Сцены жизни 1956 года

1

Вначале был звонок.

Телефонный.

Пропади они - звонки эти, конечно, а не те, кто звонит. О них я бы не стал так думать. Не посмел.

Неудачно все вышло. Ну, это потому, наверное, что врасплох, я не успел очухаться после сна. Утро, часов десять, суббота. Нерабочий день. Только-только встал, еще не умывался. Звонит телефон. Дома я один, беру трубку. Жена моя, половинка необходимая, за горами, за морями - за тридевять земель. Зачем это - не знаю, и она не знает. Когда секунда нам всем осталась, одна секунда, три-четыре десятых маяться в уполовиненном состоянии. Вон человек бежит стометровку за девять и две десятых, а другой за девять и три десятых и проигрывает ему.  А  у  нас одна только секунда, представьте. И все закончится. Ничего дальше не будет. Другая, может, будет жизнь, говорят;   но  пойди встреться   там  сызнова   со   своей,   тебе    назначенной, предназначенной тебе единственной половинкой. Мудрено. Никаких гарантий. Впустую может жизнь проскочить, легко себе вообразить могу.

- Алло.

- Попросите, пожалуйста, Романа.

- Я слушаю...

- Здравствуй, Рома. Это Антонина говорит. Ты меня не забыл? Бори Петрова сестра...

- Еще бы забыть. - Хрипя и откашливаясь, низким голосом, говорю, не прочухался еще. Да, кажется, и выпил накануне вечером. Действительно, как забыть? я и по голосу сразу стал узнавать, хотя не виделся и не слышал лет... лет двадцать (!), вот так вот, но я и рад сразу стал: Борькина сестра, моего Пеликана. Он был  ярчайшее,  ей-богу  не  преувеличиваю,  я  слова  подбираю  точные, - ярчайшее впечатление всей моей жизни. Обиды все, плохое все - как не бывало: молодость моя, и друг моей молодости. - Ты где, Антонина?

- У Бакланов. Я ведь с Камчатки в Калугу переехала. С сыном вдвоем. А ты знаешь, Боря помер, уже пять лет назад. Он в Китай...

- Погоди, Антонина, остановись!.. - Нет, так не шутят. Этим она бы не стала шутить. - Пелик умер?.. Когда? Как? Где?

- Он в Китай поехал работать, там они обнаружили, что у него рак почки, и метастазы начались. Предлагали остаться и там лечить. Но он не захотел. Вернулся в Ейск. Он жил в Ейске...

- Да знаю я!.. Твою мать... Пелик умер...

- Вернулся...

- Твою мать... - Меня заклинило, несколько раз повторил. Она продолжала рассказывать, а я плохо слышал, сознание частью отключилось, в голове не укладывалось, нет, пустое... не мог так сразу смириться, привыкнуть, что пять лет - я тут вспоминаю, ревную, поругиваю его - пять лет он просто-напросто отсутствует!.. - Почему мне никто не сообщил?

- Ты знаешь, я не приезжала. Сестра ездила, он у нее на руках умер. Очень не хотел... так удивлялся, что умирает. Не хотел поверить... В пятьдесят шесть лет... Сердце все время лечили, а оказалось...

- Я знаю про сердце...

- А я с Камчатки как тебе сообщу?

- Извини меня, можно по телефону было!.. Я вон в Ейск  не один раз звонил ему... раньше...

- У меня и номера телефона твоего нет.

- Сейчас есть?

- У Бакланов есть. Они, кстати, очень хотят с тобой повидаться. И вообще очень жалеют, что вы не встречаетесь.

- Так жалеют, что за десять лет не удосужились мне позвонить?

- Ну, говорят, поменяли квартиру, сразу не получилось, а потом время ушло, неловко... Правда, Рома, правда. Они меня просят, может, ты, говорят, нас опять сведешь... Приезжай завтра, Глебу семьдесят лет...

- Баклану семьдесят лет? Ах, да, двенадцать лет у нас... Погоди, Антонина. Потом. Ну их к черту!.. Зачем он не остался в Китае? У них всякие методы, иглоукалывание... Может, они бы вылечили, они умеют...

- Побоялся. Не захотел. Захотел домой.

- Он знал, что я голоданием с того света себя вернул... Если бы я приехал... Метастазы начались?..

- Да, все поздно...

Не сказал бы, что она убивается, родная сестрица. Для нее все закончилось пять лет назад. А для меня сегодня, в эту минуту, будто не было этих лет, совершилось великое таинство. Она убила меня страшной вестью, эта ошибка природы, как называл ее Пеликан, упрямая, с неженским характером, сейчас говорила со мною мягко, даже чуть-чуть жалобно, но без уныния. Она успела привыкнуть. Но я вдруг услышал фразу Пеликана, сказанную голосом Пеликана, и я не мог смириться с тем, что никогда, никогда наяву не услышу этот голос, не увижу эту ухмыляющуюся рожу, эту повадку матерого бродяги, охотника. Не придет он на выручку мне - в самый последний и самый нужный момент. И одобрения - самого для меня лестного - меткому слову, правильной мысли не услышу я от него. И я, в свою очередь, не взорвусь восторгами в ответ на его находку, зажигательную, талантливую, и не суждено мне никогда уже увидеть, как светлеет по-доброму взгляд его прищуренных глаз. А как хмуро и тяжко, словно он с сомнением примеривался, обтекал меня взгляд Пеликана в первые дни моего появления - но потом перекрутилось сразу в одну минуту, лед растопился. Невидимая преграда рухнула и исчезла, и мы много лет не расставались, если не физически, то в мыслях и душах своих.

Меня вдруг пронзило в самое сердце: плевать мне, как он ко мне относился. Я люблю его. Я люблю его, остальное не имеет значения. Впрочем, и он любил меня, по-своему. Я подумал, и больно было, что только сейчас, когда ничего не поправишь, - именно я не единожды нанес обиду ему. Да, да, кто первый сказал а, кто повторил б, тут еще целый ворох, мои крамольные сочинения, которым нельзя было дать погибнуть, эпоха тотальной слежки и доносительства, подозрительности, недоверия, мрака - а начинали мы с ним вместе, отправили письмо Хрущеву весной 1956-го, строили планы побега в Норвегию через Шпицберген, и вместе уехали в Коряжму, на берег Вычегды, на стройку - "поднимать народ на революционную борьбу против несправедливого, лживого строя". Нам крупно повезло, что нас не принудили остаться в тех краях, или еще севернее, лет эдак на тринадцать. То ли никто не донес, хотя сомнительно, то ли время было такое, не  захотели  руки  марать о сопляков - мне было девятнадцать, Пеликану двадцать два. 1956-ой год...

2

Что потеряли - ценим.

С особенной силой и остротой.

Я шел по лесу, начало октября, сухой, солнечный день, не по-осеннему теплый; ржавый, золотой наряд, пурпурный, красный, Божественно красивый, непередаваемый словами, только идти, смотреть, пропускать через себя и чувствовать, как омывает душу. Это как музыка. Это как Рерих, или Ван Гог, или Левитан. Передать словами все эти цвета, миллионы форм, широчайший объем, небо вверху, прозрачный, чистый воздух, и все это вместе, в сочетании и взаимном переплетении - невозможно. Это то же самое, что взять и повесить на стену  поцелуй. Очей очарованье - всё, больше ничего. Я представил, Пеликан идет рядом, мы делимся впечатлениями. Но его больше нет! Я стал смотреть для него тоже, но как-то мельком, урывками, мой взгляд обратился внутрь. Я увидел отчетливо две сцены - одна голицынская, другая коряжемская - потом так ясно вспомнилось все с самого начала, и я стал рассказывать, не знаю, похоже, временами вслух, плохо видел красоту кругом, шел через лес и рассказывал, рассказывал как помешанный.

Иногда я вздрагивал, рывком возвращаясь в сию минуту. И пугался: недоставало мне на самом деле рехнуться, известно, тихое помешательство не лечится.

Меня угнетало ярмо, врасплох надетое на меня Антониной. Ее я хотел повидать. И книги она попросила мои. Но Бакланы...  Спросонья - и тут она еще добавила сокрушительный удар - даже не догадался отговориться какой-нибудь выдумкой. Я хорошо относился к Бакланам в прошлом мы дружили. Обида? может быть, но вряд ли: все устоялось давно. Какой-то принцип справедливой целесообразности говорил мне, что не надо по первому звонку срываться и ехать, к тому же на его юбилей. Завтра ехать - не нравилось мне это. Не нравилось, неприятно было. Я ей сказал:

- Ну, если они хотят, чтобы я приехал, - они пусть скажут. Ты-то чего?

- Да, да, сейчас. - И подошел Баклан, нейтральным голосом объяснил, как доехать. Одним этим фактом, что я внимательно слушаю и записываю его объяснения, я будто связал себя словом, согласился. А при этом, плохо соображая, угрюмо сказал:

- Антонина убила меня...

- Чем?

- Ну, Пелик... Чего ж вы не сообщили мне?

- Я сейчас уже не помню... Была суета. Мы тоже не сразу узнали.

- А потом?

- Ром, ты знаешь,   к старости склероз динамично прогрессирует... Трудно вспомнить, как было... - И тон его, мне показалось, недовольный. У мужика праздник, а ему суют под нос, возобновляют похоронные воспоминания, да как бы еще не к случаю: memento mori. 

Ему и раньше тяжело бывало со мной. Неуютно. Конечно же, это Бакланиха и Антонина затеяли. А может, одна Антонина, провинциалка чертова, не подозревая ни черта, - и им неловко было откровенно объяснить ей.

Закончив с ним, я попросил позвать мне опять Антонину. Мне показалось, он пошел на кухню к Верке - так звали Бакланиху - и в своей обыкновенной покладистой манере, с усмешкой, мягкой и уступчивой, пеняет ей: вот, мол, навязала мне этого типа. Всем настроение завтра испортит, твой любимчик. Да нет, ответила она, все будет хорошо, не волнуйся. И Глеб немедленно перестал волноваться, но что-то чуть-чуть нахмуренное осталось во взгляде - но тоже быстро улетучилось.

Я шел по лесу, по красивейшему в мире лесу, и с безумным напором без остановки рассказывал о том, как в мае 1956-го, в пятом часу ночи, или в пятом часу утра, - светлое небо через наше окно на втором этаже голицынского общежития вошло к нам в комнату, и горела электрическая лампочка, и Пеликан в трусах стоял над чертежной доской, заканчивая третий лист по черчению для моего зачета в этот  же день, голова его была повязана полотенцем, и он жаловался, что мозги у него лопнут от переутомления, если немедленно, сей секунд он не подкрепит себя целебным никотином, эти жалобы повторялись каждые четверть часа, и я ходил по общежитию, искал, выпрашивал, или крал для него папиросы, сигареты, у кого что находилось, и все приносил ему, ограничиваясь одной, двумя затяжками. Потому что великий человек Пеликан вершил беспримерный подвиг, за одну ночь выполняя задание целого семестра. Мне начертить одну, как ее звать-то, проекцию - не то что лист - было так же не по зубам, как отрубить, скажем, голову живой курице. Я сочинял стихи и рассказы, и на спор умел зарифмовать страницу из учебника. Слова во мне бурлили, Ниагарский водопад слов, и всегда отыскивалось нужное, нанизываемое на обостренные мои впечатления. Но чертить...

С нескрываемым нетерпением Антонина разговаривала со мной, будто на одной ноге, побыстрей желая распрощаться до завтра, дело сделано, чего еще?

Вот так Антонина, я сам не знал, чего мне от нее, наверное, Пеликан, и тесная связь между ними.

Не мог я повиснуть в пустоте один с внезапным этим грузом, который она переложила на мои плечи и куда-то спешила, точно я навязывался ей.

3

Хочу остановиться на мгновенье и подумать.

Вместе с тобой, благосклонный читатель.

Если мы и дальше так поплывем по волнам, то запрыгивая далеко назад, то возвращаясь в сегодня или шмякаясь в середину времен, подобно некоторым, выдавая на гора чего ни взбредет на память без сюжета, без строго осмысленной композиции, а так, неизвестно почему, потому что взбрендило в авторскую голову, неприученную к творческому напряжению, - что же это у нас получится? Авангард. Или, прости меня, Господи, постмодернизм какой-нибудь? "Очень гениально", так они не чинясь поносят друг друга, - и на поверку занудно и непроходимо скучно. Мелко, плоско.  Беспомощно.

Нет, мне так подавайте хронологическую последовательность, характеры, живые образы в действии, в столкновении - друг с другом ли, с Природой, с самим собой - но чтобы это двигалось, дышало, пульсировало. Чтобы жизнь развивалась сама по законам жизни. А идеи, чувства - разжевывать  и описывать мне их не надо, ни-ни, сбивает, я люблю сам добраться, ощутить, унюхать - если, разумеется, автор так сумел показать поступки и мысли своих героев, что я прожил с ними эти их поступки и желания, и разочарования, и мыслил их мыслями, и болел их болезнями, и любил и умирал вместе с ними!

Мне подавайте простое повествование.

С сложнейшими проблемами и перипетиями и откровениями - но простое, безыскусное. Без выкрутасов. Кажущееся и в отношении работы автора простым и легким, почти без усилий. Неискушенный человек не подозревает, как безумно тяжко такое сочинительство. Напротив, эдакая какая-нибудь одна фраза размером с полторы страницы, особенно ежели без знаков препинания, да еще часть текста поперек страницы или тем более кверх ногами, с мешаниной из разноречивых наблюдений, соображений, глубокомысленных замечаний, перемежающихся анализом одного, второго, десятого сотню лет назад выеденных яиц, - представляется ему плодом безусловно труднейшей, титанической, самоуничижительной - там, конечно, все больше о себе, о своем прошлом, ничтоже сумняшеся начиная от пеленки загаженной и детского горшка, о чем еще-то писать-то? - работы автора.

За некоторым исключением, терпеть не могу автобиографическую прозу. Всякие воспоминания, топорные или залихватские - неважно. Все они для меня на одно лицо.

Одно дело, когда великий Гончаров или Тургенев на склоне дней вспоминают былое, людей тогдашних, интересные встречи и впечатления от них, - и другое, когда современный Петя или Володя лет тридцати-сорока-пятидесяти, не умея выстроить сюжет, высмотреть в нашей реальной жизни и осмыслить типические характеры и обстоятельства, увековечивающие нашу эпоху, принимаются размазывать скучнейшие словеса о том, на какой улице, в каком доме и в каком городе они жили, да как выглядел их дом, какая была загородка у соседей и каким пальцем они, авторы, чесали себе левую пятку, если нечаянно случалось им наступить в каплю куриного помета, словом, за неимением других способностей, пытаются таким простейшим способом заявить перед всем миром о своем неповторимом, несравненном, драгоценном  "я" и о том, что с этим их "я" происходило до малейших чрезвычайно увлекательных - для них самих - подробностей, питая безмерную любовь к микроскопическим, зауряднейшим фактикам своей биографии, а что при этом будет испытывать читатель, их не заботит.

Кому случалось, придя в гости, попасть в плен толстенного хозяйского фотоальбома, и если к тому же хозяин заядлый фотолюбитель, да к тому еще самовлюбленный злодей, - испытать муки покорного рассматривания каждой, без пропусков, фотокарточки, увековечивающей чужие и неинтересные физиономии, позы, ситуации, памятные для хозяина и, конечно же, очень и очень для него самого интересные, тот, без сомнения, согласится, что заурядные фактики чужой биографии очень похожи на этот скучный и чужой альбом.

Почему тогда я, испытывая подобные настроения, начинаю этот рассказ не с художественно отстраненного "он", а с болтливого, сугубо личного "я", способного обузить, размазать и разменять повествование на тягучие биографические подробности, никому не надобные соседские загородки и куриные капли?

Во-первых, дорогой читатель, если ты знаком с моими предыдущими писаниями, ты знаешь, что твое самочувствие для меня превыше доброго куска торта на моей тарелке, а о куриных каплях я не пишу, разве что попадется в полный рост курица, не только несущая золотые яйца, но и сама золотая; "я" моего рассказа совсем не обо мне. Во-вторых, в-третьих и в-десятых - внимание! в этом-то самая штука: не будет отныне никакого "я". Нет, не будет.

И  баста!

4

Как странно у человека получается та или иная судьба.

Вот он стремился в эту комнату на втором этаже над кубовой, где жил Пеликан, и попал в эту комнату.

И жизнь его пошла так, а не иначе.

Впрочем, Володя Литов на трезвую голову понимал, что его жизнь в любом случае пошла бы не как у всех.

В любом случае.

Он был чокнутый. Белая ворона. Прóклятый - так в сердцах говорила мама. Она была родом из дореволюционной украинской провинции, из тех евреек, которые умеют делать тяжелую работу наравне с мужчинами. Широкой мужицкой кости, она обладала недюжинной физической силой, и в то же время в ней, наряду с острым, подвижным, ироничным умом, была степенная, неспешная мудрость, свойственная вдумчивым, памятливым мужикам, умеющим не только смотреть, но и видеть, и сравнивать.

Володя, в отличие от матери, был с ленцой, несколько нервный и худощавый, если не сказать тщедушный. В детстве родители баловали его.

Но занявшись физическими упражнениями, он быстро нарастил мышцы и показывал чудеса ловкости и выносливости на брусьях, на перекладине, на канате. На короткое время стал всесильным. Полным господином своего тела. Мог встать на голову, пройтись на руках по голицынскому спортзалу на глазах темноволосой Маришки, гордой полячки, занимающейся гимнастикой тут же в своей группе.

Собственно, для нее он и старался. И с легкостью, к своему удивлению, достиг многого. В своем развитии. А что касается Маришки - задолго до наступления зимы Малинин Юрка поздравил его с восхитительной победой, после того как случайно встретил их, поздно вечером возвращающихся с прогулки.

Но что такое у студентов вечер или ночь, или утро? Временные понятия стерты, размыты. С тем же основанием можно было заметить, что они возвратились  в общежитие среди ночи. Дверь женского корпуса оказалась закрытой. Пришлось стучать, будить вахтершу. Маришка нервничала, отстранялась от Володи, становясь чужой и недоступной. Будто не ее он ласкал только что на холодном ветру, под моросящим дождем, и не целовал полуоткрытый для поцелуя рот. И смешивались запахи двух дыханий, мокрые щеки и носы касались, а по волосам текла дождевая вода, заползая за воротник.

И как податлива была высокомерная полячка...

Володя Литов, придерживая левую руку, пошел по тропинке к своему дому. Рука ныла под повязкой: началось какое-то противное нытье с поддергиваньем до самого плеча. Врачиха в Перхушкове, та, что забинтовала ему кисть три дня тому назад, посоветовала не разбинтовывать как можно дольше. Пусть, сказала она, мясо прирастет на свое место.

Она просто приложила и  не стала пришивать отрезанный кусок, болтающийся на малюсеньком клочке кожи. Все было оставлено так, как еще раньше в общежитии сделала Фаина, эта полузнакомая, полуздешняя сестра милосердия. Володя взмахнул ракеткой, неловко оступился, его качнуло влево, к окну, и левая рука пробила насквозь оба стекла. Кровь полилась обильно. Он испытал минутное головокружение,  похожее на потерю сознания. Если бы Фаина не подхватила его под мышки, он бы скорей всего упал на пол. Она потащила его по коридору за угол холла, он плюхнулся на диван, ничего не видя, испытывая щекочущий, унизительный стыд. Фаина достала чистый, довольно большой платок, замотала руку, крепко стянула, и так и осталось потом.

Он не хотел, чтобы серые посредственности, эта посредственная серятина Леондрев и прочие зубрилы, скучнейшие, кислые мудаки - жалели его! Он ждал Маришку, из-за нее торчал и торчал у теннисного стола и бесконечно долго ждал; комната ее была на этом этаже. Не явилась, видно, не знала о его присутствии, а может, проигнорировала, занявшись уроками: променяла встречу с ним на занятия и зубрежку.

Более всего тревожило Володю, как бы минутная его слабость, когда он побледнел и зашатался на бесчувственных ногах, не была поднесена ей в чьем-либо издевательском изложении.

Он вдруг увидел, как слева и справа от тропинки в деревьях и кустах сгущается непроницаемая тьма, но если посмотреть выше наискось между линией горизонта и небом, отчетливо было видно, что воздух окрашен, он и ночью имеет цвет. Слабо-фиолетовое, сиреневатое наполнение, даже чуть-чуть с кровавинкой.

Фантастика! сейчас приду надо записать.

Впереди послышались шаги. Две фигуры подвигались ему навстречу. Володя вгляделся. Сегодня после танцев, пока Маришка одевалась в своей комнате, он спустился вниз к выходу, и тут к нему подошел незнакомый человек.

- Ждешь? - спросил он.

Высокий, стройный, с смуглым лицом, черноволосый. Грузин? подумал Володя. Тогда за ним стоит Джон, самый страшный дебошир среди голицынских выпивох, гроза добропорядочных тихарей; он второй или третий год подряд учился на первом курсе, и его терпели в институте, потому что прислан он был в Москву по спецраспраделению из республики. Что касается незнакомца, тот был определенно не с первого курса и вообще не технолог, а механик, иначе Володя где-нибудь однажды видел бы его.

Незнакомец произнес с акцентом:

- Послушай... я тебе советую - ты отколись от нее...

От неожиданной наглости Володя забыл о пугающем облике Джона, и убирая больную руку за спину, позабыв о последствиях, уже готов был врезать по нахальной физиономии. Дрожь нетерпения, ощущаемая во всех жилах, была невыносима; он должен был врезать, чтобы прекратить ее.

Его удержала мысль, что Маришка, возникнув в эту минуту на лестнице, будет очевидицей безобразной сцены. Мысль о больной руке чуть-чуть добавила нерешительности. Впрочем, кругом гудела толпа друзей и знакомых, Вон Круглый из Ухты. А вон там Малинин Юрка, и жлоб Далматов, и хиляк Сашка Савранский, который может сгодиться хотя бы для оповещения компании. Стоит только слово кинуть...

Окончилось разговором. "Смуглый кацо", лениво усмехаясь, криво, слегка на сторону, - явное подражание Джону - вместе с Володей и Маришкой, рядом с ними, вышел в тамбур и затем наружу.

Но потом отстал, потерялся где-то сзади.

Она ни о чем не догадывалась. Володя ждал, ежесекундно ждал нападения. Ведя под руку Маришку, незаметно оглянулся пару раз. И возле мужского корпуса он почувствовал, как возросло напряжение. Смущало внезапное исчезновение незнакомца, тот словно растворился в воздухе.

И вот сейчас две фигуры подвигались ему навстречу, а он, как несколько часов тому назад, шел той же самой дорогой, соединяющей женский и мужской корпуса, меньше стометровки, гораздо меньше. Сейчас он был один, без Маришки. Смущаться было некого.

5

Но когда они приблизились настолько, что Володя мог слышать голоса, - он рассмеялся с облегчением.

Рассмеялся весело, от души.

Двое разговаривали на ломаном русском языке, но не так, как это выходило бы у кацо и подобных ему, а на настоящем ломаном русском языке иностранцев.

Он сразу узнал их.

По дорожке чинно прогуливались в этот ночной час поляк и немец, тоже первокурсники, волею судеб поселенные в одной комнате и ведущие нескончаемый спор днем и вечером. И теперь ночью. Какая страна дала миру больше гениальных людей - Польша или Германия - это был их спорт, они выбрали такую себе игру. В общежитии все убивали время, и у каждого был свой излюбленный способ.

- А кто самый великий славянский поэт? - спросил поляк Кшиштоф. - Мицкевич!..

- Нет, Пушкин, - возразил Райнхард, отталкивающе жирный и при этом с невинными по-детски, голубыми глазами.

- Коперник, Шопен...

- Шопен - француз.

- Врешь! врешь!.. - закричал Кшиштоф. - Как так можно говорить!.. Вот Эйнштейн,  правда, еврей.  И  Гейне,  самый знаменитый немецкий поэт, он не немец, он еврей.

- Гете.  Бетховен...

- Бетховен - австриец. А у Гете острое лицо и длинный нос, с ним неясно, кто он. Неизвестно.

Они оба активно жестикулировали, восполняя недостаток лексикона. Кшиштоф, с его обманчивой аристократической внешней манерой, был небольшого роста и подпрыгивал при всяком выпаде противника, словно желая перескочить его. Райнхард был тушей, парадоксально темпераментный для таких габаритов.

Ну, что же, сказал себе Володя, я, кажется, начинаю пугаться тени. Это нехорошо. Это очень нехорошо.

Он им кивнул, а они едва обратили на него внимание, вцепляясь друг в друга на предмет, можно ли с абсолютной достоверностью Бисмарка называть немцем.

В родной полуподвальной комсточетыре слабо светились окна, и так и оказалось: на столе посредине комнаты горела свечка, а вокруг сидели четыре необычайно серьезных молодых человека и играли в кинга. На деньги.

На периферии стола еще три человека, погруженные в конспекты и учебники, ловили слабые отблески свечного пламени. Готовились к зачетам. Люди из первой группы не мешали им, но, как было заметно, относились к ним мало с пренебрежением - откровенно презирали их.

- Когда люди играют в карты - не мешай! - с нарочитой суровостью произнес один из игроков - Толик Сухарев, приятель Малинина, тасующего карты.

Володя Литов, шокированный серьезным тоном по поводу занятия, на его взгляд пустого и никчемного, после секундного размышления ушел к своей постели и  завалился поверх одеяла, задрав ноги на спинку кровати.

Но Малинин вдруг бросил карты, вышел из-за стола и встал над ним.

- Как ты сказал, его звать?

- Я ничего не говорил. Я его вижу в первый раз в жизни, - сказал Володя.

- Из какой он комнаты?

- Да откуда мне знать? Может, он вообще не наш.

- Не свисти.

- Он смылся, - сказал Володя.

- Ну, и что? - сказал Малинин. - Ты никого не видишь. Без понятия, витаешь в облаках. Такие дела нельзя оставлять ни на одну  ночь. Загниет... Сей же момент идем.

- Сбрендил? Три часа ночи, - сказал Володя, продолжая лежать на спине и чувствуя, как теплеет у него на душе, прорастая покоем, уверенностью и благодарностью к Малинину, который сам предлагает и берет на себя решение пакостной проблемы.

- Ну, ты! мы тебя ждем, - отнесся к Малинину третий игрок - Круглый из Ухты. - Кон надо закончить. Иди сдавай.

- Отвали, - не поворачивая головы, ответил Малинин. Потом, так же стоя спиной к столу, сказал: - Подсчитывайте. Играть больше не буду.

- Ты должен играть, - настаивал Круглый. - Игру нельзя бросить, понял, плебей?

- Да кончайте вы. Ну, не хочет человек. Ну, я проиграл, конечно. Ну, что? Не вешаться из-за этого, - успокоительной скороговоркой вступил четвертый игрок - маленький, медно-рыжий, конопатый до полной законопаченности Саша Савранский, слабенький, насквозь книжный человек, не стесняющийся своей слабости.

Толик Сухарев объявил результат: проиграл один Савранский - шестнадцать рублей пятьдесят четыре копейки; остальные все выиграли в общей сумме двадцать два рубля восемьдесят копеек.

Взрыв хохота потряс комнату.

Смеялись и зубрилы, и Женька Старик, художник, подселенный к ним. Всего в комнате проживало тринадцать человек, и по стенам и посередине стояло тринадцать кроватей.

- Толик, ты ведь сжульничал? - сказал Савранский, и в его тоне была удрученная покорность. - Нет, - без малейшего вызова сказал он, - я так не хочу! Я требую пересчитать!..

- На! на!.. Пересчитывай! - Сухарев бросил ему через стол исписанный лист бумаги.

- Обычная история, - хихикнул Брыковский, несмотря на юный возраст, по всем проявлениям тип старого холостяка, осторожного, пунктуального и занудного.

- Как у вас всегда получается? - спросил Старик. - Сашка проигрывает шестнадцать рублей, а с него причитается двадцать два.

- Мистика, - сказал Савранский, тупо рассматривая колонки цифр на листке. - При том беспардонная. Фокус-покус с винегретом, клянусь бородой Гоголя! Не пригласить ли нам Мессинга?..

Толик Сухарев выдернул из кровати Брыковского два металлических прута - тот сделал вид, что не заметил, или же безразличие его должно было означать, что это не его кровать, - и стал выбивать на кроватной решетке джазовый ритм, вихляясь всем телом, притопывая и вскрикивая.

В дверь постучали, женский голос поинтересовался, зачем у них в комнате так шумно.

- Спать-спать, старуха! - крикнул из-под одеяла жлоб Далматов; он перед этим успел заснуть, но музыка Сухарева оживила бы и мертвого.

Раздался новый взрыв хохота.

- Спасайся кто может! - бросая в дверь металлические прутья, завопил Сухарев; прутья пролетели в опасной близости над головами зубрил и с грохотом отскочили от двери.

- Кар-раул! - подражая ограбленной женщине, закричал Далматов, лежа под одеялом.

- Не кричите - вахтера разбудите, плебеи! - крикнул Круглый.

Кирилл Смирнов, в обиходе Киря, мягко улыбаясь, покачал головой - больше для себя, чем в расчете, что кто-то заметит его укоризненную покачку. Не строя на лице нахмуренного осуждения, он сидел на своей постели, улыбаясь, тихо позвал:

- Толик... Толик, ты на самом деле не хотел бросить... Ты не хотел.

- А! - отстранился Сухарев, диковато усмехнулся одними только сумасшедшими глазами, прозрачными и настороженными, пошел вокруг комнаты, глядя внимательно и словно отыскивая что-то.

- Сухарь, ну, ты дал!.. - тоже одними глазами улыбнулся Малинин. - Мы должны идти: закрой за нами.

- Вы с ума сошли, - сказал Савранский. - Она еще стоит у двери. Войдет и увидит весь наш бесподобный бардак!

- Тем более, - сказал Малинин.

- Клянусь бородой Гоголя! - сказал Савранский.

- Не бзди, родная, пройдут дожди, - нараспев произнес Круглый. - Не бзди, родная, ты только жди...

- Друзья мои, вы никогда не думали, - спросил Сухарев, - что эти три громадные двери от трех стенных шкафов когда-то были сквозными проходами в нынешнюю комстопять? Когда во всем подвале размещалась конюшня князя Голицына... К нашим соседям... Судя по дыму от моей сигареты, сквознячок тянет от нас к ним. Поняли мысль?

- Какую? - спросил Далматов.

- Конгениальную, конечно, - с издевочкой произнес Савранский.

- Дурак! - сказал Сухарев. - Если сделать дымовую завесу и кинуть в шкаф и прикрыть дверцу... У нас не будет ни капли запаха. А они убьются - не дотумкают, откуда у них клубы дыма, Везувий, Хиросима, - никому не допереть!..

