-- Щас-щас. -- Евстафий вытянул руки, чтобы нащупать дверь, пошарил в поисках защелки. Почтальонша начала стучать в дверь ногой. -- Щас открою, щас.
Наконец он справился с дверью. Почтальонша обдала его запахом пота и сигарет, хотя сама она не курила, Евстафий это знал.
-- Ма-ла-дец, -- заголосила она, отодвигая его в сторону и проходя на кухоньку. -- Чевой-то не открывал долго, а?
-- Так я ж это... -- оправдываясь, развел руками Евстафий, -- я ж слепой, слышу плохо, наощупь хожу...
-- А мож у тебя баба? -- схохмила почтальонша, усаживаясь на заранее подготовленный стул. -- Ладна уж, шутю я. Какая у тебя баба?!... Это я так, шутю.
-- Моя баба лет пятнадцать как на том свете, -- проворчал Евстафий, зная, что почтальонша и не слышит его, пересчитывая купюры. -- Так что не до баб...
-- Вот, -- закончила считать почтальонша. -- Ровно четыре тыщи пятьсот семьдесят два рубля тебе. И восемьдесят копеек.
-- И про копейки не забыли, ишь ты, -- хмыкнул Евстафий. -- Надо же.
-- Расписывайся, давай, -- напустилась на него почтальонша, -- а то разговорчики всякие...
-- Где расписываться? -- Евстафий пошарил рукой. Почтальонша схватила ее, оцарапав ногтями, дернула на себя и протащила вперед.
-- Вот здеся, ага. Ма-ла-дец! -- гаркнула она и вскочила. -- Ну все, побёгла я дальше. Жди таперича через месяц! Пока!
-- Да... это... спасибо... -- Евстафий пошел за ней, чтобы закрыть дверь. -- Щас закрою...
-- Всё... пока... -- Дверь хлопнула. Он заспешил, задел коленом за стенку. -- Вот баба чумовая, а...
***
Лифт не работал. Труднее всего было, конечно, не спускаться вниз, а подниматься наверх, на восьмой этаж. В семьдесят лет, да еще слепому, такие вещи даются с трудом. Евстафий потоптался на площадке, затем медленно пошел к ступенькам, нащупывая перед собой тросточкой. Нащупал бутылку, наполовину полную. Или наполовину пустую, это уж кому как. Кашлянул, помотал головой, обошел ее аккуратненько и снова принялся щупать. Что-то зашуршало. Этажом выше загавкала собака. "А ну заткнись, блядь", явственно сказал кто-то, -- по-видимому, ее хозяин. Собака замолчала. "Надо ж, слушается", хмыкнул про себя Евстафий. По лестнице сверху зашумело -- двигался кто-то грузный и пахнущий перегаром.
-- Здоров', батя, -- громыхнуло в ухо. -- Гулять идешь?
-- Навроде того, -- ответил Евстафий. -- На работу.
-- Ишь, работаешь, значит? -- с завистью повторил голос. -- Щастливый, бля. А я вот... -- И не договорив, потопал вниз, невежливо толкнув старика в бок.
Через полчаса он одолел лестницу и подошел к дверям. Те с пищанием открылись. Евстафий отпрянул. Потом выставил вперед тросточку, помахал ею, пытаясь понять, что или кто впереди. Наконец, она ткнулась во что-то мягкое.
-- Гос-с-спади! -- зашипели по-змеиному женским голосом. -- Ну долго вы так будете стоять и тыкать, а? Ну, я вас спрашиваю, мужчина!? Вы что, слепой или как?
-- Слепой, -- признался Евстафий. -- Десять лет как слепой...
-- Оно и видно, -- фыркнул женский голос.
***
На улице было холоднее, чем он предполагал, впрочем, может быть, в этом виновата его старость: в старости ведь чувствуешь холод там, где его нет. Чаще всего.
Минут через двадцать он, наконец, дошел до мастерской. Еще минут пять нащупывал ступеньки и порожек и искал рукой кнопку звонка.
Открыл Антон.
-- Здоров', дядь Евстаф, -- потряс он его руку. -- Припозднился чёй-то, как здоровье?
-- Да так, помаленьку...
-- Ну, слава, как говорится... Слушай, дядь Евстаф, тут такое дело, -- Антон кашлянул, втянул носом. -- Дали, короче, часы напольные, век девятнадцатый, там такая херомудия, прости Гос'сди, что прям в петлю! Выручай, отец! Ты у нас единственный спец по такому хламу...
-- Што ж ты раньше не сказал? -- Евстафий снял шляпу, потыкал рукой слева, ища крючок. Антон помог ему.
-- Дык дело тут вот в чем... -- он снова замялся. -- Короче, батя, нужно их отремонтить к вечеру!
-- Ты чё -- тово? -- присвистнул Евстафий. -- К вечеру? Сёдни? Не-е...
-- Ну отец, прошу! -- Он схватил его за руку -- как раз там, где оцарапала его шалая почтальонша. Старик зашипел от боли. -- Прости, батя. Ну... нужно, очень!
-- Ладно, давай, где они у тебя... С тебя штоф.
-- Да я все, что... Мамой кля...
-- Не клянись, -- Евстафий ткнул Антона в живот, промахнулся, ткнул снова. Наконец попал. -- Низя клясца! Бог не любит!
-- Ладно, прости, отец, это я так... Ну, короче, они у тебя на столе, внизу.
"Ишь, гусь", подумал старик. "К приходу моему подготовился, на стол часы положил. Шоб не отказал. А вот ежели б я к примеру помер сёдни и не пришел бы, чё тада? Хе, гусь лапчатый".
