкие раскаты грома. Голицын напрягся.
  -- Надо мониторы открыть, - нашёлся Карлик.
   И тут же засветилось множество окошечек впереди и с боков повыше, замигали разноцветные лампочки шкалы, цветные картинки на пульте и всякое такое, отчего в салоне авто стало несколько веселей.
  -- А вот и наш Генеральный конструктор, - радостно объявил Бэс, орудуя баранкой, как заправский шоферюга, борясь с венерианским бездорожьем.
   И правда, впереди, заложив упругие крылья за спину, и упрямо наклонив голову, шагал в непонятную венерианскую даль Сергей Павлович Королёв.
   А навстречу ему, а значит и навстречу нашим спутникам, шагал другой человек, тоже держа крылья за спиной, но прогулочно держа, и вертя головою по сторонам с любопытством ребёнка.
   Путники поравнялись, приостановились, посмотрели друг на друга, и тут же продолжили каждый свой путь.
  -- О, какой головастик, вроде меня, - сказал Бэс, когда путник приблизился к их автомобилю, голосуя рукой, словно ловя такси на проспекте.
  -- Это же Бродский, - сообщил и сам удивился своему сообщению Голицын, - ну, да, Иосиф Бродский. Останови.
   Остановились. Прохожий нагнул голову к окну водителя, давая тому понять, чтобы тот открыл окно, мол он спросить что-то хочет.
  -- Говори так, - грубо по-шоферски заорал Карлик, - мы слышим.
  -- Здравствуйте, - знакомым Голицыну голосом и интонацией с французским проносом буквы "р", произнёс поэт.
  -- Здравствуйте, - громко и с удовольствием ответил Голицын.
  -- Я прошу прощения, - всматривался тот в лицо Голицына, - вам не встречался по пути Джон Леннон - музыкант из группы "Битлз". Была такая английская группа. Или это вам не знакомо?
  -- Знакомо, знакомо, - весело отозвался Голицын, - но мы его здесь не встречали. Мы его видели, но на Луне, какое-то время назад, он там летал вместе с нашим Юрием Гагариным.
  -- Да нет, про Луну я знаю, - разочарованно сказал поэт, - мы сюда вместе прилетели, но вот потерялись, каким-то образом.
  -- Ну что, - обратился Бэс к своему пассажиру, - возьмём попутчика?
  -- Возьмём, - загорелся тот, - но каким образом?
  -- Слышишь, любезный, - перевёл своё обращение водитель к поэту, - там, сзади кузова, выдвинется сейчас коридор и сиденья, сядешь и ты здесь, может и встретим где твоего битласа, если хочешь.
   И попутчик без всяких сомнений пошёл за машину.
  -- Так это у тебя сзади какой-то коридор, - удивился пассажир- а я ещё хотел спросить - зачем такая огромная толстая запаска!
  -- Хэ, какая тут может быть запаска, артист, - усмехнулся водитель.
  -- Кстати о запаске: повёз я как-то свой театр в Вёшенскую, играть на подворье дома Шолохова отрывки из "Тихого Дона". Ехать туда довольно далеко, целый день считай. Автобус был заказной. И вот, отъехали мы от Ростова километров пятьдесят, и лопнул скат у нашего автобуса. Смотрю, водитель собирается клеить камеру - это же целое дело! Я ему говорю: а почему запаску не ставишь? А он мне - "знаешь, что наш завгар говорит? "С запаской любой дурак поедет. А ты попробуй без запаски".
  

57.

   Карлик Бэс залился смехом. Голицын ему подхихикивал. А в это время, через коридор, въехал, сидя на сиденье, но уже без крыльев, а в белом брючном костюме с водолазкой под горло, Иосиф Бродский, который, видимо, услышал эту голицынскую байку, потому что с хода сказал:
  -- Русские дела, да?
  -- Да, - весело подтвердил Голицын.
  -- А вы что же, из Росси, - тут же поинтересовался попутчик, произнося не "што", а именно - "что".
  -- Да, - неловко улыбаясь подтвердил Голицын.
  -- И давно?
  -- Нет, считайте вчера, - продолжал улыбаться Голицын.
  -- Ну, и как вам там?
  -- Ну, если я решился на это путешествие,.. то сами понимаете, - загадками заговорил собеседник Нобелевского лауреата.
   "Поехали" - объявил водитель, и пассажиры закачались от венерианского бездорожья.
  -- Да, я имел удовольствие наблюдать всю эту комедию, - с ленивым разочарованием продолжил разговор поэт.
  -- Вы считаете это комедией?
  -- Страна обескровленная органами КГБ, пережившая 37-ой год и т.д. и т.п. , и теперь, выбирающая себе в Президенты КГБ-биста, это ли не дантевская комедия?
  -- Он позиционирует себя как юрист, - зачем-то вставил Голицын.
  -- Какой может быть юрист после Школы КГБ?! Только "души прекрасные порывы", и больше ничего. Кстати, Советский анекдот стал реальностью нынешней России, - воскликнул он как "эврику", и откинувшись на спинку сиденья, продолжил. - Я умер в одна тысяча девятьсот девяносто шестом году в Нью Йорке.
  -- Где, кстати, оказались по милости всё того же КГБ, - почему-то с радостью напомнил Голицын.
  -- Да, но сейчас не об этом. Сейчас о "души", в смысле "душить, удушье". Так вот, если бы в 2000-ом году я был ещё жив, то тогда бы точно умер от инфаркта.
   Голицын резко обернулся в его сторону, и с удивлением посмотрел на собеседника.
  -- Да. Дело в том, что я чувствительно отношусь к морским делам, - продолжил свою мысль поэт, - ну, это наследственное. И когда затонула подлодка "Курск", я думал, что задохнусь вместе с моряками, будучи на Луне.
  -- Да, это очень грустная история, - вздохнул Голицын.
  -- Это был знак, - как бы в пику, произнёс Бродский.
   Повисла тяжёлая пауза.
  -- А какой же тогда был знак, например, перед крахом СССР? - тихо задал вопрос Голицын, толи себе, толи собеседнику.
  -- Как какой?! - тут же отозвался тот, - Чернобыль!
  -- Точно, - совсем тихо сказал Голицын.
   И снова повисла пауза.
  -- Я так понимаю, что вы с Луны туда летали, наблюдали, - осторожно спросил Голицын.
  -- Конечно.
  -- А Питер проведывали? - пытаясь осторожно перевести разговор, спросил Голицын.
  -- Конечно, - так же коротко ответил поэт, и тяжело вздохнул. - На Ленинградскую водичку летал посмотреть, - вдруг весело воскликнул он, и тут

58.

   же стал смотреть в окна автомобиля, и говорить водителю, - Вон к той горе меня наверное подбросьте.
  -- Это гора Максвелла, - торжественно произнёс Карлик Бэс.
  -- Да, да, значит точно туда, - обрадовался Нобелевский лауреат.
  -- Гора Максвелла на земле Иштар, - наверное ради хвастовства, и так же торжественно дал уточнения Бэс.
  -- А что там, - заинтересованно спросил Голицын.
  -- Там должен быть весь Серебряный век, - отвечал поэт, глядя мимо спрашивающего, вдаль. - Я давно хотел сюда, но Луна не отпускала. А мне там так всё надоело! Мы с Джоном сговорились и рванули. Получилось.
  -- А Меркурий, - удивился собеседник.
  -- А, мы там только отметились.
   В это время машину порядочно тряхнуло.
  -- Что случилось, Бэс, - испугался Голицын.
  -- Ухабы пошли нешуточные, - оправдался тот.
  -- Так выбирай дорогу - не дрова же везёшь, как у нас говорят, - решил пошутить пассажир.
  -- Так, сейчас пойдём на бреющем, - объявил Бэс, и машина взмыла вверх, и плавно поплыла над ландшафтом.
  -- О! А что ж мы столько мучились?! - возмутился Голицын.
  -- Экономика должна быть экономной, как говорили у вас, - в свою очередь решил пошутить командир.
   Шутка удалась. Смеялись все. Но громче всех смеялся сам шутник.
  -- Так, - отсмеявшись, серьёзно произнёс Карлик, - здесь мы вас пожалуй и высадим, дорогой попутчик. Здесь вы уж сами.
   Никто не возражал. Автомобиль опустился на каменный грунт, и замер.
  -- Хочу спросить, - обратился Голицын к поэту, - вы узнали того человека, которого встретили на пути к нашему авто?
  -- Я-то его узнал, его портреты стали появляться после его смерти. А он меня и знать не знает, конечно.
  -- Обалдеть! Я был свидетелем встречи двух Советских ЗК, которые стали потом мировыми знаменитостями! И встречи-то где?! На Венере!!
  -- Завидую вашему путешествию, - сказал Бродский, - хотя не знаю деталей, да? Но, это неважно.
  -- А вы, после своей северной ссылки, разве не без удовольствия вырвались на свободу.. я имею в виду - за границу?
  -- Что вы! Я не хотел уезжать. Я даже письмо писал Брежневу, мол готов стишки свои не издавать, а только переводами заниматься. Какой там! Моей персоной сам Андропов занимался, я это теперь знаю. Выслали, что называется, в 24 часа. Выперли.
   В это время, карлик Бэс включил коридор, так что Бродский едва успел поблагодарить за доставку. Сиденья с поэтом уехали, створки задних дверей захлопнулись, потом снова разошлись, сиденья вернулись, но уже без Нобелевского лауреата, и двери те снова захлопнулись.
  -- Что-то ни души вокруг, - проговорил Голицын, вертя головой, и всматриваясь в окна.
   Карлик Бэс включил фары.
   Голицын вздрогнул, прямо перед ними невдалеке сидела женщина, с широко развёрнутыми крыльями. А под крылами теми уютно примостились трое - под левым крылом совсем маленькая девочка, под правым взрослая девушка, а рядом с ней юноша.
  

59.

   А в их сторону, как в замедленном кино, двигался, только что вышедший из авто, поэт. Он приблизился к сидящей группе, женщина насторожилась. Он же опустился перед ней на колено и низко опустил голову. И так - коленопреклоненный он молчал какое-то время, а затем, подняв голову, и обращаясь к ней, сказал:
  -- Я преклоняюсь перед Вами, и вашими стихами, мадам.
  -- Кто вы, - изумилась она, не оставляя своей настороженности.
  -- Это неважно. Я появился на белый свет, когда через год вы покинули его. Я поэт, если позволите. Меня зовут Иосиф.
  -- У нас было много Иосифов, но поэт был один, - не меняя выражения лица и голоса, сказала она.
  -- Я знаю. Который назвался Осипом - это Мандельштам.
  -- Да-а, - протянула она, и задумалась, и глаза её ушли куда-то далеко.
  
   Голицын замер, не отрывая глаз от этой сцены. Он тихо спросил Карлика, как настроить монитор. Настроили. "Это Марина Цветаева" - почти что прошептал он. "А это, значит, её дети. Совсем маленькая, это которая умерла совсем маленькой, насколько я помню" - также тихо рассуждал он. А потом вдруг резко обратился к Карлику: "У тебя тут есть компьютер"? "А тут всё компьютеры" - недоуменно развёл руками тот. "А я случайно не могу отсюда войти в наш Интернет" - с азартом, но почти не надеясь, спросил пассажир. "А какие проблемы"? - не понимал Карлик, нажимая на очередную кнопку, - "Прошу", и выдвинул перед Голицыным интересную клавиатуру. "Пользуйся привычными тебе буквами, а это вместо мышки, взялся он за указательный палец пользователя". "А как войти в Интернет" - не понял Голицын. "Ты уже в нём" - возмутился Бэс. "Мне нужен поисковик, мне надо задать вопрос"! "Повторяю для тупых, на бронепоезде"! Щёлкай по буквочкам". И Голицын защёлкал. На свободном экране высвечивались страницы. "Так и есть. Это Цветаева. И выглядит хорошо, даже лучше чем на этой фотографии, хотя здесь она совсем ещё молода" - рассуждал Голицын, просматривая страницу. "Да, это её маленькая дочь Ирина, родилась в 1917 году, /нашла когда рождаться/, умерла в Кунцевском приюте зимой 20-го года. Гражданская война, голод и холод. Конечно. А это старшая дочь Ариадна, она родилась в 1912 году, у-у"... В это время там продолжили разговор, и Голицын переключил своё внимание.
  
  -- Это мои дети, - заговорила Цветаева с прохожим поэтом, - Ирина и Аля. А это мой сын Мурлыга /Георгий/, он погиб в 43-м в первом же бою. Но это было уже после моего ухода, там в Елабуге, - она вдруг ловко перенесла крылья, приблизилась к уху Иосифа и доверительно произнесла, - я повесилась, покончила с собой.
   Она как-то очень заинтересованно смотрела прямо в глаза Иосифа, пытаясь понять его реакцию, что ли?
  -- Мама, зачем вы забрали меня с Меркурия, - заговорил вдруг Мурлыка, - мне там было хорошо среди ребят, а здесь мне делать нечего.
   Но она ничего не успела ответить, потому что сверху послышался рассекающий плотную атмосферу звук работающих крыльев, и прямо перед ними возник голубоглазый высокий худощавый мужчина.
  -- Вот тебе, Мурлыка, и собеседник, - обратилась она к сыну, а затем к Бродскому, - знакомьтесь, мой муж Сергей Эфрон.
   Иосиф встал с колена, и мужчины слегка поклонились друг другу. А она продолжила:
  -- Сын народовольцев, участник I-ой мировой войны, в Гражданскую воевал на стороне белых, до самого их разгрома. Потом, работал на большевиков, расстрелян ими же в застенках НКВД на Лубянке, в 41-ом году, как я теперь узнала. Так что мы в один год на этот свет попали, оказывается.

60.

   И вдруг она возликовала, громко захлопав крыльями над головой: "Я вспомнила, я вспомнила! Я всё вспомнила"!
   И тут взревела вдруг Ариадна, раскачивая поднятыми крыльями: "Зачем вспоминать"?!
   Мужчины растерялись. Цветаева хохотала. Ариадна выла как раненая волчица.
   В это время, видимо на весь этот шум, прилетела сухонькая юркая женщина. Она заглянула в лицо смеющейся Цветаевой, и тут же переметнулась к Ариадне:
  -- Аля?! Чего ты ревёшь? На тебя это никак не похоже.
  -- Зачем здесь всё это вспоминать?! - снова кричала та.
  -- Что вспоминать? - не понимала прилетевшая женщина.
  -- Весь ужас нашей жизни там, на Земле! - кручинясь головою, зажатой между крыльями, жаловалась Ариадна.
  -- Ну-у, уж кому-кому, а не тебе убиваться от этого. Кто, после всех лагерных мытарств, по прошествии лет, устроил паломничество в этот проклятый Туруханск?! На этот Земной край света!? Тебя тянуло туда как преступника на место своего преступления.
  -- Да. Это правда, - вдруг задумчиво произнесла Ариадна, - меня арестовали в 39-ом, реабилитировали в 55-ом, а через десять лет меня потянуло туда. Не знаю почему. И когда наш теплоход подходил к Туруханску, я не спала всю ночь -- просто не могла уснуть, -- утром должен был показаться Туруханск, а до него, ночью, в час 30 по местному времени, -- Курейка. Последний, наверное, в жизни шанс увидеть пятачок, откуда "вождь и отец" отправился в поход против "ведумых" и "детей". В том числе и против нас, оставивших в этих и прочих местах столь и не столь отдалённых, годы и годы жизни; другие же -- и самую жизнь.
  -- Маена, Маена моя, - залепетала маленькая Ирина, протягивая ручки в сторону Марины Цветаевой.
  -- Что, что девочка моя родная, - откликнулась та, - вспомнила, вспомнила маму, зовёт свою маму.
  -- Я привезла с собой камень, камень с туруханского берега, - продолжала Ариадна, - камень в виде сердца, сердце-камень. Я просила положить его мне в гроб, когда я умру, пусть похоронят вместе со мной сердце-камень с туруханского берега.
   И она удивительным образом раскрыла левое крыло - там лежал камень в виде сердца.
   Повисла тяжёлая пауза.
  -- Я прошу прощения, - нарушил тишину Бродский, - вы меня не узнаёте, Надежда Яковлевна?..
   Сухонькая юркая женщина вздрогнула, обернулась, и ахнула:
  -- Иосиф?! Вы здесь?! Какими судьбами?!
  -- Такими же как вы, что же здесь такого, да? Я бы хотел видеть Анну Андреевну, - с места в карьер озвучил он своё желание.
  -- А и верно, - всплеснула крылышками та, - пойдемте в гости к Ахматовой!
  -- А-а, - вдруг откликнулась Цветаева, - к чернокосыньке моей, к чернокнижнице?
   Все зашумели, засобирались.
  -- Вы думаете, Иосиф, что я не знаю - как вы описали меня в некрологе на мою смерть, - заговорила юркая женщина, беря Бродского под крыло.
  -- А я и не отказываюсь, - без обиняков отпарировал тот, - я и теперь помню: "Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал её второй натурой. Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съёживалась больше и больше, словно в попытке

61.

   превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства"... - цитировал себя в своём же стиле Бродский, - ну, и т.д., что я не прав, да?
  -- Это я наверное выполняла совет одного знакомого. Он был человек очень осведомленный, с громадным опытом, он сказал мне через несколько месяцев, когда я, приехав из Воронежа, куда сослали Мандельштама, зашла к нему и по его просьбе прочла ему стихи про Сталина: "Чего вы хотите? С ним поступили очень милостиво: у нас и не за такое расстреливают", - ужаснулся он. И тогда же он предупредил меня, чтобы мы не возлагали лишних надежд на высочайшую милость: "Её могут отобрать, как только уляжется шум"... "А так бывает?" -- спросила я. Моя наивность поразила его: "Ещё бы!"... И ещё: "Только не напоминайте о себе -- может, забудут"... Вот этот совет -- тише воды, ниже травы -- мы тогда не выполнили. Осип Эмильевич шумный человек, продолжал шуметь до самой гибели.
  
   Анна Андреевна Ахматова восседала на венерианской возвышенности, на большом высоком камне, как на царском троне. Её медальный профиль не узнать было невозможно. Как, впрочем, и профиль, сидящего рядом, на другом камне, Бориса Пастернака, подперевшего крылом подбородок, и смотрящего задумчиво вдаль. Они оба смотрели вдаль, пока их созерцательный покой не нарушила шумная компания.
  -- Анна Андреевна, смотрите кого я к вам привела, - кричала беспокойная Надежда Яковлевна Мандельштам.
  -- Ба, - воскликнула та, по-царски поведя бровью в сторону пришедших, - да наш-то рыжий совсем теперь и не рыжий, - протянула она руку-крыло в сторону Бродского.
   Тот припал к её крылу.
  -- Вот, прошу любить и жаловать - Нобелевский лауреат! - говорила Надежда Яковлевна, указывая на Бродского. Но вдруг встрепенулась, виновато взглянула на Пастернака, и воскликнула, - Простите, Борис, вы тоже конечно Нобелевский лауреат, и этого у вас никто не отнимет.
   И она чего-то сконфузилась, замельтешила, и ушла на нет.
   Выручила Ариадна - она подошла к Пастернаку, и предано глядя ему в глаза сказала: "Спасибо вам, Борис, за поддержку. И дело не только в денежных переводах, туда мне на край света, хотя и в них тоже. А за то, что вы были всегда рядом. Хотя и были за тысячи километров от меня".
   Тот явно растерялся, и не знал как и на кого ему реагировать, причитая при этом: "Пустяки. Всё пустяки. Зачем об этом". Большие глаза его при этом стали ещё больше и удивлённее. Но всё же, кроме удивления, в глазах его читалась боль, обида и беспомощность.
   И эти глаза его заставили Голицына снова залезть в Интернет, быстро найти нужную страницу и прочитать - как Советское правительство заставило Бориса Леонидовича Пастернака отказаться от Нобелевской премии 58-го года, и как его коллеги, единогласно, исключили Пастернака из Союза Советских писателей, и как вся страна была вовлечена в травлю типа: "Я Пастернака не читал, но осуждаю и..!" и т.д. и т.п. И без того больной писатель ещё больше заболел, и умер в мае 60-го.
   Создавшуюся нелепую обстановку разрядили двое прилетевших сюда мужчин. Это были Осип Мандельштам и Лев Гумилёв, сын Ахматовой.
  -- Ося, где вас носило?! - снова возникла юркая женщина.
  -- Мы летали на поиски товарища "красного графа", - весело, и вызывающе, своим горловым звуком ответил Лев Гумилёв, опередив Осипа Эмильевича.

62.

  -- Какого ещё графа, - взмолилась Надежда Яковлевна, делая ударение на слово "ещё".
  -- Всё того же, - бравурно отвечал теперь сам Осип Эмильевич, - Алёшку Толстого! Хотел ему теперь уж по-настоящему морду набить.
   Анна Андреевна вдруг развеселилась: "Так его Оська, так! Здесь не арестуют"!
  -- Вот, они смеются, Иосиф, - обратилась сухонькая женщина к Бродскому, - а в 34-ом, мы так и думали, что Осю арестовали за пощёчину "русскому писателю".
  -- А это кто? - тут же спросил Мандельштам, взглянув на Бродского, - товарища, видимо, надо чаем напоить?
  -- Не обижайтесь, Иосиф, - поспешила юркая женщина, - в те жуткие времена к нам обязательно наведывался в гости какой-нибудь стукач, в виде соседа или литератора, и Ося тогда говорил: "Человек работает -- нужно чаю". Да, да, - продолжила она заговорчески, перебивая самою себя, - встречаясь, мы говорили шёпотом и косились на стены -- не подслушивают ли соседи, не поставили ли магнитофон. Когда я приехала после войны в Москву, оказалось, что у всех телефоны закрыты подушками: пронёсся слух, что в них установлены звукозаписывающие аппараты, и все обыватели дрожали от страха перед чёрным металлическим свидетелем, подслушивающим их потаённые мысли. Никто друг другу не доверял, в каждом знакомом мы подозревали стукача. Иногда казалось, что вся страна заболела манией преследования. И до сих пор мы не выздоровели от этой болезни.
  -- А я вспомнила следы сапог на рукописях Мандельштама, оставленные людьми с Лубянки, после обыска, - широко и угрюмо произнесла Ахматова.
  -- А я вспомнила, как Лиля Яхонтова в 37 году говорила, проходя по Лубянке: "Я чувствую себя в безопасности, пока стоит этот дом"... Своей святой верой она, может, отсрочила на несколько лет гибель мужа -- он выбросился из окна в припадке дикого страха, что его сейчас арестуют, - с озорством произнесла Надежда Яковлевна, обращаясь ко всем, и в конце закрыв лицо своим правым крылом, до самых глаз.
   Все молча переглянулись. А в далёкой вышине раздались глухие громовые раскаты.
  -- Кстати, - задумчиво произнесла Ахматова, - после ареста Осипа, через какое-то время, мы с Пуниным бродили по Третьяковке и он вдруг сказал мне: "А теперь пойдём посмотреть, как вас повезут на казнь". Так появились стихи: "А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?" Но брали не нас, брали наших детей, мужей и близких.
   После этой ахматовской речи, вдруг сорвалась со своего места Цветаева. Она лёгкими быстрыми шагами стала мерить пространство в кругу собравшейся компании, сосредоточенно сжав губы, и как будто что ища на этом каменистом полу. Потом вдруг остановилась возле дочери, и твёрдым голосом сказала: "Прости меня, Аля. Прости за то, что я наложила на себя руки. Но к 40-му году я уже была не я. Меня не стало. Зачем же было казаться, что я есть" - и она так же быстро отошла в сторону, и села там на камень, так же сурово сжав губы.
  -- Бабские разговоры, - неприятно грубо пророкотал Лев, и хлопнув крыльями, взметнулся вверх, и улетел прочь от этого места.
   И в наступившей тишине снова стали слышны глухие раскаты грома.
  -- Во-от, - протянула Анна Андреевна, - а мне Лёвушка так и не смог простить. Потому и улетел теперь.
  -- Ну что вы, Анна Андреевна, - вдруг засуетилась жена Мандельштама, - вы написали "Реквием", и этим всё сказали.

63.

  -- Вот и "Реквием" туда же. Он считает, что я вдохновлялась его бедами. Ну, что ж.., - она тяжело вздохнула со звуком "ах", и замолчала.
  
   И хоть Голицын знал кое-что о Льве Гумилёве как об учёном этнографе, он всё же открыл страницу о нём в Интернете, чтобы узнать в принципе: @ "... советский и российский историк-этнолог, востоковед, доктор исторических и географических наук, переводчик с персидского языка. Основоположник пассионарной теории этногенеза. В 35-ом году был исключён из Ленинградского университета и арестован, но через некоторое время освобождён. В 37-ом году восстановлен. В 38-ом снова арестован, осуждён на 5 лет, отбывал срок в Норильлаге. По отбытии срока был оставлен работать в Норильске без права выезда. В 44-ом добровольно вступил в Красную армию /призван Туруханским РВК Красноярского края/, воевал орудийным номером зенитной батареи на 1-м Белорусском фронте, участвовал в Восточно-Померанской и Висло-Одерской наступательных операциях, в штурме Берлина. В 45-ом демобилизован, в 46-ом поступил в аспирантуру Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР, откуда после постановления ЦК ВКП/б/ "О журналах "Звезда" и "Ленинград", содержащем критику Анны Ахматовой, был исключён с формулировкой "в связи с несоответствием филологической подготовки избранной специальности" 28 декабря 1948 года защитил в ЛГУ диссертацию на степень кандидата исторических наук по теме "Подробная политическая история первого тюркского каганата". 7 ноября 1948 года вновь арестован, осуждён Особым совещанием на 10 лет, которые отбывал сначала около Караганды, затем Междуреченска, Омска,.. и 11 мая 1956 года реабилитирован по причине отсутствия состава преступления. Его отец Николай Степанович Гумилёв - русский поэт, в начале августа 1914 года записался добровольцем в армию. Воевал на фронтах I-ой мировой в Лейб-Гвардии Уланском Ея Величества полку, от вольноопределяющегося до прапорщика Гусарского Александрийского полка, награждён тремя Георгиевскими крестами. В августе 1921 года расстрелян Петроградским ГубЧК".
   А там, в ахматовском круге вдруг зазвучал тихий, сначала неуверенный, но становящейся всё твёрже и твёрже голос Мандельштама:
   Мы живем, под собою не чуя страны,
   Наши речи за десять шагов не слышны,
   А где хватит на полразговорца,
   Там припомнят кремлёвского горца.
   Его толстые пальцы, как черви, жирны,
   И слова, как пудовые гири, верны,
   Тараканьи смеются глазища
   И сияют его голенища.
   А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
   Он играет услугами полулюдей.
   Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
   Он один лишь бабачит и тычет.
   Как подкову, дарит за указом указ -
   Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
   Что ни казнь у него -- то малина
   И широкая грудь осетина.
  -- Вспомнил, я вспомнил! - просиял Мандельштам, обводя взглядом всех присутствующих, и особо остановившись на Пастернаке. - Ну, что, Борис Леонидович, ты и здесь, мне скажешь, что это не имеет никакого отношения к искусству и поэзии, после того что было там?
  -- Вы знаете, Иосиф, - нарочито громко, обратилась жена Мандельштама к Бродскому, - Все мы, в разной степени, конечно, верили тому, чем нас пичкали:

64.