- Сдаюсь. Ты - гений. - Конопатый Саша поднял обе руки.

- А? Железно?

- Железобетонно!

- Брыковский, нужны две фотопленки.

- Ну, ты замахнулся, - сказал Старик. - Довольно одной.

- А что? Делать - так делать, - воскликнул Сухарев. - На весь дом! Только без мандража...

6

Сначала они прошли по первому этажу.

Останавливали редких полуночников, допрашивая, где живет человек такого-то примерно роста, черный, с смуглым лицом, в пиджаке? - да, кажется, в синем пиджаке, в темно-синем, неуверенно подтвердил Володя.

Спрашивал Малинин, а он поражался его самообладанию и полнейшей несмущаемости.

Кто-то назвал имя - Надарий, Надар со второго курса. Но в какой комнате, неизвестно.

Тогда они зашли в кубовую. Здесь на ночь свет не выключался. Титан пыхтел, желающие брали кипяток. Сидели люди, листали конспекты. За крепким столом посредине кубовой заколачивали домино.

Одного человека среди доминошников Володя узнал - его фамилия была Петров, он был председателем студсовета общежития. Крепкого сложения, уверенный в себе, он даже смеялся отстраненно и с непритворной солидностью.

Почему-то, когда он изредка появлялся на танцах, обутый в охотничьи резиновые сапоги с отворотами - ботфорты, - за которые он стряхивал пепел от папиросы, Володя слышал, как приближенные называют его Пеликаном. Он был, судя по отчетливым морщинам на лбу, по всей его повадке, - старший, взрослый, видавший виды человек.

В нем заключена была тайна. Нечто такое, что Володе предстояло пройти, пережить в будущем, но что сегодня было скрыто от него. И взгляд его, безотчетно для него самого, при случайной встрече задерживался на Пеликане - притягательном, каком-то, казалось Володе, особенном. У Володи и в мыслях не было сблизиться с ним, слишком с разных они были планет.

Из оживленного разговора следовало, что Петров, сменив напарника, проиграл в очередной раз. Единогласно его избрали "почетным козлом". Все смеялись, и прежде всех  виновник смеялся над самим собой весело, добродушно - и отстраненно.

- Пошли, - сказал Малинин. - Он на третьем этаже. Комната триста двенадцатая.

- Если это он.

- Сейчас увидим.

- Триста двенадцать?.. - спросил Володя.

Выходя из кубовой, он оглянулся на смеющегося Петрова; показалось, что тот провожает их глазами. Володя не подозревал в ту минуту, что последний его ненужный вопрос, быть может, спасает ему жизнь или, по меньшей мере, охраняет его от серьезного увечья.

Пока поднимались по лестнице, Володя вспомнил, как рассказывали о Петрове, будто он много лет жил на далекой Камчатке, заправский охотник, знает все приемы и повадки зверя и птицы, умеет делать необыкновенно красивые чучела, владеет арсеналом ружей и винтовок, и запрещенных тесаков. На летние каникулы уезжает на свою Камчатку с ее действующими вулканами и гейзерами, единственными в Союзе. Пьет неразбавленный спирт, лишь затем запивая водой, - ах, как все они были юны и хотели казаться взрослыми, также и себе самим!

Но самое удивительное, что Джон Гурамишвили, свободолюбивый и непобедимый Джон из Тбилиси, дебошир и пьяница, неустрашимый Джон был побежден и усмирен Петровым, и в прямом смысле физически - за мужским корпусом, куда они вышли потолковать, и словесным напутствием морально, когда после своего поражения Джон бросился обнимать противника, внезапно обратившегося для него другом, и они сели пить всерьез, по-мужски, надрезали каждый себе руку и смешали в стакане с вином кровь, и вместе выпили пополам стакан на вечную, нерушимую родственную связь. Причем, Джон сгоряча так полоснул себя, по-видимому, тесаком Петрова, что, говорили, достал до кости.

Но еще удивительнее и притягательнее были рассказы о любовных похождениях и победах. Правда, Петров в силу своего положения и более сдержанного, уравновешенного характера не афишировал ни количество, ни качество побед, ни свои личные мужские достоинства. Зато у Джона, по рассказам очевидцев, замеры показали ни много, ни мало семь спичек. В стоячем положении, разумеется. Все-таки не в ширину. Но и такой результат был довольно-таки выше среднего. И, кажется, это не было ложью, потому что приглашались любые желающие в комнату к Джону, и Володя также имел возможность лично наблюдать весь инструментарий, было бы желание, - но он не пошел, не захотел, в нем сохранилась юношеская чистота и брезгливость.

Володя не догадывался и не мог знать, что в последние дни обострился конфликт между группой экстремистски настроенных механиков и группой технологов. В общежитии не наблюдалось противостояния по национальному признаку. Правда, русские представляли разрозненную, аморфную массу, а нацменьшинства - азиаты, грузины, азербайджанцы - объединялись в крепкие землячества и зорко оберегали неприкосновенность каждого участника такого кружка. Но русских было подавляющее большинство - этим исключались какие-либо антирусские эксцессы.

Эстонец, во всякой фразе которого, во всяком слове будто слышалось злое шипение, так как независимо от темы разговора - хотя бы он решал у доски задачку по физике - он чувствовал ненавистное давление великорусского империализма, принесшего, как он полагал, на его землю советские порядки, советские тюрьмы и советскую лживую фразеологию, - был единственный подобный индивидуум на все общежитие, и поэтому был не в счет.

Остальные просто пили, дрались из-за девчонок, из потребности к самоутверждению, из ненависти, которая как известно сильнее любви, к кому-нибудь, кто возбудил зависть своим авторитетом, удачливостью или внешностью.

Занимались любовью, проводили время на танцах, соревновались в настольный теннис, в шахматы. Играли в карты. Прогуливали лекции.

И все-таки как-то так оно вышло, что когда человек пятнадцать механиков, в основном второкурсников, пришли в условленное место поддержать своих друзей, а навстречу им выдвинулись человек двадцать или двадцать пять технологов, - среди последних преобладали смуглые лица, скуластые, с прищеленными глазами, или горбоносые, темноволосые джигиты, красавцы на подбор. Технологов среди них было раз-два и обчелся, удивительно, что в этой группе многие славянские лица не числились в институте и общежитии, но были призваны на помощь из ближнего поселка Малые Вяземы.

Как? почему? Технологи чем-то привлекли их. Может быть, подружились, на манер: русский с китайцем - братья навек.

Показались железные палки и камни, ножи.

Случаю было угодно, чтобы в группе механиков оказался Петров Борис, а в группе технологов Джон Гурамишвили - два побратима, соединившиеся кровно. Они предотвратили побоище.

Надарий Гордуладзе, высокий красавец, с наглым, скользким, словно бы липким взглядом, крикнул Петрову:

- Председатель!.. я твою маму е---!.. Иди я тебе пасть порву!.. Законно порву!.. - Он его остро ненавидел, так ненавидел, что выступил в компании технологов. Но сам он был механик, второкурсник, и с Петровым они учились в одной группе.

Он еще не пробовал на себе кулаков Петрова. Услыхав о поражении Джона, который играл в прошлом за мастеров тбилисского "Динамо", Надарий высокомерно решил, что Джон слабак, недаром из-за головной травмы его вышибли из большого спорта. К тому же он как технолог заслуживал презрения.

Надарий верил в свою звезду. Он считал неотразимыми два-три приема, которыми владел. Петрова он хотел втоптать в грязь, уничтожить. Во-первых, он мечтал о ком угодно на месте председателя студсовета, взамен Петрова. Мнилось, что это мог бы быть он, Надарий. А почему нет? Но пусть будет кто угодно, лишь бы не этот казак с пшеничным чубом! С дурацкой походкой враскачку, тяжело опирающийся на ногу при каждом шаге, широко махая рукой, с наклоненной головой и внезапным как молния взглядом, резким, пронзительным, будто снизу-вверх, который пробуравливает насквозь. И заставляет опускаться глаза других.

Во-вторых, он мечтал о Фаине. Крупная, пышнотелая Фаина, исчезающая в чужих объятиях, манящая, ускользающая, - стоило ему вечером перед сном представить ее, или утром сразу после пробуждения, и острая, сладкая судорога пронизывала от шейных позвонков до копчика. Острая, дикая ненависть туманила голову. Утешение с доступными девками, а таких было полным-полно, не утешало. Хотелось большего - уничтожить ненавистного Петрова! Сдавить в объятиях Фаину. Лечь с нею рядом, на нее. О, какая горячая кровь струилась по жилам, ударяла в сердце. Он вскакивал и бегом бежал на станцию.

Уезжал в Москву - к девкам.

В общежитии их хватало, но здешние, знакомые-перезнакомые - слишком было пресно. Он сидел в "Арагви", брел по ночной московской улице. Искал новых. Большая записная книжка была исписана женскими именами и номерами телефонов. Он редко возвращался по второму разу, еще реже по третьему, и никогда - в четвертый раз.

В предыдущем году они частенько объединялись для таких мероприятий с Джоном. Затем Джон в очередной раз задержался на первом курсе, отстал. Заделался домоседом, сидел в своей комнате, крутил музыку. Его пластинки и магнитофон были большой роскошью для 1955 года; к нему набивалась вечерами избранная публика, весело трепались, слушали до одиннадцати часов, когда по всему общежитию отключали электричество. Днем он усаживался в институтской столовой, в подвале под церковью, или у себя в общежитии и пил вино. Иногда он зажигал свечу в память о каком-нибудь умершем родственнике, сидел один молча, на столе перед ним стояла бутылка вина или коньяка. Для остальных это было в диковинку; на него смотрели издали, не беспокоили его. Уважали. Побаивались.

В последнее время он полностью осел в общежитии: прилепился к Ленке, худющей как доска, высокой, стройной девице с его же потока - из какой-то там Рязани. Или Воронеж? хрен догонишь. Никакой разницы. Она смотрит в лицо ему с покорностью собаки, и ловит малейшее шевеление его брови. Ну, и он тает от счастья - этот бывший спортсмен, свободолюбивый и бесстрашный.

Он прилип, попался.

И эту девку, обычную, здешнюю, повезет в Тбилиси? Введет в дом? Не постыдится покажет родным, друзьям?

Позор, позор!..

После того как Надарий крикнул Петрову свои оскорбительные слова, тот сделал рывок навстречу.

Но забежал и преградил дорогу маленький, низенький Ромка Циркович из Минска, мастер спорта, штангист.

Шпиндель, с презрением подумал Надарий, не умея различить налитости, крепости мышц под одеждой, свинцовой тяжести приземистого и широкоплечего тела.

- Иди на место!.. - Циркович обеими руками толкнул Петрова в грудь, отбрасывая назад. - Без тебя разберемся...

Подвижный, стремительный, он подлетел молниеносно к Надарию, не успевшему вспомнить о своих приемах, схватил его поперек туловища, без труда крутанул на сто восемьдесят градусов и швырнул об землю головою вниз. Так цирковой атлет крутит и подбрасывает тяжелую палицу, ловит, перекидывает из руки в руку, с кажущейся легкостью и изяществом.

Надарий встал на четвереньки, покрутил осторожно головою, проверяя ее сохранность.

Обе компании разошлись по-хорошему.

7

"Дымом тянет..."

"Горит наше общежитие?" - в шутку подумал Володя Литов, и тотчас забыл, потому что они взошли на третий этаж.

В коридоре горели редкие сумрачные лампочки. Двери комнат были закрыты, там было темно.

Малинин решительно постучал. Еще и еще раз, оттого что никто не откликался.

- Ну, чего надо? - минуты через три из темноты дверного проема спросила мрачная фигура с заспанным лицом.

- Надария, пожалуйста, позови, - сказал Малинин.

Фигура исчезла, и после негромких переговоров в дверях показался полуодетый взъерошенный кацо.

Тот самый.

- Чего вам?

- Выйди - поговорить надо, - попросил Малинин. Надарий поколебался, присматриваясь к посетителям; но потом решился и ступил в коридор, оставив дверь открытой. - Отойдем сюда. Не надо людям мешать, пусть спят. - Малинин, пропустив вперед Надария, сам прикрыл дверь, и они встали лицом к лицу, боком к коридорной стене. Причем, Малинин оказался между Надарием и его комнатой, поэтому спиной к комнате.

Володя остановился по средней линии между ними, обозначая треугольник.

- Я жалею, что вы ночью пришли, - вяло и нехотя сказал Надарий, будто с усилием, - я это очень-очень не уважаю.

- Ты вот что, парень, - сказал Малинин. - Я с тобой хочу вежливо говорить. Но я шутить не умею.

- Я тоже, - вяло произнес, словно удивился, кацо. Казалось, он смущен, да как бы не напуган.

Малинин близоруко прищурился, внимательно его рассматривая. Он был высокий, худощавый, приблизительно одного роста с Надарием, и Володе по опыту хорошо знакома была эта ленивая расслабленность, взрывающаяся внезапной энергией.

- Я не знаю, - рукой показал Малинин, - как у вас там ведут себя. А у нас здесь так не принято. Из-за девчонок грозить кому-нибудь - не принято. Она сама выбирает. Ты понял? - Кацо молча размышлял о чем-то своем. - Я тебя спрашиваю: понял?

- Понял.

- Чтобы не нарваться на неприятности.

- Понял, понял...

- Неприятностей можно огрести вагон и маленькую тележку.

- Да.

- Больше не грози никому. Никогда.

Неожиданно кацо перебросился в странную стойку: слегка согнул тело в пояснице, вытянул обе руки вперед, потряхивая разжатыми ладонями. И вдруг с силой выбросил ногу, в прыжке с разворота нацелясь пяткой в голову Малинину.

Володя не успел заметить реакции Малинина: показалось, будто прежде Малинин отклонился, а уже затем кацо ударил - в пустоту - ногой, которую он поймал и дернул себе под мышку. Надарий, падая, еще не коснулся пола, он только приземлялся, когда кулак Малинина быстро, коротко хлестнул его в шею, под ухо.

Надарий не охнул, не издал ни звука. Голова его стукнула о деревянный пол. В ночной тишине раздался отчетливый звук, как если бы палкой ударили по спелой тыкве.

- Юрка!.. Юрка!.. - закричал Володя, не имея времени докончить: "берегись!.."

Сзади Малинина, выскочив из комнаты Надария, прыжками неслись два человека, похожие на двух кровожадных зверей. У одного из них в руке был чайник, можно было подумать, что с перекошенным лицом он торопится в умывальник набрать воды; тяжелые чугунные чайники выдавались по всем комнатам общежития. Он проскочил мимо Володи, в то время как второй, бросившись на Володю, сковал его движения, - и сзади с размаха хватил Малинина чайником по голове.

Малинин, заливаясь кровью, ничком рухнул на поверженного Надария, который, кажется, начал в этот момент оживать.

"Скоты! что делают!.." Володя попытался пробиться к нему на помощь, действуя только правой рукой, но когда противник обхватил его за шею и сдавливая начал гнуть книзу, он каждым своим позвонком ждал и чувствовал убойный чугунный удар по своей спине: теперь их было трое против одного. Считая Надария. А он успел увидеть, что тот поднялся, пнув ногою бесчувственное тело Малинина. Володя в согнутом положении дотягивался и старался бить кулаком в грудь и живот противника. Все труднее становилось удерживаться на ногах - нежные хрящи шеи были стянуты жестким захватом, от этого мутилось сознание, и ноги сделались нетвердыми и ломкими.

И вдруг его отпустили. Он потерял опору, оступился и упал. Но тотчас встал на ноги, озираясь, готовый к новому нападению.

Противник его был отброшен в сторону. Рядом, он увидел, появились новые лица. Петров-Пеликан стоял спокойный и величавый как скала.

Володя боялся поверить в свое счастье.

С криком:

- Юрку убили!.. Бляди!.. - из-за Петрова выбежал Круглый из Ухты, рванулся к человеку с чайником. Ломаными движениями - наверное, так планировал драться Надарий, но у блатняги ухтинского все получилось удачнее, прицельнее, он не работал кулаками, не сделал ни одного лишнего замаха - подскочил, нанес ребром ладони один только удар в горло. Его жертва упала на колени, выронив чугунный чайник, захрипела, закашлялась натужно. Изо рта хлынула кровь.

- Сволочь!.. - Круглый взял его рукой за волосы. И отпустил. Тот завалился боком, продолжая хрипеть и задыхаться.

- Да-а, начудили... в сиську, в печень, в бога, мать!.. - произнес Петров неслыханное для Володи многоэтажье.

Надарий при виде заклятого врага вновь перебросился в излюбленную стойку.

- Ну, вот. Встретились, - произнес он. - Чувствовал - пасть порву тебе!..

Володя смотрел во все глаза.

Пока Надарий изображал предисловие к чему-то японскому - карате или джиу-джитсу - Петров легко приблизился к нему на расстояние вытянутой руки и сверху вниз, без каких-либо приемов, обрушил свой мясистый кулак на его темя.

Надарий упал. Потом опять сел, помотал головой и начал вставать.

Петров подождал, чтобы он полностью поднялся на ноги и принял защитную позу.

После этого снова взмахнул своим внушительным кулаком, опуская на темя Надарию.

Тот в очередной раз свалился на пол. Лежал, глазел тупо на врага и не спешил принять вертикальное положение.

Петров молча и спокойно смотрел на него.

- Пелик!.. - Человек в очках, высокий, с строгим, сухим лицом, довольно немолодой, бегом подходил со стороны лестницы. Слегка запыхался. Увидев кровь, побоище - остановился в растерянности. - Пелик!..

- Что, Модест? Удивляешься? - Петров усмехнулся, краем глаза посмотрев на приятеля. - Начудили, паршивцы... Они бы еще кого-нибудь прикончили без меня.

- Общежитие горит! На первом этаже полно дыма!

- Пошли Славку за комендантшей. Все одно теперь всплывет. Беги на станцию, звони вызывай скорую. Боюсь, как бы салажонок концы не отдал - мне не нравится, как он лежит. Позови мне сюда Ромку Цирковича и... Фаина у нас?

- У нас.

- Зови. Пусть чего-нибудь чистое оторвет. Рубашку мою... Я здесь буду.

- Горим!.. - вспомнил Модест. - Чувствуешь? Здесь тоже дым - чувствуешь?

Да, да, дымом тянет, заметил Володя. Он и забыл, что минут десять-двенадцать тому назад точно так же подумал. Перед тем как вслед за Малининым вошел в коридор третьего этажа.

8

Оставив надежных людей возле бесчувственного тела, Петров спустился на первый этаж.

Над Малининым хлопотала полузнакомая Фаина, Володя ничего не мог для него сделать.

Он вспомнил, как удивился несколькими днями ранее, когда Фаина, перевязывая ему руку, не пожалела свой красивый и чистый платок - насовсем, на выброс.

Великолепный Юрка Малинин не подавал признаков жизни. Фаина склонилась над ним.

Злодея, совершившего это черное дело и понесшего наказание от руки вездесущего, блатною Ухтой взращенного Круглого, его приятели унесли в его комнату.

Чем дальше Петров опускался на первый этаж, тем ощутимей воздух загрязнялся ядовитым дымом: ухудшалась видимость, труднее становилось дышать.

Мимо него, обгоняя, пробежал долговязый, вертлявый парень - виновник второго искалечения.

Петров отметил мельком - хотя как председателю студсовета ночь обрушила  порядочно забот - что этот первокурсник, и кажется технолог, неплохой, вероятно, надежный боец.

Жаль, что всех их теперь исключат из института.

На первом этаже раздавался визгливый голос комендантши, почти невидимой в клубах дыма. Дым валил из комстопять; но огня нигде не обнаруживалось.

- Боря! Боря!.. Клянусь, я чую! это комсточетыре сотворила!,, Они, бандиты, больше никто!.. - кричала, обращаясь к Петрову, комендантша, вдвойне обозленная спросонья. - Я их выгоню! В шею! Давно пора!..

- Идемте, - сказал Петров.

В комсточетыре вела дверь, первая от входной двери и на пару ступеней опущенная ниже коридорного пола. Дверь оказалась открытой. Они вошли.

В пустой комнате было темно и, в сравнении с коридором, воздух был идеально чистый.

Комендантша засветила фонарик.

В это время все обитатели комсточетыре разгуливали на глазах взбудораженных общежителей с самыми невинными рожами. Демонстрировали свою лояльность.

Вместе с другими заглядывали в комстопять, где по всем признакам начинался и разрастался зловещий дымовой великан, заставивший хозяев с зажатыми носами, давясь и кашляя, выбежать из комнаты куда глаза глядят.

- Что делать? - спросила комендантша, зажмуривая слезящиеся глаза. Она и Петров остановились на пороге сто пятой. - Пожарную команду вызывать?..

- Не надо, - сказал Петров.

- Общежитие горит!..

- Нигде ничего не горит. Нормальные ребята. Детство в жопе играет. Хотите Луку Мудищева послушать? Есть пленка, можно взять у Джона магнитофон.

- Ой, шутник. - Комендантша рассмеялась и кокетливо толкнула его рукой. - Какой магнитофон? Я удивляюсь, как они все не перерезали друг другу глотку?

- Да нет. Все нормально.

- Нет?

- Нет. Спите спокойно.

В открытую настежь входную дверь врывался свежий сырой воздух, прореживая дым, разгоняя его на отдельные клочки. В комстопять догадались открыть окна, и она тоже стала быстро очищаться от дыма.

Лишь ядовитый запах, въевшийся в пол и в стены, до самого утра и следующий день напоминал о таинственном событии.

Студенты вспоминали о дыме, бывшем без огня.

9

Комната двадцать два, из-за того что располагалась прямо над кубовой, единственная среди жилых комнат общежития имела привилегию - в ней никогда не отключался свет.

Если комсточетыре для окончания карточной игры после отбоя вынуждена была жечь свечи, а за отсутствием оных запираться в умывальнике, для отвода глаз прихватив пару толстых учебников, если Джон для своей музыки тянул к себе в комнату нелегальную отводку, в комнате двадцать два всю ночь горела электрическая лампочка, работал радиоприемник.

Велись нескончаемые разговоры. Собиралась компания - местные "сливки общества".

Здесь жил Боря Петров, председатель студсовета. Модест Николаев, самый старший в комнате и на курсе, двадцатипятилетний член партии, староста группы, скрупулезно отмечавший в журнале все прогулы и опоздания, и делавший это с такой твердостью и такой прямотой, что никто из однокашников на него не обижался, ни разу не устроили ему темную, и даже с непонятной гордостью рассказывали о своем "железном старосте". Сорокин Слава, тоже студент второго курса механического факультета, личность ничем не примечательная, в меру прилежный зубрила, не гуляка, не средоточие какого-либо таланта, словом, ни то, ни се, ординарный парень, пришедший в институт, чтобы выучиться на инженера и с дипломом в кармане зарабатывать на хлеб насущный; он и в разговорах-то, ни в умных, ни в шутливых и глупых, не то что не блистал, почти не участвовал. Роман Циркович, штангист, родом из Минска, как и все в этой комнате механик и второкурсник, возмечтал после зимней сессии перевестись в Бауманское училище: предложение поступило, там укрепляли команду штангистов и, конечно, престиж Бауманского был вне конкуренции.

Часу в пятом ночи в двадцать второй горела настольная лампа, распространяя мягкое, ласково-таинственное освещение. Из приемника лилась тихонько заграничная джазовая музыка.

Сорокин Слава спал, накрыв голову одеялом.

Роман Циркович вытянулся на спине, устало смежая веки и через все более длительные промежутки снова взглядывая на присутствующих.

На кровати Модеста сидели, оставив между собой заметное расстояние, сам Модест и Фаина, одетая в вязаную кофту; поеживалась зябко, так как тянуло промозглостью из приоткрытого окна, специально оставленного для курящего Модеста.

Рядом, у другой стены, в которой-то и было окно, забравшись на кровать Петрова с ногами и закутавшись в одеяло, сидела другая девушка. Звали ее Александра.

Обе девушки вошли в мужское общежитие задолго до отбоя и тайно остались в нем на ночь. Выйти теперь из него, чтобы не привлечь внимания, они не вправе были ранее восьми утра.

- Я голодный. Я устатый. Позабывший о женской ласке, - сообщил Петров, появляясь в комнате. Взмахнув рукой, он закончил лозунгом: - Мяса и женщин!.. - И сел на свою кровать, попав на ноги Александре.

- Ты не устатый - ты усатый, - сказал Модест.

- Я страшно хочу курить, - продолжал сообщать Петров. - Надо перебить этот запах, этот дым...

- Увезли? - спросил Модест.

- Увезли. Обоих, - сказал Петров.

- Кончились сигареты, - заметил Модест. - Можно закрывать окно: девочки мерзнут. Завтра утром купим в подвале.

Петров рассмеялся сдержанно и мрачно; он словно бы и не смеялся и смотрел не на собеседника, оставаясь в абсолютной уравновешенности наедине с собой, - безразлично, сколько бы людей ни находилось рядом и какова ни была бы эмоциональная атмосфера.

- Утром? - переспросил он. - Меня не будет утром. Я погибну без курева!.. У этого самого... чертова сына, у Славки...

- Он сказал, у него нет.

- Врет. Ты его послал за комендантшей, а он не пошел?

- Нет.

- Кто ее вызвал?

- Все равно я бегал на станцию, я сделал маленький крючок.

- Славный Модест! Я тебя представлю к медали. А пока погляди у него в пиджаке. Тем более, что он объявил, у него нет, - усмехнулся Петров.

- Пять папирос, - дотянувшись до висящего на стуле пиджака, Модест вытащил из кармана пачку явского "Беломора". - Возьмем две, а три оставим? Он не заметит.

Потешность модестовых слов заключалась в том, что педантичный Сорокин, без сомнения, и во сне не забывал о своих пяти папиросах.

- Несправделиво! Нас двое, а он один, - сказал Петров. - Поэтому берем...

- Четыре, - донеслось с кровати Цирковича.

- Хо-хо, голос с того света. Ты чего не спишь, Ромка? Штангу уронишь.

- Заснешь с вами. Пеликанская рожа, перебил сон. Я не привык так поздно не спать.

- Теперь уже надо говорить - рано, - сказал Модест.

- Он не привык к нарушениям режима, - вступилась Александра. - Спи, Рома, спи. Мы будем тихо.

- Штангист прав, - сказал Пеликан-Петров. - Если бы Сорока не был такой гнусью, мы, конечно, не взяли бы четыре папиросы. Если бы он сам нам дал... По-божески, поровну...

- Все равно взяли бы, - заметила Александра.

- Ладно. - Пеликан несильно ударил ладонью ее по спине, словно захлопывая тему. - Пусть думает, что не взяли бы.

Фаина прыснула.

Александра сердито поглядела на нее. Она не случайно пришла сюда. Черноволосая, с пробивающимися на верхней губе темными усиками, в очках, почти полностью лишивших ее - по вкусам того времени - внимания молодых людей, она была в одной группе с Петровым и, кроме того, была его землячкой, родом с Кубани, что делало как бы само собой разумеющейся их взаимную симпатию.

Как бы... В этом слове заключена была целиком истина. Хотя в представлении многих здесь могла быть более, чем дружба, - близость.

Ей необходимо было проверить давнишние подозрения насчет Пеликана и Фаины, учившейся на вечернем отделении; Фаина устраивалась ночевать то у одной, то у другой подруги, и часто их видели с Пеликаном вместе.

Невозможно было знать что-либо определенно: никто из приятелей и намеком не выдавал тайны Пеликана и Фаины, которая нередко приходила к ним в гости перед отбоем. Когда обитатели мужского корпуса более или менее утихомиривались, Пеликан уединялся с нею в заброшенной комнате студсовета, дверь которой запиралась на замок.

Женское чутье открыло Александре едва уловимую фальшь в безличной и благопристойной болтовне, она тоже не без удовольствия весь вечер и часть ночи сидела и болтала с однокашниками, разобравшись довольно скоро, что пышнотелая Фаина, разместившись по соседству с Модестом, не для Модеста пришлепала сюда. Недаром Александру  на курсе так вот всегда называли Александрой, без каких-либо уменьшений. Никто не обращался к ней Саша или Шура. Уважали за серьезность, великолепное знание немецкого языка - она стихи сочиняла на немецком - побаиваясь ее острого языка и отпрыгивая, отскакивая, отлетая от нее, когда замечали под тонким флером ума и целеустремленности настоящий вулкан страсти, казалось, готовый извергнуться на первого неосторожно зазевавшегося молодца.

Но это только так казалось. Глупцы не умели различить за очками Александры большого вкуса и большой претензии. Что касается кишмя кишащих молодцев за пределами этой комнаты, в одинаковой степени неинтересны ей были хлюпики, и крепкие мужланы, и недалекие франты.

- Боря, чего-нибудь новое написал? - спросила она у Пеликана.

Он сумрачно и по-доброму посмотрел на нее, встал с кровати, открыл тумбочку и достал две общие тетради.

- Хочешь стихи? - спросил он.

- Конечно, стихи, - сказала Александра. - Сперва стихи. А после, что есть другого. Времени хватит.

- Есть рассказ, - сказал он, нахмуривая брови.

Он тем охотнее расположен был читать Александре, что она была слушательница искренняя и приветливая, а главное, ее мнение многого стоило.

Остальные приятели, как правило, слушали из вежливости, и восторги выражали из вежливости. Литература мало интересовала их.

Вежливо застывшие лица Модеста и особенно Фаины разбудили в Александре приятное,  мстительное чувство.

- Хорошо, - сказала она Пеликану с откровенной заинтересованностью и приготовилась слушать. Он прочитал два стихотворения, посвященные первой юношеской любви - Люке, живущей в его родном Ейске. Откровенные стихи, интимные. Поэт и девушка остаются на ночь одни в пустом клубе, он целует ее голую, рассматривает с наслаждением, ее вопрос: тебе не стыдно? обнимает ее, сливаются в одно целое. Рифмы были, метафоры. У Александры загорячели щеки; но успокоило - всего лишь поэзия, о давно прошедшем. Модест и Фаина притихли, неизвестно, поняли что-нибудь. - Мне понравилось.

- Понравилось? - Пеликан вдруг хрипловатым голосом переспросил; краской смущения подпалилось лицо.

- Да, понравилось. Там, где у тебя сказано о какой-то незаконченности, недолговечности любви - мне вспомнился Александр Блок.

Я помню длительные муки:

Ночь догорала за окном;

Ее заломанные руки

Чуть брезжили в луче дневном.

- Блок? Ты льстишь мне преувеличенно. На самом деле все было не так. Я вовсе не о Люке пишу. Я ей посвящаю стихи... Но...

- Не о ней... Понятно, - мягко произнесла Александра. - У вас на самом деле долговечно.

- Посмотри, какая пирамида писем. Каждую неделю письмо, а то и два в неделю. Почтальонша бедная замучилась. Люка меня не забывает. Но она меня не...

