"До конца дней я так и не смог понять, откуда бралось мужество так поступать. Ведь он позволил моим глазам увидеть то, о чем умалчивает даже святая Библия. Он открыл мне Вселенную.
Космос. Да, я видел его собственными глазами. И мир с тех пор перевернулся. А я так и не сказал ему правды..."
- Красиво, - с иронией сказал Джереми Майлз, доктор технологических наук Колумбийского университета, человек довольно скептическийх взгядов и, несомненно, дороживший каждой секундой, то и дело поглядывая на часы. Он никуда не спешил, просто ему было жалко времени. - Мемуары заблудшего христианина?
Читавший остановился и медленно приподнял очки, посмотрел на Майлза немигающим взглядом красных от напряжения глаз. Он ничего не сказал, только пододвинул поближе источенную червями времени коробку, замотанную в невообразимо грязную холщовую ткань. По всей комнате разлился аромат сырости и гнили.
Майлз поморщился и в очередной раз за этот скучный вечер подавил зевок. Нет, только потому что этот очкастый засранец, пропахший средневековой пылью и плесенью гробниц, считался профи, которому неудобно было отказать. Репутация респектабельного учёного накладывает свои обязательства.
- Между прочим, - заметил чтец, - очень складно написано. Для обычного человека того времени...
-Да, занятная фантазия.
- Не думаю, - возразил чтец, - это писал летописец, а не фантаст. Будете слушать дальше?
"А что мне ещё делать?" - буркнул себе под нос Майлз, натягивая на лицо улыбку и прикидывая, достаточно ли жёстко его кресло, чтобы помешать заснуть.
Сон дурманил его, проникая во все отверстия: звеня в ушах, щипая нос, болтаясь на ресницах пудовым грузом. А очкарик все бубнил и бубнил, шелестя пожухлым пергаментом самописных страниц, хотя голос его казался довольно приятным...
"Старик Десмонд появился из ниоткуда. Он просто вошёл - нет, проник, согнувшись в три погибели, в трактирную дверь, а разогнуться уже не смог. На затылке зияла рана, и, я мог бы поклясться, что видел, как белели его мозги, и мне стало страшно.
До этого я никогда раньше не видел Десмонда. Слышал только, что он, мягко говоря, не совсем обычный человек. Воображение рисовало убогого карлика с седой бородой, заросшими бровями, под сенью которых не видно глаз. Но Десмонд оказался не таким.
Даже сгорбившись, он возвышался над Эццио на добрых две головы, а уж кто-то, а Эццио считался в нашей деревеньке самым высоким малым.
Руки у него были большие, что, впрочем, неудивительно - при таком-то росте. Пальцы длинные, белые, без мозолей, и, как рассказывала Фиона, он совершенно не умел есть с ножа. Зато обладал магией, способной творить чудеса.
Поговаривали, что он спас моего опекуна Чезаро от волков, остановив беспощадных хищников одним лишь движением губ, и заставил их убраться прочь, поджав хвосты. После Десмонд исчез и появился много лет спустя, когда в деревне свирепствовала чума. Он вылечил Чезаро и его семью - молодую жену Фиону, малолетних близнецов Каэля и Роминьо, крошку Паулу, и даже старую няньку Гортензию, которой на тот момент уже стукнуло пятьдесят пять. Она и по сей день, говорят, жива. Не иначе, как ведьма.
Чума тогда выкосила добых две трети добропочтенного населения, включая и моих родителей. Чезаро забрал меня с собой в Пирею, хотя я был ему, по сути, никем - сыном ростовщика, удачно одолжившему ему денег, да так и не дожившим до дня их возвращения. Наверное, Чезаро решил расплатиться с отцом таким образом. Но я не в обиде. Мне всегда было хорошо в этой семье.
О Десмонде я только слышал, но никогда не видел, до того дня, когда он пришёл в трактир Чезаро умирать.
Все тогда собрались вокруг исполина. Кровь густым ручьём текла из раны, заливая чудесное голубое платье к тому времени уже подросшей Паулы, которая, в отличие от своей мягкотелой матери, не хлопалась в обморок, а мужественно меняла ярко-алые лоскуты ткани, пытаясь заткнуть рану. Но Десмонду вряд ли что-то могло помочь, даже магия.
