Не знаю. Не знаю. Знаю только, что не знаю ничего.
Так сказал Сократ.
Или нет?
2
Всё путается. Мысли. Постоянно пытаюсь собрать их в стройный ряд. Не выходит. Они танцуют как мёртвые на Балу Победы. Чёрт, всё время лезет на ум это словосочетание: "Бал Победы". Что это? Ежегодный праздник в задрипанном городишке?
Мне говорят, что я сошёл с ума. Рехнулся. А кто говорит-то? Я вроде не разговариваю ни с кем в последнее время. Чёрт, как много вопросов, на которые нельзя ответить. Но кто бы не говорил, это неправда. Я не псих, я здоров, здоров, здоров. Как ребёнок на качелях. Почему пришло на ум это сравнение? Я вижу качели, на которых сидит ребёнок, мальчик лет семи, я не вижу лица, но вот он поворачивается ко мне и я вижу...а что вижу? Не помню. Или не знаю. Но я не сумасшедший, нет. Я соображаю ясно, я всё понимаю, во всём разбираюсь, всё помню.
А как меня зовут?
3
Я повторяю себе, что я не псих, но так говорят себе все психи. Разумеется, те, которые могут говорить.
Я иногда утрачиваю чувство реальности, но кто сказал, что наша реальность - настоящая?
А вдруг это всё пылинка, как в романе какого-то фантаста? А те миры, что вокруг этой пылинки настолько чудовищные и страшные, что только один взгляд на них издалека способен свести с ума человека. Сойти с ума не так-то сложно. Гораздо сложнее сохранить рассудок. Совсем немногим это удаётся. А я вот не знаю: мне говорят, что я сошёл с ума, я сам думаю, что не сошёл, но кто прав?
4
Что-то я писал о безумии. Не помню. И писал ли вообще? Как я могу писать - здесь ни компьютера, ни машинки, ни ручки с блокнотом, дьявол его дери. Углём на стенке? Угля здесь тоже нет. Да и насчёт стен я не уверен. Хотя если бы не было стен, я бы давно сбежал. Я не могу в этом месте - где нет возможности даже писать. Чёрт, я хочу писать! Хочу написать обо всём этом, записать все свои бредни, рассказать о людях, которых я убил, зачем я это сделал, о призраках, о драконах с крыльями птицы, о кораблях, плывущих ко мне на картинах, нарисованных какой-то девушкой, об этой девушке, о стёклах, о любви...Я хочу написать обо всём этом, но не могу, потому что здесь нет ничего.
Чёрт, вырубили свет, и компьютер погас, а я не успел сохранить текст. Ничего, Word восстановит.
5
Что это за место? Я не могу ничего понять. Довольно просторное помещение, светлые стены, обитые чем-то мягким, окно на уровне потолка, чтобы я не мог до него дотянуться, и дверь. Дверь периодически открывается и в неё кто-то заходит. Кто же? Я постоянно нахожусь здесь, значит это не я. Наверное, мне приносят еду, потому что если бы я не ел, то давно бы уже умер. С другой стороны, я не помню, чтобы я ел. Я приблизительно представляю, что еда - это то, что засовывают в рот и жуют, но зачем? Я прекрасно обхожусь без этой самой еды, мне она не нужна.
Моей последней едой был человек.
6
Я вот думаю, что за одежда на мне странная такая? Белые бесформенные штаны, и белая рубашка. Вроде бы всё нормально, но почему у рубашки такие длинные рукава? Очень длинные, руки у меня гораздо короче. Иногда ловлю себя на мысли, что ползаю по полу, как гусеница, а руки у меня связаны за спиной. Я продолжаю ползать по полу, грызу пол, который тоже обит чем-то мягким и пытаюсь подпрыгнуть до окна, но не могу, потому что оно, чёрт побери, под потолком. А я связан, я в смирительной рубашке, я не могу ничего с этим сделать, потому что я чёртов псих, который даже не знает в чём именно выражается его безумие.