   особенно доверчива молодёжь -- студенты, конвойные, писатели, солдаты... "Самые справедливые выборы, -- сказал мне в 37 году демобилизованный солдат, -- нам предлагают, а мы выбираем"... Осип Эмильевич, как писатель, тоже попался на удочку и оказался чересчур доверчивым: "Сначала так выбирают, потом постепенно приучатся и будут обыкновенные выборы", -- сказал он, покидая избирательный участок и поражаясь нововведению -- первым и последним выборам, в которых участвовал. Даже мы, а опыта у нас было уже достаточно, не могли до конца оценить всех преобразований. Чего же требовать от молодёжи -- солдат и студентов?... А соседка, носившая мне молоко перед войной в Калинине, раз вздохнула: "Нам хоть когда подкинут селёдки там, или сахару, или керосинчику... А как в капиталистических странах? Там, верно, хоть пропадай!" Студенты до сих пор верят, что всеобщее обучение возможно только при социализме, а "там" народ погряз в неграмотности и темноте... За столом у той же Ларисы, дочери ташкентского самоубийцы, возник горячий спор: отказывают ли в больших городах, вроде Лондона или Парижа, прописывать демобилизованных лётчиков-инвалидов. Я попробовала объяснить, что "там" вообще никакой прописки нет, но мне никто не поверил: "там" ведь куда хуже, чем у нас, значит, с пропиской строгости совсем неимоверные... Да и кто станет жить без прописки? Враз попадёшься!... Если все мы верили своим воспитателям и даже воспитатели, запутавшись, начали верить самим себе, что же удивительного, что им поверил старший конвоир Оська?..
   На этих словах её прервал Мандельштам, молча но быстро и настойчиво, объяв крылом своим жену свою разговорчивую. Вся компания замерла, глядя в одну сторону.
   И Голицын увидел, как прямо на них, под яркий свет фар вышел человек с бледным деревянным лицом. Это был Блок. Александр Блок. Он остановился прямо перед автомобилем, и спросил, глядя на Голицына через лобовое стекло: "Вы с Альфа - Центавры"? Водитель с пассажиром переглянулись. "Почему с Альфа-Цетавры? Нет. Мы с Земли" - ответил Голицын через громкую связь. Блок молчал. "Мы из России. Я русский" - громко как глухому говорил Голицын. И без того вытянутое лицо Блока, вытянулось ещё больше и весь он вытянулся. Его оранжевые с красными подтёками на концах оперений, как и у всех здесь, крылья тоже вытянулись и почти вдвинулись в чёрные бока его силуэта, словно он был во фраке. "Я вам не верю" - холодно и ровно сказал наконец Блок.
   Голицын растерялся. Он окинул взглядом компанию, и отметил для себя - с какой болью и восторгом смотрела Цветаева на своего, видимо, кумира. И тут Голицыну пришла в голову эврика, и он стал размеренно произносить:
   Черный вечер.
   Белый снег.
   Ветер, ветер!
   На ногах не стоит человек.
   Ветер, ветер -
   На всём божьем свете!
   Дальше Голицын точно не помнил и поэтому не стал позориться перед автором, и замолчал.
  -- Я же просил уничтожить все экземпляры этой поэмы, - не меняя ни голоса, ни позы проговорил поэт. А потом вдруг спросил, - А что, там в России ещё остался кто-то в живых?
   Голицын конечно понял трагическую глубину блоковского вопроса, но что он мог ответить ему в двух словах? В двух, потому что видел, как сюда стали приближаться всё
  

65.

   новые и новые крылатые фигуры. "Ну, люди-то плодятся" - вот и всё что ответил Голицын.
  
  -- Вы глупый человек, Блок, - ещё издалека произнесла мужским голосом одна из приближавшихся фигур, - да-да, я говорил это за глаза и теперь говорю в глаза вам, - договорила фигура, совсем уж поравнявшись с поэтом. - Ну, Брюсов тот уж почти форменный большевик, я вас конечно с ним вровень не ставлю, но как они вас пользовали: "Блок слышит Россию и революцию, как ветер..." О, словоблуды! Реки крови, море слёз, а им всё нипочём.
  -- Ишь ты, барин разошёлся, - встрял в разговор приличный с виду мужчина с пышными усами и седой бородкой, - нашёл виноватых: Брюсов, Блок. Сначала был Распутин, потом началась распутинщина.
   - "Развратник, пьяница Распутин, злой гений России". Конечно, хорош был
   мужичок. Ну, а вы-то, не вылезавшие из "Медведей" и "Бродячих Собак"? Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда, - продолжил барин, неспешно оглянувшись на собеседника, - открылась в гнуснейшем кабаке какая-то "Музыкальная табакерка" -- сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алёшка Толстой, вы Брюсов и так далее) читаете им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. А вы Брюсов, говорят, читали "Гавриилиаду", произнося всё, что заменено многоточиями, полностью. Стоп, - вдруг осёкся обвинитель, - я уже это говорил слово в слово или писал где-то.
   - Все мы бражники здесь, блудницы,/Как невесело вместе нам!/На стенах цветы и птицы/Томятся по облакам./Ты куришь чёрную трубку,/Так странен дымок над ней./Я надела узкую юбку,/Чтоб казаться ещё стройней./Навсегда забиты окошки:/Что там, изморозь или гроза?/На глаза осторожной кошки/Похожи твои глаза./О, как сердце моё тоскует!/Не смертного ль часа жду?/А та, что сейчас танцует,/Непременно будет в аду.
   Спокойно продекламировала Ахматова, неглядя ни на кого.
   В это время, Бэс нажал какую-то кнопочку и от их автомобиля взметнулся вверх фейерверк из красных огоньков, разлетелся в разные стороны и завис. "Что это?" - испугался Голицын. "Это маленькие разведчики - видеокамеры. Фронт работ расширился" - объяснил Бэс.
  -- Иван Алексеевич, - окликнула Ариадна, подлетев к барину, - давайте лучше вспомним Париж, наши прогулки.
  -- А-а, я вас отговаривал, деточка: "не возвращайтесь в Россию", тогда в 37-ом, вы не послушали меня
  -- Вы ещё назвали меня дурой.
  -- А разве я был не прав? - беря под крыло Ариадну, говорил Иван Алексеевич /Бунин, как теперь убедился Голицын/.
  -- Но что вы сказали в конце того нашего разговора, не помните, - хитро улыбнулась Ариадна.
  -- А что я сказал? - насторожился тот.
  -- "Если бы мне было столько лет, сколько тебе, пешком бы пошёл у-у-у /что-то пропустила она/, и пропади оно всё пропадом!"- напомнила ему собеседница.
   И Бунин широко по-русски рассмеялся.
  -- Париж, Париж, - стала бормотать Цветаева, как будто вспоминая что-то, и она снова стала лётать туда-сюда, босая как у себя дома, - Прага - Париж.
  
  

66.

  -- Если бы я была рядом с мамой, она бы не умерла, - задумчиво произнесла Ариадна.
  -- Если бы не Революция, - громко поправил её кто-то из крылатой толпы.
  -- Бросьте, какая там революция, - оборвал его Бунин, - большевики были изумлены, что им удалось захватить власть. Луначарский ещё недели две бегал с вытаращенными глазами: /передразнивая/ "Да нет, вы только подумайте, ведь мы только хотели демонстрацию произвести и вдруг такой неожиданный успех"!
  -- Это Серёжины сёстры загубили мою вторую дочь, - как будто прозревая говорила Цветаева, - не взяв её на месяц, пока я устроюсь, обрекли её на голодную смерть. А сёстры служили на железной дороге, и были отлично устроены и у них было всё. Но они думали, что Серёжа убит в Армии, а меня они ненавидели.
  -- А я с Осей стала бездомной. Мандельштам сделал меня бездомной, - видимо пытаясь перевести стрелку разговора, встряла юркая женщина.
  -- Этот Дзержинский набрал в своё ЧК всех уголовников-рецидивистов, отпетых головорезов, - снова возмутился Бунин, - и вообще все улицы были переполнены каким-то сбродом в жутких галифе, в штанах с невероятным клёшем и обязательно жующими и плюющими подсолнухи! Солдаты - не солдаты, матросы - не матросы, чёрт знает что!
  -- А главное, что всех! надули: крестьян с землёй, рабочих с фабриками и заводами, голодных с хлебом, и всем народам России устроили такой мир, что мало не показалось, - невозмутимо резюмировала Ахматова.
  -- Кто уцелел - умрёт, кто мёртв - воспрянет./И вот потомки, вспомнив старину:/-Где были вы? - Вопрос как громом грянет,/Ответ как громом грянет: - На Дону!/- Что делали? - Да принимали муки,/Потом устали и легли на сон./И в словаре задумчивые внуки/За словом: долг напишут слово: Дон, - вдруг, замерев на месте, и объяв крыльями голову свою, продекламировала Цветаева. - Всё равно это тебе, Серёжа, - обернувшись к мужу, и расправив крылья сказала она, - и чтобы там не говорили, тебе и Гумилёву, и всем вам.
   И вдруг, после её слов, как камень с неба упал. Там вдали, на возвышении. Все замерли, и стали смотреть туда. А он стал приближаться, медленно ступая по склону какой-то застывшей коричнево-бурой лавы. А приблизившись, остановился за спиною Блока, поодаль от него.
  -- 3 августа 21 года арестовали меня, - не спеша с расстановкой заговорил пришедший, - а 7 августа умер Блок. Я всех приветствую, господа. Только прошу вас, Анна Андреевна, не произносите свою роковую фразу: "Николай, нам надо объясниться". А то я снова тут же уйду.
  -- Можете не волноваться, Гумилёв, - спокойно и не оборачиваясь, отвечала Ахматова, - я этого не произнесу.
  -- Конечно не произнесёте. Я шучу. И в том же августе меня расстреляли, - продолжил тот свою первую мысль, и обращаясь ко всем. - Какова драматургия. А?!
   Все молчали.
   Голицын всматривался в лицо Гумилёва. И хоть оно было освещено тёмно-оранжевым светом планеты, было видно что оно на самом деле - пепельное. Надменная улыбка и глаза. Глаза, которые смотрели в разные стороны. Казалось, что он смотрит сразу на всех присутствующих.
  -- Помните, я обещал, что слетаю на Венеру, - продолжал Гумилёв, с каким-то явно театральным высокомерием, - я даже писал об этом: "На далекой звезде Венере/Солнце пламенней и золотистей,/На Венере, ах, на Венере/У деревьев

67.

   синие листья." И вот, я здесь. Правда, ни деревьев, ни синих листьев здесь, увы, нет. И Солнца здесь не видно.
  -- Мы все теперь здесь, - невозмутимо оборвала его Ахматова, - побойтесь Бога, Николай.
  -- Es gibt keinen Gott! Gott ist tot! - прокричал кто-то на немецком языке.
  -- Это философ Ницше, - спокойно пояснил Бэс своему обеспокоившемуся спутнику. - Он кричит, что "Бога нет, Бог умер".
   Фары их авто высветили целую группу, среди которой и был тот кричавший с лихими усами и глазами на выкате. А кричал он это Льву Толстому, который, видимо всё же ушёл от своих преследователей, и сейчас махнув рукой в сторону крикливого философа, демонстративно отвернулся, заложив руки за пояс. Рядом с Ницше сидел композитор Рихард Вагнер, лицо которого Голицын сразу узнал. Вагнер улыбался, но улыбка на его строгом, как из камня высеченном лице, не казалась улыбкой, а совсем наоборот. А вот глаза - да, они улыбались.
  -- Философия -- это художественное произведение из понятий. Философию так долго напрасно искали потому, что её искали на дороге науки вместо того, чтобы искать ее на дороге искусства, - проговорил седой очень интеллигентный старичок, тоже по-немецки, но так как Бэс успел включить синхронного переводчика, то Голицын всё понимал.
  -- Ваши мистические увёртки, господин Шопенгауэр, нам хорошо известны, - вонзился взглядом на седого старичка Ницше, - это вы испортили Вагнера.
  -- Музыка Вагнера прекрасна! Но со словами я её не признаю, - отрицательно покачал поднятым пальчиком старичок Шопенгауэр, и поспешил отсесть подальше от грозного коллеги, - оперу я не признаю, - всё же поставил он точку.
  -- Удалимся в конце концов, чтобы передохнуть, на минуту из того тесного мира, в котором заставляет пребывать дух всякий вопрос о ценности личностей. У философа есть потребность вымыть руки, после того как он так долго занимался "казусом Вагнер", - проговорил Ницше, брезгливо очищая перья своих крыльев.
  -- Кто тут обижает моего друга Вагнера?! - раздался голос с небес, и, громко хлопая крыльями, спустились сюда два бородатых господина, с высокими лысыми лбами.
  -- О, господин Бакунин! Михаил Александрович, - на ломаном русском воскликнул Вагнер, - рад встрече.
  -- Мы с Рихардом вели за собой народ на баррикады Дрезденского восстания, - объявил Бакунин всем присутствующим, обнимая за плечо своего боевого друга Вагнера. - Даже короля заставили бежать вон!
   Но все молчали.
  -- А это, Рихард, знакомься - мой ученик и последователь Кропоткин Пётр Алексеевич, - указал он другим крылом на прилетевшего с ним товарища.
   Вагнер слегка кивнул головой.
  -- Ну, а ты теперь в каких партиях состоишь, Рихард, - заглядывая в лицо Вагнера, спрашивал Бакунин.
  -- Ложь и лицемерие политических партий наполнили меня таким отвращением, что я снова вернулся к полному одиночеству, - спокойно, и всё так же улыбаясь, отвечал тот, глядя прямо перед собой вдаль.
  -- Да, - громко воскликнул Ницше, - зачем ему настоящая борьба?! Он пишет оперы о славных рыцарях Тамплиерах - хранителях Святого Грааля, сражающихся во имя Христово.
  

68.

   Голицын тут же посмотрел на Бэса, но тот сидел как ни в чём не бывало. "Слыхал - Святого Грааля. А ты делаешь вид, что ни сном, ни духом" - укорил своего спутника Голицын. Но тот снова "ни сном, ни духом".
  
  -- Я понимаю тебя, Вагнер, - с сожалением заговорил Бакунин, похожий больше на ухаря-купца чем на философа-анархиста, - немцы народ серьезный и работящий, они учёны, бережливы, отчётливы и расчётливы, что не мешает им, когда надо, а именно, когда того хочет начальство, отлично драться. Они доказали это в последних войнах. К тому же их военная и административная организация доведена до наивозможнейшей степени совершенства, степени, которой никакой другой народ никогда не достигнет. Немцы ищут жизни и свободы в государстве.
  -- Государство? Что это такое? - вдруг подскочил Ницше. - Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам своё слово о смерти народов. Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжёт оно; и эта ложь ползёт из уст его: "Я, государство, есмь народ". Это - ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь; так служили они жизни. Разрушители - это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний. Где ещё существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав. Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своём языке о добре и зле - этого языка не понимает сосед. Свой язык обрёл он себе в обычаях и правах. Но государство лжёт на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжёт -- и что есть у него, оно украло. Всё в нём поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна даже утроба его. Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные; государством, где все теряют самих себя, хорошие и дурные; государством, где медленное самоубийство всех - называется - "жизнь". Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они свою кражу - и всё обращается у них в болезнь и беду! Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, - эти немощные! Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть. Все они хотят достичь трона: безумие их в том - будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне - а часто и трон на грязи. По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несёт от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несёт от всех этих служителей кумира. Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон! Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная. Туда, где кончается государство, - туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? - он сделал вдруг паузу на вздохе, посмотрел на опешившего Бакунина, и сказал ему, - Так говорил Заратустра. /И сел обратно на совой камень/.
  
  -- Этот немец отнимает у меня мой хлеб, - объявил изумлённый классик анархизма Бакунин. После чего погрозил пальцем экзальтированному философу, говоря: Шалишь, германский брат, мы, русские, все до последнего, можно сказать, человека знаем, что такое, с точки зрения внутренней жизни её, наша любезная всероссийская империя. Всякий сколько-нибудь мыслящий и

69.

   добросовестный русский должен понимать, что наша империя не может переменить своего отношения к народу. Всем своим существованием она обречена быть губительницею его, его кровопийцею. Народ инстинктивно её ненавидит, а она неизбежно его гнетёт, так как на народной беде построено всё её существование и сила. Для поддержания внутреннего порядка, для сохранения насильственного единства и для поддержания внешней даже не завоевательной, а только самоохраняющей силы ей нужно огромное войско, а вместе с войском нужна полиция, нужна бесчисленная бюрократия, казённое
   духовенство... Одним словом, огромнейший официальный мир, содержание которого, не говоря уже о его воровстве, неизбежно давит народ.
  
  -- В Германии существовала школа писателей, которая смешивала государство с обществом, которая не могла представить себе общества без государственного подавления личной и местной свободы, отсюда и возникает обычное обвинение анархистов в том, что они хотят разрушить общество и государство и проповедуют возвращение к вечной войне каждого со всеми. Но государство - лишь одна из форм, которые принимало общество в течение своей истории, - проговорил великий анархист Кропоткин, и слова его как от зубов отскакивали.
   И на этих словах его сверкнули молнии, раздался гром, и прямо к ногам говорившего спикировал некто, с растрёпанными крыльями, взъерошенными патлами волос, и чуть ли не визгливым криком: "Пётр Алексеевич! Товарищ Кропоткин, я был верным вашим учеником и последователем. Но чем же я виноват, что мне с шашкой и револьвером в руках пришлось отстаивать благонародные идеи Анархизма?!" - и он бухнулся на колени перед учителем.
  -- Ну, что вы, что вы, товарищ, зачем вы это, встаньте, встаньте, - заволновался обросший растительностью старичок.
  -- Вы что не помните меня? - испугался тот, - мы же встречались с вами в Москве! Летом 18 го! Нестор я! Махно! Нестор Махно.
  -- А-а. Да-да, - говорил старичок, и колкие глазки его, сквозь кругленькие очёчки, впились в лицо возопившего.
  -- Так за что же они меня так теперь?! - продолжал тот чуть не плача, - я ведь чистым сердцем поддержал Революцию! Коммунисты-анархисты всего Гуляйпольского района избрали меня. Мы наладили связи с московскими рабочими. Крестьянский сход решил отправить им муку, а они нам мануфактуру, и так, чтобы без посредников. Что и было сделано. Так куда там - без разрешения центральной, теперь уже Советской власти нельзя делать никаких товарообменов крестьян с рабочими. Для этого существует рабоче-крестьянская, да еще и Советская власть, а она таких примеров, чтоб рабочие имели без неё свои непосредственные связи и дела с крестьянами, ещё не подавала... И при этом, конечно, неслась всевозможная брань по адресу трудящихся революционного Гуляйпольского района и работавшей в нём анархической группы... И всё вообще полетело к чёрту, и начались наши мытарства между Центральной Украинской радой, , которая проповедовала "вiчну борьбу с кацапами", немецкими и австро-венгерскими войсками, Красногвардейцами, а потом ещё Белой и Добровольческой армией Деникина. И всем я оказался не мил! Все на меня ощерились! Тогда-то я и пошёл воевать за себя, за свою Гуляйпольскую вольницу!
  -- Да вы успокойтесь, голубчик, мы знаем о ваше борьбе, - прервал его Кропоткин, - но что же теперь-то так убиваться.
  -- Как что теперь?! - возмутился Махно, - они же меня измучили! Они же мне покою не дают ни на минуту!..

70.

   "Нестор Иванови-и-ич!" - вдруг раздался громкий женский голос, и в круг влетела дама в кругляшках пенсне на носу. А вслед за дамой той влетел Джон Леннон, тоже в круглых очках.
  -- Здравствуйте, Нестор Иванович, - радостно, с иностранным акцентом, обратилась дама, к лихому анархисту.
   Но тот испуганно отпрянул от неё, и даже прикрыл глаза запястьем крыла своего со словами: "Кто вы, зачем вы?!"
  -- Вы что, не узнаёте меня? Я Эмма. Эмма Гольдман. Мы встречались с вами у вас в Гуляйполе. В 19-м году.
   Возникла нелепая пауза.
   Но эту паузу тут же заполнил встрепенувшийся Иосиф Бродский:
  -- Джон, - обратился он к Леннону по-английски, - где же ты потерялся? Я тебя всюду ищу.
  -- А-а, Иосиф, - отозвался Джон, - я вот встретил американскую анархистку, я слышал о ней, но вот, такая неожиданная встреча. Но она была твоя землячка, русская из Питера.
   В это время Нестор Махно развернулся, широко расставляя крылья, и Голицын увидел глубокий шрам на его правой щеке, идущий вдоль нижней челюсти от самого рта и аж до уха. Махно вглядывался в лицо молодой дамы - типичной еврейки-революционерки, в глазах которой читалась и оценивающая ирония, и непреклонность, и выглядывающее из глубины - вожделение, даже до неприличия. Лишь уголки её надутых губ, капризно обидчиво смотрели вниз.
  -- Я хочу знакомиться с нашими кумирами, - игриво заявила она, побледневшему Махно, - с великими русскими анархистами!
  -- Ну вот, слетелась анархия - мать порядка, - недовольно буркнул Бунин.
  -- Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! - вдруг заорал Ницше, подскочив на месте. - Сверхчеловек - смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли! Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, всё равно, знают ли они это или нет. Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они! Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю - самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!
   Но самое ужасное, что во время этой крикливой речи знаменитого философа, его левый глаз стал раздуваться, превращаясь в огромный шар, а в шаре том вырастал человек с простым всем известным лицом - Адольф Гитлер. Он как бы смотрел на правый глаз оратора. Смотрел, смотрел и тоже стал говорить: "Мать умерла после долгой тяжелой болезни, которая с самого начала не оставляла места надеждам на выздоровление. Тем не менее этот удар поразил меня ужасно. Отца я почитал, мать же любил. Тяжелая действительность и нужда заставили меня теперь быстро принять решение. Небольшие средства, которые остались после отца, были быстро израсходованы во время болезни матери. Сиротская пенсия, которая мне причиталась, была совершенно недостаточной для того, чтобы на неё жить, и мне пришлось теперь самому отыскивать себе пропитание".
   А Ницше продолжал своё:
  -- Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, - она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли. О, эта душа сама была ещё тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души!
  

71.

   Гитлер же не уступал: "Вена - город, который столь многим кажется вместилищем
   прекрасных удовольствий, городом празднеств для счастливых людей, - эта Вена для меня к сожалению является только живым воспоминанием о самой печальной полосе моей жизни. Ещё и теперь этот город вызывает во мне только тяжёлые воспоминания. Вена - в этом слове для меня слилось 5 лет тяжелого горя и лишений. 5 лет, в течение которых я сначала добывал себе кусок хлеба как чернорабочий, потом как мелкий чертёжник, я прожил буквально впроголодь и никогда в ту пору не помню себя сытым. Голод был
   моим самым верным спутником, который никогда не оставлял меня и честно делил со мной всё моё время. В покупке каждой книги участвовал тот же мой верный спутник - голод; каждое посещение оперы приводило к тому, что этот же верный товарищ мой оставался у меня на долгое время. Словом, с этим безжалостным спутником я должен был вести борьбу изо дня в день. И всё же в этот период своей жизни я учился более, чем когда бы то ни было. Кроме моей работы по архитектуре, кроме редких посещений оперы, которые я мог себе позволить лишь за счёт скудного обеда, у меня была только одна радость, это - книги".
  
   Ницше продолжал своё:
  -- Но и теперь ещё, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою? Поистине, человек - это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он - это море, где может потонуть ваше великое презрение.
  
   Гитлер, начиная выходить из себя: "Вена уже в начале XX столетия принадлежала к городам величайшего социального неравенства. Бьющая в глаза роскошь, с одной стороны, и отталкивающая нищета - с другой. В центре города, в его внутренних кварталах можно было с особенной отчётливостью ощущать биение пульса 52 миллионной страны со всеми сомнительными чарами этого государства национальностей. Двор с его ослепительной роскошью притягивал как магнит богачей и интеллигенцию. К этому надо прибавить сильнейший централизм, на котором основана была вся габсбургская монархия. Только благодаря этому централизму мог держаться весь этот междунациональный кисель. В результате этого - необычайная концентрация всей высшей администрации в резиденции государства - в Вене".
  
  -- А помните, господа, - вдруг заговорил Николай Гумилёв, - я предсказывал новую войну с Германией, через двадцать лет. Правда, я и сам собирался в ней участвовать, говоря: непременно пойду воевать. Сколько бы вы меня ни удерживали, пойду. Снова надену военную форму, крякну и сяду на коня, только меня и видели. И на этот раз мы побьем немцев! Побьем и раздавим!
  
   Поразмыслив, Гитлер продолжил: "Кто знает, когда именно пришлось бы мне углубиться в изучение марксизма, если бы тогдашний период не ткнул меня прямо носом в эту проблему. Чем больше знакомился я с внешней историей социал-демократии, тем более страстно хотелось мне понять и внутреннюю сущность её учения. Официальная партийная литература могла мне в этом отношении помочь конечно лишь немного. Поскольку официальная литература касается экономических тем, она оперирует
   неправильными утверждениями и столь же неправильными доказательствами; поскольку же дело идёт о политических целях, она просто лжива насквозь. К тому же и весь крючкотворческий стиль этой литературы отталкивал меня до последней степени. Их
  
  

72.

   книжки полны фраз и непонятной болтовни, полны претензий на остроумие, а на деле крайне глупы. Только вырождающаяся богема наших больших городов может испытывать удовольствие от такой духовной пищи и находить приятное занятие в том, чтобы
   отыскивать жемчужное зерно в навозных кучах этой литературной китайщины. Но ведь известно, что есть часть людей, которые считают ту книгу более умной, которую они менее всего понимают".
  
  -- Книг слишком много, - вдруг заговорил Лев Толстой на английском языке, -и теперь какие бы книги ни написали, мир пойдет все так же. Если бы Христос
   пришел и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить его автографы, и больше ничего.
  -- Я возвращаюсь, я рассказываю истинную историю христианства, - чуть не плача, возопил Ницше, но теперь на английском языке - Уже слово "христианство" есть недоразумение, -- в сущности был только один христианин, и он умер на кресте. "Евангелие" умерло на кресте. То, что с этого мгновения называется "Евангелием", было уже противоположностью его жизни: "дурная весть".
   Но тут Джон Леннон, выставив правое крыло в сторону Ницше, заявил:
  -- Христианство уйдёт. Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше -- рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но его последователи глупы и заурядны. И именно их искажения, на мой взгляд, губят христианство.
  -- Джон, ты и здесь хочешь скандала, - проговорил Бродский, пытаясь отвести его всторону.
   Но на этой почве скандала не вышло. А вышло то, что Махно вдруг взвыл, схватился за голову, стал вертеться, выпучив глаза, и, произнося: "Нет, нет, не хочу я туда! Сил моих больше нет! Дед? Чей дед?" И тут он застыл на месте, лицом к автомобилю пришельцев. И вперился сумасшедшими глазами своими прямо в Голицына: "Чей дед? Твой дед гонялся за мною?! Фамилия! Имя!" - орал Махно.
   Голицын опешил. И может быть он даже потерял бы сознание от такого неожиданного страха. Но в голове его успела стрелой-молнией мелькнуть мысль о Мессире, и разговора с НИМ о деде Грише, во время их того путешествия, на яхте. "Так что может это ОН..."
  -- Беляев Григорий Матвеевич, - выпалил Голицын.
  -- "Леший-малый", что ли?
   Голицын опешил ещё больше - дед многих кличал именно так и внука тоже.
  -- А вы и это знаете? - протянул он.
  -- А мы всё друг про друга знали. Гришка был красным комотряда, - уже не Голицыну, а кому-то другому кричал батька, - но ни его, ни его жинку-девчонку, я не убивал!
  -- Да живы, живы они тогда остались! - в свою очередь заорал Голицын, отмахиваясь руками от взгляда Махно. - Отстаньте от меня! У меня к вам нет разговора!
   И Нестора Махно потянула какая-то неведомая сила, протащила, и словно втянула, всосала в левый глаз Николая Гумилёва, ставший надутым шаром, и батька Махно исчез там, отозвавшись эхом удаляющегося крика о помощи. А его место в том глазу заняла тоже всем знакомая фигура - Ленин. Ленин, который доканчивал свой разговор с кем-то невидимым: "Прекрасный план! Доканчивайте его вместе с Дзержинским. Под видом "зелёных" (мы потом на них свалим) пройдём на 10--20 вёрст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100.000 р. за повешенного". И с присущей ему жестикуляцией, кричал уже сюда: "Законы 3 и 5 сентября наконец-то наделили нас законными правами на то, против чего возражали до сих пор некоторые товарищи по партии, на то, чтобы кончать немедленно, не испрашивая ничьего разрешения, с контрреволюционной сволочью"!

73..

   И Эмма Гольдман, поспешившая было на помощь своему товарищу анархисту, остановилась, выслушала вождя мирового пролетариата, и сказала, указывая на него крылом: "Я встречалась с ним. Он мне не понравился. Он хотел обжулить Маркса, и прыгнуть в социализм без демократии, власти закона и уважения прав человека. Если Революция не позволяет сказать мне то, что я думаю - она проиграна"!
  