- Что?

- А дьявол меня знает!

- Ты тоже пишешь два раза в неделю?

- Нет. Не люблю писем.

- Зимой поедешь в Ейск?

- Мне там нечего делать. Я хочу слетать на Камчатку. Если отец найдет возможным прислать денег.

- Тогда что же у вас с Люкой долговечно?

- Это ты сказала.

- А ты?

- Я не имею такой пошлой привычки - ходить прежней дорогой. Переживать я могу; страдать. Но не возвращаться на руины. Не грусти, Александра! Всё - впереди.

- Конечно. Просто жаль разбитой новой чашки, новой и чистой. Вас обоих жаль, - сказала Александра, вполне успокоенная. - А сейчас я с удовольствием послушаю твою прозу. Или дай я прочту. Пока вы приготовите чай.

- Чай мы приготовим. - Модест встрепенулся от дремоты. - Даже сахар найдется. Но хлеба нет. Ничего больше нет.

Он открыл дверцу шкафа и взял оттуда чайник. Пахнуло чем-то залежавшимся и несъедобным. К запаху окурков и грязных носков добавились вперемешку кондовые запахи прогорклого масла, протухшей колбасы и селедки. Специфический запах мужского общежития. Ни один не подумал обратить внимание, все привыкли. Никто из них не считал окружающую обстановку убогой и третьесортной. Впрочем, Фаина чихнула.

- Будь здорова, - сказал Пеликан, и на ее "спасибо" добавил в шутку: - Говори - не твое дело.

В эту секунду в дверь постучали. Девушки замерли испуганно.

Явились новые два лица: первый был известен, Ревенко Валя; второго никто не знал.

- Братцы, у вас не найдется кусочек масла? - вкрадчиво спросил второй. На него воззрились как на инопланетянина. Всеобщий смех был ему ответом. - Извините.

- Кто это? - спросили у Ревенко.

- Черт его знает. Стучится по всем комнатам. Я его встречаю впервые в жизни. Недоделанный: через неделю стипендия...

- Иди за ним, Модест. Он спрашивал масло - значит, у него есть хлеб, - сказал Пеликан.

- У Голикова есть две булки. Но он говорит, что нет, - сказал Ревенко. - А я видел у него в тумбочке.

- Ну, если человек говорит, что нет, у него и не должно быть, - сказал Модест.

- Вы совсем обнищали, бедные. Завтра, когда я вырвусь из этой западни, я вас подкормлю. Пить надо меньше.

- О, Александра, благодетельная, благодательная... Главное, курево.

- Будет тебе курево, - пообещала она Пеликану.

- А как забрать-то? - Ревенко, размышлявший над словами Модеста, под насмешливые возгласы вспомнил о Голикове. - Сидит там, лежит на ней... на тумбочке. Знаете, как в Нью-Йорке собрался съезд блатных со всего света? Американский блатняга выходит на сцену. "Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью атомной энергии: в минуту украдем пятьдесят пар часов, за пять минут - ограбим сейф. Через двадцать минут выкрадем дочь президента и привезем сюда..." Англичанин: "Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью водородной энергии..." Были на съезде двое русских блатных - одесситы Жора и Ваньтя. Выходят они вразвалку: "Суки и падлы! Я работаю с Ваньтей... Ваньтя, у тебя все готово? - Все. - Итак, начали. Суки, засеките время." ― Ни у кого уже не осталось часов.

- Да. С вашими морскими законами, - сказала Александра, - недолго от простой шутки перейти границу преступного. Хлеб воровать, папиросы друг у друга воровать - фу! фу!

- Отнюдь не воровство, - возразил Модест. - Нормальное заимствование. Я бы сказал, дружеское взаимоодалживание.

- Куркулям и жмотам не место в вольнолюбивом казачьем братстве. Все мое - твое. А твое - мое. Все поровну, все по-братски, - сказал Пеликан. - Кто против?

- Против - нет, - сказала Фаина, извлекая из своей сумки хлеб, два плавленых сырка "Дружба" и завернутый в пергамент увесистый кусок любительской колбасы.

На мгновение она стала центром восторженного внимания.

- Ребята! я мигом!.. Кипяток сейчас будет! - Модест выскочил за дверь, и было слышно, как отщелкивают его башмаки по ступеням лестницы.

10

- Садись, садись, - сказала Александра Валентину Ревенко, который примеривался, куда ему поместиться.

Валя сел рядом с Фаиной.

Он был в комнате двадцать два частым гостем. Несмотря на то, что учился на технологическом факультете, он имел постоянные дела с Петровым, поскольку был членом студсовета.

Возвратился Модест с чайником.

Александра налила себе полстакана чаю, добавила сахара и медленно с большими паузами подносила чайную ложечку ко рту. К еде она не притронулась, высокомерно и с хорошо спрятанным пренебрежением глядя на жующую компанию.

- Гляди-ка, гляди... - Ревенко указал на Цирковича. - Штангист учуял колбасный дух.

Роман забормотал во сне и повернулся на кровати.

- Только бы он горлóм изрекал - и ничем другим, - с нарочитой грубостью произнес Пеликан.

У Фаины вырвался придушенный смешок; она отняла ото рта бутерброд, от которого приготовилась уже откусить.

- Кушай, милая, кушай. Это тут у них еще только цветочки. - Александра пристально посмотрела на нее, по видимости окончательно ее смутив и лишив аппетита. Она перевела глаза на Ревенко: - Ты угощай свою даму в первую очередь, а не себя. Кавалера оттеснил - не имеешь права манкировать.

- Я? оттеснил? Кого?..

- Хитрец, - только и сказала Александра.

- Дурачком прикидывается, - сказал Модест. - Вклинился, понимаешь.

- Ну, ведь принесла все она: пусть чувствует себя как  дома. - Ревенко, набивая за обе щеки, сидел на Модестовой кровати между ним и Фаиной. - Модест, давай поменяемся.

Пеликан усмехнулся:

- Валя, ты тип... Не угощаешь даму. Ты еще расскажи при дамах про гречневую кашу, которую съел небрезгливый человек по второму разу, чтобы все брезгливые убежали из-за стола, а тогда нам больше жратвы достанется...

- Или про козу Катьку, ходила горошком, - подхватил Модест.

- Про медицинский институт, профессор показывал первокурсникам на трупе и - ха-ха-ха - объяснял про небрезгливость и... наблюдательность, - проговорил, давясь смехом, Валя.

- Хо-хо, - сдержанно рассмеялся Пеликан. - Мы как африканские папуасы на ветке. В черной и знойной Африке. Сидим на ветке, качаемся. На дам плюем. Никакого понятия об этикете.

- Банан в рот засунули, - сказал Модест, - и ожерелье на шее из бананов...

- В рот банан, - перебил Пеликан, - совсем неплохо. Банан в рот тебе - что-то напоминает... А ты чего краснеешь? - спросил он у Фаины. - Вкус банана почуяла?

Фаина совсем перестала есть, сидела с растерянной и глуповатой улыбкой.

- И чего это вы трепетесь? И куда это вас несет? - спросила Александра, сохраняя полнейшее спокойствие.

- А в самом деле, с чего мы начали? - спросил Модест. - Никогда не можем вспомнить. Черт знает, какими путями нас занесло к банану?

- Александра, ты-то помнишь. - Ревенко потянулся к ней. - Александра...

- Валя, не кадрись ко мне. У тебя своя дама. Дама ждет. Дама ждет твоего внимания, Валя. - Она нарочно повторила для Пеликана.

Фаина посмотрела ей в лицо, ничего не понимая, о какой даме речь, при чем здесь Ревенко.

Валя сказал Александре, играя голосом:

- Ну, а если бы я захотел, чтобы ты считалась моей дамой? - Карие влажноватые, наглые глаза глядели на нее обволакивающе, будто он всерьез увлекся, или изображал увлечение.

Она замедлила с ответом, зачерпнула чайной ложечкой из стакана и поднесла ко рту капельку чая.

Прямодушный Модест спросил:

- Александра, а ты, правда, помнишь, из чего все пошлó?

- Из штангиста. Из штангиста пошлó, который что-то там такое горлóм изрекал, - напомнил Пеликан под бурный хохот мужской компании и слабое хихиканье Фаины. Он с интересом, не забыв прищуриться, рассматривал Александру, словно впервые посетила его какая-то догадка: - Ну, так чего ты Ревенке ответишь? - Она продолжала молча и загадочно улыбаться, спокойно смотрела на него. - Так чего скажешь?

- Прямо вот сейчас говорить? Под дулом... банана?..

Он хохотнул и захлебнулся. И, кажется, робкое выражение появилось во взгляде.

- Ну, а чего стесняться? - Широким жестом повел, возвращаясь к привычной самоуверенности.

- Я, пожалуй, отвечу ему... Без свидетелей. Зачем хорошего человека подставлять?

- Его?

- Не знаю.

- Модеста?

- Ты хочешь спросить: "меня"? Так уж спрашивай, Боря. Чего там? ты - не робкого десятка. Нет.

- Нет, - сказал Пеликан.

- Конечно, - сказала Александра.

- Мне не мешают свидетели, - сказал Ревенко, полностью насытившийся и переставший есть; впрочем, и еды не осталось ни крошки. - А помните, как у вас штангист бутылку пива поставил в шкаф? Налил и поставил в шкаф? И звал?..

Он не мог продолжать. Модест вслед за ним покатился от смеха.

Пеликан не обратил на них внимания. Что-то отстраненное, непривычное происходило между ним и Александрой. Они почти и не говорили больше. Сидели рядом на кровати.

- Боря... Боря, - позвала Фаина, почувствовав, угадав шестым чувством приход незримого и плотного отчуждения. - Боря...

Пеликан мрачно покосился, одним глазом; все было кончено.

С двух сторон Модест и Ревенко заговорили с ней.

Утром Модест пошел проводить Фаину. Валя отправился спать.

Петров, засунув руки в карманы брюк, вывел Александру на порог дома, и здесь они расстались.

- Я завалюсь до двенадцати, - сказал Петров. - На лекцию по теормеху я приду.

- Да, он устраивает перекличку.

- Ты похожа на Люку... Саша. - Он усмехнулся, предвидя, как она передернется от последнего слова. - Саша... Вечером встретимся.

Александра, молча улыбаясь, повернулась и ушла по тропинке под сумеречным, неизъяснимо красивым небом. На темных ветвях кустов и деревьев висели капли росы.

Перед тем, как убежать на занятия, Циркович толкнул своей тяжелой ладонью Модеста и Пеликана. Тот и другой простонали, не открывая глаз.

- Говорил вам, что разбужу рано, паразиты. Если будете мешать спать!.. В другой раз - на сопромат - не разбужу. Вот увидите.

Сорокин, обнаружив пропажу папирос, посуровел. Стал играть в молчанку, не хотел смотреть на сожителей. Затаил обиду.

11

Приблизительно минул месяц.

В женском корпусе на втором этаже, как всегда в субботний вечер, устраивались танцы.

Пеликан явился в охотничьих сапогах с отворотами, под мышкой он держал какой-то плоский сверток. Рядом с ним была Александра, он сразу же пошел танцевать с ней медленное танго, передав свой сверток на сохранение Модесту.

Он увидел, поверх головы Александры, Джона, дальше на повороте танца Фаину, еще дальше студентку первого курса Свету, которую заметил еще в октябре и знал, что она с технологического, приехала из Саратова.

Света с первого взгляда понравилась ему по-младенчески нежно-розовой и необыкновенно тонкою кожей лица, колдовскою силой влекло к ней прикоснуться кончиками губ. Эта неодолимая привлекательность разбудила в нем нечто похожее на влюбленность шестилетнего мальчугана, не замечающего ничего кроме какой-нибудь ленточки или цветного помпона на берете избранницы.

Александра была посвящена и в эту его тайну. И потому что ею был сделан выбор или, правильней сказать, ее выбрали - для любви к  этому Бог знает как одетому, плохо дающемуся в руки, непредсказуемому путешественнику по жизни, она понимала, что единственно разумное - смириться и терпеть, не подавая ни малейшего намека, и тени намека, на ревность или недовольство.

Так много общего нашлось у них. Она, быть может, знала и видела больше  и дальше него - но он так же постоянно возвращался к больной и вечной теме быстротечности жизни, неотвратимости и относительной близости ее окончания.

При том что свойства характера и внешние данные выделяли его над толпой, выталкивали в лидеры, он мог позволить себе роскошь сомневаться и грустить и биться над проклятыми вопросами.

С чисто философским самообладанием Александра терпеливо вела свою игру, приучая Пеликана к мысли, что только здесь он всякий раз и по любому случаю найдет понимание и со-чувствие.

Ничто не могло испортить ей удовольствия. Она передвигалась гибко и послушно в его объятиях, она преобразилась, она словно парила, отдаваясь ему в танце. Лицо просияло. Порой из ее груди невольно вырывалось шумное дыхание. Ее облик, порывистый и вдохновенный, не вязался с привычным представлением о ней; как будто новый, незнакомый человек подменил ее, благодаря чему они с Пеликаном сделались для всех центральной парой, на них сосредоточилось внимание.

Тут было много танцующих. Танцевали по-разному - кто-то старательно и аккуратно, другие развязно, с всевозможными фокусами. Студенты веселились шумно и разухабисто: на носу были зачеты перед зимней сессией, и осознанно или нет - по закону компенсации требовалось как бы разнуздаться до полного бездумия.

Первокурсники, сбиваясь в группы, выясняли отношения. От них исходил напор мятежной и злой воли. Некоторые были под мухой.

В глубине разношерстной толпы зрел заговор, неявный для Пеликана и его друзей, направленный против него. Надарий перебегал от одной группки людей к другой, деятельно и нахмуренно доказывал, размахивая руками. Все же кое для кого не осталось незамеченным его поведение.

Джон Гурамишвили сидел, лениво развалясь на стуле, его Ленка сидела рядом; он улыбнулся глазами и кивнул Пеликану, наблюдая, как Александра льнет к нему, с гримасою одобрения покивал головой. Поднялся и повел свою Ленку, обхватив за талию, а другой ладонью за спину, небрежно передвигая ноги в такт музыке, его длинный нос нависал над ее лицом.

Пеликану вспомнилось: "Одна минута - нос, две минуты - нос, три минуты - нос, что бы это значило? - Из-за угла дома Джон выходит..."

Этим вечером Джон был навеселе, ему удалось выиграть бутылку у нового человека, незнакомого с его талантами.

Один из талантов заключался вот в чем. Он приводил человека в узкий коридор, отчего высокий потолок казался еще выше, и предлагал на спор достать и сделать ногой на потолке отметину. Обыкновенно искали подвох в формулировке, так как само предложение выглядело заведомо невыполнимым. А Джон проделывал это с легкостью. С разбега подпрыгивал, переворачивался в воздухе и, коснувшись пяткою потолка, по-кошачьи мягко приземлялся на обе ноги.

Лукаво посмеивался, принимая выигрыш.

Секрет, как он признался друзьям, заключался в том, что рукой он не мог достать.

- Легендарный парень, - сказала Александра. - Там у вас метра четыре, больше...

- Спортсмен... - Пеликан проводил ее на место и огляделся вокруг. - Странное ощущение - вдруг вот так возьмет и тюкнет. И встанешь как в столбняке... Александра, у тебя бывает?

- Что, Боря?

- Посмотри, все эти люди в костюмах и электричество и музыкальный грохот... В костюмах и в галстуках. И громадный дом, и стены, и окна. А дальше - все, что за этим стоит: провода, электростанции, автомобили, железная дорога. Как подумаешь, откуда взялось, и к чему оно, нагромождение всякой всячины, сотворенной человеком за последнюю тысячу лет? Сколько всего, Бог мой, видимо-невидимо. Летит наш шарик, колыхается в безумном пространстве: миллиарды километров... миллиарды лет... Весь наш мир - маленькая-маленькая капелька, полностью незаметная. Что такое мы? каждый из нас?.. И все наши якобы достижения - откуда? зачем? Я чувствую, как у меня мозги останавливаются и цепенеют. Одна половина в тумане, а другая свесилась набекрень, и окружающее как застывшая картина. Столбняк!..

- Для нас большое дело сделали. Подарили человеку способность забыть. Не помнить ежеминутно о смерти.

- Да, верно... Лучше не помнить. Просто жить. Я умею.

- Еще как умеешь!

- Но надо ли? Ведь ты считаешь, что знать и думать об этом нужно - чтобы не потерять внутри себя главного.

Она, сидя, подняла к нему лицо, и ее глаза под стеклами очков, казалось, зажглись влажным и черным пламенем. Но сказать ничего не успела.

- Есть вещи, - важно произнес некто Болдырев, их однокурсник, слышавший их слова, - о которых лучше не думать. Не задаваться подобными вопросами, понимаешь? - спросил он, обращаясь непосредственно к Пеликану. - Давным-давно, до нас еще решено. А мы, как дураки, будем снова отнимать время?

Он был членом комитета комсомола, тут имелось некое ревнивое противостояние, потому что если председатель студсовета являлся подлинным избранником масс, комсомольские карьеристы выдвигались институтским и партийным начальством.

- У кого отнимать время? - спросил Пеликан спокойным тоном.

- У себя самих отнимать время. - Болдырев ухмыльнулся и подмигнул. - У государства, у народа... Петров, от тебя я не ожидал. Партия не приветствует упадочнические настроения.

- А советские люди с ума сходят? самоубийством кончают? - небрежно спросил Пеликан.

- Сумасшествие - болезнь. Любой человек может болеть. Но комсомолец - настоящий - никогда не сойдет с ума, ибо у него имеется твердая цель и он не станет ломать голову над ерундой. Я прав?

Последние слова ухмыляющегося проходимца утонули в грохоте фокстротной музыки.

- Модест, - позвал Пеликан, - объясни товарищу. Дай сюда мою пластинку.

Он забрал у Модеста сверток и пересек зал твердым шагом, направляясь к проигрывателю.

- Эй, Болдырев, остерегись, - сказала Александра. - В отношении Бори не педалируй идейную пропаганду. Если надо будет, он нас всех, и тебя и меня, лучше, чем ты, запропагандирует.

- Что это за выражение такое - "педалировать идейную пропаганду"?

- А это то, что у Бори с идеологией все в норме. Можешь не беспокоиться.

- Могу, значит? Твой Петров, твой Боря, - святой человек?

- Не советую, Болдырев. Ты после школы поступил. Я - почти после школы. А у него трудовая биография.

Музыкальные ритмы ударяли по нервам. Даже у самого флегматичного недотепы, которые во множестве сидели по стенке на стульях, не поднимаясь в продолжение всего вечера, каждая струнка в глубине откликалась, и дрожала коленка, переминались пальцы рук - в такт музыке. Вместо неба, на головы сверху опускались, неслись ритмы, увлекали и гипнотизировали зажигательные ритмы фокстрота.

Пеликан приблизился к проигрывателю.

Враз наступила тишина. Но тут же воздух перерезал вибрирующий вой, заунывный и недолгий; потом повторился еще раз, и еще. То был вой матерого волка, записанный на пластинку.

В зале раздался взрыв хохота.

- Повторить!.. Пелик, бис!.. - закричали Пеликану.

Модест на другом конце зала давал объяснения.

- Вой волка... Ставь еще! Давай повтори!..

Конечно, развлечение было редкостное и неожиданное. Пеликана обступили.

Александра со своего места наблюдала за ним. Постепенно смех стал затихать, а толпа народа вокруг проигрывателя быстро таяла. Показалось, что лицо у него растерянное и он не знает, как быть дальше.

- Модест, - позвала она, - забери его оттуда. Выручай...

- Чудишь, Петров. Всех переплюнуть стремишься, - подлетел к Пеликану Болдырев, с насмешливым придыханием, то ли показывая, что все, что он говорит, несерьезно, то ли запыхавшись от усердия, выговорил: - А не подумал, что людям было хорошо без твоих охотничьих закидонов... Никогда не надо ерундить, если без того хорошо...

Пеликан взял его за лацкан пиджака, притянул к себе.

- Чего чувствуешь?

- Запах водки, - быстро ответил Болдырев.

- Врешь, паразит. Я не пил сегодня. - Секунду посмотрел строго, потом скривил уголок рта: - Слишком хорошо тоже нехорошо. - И ушел, не обращая внимания на занудные рассуждения в том смысле, что если нехорошо, так это не может быть хорошо, а тем более слишком хорошо, и так далее.

Подумалось только: "Тьфу-тьфу!.. экая гнусь назначенная..." И больше он о нем не вспоминал.

- Чего тебе надо от него?.. Чего ты с Пеликаном не поделил?... - спросил Модест.

Болдырев увидел, рядом с Модестом становится Сорокин Слава, следом за ним ленивой походкой приближается Джон, заметивший стычку.

- Вы что, офонарели?! Я - ничего...

- Ничего, говоришь? - повторил Джон. - Смотри - за Пеликана со мной дело будешь иметь.

Сорокин негромко сказал Модесту, когда они остались одни:

- На Пеликана банду собирают.

- Кто?

- Надарий, кажется. Чужие в основном.

- Надо Ромку Цирковича позвать, - сказал Модест.

- И всех наших предупредить, чтобы не уходили.

- Где они? Там, за колоннами? - спросила Александра.

- Кто они? - спросил Модест. - Ты о ком? - Он и Сорокин уставились на нее с невинными лицами.

- Не темните, друзья. Банда, вы сказали. Вот те чужие, да?.. Как их много. Откуда они? Модест, это опасно?

- Не боись, подруга, прорвемся... Прорвемся.

- Не должны посторонних впускать в общежитие, - сказала Александра, и добавила про себя: - Надеюсь, сегодня прорываться не придется.

Они не услышали последние ее слова, а то бы подивились и не поняли, что она имеет в виду.

Пеликан подошел к Свете, когда вновь зазвучало танго, и позвал ее танцевать; она представлялась ему очаровательной, но притягивало еще и то, что он испытывал робость перед этой девушкой. Чувство непривычное, давно забытое. Наедине с нею он немел, не знал, что сказать, и поэтому, что бы он ни говорил, получалось глупо и неинтересно. Тем решительнее он старался напустить на себя вид суровый и независимый.

Александра сидела, порой поворачивая голову, чтобы лучше видеть. От приглашающих ее кавалеров она отмахивалась, как от слепней, мешающих смотреть.

Она неотступно провожала его глазами: черный пламень пронизывал пространство, он мог ослепить, испепелить. Многие, знающие об их дружбе, замечали эту молнию взгляда и отражающееся на ее лице страдание. Болдырев усмехался злорадно. Не подозревали двое - Пеликан, увлеченный общением со Светой, и сама Александра, которая не могла видеть себя со стороны.

- Танцевать пойдем? - ласково попросил Надарий Гордуладзе, возникший перед ней из грохота музыки, из досадного мельтешения танцующих пар, заслоняющих от нее предмет наблюдения.

- Я не танцую, - ответила она, не задумываясь.

- С ним танцевала, - сказал Надарий, зажмуриваясь от ненависти.

- Теперь не танцую...

- Пойдем, прошу тебя. Прошу, Александра... Я никого долго не уговариваю. Никого, слышишь ты!.. Ну, хорошо, последний раз прошу. - Он недобро заглянул ей в глаза. - Пойдешь?.. пойдешь?!..

Она ничего не ответила.

Он топнул ногой, резко повернулся и ушел за колонны, в коридор, и она увидела, как он там разговаривает с незнакомыми ей людьми, перебегая от одних к другим, неожиданно показался Ревенко в одной из групп.

- Ну и ну. Модест...

- Что, Александра?

- Впрочем, ладно. Я сделаю по-своему. Но почему так много чужих? Этого не должно быть. Ты так не думаешь?

- Почему? думаю. Соберем студсовет. Поставим вопрос.

- Соберетесь и поставите себе горчичники. Или что другое - пониже спины... Бюрократия - в действии!

- Тогда я сегодня придумаю что-нибудь! - с нарочитой жесткостью произнес Модест; глаза затуманились от смущения.

- Нет, нет. Бог с ними, сегодня ничего не надо, - поспешила сказать Александра, - Не надо, Модест, сегодня, Ну, правда. Извини меня...

Пеликан еще дважды танцевал с ней медленное танго. Он раз или два прервал молчание, возвращаясь к грустной теме бесцельности жизни, а потом с типично носорожьим бесчувствием заговорил о первокурснице Свете, о ее очаровании и недоступности, и своей непривычной тяге к ней и робости перед этой, так выходило по его словам, загадочной крошкой.

Александра теснее прижалась к нему, обнимая за шею и молча наслаждаясь близостью с ним.

С Фаиной он поздоровался издали - но не разговаривал и не пригласил на танец.

12

Пеликан, опершись на локоть, курил.

Одеяло сползло у него со спины, потому что Александра, лежа на спине, укрылась до подбородка.

Он был в майке. А ноги его, молодые, еще не заросшие волосами, касались под одеялом ног Александры; она не снимала ночной рубашки, а он, после нескольких минут перерыва, опять натянул на себя трусы, длинные, из синего грубого полотна.

Огонек папиросы светился в темноте. Во время затяжки освещалось лицо девушки, глубокие тени от носа, от складок губ резко обозначали и скрывали черты лица; на короткое мгновение отчетливо выделились черные, непроницаемые глаза Александры.

Он курил и мог бы чувствовать себя мужчиной, большим, властным, если бы неожиданная многоопытность и требовательность подруги не отбросили его в задумчивую неуверенность. Он и думать забыл о своем брезгливом неприятии ее очков, о пробивающихся на верхней губе темных усиках; последнее всегда представлялось ему самым смешным из всего, достойного осмеяния у слабого пола.

Но сейчас он молча курил и думал. И был несколько растерян.

Александра некоторое время тому назад, сжимая ноги, потребовала, чтобы он целовал ее, ласкал. Чтобы умерил свой разбег. Задержался, завис в невесомости.

И эта ее прихоть включила ему мозги, сбила настроение. Он не привык контролировать свой порыв: все должно было произойти автоматически.

Когда она принялась постанывать, рычать, впилась ногтями ему в спину, - к этому моменту его сила упала почти до точки замерзания. Он стал суетиться. Сделал не то и не так, как надо. Она неистовствовала. Он вдруг превратился в зверя, причинил боль и себе, и ей.

Возненавидел ее. Хотел послать ко всем чертям и никогда не видеть.

- Ты должен думать о женщине... Ты должен любить... Любить... Ты сильный - у тебя все получится. Думай обо мне. Животное стремление, одно животное стремление - это грязь. Думай обо мне... Люби меня... - Она вертелась, крутилась подле него. А он все более цепенел и замораживался. Ледовитый океан со всеми его льдами был живее и теплее него в эту минуту.

Но странное дело - проклиная ее ум, ее неоспоримую логику, он даже вспомнил, в народе говорят: не приведи Бог любить умную, но в то же время первый проблеск чувства к ней тогда ночью, месяц назад, явился именно из уважения к ее уму, к ее скрупулезнейшему, на аптекарских весах ее ума взвешенному такту, каждому жесту, каждой интонации, а это все был дьявольский ее превосходнейший ум, чутье, гениальные мозги, черт ее дернул поступить на механический факультет, все девчонки шли на технологический, а у них на всем курсе училось менее десяти конопатых, щербатых, пухлоносых, коротконогих уродин, - странное дело, ненавидя и злясь на ее претензии, ее дурость, кошмарное оскорбление его как мужчины, и стоны ее, и рычание, и верчение упругого тела, впервые им наблюдаемые, в прошлом никогда ничего подобного не довелось повстречать ни с кем, кто давал ему наслаждение, он испытал какое-то любопытство, нет, другое, подсознательное понимание ее правоты, азарт желания перестроить себя, завершить как надо, как ей надо, и получить высшее удовлетворение, почувствовал глубинную тягу к ней.

Оказалось, все его победы над женщиной не были победами. Он был молод, и не было опыта у него. Люка - это была почти детская любовь, они оба толком не понимали, чего они хотят друг от друга. Фаина была слегка потерта, добрая, слишком покорная, такого глубинного, из сердца, влечения не было к ней, просто... животное, по слову Александры. А тут вдруг она - личность. С своею волей. С собственными расчетами. Равнозначимая. Возникло желание дать ей требуемое, властвуя над ней, и тем победить ее. Это было как путешествие в новую страну. При этом Пеликана коробила перемена позиции: в его кругу, там, где он рос и воспитывался, женщина меньше всего принималась как управляющая сила, способная что-либо рассчитывать в момент соития, проявлять волю; так принято было считать у них, и так в прекраснодушном самодовольстве пребывает громадное число мужчин, и по сей день.

13

Они находились в комнате Александры на первом этаже.

В женском корпусе.

Двух своих подруг она попросила переселиться в другую комнату на место двух москвичек, уехавших на воскресенье домой.

- Где-то я уронил спички... - Пеликан сделал движение подняться с кровати.

Александра поторопилась сказать - но в медленной, отстраненной какой-то манере:

- Боря... Гордуладзе сегодня на танцах хотел организовать против тебя здоровую банду. Он прикидывается тихеньким: боится после той истории. Может, если б ты не остался, они тебя подкараулили.

- Удивительно стойкий тип. Пожалуй, я скоро его зауважаю.

- И твой любезный Ревенко крутился с ними.

- Пусть крутится. Кодлу на меня собирали. Все знаю.

- И Ревенко?

- Нет, он - мой.

- Я так ясно почувствовала, какая волна злости от него, как он продолжает тебя жутко ненавидеть. Ужасно!.. Меня усиленно приглашал - сначала ласково, потом даже с угрозой.

- Паразит, - с усмешкой произнес Пеликан. - С кем я поженихаюсь - он тут как тут. Как мое второе я; но с обратным знаком. Любопытно, Фаину он обаял или нет?

- По-моему, потерял к ней всякий интерес.

- Хо-хо... Моя тень. Он следует за мной повсюду. Мое второе я... Зажги свечу. Дай бумагу. Мне надо записать... Новое стихотворение.

Чуть позднее она спросила:

- Тебя, похоже, веселит и радует опасность?

- Да пустяки. Немножко разнообразит существование. Чтобы не закиснуть... Кстати, знаешь, на мой вкус, такой Надарий, или Джон, больше заслуживают уважения, чем все эти умненькие, серенькие лишаи стелющиеся. Они принимают форму - то бишь правила игры - существующего устройства. И так шлепают покорно до самого конца, не подозревая, какая тоска смертная - идти проторенной дорогой. Слишком очевидно, предсказуемо. Так что вся жизнь становится как короткий и строго спрямленный отрезок, на другом конце которого виден отчетливо могильный холмик, и можно перешагнуть этот отрезок в один прием, и никаких тебе даже и иллюзий или неожиданностей. Скучно; лучше опасность, приключения. Охота у меня - непобедимая страсть.

- Тебе никогда не страшно?