Глаза умирающего уже закатывались к потолку, когда он вытянул руку перед собой и едва слышно позвал Чезаро.
Тот, бледный, с красными от градом катившихся слёз глазами, звучно шлёпнулся перед Десмондом на колени и взял его ладонь в свою. Но Десмонд неожиданно резко отнял руку и сунул её под кафтан. То, что он вынул оттуда, ещё несколько ночей подряд мерещилось мне в полуночных грёзах.
Небольшая, с четверть церковной книги, шкатулка из чистого, сверкающего при свете канделябра малахита, или иного камня. Диковинней вещицы я отродясь не встречал.
- Стоит она, по-вашему, немало, - просипел Десмонд, вперившись в меня угасающим взглядом, - но ты, Чезаро, не вздумай её продать. Избавься от неё, друг мой, но так, чтобы никто не нашёл. Ни одна живая душа. И никому не говори про то, если только...
Что означало "если" мы так и не узнали, так как Десмонд умер. Крошка Паула глупо визгнула, впервые в своей жизни ощутив прикосновение мертвого тела, и сбросила голову Десмонда с колен.
Чезаро закрыл глаза усопшего дрожащей рукой, аккуратно приподнял его затылок и сунул под голову вышитую серебром подушку. Он так и простоял рядом, до самого утра, когда пришёл священник, чтобы прочитать над телом Десмонда молитву.
Мы не знали, какой веры был Десмонд, но Чезаро был щедр, и священник закрыл на это глаза.
Хоронили Десмонда долго. Могильщик два раза спускался в яму, чтобы расширить края: исполинское тело никак не желало вмещаться в узкую обитель. И думалось мне тогда: как много тайн он с собой унёс, и сколько нерастраченной магии. При мысли об этом руки сами тянулись к святому распятию, единственной реликвии, оставшейся мне от матери. Тогда я не жалел, что не знал Десмонда ранее.
Минуло около четверти года. По улицам вихрем кружили стайки пожухлых листьев, а воздух пропах сыростью взрошенной дождями земли. Дядя Чезаро уже не так грустно вздыхал, сидя по вечерам у камина, а крошка Паула, вытянувшись за лето, преуспела в мастерстве строить мне любовные глазки, ну а я в те времена был озабочен лишь одним: как выудить из потрёпанного временем сознания позабытые навыки чтения и письма, уроки которых мне давал учитель, нанятый моим родным отцом. Но, сидя с гусиным пером и обрывками пергамента, я мог царапать размоченной золой лишь нелепые каракули, которые и сам с трудом мог разобрать. Покупать книги Чезаро наотрез отказывался.
Тогда-то и появился чужестранец. Едва он ступил в деревню, весть об этом разнеслась по всей округе. Шептали, будто это не человек вовсе, а существо, призревшее ад и возвратившееся на землю, чтобы нести чуму и гибель всему живому. Но слухи быстро притихли, уступив место страху.
При одном взгляде на чужеземца действительно пробирала дрожь. Если Десмонд считался исполином, этот был на голову выше и шире в плечах. И одежда была другой - наши искусницы сломали бы пальцы, но не смогли бы сотворить такую дивную ткань.
Чужеземец казался моложе Десмонда, с чуть простоватым лицом и острыми скулами, но глаза его были чересчур зоркими, ищущими по сторонам, что тогда мне ужасно не понравилось.
Он прошел через всю деревню прямиком к трактиру Чезаро, не задавая ни единого вопроса. Будто наверняка знал, где искать.
Первое, о чем он спросил, переступив порог, было о том, как умер Десмонд. Выслушав сбивчивый рассказ Чезаро, чужеземец потребовал показать его могилу. На погосте он долго стоял возле надгробия Десмонда, вытянув руки перед собой, словно поглаживая воздух. Затем повернулся к толпе зевак, незаметно выросшей в кустах за покосившимися надгробиями, и предложил пять золотых монет тому, кто выроет тело.
Толпа в ужасе растеклась во все стороны, впрочем, недалеко. Пять золотых - магический амулет против безбожия и страхом перед нечистью, и вот уже пара смекалистых мужиков бодро махали лопатами, выбрасывая комья земли.