   Вверху захлопали крылья. Там, под венерианскими облаками постепенно собирались какие-то женщины. И вот, две из них спустились сюда, и приникли взглядами к Адольфу Гитлеру.
   И тут же, в своём глазу заговорил фюрер: "Сопоставляя теоретическую лживость и нелепость учения социал-демократии с фактами живой действительности, я постепенно получал всё более ясную картину её подлинных стремлений. В такие минуты мною овладевали не только тяжелые предчувствия, но и сознание грозящей с этой стороны громадной опасности, я видел ясно, что это учение, сотканное из эгоизма и ненависти, с математической точностью может одержать победу и тем самым привести человечество к неслыханному краху. В это именно время я понял, что это разрушительное учение тесно и неразрывно связано с национальными свойствами одного определённого народа, чего я до сих пор совершенно не подозревал. Только знакомство с еврейством даёт в руки ключ к пониманию внутренних, то есть, действительных намерений социал-демократии. Только когда познакомишься с этим народом, у тебя раскрываются глаза на подлинные цели этой партии, и из тумана неясных социальных фраз отчётливо вырисовывается оскалившаяся маска марксизма".
   Голицын, оправившись от страха, узнал одну из прилетевших сюда женщин - это была Ева Браун. "А кто эта - вторая?" - поинтересовался он у Карлика, собираясь лезть в Интернет. "Не напрягайся, - остановил его тот, - это его племянница и возлюбленная Гели Раубаль". Голицын вопросительно посмотрел на Бэса. "Она застрелилась. По официальной версии. Она застрелилась до Евы, - пояснял догадливый Карлик, - вернее, когда Ева Браун уже появилась на горизонте Гитлера".
   Голицын с удивлением рассматривал девушку, с открытым почти детским лицом, светящимся взглядом и растерянной улыбкой. "А по неофициальной версии?" - спросил он Бэса, не отрывая глаз от девушки. "Не знаю, - буркнул тот, - её нашли с "вальтером" в руке, и простреленным сердцем". Голицын с ироничным укором посмотрел на Бэса, потому что знал -и по тому как его представил Мессир, и по тому - как сам Карлик показал себя в дальнейшем: знает он всё про всех досконально, и до самых подробных интимностей.
  
   Но тут стали слетаться другие женщины, собираясь вокруг шара с Гитлером.
   "Военная пропаганда противников началась в нашем лагере уже с 1915 года, - оживился Гитлер, - с 1916 года она становится все более интенсивной, а к началу 1918 года она уже прямо затопляет нас. На каждом шагу можно было ощущать отрицательные влияния этой ловли душ. Наша армия постепенно научилась думать так, как этого хотелось врагу. Много раз меня мучила мысль, что если бы на месте этих преступных невежд и безвольных манекенов руководителем нашей пропаганды оказался я, то исход войны был бы для нас совершенно иным. В течение этих месяцев я впервые почувствовал, насколько коварна была ко мне судьба, бросив меня на передовую линию фронта, где шальная пуля любого негра могла в любую минуту меня прикончить, между тем как на другом посту я мог бы оказать своей родине куда более значительные услуги. Я был уже достаточно уверен в себе, чтобы знать, что дело пропаганды я сумел бы поставить как следует. Но, увы, что толку! Ведь я был только один из безымянных, один из восьми миллионов солдат. Ничего не оставалось делать кроме того, как держать язык за зубами и добросовестно выполнять свои скромные обязанности".

74.

   И Голицыну всё же пришлось влезать в Интернет, услышав эти слова Адольфа Гитлера, потому что он ничего не знал о его солдатской службе: @"1 августа 1914 года началась Первая мировая война. Гитлера обрадовало известие о войне. Он немедленно подал заявление Людвигу III, чтобы получить разрешение служить в Баварской армии. В октябре 1914 года был отправлен на Западный фронт и 29 октября участвовал в битве на Изере, а с 30 октября по 24 ноября - под Ипром.1 ноября 1914 года присвоено звание ефрейтора. 9 ноября переведён связным в штаб полка. С 25 ноября по 13 декабря участвовал в позиционной войне во Фландрии. 2 декабря 1914 года награждён Железным крестом второй степени. С 14 по 24 декабря участвовал в битве во Французской
   Фландрии, а с 25 декабря 1914 по 9 марта 1915 года - в позиционных боях во Французской Фландрии. В 1915 году участвовал в битвах под Нав-Шапелем, под Ла Бассе и Аррасом. В 1916 году участвовал в разведывательных и демонстрационных боях 6-й армии в связи с битвой на Сомме, а также в сражении под Фромелем и непосредственно в битве на Сомме. В апреле 1916 года знакомится с Шарлотт Лобжуа. Ранен в левое бедро осколком гранаты под Ле Баргюр в первой битве на Сомме. Попал в лазарет Красного Креста в Белице. По выходу из госпиталя (март 1917 года) вернулся в полк во 2-ю роту 1-го резервного батальона. В1917 году - весенняя битва под Аррасом. Участвовал в боях в Артуа, Фландрии, в Верхнем Эльзасе. 17 сентября 1917 года награждён Крестом с мечами за боевые заслуги III степени. В1918 году участвовал в великой битве во Франции: в боях под Эвре и Мондидье. 9 мая 1918 года награждён полковым дипломом за выдающуюся храбрость под Фонтане. 18 мая получает знак отличия раненых (чёрный). С 27 мая по 13 июня -- бои под Суассоном и Реймсом. С 14 июня по 14 июля -- позиционные бои между Уазой, Марной и Эной. В период с 15 по 17 июля -- участие в наступательных боях на Марне и в Шампани, а с 18 по 29 июля -- участие в оборонительных боях на Суасонне, Реймсе и Марне. Награждён Железным крестом первой степени за доставку на артиллерийские позиции донесения в особо тяжёлых условиях, чем спас немецкую пехоту от обстрела собственной артиллерией. 21-23 августа 1918 года -- участие в битве под Монси-Бапом. 25 августа 1918 года Гитлер получил награду за службу III степени. По многочисленным свидетельствам, он был осмотрительным, очень смелым и отличным солдатом. 15 октября 1918 года - отравление газом под Ла Монтень в результате взрыва рядом с ним химического снаряда. Поражение глаз. Временная потеря зрения. Лечение в баварском полевом лазарете в Уденарде, затем в прусском тыловом лазарете в Пазевальке. Находясь на излечении в госпитале, узнал о капитуляции Германии и свержении кайзера, что стало для него большим потрясением".
  
  -- А кто такая Шарлотт Лобжуа? - заинтересовался Голицын
  -- А вон она, - ответил Карлик, указывая своим лапищем на улыбчивую молодую женщину с широким носом, какого не наблюдалось у других женщин этого круга.
  -- Я родила от него сына, - гордо и весело сообщила всем дамам эта самая Шарлотт, и вплотную приблизившись к Еве Браун, добавила, - его зовут Жан-Мари Лоре-Фризон. И Адольф об этом знает.
   Лицо Евы моментально стало пурпурным. Но она, ничего не ответив, сдержано отошла всторону.
  -- Рассказывай, Бэс, - обратился Голицын к карлику, - что это за женщины и кто есть кто?
  -- Вот эта импозантная лошадка, - вполголоса заговорил Бэс, - Юнити Митфорд, английская леди и светская львица. Близкая подруга Гитлера.
  -- Как это, - не понял внимательный слушатель, - англичанка и вдруг - близкая подруга Гитлера?
  -- В том-то и дело, - продолжал бубнить Карлик, - когда Англия объявила войну Германии, эта леди решила покончить с собой и выпустила пулю себе в висок из

75.

   пистолета с украшенной жемчугом рукоятью, который был подарен ей Гитлером. . Но выжила, и под негласным протекторатом фюрера бала отправлена домой в Англию. А это её младшая сестра - Джессика, убеждённая коммунистка в отличии от Юнити - убеждённой национал-социалистки.
   И действительно - Джессика тут же отошла к шару с Лениным, и стала там как заворожённая.
  -- Вот уж, действительно "валькирия", - сквозь зубы проурчала Ева Браун, обращаясь к подошедшей к ней Гели, и, указывая глазами на Юнити, - и выглядит соответствующе, особенно ее ноги.
  -- А мне такие женщины нравятся, - сказал Голицын. - А Ева всё же колхозница.
  -- Ну, почему же, - не согласился Карлик, - она просто скромная женщина.
  -- Милая моя! - вдруг воскликнула Эмма Гольдман, обратив внимание на Джессику, - да я ведь вас видела в сражающейся Испании, на стороне Республиканцев, не правда ли?!
   Джессика вздрогнула, взглянула на громкую даму, и, пожав плечами ответила: "Возможно".
  -- И что вы на него смотрите, - продолжила Гольдман, указывая на Ленина, - что вы его слушаете?! Он знает, как иг­рать на сла­бых сто­ро­нах людей ле­стью, на­гра­да­ми, ме­да­ля­ми. Я оста­лась убеж­дён­ной, что его под­ход к людям был про­сто ути­ли­тар­ным, после до­сти­же­ния своих пла­нов он мог из­ба­вить­ся от них. И его планы - дей­стви­тель­но ли это была Ре­во­лю­ция?
   Но теперь вздрогнули обе женщины, когда вдруг снова включился вождь пролетариата, вдалбливая свои "гениальные" распоряжения:
   "Нужно уподобиться военному лагерю, из которого могут быть кинуты отряды в деревню. Если мы не увеличим нашу армию, нас вырежет наша буржуазия. Ведь у них второго пути нет. Нам с ними не жить на одной планете. Нам нужен собственный социалистический милитаризм для преодоления своих врагов. Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить - их надо уничтожать. Расстреливать всех контрреволюционеров. Предоставить районам право самостоятельно расстреливать... Взять заложников... устроить в районах мелкие концентрационные лагери... Сегодня же ночью Президиуму ВЧК рассмотреть дела контрреволюции и всех явных контрреволюционеров расстрелять. То же сделать районным ЧК. Принять меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки"...
  
   И в момент этой речи стал раздуваться правый глаз Николая Гумилёва, превращаясь в огромный шар. А в шаре том оживали страшные картины пыток, издевательств и расстрелов. Нехитрыми приспособлениями раздавливали черепа людям, в глазах которых стоял страх и дикий ужас непонимания - за что?! и что?! от них хотят? И стрельба, стрельба, стрельба! И на прозрачные стены шара стала брызгать кровь, потоки крови, ошмётки человеческих мозгов с налипшими кусками головной кожи, клочьями волос и другими человеческими остатками.
  
   "Настоящий оратор именно в своих поединках с противником, которого он хочет обратить в свою веру, постепенно вырабатывает себе поразительно тонкую психологическую чуткость, которая почти совершенно несвойственна писателю. Вот почему можно сказать, что как правило печатные произведения больше приспособлены только к тому, чтобы углублять и упрочивать уже сложившиеся мнения, - это говорил уже Гитлер в своём шаре. - Все действительно великие исторические перевороты сделаны были при помощи устного слова, а не при помощи печатных произведений. Эти последние всегда играли только подчиненную роль. Ведь все мы знаем, что французская революция отнюдь не была результатом философских теорий. Революции этой не было

76.

   бы, если бы демагоги большого стиля не создали целую армию людей, травивших монархию, систематически раздувавших страсти страдающего народа, - пока наконец не разразился чудовищный взрыв, заставивший трепетать всю Европу. То же самое приходится сказать о самом большом революционном перевороте новейшего времени. Не сочинения Ленина сделали большевистскую революцию в России. Главную роль сыграла ораторская деятельность больших и малых апостолов ненависти, разжигавших страсти народа в невероятных размерах. Народ, состоящий из неграмотных людей, был вовлечен в коммунистическую революцию не чтением теоретических сочинений Карла Маркса, а картинами тех небесных благ, которые рисовали им тысячи и тысячи
   агитаторов, руководившихся при этом, конечно, только одной определенной идеей. Так было, так всегда будет".
  
   И закричала вдруг эта девочка, Гели Раубаль, истошно истерически закричала: "Дядя! Адольф! Ади-и!" И взлетела на шар, и снова кричала: "Я хотела ехать в Вену! Я хотела петь в опере! Петь для тебя, Ади! Но к чёрту твою партию! К чёрту охрану твою! Ади, Ади, Ади" - так она приговаривала, обнимая крыльями шар и, ползая по нему как змея. А шар тот стал увеличиваться, и вот на него уже взлетела другая женщина, и стала она бить по этому шару крыльями своими, бить неистово, с протяжными горловыми рыками, но не говоря при этом ни слова.
  -- Кто это? - изумился Голицын.
  -- Это актриса Рената Мюллер. Идеал арийской женщины, как называл её он. В 37 -ом выбросилась из окна гостиницы. По официальной версии.
   Голицын зло зыркнул на Бэса, но удержался от слов. Тем более что его взгляд привлекла другая летящая по склону горы фигура. Она летела и прыгала большими прыжками, с оборотами вокруг себя, широко расставляя руки-крылья, что не трудно было угадать в ней ту самую "Девушку моей мечты", которую в качестве "военного трофея" знал весь Советский Союз. Да, это была немецкая кинозвезда Марика Рёкк. Не было только той шикарной сценической лестницы из фильма.
  -- Меня! Только одну меня любил Адольф, - кричала симпатичная женщина, тоже широко расставившая свои крылья, и как бы защищая шар от агрессивных "па" кинодивы. - По-настоящему любил, мне это даже его сестра Паула говорила.
  -- А из-за чего же ты, детка, в петлю-то лезла, - надменно произнесла дама с такой же надменной нижней губой и крупными чертами лица, - уж не от того ли, что он избегал тебя как только ты появлялась в виду его?
  -- Да, это было, но он мне написал записку, и я всё поняла, - наивно стала оправдываться женщина по имени /по подсказке Карлика/ Мария Рейтер. - Мне было тогда 16 лет, а он был условно досрочно освобождён из тюрьмы, и к тому же не имел немецкого гражданства... Понимаете его опасения?!
   И в это время залилась вдруг смехом очень красивая женщина, кокетливо запрокинувшая головку свою чуть вбок, и приблизившись к даме с надменной губой.
  -- Инга Лей, - обратилась она к ней, - а отчего же застрелились вы в 42-ом?
  -- Я от морфия, - презренно ответила та, слегка опустив голову так, что изогнутый вниз козырёк её белой широкополой шляпы скрыл половину её лица.
   Да, да, Голицын поймал себя на том, что только сейчас обратил внимание на то, что все здесь имели свою одежду. Она была призрачна, но всё же читалась. Может потому он сразу не обратил внимания на женские наряды, что на наших дамах они были скромны и не броски, что-то серенькое. А тут чего стоила эта дама в белой широкополой шляпе с чёрной лентой вокруг тульи, таком же белом жакетном костюме с длинным манто бледно-розового меха, спадающим через плечи до самой юбки, и чёрными кожаными перчатками в руках. Впрочем, за точность цветовой гаммы ручаться нельзя, так как общий тёмно-оранжевый свет планеты отражался на всём. Единственно, что покрой одежды был

77.

   явно по моде 20х-30х годов XX столетия. Женские причёски, практически у всех, завиты на плойку и где-то с волной наоборот, с проборами кому как идёт.
  -- Бэс, - тихо сказал Голицын, - а кто эта красивая веселая женщина?
  -- Ха, - недоверчиво взглянул Карлик на своего спутника, - вы что действительно не узнаёте свою землячку? Это же самая великая кинозвезда Третьего рейха! Ольга Чехова. Она всегда сопровождала Гитлера на светских раутах.
  -- Подожди, подожди, - растерялся Голицын, - какая Чехова?
  -- Первая жена вашего великого актёра Михаила Чехова. Племянница Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, жены Антона Павловича Чехова. Не узнали?
  -- Я о ней понятия не имел, - даже с каким-то злом на самого себя произнёс Голицын.
  -- Ну-у, полного понятия о ней никто не имеет, - пробросил Бэс.
   А там, на гитлеровском шаре, кто-то уже бился в истерике, кто-то из женщин просто рыдал. Юнити Митфорд рвала на себе волосы, тем самым испортив так аккуратно уложенную причёску. И только Ольга Чехова снова засмеялась и сказала игриво: "Гитлер робкий и неловкий, хотя с дамами держится с австрийской любезностью. Ничего демонического или завораживающего. Поразительно его превращение из разглагольствующего зануды в фанатичного оратора, когда он оказывается перед толпой. Но теперь в глазах его невыразимая тоска, видно там ему здорово дают прикурить. А он так не любил курящих". - И снова залилась весёлым смехом.
  
  -- Вот они, собрались до кучи, нацистские сучки, - отозвался на её смех Бунин.
  
   А на его реплику прилетела, откуда не возьмись, Лени Рифеншталь, режиссёр-постановщик Адольфа Гитлера. Ещё в полёте она выставила крыло в сторону фюрера с криком: "Он был художник и потому - выбрал для съёмок своего фильма художника, а не партийного функционера-пропагандиста!" Здесь она была ещё молода и задорна. Глаза её горели творческим огнём, она складывала из перьев рук квадратик перед глазом, как будто примеряясь к съёмке того, что творилось на шаре фюрера и вокруг него, ища выгодный кадр. Но шар тот раздувался всё больше и больше. И тут, из-за шара того, из-за спины Рифеншталь, шагая нарочито вычурной походкой, нога за ногу, руки на бёдрах, появилась Грета Гарбо в открытом блестящем платье, и загородив "кадр" Лени Рифеншталь, сказала, манерно указывая крылом в сторону Гитлера: "Он приглашал меня в Берлин. Мне бы следовало принять приглашение, и отправиться, захватив с собой пистолет, спрятанный в сумочке. Я могла бы убить его очень легко. Это разрешило бы все проблемы, и, может, не было бы войны, а я стала бы героиней масштаба Жанны д' Арк". Но не успела она ещё и договорить свою фразу, как из венерианских грозовых облаков, ястребом слетела Марлен Дитрих, и стала в "кадр", вызывающе подбоченясь, и слегка отпихнув бедром свою коллегу.
  -- А я плевала на вашего фюрера и на его вонючую партию! Я это говорила ему при его жизни, говорила на концертах перед солдатами Антигитлеровской коалиции, и на фронтах французского сопротивления. Тьфу! - и она плюнула на шар.
   И, то ли так совпало, шар лопнул. Взорвался. Женщины, окружавшие его, вскрикнули, заметались, но уже никакого шара и Гитлера в нём не было. А только сидел немецкий философ Ницше с широко раскрытыми сумасшедшими глазами и встопорщенными усами.
   В это время, к Еве Браун, которая продолжала стоять в своём закрытом чёрном платье, подошла та самая женщина, что была с Гитлером уже в свои 16 лет Мария Рейтер.
  -- Что б ты знала, - говорила она, оценивая Еву недобрым взглядом, - я с Адольфом встречалась на протяжении всех этих лет. Вот так-то, фроинляй Ева.
  -- Фрау Гитлер, - поставила твёрдую точку Ева, и хлопнув крыльями взмыла вверх, и исчезла из вида.
   Загремели громы, содрогнулась венерианская почва.

78.

   Женщины Гитлера ударили крыльями, загорланили, и улетели.
   Остались только две великие кинодивы Голливуда - Грета Гарбо и Марлен Дитрих, о прилёте которой Голицын сказал: "вот уж действительно с Луны свалилась". И Лени Рифеншталь. Но на неё так посмотрела Марлен, что та несколько ретировалась, затем произнесла: "Мне давно знаком этот ваш взгляд, фрау Дитрих. Ещё тогда, в студии, вы смотрели так же, давая понять, что не потерпите конкурентки, ведь я танцевала лучше вас. Но я и здесь мешать вам не буду. Ауфидерзеен"! - попрощалась она по-немецки, и улетела.
   Обе платиновые блондинки посмотрели ей вслед, может хотели что-то сказать, но их отвлёк шумный прилёт женской когорты, но теперь уже к вождю мирового пролетариата.
  
  -- О, да это же молодая Крупская, - воскликнул Голицын, глаза которого разбегались от мониторов на смотровые окна автомобиля. - Здесь она симпатичная, - прибавил он.
  -- А рядом с ней ещё симпатичнее - Инесса Арманд, - добавил Карлик. - Вообще-то, урождённая Элизабет Пешо де Эрбенбилль.
  
   "Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей
   реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать" - кричал Ленин в своём левом шаре.
   А в правом шаре продолжалось страшное кино. Хотя, это не выглядело как кино. Это трудно описать. Всё происходящее там было вживую, но как бы внутри мыльного пузыря. Там, как стало понятно, красноармейцы разрывали чьи-то могилы. Два гроба. После вскрытия, один бросили обратно в могилу, а из второго достали труп с погонами генерала на кителе. И Голицын сразу догадался, а потом и удостоверился - это был труп генерала Корнилова. Стало ясно, что это то место где погиб генерал, на Кубани под Екатеринодаром, куда он привёл Добровольческую армию, вынужденно покинув казачий Дон. И вот теперь ему /мёртвому/ мстили. Вокруг этого действа собралось много народа, бабы задавлено выли, просили не тревожить покойника. Но увы. Сорвали китель, рвали на куски белую рубаху, стали вешать, но труп сорвался с дерева. Вынули шашки из ножен и стали рубить, рубить неистово, в припадке зла, со звериным оскалом, ругаясь разнузданнейшей матерщиной.
   Голицын полез в Интернет: @ Лавр Георгиевич Корнилов - сын казака, предки которого пришли в Сибирь с отрядом Ермака, русский военачальник, генерал от инфантерии. Военный разведчик, дипломат и путешественник-исследователь. Кроме обязательных для выпускника Генерального штаба немецкого и французского языков, хорошо овладел английским, персидским, казахским и урду. Герой русско-японской и Первой мировой войн. Верховный Главнокомандующий Русской армии (август 1917 года). Участник Гражданской войны, один из организаторов и Главнокомандующий Добровольческой армии, вождь Белого движения на Юге России, первопоходник.
   Кавалер орденов Святого Георгия 3-й и 4-й степеней, ордена Святой Анны 2-й степени, ордена Святого Станислава 3-й степени, Знака 1-го Кубанского (Ледяного) похода (посмертно), обладатель Георгиевского оружия. Случаю судеб брал под охрану, а затем, под арест - Государя Императора Николая II с семьёй, даже не подозревая в чьи руки попадут они потом.
  
  

79.

  -- Я надеюсь, товарищ Инесса, вы-то хоть не вините Владимира Ильича, - заговорила Крупская, обращаясь к Арманд, - он так хлопотал о вашем отдыхе в Кисловодске, такие настоятельные просьбы телеграфировал товарищу Серго о вашем обустройстве там.
  -- Кто же знал, что я подхвачу в дороге холеру, и умру на станции Беслан 24-сентября 1920 года. Он-то как? - спросила Арманд, кивнув в сторону вождя.
  -- Болел страшно, - сурово ответила Крупская. - Не вы ли стали причиной его болезни, часто думаю я.
  -- Вздор, - полыхнула лицом Арманд.
  -- Когда тебя арестовали в Париже, он выставил ультиматум с угрозой расстрелять всю французскую миссию в Москве! За других товарищей он на такое не решился бы, я думаю.
   Инесса Арманд промолчала.
   Зато заговорила другая женщина, взмывшая на шар с вождём: "Я не приняла Октябрьскую революцию! - кричала она, топая ножкой - Я говорила: нужна другая революция. Да, снова революция. Но наша задача слишком грандиозна. Революция слишком необычна, и надо серьёзно готовиться к ней. Что толку, если снова угнетённые сядут на место бывших властников? Они сами будут зверьми, даже, может быть худшими. Нам надо сегодня же начать серьёзную и воспитательную работу над собой, звать к ней других. Когда человек поймёт в человеке, что он высокая индивидуальность, что он большая ценность, что он свободен также, как и другой, тогда только станут обновлёнными наши взаимоотношения, только тогда совершится последняя светлая духовная революция и навсегда отпадут заржавленные цепи"!
   - Успокойтесь, товарищ Фигнер, - властно оборвала её Крупская, - вы получили персональную пенсию от этой Революции - за участие в цареубийстве 1881 года, между прочим. А вот она, - указала Надежда Константиновна на скромно стоящую встороне девушку с обиженным личиком, - она была повешена на плацу Семёновского полка, за то же самое.
   Да, эта девушка с детским обиженным лицом была ни кто иная как знаменитая террористка Софья Перовская, давшая отмашку белым платком на метание бомбы в царя Александра II освободителя.
  -- Вы ножку свою не отбили? - спрашивала четвёртая женщина с растрепанной причёской, в истоптанных башмаках и вся такая неопрятная нигилистка, - что вы ей всё стучите?
  -- Потому что красивые женщины имеют привычку топать ножкой, товарищ Засулич, - с игривой издёвкой ответила ей Вера Фигнер.
  -- Но в общем, я разделяю вашу точку зрения, красивая женщина. Большевики в октябре совершили контрреволюционный переворот. И тем самым прервали нормальное политическое развитие буржуазно-демократической революции. Советская власть стала зеркальным отражением царского режима и больше ничего, - резюмировала Засулич.
   Да, это была та самая Засулич, которая 5 февраля 1878 года пришла на приём к петербургскому градоначальнику Ф.Ф. Трепову, и дважды выстрелила в него, тяжело ранив. За то, что тот отдал приказ о порке политического заключенного народника А. С. Боголюбова, что нарушало закон о запрете телесных наказаний. Была немедленно арестована, но на суде снискала симпатии присяжных заседателей, хотя по закону за подобные преступления полагалось от 15 до 20 лет тюремного заключения. Правда, на следующий день после освобождения приговор был опротестован, и полиция издала приказ о поимке Засулич.
  
  

80.

   А там, в правом шаре, продолжалось глумление: обезображенный труп генерала привезли на городские бойни, и, обложив соломой, стали жечь. Но невтерпёж было просто наблюдать, стали колоть обуглившийся труп штыками.
  
  -- И всё же, я была права, - заговорила ещё одна женщина из ленинского окружения, - тогда в 21-ом. Если бы тогда приняли мою идею, подсказанную Троцким, где я предлагала передать управление всем народным хозяйством всероссийскому съезду производителей, объединённых в профсоюзы, экономика страны пошла бы по более верному пути. Но он, - кивнула она в сторону вождя, - разгромил эту "Рабочую оппозицию" в пух и прах. И мы получили то, что получили.
   Это была Александра Коллонтай. Та самая первая женщина-посол, посол Советского Союза. Но здесь и сейчас была просто Шурочка Коллонтай - женщина ещё в полном соку.
  
  -- А вы ноги вытрите, не натаскивайте грязи, - проговорила Софья Перовская как будто в забытьи, с каменным личиком и не моргнув глазом.
  
   А, в это время Ленин яростно стал диктовать кому-то: "Скажите - почему вы не подвергли ...Локкарта самым утончённым пыткам, чтобы получить сведенья, адреса, которых такой гусь должен иметь очень много? Скажите, почему вы вместо того, чтобы подвергнуть его таким пыткам, от одного описания которых холод ужаса охватил бы контрреволюционеров, скажите, почему вместо этого позволили ему покинуть Ч. К? Довольно миндальничать!... Пойман опасный прохвост... Извлечь из него всё, что можно, и отправить на тот свет. С коммунистическим приветом, Ленин".
   И тут, в противоположном шаре появилась фигура "железного" Феликса, в так знакомой длиннополой шинели. Он приблизил лицо своё к стенке шара, как будто высматривая кого-то. И по хозяйски осмотрев шар, Феликс Эдмундович Дзержинский исчез. А в шаре том появились люди, в основном в кожанках, которые приволокли с собой ужасно перепуганного человека. Привязали его к столбу. Привязали повыше, на уровень табурета, а вместо табурета трубу. А в ту трубу засунули большую живую крысу, закрыли железной сеткой, а под сеткой той развели огонь. И крыса, чтобы спастись, стала прогрызать себе выход на свободу через этого живого, но уже обречённого на жуткую смерть, человека.
  
   Все вокруг замерли.
   И только сейчас Голицын заметил, а точнее маленький разведчик высветил фигуру Достоевского, и укрупнил его лицо на мониторе. Лицо было бледным, глаза ничего не выражали. Фёдор Михайлович сидел на камне, за философской группой, чуть повыше, нога на ногу, обхватив колено своими длинными пальцами, и качался вперёд-назад, вперёд-назад, вперёд-назад.
  