- Александра... Ты мне не скажешь, что я хвастун?.. Я могу в пропасть прыгнуть с открытыми глазами.

Он напряженно смотрел как будто бы не на нее.

Ее черные, широко раскрытые глаза обращены были к нему с потаенным и ласковым, призывным выражением.

Он наклонился к свече, загородил рукой и дунул.

Они обнялись. И тогда она сама начала его ласкать, интимные прикосновения вскружили голову. Он в ответ на ее ласку гладил ее тело, повторяя ее движения, ладонями, подушечками пальцев, нежно с слабым нажатием, чуть шероховатые ягодицы, нежную грудь, живот и самое нежное - как шелк, как взбитые сливки - ударяющее в глубины сердца, место чуть выше коленей с внутренней стороны ноги.

Александра рычала, хрипела. Он ничего не слышал. Слух вернулся к нему, когда все кончилось для него, а она еще продолжала некоторое время стонать в заведенном ритме. Он отстранился, утомленный и счастливый. И слегка ошалелый.

Постепенно память возвращалась к нему. Новизна ощущений, прежде неизведанных, требовала осмысления. Но, главное, он был счастлив, кажется, он победил.

Он взял папиросу и закурил.

Он был доволен, что темно и не надо смотреть в глаза, и можно не разговаривать. Непонятное чувство шевельнулось в груди - удивления и, пожалуй, брезгливости. Не отвращения, нет. Не желания оттолкнуть и забыть. Но какое-то неудовольствие зародилось, неясная потребность уйти и остаться одному - без нее, без этой подруги, которая вдруг предстала временной, одноразовой.

Он вспомнил Люку. Чистотой повеяло от воспоминания. Свежестью.

"Мы были детьми. Мы были глупы и чисты. Любовь казалась вечной, неизменной... Какое светлое время - Люка".

Даже Фаина - Фая - высветилась в воображении существом нейтральным, не возбуждающим какие бы то ни было отрицательные эмоции: просто девчонка, "девка", "баба", предмет первой необходимости. Блядушка, одним словом. Но, по чести, она не была давалкой кому ни попадя. Нет, нет, хорошая девчонка. Очень добрая. Своя в доску...

Он загасил папиросу и стал проваливаться в сон. Он в любой момент мог выйти из дома через окно.

Александра лежала молча чуть дыша. Может быть, уснула. Или женское обостренное ясновидение дало ей прочесть чувства рядом лежащего человека. Он один был ей нужен: это и была ее любовь, коль скоро такой как она женщине невмоготу склониться к компромиссу. Она не могла не сознавать, что ее победа далеко в будущем, и будет ли победа?

У нее была любимая тетка, оставшаяся в далеком южном поселке. Она о ней никому не рассказывала - здесь имелась тайна.

Тетка жила без детей, без мужа, одна.

Работала из куска хлеба. Хранила стопку бумаги, исписанной рукой ее жениха, уведенного до войны, в конце тридцатых, незнамо куда и зачем, и за что. Он сгинул. А когда наступающие наши дивизии подожгли теткин дом, она выскочила из огня в чем была, и только захватила рукопись. Как самое ценное свое достояние. Больше ничего.

Александре поверено было прочесть эту рукопись - стихи и повести и рассказы - в подростковом возрасте. Они были не похожи на все те пионерские и комсомольские "идейные" истории с "положительными" героями, дозволенные к тиражированию и чтению в "стране советов". Они были особенные, страшно правдивые и жизненные, с углубленным постижением главных человеческих проблем - кто мы? откуда мы? куда идем? в чем смысл нашего появления в этом мире?

С той поры она понимала горечь и отрешенную просветленность вечного раздумья - о жизни и смерти, о цели жизни. О том, что будет после, и неспособности живущего человека достоверно знать, что будет после.

Каждая девушка мечтает о принце. Ждет его с трепетом и замиранием сердца. Пока не встретит кого-нибудь, похожего на свою мечту, или не обманется, чтобы закончить ожидание.

Но Александре, с ее серьезностью и проницательностью, не грозила фальшивая подмена. Она встретила, она поняла, она полюбила.

Пеликан оказался с теми же самыми переживаниями.

В его семье тоже имелась тайна. Его отец Илья Петров в чине полковника накануне войны командовал гарнизоном у самой границы с Польшей. Плен. Кошмар концлагеря. В сорок пятом вернулся на родину, в Ейск. О службе в армии нечего было думать. К людям, бывшим в плену и не умершим, не застреленным, не задушенным в газовой камере, отношение было подозрительное; официальная точка зрения - предатели.

Он стал устраиваться на работу. Семья, трое детей. Казалось бы, счастье: целый, невредимый внешне, чудом оставшийся в живых. Мирная жизнь, радостные планы. Но время, на удивление, завернуло черное, подлое.

Он почувствовал, как начинают над ним сгущаться мрачные тучи. Многих, возвратившихся из плена, арестовывали, судили и сызнова отправляли в лагерь - на сей раз советский.

Он принял решение. Поднялись целиком семьей и двинулись на Камчатку. В те годы не было скорых поездов и авиарейсов, подобных сегодняшним. Ехали две недели до Хабаровска, потом еще трое суток морем.

В Петропавловске Петров пошел работать грузчиком в порт.

Говорили, что все, что есть на Камчатке, принесено на плечах портовых грузчиков. Они были народ лихой и строгий. Самоуверенный. Тяжелый их труд был в почете: механизация явилась много позднее.

Петров, молчаливый и уравновешенный - порода людей, из которых слово клещами не вытянешь, - трудолюбием, громадным жизненным опытом быстро завоевал такое уважение, что через полгода его избрали бригадиром, а к 1955 году он уже был наиболее авторитетным человеком в Петропавловске - главой профсоюза портовых грузчиков. Еще через десять лет, в шестидесятые, о нем опубликуют очерк на целую полосу "Литературной газеты", где будет рассказано, как впервые войдя в вагончик для перекура и отдыха, он увидел заплеванный пол, загаженный окурками, мусором, посреди и на котором восседали могучие чудо-парни, не признающие ни Бога, ни черта, никаких званий, напрочь вроде бы лишенные эстетического чувства, ни слова не говоря, молча вышел, вернулся с веником, ведром и тряпкой и отдраил столы, стены, пол до блеска. Затем проделывал уборку ежедневно, взяв добровольно на себя обязанность дневального...

14

Володя Литов вышел из зимней сессии с одним хвостом по математике.

Незначительный с виду эпизод за два дня до каникул полностью оставил Володю без средств.

Он случайно обратил внимание на то, как тихоня Киря странно как-то исчезает из комнаты, из общей компании, в середине дня направляющейся в подвал обедать. "Подвал" - так называли столовую, расположенную в церкви.

Володя вспомнил, что давно не видел Кирю Смирнова в столовой, вообще не видел его что-либо жующего; Киря сделался, если это возможно, еще более тихим и незаметным, почти что прозрачным. Казалось, он истаивает, одни глаза, излучающие свет, остались на бледном и похудевшем лице.

Никакого поста, ни простого, ни великого, кажется, не случилось на эти дни.

Володя, задержавшись в библиотеке, устремился позже обычного в столовую.

Киря Смирнов тихо брел по дороге из клуба в мужской корпус, медленно ступая по заснеженным колдобинам. Прошел мимо церкви, Володя хорошо видел, что не вышел из подвала, а именно шел мимо.

- Пойдем, Киря, поедим. Брыковский и Сухарев, наверное, давно отвалили.

Смирнов сделал неловкое движение, отпрянул от него. Поскользнулся, но устоял на ногах.

- Я не голоден... Я уже поел...

- Где ты поел?

- В столовой.

- Когда?

- Только что.

- Не темни, Киря. Только что ты идешь из клуба.

- Я... потом пошел в клуб, - сказал Киря, облизывая сухие губы.

Володя внимательно вгляделся в него.

- Скажи, у тебя нет денег? Постой, постой... Киря.

Тот пожал плечами и вымученно улыбнулся:

- Тютелька в тютельку на билет до Сталинграда.

- А как же ты в поезде? Завтра еще день?

- Не знаю. Как-нибудь.

- Наплевать. Идем в столовую. Какого черта!..

- Не говори так...

- У меня есть деньги. Потом отдашь. Киря, ты отдашь после каникул.

- Ты, Вова, правда, можешь одолжить?

- Му... прости, чудак ты, Киря! Сколько ты не ел? Сколько дней?

- Не помню.

- Загнуться захотел? Почему не сказал?

- Не говори никому. Не скажешь?

- Хорошо, не скажу.

- Я тебе верю.

Володя рассчитал, что из девяти оставшихся у него обедов он три употребит на Кирю и, если умерить аппетиты свои, сможет свободно продержаться шесть дней, иногда и с вечерним перекусом. Шесть дней - большой срок, там видно будет, авось что-нибудь где-нибудь подвернется.

Когда они приступили к еде, к их столу подошел Далматов и подсел к ним.

- Жрете? Молотки!.. А мне надо в Москву, к бабе одной. - Он говорил громко, грубо похохатывая. Все, о чем он рассказывал, было так неинтересно - тем более, что он не только мешал им есть, он протянул руку и взял кусок хлеба с их тарелки. Быстро его сжевал и потянулся за другим куском. Не спрашивая ни о чем, схватил володин стакан с компотом, спокойно развалясь на стуле, продолжал разглагольствовать и отхлебывал неспешными глотками. И Володя, и Киря стали быстро-быстро доедать суп, чтобы приняться за второе, - от Далматова все, что угодно, можно было ждать. - Кто мне до завтра тридцатник даст? Киря? Вовка? Завтра верну - железно! Гадом быть!..

Киря с печальным выражением покачал головой.

Володя, испытывая единственное желание - избавиться от назойливого жлоба, поделил в уме на два, предварительно вычтя предназначенную Кире сумму, и сказал:

- У меня только пятнадцать. Больше нет. Если ты мне не вернешь - на две недели останусь без копейки.

- Не бзди, Литов. Завтра железно. Молоток! - Он забрал деньги и ни завтра, ни послезавтра в общежитии не появился...

Почти все разъехались. Буквально несколько человек не захотели или не смогли уехать - в числе последних иностранцы, для которых поездка на две недели за границу и обратно была не по карману.

Володя остался на каникулы жить в общежитии.

Проводил время с Маришкой. По вечерам устраивались на танцах.

Однажды она затеяла для него чай с пирожными, в своей комнате накрыла стол. Он видел ее возбуждение, как она радуется и получает удовольствие от суеты, и вкладывает какой-то особый смысл в свою затею.

Но ему было неловко, оттого что не он, а она угощает его. Такое количество разнообразных пирожных - для него картина непривычная, вот тут и сказалось его уличное, дикарское воспитание. Кусок не лез в горло. Володя почти и не съел ничего.

Денег не было даже на сигареты. В то же время иностранцы, по сравнению с нашими студентами, имели стипендию царскую.

Он сидел на иголках.

Напряженный, зажатый. Хотелось, чтобы побыстрее закончилось чаепитие с пирожными, и тогда они выйдут на воздух, и он сможет вновь ощутить себя уверенным, независимым - самим собой.

Маришка не понимала, что происходит. Все ее приготовления были скомканы и обращены в никчемный мусор. От веселья не осталось следа, радостное возбуждение перешло в уныние, в угрюмость.

- Ну, Вова, возьми, пожалуйста. Какое тебе дать?

Он не мог спокойно смотреть на эту громадную пирамиду пирожных. Он и не задумывался о том, что и почему ущемляет его самолюбие, или привычку: никогда прежде он не видел перед собой на тарелке одновременно столько пирожных.

- Нет, не хочу!..

Кажется, Маришку его дурацкое поведение обидело не на шутку.

А после того, как они съездили в Москву в Третьяковскую галерею и их обоюдная недомысленная стыдливость сделала проблему из посещения туалета, осудив их на семь или восемь часов неудобства, чуть ли не мучения, - они оба, одинаково подгоняемые неудержимой потребностью, примчались назад в общежитие и здесь разбежались, едва попрощавшись на бегу, на долгих три дня.

Ему не хотелось ее видеть: он, не задумываясь, всю вину взвалил на нее. Она тоже не горела желанием встретиться.

Он ощущал постоянное неудовлетворение в ее присутствии.

Стоило ему расстаться с ней, и он начинал тосковать; уже через минуту реальная сердечная боль отравляла существование. Когда Маришка была рядом, боли не было, наступало спокойствие - но зато неудовлетворенность, какая-то скука овладевали им, и возникало желание распрощаться поскорей.

Он знал, что он чокнутый. Он был из тех людей, которым мысль о смерти, посетив однажды, западала в душу и не давала покоя. Приходили мысли о самоубийстве.

Все-таки языковый барьер мешал полному и всестороннему общению с Маришкой; возможно, он стыдился своих переживаний. Но с кем еще можно поделиться до конца откровенно, как не с любимой и единственной?

Неосознанная потребность выговориться и невозможность выговориться - в этом, наверное, скрывалась причина неудовлетворенности.

Именно в эти дни Володя должен был решить важную практическую проблему.

Комсточетыре разгоняли. Сперва грозили всем отказать в общежитии.

В один из дней как нельзя кстати - и к его громадному неудовольствию - явилась мама, нахмуренная, разгневанная тем, что он не дает о себе знать, наплевал на них, живы они, здоровы они - ему не нужно ничего и его нет; она была очень сердита и обеспокоена. И то и другое не понравилось ему, зажало ему нервы. Он тоже нахмурился и не мог по-доброму смотреть на нее.

Объяснить он ничего не умел: не знакомить в самом деле ее с Маришкой. В голову не пришло рассказывать о своей любви, о том, что он из-за любви на час не может отлучиться. Вот так будет дохнуть от голода, без сигарет, завтра и без крыши над головой - и никуда не уйдет, так и сдохнет.

Мама потрогала его кровать, выложила из сумки домашние продукты.

Взяла чайник и сказала, что сама найдет дорогу в кубовую.

Там она задержалась: у нее с вахтершей получился длинный разговор по душам.

Потом она встретилась с комендантшей.

Володя проводил ее на станцию. По возвращении тетя Оля, вахтерша, сообщила ему, что в комнате на втором этаже, над кубовой, освободилось одно место. С разрешения комендантши, он может занять его.

Володя боялся поверить в то, о чем услышал. Он знал, что в этой комнате живет Петров, Пеликан.

Почему Пеликан? - теперь он узнает.

Он будет жить с ним в одной комнате!

15

Контраст с комсточетыре был поразительный.

Всего четыре кровати. Радиоприемник. Настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Никакого бардака - чисто, аккуратно. И - свет, сколько угодно, хотя бы до утра.

Из постоянных обитателей присутствовал один Модест. Он был детдомовский, и ему некуда было уехать.

Петров задерживался с приездом.

Заходили в комнату Валя Ревенко, Фаина, сидели подолгу, болтали о всякой всячине.

Однажды пришла Александра. Володя, наслышанный о ее талантах, робко помалкивал. Но недолго. Эта очкастая эрудитка притягивала его, в особенности когда он заметил, что его отношение небезразлично ей и за ее сдержанной и самовластной манерой открывается доброе внимание, способное обернуться, быть может, пониманием, - он понесся с горы.

Прочитал несколько своих стихотворений. Дал прочесть рассказ, еще незаконченный, переписанный разборчивым почерком на вырванных из тетради листах в клеточку. Они обособились и до ночи говорили о литературе. О жизни. О цели.

- Боря Петров тоже пишет стихи. Вы подружитесь.

Слова Александры прозвучали приятным подарком, согревшим сердце.

Он не без опасения ожидал первой встречи с Пеликаном. Если Модест встретил его хмуро и безразлично, не будет ли реакция главного сожителя враждебной? Слава Сорокин, правда, отнесся сразу к Володе как к своему, обрадовался появлению у них в комнате безобидного и незлобивого человека.

- Хорошие стихи?

- Разные. Но он ищет, старается понять. В чем-то вы похожи.

- Лет с тринадцати, всю сознательную жизнь, я знаю, - сказал Володя, - все-таки жизнь не имеет цели. Все умрут, всё умрет. Остальное - софистика... Зачем? Руки опускаются, и ничего не хочется. Скучно. Тошно жить. Тухлые зубрежники ходят на лекции и сидят, повторяют падежи. Их цели - в действительности дерьмо! Удивительно, сколько внимания уделяют пустякам, не задумываясь о главном. Сдать зачет - разве это цель жизни? Выиграть в баскетбол...

- А может, они правы?

- Как так?

- Жизнь дана - надо жить. По законам жизни. Кто-то из них, наверное, верит в Бога; это дает прочную основу.

- В комсточетыре со мной жил парень, Киря Смирнов. Он верующий, все о нем знали. Тихарь, блаженный... Бога нет; от страха принимают Его, как утопающий хватается за соломинку. И я бы с удовольствием поверил - но Его нет, Его нет!..

- Почему?

- Потому что как может Он быть в бесконечности в прошлом? В будущем бесконечно долго и далеко - еще куда ни шло. Но бесконечно в прошлом?

- Некоторые люди непосредственно ощущают Бога, соприкасаются с Ним. Именно из них - пророки, апостолы, передающие всем другим людям Божьи заповеди. Чудеса в давние и недавние времена засвидетельствованы многими очевидцами.

- Ты это серьезно? - Володя с недоверчивой усмешкой посмотрел на нее. - Все откровения и чудеса - либо гипноз, либо самогипноз. Полуобморочные фантазии. Психические процессы в мозгу экзальтированных человеков.

- А ты подумай, что такое бесконечность. Бесконечный ряд чисел. Он существует, мы знаем, что существует. Потому что неправда, что числа конечны: всегда можно добавить еще число, и еще число. Но мы можем его представить, понять? Мы знаем - но не понимаем. Одинаково неверно, что бесконечность четная, и неверно, что она нечетная, хотя всякое число либо четное, либо нечетное. Так и вера в Бога. Паскаль говорит, что можно знать - верить - что Бог есть, не понимая, кто Он такой. Мы вообще обо всем способны судить только с точки зрения нашей земной логики, а логика других измерений нам недоступна.

Он хотел бы ей сказать: "Прости меня, прости!" Но сидел, молча и неуютно поводя плечами, вспоминая со стыдом, как минутой ранее он вдруг подумал о ней как о непроходимой дуре.

Зная себя, он боялся смотреть ей в глаза: наверняка его мысль она тогда же прочла без труда на его по-идиотски наивной физиономии.

А она забавлялась симпатичным мальчишкой, его горячностью, выплескивающей то телячьи восторги, то страдальческую меланхолию; он не хотел оставаться успокоенным, он тоже обостренно искал по широкому кругу. При том в ее планах было укрепить взаимную симпатию с человеком, который на многие месяцы остается под одною крышей с Пеликаном и, скорее всего, сблизится с ним.

- И ты думаешь,  - медленно произнес Володя, - что наше "я" это и есть наша душа? Где она? В каком месте?

- Ни в каком, - ответила Александра.

- Вот тело. Вот мозг - в нем разум и память; здесь мысли. Это - душа?

- Нет. Это все земное. Душа, дух - иное. Совсем иное. Она в нас, но мы почти не ощущаем ее. Она сокрыта в нас.

- И ты веришь во все это?

- Она оказывает на нас влияние, - продолжала Александра. - А мы своими поступками, своими мыслями и словами влияем на нее. И ты, если внимательно присмотришься к своим чувствам, увидишь, как нечто - твоя душа - подталкивает тебя в какую-то сторону, к каким-то действиям, а другие пути перекрывает, словно выстраивает преграду... Ты творческий человек, Вова, у тебя связь с космосом. И ты не можешь не чувствовать эту связь. Ты просто не понимал сам, что означает твое внутреннее состояние. - Она вдруг улыбнулась. - Мы все искалечены нашим воспитанием, увы, с пеленок нам преподали пресловутый атеизм: из-за него мы такие несчастные и убогие. Слово бог для нас чуть ли не презренное слово, а душа - измышления мистиков.

Он с удовольствием отметил, как чутко она владеет разговором; ее переход к "мы", смягчающий и отводящий критику от собеседника, - был ему хорошей наукой.

Восхищение собеседницей усиливалось с каждой минутой. Он был по-настоящему счастлив.

Толик Сухарев с его плоскими шутками, дубина Далматов, и даже... томительные часы с Маришкой не шли ни в какое сравнение с упоительным разговором, который подарила Александра, - это не было просто беседой, разговором, это было что-то другое, чему не находилось слова в его словарном запасе. Спустя годы к нему придет это слово - из индийских источников, от йогов, умеющих из общения сделать подобие молитвы.

Он спросил после минутного колебания:

- Александра... ты, значит, тоже верующая?..

- Есть такое представление, что вся наша жизнь - сон. Душа видит сон, ей снится все, что вокруг. А настоящая жизнь, главная жизнь там, в другом измерении. Но мы, естественно, не можем участвовать в жизни. Мы можем только смутно - не все, некоторые из нас - помнить о ней. А пока мы здесь, на Земле, запрятанные в плотные формы, - движемся в земном сне.

- Тогда очень скоро все мы проснемся. - Володя отреагировал мгновенно. - Что такое сорок лет? пятьдесят лет? Все умрем. Всё  умрет.

- А может быть, начнем жить? Рембо написал, что настоящей жизни нет: мы живем не в том мире.

- Не знаю. Очень красиво, прекрасно - но не знаю.

- Не все сразу, Вова. Ребенок, выйдя на волю из утробы матери, первые недели все видит перевернутым. Потому что там он сидел кверху ножками.

Александра была права: опыт предыдущей жизни, то, к чему привык, чему научили, - заполнял сознание.

У него был период замечательной способности, утерянной позднее, жить в потоке чувств, образов, имеющих цвет, запах и звуковую окраску, - бесчисленного множества слов, словосочетаний. Пульсирующий океан метафор и рифм наполнял его. Все это бурлило и выливалось изнутри, из самой души.

Напряженные раздумья терзали сердце. Порой, ощущалась настоящая физическая боль. Неприемлемы были для него те, кто решил развлекаться и делать карьеру, - сам он мог лишь искать и мучиться.

Но из детства сохранялась любовь к радости жизни, к веселому общению, смеху, шутке.

16

Райнхард Файге - студент немец - сидел у окна электрички, напротив Володи.

Его голубые, невинные глаза взрослого ребенка смотрели по сторонам с неослабевающим интересом. Жирные щеки не вызывали брезгливого чувства, как это было в начале знакомства. За полгода Райнхард вполне прилично освоил русский язык.

Рядом с ним поместился Надарий Гордуладзе, опальный грузин, ставший тише воды. Второкурсник механик. Злобный враг Пеликана, когда-то угрожавший и Володе после танцев - хотел увести Маришку.

Его не исключили из института. Объявили строгий выговор с последним предупреждением.

А рядом с Володей сидела девушка, его однокурсница, но из другой группы - Инна, невзрачная зубрилка и дурочка. Она и Володя побывали в Москве на лабораторных занятиях: основное здание института находилось в Москве. В Голицыно учились только первые два курса.

Теперь все четверо уезжали с Белорусского вокзала - чужие, если не чуждые, друг другу - поистине чудом объединились в одну компанию.

Вагон дернулся, платформа медленно поплыла назад.

В соседнем отсеке мужчина стучал ладонью по стеклу и кричал в открытое верхнее окно:

- Быстрее!.. Быстрее сдачу!..

Мороженщица на платформе на покупателя не смотрела, намеренно медленно считала деньги.

- Ах, провались ты!.. Ах, чтоб тебя!..

Ее уж не видно стало.

- Не отдала! ах, чтоб тебя!..

Он сжимал в руке пачку пломбира.

- Сколько дали? - спросил Володя.

- Да тридцатку я ей отдал!.. Сволочь!.. Видишь, как она, - "не успела"...

- Да-а... Сперва надо сдачу взять. А после платить, - сказал Володя.

- Да кто же даст? - удивился мужчина.

- Сволочь! - повторил Райнхард. - Не отдала!.. Сука!

Инна покраснела и завертелась, как на иголках, словно хотела встать и уйти на другое место.

- А ты не смущайся, - сказал Надарий. - Он не понимает, чего говорит.

Мужчина с мороженым вдруг перегнулся к Надарию через спинку скамьи:

- Я тебя знаю. Как пить дать - ты приходил еще с одним в Вязёмы к моему пацану.

- Нет, дядя, вы меня с кем-то перепутали.

- Нет, нет, нет. Я по глазам и бровям запомнил. Конешное дело - ты, джигит. Я даже слышал, честь честью, о чем разговор был. Я почему запомнил? - у меня свояка Петром зовут. И вы о Петре толковали. Апостолы Петр и Павел, небось легко запомнить. А я почему еще не спутаю с Павлом, потому что у меня свояк есть, Петр. Я и запомнил. Небось. Не дурее других...

- Не знаю никакого Павла! - покраснев еще сильнее, чем Инна, заерзал Надарий на скамье; сузившимися глазами, налитыми красной влагой, быстро забегал, переводя взгляд на Володю, на Инну, на болтливого мужика, которому послал мысленно тысячу проклятий.

- Не Павла - Петра, - твердо сказал мужчина. - Пацаны вязёмовские сильно довольные. Большие деньги на дороге не валяются.

- Да не знаю никакого Петра, никакого Павла!.. - почти на крик, с перекошенным лицом выпалил Надарий. - Не знаю, говорю вам!..

Володя так и понял, что, несмотря на внезапную растерянность, тот хитрит, пытается отвести внимание от имени Петр. Он почти воочию ощутил его страх, смятение, и почувствовал, что именно он, в первую очередь, внушает ему страх.

Обостренная деликатность отняла у Володи всякую решительность: он боялся посмотреть Надарию в лицо; мышцы шеи сделались неповоротливыми, затруднилось дыхание.

Но упоминание больших денег подтолкнуло его спросить у мужчины:

- Какие деньги?

Так получилось, что вопрос его можно было одинаково отнести и к мужчине, и к Надарию. Последний втянул голову в плечи, как от удара по темени, во взгляде появилось что-то затравленное.

- Мне не докладывали, сколько там точно... - ответил мужчина, он, кажется, заподозрил неладное.

- Да нет, - сказал Володя, - не про сколько я спрашиваю. За что?

Мужчина, который, оказалось, великолепно умел владеть собой, легко проигнорировал вопрос Володи.

Он пристально вгляделся в Надария, словно ожидая от него знака, что говорить и как вести себя. Все-таки он должен был считать Надария своим союзником, коль скоро от него переходили "большие деньги" к его сродственникам.

"Кацо, похоже, составил заговор, подумал Володя. Преступление против нас, против Пеликана?

И этот мужик из Вязём...

Я должен их расколоть".

Он не знал, как заставить их открыть правду. Необходимо было сходу что-то придумать, шокировать их чем-то экстраординарным.

Инна, которая не придала значения происходящему, ничего не замечая и продолжая думать о своем, неожиданно пришла на помощь:

- Как вы думаете, письмо двадцатого съезда всем-всем зачитали? Или только студентам? Вот вам, - обратилась она к мужчине, - на вашей работе тоже читали письмо о культе личности?

- Конешное дело. Я так полагаю - всем советским гражданам зачитали. А что за птицы такие особые - студенты? - Он снисходительно усмехнулся. - Студенты... подумаешь, велика важность. Рабочий класс главнее.

- Вы в Москве работаете? - спросила Инна? - Каждый день ездите?

- Каждый Божий день. Утром - туда. Вечером - домой.

- Как так может быть, - с интонацией наивного правдолюбца спросила Инна, - великий вождь, поклонялись ему как Богу, и никто ничего не знал. Сколько людей рядом были. Никто не видел, какие злодейства творятся?!.. Ужасно.

- Ужасно не ужасно, а миллионы людей под корень свел. В богатейшей Украине в тридцать втором году миллионы вымерли, голодом уморил. Я сам помню.

- И вы молчали! - Она всплеснула руками.

- Я? Да ты, барышня, совсем без понятия.

- Но это же... Я просто не знаю!.. Никогда не думала, что в Советском Союзе может быть такое! Почему люди... общественные организации молчали, не предпринимали ничего?

- Ты что думала, - сказал Володя, - такие вещи только у Шекспира можно встретить, а наша страна на другой планете находится? Короли-злодеи где-то там, в Англии, пятьсот-семьсот лет назад... А здесь у нас одни только пламенные коммунисты патриоты?

- Вранье все это! Клевета!.. - Надарий с ненавистью смотрел на них на всех. - Сталин умер, а они, шавки, все свои ошибки и преступления на него свалили!.. Он - святой! Где бы вы все сейчас были, если бы в войну его не было? В фашистском концлагере!

- Он войну выиграл? - спросил мужчина, слизывая остатки мороженого с бумажки и выбрасывая бумажку в окно.

- Он войну выиграл! - крикнул Надарий. - Он - Сталин!..

- Народ выиграл войну, - сказал мужчина.

- Сталина сам народ выбрал председателем правительства, - обратилась Инна к Володе. - Это совсем не то что король, или царь...

- Народ - выбрал... Не смеши меня! - воскликнул Володя. - Какие выборы?!.. Наши вожди, они сами себя выбирают. При слове вождь меня в дрожь бросает, представляется что-то дикое и пещерное... Кровожадное. Не-на-ви-жу это слово!

- А я тебя ненавижу! - крикнул ему Надарий. - Я вам всем покажу!.. Мы - таких пустобрехов к ногтю!..

- Подавишься, - ответил Володя, немедленно успокаиваясь при виде реальной опасности. - Ты не очень-то, знаешь... Понял?.. Забыл, как тебе дали попробовать кое-чего? Многие есть, кому о-очень хочется еще напомнить.

Реакции не последовало: Надарий набычился и отвернулся молча.

- Парень, - сказал Володе мужчина, теперь уже без мороженого, - разговор к тебе есть. Ты вроде с понятием. А я, - он бросил взгляд на отсутствующего будто Надария, - собственное мнение имею насчет, как ты выразился, кое-чего.

- Да, да, - радостно откликнулся Володя. Сдается мне, я узнаю сейчас!..

Но он ничего не успел услышать.

- Ой!.. - Инна первая заметила контролеров, вступивших в вагон с обоих концов.

Все засуетились несколько первых секунд, а потом закаменели в напряженном ожидании. Потому что в любой проверке человеку свойственно невольно опасаться какой-то непредсказуемости. Даже люди, имеющие билеты, не могут не поддаться гипнозу тревожного ожидания проверки.

Итак, все закаменели, кроме одного человека. Немец Райнхард так задвигался, завертелся, привставая со своего места и озираясь, что привлек общее внимание. Он покраснел так сильно, что глаза его заслезились, и тут же румянец сошел с побледневшего вдруг лица. Он жалобно взглядывал на товарищей, оборачивался назад, со страхом наблюдая приближающегося контролера. Впереди путь был отрезан другим контролером. Невнятное бормотание слетало с его губ, немецкие и русские слова вперемешку.