- Я пришёл не для того, чтобы попрать Ваши традиции и ценности. Я хочу забрать тело Десмонда туда, откуда он родом, где покоятся его близкие, - объяснил чужеземец. Голос у него был красивым, а в глазах при этом мелькало странное выражение. Видимо, он сожалел.
Однако недолго. Сразу же после того, как тело извлекли из земли, усохшее, но на удивление не тронутое особо тленом и червями, чужеземец распорядился завернуть его в чудную мешковину, которую достал из-под полы плаща, и погрузить в любую повозку, которую ему согласятся продать. Желающих набралось много.
Чужеземец не стал дожидаться, пока деревенский люд переделит между собой право заработать гроши, и вернулся в трактир.
- Где то, что он оставил, хозяин?
Чезаро прикинулся дурачком, выпендрёжно захлопал ресницами, однако глаза чужеземца буравили его насквозь, будто говорили: я вижу все твои потроха. Я наблюдал, как плечи Чезаро сгорбились, а сам он уменьшился от страха до размеров циркового карлика. Но чужеземец неожиданно отступил.
- Я дам тебе время подумать, Чезаро, - холодно сказал он, - до завтра. А если твои мысли заведут тебя в ненужное русло, я позабочусь о том, чтобы ты вспомнил...
С этими словами он ушёл - тихо, словно испарился в предвечерней синеве неба за окном трактира. Я понял, на что он рассчитывал, но напрасно чужеземец считал нас такими уж ослами. Никто не отправился ни прятать сокровенную шкатулку, ни искать ей более надёжное схоронение. Чезаро был куда более предан усопшему Десмонду, нежели тот мог себе представить.
Опасаясь, что незнакомец владеет магией, способной развязать язык помимо воли хозяина, Чезаро повесился. Утром нашли уже закостеневшее тело.
Жена Чезаро, раздобревшая за годы сытой жизни, билась в рыданиях, прижимая к увесистой груди светловолосые головешки осиротевших близнецов. Крошка Паула стойко держалась за спинку стула посиневшими от напряжения пальцами. Я не мог выносить этого зрелища и, почувствовав себя чужим и опустошённым, беззвучно покинул трактир.
Я пересёк луг и направился к обрывистому берегу реки, куда не забредали ни рыбаки со своими сетями, ни шаловливые детишки, поскольку вокруг были лишь камни да чертополох. Однако благословенного уединения найти не удалось. Чужеземец опередил меня, заняв единственное удобное место.
Он сильно изменился - голова поникла, спина ссутулилась, и даже красивый плащ, казалось, утратил разящий глаза блеск, превратившись в мутно-серую пыльную ткань.
Чужеземец кивнул. Некоторое время мы сидели молча, глядя, как остывшие неласковые речные волны лижут противоположный берег. А потом он заговорил.
- Я не хотел, чтоб все вышло так. Понимаешь, я никак не могу вернуться домой без того, что оставил Десмонд. Есть дверь, но нет ключа...
- И что ты будешь делать? - спросил я.
- Не знаю, - чужеземец покачал головой, - выживать, наверное.
- Почему? - удивился я, - ты ведь не стар, силён, богат.
Но чужеземец лишь усмехнулся в ответ, обнажив ослепительной белизны зубы. Целые - все, как один. Он показался мне таким красивым!
- Это не жизнь, это... Разве что Десмонд находил в этом привлекательные стороны. На определённое время. Но тебе не понять.
- Орнео, меня зовут Орнео, сеньор.
- А меня... Можешь звать меня Микелла.
- Хорошо, Микелла, - я несколько секунд смаковал на губах это странное имя. Все, окружавшее чужеземца, было странным, и моя неожиданная симпатия к Микелле казалась верхом безумия.
С той поры жизнь моя сильно изменилась. После похорон Чезаро его не старая, в общем-то вдова, задалась назойливой целью - выпихнуть Паулу замуж, да поудачнее. А своей скорбящей молодости уготовила лакомое утешение в моём лице. Однако пылкого юного любовника из меня не вышло: я попросту сбежал от неприяглядной судьбы, увязавшись за Микеллой
Прежде чем покинуть Пирею, мы вновь предали тело Десмонда земле.