  -- Но мне необходимо. Совершенно необходимо говорить. Как другим дышать. Я могу задохнуться. Я цепенею от молчания. Прошлое, как трясина, засасывает меня. Я иду ко дну, я гибну. Я не могу молчать. Не мо-гу! - это кричал человек, выскочивший из тёмного угла в освещённый круг. Седые патлы волос отлетали от его высокого голого лба, глаза были навыкате.
   Его нетрудно было узнать - это был поэт Андрей Белый. Он пробежал по кругу неся за собой отставленные крылья, и вдруг остановился, увидев в левом шаре вместо Ленина - Сталина. Отец народов оглядел всех, медленно приподнял руку, и концом полусогнутого указательного пальца, размеренно постучал в стенку шара. Шар лопнул, открыв нам левый глаз Николая Гумилёва. Этот глаз его смотрел на правый, в шаре которого продолжалась экзекуция с крысой, прогрызающейся в нутро человека, который страшно кричал, но крика его здесь не было слышно.

81.

   И Гумилёв вдруг расхохотался, и сквозь смех стал рассказывать всем:
  -- Мне говорят будто видели в городе Мандельштама. Но я не верю. Ведь не сумасшедший же он, чтобы с сытого юга, из Крыма, от белых приехать сюда голодать и мёрзнуть. Но это оказалось правдой. Свалился, как снег на голову! Разве он может иначе? Прямо с вокзала в семь часов утра явился к Георгию Иванову на Каменноостровский. Стук в кухонную дверь. Георгий Иванов в ужасе вскакивает с кровати - обыск! Мечется по комнатам, рвёт письма из Парижа. А стук в дверь всё громче, всё нетерпеливей. Вот сейчас начнут дверь ломать. - Кто там? - спрашивает Георгий Иванов, стараясь, чтобы голос не дрожал от страха. В ответ хриплый крик:
   "Я! я! я! Открывай"!
   "Я" значит не обыск. Слава Богу! Но кто этот "я"?
   "Я, я, Осип! Осип Мандельштам. Впусти! Не могу больше! Не могу"!
   Дверь, как полагается заперта на ключ, на крюк, на засов. А из-за двери несётся какой-то нечленораздельный вой. Наконец Георгию Иванову удалось справиться с ключом, крюком и засовом, грянула цепь и Мандельштам весь синий и обледеневший бросился ему на шею, крича: "Я уже думал крышка, конец. Замёрзну у тебя здесь на лестнице. Больше сил нет, - и уже смеясь, - умереть на чёрной лестнице перед запертой дверью. Очень подошло бы для моей биографии. А? Достойный конец для поэта".
   А бумаги у тебя в порядке? - осведомился Георгий.
   "Документы? Ну, конечно, в порядке" - и Мандельштам не без гордости достал из кармана пиджака свой "документ" - удостоверение личности, выданное Феодосийским Полицейским Управлением при Врангеле на имя сына Петроградского фабриканта Осипа Мандельштама, освобожденного по состоянию здоровья от призыва в Белую Армию. - И Гумилёв расхохотался пуще прежнего.
   Все молчали.
   Тогда Гумилёв продолжил:
  -- Зато, как он потом умел раздробляться, носясь по Петрограду, на всякий случай, видимо, боясь ареста. Так, что его в одну и ту же минуту можно было встретить на Невском, на Васильевском Острове и в Доме Литераторов.
  -- Зато, он не побоялся выхватить из рук чекиста Блюмкина пачку ордеров на расстрел и разорвать их. Кто бы, кроме Мандельштама, мог решиться на такое геройство или безумие, - произнесла Ахматова в пику Гумилёву.
   Наступила пауза. И в этой паузе тихо заговорил Бунин:
   - На тех же днях один из жильцов нашего дома пошёл к своему соседу узнать,
   который час. Постучавшись, отворил к нему дверь и встретился с ним лицом
   к лицу, - тот стоял в дверях. Скажите, пожалуйста, который час? Молчит,
   только как-то странно ухмыляется. Спросил опять - опять молчит. Хлопнул
   дверью и ушёл. Что же оказалось? Сосед стоял, чуть касаясь ногами пола,
   в петле: вбил железный костыль в притолоку, захлестнул бечёвку...
   Прибежали прочие жильцы, сняли его, положили на пол. В окаменевшей руке
   была зажата записка: "Царствию Ленина не будет конца".
  
   В это время, Голицын увидел как под венерианскими облаками, над головами собравшихся здесь, медленно проплыл Карл Маркс. Вот так, не хлопая крыльями, а только сложив их, как бы вдоль тела, проплыл, оглядев всех и вся, набрал скорость, и улетел прочь.
   Обстановку разрядила Эмма Гольдман, которая ни с того-ни с сего, закричала:
  -- Не учите меня жить! Мне не нужна ваша ре­во­лю­ция, если мне нель­зя будет там тан­це­вать! Джон, - обратилась она к Леннону, - давайте спляшем! Что вы там танцуете?!

82.

  -- Рок-н-ролл! - воскликнул Джон Леннон, - Рок-н-ролл вечен, потому что он прост, в нём нет ничего лишнего. Его ритм проникает сквозь все преграды. Одним словом, это истинное искусство!
   И он пошёл в танец вовлекая партнёршу в свой круг.
  -- Фразы льются, словно вечный дождь в бумажный мой стакан, они скользят и пролетают всю Вселенную насквозь. Волны счастья, реки скорби протекают в голове, владеют мной, несут меня, - речетативил Джон.
  -- Лю­бовь, силь­ней­шая и глу­бо­чай­шая часть жизни, пред­вест­ник на­деж­ды, ра­до­сти, экс­та­за. Лю­бовь бро­са­ет вызов всем за­ко­нам, всем услов­но­стям. Лю­бовь - самый сво­бод­ный, самый глав­ный ли­тей­щик че­ло­ве­че­ской судь­бы! - кричала американская анархистка русского происхождения и еврейка по крови Эмма Гольдман, отплясывая рок-н-ролл со знаменитым битлом Джоном Ленноном.
  -- Многострунная лира пестрокрылого божка любви покрывает однострунный голос бескрылого Эроса, - вдруг закричала Коллонтай, вспрыгнув на первый попавшийся камень, и воздев крыло. - Женщина и мужчина сейчас не только сходятся, не только завязывают скоропреходящую связь для утоления полового инстинкта, как это чаще всего было в годы революции, но и начинают снова переживать любовные романы, познавая все муки любви, всю окрылённость счастья взаимного влюбления! - и она тоже пустилась в пляс, мелькая ножками из под подобранной вверх юбки.
  -- Один мой знакомый знал её очень хорошо, - заговорил Иван Бунин, указывая на Коллонтай, - "Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы -- "на работу". А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге: "Ну, давай, дружок, поболтаем теперь всласть!"" Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип среди прирождённых преступниц и проституток.
  -- А я, председательствовала в дамском обществе помощи проституткам, - с вызовом воскликнула Инесса Арманд, сделав довольно фривольный выпад в сторону знаменитого писателя, и тут же пошла в пляс, присоединяясь к Шурочке Коллонтай.
  -- Побойся Бога, Инесса, - вдруг раздался голос с небес, - ты их содержала на мой счёт.
  -- На счёт твоего отца, Евгения Ивановича, купца 1-ой гильдии, - парировала танцующая Арманд, спустившемуся сюда мужчине. - Здравствуй, Александр.
  -- Инесса, милая, зачем эти танцы, зачем революции, - взмолился Александр, - ведь ты была превосходным преподавателем музыки.
  -- А как она играла на рояле, - вдруг поддержала его Крупская, - Владимир Ильич был потрясён Бетховеным в исполнении Инессы.
  -- А помните, Надежда Константиновна, - нараспев закричала Арманд, уже взмывая ввысь, - как замечательно мы жили втроём?! Как замечательно. И любила я только В.И. , да своих детей разбросанных по белу свету! Я знаю, что вы хотели похоронить его рядом с моей могилой, у Кремлёвской стены, но... Спасибо вам.
   И с этими словами она полетела, скрываясь из виду, а за ней её первый муж Александр, а за ним второй её муж, только что появившийся здесь, младший брат Александра Владимир /как пояснил Бэс/.
  -- А твою могилку, Ося, мы так и не нашли, - раздумчиво заговорила жена Мандельштама. - В том пересыльном лагере под Владивостоком, рассказывали мне, ты умер в декабре 38-го, но тело до весны, вместе с другими усопшими, лежало не погребённым. Затем, весь "зимний штабель" был захоронен в братской могиле.

83.

  -- А мою могилу никто и не искал, - встрял Гумилёв, в правом глазу-шаре которого, продолжал корчиться от боли обречённый на жуткую смерть человек. - А её и нет. Наших могил нет. Нас всех просто сбросили в яму, и засыпали землёй.
  -- Лучшей смерти для тебя, Николай и придумать нельзя, - отдалённо прозвучал голос Осипа Мандельштама. - Ты хотел быть героем и стал им.
   На эту реплику вдруг раздался странный смех Пастернака. На что тут же отреагировала маленькая юркая Надежда Мандельштам, видимо чего-то заподозрив, и, подлетев к поэту спросила: "Что с вами, Борис Леонидович"?
  -- Помните, Надежда Яковлевна, - с трудом отвечал тот, - ещё в 27-ом году вы сказали мне: "Берегитесь, они усыновят вас". Я вспомнил эти ваши слова, когда началась вся эта история с моим "Доктором Живаго".
   И он снова засмеялся, а может заплакал. Было не понятно. Скорее всего - заплакал, потому что Надежда Яковлевна, по отечески обняла его, и сказала: " Ну, что вы, Борис, вы всегда были для меня смелым отважным человеком! Ведь благодаря вашему бесстрашному заступничеству Мандельштам погиб не в 34-ом, а в 38-ом году. А в 35-ом были выпущены на свободу после первого ареста Пунин и Лёва Гумилев. А как радовался Шаламов, получив ваше письмо в ссылке"!
   Но тут заговорил Блок:
  -- Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Пушкина убило отсутствие воздуха.
   И всё смолкло. И даже Коллонтай перестала танцевать, и замерла на месте. А Блок, сказав это, медленно развернулся, и медленно стал удаляться. А удаляясь так, он, мимоходом, слегка коснулся кончиком крыла того само го шара, в правом глазу Гумилёва. Шар тут же лопнул и в пустом пространстве осталась только окровавленная крыса. У которой тут же появились маленькие крылышки, которыми она начала беспомощно махать. Но вот, крылья, как и сама крыса стали расти, расти. Крыса стала похожа на дракона или какого-то огромного, красного от крови, динозавра. И динозавр тот взмахнул крылами, отряхиваясь от крови, поднялся в верх, и исчез в венерианских тяжёлых облаках.
   Вверху громыхнул гром, внизу вздрогнула почва. И снова всё стихло.
   Тишину нарушила появившаяся здесь пара. С первого взгляда их можно было принять за цирковых клоунов. Клоунесса была одета в вызывающе пёстрое попугаестое платье с рыжей лисицей наперевес, с высокой рыжей причёской и сама ужасно высокая в своём длинном платье и с моноклем в глазу. А он был маленького роста, седенький, беспомощно повисший на её руке, но зато громко и внятно говорящий свой текст:
  -- Кажется, за двадцать пять веков после Платона, не было видения более похожего
   на "Атлантиду", чем это. Тот, кому оно явилось, за сорок лет до русской революции, Тургенев, может быть, меньше всех знал, что оно значит, хотя и верно назвал его "Концом света". Мы теперь знаем, что это конец России; может быть, наши дети, внуки или правнуки узнают, что это конец не только России.
   Это видение - русское и всемирное, но уже не европейское, потому что сейчас быть "европейцем" уже не значит быть "всемирным". Чтобы понять, что "конец света" есть видение русское, вспомним, что вся наша литература, -- от Чаадаева, который всю жизнь молился в смертном страхе за Россию и Европу вместе: "Да приидет царствие Твое", и Гоголя, который сошел с ума и умер от этого страха, через Достоевского, "человека из Апокалипсиса", до Владимира Соловьёва с повестью его о "кончине мира" и Розанова с его "Апокалипсисом наших дней", - вся русская литература, душа России, есть эсхатология - религия Конца. Как будто прославленная сейчас в Европе, все еще остается она неизвестною в этом, главном. "Делают из этого забаву... Но когда сбудется - вот уже сбывается, тогда узнают, что среди них был пророк". Кажется, и Тютчеву являлось то же видение, как Тургеневу: за всеми концами исторических циклов - конец самой истории:
  

84.

   Когда пробьёт последний час природы, -
   Состав частей разрушится земных,
   Всё зримое опять покроют воды,
   И Божий лик изобразится в них.
  
   И теперь стало ясно, что это был Дмитрий Мережковский со своей вечной супругой, "дьяволицей" русского Серебряного века, Зинаидой Гиппиус, которая тут же навела свой монокль на попавшуюся на их пути Александру Коллонтай, неуклюже застывшую на большом камне.
  -- А-а, Коллонтайка, - небрежно воскликнула Зинаида Николаевна, - а где же ваш якобы муж Дыбенко?
  -- И вовсе не якобы, - манерно фыркнула Александра Михайловна, - мы с Павлом Ефимовичем открываем, между прочим, запись в Советской книге актов гражданского состояния. И у нас Свидетельство о браке под номером один.
   И только она произнесла эти слова, как с шумом и гамом спустилась сюда целая стая мужчин. "Шурочка, мой Ангел!", - кричал гроза Балтики матрос Дыбенко, - "Я никогда не подходил к тебе как к женщине, а к чему-то более высокому, более недоступному"! Но тут из под крыла матроса, вынырнул другой, интеллигентского вида мужчина, и истошно взвыл: "Я застрелился! Застрелился, потому, что не мог перенести такого мерзкого удара! Ты связалась с матроснёй"! "Это я-то "матросня"?! Я, председатель Центробалта?! Полундра! Бей интеллигентишек"! - заорал Дыбенко, подлетая вверх, и яростно бия крылами.
  -- Мы молоды пока нас любят, - весело воскликнула Коллонтай, показав язычок свой опешившей Зинаиде Гиппиус. И с этими словами она вспорхнула, захохотала, и стала летать надо всем здесь происходящим.
   А происходило здесь побоище между ухажёрами, мужьями и любовниками Шурочки Коллонтай. И встревожились, и закричали соратницы Ленина, и взмахнули крылышками, и полетели прочь с этого беспокойного места. А за ними полетела, ничего здесь не понимающая и всё с таким же обидчивым детским личиком, Софья Перовская.
   А Шурочка всё смеялась, летая и летая, пока не опомнились её мужчины, и не кинулись к ней, а она от них, поднимаясь всё выше и выше, а они за ней в погоню, пока не скрылись из виду.
  -- Для каждого мужчины движущая сила - это женщина. Без женщины даже Наполеон был бы простым идиотом, - оценил произошедшее Джон Леннон.
  -- Бедняги, их всех расстреляли по очереди, - заговорила Гиппиус, глядя через монокль за удаляющейся стаей влюбленных, - а в 38-ом и самого Дыбенко пустили в расход, как у них говорят.
   И она тут же устроилась на большом освободившимся камне, и усадила на него своего мужа.
   Но пока они усаживались, с верху, из венерианских облаков, беркутом, наметившим свою добычу, слетела сюда некая чёрная птица. Она встряхнулась, подтянулась, и в ритме танго, искусно напевая, пошла в сторону тех двух голливудских кинодив, что остались стоять здесь, видимо ничего не понимая в происходящем тут минуту назад.
  -- Кто это? - заинтересовался Голицын.
  -- О-о, - загадочно протянул Бэс, - это испанская Дракула, знаменитая любовница всех великих любовниц Парижа и Голливуда - Мерседес де Акоста.
   Эта Акоста была небольшого роста, но изящна. Одета в чёрные брюки, чёрные узконосые туфли с пряжками и чёрный пиджак с белой сорочкой под ним. Лицо набелено, глубоко посаженные глаза начернены, выделяя ярко красные узкие хищные губы. Короткая причёска из смолянисто чёрных волос гладко уложена с помощью бриллиантина. И
  

85.

   двигаясь так в ритме танго, она приблизилась к Грете Гарбо, и красиво вывернув крыло, как фокусник достала из неоткуда букет белых лилий.
  -- Зачем это? - холодно сказала Гарбо.
  -- Это тот самый букет из белых лилий, который ты повелела положить мне в гроб. В знак нашего примирения, догадываюсь я.
  -- Странно. Очень странно, - так же холодно произнесла та, смеживая веки глаз, как бы укутывая их мехами своих длинных ресниц.
   Голицыну даже показалось, что он услышал шорох этих ресниц через монитор крупного плана.
  -- Я вижу ты здесь подружилась с Марлен, - с интимным намёком произнесла Мерседес.
  -- С какой Марлен, - размеживая веки спросила Грета.
  -- С Марлен Дитрих, - уточнила Акоста.
  -- Кто такая Марлен Дитрих, - невозмутимо холодно сказала Грета Гарбо.
  -- Да вот же она, стоит рядом с тобой, - возмутилась Мерседес де Акоста.
   И эти две кинозвезды, повернувшись друг к другу лицом, вдруг как кобры изогнулись в спине, ощерились и зашипели как кошки.
  -- Ну вот, теперь я вижу, что вы наконец-то узнали всё друг о дружке, - весело воскликнула Мерседес, отбросив всторону букет из белых лилий.
   И моментально кинодивы обернулись на неё, не меняя выражения своих лиц. Возникла угрожающая пауза.
   Но всколыхнулся венерианский воздух, и влетела сюда босая танцующая женщина в белой тунике, и красном развевающемся шарфе на шее. Она тут же подхватила Акосту, увлекая её в свой грубоватый танец, и произнося ей стихи: "Изящное тело, лилейные руки/ Избавят меня от никчемных забот,/ Белые груди, нежны и упруги,/ Влекут мой изголодавшийся рот./Два розовых, твёрдых бутона-соска/Заставят забыть, что такое тоска;/ Мои поцелуи пчелиным роем/Колени и бедра твои покроют,/ Вкушая нектар с лепестков/ Столь сладких,/ Что выпить готова я всё без остатка".
   Следом за танцовщицей влетел мужчина с растрёпанными кудрями, зычно кричащий: "Айседора! Айседора! Дунька, мать твою!"
   Но танцующие взмыли ввысь, а за ними и те две кинодивы. Кудрявый же мужчина, остался стоять здесь, осматриваясь окрест себя. Это был Есенин.
  -- А-а, злая оса Гиппиус, - произнёс он глядя на даму с моноклем на ручке, и глаза его загорелись, и заиграли синевой.
   Но сидящая на камне Гиппиус, отвела свой монокль всторону, и спросила, делая свой посыл в направлении Анны Ахматовой:
  -- А где же Александр Александрович Блок? Мне сказали что он здесь.
   Но Ахматова, почему-то, молчала как рыба. И тогда за неё ответил Бунин:
  -- Блок был здесь. Но ушёл. Он видимо собрался лететь в Другую галактику, натихую.
  -- А вы тоже небось собрались в Другую галактику, милостивый государь, - взъерепенился вдруг Мережковский, - но уж не-ет. Вы-то и Нобелевской премией со мной должны были поделиться. Помните? Я бы с вами поделился, если бы мне присудили.
  -- Э-э, милостивый государь, - отвечал ему Бунин, - и здесь не нам решать кому и что присудят.
   И в эту минуту прозвучал глухой голос Льва Толстого: "Ничего не знаю, но знаю, что в последнюю минуту скажу: вот, в руки Твои предаю дух мой! И пусть Он сделает со мною, что хочет. Сохранит, уничтожит или восстановит меня опять - это Он знает, а не я".
   Вероятно этой фразой Толстой разбудил сидевшего рядом с ним Ницше.
  

86.

  -- Я вобрал в себя всю историю Европы - за мной ответный удар! - громко, как с перепугу, прокричал тот.
  -- А-а, моя любимая реплика! За эту реплику я полюбила его - моего гения! Вот он где обитает!
   Это кричала женщина, в чёрном длинном платье в талию и под горло, с белой кружевной оторочкой стойки-воротника и рукавов. Она влетела сюда, стоя на двух летящих же мужчинах, погоняя их чёрным хлыстом, а перед нею извивался в полёте ещё один молоденький красавец, что-то декламирующий налету.
   Карлик Бэс схватился за голову, пробулькав: "У-у-у!"
  -- Что такое, - испугался Голицын.
  -- Это же Лу! Луиза фон Саломе, - подвывая пояснял Карлик.
   И Голицын увидел ещё целую стаю мужчин парящих вокруг этой самой Лу.
  -- Между прочим, опять же уроженка Петербурга, но давно онемеченная, - пробросил Бэс. - Вот это, под нею её муж и любовник. С этим мужем она прожила сорок лет, но без интимной близости.
  -- Как это?? - изумился Голицын.
  -- Вот такая эта женщина. Она и замуж-то за него согласилась, глядя как из груди его торчит вонзённый нож. Кстати, любовник тоже покончил с собой, бросившись со скалы. Она и его не удостоила своего ложа. А этот, молоденький высоколобый, знаменитый поэт Райнер Мария Рильке. Вообще-то полное имя Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке. Но Лу не понравилось похожее на женское имя Рене, и она сделала его Райнером - оживлённо рассказывал Бэс.
  -- А ему она тоже?.. - не договорил Голицын.
  -- Тоже отказала, когда он стал настаивать на её разводе с мужем, - поспешил ответить Бэс.
   Ницше же смотрел на Лу своими огромными глазами и как завороженный вопрошал её:
  -- Но почему, почему ты не стала моей, Лу?
  -- Потому, что я была твоей прилежной ученицей, - играя хлыстом отвечала она. - Все мои писания об эротике, это так - вода. А вот твоё, Рихард, я уяснила твёрдо, помнишь: "И ожидание любви сильнее, чем любовь волнует" - вот он, вечный тайный аккомпанемент, сопровождающий любую мелодию в европейской истории чувств... И потому совершенно прав Лакан, схвативший главный парадокс куртуазной любви - парадокс "откладывания". Давайте попробуем оживить в себе истинный лейтмотив рыцарской любви, этой законной наследницы мифа о "непорочном зачатии": в то время как "официальным" желанием любви считается желание сексуальных отношений с Прекрасной Дамой, на самом деле для мужского желания нет ничего более страшного, чем намерение со стороны Прекрасной Дамы осуществить это желание. На самом деле рыцарь её сердца ждёт от неё одного - нового приказа об "отсрочке" рокового приговора. "Промедленье в данном случае жизни подобно...", как проницательно заметил поэт. Удовольствие возможно только как удовольствие желания. Достижение - смертный приговор желанию".
   Послышался одинокий аплодисмент, и в руки выступавшей Лу прилетел скромный букет цветов. Из-за каменной глыбы выглядывал импозантный мужчина похожий на Бернарда Шоу. Но когда Лу хотела что-то сказать ему, видимо в знак благодарности, он сделал жест просящий о молчании. И Лу, понимающе, медленно моргнула ему одним глазом.
   Тогда Голицын понял, что это конечно же вовсе не Бернард Шоу, а отец психоаналитики знаменитый Зигмунд Фрейд.
   В это время, Рильке здоровался с графом Львом Николаевичем, и ещё с кем-то раскланивался, а Карлик объяснял своему спутнику, что Лу два раза возила немецкого поэта по России, и потому тот кое-кого здесь знает.

87.

  -- Это же Рильке, - вдруг закричала Цветаева, и стала тормошить Пастернака. Но тут же оставила его в покое, и подлетела к Рильке. - Здравствуйте, Рильке. Это я. Марина. Марина Цветаева. Мы должны были с вами встретиться, тогда. Но вы умерли. Вы умерли в самый канун 27 -го года. Помните?!
  -- А-а, Марина, - откликнулся Рильке, - вот вы какая. Да, я помню ваши письма.
   Но Лу не дала им договорить. Она скомандовала своей свите, и та, захватив с собой Ницше, стала кружить, набирая высоту.
  -- Джон, - вдруг опомнился Бродский, обращаясь к Леннону, - летим за ними! Ты должен познакомиться с Рильке. Это великий поэт. Да.
   И Джон не успел опомниться, как влекомый нобелевским лауреатом оказался под облаками. И они скрылись из глаз.
  -- Райнер, вечереет, я люблю тебя. Воет поезд. Поезда это волки, а волки - Россия. Не поезд - вся Россия воет по тебе, Райнер. Райнер, не сердись на меня или сердись сколько хочешь - этой ночью я буду спать с тобой. В темноте - разрыв; оттого что звёзды, я убеждаюсь: окно. (Об окне я думаю, когда думаю о тебе и себе, - не о постели.) Глаза мои широко раскрыты, ибо снаружи ещё черней, чем внутри. Постель - корабль, мы отправляемся в путешествие, - запричитала вдруг Марина Цветаева, заметалась туда-сюда, и, наконец, взмахнула крылами, и улетела вслед за любовной свитой необъяснимой Лу.
  -- Интересно, знает ли эта счастливая Лу Саломе, что четыре сестры Фрейда, которых она так нежно любила, погибли в немецком концлагере. И то, что в советском концлагере закончили свои дни её родные племянники и двое её братьев, - в своей невозмутимой манере произнесла Зинаида Гиппиус.
   На эту её реплику никто никак не среагировал. Да и не мог среагировать, потому что все вздрогнули от раздирающего душу женского крика.
  -- Это Зина, - сказал Есенин, как бы самому себе, и втянул голову в плечи, - Зинаида, - как подтверждение прибавил он. - Так она кричала на кладбище, когда опускали в могилу гроб с моим телом.
   И действительно, в лучах автомобильных прожекторов появилась женщина, в строгом чёрном платье. Это была Зинаида Райх. Лицо её было таким бледным, что неяркие губы её, чётко вырисовывались как на трагической маске. И глаза. Сумасшедшие и уставшие от своего сумасшествия глаза.
  -- Сергей, твоя смерть была началом всех наших смертей, - глухо проговорила она, приблизившись к Есенину. - Вот эта неосознанная мысль,.. боль пронзила меня там, на Ваганьковском, когда тебя хоронили.
   Есенин угрюмо молчал.
  -- Потом, там же похоронили и меня, - продолжала она. - Меня убили в моей же квартире. Сначала арестовали Мейерхольда, моего мужа. А потом, пришли и убили меня. Это было ужасно. Меня убивали как Цезаря, нанесли семнадцать ножевых ранений! Сергей!
   Она пыталась заглянуть в его лицо. Перед ней теперь стоял не молодой мужчина с копной пшеничных вьющихся волос, а бледный страшно уставший мальчик, с причёской из пожухлых от дождей и непогоды осенних листьев, свисавших с его головы.
  -- Страна негодяев, - буркнул Есенин.
  -- Что? - не поняла Райх.
  -- Я всё знаю, - уже громче сказал он. - Вон, она меня опекала, как там, так и здесь. Поводырём была. Иди сюда, что ты всё прячешься, тут-то что прятаться, - обратился он в сторону, едва приподняв голову. - Галина, - позвал он. - Она пришла через год на мою могилу, и застрелилась. Там и лежит, - пояснял он.
   Из тени робко вышла молодая женщина, со скромно сложенными крыльями.
  -- Я здесь не одна, - сказала она, - если позволишь, Сергей.

88.