- Чего ты? Что с тобой? - спросил Володя.

- Я не иметь билета... Возьмут меня в милицию... Очень плохо... В моем посольстве... Плохой разговор... Арест милиция - посольство - позор!.. Очень скандал - будет нехорошо - плохо!..

- Черт с тобой! На, бери. - Володя достал из кармана билет. - Бери, Райнхард. И сиди спокойно. Понял? Не суетись.

- У тебя есть два билета?

- Есть другой билет. Бери. Успокойся. Билет действительный... настоящий. Молчи. Сиди и молчи.

Володя достал из портфеля том Чехова, плотнее уселся на скамье, целиком погружаясь в чтение.

Подобное состояние полного отстранения, невинной серьезности не раз в прошлом выручало под носом у преподавателя, когда надо было воспользоваться шпаргалкой, списать с тетрадки, припрятанной под партой, или иногда с толстенной книги.

Удивительно, именно сегодня он надумал купить билет туда и обратно. Словно по наитию, что будут контролеры.

Обычно ездили без билета, полагаясь на авось. Если же случалось напасть на контролера, либо удавалось его уговорить, чтобы отпустил, либо в милиции, услыхав адрес студенческого общежития, выписывали квитанцию на штраф, но, за редким исключением, этим ограничивалось.

Некоторые удальцы скапливали по десять-двенадцать штрафных квитанций, накалывая их на гвоздик.

Единственный курьезный случай, когда пришли описывать по суду имущество злостного неплательщика, закончился поражением судебных исполнителей. Кровать, постельное белье и многое другое считалось государственной собственностью и не могло быть арестовано. Ответственные лица от общежития указали судейским на чемодан в углу комнаты, закрытый на висячий замок.

Требовалось описать содержимое чемодана при свидетелях. Но ключа не было. Нарушителя тоже не могли найти.

Наконец, ключ отыскался, и громадный амбарный замок со скрежетом и лязгом был открыт и снят. Судейский откинул крышку чемодана. Пошатнулся, зажал пальцами нос и с проклятиями выскочил из комнаты как от чумы.

Ужасающий, удушливый, рвотный запах распространился в воздухе. Чемодан оказался доверху набит старыми, грязными, протухшими носками, которые несколько дней собирали по мужскому общежитию.

После этого случая судейские в общежитии не появлялись.

17

Контролер приближался.

Володя полностью погрузился в чтение, не замечая никого вокруг.

Лишь когда его соседи засуетились, передавая контролеру билеты, Володя хмуро посмотрел на него, отрываясь от книги, вскользь, небрежным взглядом, - полез в карман и протянул ему билет, снова глядя в книгу и не интересуясь дальнейшим.

Контролер взял его билет в руки. Но смотрел дальше, вперед по движению, следующим был Райнхард, вызвавший подозрение, а затем Инна, которая не умела скрыть нервозности. Контролер щелкнул компостером, пробил билет и вернул Володе, с жадностью хватая и впиваясь взглядом в билет Райнхарда.

Внимательно проверил его, пробил компостером и вернул.

То же самое с Инной.

Перешел к следующему отсеку.

Володя продолжал сидеть молча и отстраненно. Он был чужой среди чужих. Пока контролер был недалеко, нельзя было переменить положение.

Инна запищала от восторга.

- У тебя был еще один билет?.. Если это старый билет, ты - герой!..

Самое обидное и непоправимое для Володи совершилось то, что на предпоследней станции - перед Голицыно были Малые Вяземы - сошел мужчина, имевший сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Ни имени, ни адреса он не знал.

Володя подумал, что Надарий мог бы побежать за контролером и заложить его, безбилетника. Но кацо мрачно и неподвижно смотрел в окно.

Вспоминая его злобную выходку в защиту вождя, Володя подумал, нет, Юрке Малинину ничего не расскажу: хватит одного раза.

Использовав связи, родители Малинина сумели заменить ему исключение из института на выговор.

Он явился из больницы бледный, с остриженной головой, такой же как и раньше - решительный, немногословный. Независимый.

Никому не показал шрам на макушке, там, где зашивали ему голову. Зла ни на кого не держал. На память не жаловался, голова, по его словам, не болела.

Поселился вместе с Толиком Сухаревым в комнате на первом этаже на шесть человек.

Круглый из Ухты также отделался выговором. И только наказанный им бандюга, разбивший Юрке Малинину голову чайником, был исключен бесповоротно.

В Голицыно, когда вышли на платформу, Райнхард подошел к Володе и схватил его руку громадными своими, пухлыми лапищами:

- Спасибо! Я - твой друг! Спасибо! Очень большое! Я никогда не буду забыть!..

- Ладно, ладно... - смущенно отмахнулся Володя, недоумевая, какая может быть польза от немца.

18

- Чего с рукой стало? Покажи.

- Все нормально. Хотели отрезать, - Володя рассмеялся, - но опосля передумали.

- В общем, прижилось? - сказал Малинин. - Конечно, гангрена левой руки - верная смерть.

"Рубец любви", так про себя окрестил Володя. Но удержался, никому не сказал, замкнул дурацкое откровенничанье - натерпевшись в прошлом, решил быть умнее. Сдержанней. Дозрел, наконец.

Остряк Малинин - в те дни, в конце осени - "Ты раненый, ты с раной, ты сраный..." - отнюдь не обидно, просто шутка, глупость.

Гораздо хуже, если случалось наткнуться на насмешку в ответ на свои излияния.

- Ты теперь, - сказал Сухарев, - каратэ займись. Вовка Литов - смертельный удар левой. Человек со шрамом.

- Я когда приехал к себе в поликлинику в Москву, хирург размотал, посмотрел... и чуть не прибил меня. В прямом смысле... Ох, и больно, когда разматывал. Все слиплось. Эта дура в Перхушково велела, чтобы не разбинтовывать как можно дольше: пусть приживется. Он никак поверить не мог, чтобы врач сказала такое... А я что? Мне велели... Рука в этом месте была черная, черно-синяя. Так он мне и не зашил. Чем-то мазал; облучение кварцем... Я плакал, когда по руке задели, - признался Володя.

- Но - лез в драку. Отчаянный... На, - Сухарев протянул ему горсть фиников, - питайся. Пусть лучше ты сожрешь, чем этим достанется, - он кивнул на пустые кровати: - стану я им давать.

В комнате было сумрачно от одной слабой лампочки под потолком. Обыкновенная грязноватая и неряшливая комната общежития - никакого сравнения с уютной комнатой двадцать два; она, скорее, приближалась по впечатлению к их незабвенной комсточетыре.

- Где они все? - спросил Володя, с усмешкой наблюдая, как Сухарев прячет продукты в чемодан, тщательно его запирает. - В библиотеке зубрят? Или заколачивают в пинг-понг?

- А черт их знает! С нами один Брыковский. Остальные - чужие плебеи. Плевать!..

- Все еще, как в комсточетыре? - спросил Володя.

- А что?

- Да вот по чемоданам прячешь. У нас, например, коммуна.

Сухарев вытаращил глаза:

- Зачем это мне надо?!.. У меня всегда все есть.

Володя захохотал. Малинин рассмеялся сдержанно:

- Никто во всей России не выразит себя, как Сухарев... Без тени смущения.

- А чего смущаться? - Толик сверкнул блатным прищуром. - Круглый вчера к нам приполз. Слышал, нет? В дупель. Молчит, как зенитка. Все время повторял: молчу, как зенитка. Ха!.. Тихо приполз, залег на кровать Хабиба. Перед этим ввалилась толпа. С грохотом. Орут: где Круглый?!.. Ушли - а он по стеночке тихо-тихо ползет. Я слышу - бу-бу-бу, бу-бу-бу. Смотрю, Круглый. Ночью спал как фон-барон, один. А Хабиб и Брыковский вдвоем на койке Брыковского.

Хабиб из Средней Азии прославился тем, что, притворяясь плохо говорящим по-русски - больше, чем было на самом деле, - на экзамене по марксизму-ленинизму отвечал на все вопросы о большевистском съезде с неудобопонятным акцентом:

- Ленин хороший человек: он правильно делал...

- Ну, скажите, какую программу приняли на съезде?

- Ленин хороший человек... Он очень хороший человек. Программа Ленина была очень хорошая...

Поставили человеку четверку - "хорошо" - за идеологическую грамотность. Анекдот этот облетел весь институт, от библиотекарши до ректора.

- Привет типусам! - Савранский Сашка, маленький и рыжий, просунул в дверь конопатую свою физиономию, а затем и весь целиком шагнул в комнату. - Таран руку засунул в тигельную машину. К счастью, левую. Знаете уже? Кретин Далматов смотрел-смотрел... мы все стояли вокруг тигельной машины. На "Молодой гвардии". А он говорит Тарану: "Сбоку попробуй всунь... Блокировка не зацепит". Балда Таран засунул - в лепешку!.. Кровавое месиво!.. Нас всех выгнали сразу же. Сам Осетров прибежал. Синий от бледности. Орал: "Ни одного студента больше не пущу!.."

- Врешь...

- Чтоб мне утопиться, Сухарь...

- Таран остался без руки? Без левой?

- Сухарь, ты глухой?..

- А вот Вовке тоже левую руку - спасли. - Сухарев лег как был в одежде, задрав ноги на спинку кровати.

Володя отчетливо представил себе цеха типографии "Молодая гвардия" - наборный, печатный. Он с особенным воодушевлением воспринимал все относящееся к производству книги. Печатные машины, красочные валики, науку о различных способах переплета - с восторгом впитывал сознанием; ведь он мечтал стать писателем, и вид интересной книги заставлял его сделать стойку. Единственным предметом, по которому он не получал оценки ниже четверки, была производственная практика.

- Железно - кретин! Без понятия...  - Володя произнес с неудовольствием, распространяя его и на Савранского. - Как говорит моя мать - собаке собачья смерть!.. Пусть выгонят его!

- Больно вы суровы, сэр. Одолжите мне два-три финика.

- Проси у Сухарева. Этот редкий фрукт в изобилии у него в чемодане.

- От редких фруктов бывают очень редкие заболевания.

Вот недомерок, вот сморчок! подумал Володя.

- Нет! я не полезу снова в чемодан! - возмутился Сухарев.

- Черт с тобой, угощайся, - сказал Володя, передавая Савранскому финики и забирая из его рук книгу, с жадностью ее перелистывая. - "Золотой осел", Апулей. Я слышал о ней. Саша, ты мне дашь ее, когда прочтешь.

- Я должен ее завтра вернуть.

- Вернешь в понедельник.

- Нет, не могу.

- Тем более!.. Юрка, - позвал Володя, - ты читал "Золотого осла"?

- Нет. Но зато я вижу, как он сидит.

Все рассмеялись, наблюдая Сухарева, который на кровати задрыгал ногами от восторга: он был доволен, что он сейчас лежит, а не сидит.

19

То, о чем человек думает, что его тревожит, - оно как будто притягивается постоянно к человеку, и человек то и дело вступает с ним в соприкосновение.

Заговорили о последних событиях, о новых вождях.

Малинин рассказал, как переписывают срочно историю партии. Об этом он слышал от отца. Бесчисленные памятники Сталина решено было немедленно убрать: они стояли на каждом углу, на каждой площади каждого города, каждой деревни.

- Проблема совсем непростая. За тридцать лет их столько насобачили. Целые заводы нужны, дивизии автомашин, чтобы все их быстренько свезти переработать. Там у них в руководстве не так все гладко. Разные силы тянут в разные стороны. - Малинин оборвал на полуслове, умалчивая о чем-то важном и запретном.

- Вставай, проклятьем заклейменный!.. Клеймят они его зверски. А встать он не может. Если бы встал - во глубине сибирских руд тринадцать человек на сундук мертвеца - йо-хо-хо! - и бутылка рому!.. - Сухарев демонстрировал свои познания в литературе.

Володя вспомнил Пеликана, который постоянно повторял припев из Стивенсона.

- Сейчас-то они герои, - сказал он. - А где они раньше были? Интересно, как они теперь друг другу в глаза будут смотреть? Ведь им теперь придется говорить совсем другое, чем раньше.

Савранский прошипел что-то неразборчивое, скорчив презрительную гримасу.

Володя поморщился, рывком ощутив неудовольствие: этот рыжий недомерок осмеливался считать себя умнее других.

Малинин сказал:

- Вова, ты жмешь на совесть. В политике нет совести, нет справедливости, нет жалости. Есть только выгода и целесообразность.

- Это неправда!.. Бывают подлые и жестокие политики. Как Гитлер. Но человек никогда не перестанет быть человеком, политик он, слесарь, пекарь, белый, черный, рыжий... Великан Геркулес. Или пигмей, как Сашка. - Он дважды за одну секунду сделал чувствительный выпад против Савранского. - Не имеет значения. Это - внешнее. Но главное - то, что внутри человека.

- У Сашки башка круглая, - сказал Сухарев, - как Зеркальный театр сада Эрмитаж. У него там все книги, какие он прочел. Тогда он, по теории Литова, гигант. Он перечитал, наверное, десять тысяч книг.

Савранский хихикнул польщенно и дернулся, подскочив на кровати, похожий на паяца, поневоле желая выразить свою благодарность Сухареву за похвалу.

Жалкий тип, подумал Володя, стыдясь за него, при виде такого подобострастия. Какое там десять тысяч... - он был уверен, что больше него никто не прочел книг.

- Прошлое нельзя уничтожить, - сказал Савранский, будто не было ничего, в спокойном, слегка жалостливом тоне. - Есть такая философия: все повторяется в природе. Всё-всё. И опять мы будем так сидеть и жрать финики. И Брыковский запишет на магнитофон хвастливую белиберду Далматова ночью, в темноте, а мы будем опять разрабатывать план и отвлекать его внимание, и задавать наводящие вопросы. А потом все общежитие будет набиваться в комсточетыре, чтобы послушать в его отсутствие. Под гомерический хохот будут уписиваться в штаны. А Брыковский будет прятать от Далматова эту двухчасовую бобину. И он один - среди десятков и сотен - ни о чем не будет знать и даже не догадается... Согласно этой философии, сама идея уничтожить прошлое подтверждает невозможность его уничтожить, потому что она уже возникала в прошлом. И потому что рано или поздно она снова повторится.

Володя с невольным уважением поднял на него глаза. И вздрогнул, когда Сухарев, несмущаемый жмот и полублатняга из Марьиной Рощи, неожиданно произнес:

- Всё - сон. На самом деле нас нет. Мы - только снимся сами себе. Сашка, расскажи о китайце.

- Две тысячи лет назад китайский писатель увидел во сне, что он мотылек. Живет, порхает в свое удовольствие. А когда проснулся, он не знал, кто он. Человек, который видел сон, что он мотылек, - или мотылек, которому снится, что он человек.

Володя испытывал двойственное чувство к Савранскому - презрительное, высокомерное за его трусоватое, сродни рабскому, внешнее проявление, и уважительное, чуть ли порой не восхищенное за такие вот чудные познания. Здесь ему безусловная объективность не позволяла поддаться тщеславной ревности или брезгливости, напротив, побуждала к трезвой оценке. А подсознание - далеко-далеко в щекочущей глубине - подбрасывало пристрастного перца, в связи с тем что Савранский тоже был евреем.

Ближе к вечеру в комнате стали появляться жильцы, Хабиб, Брыковский, который выглядел взъерошенным и чокнутым больше обычного, еще два студента.

Сухарев зачитал полстраничный любовный рассказ, который начинался незабываемой фразой - "Я заключен в стены Голицынского института, с тех пор, как мы расстались с тобой возле общественной уборной, ни разу не слыхал я теплого слова..."

Потом он стал забавлять публику мечтами о том, как отличиться и войти в историю.

- Все меня будут изучать, запоминать мою фамилию...

- Здóрово, - поддержал Савранский.

- Без булды? - Сухарев сверкнул прищуренным глазом. - Спрыгнуть с крыши МГУ - не подходит. Поговорят и перестанут. Вот Кремль взорвать. В книжках напишут: в таком-то году был построен, а в таком-то году таким-то взорван.

- Маньяк, новый сжигатель храма Артемиды. Скучно, скучно. - Малинин взял книжку с тумбочки и повернулся на кровати спиной к комнате, погружаясь в чтение.

- Какого еще храма Артемиды? - вопросил Сухарев. - Кремль взорвать!..

Володя ушел, недоволный собой за то, что все-таки выболтал о злобной выходке Надария в электричке и человеке из Малых Вязем. Малинин смолчал; но что-то в выражении его лица не понравилось Володе. И он ругал себя за болтливость, неспособность владеть своими порывами и мыслями - молчать.

Обидно было, что даже такой Савранский чаще умеет оставаться на высоте, а он - такой разносторонний и возвышенный, подумал он с издевкой, - сплошь и рядом попадает в унизительное положение.

Савранский вышел вместе с ним. Володя кивнул ему, и они расстались. Слишком тот тянулся к нему, добивался взаимности. Это отталкивало. Не нужен Савранский был ему. Неинтересен. Хотя... Ему хорошо было известно извращенное человеческое свойство - раскрывать сердце тем, кто плюет на тебя, кто выше тебя, или представляется выше тебя; такие люди привлекательны, но ты им безразличен. В свою очередь, они простирают руки к убегающим от них.

Но он ничего не мог поделать с своим отношением к Савранскому.

Малинин, несомненно, был значительней Сухарева. Образованней, шире. Не такой всеядный и примитивный.

Но и Малинин Юрка не отвечал каким-то требованиям Володи - он и сам затруднился бы заключить словами, - которым, по его ощущениям, интуитивно, должен был соответствовать настоящий человек.

Интересоваться общими вопросами? Политикой? Литературой? Размышлять о сплочении студентов в независимую организацию?

Или, в случае необходимости, пойти на забастовку, на баррикады?

Мысль о забастовке и баррикаде в 1956 году была поистине безрассудна.

В Петрове Борисе - в Пеликане он нашел себе полного единомышленника. У них оказалось одинаковое мироощущение, одинаковые потребности. Разница в возрасте в три года не помешала им подружиться. Более того, кто из них был младший, кто старший, сильный и слабый, - не имело значения. В каких-то случаях старший передавал знания младшему, особенно в практических вопросах, с которыми жизнь не сталкивала его прежде. Бывало, младший показывал себя инициативным и сведущим, тогда старший признавал его право на верховенство.

Упоительней всего - они могли читать друг другу свои произведения.

Не менее упоительно - у одного был к тому времени громадный жизненный опыт и требовалась внимательная аудитория; у другого был неисчерпаемый запас восторгов.

Они могли обсуждать, они могли спорить, приобретая пользу и удовольствие. Когда польза сопровождается удовольствием, а удовольствие подкреплено пользой, наступает момент неостановимого движения в одну сторону - желания еще глубже занырнуть в самые плотные слои споров и единомыслия, в то самое, что на человеческом языке называется крепкой дружбой.

Оба начали пропускать лекции, еще не задумываясь о том, куда это в будущем приведет. Много говорили о существующем строе и порядках. Никого не стеснялись, говорили открыто.

На диспуты, которые устраивались между Володей и партийным Модестом стараниями Пеликана, выпускавшего их как гладиаторов на арену и наслаждавшегося словесным боем, собирались в комнату двадцать два не только близкие друзья, но и случайные люди, например, Леондрев, Голиков, со вниманием слушающие и помалкивающие. Вскоре их присутствие сделалось привычным. Молчаливое внимание слушателей было даже и лестно. Володю и Модеста усаживали на стульях друг против друга, и они по очереди задавали вопросы и излагали каждый свои аргументы в пользу своей позиции.

20

Это незабываемое ощущение приобщения к новому большому миру.

"Пушка" - двустволка Пеликана двенадцатого калибра и патроны, которые он изготавливал сам, завешивая на аптекарских весах дробь и порох. Ружье висело на гвозде над его кроватью; но как бы принадлежало всей комнате. В любом случае, украшало ее.

Две трехкилограммовые банки красной икры, которые Пеликан привез с собою с Камчатки после зимних каникул.

Ели ложками. Столовыми.

Вот тогда Володя понял, как можно пресытиться красной икрой.

Значительней всего было знание, принесенное Пеликаном о Камчатке, о широком неведомом мире. О трехдневном морском путешествии из Хабаровска; девятисуточном путешествии поездом через всю страну. Долина гейзеров, Паратунка. Вулкан над Петропавловском. Охота камчатская. И, в сравнении с ней, охота в кубанских плавнях.

Рыба, идущая вверх по реке, через пороги, через пересохшее русло - влекомая инстинктом детородства - чтобы выполнить предназначение и погибнуть.

Патроны, "пушка". Чучела белки и коршуна в парении - на стене рядом с ней. Пеликан изготавливал чучела самостоятельно и с поразительной скоростью, каковому искусству был обучен в Ейске, где провел молодые годы, старшими товарищами. У них была компания заядлых охотников.

- Непобедимая страсть - убивать живность. - Он, перед появлением в Голицыно, пытался устроиться в Университет на биологический. Целый год работал в чучельной мастерской. Но там его метод не получил признания, был объявлен варварским. Старые мастера пришли в ужас, увидев, как лихо он потрошит животное и выворачивает наизнанку, со стороны казалось, с опасною для сохранности верхних покровов кожи быстротой.

Между тем, из жизни, из практики он обрел лучший и самый надежный способ обработки шкурок, исполнения каркаса и придания набитому ватой телу естественной позы. При этом производительность его была намного выше того, чем самоублажались "профессионалы".

Драгоценность, почти такая же как дальнобойное его ружье, - капитальный том Брема "Птицы". Иллюстрированный. Обо всех повадках, характеристиках, местах обитания, видах и подвидах.

Сам-то он получил свое прозвание в Ейске, по традиции, от товарищей за первый охотничий трофей. Чадолюбивый, как гласила легенда, бело-розовый и в своей несимметричной грациозности обаятельный Пеликан. По паспорту, от родителей, Петров Борис Ильич.

Что касается Володи, Модеста и Сорокина Славки - их имена отыскивались иным способом. Впрочем, закон предначертанности или, напротив, случайного попадания мог одинаково иметь место и в первом и во втором варианте. Ведь Борька Петров попал в свой первый день в пеликана, а не в ворону, не в утку, не в ястреба - так и Володя, по требованию честной компании назвать двух- или трехзначное число, попал на страницу Брема, занятую цесаркой: и тут же превратился в Цесарку. Задолго до этого, год назад, Модест был окрещен именем Белобрюхий Стриж, а Славка - Пикапаре.

- Ну и коль пошла такая пьянка... - Пеликан включил в игру чужака, весьма интенсивно зачастившего к ним, Голикова; тот в одно мгновение переименовался в Чомгу - существует на белом свете такая болотная птица.

А все-таки учрежденная для обитателей комнаты двадцать два новая и великая, а как же по-другому, и славная страна Песолиния была наименована не по птичьей принадлежности, а по паспортным фамилиям отцов основателей - ПЕтров, СОрокин, ЛИтов, НИколаев.

И на этом фамилии закончились. Новые имена так крепко пристали к песолинам - народ, населяющий страну Песолинию, - так крепко пристали, что вскоре и чужеземцы, то есть прочие студенты, не называли их иначе как Цесарка, Белобрюхий стриж - или сокращенно Бейстри - и Пикапаре. А Пеликан с первых дней появления в институте был известен как Пеликан.

Вот что писала газета "Солнце всходит и заходит" - центральный печатный орган Песолинии.

Страна Песолиния лежит вдали от морских границ, самая континентальная держава. Площадь 12 квадратных метров. Климат Песолинии мягкий, с приятным табачным воздухом. Строй в стране первобытно-общинный. Жители, песолины, ведут равномерный образ жизни, без войн и вражды, воспитывая себя по-спартански. Один из обычаев предписывает им, улегшись спать - или не спя вовсе, - в три часа ночи подняться, одеться в трусы и сопроводить всем народом главный свой священный сосуд - чайник - вниз, в кубовую, после чего с освященной до кипения водой вновь взойти на свою великую Родину; далее: не снимая трусов, воссесть вокруг стола и принять ту пищу, какая имеется, а за неимением оной пить чай с неослабевающим аппетитом и ликующим настроением, в случае же отсутствия чая, принимать не менее аппетитно горячую воду.

11 марта - день выдающейся важности и восторга! В обстановке засидательного и сазидательного труда песолины Земного Шара собрали 1-ый съезд Общины, на котором была учреждена могучая и великая Песолиния - страна незатухающей лампочки и поступательного движения вперед, долампочки.

Были подведены итоги НЭПа. Докладчик мужественный и храбрый песолин Пеликан отметил:

"Песолины! мы прошли широкий и короткий путь от рабовладельческого строя к первобытно-общинному.

(Бурные аплодисменты.)

Песолины! мы признали преимущество гречневой каши перед бифштексами и шницелями!

(Бурные аплодисменты, переходящие в возгласы: Да здравствует Песолиния!)

Песолины! мы давно признали горизонтальное положение наших тел государственным законом и делом чести каждого истинно песолинного патриота!

(Бурная овация, выкрики: Да здравствует Песолиния!)

Песолины!..

(Бурная овация, выкрики: Ура нашей славной Песолинии!)"

(Продолжение следует.)

Редактором газеты назначили Пеликана. Художник Пикапаре изобразил красное улыбающееся солнышко, а дальше под углом вверх шли красные же слова "Всходит и...", а затем под уклон мрачно-синее "заходит". И срисованные из Брема все четыре крылатых образа отцов-основателей: клювастый пеликан, аккуратный пикапаре, кокетливая цесарка и брюхатенький белобрюхий стриж, нимало не похожий на жилистого Модеста; но таков фатум перевоплощений. Цесарку записали зав. отделом корреспонденций, а позднее рукою непойманного диверсанта слово Цесарка было перечеркнуто и сверху простым карандашом приписано Гусарка.

Газета, очень удобно организованная на листе ватмана, оплодотворялась пришпиливанием к нему обыкновенных тетрадочных листков в клетку. Материалы все вместе или поочередно обновлялись раз в два-три-четыре дня. Со всего Земного Шара прибывали чужеземцы читать центральную газету Песолинии.

Анонс! (Хроника 20 века)

Внимание! Пикапаре в утро на 8 марта не застелил постель. Крах Второму интернационалу!

Внимание! Утром 9-го марта Белобрюхий стриж был опять пьян. Стыд и срам строителю долампочки!

Цесарка,

Сей элемент, роду неизвестного. Болен летаргическим сном. Сентиментален, не может без слез глядеть на пожираемую пищу. Склонен к творчеству. На свет не реагирует. К сему Цесарка - технолог. (Здесь приведена лишь часть помещенной в газете биографии.)

Эксцентриситет юмора

У казахского мудреца Анварбека Загинбаевича случились в жизни только две ошибки:

1)Когда он родился.

2)И... когда подумал, что Цесарка механик.

Пеликан,

Обладает нерегулярным темпераментом. Мяса и женщин! - его основной лозунг. Смог поднатужиться и сочинить Гимн Великой Песолинии. Наград не имеет. Имеет привычку вставать рано утром, зато спит целый день. Ленив - но деятелен. Его заветная мечта - стать диктатором Камчатки. Тренируется в более мелких масштабах. Известен в народе явлением на танцах в пьяном виде и в огромных ботфортах, за отвороты которых стряхивает пепел. Гостеприимен. Убивает невинных галок и ворон из пушки через форточку, не выходя из дому. Шахматист. Механик. Любит сладкое, кило варенья сожрет в один прием (запротоколировано). Упрям, покладист. Смешлив, серьезен, угрюм - но переменчив. Мочится членораздельно. На всех.

Гимн Песолинии исполнялся на мотив "Славное море - священный Байкал", имел четыре куплета, шестнадцать строк и начинался:

Славная наша страна песолин...

Славный наш строй первобытно-общинный...

Заканчивался:

Нашей свободой мы всех победим...

Мощны, сильны Песолинии дети...

Мы нерушимо навеки стоим...

Самый великий народ на планете!..

Каждую ночь они, действительно, в три часа поднимались и в трусах шли вниз по лестнице, громыхая тяжелыми ботинками на босу ногу. Редкие встречные смотрели на них и смеялись. Вахтерша, давясь от смеха и отворачиваясь, махала руками.

- Самые оригинальные в общежитии люди! - сказал Володя, уплетая хлеб с колбасой и запивая чаем.

- Самые оригинальные! - обрадованно подхватил Модест.

Они поели и снова улеглись спать.

Но Пикапаре через неделю такой жизни охладел к затее. Он занимался, посещал семинары и лекции.

Он не хотел ночью перебивать сон.

Модест учился на вечернем отделении, при этом, работая в две смены, по-настоящему, по-взрослому, в институт попадал только через неделю - когда работал с утра. Вскоре он окончательно запутался с учебой, с хвостами и прогулами. Перестал интересоваться учебой. Приходил только ночевать, по целым дням проводя в Москве на работе.

Купил себе что-то из одежды.

Мог, наконец, питаться - пусть скупо, в студенческой или рабочей столовой, но два-три раза в день ел горячую пищу.

В этом возрасте ему не хватало женской близости. Но как-то не получалось ни с кем, он зажимался, угловато и неумело, невпопад произносил слова. Словно чего-то ждал.

Володе жалко становилось его. Этот угрюмый очкарик - справедливый, беспредельно честный, узкий: член партии с младых ногтей, - внушал симпатию.

И каждый жил сам по себе.

Володя не понимал его детдомовской неприкаянности. О чем много сожалел спустя годы.

Пеликанова пушка послужила ему однажды причиной не то чтобы сурового, но запомнившегося навсегда урока.

Приехал погостить с ночевкой Ромка Циркович, штангист мастер спорта, перешагнувший из Голицына в Бауманское училище. Может быть, он был среднего роста, но из-за квадратности казался приземистым. Энергичным, подвижным - и туповатым обрубком. Володя не без интереса присматривался к экзотическому минскому еврею, вовсе выпадающему из общепринятого стереотипного представления об умненьких, хитреньких и трусливых жидовинах.

В первый вечер за выпивкой почти не разговаривали напрямую друг с другом.

Но Володя по каким-то неуловимым признакам чутьем угадал внимание к своей особе, исходящее от Цирковича. Возможно, Пеликан передал ему какие-то благоприятные сведения, что-то он, видимо, знал, что возбудило его любопытство. А впрочем, неважно, Володя мысленно отмахнулся и продолжал участвовать в общем разговоре, мало заботясь о Цирковиче. Чуть-чуть позволяя заметить себе, как все же приятно внимание последнего.

На другой день они оказались в комнате одни. Циркович сидел на кровати Модеста, а Володя - напротив него на своей кровати, к слову, бывшей кровати Цирковича.

Говорили о пустяках.