Тогда я и предствить себ не мог, что за участь ожидает меня за пыльным поворотом, откуда началась новая, удивительная жизнь. Мы путешествовали пешими, большую часть времени ведя лошадей под уздцы. Микелла жалел скотину, сознавая, что своей непосильной ношей подписывает той смертный приговор. Я ничего не имел против - мир вокруг стоил того, чтобы посмотреть.
Вдвоём с Микеллой мы пересекли Италию, заглядывая буквально во все уголки, вкушая те радости, которые могли предоставить жалкие тесные городишки. В лесах мы охотились на зайцев, в полях - на фазанов и перпелов. А по вечерам постигали науки. Микелла многому научил меня - чтению, письму, математике, врачеванию и алхимии. Она даже пытался обучить меня своему языку, однако для меня это оказалось непосильным. Уж слишком многого я не понимал.
Со временем я перестал воспринимать себя, как отдельную личность. Желторотым птенцом, не ведающим жизни за пределом гнезда, я следовал за крылом своего родителя, как привязанный. Микеллу это забавляло, однако я ни капли не обольщался: мы с ним не были ровней - ни по росту, ни по силе, ловкости или разуму. Он был из другого мира, в котором лошадь летала не быстрее дворовой собаки, а свет звёзд без огня зажигал свечи, которые не таяли, сколько бы не длилась ночь.
Повязанный невидимыми путами, Микелла страдал, несмотря на все мои усилия наполнить его жизнь смыслом. Повсюду, куда бы мы не шли, вокруг собиралась толпа: праздные зеваки, куртизанки, и просто весёлые парни, не против перекинуться чаркой в душевной компании. Я с радостью познавал красоток, Микелла держался в стороне. Не думаю, что дело было в его росте, скорее, он опасался, как бы его семя не проросло в ненавистной ему почве. Но вино он любил, и однажды, в хмельном тумане, я выведал ещё одну его тайну.
- Откуда ты, друг мой, - осторожно спросил я. Микелла, покосившись одурманенным взором, хлопнул меня по плечу.
- Из недр планеты, Орнео. Там, глубоко под землёй, мой дом.
- Это ад? - с ужасом воскликнул я.
- Нет, дурачок! Ад здесь, на поверхности. А там, где соприкасаются миры, куда лишь два пути - через глубины морского дна или просторы космоса - там самое прекрасное место. И если бы не Десмонд...
С этими словами он уснул. Я ничего не понимал и больше не рискнул расспрашивать.
Так прошло пару лет, а может, и больше - я не особо следил за временем. Однажды мы вышли к берегу моря и завели лошадей в воду напиться, как вдруг Микелла подпрыгнул на месте, и воздух в округе разорвался возгласом радости.
- Она здесь, Орнео: она прилетела за мной!
Он крутил перед моим носом запястьем, полыхавшим изумрудным огнём, и я почувствовал, что вот-вот сойду с ума.
Небо над головой приобрело свинцовый оттенок. Облака отделились от солнца, словно белок от желтка, и стремительно полетели на нас. Я в ужасе прикрыл голову руками, но Микелла лишь рассмеялся:
- Не бойся, дурачок! Пойдём, клянусь: ты больше никогда такого не увидишь.
Облако встало перед нами, и от него, словно по невидимому мосту, протянулся золотистый ковёр. Я падал на колени от страха, но Микелла упрямо волок меня в самое жерло облака.
Я чувствовал, как пот ручьями стекает по спине, меня шатало во все стороны, будто в хлипкой лодчонке. А Микелла, отпустив наконец мою руку, лобызался с необычайной красоты женщиной, такой же как и он, исполинского роста. В тот момент я, дурак, молил о смерти, как об избавлении.
Микелла вновь обратил на меня внимание, схватил за шиворот и потащил к невиданному зеркалу - огромному, на целую стену. Мир, отражавшийся в зеркале, потряс меня до глубины души.
- Знаешь где мы, Орнео?
Я беспомощно мотал шеей, как подстреленный рябчик, а Микелла водил по зеркалу рукой, и каждое его движение открывало картину непередаваемой красоты.