  -- А, Бениславская, - распрямила плечи Райх, и сразу стала похожа на себя, на приму Мейерхольдовского театра.
   Вслед за Бениславской появились две женщины. Они выглядели ещё скромней и застенчивей.
  -- Серёжа, - робко сказала молоденькая женщина, нарушив неловкое молчание, - я только здесь узнала,.. и мне не с кем было поделиться... Точнее, хотела с тобой поделиться, что сынок наш Юрий расстрелян был в 37-ом году. По ложному обвинению в покушении на Сталина. Он реабилитирован в 56-ом. А я умерла так и не узнав о нём ничего. Спасибо вот, Надежде, - указала она на рядом стоящую женщину.
  -- Да, Сергей Александрович, - выступила вперёд женщина названная Надеждой, - хочу порадовать вас, что наш сын Александр Сергеевич Вольпин-Есенин живёт в Соединённых Штатах Америки. Припадаёт в университете. Поэт, математик, философ.
   Есенин наконец поднял голову, в уставших глазах его появилось удивление.
  -- Ты удивляешься, почему он в Америке, - продолжила она, - потому что устроил митинг гласности в Москве на Пушкинской площади, с лозунгом "уважайте Советскую Конституцию"! В общем, боролся за права человека в СССР. Ну и конечно, тюрьмы, ссылки, психушки.
  -- Тоже - психушки?! - вдруг заговорил поэт.
  -- Тоже. Но ваши психушки - это были ещё цветики, - певуче сыронизировала она.
  -- Что, Советская власть в этом деле прогрессировала? - оживился Есенин. - В каких же годах это было?
  -- В шестидесятых. А в 72-ом, по настоянию советских властей Александр эмигрировал в США, - всё с той же иронией сообщила она.
  -- Страна негодяев, - почему-то весело произнёс Есенин. - Это название пьесы. Вы небось не читали. Я конечно не драматург, но название родилось точное, - с ещё большей весёлостью проговорил он.
  -- А где же теперь наши дети, Серёжа? - вдруг опомнилась Райх. - Татьяна, Константин, - задумчиво произнесла она.
  -- Они теперь тоже здесь, - объявила Надежда. - Я видела Татьяну ещё там, - кивнула она всторону, - симпатичная женщина, вся в отца.
  -- Да, да, конечно, это уж сколько времени прошло, - бормотала Райх, потирая виски обеими руками-крыльями.
  -- А я давеча видел мать издалека, - как будто самому себе говорил Есенин, - она ничего мне не сказала, а только горестно качала головой. Кручинилась.
  -- А что ж ей не кручиниться, - как-то зло заговорила Надежда, - когда она в 43 году принесла в районную газету твои стихи, то редактор сказал: " мы таких стихов, мать, не печатаем". А когда помощник предложил: "может быть "Письмо к матери" дадим", то редактор грубо оборвал его "Ты что, на передовую захотел"! Так Татьяна Фёдоровна и ушла ни с чем. Вот она и кручинилась наверно: для чего же сын её столько мучился писал, и других мучил.
  
   "Вы ушли,
   как говорится,
   в мир иной.
   Пустота...
   Летите, в звёзды врезываясь.
   Ни тебе аванса,
   ни пивной.
   Трезвость.

89.

   Нет, Есенин,
   это
   не насмешка.
   В горле
   горе комом --
   не смешок.
   Вижу --
   взрезанной рукой помешкав,
   собственных
   костей
   качаете мешок.
   -- Прекратите!
   Бросьте!
   Вы в своем уме ли?
   Дать, чтоб щёки
   заливал
   смертельный мел?!
   Вы ж
   такое
   загибать умели,
   что другой
   на свете
   не умел.
   Почему?
   Зачем?
   Недоуменье смяло".
  
   Это, без сомнения, был Маяковский. Он декламировал громко чётко широко, пока спускался сюда на своих огромных крыльях.
  -- Эти мои стихи, я уверен, Есенин, вам здесь никто не читал, из зависти, конечно же, - констатировал он, привенерившись в центре данной композиции.
   Ошеломлённый Есенин ничего не ответил. Но зато, как потревоженная большая птица, хлопнул крыльями Бунин.
  -- А вы, Маяковский, прилетели сюда чтобы исполнить свой любимый ритуал: "Я себя под Лениным чищу"?! - с презрением говорил Бунин. - Опоздали. Вашего Ленина теперь самого чистят. Хотелось бы верить.
  -- А-а, писатель из бывших, - покосился свысока Маяковский.
   - Да! Из бывших. Зато вы, Маяковский и другие Демьяны Бедные, в ту пору, когда так называемый "Всероссийский Староста" Калинин посетил юг России и вполне откровенно засвидетельствовал: "Тут одни умирают от голода, другие хоронят, стремясь использовать в пищу мягкие части умерших", вы жрали "на полный рот", носили шёлковое бельё, жили в самых знаменитых московских особняках прежних московских миллионеров! Конечно, какое дело было Владимиру Маяковскому до всего того, что вообще свершалось под небом РКП? Какое небо, кроме этого неба, мог он видеть? Разве не сказано, что "свинье неба вовеки не видать"? Под небом РКП при начале воцарения Ленина ходил по колено в крови "революционный народ", затем кровопролитием занялся Феликс Эдмундович Дзержинский и его сподвижники. И вот Владимир Маяковский превзошёл в те годы даже самых отъявленных советских злодеев и мерзавцев. Он писал:
   Юноше, обдумывающему житье,
   решающему --

90.

   сделать бы жизнь с кого,
   скажу, не задумываясь:
   делай её
   с товарища Дзержинского!
   Вы, Маяковский, призывая русских юношей идти в палачи, напоминали им слова
   Дзержинского о самом себе, совершенно бредовые в устах изверга,
   истребившего тысячи и тысячи жизней: "Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдаёт свою жизнь за других". Вершина цинизма!
  
  -- Ян, перестань и успокойся, - взмолилась женщина, выбежавшая из тени, и подлетевшая к Бунину, - что уж теперь волновать себя так?!
  -- Вера, я давно жаждал этой встречи, - твёрдо сказал Бунин.
  -- А вы бы, Владимир Владимирович, были бы умней, и искали бы другие дороги, - мило, но настоятельно сказала Вера, пытаясь отвести своего мужа всторону.
  -- А стихи мои всё-таки знаете, - радостно бухнул Маяковский, выставив крыло своё прямо в направлении к Бунину.
  -- Знаю, к сожалению, - огрызнулся тот. - Сожалею, что вы поэт.
   Наступившую паузу прервал слабый голос Есенина:
  -- А что же ты сам, Маяковский, как ты-то?
  -- Я-то? Я тоже не дотянул, - опустил своё крыло Маяковский.
  -- Что же так?
  -- А так, - потянул время Маяковский. - Любовная лодка разбилась о быт. Тебя вон сколько жён окружает, а у меня всегда были только чужие женщины. Вот я и... один.
   И он оглядел всех присутствующих здесь, исподлобья, по-бычьи, и сказал: "Но если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно", - сказал, как теорему доказал, и широко шагая пошёл прочь от этого места.
  -- А где же,.. вдруг встрепенулся Есенин, оглядываясь круг себя и явно ища что-то в своей памяти, - где же эта "Что ж так имя твоё звенит, словно августовская прохлада?.." - с трудом вспоминал он.
  -- Айседора? - спросила Бениславская.
  -- Н-не-ет, - вдруг надрывно прохрипел Есенин. Но тут же опомнился, вытаращил глаза, безумно оглядывая собравшихся вокруг него дам, и с подозрением переспросил: "Айседора"?
  -- Его надо к Солнцу, - резюмировала Надежда.
  -- Да, к солнцу, к Айседоре, - подхватил он, и стал хлопать крыльями, пытаясь подняться.
  -- Ты не понял, Сергей, тебе надо к настоящему Солнцу, - кричала Бениславская.
  -- Ах, как она танцует, - кричал Есенин, уже набирая высоту, - как она забавно танцует!
   И, казалось, откуда у этого истощённого, тонкого как былинка существа, взялись силы. Но вот взялись, и он поднялся, и полетел. И улетел. И женщины его, беспокойно хлопоча крыльями, устремились за ним вслед.
  -- Ну, слава Богу, улетело хулиганьё, - гэкнув, сказала Гиппиус.
   Но тут как оглашенный вскричал Андрей Белый, заметавшись по кругу: "Вот гадалки предсказывают, открывают будущее. Я бы пошёл к гадалке, я бы пошёл к десяти гадалкам, если бы они вместо будущего открывали прошлое. Объясняли что, зачем и почему было. Ах, если бы можно было приказать прошлому - помните Али-Баба и сорок разбойников? - "Сезам, отворись!" и прошлое отворилось бы и впустило меня в себя. Но прошлое заперто на тридцать три поворота и ключ брошен на дно моря"! - и он заплакал как дитя.

91.

  -- "Было и будет!" - вопиют волны Атлантики, но мы не слышим, - как с кафедры произнёс Мережковский, перекрывая всхлипы Белого.
  -- А вы слышите, - съехидничал. заведённый недавним разговором, Бунин.
  -- Слышу, - зло огрызнулся Мережковский.
  -- Так поведайте наконец, нам глухим и неслышащим: была эта ваша Атлантида или её вовсе не было?! - лез как на рожон Иван Бунин.
  -- Прежде чем спрашивать, была ли Атлантида, надо бы спросить, что думает об этом сам Платон. Но вот, как это ни странно, за две с половиной тысячи лет, этого никто не сделал. Сделать это, впрочем, не так-то легко, - заёрзал от удовольствия, на своём камне, подзуженный оратор. - "Бог богов, Зевс, - повествует Платон, - царящий в законе, всевидящий, видя, как низко пал род их (атлантов), и решив их казнить, чтобы в разум пришли и покаялись, собрал богов в обитель славнейшую, воздвигнутую в сердце мира, откуда видно всё, что причастно рождению, и, собрав их, сказал..." Что сказал, мы никогда не узнаем: "Критий" на этом слове обрывается.
  -- И всё, - издевательски изумился Бунин, - ну-у, это мы и без вас читали.
  
  -- Стаи перелетных птиц каждый год слетаются туда, где была Атлантида, кружатся над водою, ищут земли, не находят, и часть их падает в воду, изнеможённая, а остальные улетают обратно, - завораживающе загадочно продолжил Мережковский. - То, что мы называем "инстинктом" - вещее "знание-воспоминание", anamnesis Платона, сильнее в животных, чем в людях: десять лет для него минута. Древнюю родину, Остров Блаженных, помнят они, как вчера. Манит нас всех Океан, обтекающий Остров Блаженных. Люди забыли его -- птицы помнят. Помнит и вещий мудрец: в поисках древней родины, кружится над океаном, ищет земли, не находит её, падает в волны и, умирая, сладкозвучно поёт Гиперборейский лебедь.
   И он повёл расправленным крылом, и все вокруг замерли в ожидании какого-то чуда. И чудо тут же произошло, но другое, которого здесь не ждали. Барахтаясь в собственных крыльях, появилась женщина с явно артистическим лицом эпохи немого кино. Видимо, она не очень удачно привенерилась, и никак не могла справиться со своим равновесием. Но наконец она выпрямилась, огляделась, и театрально заломив крыло за голову, сказала: "Ах, простите, господа, я кажется не туда попала".
  -- Аллочка! - вдруг воскликнула Эмма Гольдман, выставив свои руки-крылья навстречу прилетевшей, - Аллочка Назимова! Неужели вы меня не помните?! Я делала вам первые гастроли по Америке!
  -- Ах, Эмма! Но конечно же я вас узнаю, - обрадовалась та, явно не зная что ей сказать ещё.
  -- А где же Павел Николаевич, он что, здесь не с вами? - заинтересованно полюбопытствовала Гольдман.
  -- Но что вы, - манерно отмахнулась та, - это было так давно. Я с ним так намучилась. Но слава Богу, Орленев вернулся в Россию. Опять же пил, и умер.
  -- Орленев?! - вдруг подскочил классик анархизма князь Пётр Алексеевич Кропоткин, - это был великий артист! Он был у меня в гостях, в Лондоне, и я даже показывал ему те свои карманные часики, где был спрятан план моего побега из Петропавловской крепости. Великий артист!
  -- Несчастный человек, - бросила реплику Гиппиус, - он всё строил свой театр, заложил свой хутор, театр снёс ураган, хутор не вернули, зато дали звание Народный артист России. Он, между прочим, получил монополию на "Павла I" от Дмитрия Сергеевича.
  

92.

  -- Ах, обывательщина, - отмахнулся Дмитрий Сергеевич Мережковский, скривив лицо.
  -- Да, да, господа, всё это так,.. спасибо вам, - залепетала Алла Назимова, как бы извиняясь и ища выход, - но мне надо, - завертелась она, вибрируя крылышками.
  -- Я знаю что вам надо, - сразу же нашлась Эмма Гольдман, - идёмте, Аллочка, я приведу вас в круг ваших друзей.
   И они тут же вспорхнули, и исчезли из виду.
  
  -- Так вот, господа, - снова привлёк к себе внимание Мережковский, - если "уцелевшее семя" Атлантиды - Ковчег, то последний Атлант -- Ной. "Ной - остаток ваш", - говорит Енох "Ваш", значит: "первого человечества";
   первого - "остаток", начаток - второго. "Ной утешит землю" Первый вестник Духа Утешителя - Ной, и голубь Ноя, под радугой Завета, соединяющий два мира, Атлантиду и Историю, есть Голубь Духа. "...И сказал мне Ангел: "Место это есть конец земли и неба; здесь темница Звёзд, преступивших волю Господню"". "Здесь будут заключены Ангелы, совокупившиеся с жёнами. Духи же их, принимая многие виды, осквернят людей и соблазнят их приносить жертвы бесам. Жёны же, соблазнившие Ангелов, будут Сиренами".
   Но Голицына заинтересовали сейчас не те жёны, о которых повествовал Мережковский, а эти, которые только что куда-то направили свой полёт. И мониторы тут же показали желаемую картинку, видимо обеспеченную маленькими разведчиками. Голицын даже несколько опешил, а по голове его пробежали колкие мурашки.
  -- Да, они так работают, - успокоил своего спутника Бэс, - ты только подумал и этого достаточно.
  -- Понятно, - непонятно медленно протянул подумавший.
   Но он тут же забыл обо всём, потому что перед ним раскинулся целый цветник. Или даже два цветника из самых разнообразных, самых изысканных цветов дамского общества. Но поскольку разведчик взял след Аллы Назимовой, то и Голицын попал в тот цветник, куда вошла Алла. А ей навстречу уже бежала мелкими шажками женщина с вытянутыми вперёд руками-крыльями, обиженным лицом и жалостливыми глазами с чёрной обводкой, глядящих из под низкой чёлки волос.
  -- Но наконец-то, наконец я тебя встретила, Алла, - приговаривала она на английском языке,- меня все забыли, мне так не повезло с актёрской карьерой. Но почему? Почему?
  -- Не повезло, - просто ответила Алла.
  -- Не повезло, - грустно согласилась та, - но ты меня любишь? Любишь?
  -- Ах, Джин, не надо об этом. Тем более что ты стала мисс Рудольфо Валентино, - холодно парировала Алла, слегка хлопнув своими крылышками о крылышки партнёрши, как при игре в ладошки. - И тем более, что сюда идёт твоя извечная подруга, - прибавила она и ускользнула всторону.
   Голицын торкнул Карлика локтем: "Кто это"? "Это американская актриса Джин Эккер, а это, подлетела к ней её коллега Грейс Дармонд", - скороговоркой ответил Бэс.
   Эта Грейс, выглядывая из под широких полей своей какой-то небрежной чёрной шляпы, как шпионка, взяла под крыло свою подругу Эккер, и повела её в сторону от общего собрания. Кстати, о собрании и шляпах. Большинство присутствующих здесь дам было в разнообразных шляпках, шляпах с перьями и без, беретах, экзотических тюрбанах и просто незамысловатых повязках. А кто был без головного убора, у тех была, в основном, короткая мальчиковая стрижка "паж", как заметил Голицын. "Или "гарсон", - прибавил Бэс.
   В стороне же от всех , со своей шикарной вьющейся причёской, полулежа на каменной глыбе и, запрокинув голову на согнутые крылья, задумчиво скучала Грета Гарбо.

93.

   А к Назимовой уже подлетела другая собеседница похожая на девчонку-сорванца, с неопрятными, казалось, завитушками на голове, и с весёлой беспечностью в голосе: "Ты что не помнишь меня, Алла?! Не помнишь - как Чарли на бракоразводном процессе представил тебя как причину нашего разрыва с ним?" - тараторила она жестикулируя крыльями. "Какой Чарли?" - спрашивала Алла, пугаясь наскочившей на неё незнакомки. "Чарли Чаплин! Мой муж! Мой бывший муж!" - с удивлённым возмущением прокричала та.
  -- Так ты Милдред Харрис?! - спросила Алла, словно пробуждаясь от сна.
  -- Конечно, - обрадовалась та. - Представляешь, в мою пользу присудили его фильм "Малыш", с моей гениальной игрой, так он, подлец, скрылся вместе с фильмом. И как оказалось потом, монтировал его в гостиничном номере отеля Солт-Лейк-Сити. Представляешь?!
  -- Успокойся, малыш, - сказала ей Алла, нежно касаясь кончиком крыла её носика, - наши с тобой Звёзды всё же красуются на Голливудской аллее славы.
   "А наши Звёзды не красуются на Голливудской аллее славы!" - хрипловатым голосом с вызовом сообщила дама, сидящая на камне в окружении других дам, одетая в блескучее коротенькое платье, нога на ногу так, что были видны подвязки её чёрных чулок. И что больше всего поразило Голицына - она курила. Да, курила сигарету в длиннющем изящном мундштуке.
  -- Кто она? - спросил Голицын.
  -- Голливудская бестия Таллула Бэнкхед, - пояснил Бэс.
  
  -- Я свою Звезду на любовь променяла, - всё с тем же вызовом продолжила Таллула. - Потому, что он так был похож на Джона Берримора. Я в своё время отказала Берримору, - вздохнула она, - но зато не отказала его сестрице, - захохотала она, приобнимая крылом рядом сидящую жгучую брюнетку со строго сдвинутыми бровями, - скажи, Этель?!
   В это время, сидящая по другое её крыло женщина, испугано вскочила, глаза её, полные неизъяснимого страдания, тревожно забегали и сама она как-то заметалась.
  -- Успокойся, Эва, здесь не действует Кодекс против геев и лесбиянок, - крикнула ей вслед Таллула и добавила, - да, мой папа всегда предостерегал меня от выпивки и мужчин. Но он и словом не обмолвился о кокаине и женщинах, - засмеялась она новым наигранным смехом, - слышишь ты, Эва ле Галлиен?!
  -- Сейчас Бэнкхед начнёт танцевать свой так называемый "китайский классический танец", - беспристрастно и ни к кому не обращаясь, произнесла дама с тонко выщипанными бровями и большими безразличными глазами.
  -- Это Эстель Уинвуд, - пояснил Бэс не дожидаясь вопроса от пассажира.
  -- Тоже из Голливуда? - всё же спросил пассажир.
  -- В этом круге все из Голливуда, - закончил тему Карлик.
  -- Теперь она не раздевается до гола в своём китайском танце, - сказала поодаль сидящая женщина похожая на мужчину-ковбоя, по одежде, и на породистую лошадь, по виду, - теперь она становится на голову, чтобы показать всем, что на ней нет нижнего белья.
  -- Что это за дама такая? - удивился Голицын.
  -- Это английская писательница Вита Сэквилл-Уэст, - просто ответил Бэс.
  -- А что за странное создание с нею рядом, смотрит на неё как преданная собачонка?
  -- Всё-то вы замечаете, - съехиднячил Бэс, - это её любовница Вайолет Трефусис. Когда она вышла замуж за Дениса Трефусиса, в этот же вечер Вита увезла её в отель, и лишила девственности. Вот такая история, чтоб вы знали, - с издёвкой закончил Бэс.
  

94.

  -- А они и похожи друг на друга, - простовато заметил Голицын, - и эта третья что с ними рядом сидит.
  -- Это молодая Вирджиния Вулф. Хотя, они тут все молодые, в самом соку.
  -- Как, та самая Вирджиния Вулф?! - изумился Голицын.
  -- Та самая, писательница, - нехотя отвечал Карлик.
  -- Как и она тоже с ними?!
  -- С ними.
  -- Да! Я должна была играть Скарлетт в "Унесённых ветром", - с новой силой продолжила свою тему Таллула Бэнкхед, - а не эта Вивьен Ли! Меня уже утвердил на роль этот продюсер. Этот, ну... ес Дэвид Селзник. Вот она знает, - указала Таллула на милую женщину с широкой улыбкой и добрыми глазами, - Она Мансон, она сыграла в этом фильме проститутку. Скажи Она!
   Милая женщина Она Мансон молча утвердительно кивнула головой.
  -- Да. Но я предпочла любовь, - раскачиваясь из стороны в сторону, продолжала свою речь Бэнкхед, - я выпала из обоймы на целых полтора месяца, которые провела в Коннектикуте в объятиях Джона Эмери. А потом была наша свадьба. Да. И это был не лавандовый брак! Как у некоторых здесь.
   На эту реплику все женщины разом и многозначительно посмотрели в сторону выступающей. Повисла тяжёлая пауза.
   Голицын, в свою очередь, вопросительно посмотрел на Бэса.
  -- Лавандовый брак, - с некоторой неловкостью стал объяснять Карлик своему спутнику, - это, когда он гей, а она лесбиянка. Не во всех случаях так, но в основном. Короче, вроде ширмы, как у вас говорят, - недовольно закончил Бэс.
  
   Где-то громыхнуло и вздрогнула венерианская почва.
   Голицын слегка напрягся. Но в это время, сюда, чёрной птицей влетела та самая Мерседес де Акоста. Она как хищник пропарила несколько кругов над сидящими птичками, и опустилась прямо перед Гретой Гарбо, припав на колено.
  -- Забудем о белых лилиях, мой "мистер тоска", - сказала она, обращаясь к кинодиве, - прими от меня наши любимые розовые фиалки.
   И она протянула ей скромный букетик розовых фиалок. Та лениво приподняла свои густые ресницы, холодно посмотрела на фиалки, медленно приняла их из рук Мерседес, понюхала, улыбнулась, и сказала гипнотическим голосом: "Какое всё таки красивое и точное слово придумали эти русские - "тоска"". Притянула к себе эту чёрную птицу, обвила её своими оранжевыми крылами, и они пошли в танце. Сперва незаметно, едва двигаясь, но потом, развивая только им известный сюжет, задвигались явно, широко, то приподнимаясь над всем кругом собравшихся здесь, то вновь опускаясь вниз на застывшую горную лаву планеты Венера.
  -- Ай! - громко вскрикнула Алла Назимова, от того, что на неё налетела, засмотревшаяся на танцующую пару, Эва ле Галлиен.
  -- Ой, прости, прости меня, Алла, - защебетала ещё больше испугавшаяся, и совсем уж растерявшаяся Эва.
  -- Эва? Эва ле Галлиен?! - неожиданно обрадовалась Назимова. - Здравствуй, прелесть моя, здравствуй.
  -- Да, конечно, - совсем уж растерявшись щебетала та, - я только хотела тебе сказать,.. сообщить... Ты наверняка не знаешь,.. а я дожила до... приличного возраста.
  -- Что такое? - театрально спросила вдруг Алла.
  -- Ничего такого, - стала брать себя в руки Эва, заговорив вдруг поставленным голосом, - я только хотела тебя порадовать. Помнишь, у тебя была подруга актриса Эдит Лакетт?

95.

  -- О, Эдит, - наиграно воскликнула Алла.
  -- Но дело не в ней, - остановила её Эва, - ты была крёстной матерью её дочки Нэнси.
  -- О, Нэнси, - снова воскликнула Алла.
  -- Так вот, Нэнси стала первой Леди Соединённых Штатов Америки!
  -- Как первой леди, почему первой леди? - изумилась Назимова.
  -- Потому что была женой сорокового Президента США Рональда Рейгана, который объявил СССР "империей зла", и тот вскоре рухнул! - драматическим голосом объявила Эва ле Галлиен.
  -- Как, он всё же рухнул?! - неожиданно откликнулась на сообщение, танцующая с Мерседес, Грета Гарбо. - Так им и надо. Они не пускали фильмы с моим участием, как мне сообщили, потому что я сыграла железную комиссаршу Нину Якушеву у Любича в "Ниночке". Но да дело не в этом. На это мне плевать.
   И она тут же прервала свой танец, отстраняясь от партнёрши со словами: "Прости, я устала".
  -- Неужели им не понравилось как ты сыграла, - комплементарно спросила оставленная Мерседес.
  -- Я за эту роль была номинирована на "Оскар" - грубовато ответила Гарбо. - Просто там высмеивались большевики, реквизировавшие все ценности после своей великой революции, и пожелавшие продать эти ценности на Запад, чтобы сделать барыши.
  -- Какие барыши?! Я вас умоляю, - вдруг заговорила Эмма Гольдман, до этого молча и зорко рассматривавшая через пенсне, собравшихся здесь женщин, - Советам нужно было поднимать тяжёлую промышленность, и они продавали всё что имело здесь цену. А кто мешал им в этом там, как например учёный искусствовед Николай Сычёв, они объявляли "русским фашистом", и расстреливали. Но всё это им не помогло. Тогда они додумались до ГУЛАГа, и пол страны за бесплатно делали им индустриализацию.
  -- Я повторяю, мне на это плевать, - властным голосом произнесла Гарбо, - меня взбесило то, что меня водили за нос, когда я узнала о распродажи картин из Ленинградского Эрмитажа. И это было ещё до съёмок "Ниночки". Меня интересовала картина Тициана "Венера перед зеркалом". Каких только фамилий мне не называли тех, кто участвовал в этой сделке, и кто мог бы мне посодействовать. То какой-то армянин по национальности и турецкий под­данный по рождению, гражданин Великобритании, с иранским дипломатическим паспортом, Гюльбенкян из Парижа. Затем какой-то Менсфилд и Хеншел, и кого только ещё не обещали мне в помощь. И только потом выяснилось, что моя "Венера" и все остальные шедевры Эрмитажа давно куплены Эндрю Меллоном. Вот что меня до сих пор бесит.
   Она замолчала, красиво откинув назад голову и, как бы встряхнув причёску, сказала: "Ладно. Я думаю, мне пора вернуться домой ", - и пошла к своему камню.
  -- Да, ты же у нас любишь одиночество, - пустила ей в след Мерседес де Акоста.
  -- Я так не говорила, - не оборачиваясь парировала Гарбо, - я просто хочу побыть одна.
  -- Вот, в этом вся она и есть, - сказала Мерседес, обращаясь к Назимовой и Эве ле Галлиен, - она интересуется лишь деньгами, своим здоровьем, сексом, пищей и сном.
   И тут, хлопоча крыльями, влетела в круг Марлен Дитрих. Она была переодета во всё чёрное: платье с чёрным опереньем по груди и рукавам, перчатки в чёрную крупную сетку, такая же вуаль, спадающая на лицо от облегающей голову шляпки, как шапочка пловчихи, но, как бы, из чёрных листьев. Она подошла к Мерседес протяжной походкой
  

96.