Бал Победы. Я хочу танцевать на Балу Победы, я хочу обнимать костлявую талию смерти своими волосатыми руками, и смотреть на мертвецов. Одни стоят у стенок и ухмыляются, потому что им не нашлось пары, или ещё почему-нибудь, а другие танцуют друг с другом и этот ужасный вальс не прекращается. Не замедляется. Он становится всё быстрее. Быстрее. Безумнее.
Я только недавно заметил какие у меня волосатые руки. Ужас. Как у обезьяны. Глядя на свои руки, я готов забыть о божественном происхождении человека. По крайней мере, мой предок - точно горилла. Хотя Сэнди всегда говорила....Так, стоп, кто такая Сэнди? Почему я знаю её имя, но не знаю её саму?
Это странно. Надо будет спросить у тех людей, которые приходят иногда в мою палату. Они очень странные эти люди. Очень худые, с большими глазами, в которых не видно зрачков. Лица у них белые-белые. Иногда я думаю, что это и не люди вовсе. Но они со мной разговаривают, а разве не-человек может разговаривать? Нет, конечно же нет.
Они рассказывают мне разные истории. Рты у них не шевелятся, остаются неподвижными как всегда, но я слышу, что они мне говорят. Иногда мне кажется, что они твердят свои истории не на моём родном языке, но так это или нет - я понимаю. Всё, до единого слова.
Наверное их рассказы и вынудили меня записывать всё это. Если бы я не мог рассказать, я бы сошёл с ума окончательно. В моём мозгу случилось бы окончательное и бесповоротное падение дома Ашеров.
"Спрашивай", - говорят мне мертвецы, стоящие у стенок. Я смотрю туда, на стенки, а не на мертвецов, и первое время не могу решить, что хочу узнать. Потом в сознании начинают крутиться картинки, и я задаю свой первый вопрос: "Ребёнок на качелях. Мальчик. Кто он?".
7
Они рассказывают. Всё, до мельчайших подробностей. Я кричу им, что я не хочу этого знать больше, я уже узнал, узнал больше, чем достаточно, но они продолжают говорить, твердят как заученное стихотворение, говорят все вместе, их голоса звучат, словно чудовищный хор, на концерт которого я бы ни за что не пошёл. И я узнаю всю правду.
Мальчик на качелях наконец-то показывает своё лицо. У него светлые глаза, не знаю точно какие, я дальтоник, но точно светлые, но почему-то у него из глаз текут слёзы. Сначала тихонько, капельки, а потом больше и больше. А потом слёзы начинают краснеть и это уже не слёзы, а кровь льётся у него из глаз, да что там кровь, целые кровавые реки. Мне почему-то вспоминается название какого-то фильма, древнего, как комедии Аристофана, - "Багровые реки".
Кровь льётся у него из глаз, прожигает полосы у него на щеках, и он скоро превращается в какого-то уродливого шута, долбаного Джокера, и я хочу это прекратить, но не могу, он расплывается, растворяется, плавится, и скоро исчезает совсем. И я знаю, что я тому причиной, я убил его, и я даже знаю, кто он такой. И как я его убил.
Я съел собственного сына.
8
Мне наконец-то удаётся заставить их замолчать. Они теперь просто стоят и вроде как улыбаются. А может мне кажется, ведь я вижу только их кости, они не обтянуты кожей.
Я забыл, когда последний раз спал, но всё же мне снятся сны. В последнее время повторяется всё чаще один сон - синее небо, которому не видно конца. Только небо, ни единого облака, и нет этого раздражающего, слепящего фонаря. Со стороны, которой я не вижу, появляется тень, я не могу понять, что это такое, а потом вижу - дракон. Гигантский, какой-то непонятной расцветки, и это не потому, что я дальтоник. Но что-то ещё в этом драконе не так. Я всматриваюсь и только потом понимаю. У него крылья птицы. Минуту мозг отказывается воспринимать такой непорядок - дракона с крыльями птицы, будто бы сам дракон является такой уж обыденной вещью. Он размахивает своими крыльями, они гигантские, как и он сам, и летит всё дальше. Я не могу понять, как я сам держусь в воздухе, но это не важно, я только смотрю вслед улетающему дракону с необычными крыльями, и понимаю, что не могу сдвинуться с места.