- Я шарахнул в нее с пяти метров, - Циркович показал руками, - малюсенькая такая синичка. Жахнул в нее. А она сидит на дереве жива и здорова, только ошарашенная от грохота. Схватил ее живьем. Принес в комнату. На следующий день комната превратилась в курятник: всюду был птичий помет. Тогда мы взяли ее и выкинули, привязав к ноге бумажку - "изгнана из ком. 22 за нечистоплотность"... - Коричневатые его глаза, себе на уме, улыбнулись сдержанно, лицо осталось невозмутимым. Он продолжал: - Купили ящик пива. Когда выпили, поставили в шкаф среди пустых бутылок одну закупоренную; в нее помочился Пеликан. Один тип хлебнул. Потом всю ночь рот полоскал. Остался лишний стакан молока - чистое, хорошее молоко - все напились, не хотели больше. Предлагали как порядочным, никто не стал пить. Боялись. Бутылку пива помнили...

Он вдруг прервал себя на полслове. Будто подброшенный пружиной, легко спрыгнул с кровати. Вот только что он с удовольствием рассказывал, весело, по-доброму поглядывая на Володю.

Пока он рассказывал, Володя снял со стены двустволку, переломил ее, снова закрыл, увидев то, что и должно было увидеть - пустые стволы. Поиграл прицелом, направив в окно на дальнее дерево, потом на лампочку, на угол комнаты, на Цирковича...

Циркович бросился к нему, вырвал ружье, отшвырнул. Одной рукой схватил за шею, железным нажатием пригнул Володю вниз, лицом к кровати, а другим кулаком нанес три-четыре резких, чувствительных удара по затылку, по спине, по ребрам.

Оттолкнул.

Ушел, почти не разжимая рта бросил жестко:

-  Не целься никогда в человека.

Боль была по-настоящему чувствительная. Обида, гордость, поднявшись, тотчас же и угасли - Володе снизошло осознание безумия, безнадежности попытки отомстить.

Сразиться с Цирковичем было то же самое, что броситься с кулаками на одетый в броню танк, или преградить дорогу поезду.

Он смирился.

С Пеликаном дважды - здесь, в Голицыно, и второй раз на Вычегде, в Коряжме, - заканчивалось дракой. Быстрой, молниеносной, и все улаживалось тут же, как ни в чем не бывало. Он не держал зла, Пеликан тоже. Через несколько минут забывали и о драке, и о ее причине.

21

Зимой в сугробах снега, на берегу Голицынского пруда, две крупные собаки резвились, гонялись одна за другой.

Кувыркались в снегу.

Играли, жизнерадостно блестя глазами. Морды их улыбались.

Володя стоял и смотрел. Невозможно было оторваться от зрелища прыжков, изящных поворотов, зарывания в снег и бросков и возвратов этих двух веселых, дружных псов.

Если одна собака мчалась прочь, устав от возни, вторая гналась за ней, не отставала. Потом они менялись ролями. Падали навзничь. Та, что сверху, открывала широко и якобы угрожающе клыкастую свою пасть.

Грациозные прыжки, изгибы хвостатых тел, безудержная энергия - все это вызывало ощущение абсолютной жизненной гармонии. Праздник жизни, прекрасной, бестревожной, очаровывал.

Володя запомнил и позднее узнал этих собак, которые ни разу больше не возобновляли своей игры, своего знакомства, поодиночке пробегая каждая своей дорогой. То в одном, то в другом углу поселка попадалась какая-нибудь из них. Позади столовой, там, где была дверь из кухни и порой валялись на земле отбросы, собака, ухватившая кость, скалила зубы и всерьез рычала на опоздавшую конкурентку, бегущую на запах и хруст разгрызаемой кости.

22

- Модест, ты с твоей партией всю страну задавили. Ни свободы слова, ни свободы печати. Все ложь, одна пропаганда.

- А какая тебе свобода нужна? Свободы вообще никакой нет, она выдумана буржуями, чтобы таких, как ты, идейно неустойчивых малолеток с толку сбивать.

- Ты-то сам такой старый, что у тебя мозги затвердели, и не шевелятся. Я тебе русским языком задаю вопрос: зачем в тридцать втором году нарочно устроили голод на Украине и несколько миллионов человек умерли? без войны, без эпидемии? Просто окружили войсками, никого не выпускали, не впускали. Женщины, дети, старики. Пухли от голода и помирали.

- А ты откуда знаешь про это? Ложь всё. На партию ложь.

- Если ты отрицаешь очевидный факт...

- Где он? кому он очевиден?

- ...В докладе Хрущева на двадцатом съезде сказано... Если ты отрицаешь - ты лжец. А твоя хваленая большевицкая партия от основания - лжица.

- Хе-хе... Цесарка, - сказал Пеликан, - новое слово придумал.

- А что? Жрец - жрица. Лжец - лжица. - Володя хмуро покосился на Модеста. Выпито было немного, но все были навеселе, и при этом сидели, спокойно расслабленные; Пеликан любезничал с Александрой, Голиков и Ревенко лениво переговаривались в час по чайной ложке о какой-то своей никчемной ерунде, могущей интересовать технологов второкурсников, и безумно раздражали Володю своим равнодушием. Славка Сорокин читал учебник по сопромату. Циркович Ромка просто сидел и молчал, изредка усмехаясь каким-то наблюдениям и мыслям. Володя, прицепляясь к Модесту и не умея остановиться, очень был недоволен собственной болтливостью: его несло вперед, так что он не успевал осмыслить и практически воспользоваться оживающим внутри и растаивающим недовольством. - Он ускользает от ответа, - показал он Пеликану на Модеста. - Железный староста, а скользкий. Склизкий. Осклизлый. Ускользающий. Тоже мне железный староста !..

- Нет. Ты не ругайся, - сказал Пеликан. - Ты ему докажи неправоту.

- Да у него всё буржуи, и всё клевета на партию!.. Ни тридцать седьмого года не было. Ни пыток. Ни заградительных отрядов в войну...

- Клевета. Пропаганда антисоветчиков, - прокаркал Модест.

- Ну, я бы еще мог его понять, если бы он греб лопатой! Сидел бы в райкоме или обкоме и греб лопатой. Но он сам тощий и жилистый, как вобла!.. - Володя заметил, что Голиков внимательно прислушивается к его словам, по видимости беседуя с Валей Ревенко.

- По тридцать седьмому году осудим его. Условно, - рассмеялся Пеликан, - как члена...

Воодушевленный вниманием, Володя продолжал, обращаясь к Модесту:

- Но все равно я не могу пытками объяснить, почему они молчали все? Без единого исключения!.. Как они позволили так унизить себя? Чем их заставили? Почему ни один! - из сотен и сотен несгибаемых, пламенных в недавнем прошлом бойцов не встал, не крикнул хоть слово? Ведь процессы были открытые...

- Пытки? - произнес Пеликан.

- Лекарства? - спросила Александра.

- Но тогда хоть один нарушил бы этот спектакль!.. Я думаю, там все были не они.

- Как так, Цесарка?

- Подставные актеры. Спектакль. Больше ничем не могу объяснить. Я читал стенограмму правотроцкистского блока тридцать восьмого года... Удивительно, книжка такая: полная стенограмма. Прямо и не скажешь ничего - демократия... Какой идиот мог бы поверить в эти чудовищные, надуманные, фарсовые обвинения и признания!..

Володя обвел глазами присутствующих. За исключением Голикова, который делал вид, что не смотрит на него, не слушает, не интересуется, - остальные были увлечены своими занятиями, и он отчетливо видел их равнодушие, их безразличие. С раздражением подумал, что им наплевать на его проблемы. И тут же ощутил дикое раздражение против самого себя; сделалось стыдно за свое возбуждение, так стыдно, что почувствовал физическую боль в сердце. К концу весны пришли сообщения о студенческих волнениях в Варшаве, в Праге. Но в Голицыно царило равнодушие. Отсутствовал какой бы то ни было общественный интерес. Все было тихо и спокойно, настроения свободолюбия были чужды здешней публике.

Володя мысленно ругал себя за свою болтливость. "Перед кем я мечу бисер?" Он клялся, что это теперь в последний раз! Никогда в будущем, никогда он не позволит себе увлечься и изойти словесным поносом!

Впрочем, подобные клятвы он давал не впервые.

Наедине с Пеликаном они много обсуждали и спорили. У них было взаимопонимание. Но Пеликан умел на людях сохранять спокойствие и, в отличие от него, по первому зуду не выворачиваться наизнанку.

Им наплевать на главное, подумал Володя, на самое настоящее, а мне наплевать на них! что они думают обо мне и как я выгляжу - плевать!..

И в этот момент на него тоже снизошло спокойствие и облегчение. Как будто тяжелая глыба свалилась с плеч и он без помехи вздохнул, разжимаясь и освобождаясь от напряжения.

Пеликан, следивший за переменами в его настроении, отчетливо отражавшимися на его лице, сказал примирительно:

- Ладно, Цес, не давай себе злиться. Это нехорошо - злиться.

- А я и не злюсь, - спокойно ответил Володя.

- Вот и хорошо. Я очень рад. Мы с тобой поговорим. После... потом - не сейчас.

- Да плевать. Не о чем говорить. - С независимым видом Володя передернул плечом, встав из-за стола. - Одно я твердо уяснил: революцию делать надо не со студентами. Бесполезно. Самая у нас в стране инертная масса. Надо ехать из Москвы в народ. Только вместе с рабочим классом можно будет что-то сделать.

Ревенко присвистнул. Модест изобразил глухонемого. Голиков прямо и словно бы с веселым любопытством смотрел в лицо Володе.

Пеликан улыбался молча.

- Достаточно нам революций, - негромко сказала Александра. - Экий ты революционер.

- Пелик, а ты как думаешь? - хитро спросил Володя.

Удивительно он умел молчать. Если не хотел говорить, он мог надеть на лицо любое выражение и невозмутимо и спокойно смотреть на человека, будто на неодушевленный предмет.

- Пелик...

- Вова, - опять вмешалась Александра, - с чего ты вздумал устраивать революции?

- Ну, надо же переделать, разломать и переделать негодное устройство!.. - Ему была настолько хорошо понятна порочность и необходимость переустройства государственного порядка, что только диву можно было даться, почему другие не понимают этого. - Нельзя мириться с фальшью и обманом. Пишут одно - а на деле во всем другое. И выборы... и свобода демонстраций... И равенство...

- И ты хочешь с помощью революции исправить?..

- Конечно!

- Как же ты мало знаешь еще, - с сожалением, без малейшего вызова сказала Александра. - Никогда революции ничего не могут улучшить в жизни людей. Переделать, в первую очередь, нужно себя... Мысль сильнее оказывает воздействие, чем поступок. Злая мысль или настроение долго живут, и распространяют зло на других.

- Ты имеешь в виду, если ее высказать, а его проявить, что-то сделать по настроению?

- Нет, нет. Не обязательно делать. Достаточно подумать. Почувствовать. О добром подумал - оно тут же идет наверх; о злом - тоже идет наверх. И оно долговечно там.

- Как так?

- Так. Главное, повстречаться человеку с своей душой и... слиться с ней всем своим поведением. Каждым взглядом и чувством и мыслью.

Он не понял ее. Он, действительно, так мало еще знал, что принял ее слова за обыкновенный лозунг. Десятилетия протекли, пока он созрел и сам взошел на вершину понимания, и тогда по-новому вспомнил слова Александры; но он не забывал и прежде, хотя глубинный их смысл был скрыт от него.

- Кошмарно, что ты с твоими знаниями ничего не понимаешь!.. Не видишь, какое оно болото вокруг, вот сейчас именно - перед нами, а не сто пятьдесят лет назад!.. Кошмар! Кошмар! - закричал он с надрывом, почти с истерикой, заставив вздрогнуть и отпрянуть всех, покрутился на пятачке, места не было ему, чтобы выплеснуть энергию, и хлопнув дверью выбежал вон из комнаты.

- Ну, трепло, - пробурчал Ревенко. - Нарывается на... Трепло. Пустобрех.

- Пеликан так не считает. - Голиков внимательно посмотрел на каждого из присутствующих, и все увидели, как правый глаз его задергался, заплыл покрасневшим верхним веком, он зажал его ладонью и так держал, другой рукою теребя ухо, чтобы любой ценой справиться с возникшей нервностью, сохранить равновесие. - Надо признать, Литов во многом прав. А может, во всем прав. Ведь так? - Он помолчал. Никто не отозвался на его слова; напряженная тишина воцарилась в комнате. - Прав он, конечно, - советская власть несовершенна. Разве это советская власть? одно название... Смешно... Как ты думаешь, Пелик? Согласен с нами?..

- А чего было-то? - спросил Модест, беря в рот папиросу и доставая из кармана очки. - Я, понимаешь, тут без очков ничего не слышу. - И он надел очки и зажег спичку - все одновременно - демонстрируя полнейшую невинность.

Циркович перехватил взгляд Голикова, как тот цепко присматривается к Пеликану, придерживая ладонью правый глаз, - и усмехнулся своему какому-то затаенному выводу.

Неожиданно Пеликан расхохотался, от души громко и раскатисто.

Сорокин Славка поднял голову от учебника.

- А как думаете, черти, - спросил Пеликан, - кто получится, если скрестить Чомгу и Цесарку?.. Только тихо, - давясь от смеха, попросил он, - Цесарка услышит - посворачивает нам шеи: я его боюсь и уважаю. Я его уважаю, слышишь, Чомга!.. - Он произнес серьезным и вдруг суровым тоном, негромко, веско: - Чомга, в душу, в печень, в селезень мать! ты к нам не смей ходить, Чомга. Как это я, дурак недоделанный, в славную нашу Песолинию такого индюка, как ты, записал? "А зимородок сидел на ветке и плакал горючими слезами". Ну, это я себя цитирую...

Александра скромно помалкивала, отодвинувшись чуть назад, к стене, и предоставив мужчинам выяснять отношения.

А дальше молниеносно произошло следующее. Голиков поднялся к выходу. Но в дверях внезапно обернулся и произнес злое и обидное слово про охотничьи сапоги Пеликана, про его авторитет и про то, как большинство студентов ополчается против него. Циркович было ринулся, но Пеликан удержал его.

- Пусть брешет, - сказал Пеликан. - Ты тоже заметил, Ромка?

- Я его проучу, - сказал Циркович.

- Чего заметили? - спросил Модест.

В этот момент Голиков подскочил к столу, и два стакана с чаем выплеснулись в лицо Петрову и Цирковичу.

Он побежал за дверь.

Все, не исключая Славки, бросились за ним.

Голиков выскочил на лестничную площадку. Тут он столкнулся с Володей, возвращающимся в комнату. По инерции, а может быть, в силу предыдущего побуждения, Голиков боднул его головой в грудь, Володю отбросило на перила. Издав протяжный, на высокой ноте, крик - нечто разгульное, так кричат упившиеся в стельку обормоты, лезущие в драку, - Голиков схватил Володю за шею, пригнул и стал наносить удары кулаком по голове, по лицу.

Неожиданное нападение на пороге собственной комнаты ошеломило Володю.

Он не сразу сообразил начать отбиваться.

Но все закончилось через считанные мгновенья. По пятам за взбесившимся Голиковым бежали Пеликан и Циркович, уже тянули руки к нему.

Голиков отпустил Володю, толкнув его навстречу преследователям, скатился по лестнице вниз, на первый этаж, и заперся в умывальнике.

Володя, радуясь подоспевшей выручке, закричал:

- Пелик!.. Пелик!.. Не трогай его - он один...

- Круто сгрубил, хамло, - пробегая, крикнул Славка. - Пеликан его в гроб загонит.

Володя побежал вслед за ними, представляя в ужасе, как могучий Пеликан и железный Циркович, и еще Модест и Славка - вчетвером набрасываются и забивают одного. Омерзительного кретина - но вчетвером одного!

23

Он, без преувеличения, был омерзителен. Володя знал и не удивился, когда догоняющий Голикова Циркович рычал на бегу:

- Стукач!.. Сраный стукач!.. Убью!..

Володя сам рассказал обо всем Пеликану - и историю с Лосевым, и главные приметы, показывающие включение Голикова в "работу".

Пеликан, конечно, пересказал Цирковичу.

Володю - под величайшим секретом - предупредил Райнхард Файге, немец. Тот самый Райнхард, которого Володя спас от контролера в электричке.

И нервный тик в глазу, и теребленье уха, как средство сбалансировать свое самочувствие, - таковы были главные приметы главной деятельности психически неуравновешенного стукача, притворяющегося на людях, что он с ними, в их компании разделяет общее настроение и общие интересы.

Самая же главная улика заключена была в форме и содержании разговоров, затеваемых Голиковым. Основной принцип сводился к формуле - подкупающе откровенный критицизм, затем вопрос: "А ты как думаешь?" А дальше сиди, слушай и подправляй в нужном направлении.

Таким простейшим способом Голиков смог разговорить Лосева, с которым жили в одной комнате, и тот наивно выболтал, что и где у него, о чем думает, чем интересуется.

- Даже при ней нельзя говорить... Через нее подслушивают. - Лосев с улыбкой указал Голикову, Райнхарду и поляку Кшиштофу на включенную лампочку под потолком. - Тс-с... Молчок...

Тем не менее он достал из тумбочки и показал Голикову запрещенную книгу воспоминаний Мартова, лидера меньшевиков, изданную в начале двадцатых годов. Потолковали о книге. В один прекрасный день пришли люди в штатском, все обыскали в комнате, на глазах испуганного немца и поляка, перерыли также их вещи.

Приказали о случившемся не распространяться.

Все-таки сообщили о Лосеве, что забирают его в сумасшедший дом.

- Тихое помешательство... трудный случай...

Когда его уводили, Лосев улыбался растерянной и тихой улыбкой.

24

- Цесарка, шутить вздумал в присутствии этой сволочи... Все к лучшему - он себя разоблачил. Но зачем тебе надо было подставлять себя? И других?..

- Заложит, и еще накрутит с три короба - чего было, и чего не было, - сказал Циркович.

- Плевать! - Володя пропустил мимо упрек Пеликана. Ему было стыдно, он ненавидел свое ехидство! "Пелик, а ты как думаешь?" Не должен он был шутки ради произносить наводящий вопрос стукача. Но глупость приятелей, их равнодушие разозлили его...

- Да-а... - Валя Ревенко стукнул ногой в запертую дверь умывальника.

Петров, Сорокин, Николаев и Володя Литов - сплоченная четверка. Циркович на правах старого приятеля.

Но Ревенко был чужак, посторонний, - а держался вальяжно и уверенно, будто равный.

- Да-а... - Он уставился на дверь. - Смылся от нас. Ломать ее?..

Пеликан осматривал дверную коробку, незастекленную дыру над дверью, высоко под потолком.

- Не трогай его, - Володя дернул его за рукав, - он дурак, он психопат, жертва аборта. Он - один. Мы не судьи и не палачи!.. Пеликан, уйдем.

- Он - подонок! - со злостью произнес Циркович. - Схамил - должен ответить.

- Тем более. Уйдем, пускай провалится к черту!..

Циркович с разинутым ртом застыл, разгневанный и сбитый с толку, поднял кулаки:

- Что тем более?!

- Ромка. Шутка у дурных технологов... Не отвлекайся. Становись, я влезу к тебе на плечи.

Пеликан с помощью Модеста полез на Цирковича, тот слегка покачнулся, и они приткнулись к двери. Циркович - носом, потому что держал Пеликана за ноги.

- Переживаешь? - спросил Сорокин у Володи. - Есть из-за кого...

- Не понять тебе. Ненавижу добивание!.. Драка. На равных. Да!.. А четверо на одного - несправедливо. Подло!..

- Ну, ладно, не до смерти убьют твоего дегенератика. Так, зашибем маленько.

- Он такой же мой, как твой! Да я сам ему нос набью! Встречу...

Славка смерил его взглядом и усмехнулся:

- М-да... Ну, над ним тебе непросто будет взять верх: он довольно мускулистый.

Володя отмахнулся небрежно и с рассерженным видом, последнее оттого что чувствовал справедливость его слов.

Он ощущал какую-то слабость внутри себя, беспомощность. Товарищи вызывали у него раздражение и злость. Они не понимали его и не думали, как он думал и хотел, чтобы думали они.

Тем временем Пеликан перевесился внутрь отверстия над дверью и ручкой веника старался откинуть крючок, запирающий дверь. С той стороны были слышны крики Голикова, который ругался и вопил, что не боится никого, что всем отомстит. И целился палкой от щетки Пеликану по рукам и по голове.

Пеликан отбивался из неудобного положения, сквозь зубы тоже отвечая ругательствами.

- Ты погляди, он бьет Пелика!.. Защитник нашелся, - Модест прошипел по адресу Володи.

Славка рассмеялся.

Циркович прокричал натужно, стоя под Пеликаном:

- Слезай!.. Пусти меня! я пролезу туда!.. Пеликан, слезай!

Подошел студент с полотенцем через плечо, потом еще двое. В коридоре, вокруг двери в умывальник, начали собираться люди.

- Чего тут случилось?

- Это Петров, что ли?.. Борька, кто там засел?

- Дверь вышибем...

Подходили доброжелательные зрители: в общежитии все знали Пеликана.

Володя в толпе увидел обитателей когда-то комсточетыре - Сухарева, Малинина, конопато-рыжего Савранского, Старика-художника, верующего тихоню Кирю Смирнова. Дальше по коридору замаячил длинноносый профиль Джона. Рядом с Малининым мелькнуло лицо Надария, но затем оно словно испарилось - без сомнения, не место им было рядом.

Через некоторое время, когда Володя посмотрел в ту сторону, он не увидел и Малинина. Его потянуло к прежней компании: здесь предстояло все противное. Он пошел к ним, но они заспешили почему-то вглубь коридора, отдалялись. Володя вошел в комнату. Сухарев и Старик наклонились над кем-то, лежащим на полу.

- Где?.. Где?.. - спрашивал Сухарев.

- Вяземовские... Юрку... добивают... - Это был Круглый, еле ворочающий языком, пьяный вдрызг.

Приполз? Отпустили? подумал Володя. Что-то тут было не так, не вязалось одно с другим.

- Где? - Сухарев и Женька-Старик наклонились над ним, трясли за плечи, не позволяя спать.

- Там... Ли... Ллип-пы... - Круглый лыка не вязал.

- Говори, где? - Старик влепил ему затрещину.

- Клу... за клуб-ом... Лли... пы-пы... пы...

- Липовый бор! - Савранский ошалело смотрел на ставшие жесткими лица Сухарева, Старика, Далматова.

- Бежим! - воскликнул Володя. - Быстрее!

- Втащим его на кровать? - предложил Киря.

- Грохнулся - пусть спит!.. К чертям!.. - Сухарев рванулся к двери.

Снаружи их обдало вечерней прохладой. Весенней свежей сыростью. Темно было, без луны, без звезд; низкими облаками заволокло небо.

Муторное и вместе радостное и обостренное чувство обняло душу. Володя на бегу узнавал очертания местности, потому что ежедневно они по меньшей мере дважды проходили дорогой к клубу, там были лекции. А сердце ныло: он помнил, что Малинин с самого начала попал в зловещую мешанину по его вине: Надарий и вяземовские ублюдки могли бы попросту не знать о существовании Малинина.

25

Они приблизились к толпе вяземовских.

Те словно бы ждали их. Рядом с огромным стволом дерева, в ночной тьме - вяземовские могли быть замечены только лишь по еще более насыщенной, будто сгустившейся черноте.

Вяземовские стояли молча и ждали. Если не знать об их существовании, легко было бы пробежать мимо, не заподозрив присутствия дюжины стучащих сердец, вздымающихся грудных клеток, излучающих энергию тел.

Морозом продрало по коже от странной тишины, ни возни не было, ни звука ударов.

- Юрку не вижу, - вполголоса произнес Старик.

Зловещая тишина и неподвижность.

Володя почувствовал, как у него и у всех них блестят и напрягаются глаза, в попытке увидеть и отыскать какую-нибудь примету, какой-нибудь штрих присутствия Малинина Юрки.

Среди девяти человек, прибежавших из общежития, помимо хлюпиков и пацифистов, как Савранский или Киря Смирнов, совершенно бесполезных в драке, но создающих видимость количества и к чести их не устоявших перед призывом долга и бросившихся вместе с другими на спасение товарища, - были внешне крупные и в темноте внушительные зануда Брыковский и немец Райнхард Файге, последний - редкая туша.

Но был также Сухарев, был Старик Женька.

И, наконец, жлоб Далматов. Вот только сейчас Володя осознал, какая неоценимая польза бывает от тупой и неразумной силы - если она направлена в нужную сторону. Далматов без промедления вошел в толпу, расталкивая плечами, как входят в речную воду, без внутреннего трепета и не ожидая противодействия. Одного вяземовского, выше других и массивнее, заступившего ему дорогу, он отстранил, не замедляя движения. Но тот упорствовал, снова вырос ему на пути. Далматов без замаха нанес как кувалдой удар железным кулаком в грудь - не в лицо даже - тот рухнул на землю.

- Куда Юрку девали! - Он наклонился. Поверженный ответил хриплым ругательством. Далматов протянул руку. Вскрикнул Сухарев, пытаясь захватить удар, - не успел: сзади Далматову на голову опустился немалых размеров булыжник, зажатый пальцами. Голова далматовская уцелела, сам он как будто отмахнулся рукой, словно от комара; но в следующую секунду анестезия сработала - он пошатнулся. Несколько человек навалились на него.

Еще двое бросились на Сухарева.

Хрипатый, почувствовав свободу, вскочил с земли и за неимением другой цели схватился с Володей. В это время Старик, тщедушные Савранский и Киря вместе с Брыковским отбивались, окруженные превосходящим числом врагов. С ними оказался Райнхард, темпераментно подпрыгивающий, визгливо восклицающий не по-русски и стремящийся прорваться на выручку Володе, которого более сильный противник забил, загнал в защиту.

Их было больше, и они были сильнее. Старик работал кулаками, не позволяя расчленить свою маленькую армию, всматривался, насколько позволяли обстоятельства, - но нет, институтских не было видно, кругом всё были чужие лица. Главное, он понимал, не дать завалить себя. И желательно Володю и Сухарева, и Далматова притянуть в общую группу, либо переместиться ближе к ним, и таким способом слиться, чтобы образовалось единое ядро.

Поэтому он не хотел отпустить Райнхарда.

Но темпераментный немец прыгал как кузнечик, несмотря на габариты, и наконец выпрыгнул в самый круг врагов, и там они окружили его, связав его движения.

Всех институтских разбили на отдельные островки, терпящие поражение. Один Далматов, кажется, поднялся, смахнул с себя кучу-малу; но ему не давали вырваться.

Хрипатый, словно в спортивном зале на тренировке, методично бил кулаками по Володе как по мешку с песком.

Володя делал попытки разогнуться, ответить ударом - но всякий раз был отброшен в защиту.

Бесследное исчезновение Малинина вызывало тревогу.

Он боялся удара булыжником, понимая, что полностью беззащитен, вяземовские могут свалить его на землю, забить ногами, он во власти у них. Он ничего не видел, не знал, где остальные, кто где, - ничего не соображал. Только защищался, закрывал голову, лицо, живот, и сколько над ним врагов - ничего не знал.

Как вдруг какие-то крики раздались рядом. Знакомый голос. Он еще стоял в полусогнутом положении, и не сразу заметил, что больше не чувствует ударов.

- Ну-ка, покажи. Руки, ноги целы? - Кто-то бережно разнимал его ладони, заглядывая в лицо. Володя крикнул громко из сердца, засмеялся от внезапного радостного чувства - Пеликан! - Ну, ничего, ничего... Ничего, Цес, - потеплевшим взволнованным голосом повторял, будто отстраняя неприятности: - Ничего, железно... - И, резко повернувшись, ткнул пальцем в хрипатого: - Вы нам отдайте человека - живого или мертвого!.. Лично ты отвечаешь!..

Теперь вяземовские сбились в кучу, окруженные превосходящим количеством институтских.

- Он убежал, - сказал хрипатый.

- Куда?

- Туда. - Хрипатый махнул рукой неопределенно, в сторону шоссе.

- Врешь, собака.

- Гадом быть! Он побежал, и хрен с ним... Мы тебя ждали.

- Мы будем биться. Вдвоем с тобой, - сказал Пеликан. - Ты зверовал над моим другом. Никто не лезьте.

- Пелик... Пелик... - Модест и Циркович пробовали вмешаться. Далматов выскочил, требуя хрипатого себе.

- Нет! Не лезьте никто... - Пеликан вдруг обратился к Володе: - Цес, я его не тронул! Я не тронул его, слышишь? Цес!..

- Да. - Володя едва не расплакался от счастья.

На берегу пруда развели огромный костер, уселись, не смешиваясь между собой, обе группы, одинаково умиротворенные, оттого что большая война закончилась. И те и те чувствовали облегчение. Пеликан и хрипатый сняли верхнюю одежду, остались в рубашках. Всполохи пламени высоко улетали в небо, ярко освещенная поляна и могучие, как гладиаторы, бойцы на ней приводили на память картины древнего мира, что-то варварское, доисторическое и непонятно почему завораживающе прекрасное. Пламя металось ярко, еще ярче. Удары обнаженных кулаков. Кровь полилась. Крики поддержки. Разочарования. Пеликан побеждает. Но бой - непредсказуемый. Случай, удача, малейшая оплошность.

Но вот хрипатый откачнулся назад и упал. Встал, опять упал.

Всё.

Пеликан - победитель. Ура-а! кричат институтские. Обида, унижение вяземовских могут бросить их в рискованную схватку.

- Ты правду сказал, что наш человек живой и целый? - спрашивает Пеликан.

- Я сказал... сказал, что он не нужен нам. - Хрипатый сидит на земле, утирая кровь и зачем-то крутя одно, а потом другое ухо. - Тебя ждали, понял? А теперь, раз поскольку такое дело, - честь честью - деньги должны твои быть. Может, половина? - унылым тоном спрашивает он. - Половина вам, и половина нам? Деньги...

- Да катись ты с твоими деньгами! - Пеликан добавил камчатско-охотничье выражение - под веселый хохот недавних врагов, покоренных замысловатым лексиконом, или неразумной щедростью, - оделся, и вся компания двинула к институту, оставив вяземовских у догорающего костра. - Ну, на этом конец. Больше драк не будет - никаких больше механиков, технологов, никаких идиотов Гордуладзе... Хотя предупреждаю, братцы. Вяземовские не полезут, но по одному попадаться не советую - учинят озорство. Натуре не прикажешь...

26

Через несколько дней поздним вечером в комнате двадцать два горела настольная лампа под зеленым абажуром.

Из приемника лилась негромкая джазовая мелодия - фортепьяно, контрабас и ударник: приветливые, благодушные ритмы, бодрящие, но не ранящие слух, для человека, занятого своими мыслями, совсем его не тревожащие.

Иногда звучало короткое сообщение на английском, и опять продолжалась музыка. Передавала радиостанция из Танжера на средних волнах.