   своих длинных ног, обвила её талию, как будто заманивая её в свою чёрную сеть, повела в танец, раздевая ту своими неповторимыми глазами, и говоря в лицо ей тет а тет:
  -- Хочешь я открою тебе одну маленькую пикантную тайну?
  -- Хочу, - подыграла ей Мерседес, - я люблю тайны, особенно пикантные.
  -- Однажды, я попала в одну маленькую больничку недалеко от Санта-Моники, - мило начала свой рассказ Марлен Дитрих, - и вдруг там, мне сообщают, конечно по секрету, что у них в больнице лечится Грета Гарбо, - и прибавила, пуская звук в нос, - заражённая дурной болезнью.
   И она запела, оформляя их танец как бы музыкальным сопровождением.
  -- А ты, Марлен, тоже? - теперь спросила Мерседес.
  -- Что тоже? - не поняла та.
  -- Лечилась там от дурной болезни?
  -- Ну что ты, - возмутилась Дитрих, - у меня была простая ангина.
  -- Ну, ангина так ангина, - улыбнулась Мерседес. - Просто все мужчины Греты Гарбо, после неё, как правило, попадали в твои сети. Вот я и подумала.
  -- Какие мужчины, любовь моя?! - сыграла удивление Марлен, широко, как тигриные пасти, раскрыв свои глаза, и тут же зашторив их тяжёлыми веками.
  -- Ну как же, а партнёр и любовник Греты, красавец Джон Гилберт, который, кстати, умер в твоей постели, - не жалея подруги, с упрёком, говорила Мерседес. - А этот, ученик знаменитого русского Вахтангова, режиссёр Рубен Мамулян.
  -- Довольно! - резко оборвала её Марлен, и оттолкнула от себя. - Ты мне надоела. Меня ждёт муж и дочь, - громко, и как бы для всех, объявила она. - И прошу меня больше не беспокоить! - бросила она в сторону Мерседес, и зашагала прочь широким шагом своей протяжной походки.
   А Мерседес де Акоста, даже не дожидаясь, когда Марлен вовсе удалится из виду, со словами: "Аллочка, дружочек мой, здравствуй", плавно перешла к Назимовой, вручив ей шикарную красную розу, и тут же завладев растаявшей Аллой, повела её в медленный обволакивающий нежностью танец. Эва ле Галлиен, которую Мерседес, казалось, совсем не заметила, чуть не наступив на неё, осталась стоять на месте, как оплёванная. Глаза её и без того полные драматизма, и всё лицо её, стали совсем трагическими. Она будто окаменела на месте, в своём простеньком тёмном платье, с узорчатой цепью на шее, заканчивающейся большим фигурным крестом поверх платья ниже груди.
   "А кто она, эта Эва ле Галлиен?", - заинтересовался Голицын. "Звезда бродвейской сцены" - просто ответил Бэс.
  -- А я всегда с особым чувством вспоминаю военное время, - явно поставленным театральным красивым низким голосом сказала женщина с крупными чертами лица, в свободном жакете с большими пуговицами, - я была счастлива.
   "Это "первая леди американского театра", как её называли, Кэтрин Корнелл. А рядом с нею её верная подруга, актриса и бард, как теперь бы сказали, Нэнси Гамильтон. Потому что с Кэтрин тот самый случай - у неё муж гей" - аккуратно объяснил Бэс, не дожидаясь вопросов своего спутника.
   Нэнси действительно сидела с гитарой и что-то тихо наигрывала.
  -- В 42-ом году мы играли Чехова "Три сестры" сборы от которых, шли в помощь фронту, - продолжала свои счастливые воспоминания Кэтрин Корнелл, - я играла Машу. На премьере была Элеонора Рузвельт и Советский посол. Успех был колоссальный! Сборы огромные! И рекорд - мы играли его 122 раза! А в 44-ом году нас перебросили в Европу, на фронт. Генералы просили сократить любовные сцены, боясь , что солдаты не высидят три часа. Но генералы ошибались. Нас принимали на ура. После войны я получала мешки писем от тех солдат, с благодарностью за пробуждение любви в жестоких условиях и за подарок женственности. И писали не только они, но и их матери, жёны, подруги. Ведь в 44-

97.

   ом, 45-ом годах мы играли во многих местах: начали в Санта-Марии, недалеко от Неаполя; потом был Рим, Флоренция, Сиена, Дижон, Марсель, Версаль, Париж.
   На слове Париж дико взвыла всё та же Таллула Бэнкхед:
  -- Будь проклята эта война! - кричала она заламывая руки-крылья. - Она отняла у меня Напье Алингтона! Моего несравненного капитана королевских ВВС. Он сражался в Первую мировую и остался жив. Так нет же они развязали Вторую!.. И он погиб.
  -- Он умер в Египте, - в своей безразличной манере произнесла Эстель Уинвуд.
  -- Он погиб! в Египте, - наступила на неё Таллула., и зарыдала.
   И тут вдруг опомнилась Эва ле Галлиен, что стояла окаменев, посреди происходящего здесь. Она резко оглянулась на рыдающую, и мигом оказалась на прежнем своём месте, рядом с Таллулой Бэнкхед, обнимая и успокаивая расстроившуюся подругу. Но не тут-то было, со своего места вдруг сорвалась Кэтрин Корнелл, подлетела к Таллуле Бэнкхед, вырвала ту из рук Эвы ле Галлиен, и стала заводить её на свинг, со словами: "Я конечно не Марта Грэм, но кое что умею". И та мало-помалу начала поддаваться ритму партнёрши и засвинговала вместе с нею, распаляясь всё сильней и сильней, и казалось, что где-то здесь играет целый оркестр Гленна Миллера свою "Чу-Чу".
   Этому зажигательному ритму тут же подчинилась танцующая пара Мерседес и Назимова.
  -- Я всегда отстаивала свободу, - вскричала свингующая Мерседес, - я стояла на стороне Испанской Республики, борющейся с фашизмом! Я всегда была за освобождение женщины, за равные права с мужчинами, что доказали мы в испытаниях ещё той - Первой мировой войны!
  
  -- Конечно, этот Эндрю Меллон был миллиардером, министром финансов, - заговорила Грета Гарбо, полулёжа на своём камне, - а ведь я пересекалась с ним, когда он был послом США в Лондоне. Хм. Теперь уже дело прошлое, но я, можно сказать, спасла Мир. Я помогла выкрасть Нильса Бора из оккупированной фашистами Дании. А так же вывести из строя завод по производству "тяжёлой воды". Да. Потому что я была дружна с королём Швеции и с королём Дании. Вот и всё, - загадочно закончила она свою внезапную, но спокойную речь.
  
  -- У меня были замечательные друзья, - снова вскричала свингующая Мерседес, - Игорь Стравинский, Сара Бернар, Элеонора Дузе, Роден, Пикассо! Я первой заметила молодого, тогда ещё никому неизвестного, художника Энди Уорхола, который подарил вторую жизнь этой милашке Мэрилин Монро, благодаря своему оригинальному рисунку, который теперь известен всему Миру!
   Голицын встрепенулся услышав имя Мэрилин Монро, и панически стал искать глазами ту, среди этих женщин. "Не ищи , - сказал Бэс, - её тут нет". "А где же она"? - испугался Голицын. "Не знаю. Она такая шебутная, как у вас говорят. Мало ли куда её занесло". "А это что за девушка такая"? - спросил Голицын, на глаза которого попалось скромное существо, в белой простенькой кофточке, с открытым очень симпатичным личиком, с печальными глазами, и седевшее как бы в своём углу. "О, это Мод Адамс, Мод Юинг Кискадден. Тоже Звезда бродвейской сцены. Имела бешеный успех и неслыханный по тем временам гонорар в 20 тысяч долларов за месяц. Но на пике славы покинула сцену, уединилась в деревне, подарив своё имение монахиням Ордена сестёр Сионской горницы. Она с ними дружила. Там и похоронена." - вот так сразу выпалил Бэс на одном дыхании. - "Что, нравится"? - тут же прибавил он. "Да, - протяжно и задумчиво произнёс Голицын, - нравится".
   И вот тут, именно к ней, к этой девушке подскочила Мерседес, со словами: "Но что ты всё скучаешь, монашенка моя? Пошли, пошли со мной. Пошли с нами", - и вовлекла её в свой танец втроём, вместе с Аллой Назимовой.

98.

  -- Я испробовала разные способы секса. Обычная поза вызывает у меня клаустрофобию, а от остальных затекает шея, - кричала Таллула Бэнкхед, переходя на акробатический рок-н-ролл.
   А снова оставшаяся в одиночестве Эва ле Галлиен, вдруг поднялась на высокий камень, стала на нём, подняв руку-крыло вверх, как актёр древнегреческого театра, и громко продекламировала: "О, если бы у меня сейчас был футляр с револьверами!.."
  -- Ну перестань, Эва, - наконец обратила на неё своё внимание Мерседес, - ты всё превращаешь в трагедию Ибсена. Это старо и всем надоело! Я написала для тебя две шикарных пьесы "Сандро Боттичелли" и "Жанна де Арк".
  -- Которые с треском провалились! - тут же прервала её Эва, и выставила в сторону авторши указующий перст.
  -- Надо было лучше играть, а не на меня дуться, - говорила Мерседес, двигаясь уже в сторону Эвы. - Играть по-новому, в стиле Арт-нуво, как музыка Стравинского, как "Русские сезоны" в Париже! Ладно, подруга, - сказала она уже совсем другим тоном, - забудем раздоры, и снова полетим в Париж. Ты помнишь Париж? О, Париж!
   И она подхватила растерявшуюся, и совсем уже ничего не понимающую Эву ле Галлиен, и они полетели... И прилетели в тот другой цветник.
   Да, это был действительно цветник! Здесь были дамы в роскошных туалетах. Длинные шикарные платья со шлейфами, веера и шляпы с широченными асимметрично загнутыми полями, страусинными и ещё чёрт знает какими разноцветными перьями. И всё это было в плавном неспешном движении. Дамы танцевали что-то вроде менуэта, двигаясь по кругу, и меняя партнёрш. Среди них явно царила одна, в богатом тёмно-зелёном приталенном длинном платье расшитом неимоверным, но неброским, рисунком, с золотистым пояском на завышенной талии, умеренно декольтированном и с шлейфом внизу. Впрочем, декольте явно было более глубоким, потому что на грудь спадала этакая накидка, как манок. Эта дама была без шляпы, но с высокой причёской, схваченной тонкой сверкающей деадемкой посередине, а завитушки локонов обрамляли её царственное лицо.
   Голицын вопросительно посмотрел на Карлика. "О! Да это же весь цвет парижского салона Натали Барни, - воскликнул Бэс, - этакий "Парижский Лесбос", как его называли. А это, вышагивающая в центре своего цветника, сама Натали Клиффорд Барни"!
  
  -- Я помню то далекое время, когда впервые увидела ее, и, когда мои глаза встретились с её неумолимыми глазами цвета стали, такими же пронзительными и голубоватыми, как лезвие клинка, по спине пробежала холодная дрожь , - задумчиво говорила милая молоденькая женщина в мужском длинном платье, не глядя на свою партнёршу, а глядя в сторону Барни, - Очарование опасности исходило от неё и сводило меня с ума.
  -- Что ты, что ты, милая, - прервала её хозяйка салона, слегка похлопав в ладоши, - мы же сейчас не обсуждаем роман Рене Вивьен "Мне женщина явилась". Так что, пока помолчи, милая Рене.
   И Натали Барни, плавно войдя в менуэт с явно кокетливой, празднично разодетой дамочкой, в воздушной бело-розовой шляпке, как бы извиняясь, сказала той: "У неё было худощавое тело и очаровательная головка с прямыми, почти бесцветными волосами, карими глазами, в которых часто загорался огонёк радости, но когда её прекрасные, тёмные веки закрывались, они были красноречивее глаз - они говорили о душе и поэтической меланхолии, которые я искала в ней".
   Но милая Рене Вивьен, в своих странных бриджах, чёрных чулках и мужских остроносых башмаках, печально продолжила: "Для меня не гордость любви, не слава

99.

   и не радость мне полыхали в похвале излишней -/мне покой в углу потемневших/
комнат, где разлюбили
  -- И не стихи твои мы будем обсуждать, Рене, - снова прервала её Барни, - а что мы сегодня будем обсуждать? Может роман Рэдклифф Холл "Колодец одиночества"?
  -- Я танцовщица и куртизанка, - улыбаясь, ответила ей партнёрша в весёленьком наряде, - и в ваши писательские дела не лезу.
   Голицын вопросительно посмотрел на Карлика. "Ну, это же Литературный салон" - недовольно пояснил тот. "А это, в паре с Барни, Лиана де Пужи, - продолжил Бэс, удовлетворяя молчаливые вопросы своего спутника, - Знаменитейшая куртизанка Парижа! В своё время, эта Натали Барни требовала у своего жениха три миллиона долларов на её содержание".
  -- А я играла роль куртизанки, - манерно произнесла высокая тонкая женщина в странном восточном наряде, с чалмой и пером на голове, - в постановке великого Всеволода Мейерхольда, по пьесе де Аннунцио, - поясняла она, - в Париже в Русских сезонах.
  -- Кто не знает, - похлопала в ладоши хозяйка, - это знаменитая танцовщица из Русских сезонов Ида Рубинштейн, браво, браво.
  -- А может, мы обсудим сегодня твой роман, Натали, "Размышление Амазонки", - мрачно проговорила дама одетая во всё чёрное, с чёрной же вуалью закрывающей лицо её, и стоящая поодаль на тёмном фоне огромной каменной глыбы.
   "Это знаменитая художница Ромейн Брукс", - тут же пояснил Бэс, - она знаменита тем, что писала портреты всех подруг Барни, и что сама была её постоянной подругой. Впрочем, как и подругой вот этой Иды Рубинштейн".
  -- А точнее, обсудим то, что не вошло в твои литературные романы, - продолжила дама под чёрной вуалью. - Ну, например: как вот это милое создание, - указала она на Рене Вивьен, - фактически покончила с собой из-за тебя.
  -- Но, что ты, что ты такое говоришь, Ромейн, - похлопала в ладоши Барни, и тут же перешла к Вивьен. - Мы так нежно дружили, правда, мой мальчик? Ты помнишь, помнишь наше путешествие на остров Лесбос? Наше поминание Сапфо? И море то и звёзды те.
  -- Да-да, и море и звёзды, - не унималась Ромейн Брукс, - и ты стала Звездой после смерти этой наивной поэтессы. Из простой... Натали ты сразу стала знаменитой Натали Клиффорд Барни! Вон сколько у тебя поклонниц.
  -- И ты в их числе, дорогая, - между прочим парировала хозяйка салона.
   Голицын млел от французской речи этих дам. Млел и возбуждался, и снова млел.
  -- Это неправда! - раздался вдруг звонкий голос, и в круг влетела блистательная женщина в чёрном фраке с короткой гладкой причёской и дымящейся сигарой у рта. - Лиана де Пужи скромничает, она не только танцовщица и куртизанка. Она тоже кое что написала, - и женщина эта, тут же подхватила упомянутую куртизанку и повела её в широком вальсе, планируя фалдами фрака, и, продолжая свою звонкую речь, - взять хотя бы её роман "Сапфическая идиллия"! Или другой какой хотите. Но не о ней сейчас речь, - вдруг прервала свой танец фрачная дама, тут же переходя к другой партнёрше. - Среди нас есть настоящий писатель, господа. Вот она. Моя Колетт.
   И она протянула свои руки-крылья навстречу мило улыбающейся, стыдливо отводящей в сторону свои невинные глаза, в воздушном платье с бесстыдно глубоким декольте и роскошной грудью, дамочке.
  -- Высокочтимые мои коллеги, - в свою очередь заговорила милая дамочка Колетт, - позвольте вам представить: Матильда де Морни маркиза де Бельбёф! Но для меня она просто Мисси.
  

100.

  -- Так вот, - твёрдо сказала Мисси, уверенно взяв подругу свою под спинку, фиксируя фигуру для танца, - уж если говорить здесь о каком-либо произведении, то конечно же о её "Клодине", - и резко развернув партнёршу, повела её в ритме страстного танго.
  -- Да, но "Клодину", если мне не изменяет память, написал её муж Вилли, - с весёлым сарказмом произнесла Барни.
  -- Её бывший муж Анри Готье-Вилларс, использовав жену как рабыню, фактически украл авторство у Сидони-Габриель Колетт, и это всем теперь известно, - танцуя, парировала Мисси, - и она оставила Вилли, и ушла в актрисы. Конечно, её бургундский акцент не позволял играть большие драматические роли, и вот тут-то я пришла ей на помощь. Я написала пантомиму, и мы взорвали Мулен Руж!
   И тут все дамы оживились, затараторили, захлопали в ладоши, переведя своё внимание на танцующую пару. "Расскажите, маркиза! Просим, просим! Ну же, ну"!
  -- Слушайте же, - как заклинание произнесла маркиза де Бельбёф, не выходя при этом из ритма танца, - это действо называлось "Египетский сон". Перед нами гробница в египетской пирамиде. Туда проникает юноша-орхеолог. Красавец. В моём исполнении конечно. Он осматривает усыпальницу фараонов и вдруг! Перед ним саркофаг, а в нём лежит мумия завёрнутая в покрывала конечно. И дальше всё происходит как в сказочном сне. Мумия оживает, поднимается, сбрасывает с себя покрывала, медленно, постепенно, одно за другим. Пока не остаётся полностью обнажённой. Она оказывается писаной красавицей. Юноша влюбляется в неё, без памяти конечно. Он целует её! Целует её губы, шею, груди, и всю, всю её целует. Публика замерла, и ошалела. Потом гвалт, свист, и прочие неистовства. Вызвали полицию. Публику разогнали, спектакль закрыли. Но это уже не имело никакого значения. Колетт на следующий день стала знаменитой.
   Дамы в шумном восторге зааплодировали.
  -- Но прошу обратить внимание на мою сноску, - остановила их восторг Мисси, - это был первый в мире публичный стриптиз и первое в мире живое эротическое шоу!
   Дамы кричали "Браво!", и снова аплодировали.
   Голицын же с восторгом наблюдая за дамой во фраке, произнёс: "Ах, какая всё таки блистательная женщина, эта маркиза де Бельбёф! Чувствуется порода"!
   "Так она из рода князей Трубецких, - просто пояснил Карлик, - младшая дочь Софьи Сергеевны Трубецкой, в замужестве графини де Морни. Между прочим, внебрачной дочери царя Николая I-го" - заговорчески закончил он. Но Голицын в изумлении перевёл вопросительный взгляд на Карлика, и смотрел так не моргая. "Короче, мать той самой Софьи Сергеевны - Екатерина Петровна Мусина-Пушкина была фавориткой царя. А Трубецкие тут не при чём" - махнул своим лапищем Карлик. "Ну, теперь-то я понимаю, - медленно закивал головой Голицын, - то-то я и смотрю"...
  
  -- Так вот, почтенные вы наши литераторши, именно Сидони-Габриель Колетт стала знаменитой писательницей, в честь которой названа площадь в Париже напротив театра Комедии-Франсез, - сказала, и закончила свой танец Мисси маркиза де Бельбёф.
  -- Вы ещё забыли сказать, мадам, что наша милая Колетт была президентом Гонкуровской премии, и является кавалером Ордена Почётного Легиона, - бойко произнесла ворвавшаяся сюда женщина.
  -- Я таких мелочей не запоминаю, - не растерялась Мисси.
  -- Забудем, забудем, - на ходу согласилась ворвавшаяся, и тут же объявила, - дамы и господа, встречайте! Русский балет Сергея Дягилева!
  
  

101.

   "Кто такая?!" -возмутился Голицын. "О, это знаменитая Виннаретта Зингер, во втором замужестве - княгиня Эдмон де Полиньяк, - сразу же стал пояснять Карлик, - двадцатый ребёнок Исаака Зингера. Ваши бабушки, небось, шили на его знаменитых машинках"! " Мои бабушки не шили ни на каких машинках" - огрызнулся тот. "Короче, она известный меценат в строительстве домов для малоимущих, больниц и прочего. Но главным её детищем было авангардное искусство. Особенно музыка. Помогала Стравинскому, Дебюсси, Прокофьеву. И вот - Дягилеву. И его Русским сезонам".
   Присутствующие здесь дамы уже кричали "браво", и в круг цветника, словно празднично украшенный корабль, вплыло целое архитектурное сооружение. Мужчины-танцовщики несли на вытянутых вверх руках женщин, видимо балерин. Но самое интересное, что каким-то образом, среди женщин тех возвышался сам Сергей Дягилев, одетый в шикарный костюм, с тростью в открывшейся руке, и в шляпе на голове.
   Но вот, под рукоплескания и крики "браво", сооружение это изящно разлетелось, и рассыпалось.
  -- Спасибо, господа, спасибо, - говорил Дягилев, раскланиваясь во все стороны. - Мой поклон дамам, - прибавил он, приподняв шляпу, и поклонившись. - Надеюсь твоей венгерки здесь нет, - вполголоса, и продолжая улыбаться публике, спросил он Вацлава Нижинского. Которого Голицын сразу же узнал. И вообще, он быстро разобрался кто есть кто, без подсказки Бэса.
  -- Её здесь нет, - отвечал тот, - но, Сергей Павлович, всё уже говорено обговорено. Всё уже сбылось и совершилось.
  -- Ничего ещё не совершилось, - твёрдо, но тихо возразил Дягилев, - я кое что знаю, - загадочно сообщил он. И тут же, обращаясь к публике, громко сказал, - Попросим нашу несравненную госпожу Кшесинскую представить нам что-нибудь из её репертуара!
  -- "Русскую"! - воскликнул Михаил Фокин, танцор и выдающийся постановщик Русских балетов в Париже. - Вы так феноменально танцуете "Русскую", как никто другой, поверьте мне, - бросил он леща Кшесинской.
  -- Спасибо за комплимент, милый Михал Михалыч, но я не в том костюме, - с весёлой кокетливостью отозвалась Кшесинская, одетая в очень приталенное тёмное платье с разными рюшечками и цветами, а на голове у неё была маленькая игривая шляпка поверх высокой причёски.
  -- Это ничего, - тут же уверил её Фокин, - я вам даже аккомпанемент устрою, - и он как фокусник достал из-за спины балалайку, тут же пробуя какие-то наигрыши.
  -- Какая прелесть, - по-детски изумилась Кшесинская, - вы играете на балалайке!
  -- Играю, играю. А вы давайте пляшите.
  -- Ну нет, начинать с "Русской" это нехорошо, - капризно увернулась балерина. - Начните вот, с Ани Павловой, она у нас тоже прима и очень великая.
  -- Нет, - резко перебил её Фокин, - тогда пусть начнёт Карсавина своим знаменитым "Вальсом".
   И Карсавина, не говоря ни слова возражения, тут же пошла вальсировать в своём кремово-золотистом платье, расшитом розами, играя длинным шлейфом и огромными перьями на шляпе. Она плавно летала по этой импровизированной венерианской сцене, движения её были обольстительны, а взгляд её больших глаз с поволокою прибавлял танцу ещё больше эротичности. И вот уже своим невероятным прыжком влетел в её танец Нижинский, то поддерживая балерину своими руками-крыльями, то кружась, и летая вокруг неё.
   И вдруг, обнаружила себя Мерседес де Акоста, вновь забыв о своей подруге Эве ле Галлиен, оставшейся стоять в стороне в полном одиночестве. Она, Акоста, в чёрном своём одеянии, опять же как хищная птица, устремила свой взгляд на танцующую Тамару Карсавину, и ждала. Выжидала.

102.

   Но тут появилась другая компания женщин, уже совсем в других нарядах, и не такая шумная. Шумела только одна из них, шедшая впереди, в странной полосатой чёрной кофте, с небрежно свисающими на грудь кольцами бус, а на голове у неё было что-то вроде морской фуражки с белым верхом, кокардой, но без козырька и одетой набекрень.
  -- Смотрите каких манекенщиц я вам привела, - громко сообщила она с порога, - всё графини да княгини, баронессы да виконтессы. Но эти русские женщины с особым элегантным шармом покорили меня. Покорили навсегда. Это говорю вам я - Коко Шанель!
  -- Фу, какая бестактность! Прервать такой танец, - вспыхнула де Акоста, тут же подлетев к Карсавиной, уже с шикарной красной розой в руке, встав перед ней на колено, и, говоря комплименты, ловко подхватила балерину под крыло, и увела её в сторону.
  -- "И вот, в этот город робкой поступью вошла русская эмигрантка: в своё время её мать и бабушка одевались у Ворта и Пуаре, а эта юная русская женщина только что вырвалась из ада революции и гражданской войны! Еще недавно служила она сестрой милосердия на фронте у Деникина и в английских госпиталях в Константинополе. Она вошла в столицу женской элегантности и постучалась в двери роскошного maison de haute couture. И массивные двери перед ней открылись, и она покорила все сердца..." Это я вам из парижского журнала , - как ни в чём не бывало продолжала Коко Шанель, - как говорят русские "прошу любить и жаловать": княгиня Надежда Щербатова, княгиня Мия Оболенская, княгиня Елизавета Белосельская-Белозерская, Ия Ге леди Абди, княжна Натали Палей,. О, а это мои конкуренты: князь Феликс Юсупов со своей женой Ириной Романовой, создатели модного дома "ИРФЕ".
  -- Тот самый князь Юсупов?! - радостно спросил женский голосок из литературного кружка Барни.
  -- Да, да тот самый, - тут же ответила Коко Шанель, - только князь меня просил не перепутать фамилию, что бы не случился казус какой произошёл с ними в Америке.
  -- Ой, а что произошло в Америке? Какой казус? Расскажите, - раздался тот же голосок.
  -- Но это пусть сам князь расскажет, если захочет, - отмахнулась Коко.
  -- Расскажите, князь, просим! - раздалось уже множество женских голосов.
  -- Не стоит, ничего интересного, - скривил улыбку князь.
   Но публика уже не унималась.
  -- Ну хорошо, хорошо, - наконец согласился он. - Дело было в Америке: давали банкет в Иринину честь. Роскошный дом, блестящий приём. Поднялись мы по круговой беломраморной лестнице. Наверху встречала хозяйка с видом торжественным - видимо, в силу торжественности момента. Она ввела нас в залу, где гости стояли полукругом, как на официальных приёмах. Ирина перепугалась, увидав, что все взгляды нацелены на нас, и заявила, что уходит. Я свою жену знал. Слово у нее не расходилось с делом. И не было бы счастья, да несчастье помогло - самым неожиданным образом. Выйдя на середину залы, хозяйка величественным жестом указала на нас и громко возвестила: "Князь и княгиня Распутины!" Гости обомлели. Нам было страшно неловко, больше даже за хозяйку, чем за себя. И, однако ж, комизм ситуации перекрыл всё. На другой день о "чете Распутиных" рассказали газеты. Хохотал весь Нью-Йорк. Мы стали популярны, как кинозвёзды, как слон в зоопарке.
   Дамы литераторши весело смеялись, остальные так себе.
  
  

103.

  -- Я вас, князь, не принимаю, - как вызов бросила Кшесинская Феликсу Юсупову, - за то, что вы втянули в эту кровавую авантюру бедного Дмитрия Павловича! Он всю жизнь тяготился этим.
   На этот выпад прославленной балерины, Ирина крепко взяла под крыло своего мужа, и Юсупов не стал ничего отвечать.
  -- Ну ладно, мне пора, дальше вы сами тут..., - безразлично сказала Коко Шанель, и улетела, прошумев кольцами своих бус.
  
  -- Зачем здесь русские? Я боюсь русских, - из под чёрной вуали, как из преисподней, раздался голос Ромейн Брукс.
  -- Это нас ни сколько не удивляет, - с весёлостью отозвалась Колетт, - ты ведь как надела траур в 42-м, когда Гитлера разбили под Сталинградом, так до сих пор и не снимаешь его.
  -- Ну и что, - раздался уверенный мужской голос, - я вот русский, а во время войны сражался в России против Сталина.
   Все с любопытством посмотрели на элегантного мужчину, стоявшего несколько в стороне от собравшихся здесь.
  -- Простите?.. - вопросительно посмотрела на него Колетт.
  -- Это я прошу у вас прощения, за то что вторгся в ваш разговор, - склонил повинную голову мужчина.
  -- А с кем, собственно, имеем честь? - заинтересовался вдруг князь Юсупов, - и что вы хотели поведать нам о ваших боевых подвигах в России?
  -- Меня зовут Григорий Павлович. Мой отец граф Павел Константинович Ламздорф, был секретарём Сената, а двоюродный дедушка, Владимир Николаевич, с 1900 по 1906 год занимал пост министра иностранных дел России. Семья моей матери, Натальи Николаевны Хвостовой, дала России двух министров юстиции и одного - внутренних дел. Последний, Алексей Николаевич, доводился мне дядей и был убит большевиками в 1918 году.
  -- Ах, Боже мой, эти убийства, эти расстрелы! - вскричала, и заметалась Кшесинская. - Я вспомнила вдруг с какой болью читала я дневник Государя: его записи, относящиеся к тому лету в Красном Селе, когда он был ещё Наследником и мы ещё могли только встречаться при людях. Сердце тогда подсказывало мне правду о чувстве Наследника ко мне. Мог ли он думать в тот вечер, что эти драгоценные для меня строки его Дневника через полвека попадут мне в руки, когда его уже давно не будет на свете?
  -- Простите, вы Матильда Кшесинская? - очень заинтересованно спросила Натали Палей, на плечи которой была накинута серая шубка поверх длинного вечернего платья.
  -- Да, я заслуженная артистка Императорского театра, - почему-то насторожилась та.
  -- Видите ли, я Наталья Палей, дочь Великого Князя Павла Александровича Романова, которого большевики расстреляли в Петропавловской крепости, и это я знаю, - стала обстоятельно объяснять княгиня, - но мой брат Владимир Палей был убит большевиками в Алапаевске, вместе с Великим Князем Сергеем Михайловичем Романовым, с которым вы были дружны, насколько я знаю.
  -- Да, да, - жалобно отозвалась Матильда, - когда Ники женился на Принцессе Дармштадтской, Сергей Михайлович стал рядом со мной, и поддержал в трудные для меня дни, и потом... Их всех убили! - подняла она перепуганные глаза на свою собеседницу. - Сергея Михайловича застрели в затылок, а остальных живыми сбросили в шахту.
  -- Вы это знаете наверняка? - внимательно глядя в глаза Кшесинской, спросила Палей.