9
"Расскажите о девушке, - говорю я, - художнице. Которая рисует корабли, лошадей и драконов".
Они молчат. Когда нужно, они не желают вымолвить ни слова.
"Пожалуйста, - говорю я, - мне нужно это знать. Иначе вы не сможете попасть на Бал Победы".
Это действует. Ведь для того они здесь и собрались, эти костяшки, чтобы я помог им добраться до Бала Победы. Я для них как чёртов Харон.
То есть я так думал.
Я ещё не знал, что должен буду отправиться с ними.
10
Она всегда рисовала для того, чтобы отдохнуть. Так ей казалось. В те минуты, когда усталость разрывала мозг, она брала бумагу, карандаши, так остро заточенные, что ими можно убить, и начинала рисовать. Она выплёскивала свои эмоции на бумагу, и там они находили графическое отображение, принимали форму, так ей было легче с ними справиться.
Именно эмоции однажды дали её картинам жизнь. Она как-то заметила, что нарисованные лошади так сильно напоминают настоящих, что становится жутко. Ещё миг - и можно через волшебный портал нырнуть в картину и остаться там навсегда, в нарисованном мире.
Ей стало страшно рисовать. Ей часто стали мерещиться демоны, и разные мелкие рогатые существа, которые истошно что-то кричали, и она боялась, что будет рисовать это, чтобы избавиться. А если это перейдёт на бумагу, то скоро и в мир нырнёт.
Всю жизнь её преследовало безумие.
11
"Что с ней стало?" - спросил я, хотя уже знал ответ.
Она умерла. Мало того, убита собственным мужем, который расчленил её, сварил и скормил бродячим собакам.
И тут всё стало ясно.
Я понял, что это за место. Это Жёлтый дом, это палата, на мне смирительная рубашка, и я катаюсь по полу, я грызу ткань, пытаюсь кричать и не могу, потому что мертвецы, проклятые мертвецы душат меня.
Я вспомнил Сэнди, свою обожаемую Сэнди, которая просто попала под горячую руку и Бена, своего сына, которому я ещё живому вырвал глаза, а потом...я не хочу вспоминать, что было потом, потому что так люди не делают, такого не должно происходить, однако я это сделал, на мне две загубленные души, причём тех людей, которые были мне дороги больше всего. А теперь их кости гниют неизвестно где.
Я встал посередине своей палаты и огляделся. Мертвецов стало больше. Они почти закрыли собой стену. Пустые глазницы, черепа, лохмотья одежды, гнилые зубы и они все что-то начали говорить. Или петь. Я не понимал, но это было неважно. Я знал, что они хотят мне сказать. Всегда есть как минимум один шанс всё исправить. Пусть и ценой собственной жизни. Вот это они мне говорили.
"Ведите меня, - сказал я и мой голос перекрыл их голоса, - ведите меня на ваш Бал Победы".
И ухмыляющиеся мертвецы побрели ко мне. Они тянули ко мне костлявые лапы и я не сопротивлялся. Даже захотел бы - не смог, я был в смирительной рубашке.
Они приблизились ко мне, стали рвать одежду, вместе с ней отрывались куски мяса, хлестала кровь, поливала пол, стены, и кучу скелетов. Они вгрызались сгнившими зубами мне в тело, ещё и ещё, а я не чувствовал боли. А потом я стал смеяться. И чем безумнее они рвали меня на части, тем безумнее хохотал я. Потому что видел - по мере того, как куски плоти отрывались от меня, снова соединялись вместе кости моего сына и жены, снова обрастали плотью, и чем мертвее становился я, тем живее становились они, и когда я рухнул вниз, они снова ожили.
А я очутился на Балу Победы, и я сейчас танцую, обнимаю костлявую талию Смерти, и смеюсь над ней, потому что знаю - я победил. Это мой Бал Победы, и пусть я умер - я знаю, что я победил. Потому что Смерть не вырвется из моих объятий.
А музыка вокруг становится громче и безумнее, и танцующие пары мертвецов кружатся всё быстрее.