Аннотация: Опубликован в рамках издательской программы правительства Калининградской области (сборник "Клопсовы дети", 2012 г.). Опубликован в журнале "Балтика", Љ 1 (35), 2012 год
Они сами шли. Крались меж пыльных будяков и осота, таясь чужих глаз, глупые, слабые, грешные. Нищенски скреблись в ворота, ждали, в глаза заглядывали. Сами.
- Нихто не знаэ?
- Нихто, титонька! Святый хрэст!
- Святый хрэст на осину повесь. Заходь.
И входили. И оставались, ложась в земляном подполе под сундук. Полежат-полежат и развалятся, растают, рассыплются, уступая место. Значит пора. Тётка Кравченя крест в печи расплавит - тут и новая крадётся, ждёт, в глаза заглядывает. Грешная, слабая, глупая.
- Нихто не знаэ?
- Нихто!
У тётки Кравчени сизая коса венцом, дом саманный, хутор прибранный. И холмогорские гуси-горбоносы, и свинья с приплодом, и яблоня-китайка, и подсолнухи с мельничный жернов. А тётка Кравченя - вишня в меду и руки белы. И кто ж свинух чистит? плетень правит? сад обрезает? масло давит?
- Сам чёрт допомогае, коль чоловика немаэ!
Тьфу ты, народ тёмный, племя окаянное! Как повезут тётку Кравченю в тряской подводе, - в Киев, в Петербург, в Лондон, - и об этом спросят промеж другого - усмехнётся только. Спросят про возраст судьи в мантиях, доктора с пёсьими бородками, адвокат в пенсне - шестьдесят пять, скажет. Не поверят - как так? На крови красота замешана, на крови настояна, кровью держится.
Не поверят.
- Помешалась! Бесовских книг начиталась!
Усмехнётся.
Кто-то денег посулит: скажи, Кравченя - как так? Не скажет. На крови договор. А в крови неповинна - они сами шли. Грешные, глупые, су-уетные...
Такая на базаре бочком присунется, - мол, невзначай рядом стала, - шейкой повертит туда и сюда, роток скосит, и всё о том же, обыкновенном запросит скорым шёпотом: присушить хлопца, чтоб на веки вечные, чтоб ни спал, ни ел, глаз не сводил. На такие дела Кравченя мастерица, слава - до Полтавы. Сколько в её хуторе баб да дивчин перебывало - и-их! не сочтёшь. А как завопят в пятьдесят глоток, ужаснутся, - ведьма! злыдня! уби-и-йца! - за подводой с топорами побегут, пойдут жечь хутор - всё забудут, кроме одного: загубила Кравченя души христианские. Отцы поседеют, матери заломят руки, а тётка Кравченя усмехнётся: где они - души-то христианские? Проданы. У той, у той, у этой - за простое гадание, за травленый плод, за порченую соперницу, за чужого жениха. Вешали на осиновый сук, продавали своего Христа, не сморгнув. Не Кравчене, она лишь малую толику брала.
Сколько таких было? И-их...
А получив своё, "дули" подмышкой крутили, плевали. Из-под венца с чужим женихом выходя, глаза праведные отводили. Не обижалась Кравченя, посмеивалась: слабые, грешные, глу-упые! Ничего не ведают - ни веры, ни любви. Проданная - разве ж вера? Краденая - разве любовь?
Кравченя знала любовь истинную. До всего - до Лондона, до подводы, до крадущихся шагов и кровяных струек, - целую жизнь назад, когда и ведьмы-злыдни-убийцы ещё не было, а дивчина Наталка была да парубок Гнатусь. Приходила любовь - румяная, крепкожильная, с полынью в волосах, в простом горобиновом монисто. Брала за руки Наталку с Гнатусем, связывала намертво, расстилала ковыли под ноги, уводила за горизонт. И всё было прямо, ясно, честно. Без правды - разве любовь?
Всё вместе делали. Хутор строили. Гнатусь споро выводил стены хаты, а Наталка, напевая, мазала их глиняной юшкой и любова-алась! По широченной, в саманной пыли, мужниной спине торили путь ручьи - от багровой шеи к пояснице, где кожа белым-бела. Лопатки мощно вздымались и опадали, будто спрятанные крылья, а Наталке было от этого сладко, но тревожно, хотелось прижать их, не дать соколу улететь. И звала:
- Гнатусь, а Гнатусь!
Оборачивался, посмеивался:
- Швидше, горлинка, сонце сидае!
Сладили хуторок, сад посадили - жить да жить! Только доля с недолей, видать, рука об руку ходят, и не схоронишься: пойдёшь скоро - нагонишь горе; пойдёшь тихо - тебя нагонит лихо. Распростились на пороге.
- Чекай мэнэ, горлинка! Будэшь чекати?