104.

   Та взяла её за рукав шубки, подвела к рядом лежащему камню, и они присели.
  -- В Париж приезжал следователь Соколов, который вёл дела обо всех этих убийствах, при временном освобождении Края адмиралом Колчаком. Мой муж Великий Князь Андрей Владимирович пригласил его к нам в гостиницу. Тот пришёл и показал нам все материалы и даже фотографии.
  -- Какие фотографии? - строго свела брови Палей.
  -- Фотографии трупов, - тихо ответила Кшесинская. - Вашему брату, как незаконнорожденному, потому не Романову, комиссары предлагали отказаться от отца и таким образом сохранить жизнь. Он с достоинством отказался, сказав, что "Романовы чести рода не предают!" Его нашли в шахте в сидячем положении, что доказывает, как говорится в следственном Деле, что он был какое-то время жив. Мы с мужем всю ночь переписывали эти материалы, так что я запомнила.
  -- Как жив? Какой ужас. Как это могло быть? - потеряно бормотала Натали.
  -- Да, и тётушка ваша Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна, родная сестра императрицы Александры Фёдоровны, тоже была какое то время жива, потому что пальцы её были сложены для крестного знамения. А я потом получила присланный от адмирала Колчака мой медальон из самородного золота с изумрудом посреди, снятый с тела Сергея Михайловича. Внутри моя фотография, довольно хорошо сохранившаяся, и кругом выгравировано: "21 августа - Маля - 25 сентября", и внутри вделанная десятикопеечная серебряная монета 1869 года, года рождения Великого Князя. Этот медальон я ему подарила много лет назад. Маленький золотой брелок, изображающий картофель, с цепочкой. Когда они все были молоды, они образовали с Воронцовыми и Шереметевыми так называемый "картофельный" кружок. Происхождение этого наименования туманно, но они все себя так называли, и это выражение часто встречается в Дневнике Государя при описании времени, когда он был еще Наследником.
  
  -- Какая дикость. В голове не укладывается, - пробормотал Дягилев, - и тут же обратился ко всем присутствующим, - господа, из-за меня, оказывается, в том же году, когда я умер в Венеции, в России на Соловках расстреляли моих братьев: Юрия и Валентина. А в 37-ом моего племянника-дирижёра Сергея Валентиновича сослали в лагеря. Уцелевшим же родственникам пришлось скрывать родство со мною.
   Он стоял как грустный клоун посреди манежа, в своей шляпе, с тростью, и виноватой улыбкой на лице.
   Все растерялись.
  -- Да, господа, это так, - выступил вперёд граф Ламздорф. - Во время войны, когда я был в Пскове, мне сказали, что там живут две сестры Гиппиус. Я был очень осторожен, опасаясь ловушки НКВД. Но всё-таки пошёл к ним, переодевшись в штатское. Гиппиус им не писала, опасаясь, что их посадят. С почты сразу бы донесли. Они боялись даже говорить о Гиппиус. Кстати, я её и ищу здесь.
  -- Вы что же, граф, служили в армии генерала Власова? - с издёвкой спросил Феликс Юсупов.
  -- И там тоже пришлось состоять, - спокойно подтвердил граф. - Власовцем я стал под влиянием бежавшего из СССР секретаря Сталина Бориса Бажанова. Прочёл его книгу, ходил на его лекции. Он рассказывал о том, как в Финляндии у Маннергейма формировал отряды добровольцев из советских пленных. Тогда я узнал, что во время советско-финской войны русские солдаты сдавались батальонами, а в войне с немцами - чуть ли не дивизиями. Я понял, что должен ехать в Россию. Но русских эмигрантов немцы туда на пушечный выстрел не подпускали. Однако мы рискнули с Серёжей Паленом, тоже графом и человеком

105.

   очень близких мне взглядов. После долгих разговоров и проверок в Берлине нас послали в Россию переводчиками. Серёжа знал шесть языков, а я четыре. Это было в 41-ом, до знаменитой холодной зимы.
  -- Ха! Зимой 41-го года, среди ночи, двери моей квартиры содрогнулись от ударов прикладов, - в пику ему заговорила Колетт. - Гестаповцы увели моего мужа-еврея. А дочь моя стала бойцом Сопротивления.
  -- А мой сын погиб ещё в Первую мировую. Он был лётчик, - задумчиво произнесла танцовщица и куртизанка Лиана де Пужи.
  -- О! в Первую мировую я была в окопах рядом со своим предыдущим мужем бароном Бертраном де Жувенелем, - подморгнула ей Колетт, и тут же, с вызовом, посмотрела в лицо Натали Барни.
  -- А что вы на меня так смотрите, - вспыхнула Барни,- я тоже в годы Первой мировой писала, что война - это дитя, рожденное мужчиной - они отцы смерти, тогда как женщины матери жизни, мужественные и не имеющие права выбора! Вот и Ромейн может это подтвердить, - говорила она подходя к Ромейн Брукс.
  -- Да нет, ничего, - игриво отвечала ей Колетт, - я просто удивляюсь на вас обеих, что вы вдруг стали поддерживать фашизм, и не побоялись прятаться под крылом Муссолини. Ведь Гитлер всех геев и лесбиянок ссылал в концлагеря. Почему вы не боялись, что вам тоже нашьют розовые треугольники, и отправят туда от куда не возвращаются?
   Все замерли. Всем стало неловко.
  -- Милые дамы, не обращайте внимания, - нарушил неловкую тишину граф Ламздорф, - мою жену Нину тоже арестовали за то что она пела и танцевала в "Шехерезаде" самом дорогом ресторане Парижа, куда ходили одни немцы. А кто еще мог себе позволить ходить в такой дорогой ресторан? Да, после освобождения Парижа французские коммунисты натравливали толпу на таких женщин, брили им головы, проводили по улицам с дощечками на груди, им плевали в лицо и били. Кстати, только что ушедшая отсюда Коко Шанель пережила тоже самое. Да, половина русского Парижа осуждала и нас. Нас называли "немецкими холуями". Большинство эмигрантов были политически наивными людьми. Они считали, что поддерживают Россию, а России-то никакой уже не существовало. Существовал СССР - с НКВД, СМЕРШем и ГУЛАГом. Вот кого они поддерживали. Вы понимаете, что в такой среде советской разведке было легко добиваться успехов. Плевицкие, скоблины, эфроны появлялись как грибы после дождя.
  
  -- А вот, наша красавица княгиня Щербатова оставила другую надпись на тюремной стене Гестапо: "Здесь хуже чем в ЧК", о чём писали все послевоенные газеты Парижа, - это говорила высокая, статная голубоглазая блондинка с прекрасной осанкой и гордым лицом Ия Ге Леди Абди, подходя и приобнимая не менее красивую и загадочно обаятельную Надежду Щербатову.
  -- Я несколько ошиблась, - тут же ответила княгиня Щербатова необыкновенно обворожительным голосом, - на набережной Ялты мою восьмидесятилетнюю бабушку расстреляли чекисты только за то, что она была аристократкой.
  
  -- Да, господа, - задумчиво произнёс граф Ламздорф, - быть аристократом в этом мире смертельно опасно. И я вам сейчас же приведу горький пример. Это было уже в конце войны. Англичане находились от нас справа, американцы слева. Тогда я решил выйти к Балтийскому морю и на каком-нибудь пароходе уплыть в Испанию. Послал к англичанам одну из наших, Анну, прекрасно говорившую по-английски, она училась до войны в Оксфорде. Командиру англичан Анна объяснила, что мы не советские, а русские эмигранты, что у нас свои счеты со Сталиным и его режимом.

106.

   Он нас понял в две минуты. Дал письмо, чтобы нам помогали едой, одеждой и транспортом. Мы повернули на Эльбу и попали в руки других англичан. Вы только
   послушайте, какими разными могут быть люди. Этот мерзавец, их командир, прочитав письмо, разорвал его на куски, а нас арестовал и посадил за колючую проволоку, чтобы сдать СМЕРШу. Позже ко мне попали копии их списков, где я был под номером два. Но этот англичанин, подручный СМЕРШа, не на того напал. Ночью мы перерезали проволоку, и все пятьсот человек ушли. Мы прятались на Эльбе и придумывали, как нам через нее переправиться. Мы повсюду искали гражданскую одежду, крали ее, где только могли. Это был вопрос жизни и смерти. Но у меня служили и старые русские офицеры из аристократии: они не могли заставить себя красть. И они все погибли - их схватили и расстреляли. Остальных я вывел, почти все вскоре успешно эмигрировали в Южную Америку, я потом туда ездил и с ними встречался. Вот так.
  -- А вы, граф, значит не аристократ? - как-то свысока спросила леди Абди.
  -- К моему отцу в Париже приходили из гестапо: "Ваше сиятельство, граф Ламздорф, вы же, собственно, фольксдойч. Вы немецкого происхождения, возьмите немецкий паспорт..." Отец им сказал: "Нет, нет и нет. Я русский, мне не нужен немецкий паспорт", - вот так странно на заданный вопрос ответил граф.
  -- А у вас, граф, французское гражданство? - ничуть не растерялась леди Абди.
  -- Боже меня сохрани принимать какие-то чужие гражданства! Зачем? Я - русский. Если бы я раньше прочитал "Майн кампф"... Ведь там чёрным по белому написано, что он собирался сделать с Россией. Нас, русских, он считал удобрением. Но вспомните, что в этой армии были и такие люди, как Штауффенберг: Гитлер расстрелял его после неудачного покушения 20 июля 1944 года. Среди высшего командования немецкого генштаба было много старых немецких аристократов, офицеров императорской армии, масса порядочных людей, которые пусть и поздно, но увидели, что этот маньяк и его шайка ведут страну и нацию к катастрофе.
  
  -- Что-то вы, граф, начали за здравие, а кончили за упокой, - с укором объявил князь Юсупов. А вот я вам скажу, что не только аристократом в этом мире быть смертельно, но и Советским подданным. В апреле 1945 года, когда окончилась война, более двух миллионов советских военнопленных, так сказать "освобожденных", узнали на практике, что плен - значит самоубийство. Нам было безумно жаль их - нам, но не миру, - вдруг повысил голос Юсупов. - Мир долго оставался в неведении. Вопрос о пленных замалчивался. Только в 1952 году рассказал обо всем "Ю.С. Ньюс энд Уорлд Рипорт", независимый вашингтонский еженедельник. Объясняя отказ США отослать на родину корейских военнопленных, напомнил он об "одном из самых мрачных эпизодов самой кровавой в истории войны". Дам слово автору статьи. Вот она, всегда при мне.
   И Юсупов достал из кармана пиджака сложенный экземпляр названного еженедельника, поднял его высоко над головой, и представил на все четыре стороны. После чего, развернул его, и, усадив свою жену Ирину на краешек камня, стал читать:
   "По окончании войны союзники обнаружили, что в плену или на службе у немцев было более двух миллионов русских. Так, на стороне нацистов сражалась целая армия под командованием генерала Андрея Власова, бывшего защитника Москвы. Взяты были союзниками сотни тысяч, многие отправлены в Англию, даже в Штаты. Вернуться на родину не желал почти никто.
   Тем не менее участь "освобождённых" была решена по указке свыше вскоре после Ялтинской конференции. Согласно этой указке, "все русские военнопленные,
  

107.

   освобождённые в контролируемой союзным командованием зоне, подлежали передаче советским властям в возможно кратчайшие сроки".
   Таким образом, массовое возвращение пленных началось в мае 1945 года. Длилось оно год. За это время сотни тысяч русских пытались уклониться, десятки тысяч кончали с собой в пути. Американцам, ведавшим отправкой, пришлось силой загонять людей на трап. Одного офицера за отказ судили.
   Русские, взятые в плен на юге Европы, были отправлены в австрийский город Линц, откуда репатриированы. По дороге почти тысяча выбросилась из окон вагонов в Альпах на мосту над ущельем близ австрийской границы. Погибли все. Многие покончили с собой уже в Линце. Утонуть в Драве было лучше, чем вернуться в Совдепию.
   Семь следующих пунктов передачи военнопленных были: Дахау, Пассау, Кемптен, Платтлинг, Бад-Айблинг, Санкт-Вейдель и Марбург. Массовые самоубийства во всех семи. В основном вешались. Иногда от советских властей прятались в местных церквях. По рассказам очевидцев-американцев, советские солдаты всякий раз вытаскивали их оттуда и, перед тем как посадить на грузовики, били дубинками.
   Других бывших военнопленных перевезли в Англию и разместили в трёх специальных лагерях. Затем погрузили на английские суда и отправили на юг России в Одессу. За время плаванья случились новые самоубийства.
   По прибытии, рассказывают, ссаживали их три дня, вылавливая и выводя силой из самых тёмных и дальних углов и из трюмов судна.
   Некоторых, освобождённых в день-икс в Нормандии, увезли в Штаты в лагеря Айдахо. Возвращаться не хотел почти никто. Их посадили на советские суда в Сиэтле и Портленде. Сто восемнадцать человек отказывались упорно. Упрямых отправили в лагерь Нью-Джерси до решения их участи. В конце концов их сдали также. Когда их выгоняли из бараков, пришлось применить слезоточивый газ. Многие кончили с собой и тут.
   Когда два миллиона были сданы, советские солдаты и агенты МВД пошли по Европе в поисках счастливчиков-беглецов. Заодно изловили русских, прежде работавших в Германии на принудработах и теперь выдававших себя за бывших немецких солдат.
   Сначала репатриантов поместили в фильтрационные лагеря на востоке Германии.
   Затем провели следствие. Нашли доносчиков, состряпали обвинения. Десятки тысяч обвинялись в измене, явной или предполагаемой, за службу в немецкой армии или отказ репатриироваться. Их допросили, приговорили к смерти и расстреляли.
   Остальных отправили морем или погнали пешком в Россию для доследования. Вскоре многие угодили в трудовые концлагеря в Сибирь и другие места. Из числа живых эти люди, почитай, выбыли. Аресты и казни продолжались еще годы спустя.
   Были и другие истории после репатриации военнопленных, когда советская армия вошла в Восточную Европу. Многие советские солдаты дезертировали. Чаще всего они сдавались американским властям и просились остаться на Западе. Но американцы не захотели испортить отношений с Советами и сдали всех. Дезертиров комиссары расстреляли перед строем!
   Сдавать беглецов перестали только летом 1947 года. Но было поздно. Американцы отбили у русских всякую охоту просить помощи.
   Для Америки это стало уроком. Ни на какой компромисс в вопросе о корейских военнопленных она не пошла". - Но, это уже другая история, - понизил голос князь Юсупов, и уронил руку с текстом.
  
   Повисла тяжёлая пауза. Все молчали.
   И в этой тишине, шелестя длинной балетной пачкой, крадущимися движениями, вышла на середину знаменитая балерина Ольга Спесивцева.
  -- Господа, - тихо и таинственно произнесла она, - я всё помню.
  

108.

   И молча стала делать усиленные движения ногами, поочерёдно выставляя то одну, то другую ногу вперёд на носок, с высоко выгнутым подъёмом, и полукругом, не отрывая от почвы, заводя их назад за себя, за себя, за себя.
   Балетные мужчины перепугано встрепенулись, подались к ней, но она тут же остановила их.
  -- Нет, нет, господа, не мешайте мне. Я всё помню, - продолжила она в том же духе, - да я долго болела. Я двадцать лет была на лечении в пансионе под Нью-Йорком, на ферме Толстовского фонда, созданного младшей дочерью писателя Льва Толстого Александрой Львовной. Но я не об этом. Я о Петрограде: 1919 год, зима, голод и холод. Люди мрут. Хоронить их невозможно. Дров в городе нет, какие уж там гробы. И вот, мой муж Борис Каплун открывает первый крематориум. Он был чекист и большой начальник. И вот мы там: куча трупов, печь, большая кочерга и какие-то ещё товарищи. Помню, что был с нами Николай Гумилёв, потому что на обратом пути он всё успокаивал меня. Борис объявил право выбора первого сжигаемого трупа даме. То есть, мне. И я, подошла, и дрожащей рукой, в чёрной перчатке, указала.
   Речь её пресеклась, а из под белого крыла, освещённого оранжевым светом Венеры, появилась её рука в чёрной перчатке, с широким прорезом у застёжки. Рука подрагивала, подрагивало крыло. Потом, дрожание передалось всему существу балерины. Она стала вскрикивать как раненная птица, дрожа всё сильней, и при этом, делая невообразимые движения каких-то балетных па.
   Со своего места подскочила Анна Павлова, обмотанная в большой шарф с бахромой закрепленный булавками, вместо платья, и в чёрных туфлях-танго на ногах. Она подбежала к танцующей, жестами призывая на помощь Кшесинскую и балетных мужчин -Сергея Лифаря, Вацлава Нижинского и Жоржа Баланчина, и при этом говоря как мать с дитя: "Ольга Александровна, зачем же вы мой хлеб у меня отбиваете? "Умирающий лебедь" это мой репертуар. А вот какую прелесть мы вам сейчас расскажем с Малей Кшесинской.., а вы послушайте".
   И усадили Ольгу Александровну на камень венерианский, и сели рядом с ней Павлова с Кшесинской, которая, видимо, никак не могла понять - какую "прелесть" она должна рассказать страждущей балерине. "Ну как же, Маля, - говорила Павлова обращаясь к той через Спесивцеву, - вы же помните - когда я приезжала зимой в Петербург, то была в гостях у вас, в вашем прекрасном особняке на Большой Дворянской?! И как мы поднялись на верх в вашу спальню, где были устроены разные шкапчики с драгоценностями подаренными вам, и как мы присели прямо на пол, и вы всё доставали из футлярчиков драгоценности те. Ах, Ольга, какие это были прелести"!
   "Да, - весело подтвердила Кшесинская, - там были замечательные подарки от Ники: брошь в виде бриллиантовой змейки, свернувшейся вокруг большого сапфира, бриллиантовый орёл в платиновой оправе, с подвешенным к нему розовым сапфиром. Часики с миниатюрным циферблатом окружённым бриллиантами от гусара Николая Скалона"
  -- Ой, какая прелесть, - безотносительно говорила Спесивцева, отрешённо глядя куда-то вдаль.
  -- А ещё у тебя там было огромное яйцо из ландышей с привязанным к нему драгоценным яичком от Фаберже, - вставляла Анна Павлова. - И в шкапчике образ Вацлава Нижинского.
  -- Ой, какая прелесть, - это снова Спесивцева.
  -- Как говаривал великий Энрико Чеккетти, - вдруг заговорил Дягилев, подходя к Спесивцевой, - В мире родилось яблоко, его разрезали надвое, одна половина стала Анной Павловой, другая Ольгой Спесивцевой. А я добавлю: для меня Спесивцева та сторона яблока, которая обращена к солнцу.

109.

   И, поцеловав ей руку в перчатке, отошёл прочь.
  -- Ой, какая прелесть, - так же безотносительно отреагировала она.
  -- Но когда я вошла в свой дом, после того как его заняли солдаты, видимо сбежавшие с фронта большевики, то меня сразу объял ужас, во что его успели превратить. Не хочу и вспоминать, - уже с горечью в голосе говорила Кшесинская. - А на верху в той самой моей спальне валялись разбросанные ящички, полочки, шкапчики и футлярчики. Указывая на них, один солдат сказал: "Вы видите, всё в полной сохранности", но, как я потом узнала, все ящики и футляры были пустыми, все уже было расхищено. За нами по пятам следовали два матроса и всё время о чём-то между собою шептались. Сопровождавший меня, который шёл рядом с ними, вдруг подошёл ко мне и шепнул мне на ухо, чтобы я немедленно покинула дом и не задерживалась ни на секунду. Я последовала его совету, поняв, что что-то важное случилось, и, когда мы вышли на улицу, он мне рассказал, что случайно подслушал разговор двух матросов относительно меня: "А мы думали, что она рослая, а она такая тщедушная, вот тут бы её и прикончить..."
  -- Ка-ка-я прелесть, - сказала, как точку поставила, Спесивцева.
  
  -- Ха! - громко воскликнул Феликс Юсупов, - В Берлине, в галерее Лемке, Советы организовали продажу произведений искусства. В иллюстрированном каталоге я узнал некоторые наши вещи. Обратился я к адвокату мэтру Вангеманну и просил его предупредить судебные власти и приостановить продажу до разбирательства дела в суде. Другие русские эмигранты, оказавшиеся в подобном положении, приехали также в Берлин и присоединились ко мне. Со мной случился буквально шок, когда увидал я мебель, картины и редкостные вещицы из матушкиной гостиной нашего дома в Санкт-Петербурге.
  -- Я тоже, - прервала его расходившаяся Кшесинская, -прожив на квартире брата, я однажды рискнула поехать совершенно одна в Таврический Дворец хлопотать об освобождении моего дома от захватчиков; я собиралась передать дом какому-нибудь посольству. Я пробегала по всем огромным залам и комнатам дворца в поисках того лица, от кого этот вопрос зависел. Меня куда-то водили, всюду было накурено, на полу валялись бумаги, окурки, грязь была невероятная, ужасные типы шмыгали по всем направлениям с каким-то напыщенным, деловым видом. Помню там и знаменитую большевичку Коллонтай сидящей на высоком табурете с папироской в зубах и чашкой в руке, закинув высоко ногу на ногу.
  
  -- И что же, князь, вам удалось выиграть дело? - перебивая Кшесинскую, очень заинтересовано спросил граф Ламздорф Юсупова.
  -- Большевики заявляли, что декретом от 22 ноября 19-го года советское правительство силой своих полномочий конфисковало всё имущество эмигрировавших и немецкие власти не вправе вмешиваться. Увы, большевики выиграли дело, - с усталым безразличием ответил князь.
  -- А я выиграла своё Дело, - весело провозгласила Матильда Кшесинская, и все рюшечки на её платье и на шляпке её так же весело заиграли подпрыгивая. - Суд предписал Петроградскому Совету и лично небезызвестному правоведу Ульянову В.И - освободить мой дом от постоя в мою пользу! Да, господа, тогда в 17-ом ещё можно было выиграть суд у большевиков. Но увы. Дом, конечно же, не освободили, - шутовски раскланялась она на все стороны. - Проезжая как-то мимо своего дома, я увидела Коллонтай разгуливающей в моём саду в моём горностаевом пальто. Как мне говорили, она воспользовалась и другими моими вещами, но не знаю, насколько это верно.
  

110.

  -- Но довольно. Соловья баснями не кормят, - сказала, и уверенно поднялась со своего места Наталья Палей. - Нас пригласили представить наряды по новой моде, так вот смотрите, - и она одним плавным движением сняла со своих плеч шубку, и элегантно бросила её на руки Сержу Лифарю. - Вечернее платье из натурального тонкого шёлка, на бретельках, скроенное по косой, чтобы оно плотнее прилегало к верхней части бедра, тем самым подчёркивая силуэт женского тела, не обнажая его, - рассказывала она приятным тембром своего голоса, грациозно двигаясь по кругу, поворачиваясь к публике то одой, то другой стороной своего силуэта. - Такие платья "на выход" предпочтительно шить с глубоким декольте, особенно на спине, как видите.
  
   "Ах, какая грация, какой неподдельный шарм! А какие глаза" - вслух высказывался Голицын. ""Египетская кошка" - сказал о ней великий немецкий писатель Эрих Мария Ремарк" - в свою очередь высказался Бэс. "А они что, были знакомы?" - удивился Голицын. "Ха, она увела его у самой Марлен Дитрих. У неё вообще много было мужчин. В Париже она вышла за муж за французского кутюрье и промышленника Люсьена Лелонга. После переезда в США вышла замуж за бродвейского продюсера Джона Уилсона, гомосексуала, между прочим. Там же у неё завязался роман с французским писателем и лётчиком Антуаном де Сент-Экзюпери, пока тот не вернулся во Францию и не погиб во время Второй мировой. Были у неё страстные отношения и с Жаном Кокто, и с Сержем Лифарём, и Сальвадор Дали что там пытался"... - простецки перечислял Бэс.
   "А почему же она Палей, а не Романова? Ведь её отец Великий Князь"! - недоумевал Голицын. "Потому что её матушка Ольга Писторкольс была за мужем за гвардейским офицером Эрихом Писторкольсом. А Павел Александрович, бучи вдовцом, влюбился в Ольгу. И она в него тоже, уверяя, что с мужем у них уже нет ничего общего, хотя у них было трое детей. Но развестись в те времена было непросто. И Павел Александрович посодействовал в этом деле, дав слово своему племяннику царю Николаю II-му, что никогда не женится на Ольге. Ведь у Великого Князя было двое своих детей: Мария Павловна и небезызвестный Дмитрий Павлович, при родах которого и умерла их мать, и которые были отданы на воспитание бездетным Сергею Александровичу и супруги его Великой Княгине Елизавете Фёдоровне. Пока Сергея Александровича, как губернатора Москвы, не убил террорист Коляев. А Елизавета Фёдоровна, продав все драгоценности, создала Марфо-Мариинскую обитель, и ушла туда, став сестрой милосердия. Пока чекисты не сбросили её в шахту под Алапаевском. И чьи нетленные мощи покоится теперь на Иерусалимской земле в церкви Марии Магдалины. Но это уже совсем другая история. А Великий Князь Павел Александрович не сдержал своё слово и женился на Ольге Валерьяновне, обвенчавшись в Италии, лишившись за это всех званий и должностей, и возможности вернуться в Россию. Таково было положено наказание за морганатический брак Великого Князя. Теперь понятно"? - закончил Бэс, утомившись своим же объяснением.
   Мимика лица Голицына, во время бэсовского рассказа, тоже сделалась утомлённой и он перевёл взгляд свой на импровизированный подиум, где несравненные русские эмигрантки знаменитых дворянских фамилий продолжали показ нарядов от модных домов Парижа.
  -- Но самое приятное, - говорила Наталья Палей, - что мы наконец-то избавились от удушающих корсетов. И теперь у нас под платьем - просто лифчик.
  -- Да, да, и этим вы обязаны мне и нашему гениальному Льву Баксту, - с высоты своего роста заговорила Ида Рубинштейн. - Именно он придумал использовать бюстодержатель, когда я танцевала в "Шехерезаде".
  -- Лучше бы вы сняли с себя это восточное покрывало, и представили нам "Печальную Венеру", как изобразила вас гениальная Ромейн Брукс, - вступила в

111.

   разговор Виннаретта Зингер графиня де Полиньяк, подступаясь к названной художнице.
  -- Вы сомневаетесь, что я могу раздеться перед вами до гола? - тут же отвечала Ида, манерно и выразительно сопровождая свои слова пластикой тела и рук.
  -- Не сомневайтесь, - вдруг откликнулся Дягилев, - я как-то пришёл к ней на разговор, так она вышла ко мне абсолютно голая да ещё в сопровождении леопарда.
  -- Ну-у, это не ново, - тут же подхватила Зингер, - это она уже копировала скандально известную маркизу Казати.
  -- В тот момент я позировала художнику и просто не стала одеваться,- хитро, и так же манерно играя своей грацией, отвечала Ида Рубинштейн.
  -- Я видела твою "Печальную Венеру", Ромейн, - нарочито расправляя складки платья, сказала Лиана де Пужи, - ты ошиблась в выборе цветовой гаммы, как можешь убедиться теперь, - повела она рукой, представляя окружающий пейзаж. - А вот такие художники как Тициан, Рубенс, Франсуа Буше наконец, они не ошиблись.
  