- Тот красивый пёстро-голубой шарик - это Земля, Орнео. А это звёзды, луна. Да, та самая луна, которая не дает тебе спать ночами. Это всё космос, Орнео. Вселенная, где мы с тобой, и этот корабль - всего лишь песчинки. Здесь сотни, тысячи миров...
Микелла все говорил и говорил. Красавица подошла поближе и бесстыдно прильнула всем телом к его торсу, и тоже слушала. Голова моя готова была разорваться на части, и я искренне жалел, что не родился в том, другом мире, близком моему другу. Ибо мой мир с той поры казался мне никчёмным и жалким.
Я не помнил, как мы простились, как улетел его чудо-корабль - воспоминания увязли в тумане моих волнений и страха.
Боль и тоска пришли потом.
Я пришёл в себя на том же берегу реки, где паслись наши лошади. Карманы мои оказались набиты золотом, а в дорожной сумке я обнаружил письмо, где было всего лишь три слова "Береги себя, друг". Только тогда я осознал, что больше не увижу Микеллу.
С той поры уж много воды утекло. Я много странствовал, но жизнь потеряла для меня прежние краски. Все казалось тусклым и унылым. В глубине сердца я надеялся, что в один прекрасный день Микелла вернётся, чтобы найти ключ, однако он так и не появился.
Эта надежда до сих пор гложет меня, как наказание за то, что всё время, проведённое вместе, я подло обманывал его, скрывая правду. Я слишком боялся, что Микелла покинет меня, наедине с убогими знаниями серых будней. Но он все равно улетел..."
Читавший замолчал, опустив последнюю страницу на стол, и с недоумением уставился на дремлющего Майлза. Тот почувствовал взгляд, зашевелился, разминая затёкшие ноги.
- Не смотрите на меня, Лафер, я всё слышал - до самого последнего слова, - раздражённо буркнул Майлз, - только, не обессудьте, ни черта не понял. Что вы ЭТИМ хотели сказать?
- Я прочитал Вам историю. Правдивую, заметьте.
- Вздор! - фыркнул Майлз, - вы хотите доказать, что инопланетяне существуют, и средневековый горе-фантаст знал о них больше, чем все наше ведомство разом взятое?
- Речь шла о расе - человеческой расе, друг мой Майлз. Расе, живущей в ином мире - под землёй.
- Это ещё бОльший вздор, чем инопланетный разум. Вы пугаете меня, Лафер.
- Но у меня есть ключ, - улыбнулся учёный.
- Какой ключ?
- Тот самый, о котором умолчал Орнео. Полагаю, этот зоркий малый всегда знал, где искать его. В том же тайнике он оставил свой манускрипт.
- Что толку с какой-то...
Майлз не договорил: слова застряли в горле, а шея вытянулась вперёд навстречу зеленоватому продолговатому предмету, возникшему на ладони Лафера. Он никогда в жизни не видел ничего подобного.
- Это не малахит, - растерянно пробормотал он, не зная, что сказать.
- Взгляните на Ваши часы, Майлз.
Доктор опустил взгляд на циферблат: часовая стрелка пошла в противоположную сторону. Мобильный пискнул, разряжаясь.
- О, она опять забрала энергию, - сообщил Лафер, чрезвычайно довольный этим событием. Майлз заметно побледнел и взволнованно запустил пятерню в курчавую шевелюру.
- Ну, если в космос они смогли улететь, значит, остаётся один путь - глубоко-глубоко под водой.
Майлз смотрел на него и гадал, сошёл ли тот с ума, или говорит всерьёз. Внешне Лафер выглядел вполне здравым, чего нельзя было сказать о самой обстановке. .майлзу вдруг стало страшно.
- Вы уверены, что хотите открыть эту дверь?
- Иначе бы я Вас не позвал.
- Думаете, нам будут рады?
Лафер не ответил. Да он и не слушал уже. Глаза его горели тем самым фанатичным огнём, который беспощадно сжигает на своём пути любые предрассудки, открывая дорогу истине, которую, может статься, пришла пора постичь.
Майлз же думал о том, что ни дай бог, если это окажется правдой, как бы им не пришлось изобретать другой ключ, чтобы замкнуть этот ящик Пандоры с другой стороны.