- Почему наше радио круглые сутки долбит идейные, воспитательные тексты, а музыки совсем чуть-чуть? А у них - наоборот? круглосуточно музыка?

- Позвони спроси у Хрущева, - усмехнулся Пеликан. - А что, Пика (сокращенно от Пикапаре), идею подал. Давай письмо Хрущеву напишем.

- С Цесаркой пиши. Вы - писатели, - не без ехидства произнес Сорокин Славка.

- Тс-с... - Пеликан показал на Володю, который сидел тут же, за обеденным столом, и водил пером по бумаге, перекладывая листки, заглядывая в предыдущие и снова торопливо устремляя руку с пером вперед, строчка за строчкой. Он не обращал на них внимания, не замечал их. Пеликан и Сорокин пили пустой чай и курили. Модест спал на своей кровати, накрывшись с головой: завтра он должен был рано вставать и ехать на работу. Пеликан поднял торжественно палец кверху. - Он - творит; имен не называем, чтобы не прервать вдохновение. Тебе, Пика, не дано понять.

- Где нам, серым? То-то вы сегодня из Москвы привезли по пачке вашей пачкотни. Опять не взяли?

- Ну, что тебе сказать? - нахмурился Пеликан. - Откуда знаешь ты?

- Все видим, все знаем. Зря время тратите: жалко глядеть на вас.

- Болван!

- Зато сессию сдам железно и на третий курс перейду... Третий курс - считай, дело в шляпе. Поглядим через пару лет, кто из нас болван. Как бы тебе пожалеть не пришлось.

- Я что? Я и на рыбный промысел наймусь. А Цесарка - он настоящий писатель.

Сорокин хмыкнул презрительно.

- Лягу я лучше спать, - сказал он. - А помнишь, как вломились в умывальник, а Голиков влез в угол, присел, как будто в штаны наложил, руками обхватил голову... Я думал, ты его укокошишь... Ну, если хотел перед Вовкой порисоваться, уйдешь, но хотя бы Цирковичу свободу дашь...

- Да перестань!.. Тошно глядеть было.

- А когда дверь открывал - чего кричал?

- Так то до того было.

- Не понимаю я тебя.

- Не дано тебе, Пика. Нет.

- Славка - он четко знает, - произнес вдруг Володя, - что хорошо, а что плохо. Для него лично. Леондревы, они все четко знают...

- Ну, Леондрев - он твой друг.

- Отдаю его тебе полностью.

- Ходит сюда с Голиковым...

- Ходили - теперь уж Голиков не придет. Папочка у Леондрева то ли партийная, то ли профсоюзная шишка. Воспитание!.. он на сто лет вперед спланировал. И как с тоски не захиреть. Повторять чужой путь... миллион раз уже пройдено. Миллионы людей прошли - и ты вслед за ними. Смерть!.. Хуже смерти!.. Принципы вас не интересуют - один принцип у вас, только один. Выгода!.. Стало быть, это мы беспринципные, у нас много принципов. А вы принципиальные!..

- Да ну тебя. Псих. Оба вы психи, - рассмеялся Сорокин. - Спать лягу - утро вечера мудренее.

Позднее Пеликан спросил у Володи:

- А может, правда - Леондрев с Голиковым одно целое?.. Пика, может, опять идею выдал.

- Нет, не замечено, - сказал Володя.

- Ходили к нам вместе...

- Ты знаешь, все может быть. Я однажды его с Надарием видел. Человек он расчетливый и скрытный. У него отец - председатель областного ЦК профсоюза работников культуры. Сейчас вспомнил - в Минводах. Однажды с ребятами поделился; четкий план у парня. Пойдет после института на цекóвское предприятие, потом - в ЦК: папа поможет. А потом... возглавит самое крупное издательство страны. Он - продажный, может быть, через него шли указания Надарию. Так они несовместны ни за какие пенки, но - сам понимаешь - для законопослушного червячочка приказ сверху закон!..

Пеликан секунду смотрел с обалделым выражением на него.

- Цес, нагородил...

- А что? Темные силы притягиваются. Объединяются. А нас влечет... Знаешь, Пелик, Пика в одном прав: дураки мы, психи. Такие благородные, что аж за ушми свербит. Устремляемся к новому, неизведанному, никем не открытому, и поэтому все темные вместе, а все такие, как мы, - атомизированы.

- Атомизированы? Неплохо.

Володя улыбнулся радостно и вздернул подбородок - всегда было лестно слышать одобрение Пеликана. Он продолжал:

- Я ведь сразу догадался, когда Круглый приполз, что-то здесь нечисто. И точно - Малинин был только предлог. Чтобы тебя заманить. Хрипатый потом открыто сказал: ты им был нужен. А Малинина, слава Богу, не тронули, ну, он молодец, смотался; могли бы еще как тронуть!.. И Джон...

- Джон - настоящий мужик. Мы побратимы.

- Да. Но он наверняка сталинист. Надарий легко накрутил бы его против тебя.

- Джон его терпеть не может.

- Тоскливо-тоскливо стало, когда я увидел, за тобой Джон прибежал. Подумал, конец. За кого он?.. Но Джон врезался в них на нашей стороне.

- Эй, вы. Давайте спать, - произнес Модест и повернулся на другой бок.

Володя, понизив голос до шепота, спросил:

- Кроме как в Норвегию, никак нельзя убежать?

- Закрыта граница. Даже приграничная зона запретна: чтобы поехать на Камчатку, надо получить оттуда вызов и разрешение.

- А в Норвегию реально?

- Можно попробовать завербоваться на Шпицберген:  он - норвежский. Там наша концессия.

- В Норвегии король, пещерный век.

- Чудак, Цес. Это - прекрасно. Как в сказке. Но с тобой опасно иметь дело.

- Почему?

- Раззвонишь каждому встречному-поперечному. У тебя недержание.

- Не трепи, Пеликанище! Когда надо, я могила.

- А тогда, в присутствии всех? При Голикове?

Володя покраснел - и промолчал. Пеликан, закурив, отвернулся к окну.

- Я ничьей тайны не выдал, - сказал Володя, - и если кого и подвел, только себя. Проклятая моя болтовня!

Модест заворочался на кровати.

- Тише, - сказал Пеликан. - Ладно... Но только приучись держать язык за зубами.

- Надоели, - сказал Володя, - дурацкие, лживые ихние рецензии!.. Вообще все надоело!.. Была бы возможность - ей-богу - не задумываясь, убежал отсюда. Хоть в Норвегию!..

- А родители?.. Друзья?

- Кроме тебя, у меня никого нет, - сурово нахмурясь, произнес Володя. - Не с кем слова человеческого сказать. Какие у них интересы?.. Родню свою терпеть не могу.

- Да, удивительное дело. Моя родня меня не любит, и я их тоже никого не люблю. Мы с тобой ближе, чем родственники по крови; у нас родство душ.

- Конечно, конечно, Пелик. Там вот родились; нравится, не нравится - родственники. А мы сами выбрали друг друга. Сами... Почему так получается, что ты и я попали в такую среду - никого близкого нет! Александра одна...

- Наши современники, - подумав, сказал Пеликан, - не Голиков с Леондревым, не Ревенко... Наши современники - Чехов, Лермонтов, Бальзак, Гейне... Грибоедов, Шекспир! вот это компания! Еще Лев Толстой и Стендаль, и Диккенс, и Рабле, и множество множеств приятнейших собеседников, ценителей. Пушкин, Тургенев, Блок... И нет одиночества, и плевать на окружение! Единомышленники собираются не по горизонтали; в глубь времен уходит след родных душ. Работать для них, для себя - человек должен выполнить до конца свое назначение, даже если он попал не в то время и не в то место. Он для своего счастья должен работать, делать свое дело, свое... в конечном счете, это может получиться и для людей, его окружающих. Печально, одиноко - но пусть так!

Володя зачарованно смотрел на него, словно погруженный в общую с ним грезу.

- Все-таки грустно...

- И все-таки надо. Но, правда, грустно, - улыбнулся Пеликан.

Настроение их было существенно подпорчено в последнее время. Третий или четвертый раз вернули им из журналов их вещи с похожими невнятными ответами - "отсутствие художественности", "где вы увидели в нашей действительности?" - но так выходило, прозрачно выходило, что причину называют не ту, какая на самом деле, а про ту, настоящую причину, околесывая намеками и хмурыми недомолвками, умалчивают. Они еще не привыкли к грязной игре, и она их раздражала. Пеликану, более старшему и опытному, использующему камчатские сюжеты, в чем-то новые и непривычные, делали предложение доработать и принести снова, но при этом подталкивали его к такой переработке, чтобы как-то так в целом как-нибудь эдак осоветить и обыдеить. И он до какой-то черты старался идти в сторону редакторского пожелания. Но не дотягивал до требуемого. Володе и таких предложений не поступало, настолько сама атмосфера его рассказов и стихов была безнадежно неисправима.

- Еды никакой в шкафу нет? - сказал Володя.

- Жрать хочется, - сказал Пеликан.

- Ну, ничего, поеду домой на днях. Привезу кучу продуктов. Хочешь варенье? - рассмеялся Володя, намекая на неравнодушие Пеликана к сладкому.

- А неловко брать дома?

- Они любят наготовить и чтобы я у них подкормился.

- В непроточном пруду полно карасей. Предлагаю пойти на рыбалку. На уху наловим. Можно поспать пару часов, а можно уже не ложиться.

- Терпеть не могу рано вставать... Если нарыбачим так, как вы наохотили, ухи не будет.

- Ну, что ты... там особый случай. Жаль, ты не видел. Мы с ночи соорудили шалаш. На заре они посыпались. Больше сотни, не знаю, может, сто пятьдесят или двести косачей. Столько тетеревов сразу я первый раз в жизни вижу. Молодые петухи стали танцевать. А два здоровых, матерых сидят на дереве как наблюдатели. Потом, похоже, два чужих прилетели. Что тут началось, такая драка. Крылья распустили, надулись, одни бегают по токовищу, другие сцепились - свалка. Крики. Звуки, похожие на чуфысканье, и как будто такое бормотанье ... как будто глухой и крепкий барабанный бой вдалеке. Цветное мельканье, звук - колдовское пиршество. Потом чужие улетели. А молодые опять танцуют, а те министры матерые на ветке сидят смотрят. Наблюдатели... Модест локтем меня толкает, мол, не надо, поглядим, не трогаем их. Сидели и смотрели во все глаза.

- Пелик, я давно тебя хотел спросить...

- Что? - после паузы спросил Пеликан.

- Нет, ничего, - странно замолк Володя, который вдруг вспомнил держать язык за зубами, чтобы не показаться смешным. Он хотел спросить: зачем и откуда эта страсть у любимого друга и не страшно ли убивать живое? Именно с этой стороны больше всего понравился рассказ Пеликана.

И уж коли он начал держать язык за зубами, он ничего не рассказал о том, как гулял с Маришкой поздно ночью вдоль шоссе мимо Вязем, откуда исходила опасность.

С Маришкой у него продолжалась все та же платоническая идиллия.

Если она и желала чего-то другого - он не понимал этого. Для него "любовь" означала осознание факта, что он кого-то любит, он любим, есть предмет приложения его страданий, надежд - эфемерных, заоблачных, бесплотных, и несколько танцев с любимой вечерами, а также проявление пустяшной рыцарской заботы по отношению к ней закрывали сегодня вполне эту область его потребностей.

Не то у Пеликана, который имел глупость так же "платонически" и "рыцарски" влюбиться в Светлану, однокурсницу Володи, к удивлению последнего, не только не осчастливленную вниманием общего любимца, но даже и отвергающую его.

27

Было светло, но солнце еще не всходило.

Слабая заря на востоке, над парком столетних лип, вывесила бледнорозовые знамена на небе.

В прохладном, прозрачном воздухе было разлито неизъяснимо щемящее, ангельское ощущение, нечто такое, что бодрило, омывало и возвышало душу. Аромат воздуха, казалось, можно было пробовать на вкус, осязать и наслаждаться, испытывая благодарность и блаженство.

- Какая прелесть - раннее утро. - Володя широко открытыми глазами осматривался вокруг.

В песке за сараем они накопали отвратительно жирных червей, причем, копал и размещал их в коробке из-под монпансье Пеликан, а Володя делал вид, что равнодушно взирает на шевелящийся клубок розоватых страшилищ. Он гнал от себя мысль, как он будет брать голыми пальцами и насаживать на крючок эту холодную, налитую, беззащитную гадину.

Они пошли, неся в руках удочки. Никого не было видно, одни они - и молочноголубое бездонное небо, природа, тишина. Затем ожили галки, синицы, воробьи, грачи. Показалось солнце. Их путь пролегал мимо деревянной полусгнившей изгороди, за которой виднелись могильные холмики, окруженные деревьями и кустарником.

В тишине глухого сельского кладбища щелкали соловьи, так отчетливо и сердечно.

- Все кончится скоро. Все пройдет... И Земли не останется следа, - сказал Володя. - А от нас и подавно... Небо прекрасное. Деревья, птицы, собаки. Но жизнь тяжелая штука. Тяжелая, потому что из-за неизбежного конца она бесцельная. Как подумаю, сколько там покоится на кладбищах - за две-три тысячи лет сколько их... нас ушло туда. Человечество, в основном-то, лежит на кладбищах. Одухотворенная грязь, вот что такое человек. После смерти куча вонючей гнили. Иногда хочется покончить с собой.

- Ну, значит, не покончишь, - сказал Пеликан.

- Почему?

- Потому что сказал об этом.

- Для меня непереносима мысль, что мы, люди, как те две собаки, играющие на снегу, лижущие друг друга, так преданно, с любовью улыбающиеся друг другу, а завтра они уже не встретятся, не узнают, и пока живы, каждый раз заново надо искать и возводить новое здание отношений с новыми людьми. Друзья, любимые - все это на короткий миг, случайно, зыбко. Трагичность человека в случайности и непостоянстве, главное, в конечности земной судьбы... - Он вдруг увидел, что незаметно когда остался в одиночестве, без Пеликана, исчезнувшего так внезапно, точно сквозь землю провалился.

Они за разговором перешагнули через пролом в изгороди и, ступив на кладбищенскую территорию, прошли несколько могил с деревянными крестами и фамилиями и цифрами на них.

Володя огляделся, но нигде не было видно приятеля. Не улетел он в самом деле, не воспарил на небо.

- Пеликан!.. Пелик!.. Где ты, черт тебя дери!..

Молчание. Ни звука. Беспокойство овладело им. Он подумал, смешно, ничего не могло произойти сверхъестественного и никакой неприятности. Светло, все на виду: ни треска, ни шума падения он не слышал. И все-таки, против воли, зрение его напряглось, убыстрилось дыхание, зажало онемением затылок и ноги.

- Пелик!.. Пелик!.. - Еще не было паники, но в голосе явились надрывные нотки; он бросился между могил, ожидая увидеть что-то непредсказуемо страшное. - Пеликан!.. Пелика-а-ан!.. - Внезапно приятель обнаружился перед ним, преспокойно лежащий вытянувшись на спине во весь рост на могильном холмике. - Ты что здесь? Что ты делаешь? - произнес Володя чуть не дрожащими губами, стараясь не обнаружить свой испуг и то, как запыхался. - Пелик, зачем ты улегся?..

Не поднимаясь с могилы, заросшей травой, Пеликан сказал спокойно, медленно:

- Я лежу и думаю, о чем думает там мертвец подо мной.

Володя облегченно вздохнул - глубоко внутри его существа затихал слабый отголосок потрясения.

- Одних китайцев шестьсот пятьдесят миллионов. Больше полмиллиарда. Нас двести миллионов. У каждого человека есть свои особые настроения, мнения и желания. У двух миллиардов населения Земного Шара бесчисленное множество совпадений и различий. И связей. И все это создал Бог? Что такое Бог? Где Он, в чем Он?

- А ты представь себе эту березку изнутри, из ее березовой души, - сказал Пеликан, поднимаясь на ноги и кладя руку на белоснежный тонкий ствол дерева. - Может она ее внутренним миром понять твой - Цесаркин - мир? Как ты видишь ее цвет, форму. Воспринимаешь шероховатость и нежность березового тела - под твоей ладонью. Слышит ли она, осознает ли наш разговор? И ощущает ли она белизну и протяженность того облака, плывущего по голубому небу? Но она существует - и мы существуем: мы с тобой это знаем. И Бог так же точно вполне возможно - я не утверждаю - может существовать, и мы для Него существуем, хотя мы не умеем, не способны, не доросли, не заслужили - не знаю - осознать Его.

- Пеликан... - Володя развел руками. - Что значит шахматные мозги, и любовь к варенью, и два года высшего образования. Я преклоняюсь перед тобой. Ты - гений.

- Да брось ты. - Пеликан усмехнулся своей пеликановской сдержанной усмешкой.

- А что касается не доросли, не заслужили - очень скоро дорастем, - сказал Володя. - Если Он есть, мы Его скоро увидим, или почувствуем, когда уйдем насовсем туда...

- Не знаю, - сказал Пеликан. Они вышли с кладбища и пошли полем. - Правда, Цес, странно? Карьерствовать и пускаться во всякое подличанье, имея над собой тьму вечных неразрешимых загадок?.. Суетиться... Погляди, чего правители нагородили: врут одно, а делают совсем другое. Свободы печати нет, как и не было. Рабочего человека гнут в бараний рог... Выборы - это курам на смех!..

- Больше всего боюсь, - сказал Володя, - если уедем на Север, я из института уволюсь и меня загребут в армию.

- Да, армия. Ну, это по всему миру уродство. Правители ради своей выгоды нас заставляют сражаться... Собрать бы их всех на огромном стадионе... и пусть убивают друг друга. А мы зрители. Но в жизни все наоборот, - с усмешкой закончил Пеликан.

28

К двум часам дня майское солнце жарило и палило нестерпимо.

Володя сидел над удочкой, и Пеликану никак не удавалось оторвать его от бесполезного гляденья на поплавок и увести от пруда.

У них маковой росинки не было весь день. В ведерке плавало полтора десятка мелких рыбешек, среди них выделялся один крупный карась. Карася поймал Володя - сразу же как только закинул крючок. Рыбалкой он занимался в первый раз в жизни, и сколько он потом ни менял место уженья, сколько ни плевал на своего червяка и ни приглядывался к манере Пеликана, переходя по периметру пруда вплоть до противоположного берега, - не выловил ни одной малявки. Несколько раз поначалу клюнуло у него, но он не подсек, ждал, когда рыбешка потянет ощутимо, как это сделал толстый и глупый карась, - а позже за пять (!) часов не случилось ни одной поклевки. Пеликан по соседству вытягивал одну рыбку за другой, правда, никакого сравнения с Володиным карасем.

При этом сам Володя вошел в тихое и упорное помешательство гляденья на неподвижный поплавок, терпеливого ожидания и надежды, и воображения проплывающих в глубине карасей, не уступающих по размерам пойманному. Голодное оцепенение, жара, запекшийся рот не могли отвратить его от его занятия.

- Ну, пошли, пошли, Цес. Хватит, - говорил Пеликан, начиная раздражаться.

- Погоди еще десять минут...

- Никто не ловит после двенадцати. Ты что, Цес? Только рано утром.

- А вечером?

- Да, вечером.

- Ну, еще три-четыре часа - и будет вечер.

- Ты с ума сошел! - заорал Пеликан в полный голос. - Я ухожу, а ты как хочешь. Ты, погляди, целиком обуглился. Мы здесь на открытом месте, как в крематории.

- Дай пять минут.

- Но пять минут - и всё! Да?

- Хорошо. Тихо, а то спугнешь.

Пеликан рассмеялся.

- Чудак, вся рыба давно спит. Ушла на дно и не шевелится.

- Тихо ты...

- Кто бы мог ожидать от тебя такой усидчивости? Цесарка - флегматик.

- А Пеликан легкокрылый болтун: расскажу Модесту - не поверит.

- Модест и не должен, не имеет права ничему верить, он член партии.

- Если бы не ты, - сказал Володя, и голос у него был восторженный и усталый, - я мог просидеть сколько угодно времени. До завтра. До завтрашнего вечера. Такой азарт... Но... Пелик, спасибо, - если б не ты, я бы вообще не попал сюда.

Вернулись в общежитие, возле женского корпуса им встретилась Инна, невзрачная дурочка, подруга Светы. Это была та самая Инна, с которой Володя ехал в электричке в начале весны, когда он спас немца Райнхарда от контролера.

- Из этой рыбы можно приготовить добрую пищу, - сказал Пеликан, обращаясь к Инне.

Она с вниманием повернулась к нему, но потом что-то вспомнила и хотела прошмыгнуть мимо.

- Постой, - сказал Володя. - Где Светка?

- Не знаю.

В этот момент на лестнице со второго этажа показалась Светлана вместе с третьей их сожительницей - полногрудой и упитанной еврейкой Кларой.

Света сделала движение улизнуть.

Но Клара, увидев Володю, пошла им навстречу:

- Дайте сюда, мы сейчас все приготовим, - произнесла она с самым добродушным видом; очевидно, ей не были даны инструкции и, в отличие от Инны, ей нечего было вспоминать.

Пеликан, превратившийся за одно мгновение в угрюмое изваяние, оттаял, благодарно улыбнувшись Кларе и кинув неловкий и заискивающий взгляд в направлении Светы. А та, улыбаясь отрешенно, словно только что заметила молодых людей, спустилась по ступенькам лестницы и поздоровалась, с видимым неприятием прищуривая глаза и вздергивая кверху подбородок.

Пеликан обомлел и потерял дар речи. Володя, посвященный в его переживания, дивился раскручивающейся, будто на экране кино, несуразице.

С одной и с другой, и с любой стороны все происходящее было полнейшей нелепицей. Эта Света, эта коротконогая хитрая носатая, по его разумению третьесортная, девица - по всем внешним и внутренним качествам явно стояла на иерархической лестнице человеческой значимости где-то гораздо ниже уровня Пеликана. Она появлялась неизменно на танцах и всюду на людях вместе с Инной, словно бы состегнулась с ней, всегда они были рядом, так что на ее фоне Света вроде бы сразу выпрыгивала наверх. Как ни заурядна была Света, срабатывал эффект контраста, потому что Инна с ее веснущатым и рыхлым лицом казалась - и днем и при электрическом освещении - сущей уродиной. И что действительно нельзя было не заметить у Светы - кожа лица у нее была необыкновенно нежная, бархатная с непередаваемо здоровым, по-детски розовым оттенком.

Но, на вкус Володи, черты лица и весь ее облик были таковы, что никакой "цвет лица" или любые отдельные детали не могли быть сами по себе сколько-нибудь привлекательными: главную роль играло все в целом впечатление. Но для Пеликана, видимо, этот "цвет лица" затмил все остальное и явился той самой ленточкой, в которую влюбляется дошкольник, в полной уверенности, что влюбился в девочку-принцессу.

Находил ли он в ней ум? Благородство, грацию, изящество? Девичью прелесть? Понимание? Он на самом деле как зеленый юнец уже несколько недель вновь и вновь пытался неуклюже сблизиться с ней, подходил на танцах, иногда она соглашалась протанцевать с ним, иногда - отказывала, никогда не допуская вечерние прогулки вдвоем, что было в порядке вещей у студентов и студенток, намеревающихся сохранить дружеские отношения. Она избегала его. Играла? Или просто не хотела знать? Он уходил на другой конец зала, выходил за колонны, в коридор; курил; страдал молча. Никому и в голову не приходило, что такое может случиться с Пеликаном. Только два человека знали. Александра догадалась почти сразу же, почувствовала, да и никакие увертки не могли обмануть ее, когда Пеликан отступил от регулярных встреч, оборвал их. Володе он сам рассказывал обо всем, изливал душу.

29

Пеликан и Володя, Света, Клара и Инна шли в торец здания, на кухню.

Клара передвигалась несколько впереди, неся всю необходимую утварь и продукты. Ведерко с рыбой нес Володя; ничего не соображая в готовке, как надо поступить с рыбешкой, сколько и чего добавить, - он шел следом за Кларой, шутил весело и снисходительно, разукрашивая предстоящую процедуру и испытывая к Кларе вполне приязненное чувство, в ответ на ее веселый смех и интерес к его шуткам.

Рядом, на полшага отстав, была Инна, и тоже смеялась, когда слышала смех Володи и Клары. А рядом с ней, также отстав на полшага от нее - иначе не позволяли габариты коридора, - шли Пеликан и Света, которая делала вид, что ловит каждое слово Володи.

- Слишком много народа на одну кастрюлю. Оставим их... Света, давай пока они готовят почитаем стихи... А? - Засунув руки в карманы брюк, Пеликан смотрел себе под ноги: лоб был нахмурен, каждое слово будто с усилием выдавливалось через плотно сжатые губы. - Света...

- Я не хочу, - протяжно, словно в задумчивости, произнесла она.

- Не любишь стихи?

- Люблю. Сейчас не хочу, - Света легко махнула рукой.

- А если я... свои стихи... тебе почитаю.

- Потом...

- Пелик, она стесняется, - сказал Володя, - стесняется сказать, что она не любит стихи; любит прозу.

Он пропустил их вперед, чтобы они лучше его слышали, униженное поведение Пеликана вызвало гнев, направленный на Свету. Все было противоестественно - как если бы Земля завертелась вокруг Луны. Жуткая фигура, подумал он, глядя на Свету сзади.

- Светлана, а что такое проза, - спросил он, - ты кумекаешь? Или еще не доросла до этого открытия, сделанного мольеровским придурком?

- Цес... Цес... Сбавь тон. Ты слишком, - вмешался Пеликан, - напористо... Светлана, остаемся с ними?

- Боря, поступай как хочешь. Я-то при чем?

- И впрямь, - не выдержал Володя, - при чем тут Светка? Впрямь, - неожиданно придрался он к своему слову, разряжая вспыхнувшее было недовольство. - Впрямь - наискось и вкось - сикось-накось - все идет наперекос... Вот вам стихи.

- Бессмыслица, - сказала Света.

- Не скажи, - сказал Володя.

Пеликан молчал.

Впереди них из двери  кухни вышла Александра, неся в руке чайник с кипятком. Она прошла мимо, Володя поздоровался, у нее, показалось, увлажненно блеснули непроницаемо темные стекла очков.

Сделалось нестерпимо стыдно. Но Пеликан сам вправе был выбирать - хорошо или бездарно - и он вправе был рассчитывать на искреннюю поддержку друга.

Володя в прошлом пробовал высказать откровенное мнение; Пеликан ничего не хотел слышать неуважительного о своем предмете.

Уху варили весело, в хорошем настроении. Может быть, поэтому она получилась такая вкусная и так порадовала компанию. Даже Света, отбросив фальшивую сдержанность, радостно смеялась, что-то резала, чистила, лезла ложкой в кастрюлю. Шеф-поваром была Клара, добавившая в уху картофель и морковь и лук и специи - намного больше продуктов, чем собственно количество наловленной рыбы. Запах от кастрюли поднимался восхитительный. Случайные люди на кухне принюхивались не без зависти, шутили как-то неуверенно, по-видимому, не прочь были бы присоединиться. У Пеликана и Володи слюнки текли и мутилось в голове от голода.

Кастрюлю с готовой ухой торжественно несла Клара, никому не доверяя, поднялась по лестнице на второй этаж. Инна побежала вперед, открыла дверь комнаты.

Уселись за стол. Чистая комната, чистые тарелки. Оказался у хозяек хлеб - белый и черный. Разлили уху по тарелкам. Нарезали хлеб. Стали есть, обжигаясь, дуя на ложку. Девочки успевали смеяться и разговаривать. Мужчинам досталась еще добавка.

- Она притворяется холодной, - сказал Пеликан с довольным видом, когда он и Володя покинули женское общежитие.

Оба они слегка опьянели от сытости.

- Ну, что ты, Пелик? Холодная? Да я язык и всю глотку обжег!..

- Она прелесть, - сказал Пеликан.

- Ты, конечно, имеешь в виду уху.

- Ты отлично понимаешь, паразит, кого я имею в виду.

- Ну, если кого, то это ясное дело - Клару.

Пеликан посмеялся снисходительно.

- Мы каких-то несколько жидких рыбешек принесли. А получили царский обед. А? Цес. Они сколько провизии всобачили!.. Подругу, Цес, надо выбирать после того, как поешь ею приготовленную пищу.

- Ты выбираешь Клару?

- Шутки в сторону!.. Как ты думаешь, почему она избегает меня? Совсем я ей безразличен? Или стесняется по-девчоночьи?.. Позабыл по старости, как и почему происходит у детишек.

- Пелик, ты знаешь что? Притворись, что ты заболел.

- Как так?

- Сиди в комнате, а мы всем скажем, что ты болен. Тяжело болен.

- Чем?

- Не важно... Дня два не показывайся ей. Вот тогда узнаешь, безразличен ты ей или нет. Если хоть чуть-чуть чего-то питает к тебе, обязательно придет к нам, в мужской корпус придет. Ни на что не посмотрит.

- Хм... Ты так думаешь?

- А как же иначе? У Бальзака такие вещи досконально расписаны. В какую бы игру женщина ни играла, если ее любимый человек в опасности, - она забывает о своей игре и подчиняется своей тревоге за его жизнь. А потом возьми лодку и поезжай с нею на середину пруда, там и объяснись.

- Перевернут, черти. Мне лично плевать. Но умеет ли Света плавать. Как бы не случилось беды.

- Не узнаю Пеликана. Ты с этой... Светой - в осторожную бабу превратился!

30

С наступлением экзаменационной сессии большинство обитателей общежития лежали или сидели с конспектами и учебниками в тени деревьев на берегу Голицынского пруда.

Некоторые красавцы, стоя под лучами солнца, методично поворачивались и подставляли поочередно части тела, обретая равномерный, изысканно бронзовый загар.

Лодочный сезон был в разгаре. Конечно, брать с собой в плавание книжку или тетради считалось небезопасным.

Людей в купальных костюмах, как правило, оставляли в покое. Но стоило появиться в лодке мужчине в брюках или девушке в платье - с обоих берегов, с проплывающих лодок кидались, словно хищные акулы, пловцы, вцеплялись в борта лодки-жертвы, и не помогали никакие мольбы, их просто не слышали. Традиция не щадила никого, будь то председатель студсовета или вспыльчивый и опасный Джон, или какое бы то ни было беспомощное существо с косичками.

- Ты их видел? - К Володе подошел Пеликан в идеально белых, наглаженных брюках. - Катаются, голубчики. Со мной она не соизволила...

Володя, прижав рукой страницу учебника, лежащего на земле, другой рукой сделал козырек над глазами и посмотрел снизу вверх на приятеля:

- Пелик! ты просто ослепителен!.. Ну, ты даешь! Откуда у тебя брюки? Не вздумай садиться в лодку. - Он, загнув страницу, захлопнул и бросил книжку на траву.