   Но в это время, громко шумя крыльями, влетел в центр круга мужчина с блестящей лысиной, в белом костюме, при галстуке, с аккуратными усиками над верхней губой, сообщавший слёта: "Дамы и господа! Леди и джентльмены! Сеньоры и сеньориты! Прошу внимания".
   И он стал вещать как шпрехшталмейстер в цирке:
   "Она заворачивалась в длинный восточный палантин из тех материй, что маг Мариано Фортуни погружает в свои красильные чаны и вынимает окрашенными в цвета грёз. Ей
   нравилось подчёркивать свою двадцатипятилетнюю свежесть красным и чёрным: густо чернить веки над горящими глазами и кровенить уста киноварью. При всём при том её хрупкость, гибкость и сладострастие были сродни творениям Микеланджело. Платья были неотделимы от неё, как зола неотделима от угольев. Всем своим существом она демонстрировала, что колдовство есть искусно внушённое помешательство. Её портреты писали и ваяли Джованни Болдини, Огастес Джон, Джакомо Балла, Игнасио Сулоага, Павел Трубецкой, Джейкоб Эпстайн, Ромейн Брукс, Кеес ван Донген, её фотографировал Ман Рэй. Её образом вдохновлялись Теннесси Уильямс и Джек Керуак. Наряды для неё сочиняли Леон Бакст и Пабло Пикассо, она покровительствовала модельерам Мариано Фортуни и Полю Пуаре. На её экзальтированных балах мечтали побывать все знаменитости Европы. Её девизом были слова: Я хочу стать живым произведением искусства. Встречайте, господа: маркиза Луиза Казати"!
   На этих словах он широко распахнул правое крыло, и на огромном камне уже стояла та самая маркиза. Её изящный тонкий стан обволакивало газовое прозрачное одеяние, обвешенное нитями из жемчуга и разноцветных ёлочных лампочек, а на голове высокое ведро с торчащими во все стороны лампами побольше ёлочных. Лампочки не горели. Но зато горели, сверкая переливами, бриллиантовые ошейники на двух гепардах, сидящих у ног экзальтированной хозяйки.
  -- Его лысина походит на яйцо сваренное вкрутую и вставленное в подставку от Фаберже, - лениво заговорила маркиза Казати, указывая рукой, усеянной перстнями, на представившего её мужчину. - Но когда он говорит, я улетаю от его голоса. Господа, Габриэле де Аннунцио, - объявила она в свою очередь, а он изящно вспорхнул, и поцеловал у неё руку, указывающую на него.
   Но никто вокруг не шелохнулся, все замерли, с ужасом глядя на её двух гепардов.
   Она поняла, и едва улыбнувшись, сказала: "Эй, слуги, уведите малышей, и дайте им молочка напиться" Появился чёрный лакей в атласных одеяниях, с горящим факелом в
  

112.

   руке, и взяв поводки, увёл пятнистых красавцев, не преминувших рыкнуть как следует на собравшуюся здесь публику.
  
  -- Да-а, - произнёс Бэс, качая головой, - нехорошо она представила своего друга.
  -- А что такое, - заинтересовался Голицын, пока там на камне с маркизой шли какие-то приготовления.
  -- Ну, это же знаменитый писатель, поэт, драматург и даже политический деятель. Он в 1919 -ом занял город Фиуме на полуострове Адриатического моря, заперев войска Союзников в казармах, пока представители Парижской мирной конференции спорили кому принадлежит этот город распавшейся Австро-Венгрии - сербам, хорватам, словенцам, итальянцам или югославам? А он - Габриэле был там уже Коменданте, создавший никому неизвестный строй национал-синдикализма! Это там впервые стали вскидывать руку фашистского приветствия и носить чёрные рубашки. Он обожал женщин, они обожали его и у него там был целый горем! Но всё это продолжалось только 15 месяцев. Габриэле сбежал на самолёте, а город объявили вольным под итальянской протекцией. Он был другом Муссолини, но в его партию так и не вступил. Он был и лётчик, и моряк, и вообще отважный человек.
  -- Она не пришла на мои похороны, но я не обижаюсь, - указывая на свою подругу, говорил Аннунцио, видимо заполняя возникшую техническую паузу. - Смотрите, она же и впрямь само произведение искусства!
  -- Я - шедевр, - капризно отозвалось "произведение искусства" - Можно объявлять, - добавила она совсем другим тоном.
  -- Дамы и господа! Леди и джентльмены! Сеньоры и сеньориты! - снова превратившись в шпрехшталмейстера, вещал Аннунцио, - неслыханный аттракцион! Только один раз! Светящаяся Фэмина! А-ап-п-п!!!
   Лампочки вспыхнули, лишь на мгновение осветив грацию бесподобной маркизы Казати, но тут же сверкнула молния, лампочки затрещали и погасли, обволакивая дымом упавшую, и бьющуюся в конвульсиях маркизу. Грянул гром, все закричали, поднялась паника, маркизу унесли. А на площадку переполошившегося цветника, откуда ни возьмись, залетела Марина Цветаева. Она явно нервничала и кого-то искала глазами.
  -- Опять у неё с ведром не вышло. Бедняга, - съехидничала, по отношению номера Казати, Ромейн Брукс
   Наконец, Цветаева нашла кого искала, и двинулась к ней, к Натали Клиффорд Барни.
   В это время вновь содрогнулась венерианская почва, и уже явно качнулась туда сюда пару раз под ногами присутствующих и под колёсами бэсовского авто. Голицын несколько напрягся, взглянул на Карлика, но тот спокойно молчал. Зато там, в цветнике заговорила Цветаева, по-французски, взволнованно ходящая туда-сюда около Барни.
  -- Натали, я прочла вашу книгу. Вы близки мне как все пишущие женщины. Не смущайтесь этим "все": пишут не все - пишут лишь немногие женщины. Но в вашей книге есть просчёт.
  -- Для меня существуют только одни книги - это женские прелести, - небрежно отвечала та.
  -- Этот просчёт, этот пробел, это чёрное зияние - Ребёнок, - продолжала волноваться Цветаева.
  -- У любящих нет детей, - холодно парировала Барни.
  -- Вы постоянно к нему возвращаетесь, воздавая ему должное лишь частым упоминаньем. Вы распыляете его здесь, там, снова там, лишая его цельности того единственного крика, которым вы обязаны только ему, - уже чуть не крича говорила Цветаева. - Того самого крика - неужели вы его никогда, по меньшей мере, не слышали? - Если б я могла иметь от тебя ребенка! Или этой ревности,

113.

   жестокой и единственной в своем роде, что неумолима, ибо неисцелима и несравнима с другой, "нормальной", несравнима даже с материнской ревностью? Этой ревности, предвидящей неизбежность разрыва, этих глаз, широко отверстых навстречу ребёнку, которого она однажды захочет, а вы, любимая, ей не сможете его дать!
  -- Ребёнок и любовник родятся одновременно из горя супруги, разочарованной и искалеченной. Рождение ребёнка хуже смерти, - обдавая холодом собеседницу, и с улыбкой глядя по сторонам, отвечала Барни.
  -- И та, что начала с нежелания иметь ребёнка от него, кончит желанием иметь ребёнка от неё. И оттого, что этого не может быть, она однажды уйдёт, продолжая любить, но гонимая ясной и бессильной ревностью своей подруги, и настанет день, когда она, никому не нужная, рухнет в объятья первого встречного, - не глядя ни на кого, а глядя лишь на свою руку, на пальце которой она нервно крутила кольцо, говорила, и говорила великая поэтесса.
  
  -- Зачем здесь эта русская?! - подойдя к Барни, надтреснутым голосом, глядя сквозь чёрную вуаль, спрашивала Ромейн Брукс, - у неё муж шпион, он служит в советском НКВД, Я знаю это от верных людей.
  
  -- Вы не должны отвечать мне, Вы должны меня только выслышать. Я наношу вам рану - в самое сердце, в сердцевину вашего дела, вашего тела, вашей веры, - так же не замечая никого и ничего продолжала Цветаева.
   И она говорила, говорила, говорила, распаляясь всё сильней и сильней.
  -- Что трудней: сдержать лошадь или пустить ее вскачь? И - поскольку лошадь, которую мы сдерживаем -мы сами, что мучительней: держать себя в узде или разнуздать свои силы? Дышать или не дышать? - уже захлёбываясь собственным
   дыханием произносила Цветаева. - Не сердитесь на меня. Я отвечаю Амазонке, а не белому женскому призраку, которому от меня ничего не надо. Не той, что дала мне книгу - той, что её написала.
   И она замахала, захлопала непослушными крыльями своими, наконец поднялась, полетела, перелетела сюда - в свой круг, по которому бегал сейчас какой-то чудаковатый старичок с седой окладистой бородкой, в длинной исподней рубахе, громко плюская босыми ножками по венерианской почве и что-то то ли напевая, то ли просто речитативя. Он своей выходкой, видимо, перебил на полуслове Мережковского, с его рассказом об Атлантиде.
  -- Кто это такой? - удивлённо спросил Голицын.
  -- А-а, это Потапыч, из "Хлыстов". Тамбовская губерния. Наверно потерялся, отбился от своих, - дружелюбно пояснил Бэс.
   Но прилетевшая сюда Цветаева, не обратила на это никакого внимания. Она тут же подлетела к Вере Николаевне Буниной, беря её под крыло, отводя в сторону, и разгорячённо говоря: "Представляете, Вера, какое вероломство! Французы потеряли мою рукопись! У неё своё издательство! Обещала напечатать, и потеряла! Я, Вера, всю жизнь слыла жёсткой, а не ушла же я от них - всю жизнь, хотя, иногда, как хотелось! Другой жизни, себя, свободы, себя во весь рост, себя на воле, просто - блаженного утра без всяких обязательств. 24 год., нет, вру - 23! Безумная любовь, самая сильная за всю жизнь, - зовёт, рвусь, но, конечно, остаюсь: ибо Серёжа и Аля, они, семья - как без меня?! - "Не могу быть счастливой на чужих костях" - это было моё последнее слово. Вера, я не жалею. Это была - я. Я иначе - просто не могла. Того любила - безумно. Я 14 лет, читая Анну Каренину, заведомо знала, что никогда не брошу "Серёжу". Любить Вронского и остаться с "Серёжей". Ибо не любить - нельзя, и я это тоже знала, особенно о себе. Но семья в моей жизни была такая заведомость, что просто и на весы никогда не ложилась".

114.

   Слушая всё это, Вера Николаевна спокойно улыбалась, но глаза её были внимательны и даже строги.
  -- Вера, хотите совсем грубо? - продолжала Цветаева, заходя с другой стороны, и уводя собеседницу ещё дальше ото всех. - Ведь от меня дому никакого проку, а живёте вы - для дома. Я - не общая радость, а ваша. А какое вам дело до себя самой?? Вы меня "забываете" в порядке - себя И, конечно, Вера, никогда бы не променяла этой тайной полноты власти на явное предпочтение и процветание. Я - тайну люблю отродясь, храню отродясь. Корни нашей с вами странной дружбы - в глубокой земле времён. Знаю еще, что могла бы любить вас в тысячу раз больше, чем люблю, но - слава Богу! - я сразу остановилась, с первого, нет до первого шагу не дала себе ходу, не отъехав - решила: приехала. Вы, может быть - мой первый разумный поступок за жизнь.
   И она резким движением оторвалась от Буниной, трагически заломив крылья-руки за голову, и в такой позе тут же подлетела к сидящему на своём камне Пастернаку.
  -- Пастернак, это началось с "Сестры", я вам писала. Но тогда, летом, я остановила, перерубила отъездом в другую страну, в другую жизнь, а теперь моя жизнь - вы, и мне некуда уехать.
   Пастернак даже вздрогнул от неожиданности, когда она обратилась к нему. Но Цветаева продолжала говорить, ходя вокруг пастернаковского камня, не глядя на избранный объект, и вообще - ни на кого не глядя.
  -- Последний месяц этой осени я неустанно провела с вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, и вот, ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад
   и вперёд по тёмной платформе - далеко! И было одно место - фонарный столб - без света, сюда я вызывала вас. - "Пастернак!" И долгие беседы бок о бок - бродячие. В два места я бы хотела с вами: в Веймар, к Гёте и на Кавказ - единственное место в
   России, где я мыслю Гёте!
  
   И на этих её словах раздался страшный грохот, всё закачалось, а венерианские облака над ними загорелись ещё более ярким оранжевым светом.
  -- Это гора, - громко сообщил Бэс, - гора Максвелла! Видимо проснулся её вулкан! Её вершину закрывают густые облака и потому пламени не видно!
   Но Голицын ничего не отвечал, он онемел от страха.
  
  -- И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми "косыми ливнями"!.. Думаю о Борисе Пастернаке -он счастливее меня, потому что у него есть двое-трое друзей - поэтов, знающих цену его труду, у меня же ни одного человека, который бы - на час - стихи предпочел бы всему. Это - так. У меня нет друзей. Есть дамы - знакомые, приятельницы, покровительницы, иногда любящие - чаще меня, чем стихи, а если и берущие в придачу стихи, то, в тайне сердца, конечно, стихи16-го года..., - уже монотонно, как заведённая, словно стихи читающая, продолжала Цветаева, медленно поднимающаяся всё выше и выше вдоль склона громадной горы.
  
   И снова горний грохот и молнии, и громы, и почва ходуном. И слышно было как падают и катятся камни где-то по склонам великой горы.
   И все встрепенулись, заволновались, хлопая крыльями, взлетая, перелетая, крича, говоря, смеясь и плача.
  
  

115.

   Слышен был отдалённый голосок Кшесинской, там в цветнике: "Мы начали отчаливать от мола под вечер, маневрирование было довольно сложное из-за массы стоящих в порту кораблей. Картина была очень красивая благодаря сотням огней на всех кораблях кругом. Мы стали медленно выходить из порта, миновали наружный мол и вышли в открытое море. Огни флота и Новороссийска стали понемногу скрываться, и мы погрузились в ночную темноту, мирно покачиваясь на волнах".
  -- А мы всё ждали спасения! То от немцев, то от французов, даже от японцев ждали! - надрывно закричал Бунин, и захохотал прямо как Мефистофель.
  -- Ян, Ян, - вскричала Вера Николаевна, - тебе нельзя так волноваться! И зачем?! Я с тобой! Я с тобой и всё в порядке, - громко говорила она, беря под крыло мужа. - Полетели, Ян, полетели.
  
  -- Гуси!! - вдруг, как некий позывной, прокричал Николай Гумилёв, чёртом взвившийся над сидящей Ахматовой.
  -- И лебеди, - откликнулась та.
   И он оторвал её от камня, и они поднялись, взмахивая огромными крылами, и скрылись в ярко полыхающем оранжево-красном небе Венеры.
  
  -- Ну что ты стоишь?! - вдруг заорал Голицын, зло глядя на Карлика. - Заводи свой драндулет! Надо же что-то делать! Нас же сейчас накроет здесь, и хана!
  -- Едем, едем, - зашевелил ручищами Карлик, - уже едем.
   Машина завелась, Карлик лихо стал крутить баранку, отжимая рычаги, и жмя на педали, и они уже тронулись с места, и поехали, качаясь на ухабах венерианской почвы.
  -- Не боись, Пётр Григорьевич, со мной не пропадёшь, - весело кричал Бэс, как заправский земной шоферюга.
  
  -- А народ не виноват! - всё убивался Бунин, увлекаемый женой своею куда-то вдаль и ввысь. - Народ будет впоследствии валить всё на другого - на соседа и на еврея: "Что ж я? Что Илья, то и я".
  
   А всё кругом полыхало и гремело, и сквозь этот непомерный грохот слышались кричащие голоса встревоженных обитателей Венеры. Слышались отдельные слова, зовущие кого-то, ищущие кого-то и даже восторгающиеся кем-то или чем-то.
   Все были сорваны со своих насиженных мест: Толстой, с вновь прилетевшей сюда Софьей Андреевной, Мандельштам со своею женой, Мережковский и Гиппиус, Вагнера отыскали какие-то женщины, и даже Бакунин оправдывался перед какой-то особой. И только Шопенгауэр один закрывался крыльями от ослепительного света, и шарахался ото всех, боясь, чтобы его не зацепило размахом чьих-нибудь ополоумевших крыльев.
   Бэсовский автомобиль, трясясь от ухабов, налетая на камни, а то вдруг юзом разворачиваемый вокруг своей оси, мчался вперёд. Вот он уже реально въехал в знакомый им цветник, а точнее в бывший цветник, цветы которого разлетелись теперь в разные стороны, по разным высотам, и только слышны были их горячие дыхания, сливающиеся с дыханием проснувшегося вулкана; звуки громких поцелуев, камертоном с чвакающей разжиженной лавой, плещущей из утробы кратера к зёву его горловины; да удары бьющихся крыльев - словно взвилась к небу стая огромных неведомых птиц, перепуганная ночным пожаром.
   И среди этого пожара, бросилось в глаза Голицыну то самое - по-девичьи милое лицо, глянувшейся ему Мод Адамс. Которое напомнило ему, в этот миг, охваченное томлением - лицо "Экстаза Святой Терезы" величайшего скульптора Джованни Бернини, Терезы, которая сама признавалась в том, как "к ней явился ангел в плотском образе" и
  

116.

   пронзил ей чрево золотой стрелой с огненным концом, отчего она испытала "сладостную муку".
   И музыка. Огромная. Всё нарастающая. С женским вокализом.
  -- Что это?! - спросил опешивший Голицын.
  -- Это Вагнер, - самодовольно ответил Бэс.
   И авто их поднялось, и пошло на бреющем полёте, под всё нарастающие торжественно-тревожные звуки вагнеровской музыки, сквозь которую прорывался грохот взбесившегося вулкана горы Максвелла на земле Иштар планеты Венера.
  -- Куда же ты правишь, - вдруг опомнился Голицын, - наш корабль в противоположной стороне!
  -- Но нам же надо отыскать эту твою блондинку, - удивлённо отвечал Карлик, - эту несравненную Мэрилин Монро.
  -- Да как же её теперь найдёшь?!
  -- А вон, разведчики наши уже нашли. Вон она, мечется бедняжка. Растерялась от испуга. Сейчас подъедем.
   И действительно, это была Мэрилин Монро. И они подъехали к ней, и посигналили. Мэрилин обернулась, удивилась, и странно посмотрела на авто. Карлик по-английски приветствовал её, и пригласил в авто. Она же, в свою очередь, встряхнулась как-то по-кошачьи, выпрямилась, твёрже став на сои высокие каблуки, и поправляя чёрный палантин, лежащий на её руках, а заодно и чёрное платье на тоненьких бретельках /как только они у неё не обрываются?/, и тоже что-то спросила у Карлика. Тот ответил, и она пошла за машину, оступаясь о венерианские камешки и при этом весело играли искорки блёсток на её платье и палантине, отражая цвет пышущего вулкана.
  -- Что ты ей сказал? - интересовался Голицын.
  -- Я пригласил её лететь к Солнцу, - отвечал Бэс, проделывая техническую операцию с выездом и заездом сидений.
   И Мэрилин Монро уже сидела рядом с Голицыным. И уже что-то говорила, о чём-то спрашивала. И сидел как завороженный Голицын, боясь пошевелиться, и лишь изредка украдкой поглядывающий в её сторону.
  -- Почему ты не включишь переводчика? - тихо возмутился Голицын, зыркнув на Бэса.
  -- Потому что это будет сплошной галдеж, - буркнул тот, занимаясь панелью управления.
   Слетелись к машине красненькие лампочки разведчиков, и спрятались куда-то под пузо бэсовского авто. И они покатили. И в это время стало вдруг видно как там, среди истончившихся облаков, вырвалось в высь огненное пламя вулкана, с тысячами сверкающих брызг, как салют из гигантской вселенской пушки.
   Мэрилин вскрикивала, что-то говорила. Бэс что-то коротко отвечал ей. Авто взлетело, пошло на бреющем полёте в сторону от горы, поскольку всё вокруг горело, полыхало и гремело падающими камнями. И хорошо, что авто взлетело - прямо перед ними вдруг открылась, зияющая чернотой и бесконечная по размеру, пропасть. И пассажиры, как по команде, в голос заорали от ужаса.
  -- Это обычный каньон, - успокоил их Карлик с довольной улыбкой на шершавом лице своём.
   И машина пошла вдоль этого каньона, видимо в ту сторону, где находился "Галактикус".
   Но в это время фары автомобиля высветили целую группу людей бегущих впереди вдоль этой жуткой нескончаемой пропасти.
   Мэрилин взволнованно затараторила, стуча ладошкой по слоновой спине Бэса. И тот, согласно кивая, обогнав бегущих, поставил машину на колёса, и развернул им навстречу.
   В свете фар фигуры испуганно заметались, не зная, видимо, что им делать, и куда теперь им бежать.

117.

   Но Бэс тут же включил громкую связь, и что-то произнёс по-английски. Группа замерла на месте, но потом, медленно стала приближаться к машине. И тут Голицын разглядел, что это были девушки в белых платьях, а с ними мальчик в русской детской матроске и мужчина в военной гимнастёрке, при офицерских погонах и в фуражке с кокардой. Но что особенно бросалось в глаза - это невероятный испуг в их глазах и волчья настороженность во всём. Но вот вся группа остановилась как по команде, а к машине стал приближаться только один военный. Он подошёл к окну со стороны Карлика, и что-то стал говорить тому на английском языке, и Карлик, в свою очередь, что-то отвечал ему на том же языке. После чего, военный вернулся к своей группе и через мгновение они все пошли за машину. Сидения выдвинулись, вместе со вскрикнувшей от неожиданности, Мэрилин, и вернулись обратно уже полностью загруженные новыми пассажирами. Голицын с радостной улыбкой взглянул на вернувшуюся к нему Мэрилин Монро и, наверно, чтобы не показать виду, обернулся ещё дальше, на вновь набранных пассажиров, и... обомлел. Только сейчас до него дошло, что это всё - царская семья во главе с Императором Николаем II. В это самое мгновение в салоне авто наступила гробовая тишина. Потому что не только Голицын, но и Мэрилин Монро почувствовали какое молчаливо-жуткое напряжение исходит от вновь прибывших пассажиров.
   Но зато за окнами авто ещё громче слышался грохот вконец разбушевавшегося вулкана, ещё ярче полыхало всё вокруг, тем более, что свет в салоне авто вдруг погас, вместе со сверкнувшей где-то совсем рядом, ослепительной молнией. И тут же ударила гроза.
   Автомобиль сбился с бреющего полёта и жёстко коснулся колёсами венерианской тверди. Пассажиров порядочно тряхнуло, а за окнами кто-то вскрикнул. Бэс тут же включил наружные спецпрожектора, и в их свете возникла крылатая пара /мужчина и женщина/, парящие впереди авто. Женщина сразу же кинулась прямо к лобовому стеклу со словами: "Вы должны отвезти нас в безопасное место, слышите?! Это знаменитый русский советский писатель"!..
  -- Я никому ничего не должен, - перебил её Бэс, - но если вы так настаиваете, мадам, то ступайте за задок машины. Там откроется люк. Вы пригнувшись войдёте, и присядете на корточки, как в хорошем театре, не имея на руках даже контрамарки. Только осторожно, потому что свет в зале уже погашен.
   Голицын изумился такому остроумию Бэса, да и среди салонной публики почувствовалось некоторое разряжение.
  -- Там что - наши люди? - послышался голос мужчины у открывшегося люка.
   Люк, за парой случайных попутчиков, закрылся, и авто тронулось в путь, снова набрав нужную высоту полёта.
   И они летели, и летела под ними оранжево-красная, колышущаяся от нагретого воздуха, панорама, с метущимися кругом крылатыми людьми.
  -- О! А вон и Потапыч наш, - вдруг сообщил Карлик, - нашёл своих!
   И правда, Голицын увидел, как там - внизу кружился целый хоровод мужчин и женщин, в центре которого и был этот самый Потапыч.
  -- Хлысты?! - наигранно весело спросил Голицын.
  -- Да, - так же ответил Карлик, - корабельное раденье!
   И Голицын провожал их внимательным любопытным взглядом. А когда обернулся, то увидел огни их "Галактикуса". Бэс аккуратно посадил машину, и подкатил к самому кораблю.
   А тут митинговали. Или что-то вроде этого. Собравшиеся здесь слушали молодого человека одетого в форму казачьего подъесаула, стоявшего на каменном возвышении, и азартно говорившего: "Сам-то я уроженец станицы Старочеркасской, а с фронта Великой войны был направлен в Новочеркасск для ускоренного офицерского обучения, мне-то было всего семнадцать. Здесь-то меня и застал большевистский переворот. Тут-то я и записался в отряд Василия Михайловича Чернецова. Это был славный казак, невиданной

118.

   храбрости и ума. Он первым вступил в бой с большевиками, пришедшими на Дон. И вот какие его слова врезались мне в память навсегда. А сказал он их в конце ноября 17-го года на собрании офицеров в Новочеркасске: "Я пойду драться с большевиками, и если меня убьют или повесят "товарищи", я буду знать, за что; но за что они вздернут вас, когда придут?" Как! он был прав - мы теперь знаем. А тогда из 800 офицеров пошли за ним чуть больше сотни, да и те распылились по дороге на Лихую. Осталось нас человек тридцать юнцов - кадеты, гимназисты, реалисты и семинаристы. Чернецов был ранен под Глубокой, потом попал в плен к большевикам. Его посреди заснеженной степи изрубил шашкой Подтёлков. А мы, после Степного похода пошли в 1-ый Кубанский "Ледяной" поход с генералом Корниловым, потом с Добровольческой армией Деникина. А потом Крым и вот эти мои стихи, что вы просили:
   Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда".
  -- Да это же мой земляк, - вскричал Голицын, - с Дона! Николай Туроверов! Это его стихи!
   И поскольку громкая связь была включена, то названный казак, услышав всё это, тут же оказался у окошка где сидел Голицын.
  -- Вы с Дона?! - в свою очередь закричал казак. - А это ваш корабль? - указывал он на "Галактикус". - А далёко ли вы путь держите?!
   Голицын взглянул на Бэса, но тут же сообразил сам, и ответил: "К Солнцу".
  -- Ах, какая жалость, какая жалость, - закрутился тот, как будто ища кого-то, - мне бы тоже туда.
  -- Так в чём же дело, - обрадовался Голицын, - Бэс, давай возьмём земляка.
  -- Нет, не могу, - завертел головой Карлик, - у меня аншлаг! Никак не могу.
   Возмущённый до крайности Голицын, набрал полную грудь воздуха, но его опередил казак-поэт.
  -- Да вы не волнуйтесь, я и сам не могу с вами. Жена моя - Юлия. Такая незадача. Я ведь был похоронен под Парижем на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. И она там же, ещё раньше. Мы всегда были вместе. Она всегда была рядом. И здесь тоже. Но теперь, в этой суете перезахоронения в Старочеркасской... В общем, потерялись мы. И я пока не найду её... Так что, мы потом сами - хоть и без сёдел.., охлюпкой доскачем. Извините.
   И он махнул рукой, взмахнул крылами, и умчался в какую-то, только ему известную даль.
   А в это время, из кратера разъярённого вулкана взрывом вырвался новый столб огня. Полетели горящие камни и стало видно как ползёт по склону горы Максвелла раскалённая бурлящая лава.
  

119.

   Поднялась паника, крики, метания, хлопанья крыльев. И словно взрывная волна вынесла к лобовому стеклу, прямо против лица Голицына, лицо, заставившее его вздрогнуть и оцепенеть. Это был вылитый гётевский Мефистофель, да ещё и в берете на голове. Вот только длинные волосы его, усы и бородка были седыми, как у доктора Фауста.
  -- Гоголь видел в России звериные морды и потом каялся в этом, - кричал он, обращаясь непосредственно к Голицыну. - Ныне гоголевские морды торжествуют. Славянофильство же убито во всех своих видах и формах. Вера в "святую Русь" ныне звучит нестерпимой фальшью и ложью. Нужно позаботиться о том, чтобы Русь сохранила сколько-нибудь человеческое обличье, чтобы в русском человеке не окончательно погиб образ и подобие Божие!
   И у Голицына отлегло - конечно же - это Николай Бердяев.
   Но не успел Голицын перевести дыхание, как к окну справа от него прилипло изуродованное лицо какого-то бородатого цыгана.
  -- Мама! Папа! - зарычало лицо, - Я вижу вас. Беда-то какая! Возьмите бедного Григория Ефимовича с собой. Александра Фёдоровна, не оставь, матушка.
   У Голицына закружилась голова. Ему стало дурно до тошноты. И он из последних сил выкрикнул: "Бэс! Ну что же ты стоишь?! Жми на педали! Въезжай на корабль"
   А Бэс будто этого и ждал - резко подал назад, потом вперёд, и въехал в открывшееся подбрюшье "Галактикуса".
  

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"