- Буду, Гнатусь! До самой смэрти!
И ждала, как обещала, ждала, ждала - смиренно, покорно, в трудах, серыми днями, белыми вьюгами.
День... Ночь...
День... Ночь...
- Буду чекати!
От зари сил набиралась - дожить до захода.
День... Ночь...
- Буду чекати, Гнатусь!
А с вечерней лампадой руки падали, колени подсекались. Помолиться бы, да забывала - как? Из всех слов оставалось четыре:
- Храни, Заступныця, раба твого...
И твердила эти последние слова так истово, как бьются в запертую дверь, когда за спиной меч, пожар, смерть. А когда пришла средь ночи любовь - глухая и немая, покрыв голову чёрным, с закрытыми глазами, строгими складками у губ, - всё поняла Наталка и не поверила. Сорвалась, заметалась по хате, сбивая с мест скамьи, поставцы, кросно с начатым льняным половиком, и корзины с горшками валились на пол в ужасе, как побитые дети. По росе побежала через степь, а ветер толкал в спину; лишь раз остановилась у ручья напиться. Ноги несли - знали куда. Душу продавать. Отчаянную душу. Без смирения уж, без всякой покорности - бунтарскую.
За Кривой Рудой старая Чилика жила. Ведьмой слыла. В её тесовые ворота застучала Наталка:
- Допоможи!
У тётки Чилики глаза в бровях путались - не доищешься. А если выпрыгнет порой взгляд - пожалеешь, что искал! - два ножа! Наталку исполосовали всю, как есть.
- Хто знае, що сюди пишла?
- Нихто, титонька! Святый хрэст!
- Святый хрэст на осину повесь. Заходь.
Хата Чилики пахла старым телом, древоточцем и прокисшей кровью. Над закопчённой иконой - паучья сеть. Плесневелые тряпки рушников и подзоров. Холодная печь растрескалась шрамами. Всё было ветхим, нечистым, лживым. Душа Наталки заколошматила в клетку рёбер, задёргала артерии, как дёргает рычаг стоп-крана пассажир, севший по ошибке не в тот поезд. А поздно. Чёрная курица шлёпнула крыльями в попытке прикрыть горло - прижали, успокоили.
Сердце, печень, горячий воск...
- Не жди. В живих немаэ.
- Брешешь, проклятая...
- Вин помэр.
Сердце, печень, костяной нож...
- Брешешь, проклятая!!!
Что-то пыхнуло. Что-то оборвалось внутри. Всё погасло.
Жёлтый, из голенной бычьей кости выточенный, нож воткнулся в живот Чилики легко, как в трухлявую колоду. Рубище лениво затекло порфировыми чернилами. Наталка стояла, оглушённая, - смотрела, смотрела, смотрела. Сверху вниз. Старуха пускала розовые пузырьки, вглядывалась в лицо Наталки пристально и ласково, задумчиво, как смотрят на возлюбленное дитя. Тянула сучковатые пальцы, что-то шепча.
- Що ты хочешь, титонька?
Тихо-тихо присела Наталка подле Чилики, нежно положила её голову на свои колени, отёрла ей губы краем рукава, взяла за руку:
- Що ты хочешь?
Сколько так просидела? Два часа или два дня... Может - два года. Время остановилось. Мысли остановились. Сердце остановилось. Мухи пели литию. Прислушивалась. Слов не разобрать. Одну из плакальщиц пеленал паук над иконой. Приглядывалась. Смешно. Потом встала и пошла.
Аккуратно прошла - травинка не колыхнулась. Никто не видел?.. Никто. Как станут судить (Киев! Петербург! Лондон!), никому об этом не скажет - ни судьям в мантиях, ни докторам с пёсьими бородками, ни адвокату в пенсне. С сучка латунный крестик сняла да в Кривую Руду бросила. Была раба Божья Наталия - и нет её. Кравченей домой вернулась.
Огляделась - прибрать надо, скотину накормить, огород полить. Вернётся Гнатусь домой - всё как было. Хутор прибранный, гуси-горбоносы, яблоня-китайка, жена молодая. Это для тех - глупых, грешных, суетных - время течёт сквозь пальцы. Не для Кравчени. У них за гнилые гарбуза душа продана. У неё - за истинную любовь. Они в мелочах и суете состарятся. А Кравченя и через сорок лет будет вишней в меду. Ведьма, злыдня, душегу-убица - и через сорок лет скажет:
- Буду чекать, Гнатусь!
А о чём когда-то с умирающей Чиликой шепталась - никто не узнает.
Опубликован в рамках издательской программы правительства Калининградской области (сборник "Клопсовы дети", 2012 г.). Опубликован в журнале "Балтика", Љ 1 (35), 2012 год