- Вон посмотри, - сказал Пеликан, стоя над ним.

- Да вижу. Ну, и черт с ней! Наплюнь.

- Нет, не черт с ней... Ты ни черта не понимаешь, - с понурым видом произнес Пеликан.

- Понимаю, Пелик... Не обращай внимания, - Володя произнес небрежно, чтобы не обнаружить своего сочувствия, - мало ли кто с кем катается в одной лодке. Вылезет Леондрев - сядут другие. Или твоя Света пересядет. К тому же, гляди, мудак Леондрев в рубашке, а она в платье. Потерпи, их сейчас перевернут.

- Не хочу, чтобы их перевернули!.. Давно замечаю его с нею.

- Э, Пелик, тебе мерещится. Чтобы Светка и Леондрев?..

- Да. Часто.

- Зубрила Леондрев? - Володя посмотрел испытующе в лицо Пеликану, словно желая удостовериться в его здравом уме и памяти. - Никогда бы не подумал.

Пеликан смущенно отвел глаза и сказал печальным тоном:

- Я их даже вечером встретил на дорожке к клубу...

- В самом деле? Ты мне не рассказывал.

- Он ее вел под руку. - Видимо, признание давалось с большим усилием и смущением. - Не подумай, Цес, я случайно встретил.

Володя быстро поднялся на ноги, прихватив свою книгу с земли.

Бесконечно голубое небо над ними, без единого облачка, ласково обнимало все обозримое пространство - купы нежнозеленых деревьев, молодую, не успевшую пожухнуть траву, обширный проточный водоем с прохладной водой, искрящейся и переливающейся  в солнечных лучах, лодки, махая веслами, бороздили ее гладь, крики радости, энергии, или радостного огорчения, звенели в хрустально чистом воздухе, там и здесь на воде виднелась голова  и бурлящий след бодро устремляющегося вперед пловца.

- Скажи мне, - спросил Володя, - ты хочешь с нею поговорить наедине?

- Что ты задумал? - спросил Пеликан.

- Хочешь или не хочешь?

- Но не сейчас... не здесь... - Пеликан неуверенно посмотрел на приятеля, потом перевел взгляд на воду, отыскивая среди многочисленных лодок ту единственную, которая интересовала его. - Я против того, чтобы остаться с ней наедине любой ценой. И вообще не хочу ее видеть!..

Володя, прищурив глаза, подчеркнуто оценивающе оглядел безукоризненный наряд Пеликана и усмехнулся.

- Приготовься, - сказал он, - из мокрой курицы снова стать самим собой... то есть, героем - но, может быть, по виду и превратишься в мокрую курицу...

- Цес, шутки в сторону. Не смей применять силу. Я тебя ни о чем не прошу.

- Ну, да. Пеликан - пацифист - ха, ха, ха! извините - желает страдать молча. Он не держит зла ни на кого. Граф Монте-Кристо это не он... Кстати, сам-то ты умеешь плавать?

- Цесарка! - со злостью позвал Пеликан.

Но тот уже сбегал по берегу вниз, крича и размахивая руками, стараясь привлечь внимание Малинина.

- Юрка, греби сюда!.. Я хочу к тебе сесть!.. - Малинин, проплывающий невдалеке, услыхал и двумя-тремя мощными ударами весел направил лодку к нему. Володя зашел в воду, перелез через борт. - Давай быстрей, поворачивай. Поплыли!..

Но было поздно. Произошло то, чего он опасался. Сухарев подбежал по воде и, ухватив цепь на носу лодки, потащил ее к берегу. Володя и Малинин вскочили на ноги, рискуя опрокинуться, кричали на Сухарева, Малинин выхватил из уключины и замахнулся веслом. Но когда на помощь Сухареву пришел Далматов, стало ясно, что ни словом, ни делом не удастся остановить их.

Лодку подтянули к самой земле. В нее набилось столько народу, что она прочно села на грунт и, чтобы отправиться в плавание, потребовались немалые усилия четырех пиратов, сызнова слезших в воду. Неспешный и важный подошел Пеликан в своем костюме, молча ступил на борт, ему освободили место в середине центральной скамьи.

Все кричали, весело, как им казалось, острили. Никто толком не знал, чего они хотят, куда направляются. Плыли, катались - чего еще? Малинин греб, никого не подпустив к веслам.

- Ты бы снял тенниску свою. А лучше всего, и штаны. И туфли, - сказал Володя, притиснутый к Пеликану. - Свяжи в узел: так будет надежнее.

- Ну, нет, - солидно возразил Пеликан. - Если суждено мокнýться, надежнее всего сохранить одежду на себе.

- Не жалко будет? - спросил Володя с усмешкой. - Размокнут твои новые, отутюженные брюки. Где ты их отхватил? И какого черта, - он перешел к негодованию, - тебя занесло сесть в лодку! Я говорил тебе!..

- А я один раз... года два назад... уже плыл... вот точно так же, - задумчиво произнес Пеликан. - Точно, точно... Удивительное дело. Как мы любим всегда вспоминать и печалиться о прошлом... Переживаем прошлое, устремляемся в будущее - но никто не владеет искусством жить сию минуту. Настоящая жизнь, просто жизнь - только сейчас. Остальное - химера.

- Значит, такие мы, что не умеем обходиться без химер. Впрочем, они, - Володя показал на соседей, - кажется, умеют. Мы одни такие.

- Да... - сказал Пеликан понизив голос, но никто не обращал внимания на их разговор. - Зачем мы тогда сидим в этой посудине?

- Боюсь, нам недолго остается... Спасай Светку! Береги штаны и туфли!.. Я уж как-нибудь...

В этот момент они стукнулись о лодку, в которой сидели Светлана и Леондрев. С веселым и кровожадным гамом все, сколько их было, потянулись к чужой лодке, придавливая ее борт книзу и поневоле накреняя собственную лодку на одну сторону. Все свалились на один борт, не владея уже ситуацией и не умея восстановить равновесие. Стукнули и затрещали весла. Девушка завизжала. Володя, не дожидаясь завершения событий, перепрыгнул через противоположный борт и плюхнулся в воду, подняв как мог высоко руку с книгой. Он поплыл на боку, загребая одной рукой. На тонущей лодке, с которой сигали пассажиры, молча стоял, выпрямившись в рост, Пеликан в ослепительных брюках, почти до колен залитых водой.

Света барахталась в воде. Леондрев с ужасом озирался, стоя по-собачьи на четвереньках на перевернутой килем кверху лодке; он цеплялся за мокрые, скользкие доски, ища малейший выступ, опору для пальцев. Как-то странно перекосилось немое лицо, безумие безнадежности отразилось в глазах.

Пеликан в одежде и в туфлях подплыл к Свете и предложил ей опереться на его плечо, что она немедленно и сделала. Мельком заметил красивое лицо, широко раскрытые, испуганные глаза.

- Он совсем не умеет плавать, - сказала Света.

- Держись за лодку, - сказал Пеликан Леондреву, - она на плаву. Можешь слезть в воду, только крепко держись...

Леондрев с безумным выражением смотрел на него, вцепляясь руками и ногами в спасительное и скользкое днище.

- Эй, обормоты!.. - закричал Пеликан. - Помогите отбуксировать к берегу: человек не плавает. Света, возьмись, так надежно. Будем толкать: она не тонет.

Усилиями нескольких человек несчастная лодка двинулась к берегу. На полдороге к ним присоединился Володя, уже без книги, которую оставил на суше.

- Ну, прямо настоящий корабельный истукан, - не удержался он при виде смешной фигуры Леондрева. - Пелик! как там под водой? Туфли на ногах? Света, платье на тебе?

Кругом засмеялись. Пеликан хранил суровое молчание. Света и Леондрев ничего не ответили. Последний, только лишь увидел, как люди встали по пояс в воде, соскочил с лодки, бросился бегом к берегу и дальше, дальше, словно сотня водяных гналась за ним.

Света вышла из воды, мокрое платье облепило тело. Она провела ладонями, отжимая его.

Пеликан посмотрел коротко и хмуро.

Она боком, осторожно и плавно, как человек, который считает, что если он не станет замечать никого, то и его не заметят, - уходила в сторону.

- Цес, идем в подвал... Вот, мокрая полсотня - но целая.

- Ты чего захотел?

- Купим ящик пива. Было мокро снаружи, теперь надо, чтобы было мокро внутри.

Володя с восхищением воззрился на него. Две бутылки пива, ну, четыре бутылки - но кому могло взбрендить замахнуться сразу на ящик, на двадцать бутылок, иными словами, десять литров на двоих?

- Пелик, ты хорошо подумал?

- Посидим, поговорим. Я должен возместить тебе банку повидла, это во-первых...

Они шли вокруг, через плотину, потому что их занесло на противоположный от общежития берег и не хотели они связываться еще раз с лодкой.

Володя повернул голову и увидел ухмыляющуюся, хмурую физиономию. Пеликан молчал. Будто не он только что намеревался сообщить нечто интересное.

- Ну, говори, черт рыжий, что во-вторых!

- Цес... Хе-хе-хе... Во-вторых, ты далеко не принцесса на горошине.

- Ничего не понимаю.

- Ну, скоро поймешь.

- Когда?

- Скоро... Сказать я тебе ничего не скажу. Сам умный и догадливый. Но намекну.

31

На пятой-шестой бутылке включился правильный насос.

Внутренний автомат.

Каждые десять минут - по часам - они должны были спускаться вниз, во двор, для облегчения мочевого пузыря. Жидкость уходила - хмель оседал в тканях, в органах. Он был вдавливающий и тяжелый при ясной, казалось, раздумчивой голове: ноги и все тело наливались капитальной, памятниковой чугунностью.

Они сидели за столом против друг друга. Модест отсутствовал, он был на работе. Пикапаре исчез куда-то, испарился. Им никто не был нужен, и Всевышний, Единый и Всеблагой, оставил их вдвоем.

Они пили горьковатое пиво из граненых стаканов, порой, прилепляя на край щепотку соли. Три тарелки, три порции жареного жирного шницеля с гречневой кашей, которые они тоже купили в столовой, стояли среди бутылок на столе, покрытом облупленной клеенкой; кашу еще как-то замечали время от времени, но один шницель лежал нетронутый, один был не без гримас и ужимок съеден Пеликаном, наконец, третий, обкусанный меньше чем наполовину Володей, из-за жирности забыт был на грязной тарелке в небрежении.

- Пелик!.. Борька!.. я тебя люблю, - сказал Володя, совершенно, как он верил, трезвый и полностью осознающий свои чувства и побуждения.

- Мы оба полюбили друг друга... Мужская дружба, если она настоящая, несравнима ни с каким другим чувством. Но - именно мужская: покажи мне женщину, которая способна... А, то-то... у женщин не бывает настоящей дружбы...

Володя рассмеялся:

- А помнишь, как Леондрев стоял на четвереньках... и вертел башкой по-собачьи...

- Не вспоминай мне о нем. И о... ней... никогда не вспоминай...

- Ладно. Не буду.

- Пускай она выскакивает за него и... мне плевать!.. Люка - вот была девчонка! Моя Люка... там, в Ейске...

- Мне понравилось, как ты гениально сказал, что жизнь - сейчас. Я в полной, полной памяти... Жизнь - сейчас, всё-всё ерунда...

- Химера...

- Пелик, ты гений!.. Но погляди, чем ты занимаешься, вместо того, чтобы жить сейчас. А? Чем? Вспоминаешь прошлое.

- Да. Признаюсь, Цес... мне больно...

- Уедем на Север. Переведемся на заочное...

- А твоя Маришка?

- Она потом приедет ко мне. Старик напророчил, что я там сопьюсь, что мастеру надо поставить бутылку, прорабу поставить бутылку... Он опытный, Старик. Говорит, в день получки ты в кассе получаешь деньги, а он подсылает к тебе одного кого-нибудь: "Пойдем, мол, отметим..." А там уже двое-трое стоят за углом, ждут. Но я хочу уехать отсюда, из этой тухлятины. Едем?

- Конечно.

- Киря, тихоня верующий, сказал, что я слишком напористо доказываю... что действует только мягкая проповедь, даже чуть-чуть жалобно-просительная... Он считает, что нельзя повлиять на ход событий - само оно движется куда суждено...

- Он умный человек.

- Ну, не умней тебя и меня. Хотя... он хороший, Киря.

- Мы завтра, - сказал Пеликан, - пойдем на почту звонить Хрущеву, почему не отвечает на наше письмо.

- Да, месяц целый прошел! Небось озадачили мы его: пусть задумается обо всех проблемах государства.

- Должен задуматься и ответить, - важно повторил Пеликан, - А ты знаешь, Цес, что у меня неделю из головы не идет?.. Тэсс из рода Д-Эрбервилей. У нас драки были какие-то, разборки. Все прошло, забылось. Даже грандиозное письмо двадцатого съезда, и смерть вождя, похороны, и расстрел Берии, и кошмарные драматические события, когда кажется, что жизнь такие необыкновенные чеканит сюжеты, что куда там самой запутанной выдумке самого изощренного драматурга... А потом они блекнут, стираются. А эту Тэсс я постоянно вспоминаю. Как вздрогну, так вспомню... Художественное произведение сильнее реальной жизни - по крайней мере для тех, кто хочет впечатлений непреходящих... История только тогда буравит воображение, когда она художественно оформлена и вставлена в раму вдохновенного творения. "Алые паруса" Александра Грина и его рассказы... А, Цес? Такое светлое чувство, такое возвышенное счастье... В жизни что-нибудь похожее было у тебя? У меня - нет.

Если бы не презирались между ними сентименты, если бы не была принята сдержанная, "мужественная" форма общения, - Володя без лишних слов обнял бы Пеликана за шею и расцеловал. Он спросил:

- Тебе Александра?.. Нет у тебя к ней?.. Ну, ты понимаешь.

- Почему ты спрашиваешь, Цес?

- Она к тебе неравнодушна. И она тоже умная. Она хорошая.

Пеликан молчал и смотрел, казалось, с грустью перед собой, в стол, сжимая в руке неопорожненный стакан. Володя тоже умолк и украдкой наблюдал за ним, отпивая мелкими глотками горьковатое пиво, ставшее к этому времени на вкус совсем негорьким, даже пожалуй немного сладковатым.

Вдруг Пеликан расхохотался громко и залпом допил свой стакан.

- Цес! Я обещал намекнуть тебе, почему ты не принцесса на горошине. Вот эти все чучела, они из ваты. А ты спишь на матраце, и ничего не замечаешь. Ха-ха-ха! Цес!.. Все равно скоро уезжаем. Открываю тебе роковую тайну!..

Володя не понимая посмотрел на него, потом повернулся к своей кровати, не заметив, как ловко Пеликан захлопнул предыдущую тему.

- Стоп! - Он что-то припомнил. - Рожа пеликанская!.. А я чувствую давно уже, что когда сплю, лежать как-то не так... Так ты таскал из моего матраца вату?

Пеликан хохотал и наслаждался сделанным впечатлением.

- Аккуратную дырочку в углу проделал, и на каждое чучело такой примерно ком. Цесарка, спасибо, милостивец!..

- Ах, ты!.. Истоньшил мой матрац!.. Ты с сегодняшнего дня на нем будешь спать! Ты!.. Позвольте вам выйти вон! поменять, то бишь, матрацы!..

И, недолго думая, он схватил свой матрац, сбросив с него все, что было сверху, на голую кровать. Перетащил его над столом и кинул на кровать Пеликана. И таким же рывком выдернул его толстый матрац и перебросил на свою кровать.

- Цесарка, какой ты крохобор, оказывается. Разве так друзья поступают?

- Ты мне брось, Пеликанище! Дохлые номера не пройдут!..

- Какие-то недели остаются: не мог ты потерпеть. Ай-я-яй...

- Вот ты и терпи! - сказал Володя, тупо и упрямо повторил: - Вот и терпи!..

- Цесарка, - снисходительно улыбаясь, сказал Пеликан, - ты замечательный, удивительный, мстительный и недобрый завистник. А это нехорошо.

Володя засопел, как будто всерьез обижаясь и совсем не улавливая причины своего упрямства и угрюмости: какая-то плотная завеса не отключила, а затупила сознание, и он не хотел, ему сделалось лень шевелить губами и языком и произносить слова.

И его раздражало то, что Пеликан снисходительно улыбается и тоже смотрит на него, казалось, не по-доброму.

Одна бутылка пива от ящика осталась нетронутая.

Они ее не допили, не стали открывать.

32

На следующее утро они полностью ничего не помнили.

Пеликан сидел на постели поставив ноги на пол, локти на колени, и щупал руками голову.

С первого этажа ребята рассказывали фантастические подробности драки: о разбитой, к счастью пустой, бутылке о голову Пеликана, который, как явствовало из рассказа, еще куда-то заходил, пил водку, а Володя с помощью Старика и Райнхарда связал его и, уложив на кровать, запер в двадцать второй комнате, но Валя Ревенко, обиженный на каких-то друзей, и тоже под хорошей мухой, явился и стал его развязывать, тут же мелькнул криво усмехающийся корявый профиль Джона, - Пеликан кричал с надрывом: "Я ни перед кем!.. не снимал туфли!.. и не сниму! нет, не сниму!.. На, бей меня! ну, бей!.. На, гад, бей!.. Ну! ну!.. Свободы хочу! Освободите меня! Развяжи! ты!.. Дайте свободу!.." - Валя уговаривал: "Я тебя развязываю... Борька, ты что? Без понятия?.. Пойдем уделаем их: плебеи... Зверски на меня тянут..." Володя не мог помешать ему, хотя было ясно, что обезумевший Пеликан способен на все, но Володя к тому времени остался один, Старик ушел, единственный разумный человек, и Володя с отвращением наблюдал, как Валя Ревенко из подлой выгоды, давая свободу, губит Пеликана, затем последовала противная сцена драки, по-видимому, Пеликан не видел ни противников, ни их кулаков, мечась в полусогнутом виде, мыча и изрыгая ругательства, похожий на животное, бросался из стороны в сторону, падал, ноги не держали его...

- Голова трещит... Сколько мы вчера выпили, Цес?..

- А здесь на макушке не больно?

- Где? Здесь?.. Нет, изнутри как будто мозги переколотились и... скулят и давят на глаза изнутри... Ох, противно - но надо опохмелиться.

- Я никогда не опохмеляюсь. Я смотреть не могу на спиртное.

- Надо, так велит бродяжий закон. О-ох, тошно мне!..

В дверь постучали:

- Можно? - Женский голос в приоткрытую дверь.

Пеликан мгновенно схватил брюки со стула и начал влезать в них:

- Еще нельзя!..

- Модест в этой комнате живет? Я к нему приехала. Меня зовут Таня. - Незнакомая девушка, симпатичная, пухленькая, с ясным, приветливым взглядом, без смущения ступила к ним и, увидев Пеликана, встала боком к нему, давая ему возможность застегнуть ширинку. - Он на работе? Вечером вернется?

- А, Таня!.. Мы про вас знаем!.. Здравствуйте, - в один голос произнесли оба.

- Цесарка, стели свою постель, быстро!.. Надо прибрать...

- Да ничего не беспокойтесь. Если позволите, я у вас уберу. Для меня пустяки. - Они только сейчас заметили, что в руках у нее чемодан и большая сумка, она поставила их у двери и, подойдя к столу, проворно принялась наводить порядок, составлять грязные тарелки и стаканы, сгребать мусор. - Тряпка найдется? А где у вас веник? - с таким выражением, словно долгое время и много раз занималась уборкой у них в комнате, привычно и обыденно.

- Вот кого он ждал!.. Вот кого он ждал все время, - прошептал Володя на ухо Пеликану, когда они выкатились за дверь, предоставив Тане хозяйничать на свободе и прихватив с собой полотенца и мыло. - Ну, молодец! Ну, я рад за него! А то знаешь, - он продолжал высказываться в умывальнике, где они оказались вдвоем, поскольку был довольно поздний час, - всегда он одинокий и грустный... Жалко его и как-то даже при нем неловко радоваться.

- Они из одного детдома. Выросли вместе, он смолоду любит ее.

- Да? Я ничего этого не знал.

- Модест: он только мне рассказал... Она вышла замуж, а сейчас развелась с мужем. - Пеликан обтерся полотенцем по пояс и полез головой в рубашку. - Цесарка, готовься! вечером опять пьянка.

- Значит, он будет на седьмом небе от счастья, - задумчиво произнес Володя.

...Лицо Модеста сияло как начищенная медная бляха. Вечером обитатели комнаты сидели за столом, ломящимся от яств: тяжелая сумка Тани целиком оказалась наполнена cъестными припасами и бутылками, и все это изобилие переместилось на стол. Присутствовал Пикапаре - Сорокин Славка, и Валя Ревенко явился на стук ножей и вилок. Пригласили Джона с его Ленкой - Пеликану потребовалось загладить некий конфуз прошедшей ночи, о котором он мог лишь смутно догадываться; Модест, разумеется, не имел ничего против, а Таня, хозяйка бала, приветливая и слегка растерянная благодаря неожиданному наплыву гостей, скромно помалкивала и сама, кажется, ощущала себя гостьей. Казалось, она была не в своей тарелке, а может быть, ей было немного обидно наблюдать, как лихо уничтожается запас продуктов, которые неизвестно какого труда ей стоило собрать: им с Модестом хватило бы этой пищи на добрую неделю, а то и полторы.

Разговор шел сумбурный и бесхребетный, как часто бывает в случайной компании, если нет никого, кто бы направлял его. Говорили об экзаменах, о Жераре Филипе, сыгравшем в двух увиденных ими фильмах - "Фанфане Тюльпане" и "Красном и черном", о механике с первого курса, прыгнувшем во всей одежде с ветки дерева в пруд за бутылку, о малых и великих народах - Володя утверждал, что так именно в эту эпоху, на каком-то отрезке времени, а потом меняется, и Пеликан поддержал его - о службе в армии, о поездке на Север.

Ленка сидела молча подле Джона и, даже когда она не поворачивала головы к нему и не смотрела на него, отчетливо проглядывало, как она нацелена только на него. Джон держался с большим достоинством, преимущественно отмалчивался.

Валя Ревенко разглагольствовал о патриотизме и долге каждого мужика отслужить в армии.

- У самого белый билет, - шепнул Славка на ухо Володе.

- Из-за чего? - спросил Володя.

- Точно не знаю, но, думаю, парашютист.

- Что это?

- Симулянт. Может быть, откупился.

Пеликан стал говорить об Александре Грине, которого впервые издали после десятилетий запрета; никто из них ранее не слышал о нем.

- А Багрицкий? А? - Пеликан обвел присутствующих, и глаза его увлажнились. ―

Поглядишь за окуляры:

Холодно и пусто...

Чертов Багрицкий!.. "В дым, в жестянку, в Бога!.." Таня, ты любишь стихи?

- Не знаю, - она неуверенно взглянула на него.

- Сейчас я тебе почитаю, - сказал Пеликан довольно твердым голосом, и полез в тумбочку за своей тетрадью.

Володя дернул его за рукав:

- Пелик... Пелик, позовем Александру? Я могу сбегать.

- Знаю, Цесарка, ты в силах сбегать. Спрыгать. Слетать... - Он замолк и больше ничего не добавил. Лоб его нахмурился. В глазах проступило жесткое выражение.

- Неизвестно еще, согласится ли она, - буркнул Володя, в сердцах отворачиваясь от него. Он положил себе на тарелку колбасы и кислой капусты и опрокинул в себя полстакана водки. - Дурак рыжий...

Пеликан пересел к Тане и ничего не расслышал.

Модест подливал Джону и остальным, не забывая о себе.

Было шумно, глупо, неинтересно. Вот если бы была Александра... Володя не понимал, зачем отбрасывать такого человека, - любовь для него, по существу, была всего лишь словом, но дружба - равно с мужчиной или женщиной - рисовалась равноправной и безусловно священной. Пеликан, сумевший найти нового внимательного слушателя, наслаждающийся самовыражением и как павлин самолюбованием, - вызывал раздражение.

Они все надоели ему.

Поздно ночью разошлись, предоставив в распоряжение Модеста и Тани комнату двадцать два.

Пеликан повел Володю на третий этаж, где пустовала маленькая комнатенка с двумя кроватями.

Спать не хотелось. Оба они были возбуждены и в приподнятом настроении: у них в оставленной комнате совершалось таинство брачной ночи. Впрочем, для Володи здесь присутствовала отвлеченная фантазия, в то время как Боря Петров мог ощущать и детализировать; но говорили они о другом.

Володя размечтался о предстоящем путешествии, о новых странах и людях.

- Спокойно жить надо, - сказал Пеликан. - Всё всюду едино.

- Жизнь коротка, - возразил Володя. - Страшно подумать, сколько всего, и нужно спешить увидеть.

- Все рвемся чего-то невиданное узнать, - заметил Пеликан, - страшимся упустить малейшую новую пылинку. Любопытствуем. Ищем лихорадочно там дальше, за чертой. При том, если помыслить, с какой кошмарно ничтожною частью безграничного мира мы соприкасаемся и какая громадина природы скрыта от нас, - стоит ли огорчаться из-за этой упущенной пылинки? Да и что такое всё целиком, что мы узнаём - или способны узнать?.. Но ты не думай, я тоже рвусь, стремлюсь еще сильнее других. Игра, упоение.

- Я поднимаю руки. Я только слушаю с открытым ртом...

- Хотя, конечно... Причины и цели скрыты от нас; но мы, вот они мы есть. Мы живем. Стоило бы просто жить, спокойно, мирно. Приятель твой этот Киря - верно сказал: само движется куда суждено...

33

ВЗАМЕН ЭПИЛОГА

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая жизнь Пеликана и многих других людей, связанных с ним родственными узами или только знакомых, либо потенциально в будущем способных сблизиться с ним, - если бы под утро Володя не должен был спуститься вниз, во двор.

Проходя мимо своей двери на втором этаже, он замедлил шаг и вперил в нее взгляд, воображая, как там внутри Модест и Таня. Вдвоем. Они любят друг друга, - он так подумал, абстрактно, без какой-либо конкретики. На душе сделалось радостно и возвышенно. Он подумал, что и с Маришкой он когда-нибудь так же точно останется вдвоем в комнате, за запертой дверью. И это будет божественно...

А пока сейчас грустно и печально из-за ее холодности. Она то избегает его по нескольку дней, а потом вдруг отдается полностью на его волю, и он полночи водит ее по голицынскому парку, по шоссе, по окрестным лугам; обнимаются, целуются до... до того, что если честно спросить себя, это становится ненужно...

Когда он возвращался наверх, взгляд его опять задержался на двери, но не так продолжительно. Поэтому, поворачивая вслед за лестничным пролетом, он успел окинуть взором удаляющуюся перспективу коридора, и ему привиделась на противоположном конце, у окна, какая-то странная фигура.

Володя вернулся на площадку и всмотрелся. Но на таком расстоянии, к тому же при тусклом свете подслеповатых лампочек, ничего нельзя было понять. Он не спеша, шаг за шагом, вроде бы нехотя, двинулся в сторону окна.

Женская фигура в утреннем сумеречном свете, скупо льющемся снаружи, согнутая, какая-то вывернутая, возможно так казалось благодаря складкам длинного накинутого на плечи плаща и наклоненной, словно отрубленной, голове, прислонилась к подоконнику. Лежа боком, в неудобной позе, положив голову на правую руку, она спала - или мечтательно глядела вовне. Или... плакала?

Последнее предположение возникло, потому что его слуха коснулся еле слышный звук, похожий на шелест листьев осенью в момент листопада, когда порыв ветра налетит и ускорит кленовый или березовый обвал.

Девушка всхлипывала, теперь у него не оставалось никаких сомнений. Чудеса бывали всякие, но в мужском корпусе в конце ночи он такое наблюдал впервые.

Случайно или намеренно, он шаркнул ногой.

Она повернулась к нему, откинула волосы с лица. Он узнал ее, изумленно воскликнул:

- Таня!..

- Доброе утро, Вова. - Лицо было серое, заплаканные глаза.

Жалостью кольнуло в сердце:

- Почему ты здесь?

- Мне больше негде... Сколько сейчас времени?

- А Модест?.. - Она смотрела мимо него, губы искривились мучительно. - А Модест? - повторил Володя.

- Не спрашивай меня, пожалуйста, это... это так надо.

- И ты не спала?.. Ты давно тут?

- Сразу.

- А Модест? Ах, да... - Он оглянулся, никак не умея понять произошедшего и ожидая, что вот сейчас появится Модест, подойдет, заговорит, и разъяснится, наконец, все и потечет как надо. Ясно, просто, без этой противоестественной головоломки. - Хорошо, идем. Пойдем к нам. Я лягу вдвоем с Пеликом, а ты на моей кровати. Надо спать. Утро вечера мудренее, чего там? - Он закончил на бодрой ноте, радуясь, что можно порвать паутину уныния и не стынуть переживая, а решить и действовать.

На следующий день Таня собрала вещи и уехала.

Модест запил и не протрезвлялся четыре дня, с утра до вечера. Он прогулял работу. Так что когда вплотную приблизился день отъезда на Север, к Володе Литову и Боре Петрову присоединился Модест Николаев, а в самый последний момент и Валя Ревенко, объяснявший свой поступок тем, что ему надоело жить на стипендию.

Уже в Коряжме, на далекой реке Вычегде, выяснилось, что Пеликан перед отъездом тайно встречался со Светой и выпросил у нее домашний адрес. Все лето он писал ей в Саратов, а с сентября продолжал свои эпистолярные атаки в адрес Голицынского общежития - но без желаемого результата. Света решительно предпочла ему кого-то другого, возможно, зубрилу и карьериста Леондрева.

В сентябре пришло известие с Кубани, что Александра, приехав к себе на родину, умерла скоропостижно.

Володя глубоко переживал потерю незаурядного и интересного человека.

Пеликан угрюмо отмалчивался.

Еще через месяц произошло новое, удивительное событие. В Коряжму прибыла Таня.

Что творилось с Модестом и как они все жили на северной стройке, о том, как Пеликан и Володя отделились от двух других приятелей и, сняв хибару с входной дверью, устроенной по северному обычаю в полроста, с сенями, с крысами, с большой русской печкой, с малюсенькими оконцами, - поселились вдвоем, а затем и Таня перебралась к ним, и когда Володя вынужден был уехать срочно в Москву, Пеликан и Таня, как древние Адам и Ева, одни, в долгие зимние ночи отрезанные от всего белого света, не устояли перед искушением змия, и что из этого вышло и какие прибавления рода человеческого грянули вслед за этим, - и о многом другом, к сожалению, не в этой книге. Здесь показано самое начало жизни большого Пеликана, Бориса Ильича Петрова, которого тоже позволительно характеризовать как незаурядного и интересного человека.