Сел на табуретку, протянул руки, нащупал короб часов: он занимал почти весь стол. Кое-где рейки были обломаны, торчали острыми краями. Евстафий погладил цоколь, скользнул ниже. Пальцы пробежали по днищу, наконец, нашли то, что искали: фирменное клеймо. Тщательно провел подушечкой большого пальца, пытаясь определить, что там изображено. Сложенные крылья, большая голова... Сова, как есть сова. По бокам два факела, вроде бы. Что под совой -- неясно, наверно, стерлось. И надпись по краю готическим шрифтом "Uhlmann&Ko".
-- Никогда о таких не слышал, -- покачал головой Евстафий. -- Немецкие я все почти знаю, когда зрячий был, каталог составил даже, с войны еще началось, трофейные часы. А "Ульманна" не знаю.
Маятник плохо держался и имел странную форму: в виде пятиконечной звезды верхним лучом вниз. "Что за "Ульманн" такой?", в который раз подивился старик. "И маятник чудной, в виде звезды". Циферблат оказался в не лучшем состоянии: несколько цифр просто отсутствовали, шестерка висела на одном винте и классически напоминала девятку, у одиннадцати отсутствовала вторая единица. Еще Евстафия поразили стрелки: длинная была острой, причем с одной стороны, как будто нож, а маленькая -- вся иззубрена наподобие двусторонней пилки.
-- Чудно как, -- пробормотал Евстафий. -- Мож, эсклюзив это, на заказ делали? Тошка, вот черт, даже не сказал, кто принес. Мож бабка какая, мож -- еще кто...
Дверка кукушки долго не открывалась, пришлось шарить в поисках отвертки. Открыл.
-- Етить твою так-разэдак, кукушка-то где? И кукушки, штоль, нет? -- Евстафий почесал затылок острием отвертки. -- Все не по-людски! Работы, видать, до вечера и впрямь. -- Он откинулся к стене, прижался к ней головой. -- Вот ведь задачка...
За стеной громко говорили на непонятном языке. Там кто-то снимал офис: кто -- неизвестно, Евстафий никогда не спрашивал, а Антон с Владиком ему ничего не говорили. Бандюки или чурки какие, кто ж еще? Чурки, наверно, коль язык непонятный.
-- Те-те-те, -- побарабанил пальцами по губам старик. -- Н-да, часики тово, с секретом... Ну-с...
За стеной вдруг заорали на незнакомом языке, заорали громко -- и как будто от боли. Евстафий прислушался. Что-то грохнуло, словно упал стол с чем-то тяжелым, затопали ботинки. Звякнуло, тоненько завыло -- и как-то очень мерзко шлепнулось аккурат напротив головы Евстафия, -- словно кто бросил в стенку кусок размороженного мяса. Старик вздрогнул, недоумевая, почему именно такое сравнение пришло ему в голову.
-- Что ж там за черт? -- Он занервничал. Может, убили кого, "разборки" эти или еще что? А у них проблемы могут быть, закроют еще, чего доброго, тогда что делать?
В офисе через стенку затопали, раздался истеричный смех, будто смеялась очень толстая баба или кастрат. И что-то булькнуло. И полилось на пол.
"Пожар еще устроят, бусурманы", мелькнуло у Евстафия. "Позвать, штоли, Антона, пусть сходит, узнает, чё тама...".
За стеной заговорили по-русски. Евстафий прислушался.
--... как я понимаю... цикл завершается... некое разжижение... понимают, о чем я говорю?
Странный голос, липкий, грудной, холодный -- и абсолютно бесполый. Старик попробовал себе представить говорящего, но бесполезно. Он снова прислушался.
-- ... не так уж много... -- Другой голос, такой же бесполый. Что за черт? --... узлы развязаны... забыт, что и требовалось... и те, кто с нами... чтобы падение было глубоким и окончательным...
"Чево они такое там говорят?", не понял Евстафий. Ему не давала покоя бесполость собеседников. "Может, это... педерасы там? Малина у них там, штоли?"
-- ... еще семерых, которые во сто крат злее... мы хотим ... путь... нам...
-- легион... -- вступили в беседу еще два голоса, ничем от прежних не отличающиеся. -- ... что нас много... входить к ним... все по-новому... радоваться...
-- ... петь... убивать... по-иному... -- вступил новый голос. Точно такой же. -- ... за саранчой... а женщины пляшут нагими... детей... как тогда... пророков... нет ни одного... снова наступит...
-- ... стариков и детей... кровью... дать им безумие... хотят больше всего... цикл завершается... тверди и воды... навеки наш...
-- ... ом прорвется и воссядет... из черепов... петь ему осанну... уготовить путь... живая дорога... всего-то...
Евстафий помотал головой. Что они там несут? Ничего не понять. Все повторяют про цикл какой-то. Может наркоманы, обкололись и бормочут чего-то в бреду? Точно, видать, так оно и есть.
--... случится... -- словно торжественно загрохотал за стенкой голос, -- который, уже не разобрать. --... и день... ночью... без дождя... остановятся все часы... -- дальше последовало какое-то бормотание на неизвестном языке. Снова загрохали ботинки, что-то булькнуло, опять взвизгнул скопческий голос.
-- Вот сволота, -- проворчал Евстафий, отодвигаясь от стенки, к которой приник ухом. -- Понаехали, понимаешь, разные наркоманы, бандиты... нет на вас управы, ироды... при Сталине небось...
-- Дядь Евстаф, ну как там у тебя? -- поинтересовался Антон. -- Помощь не нужна?
-- Не нужна, не нужна, -- махнул старик. -- Слушай, Антош, а чтой-то за стенкой у нас тама, кто тама такие живут?
-- Дык это... офис там, фирма.
-- А чё за фирма-то?
-- А хрен ее знает. Какие-то поставки, что ли... ИНФЕР-ТРАНС, или как-то так... Да не один хрен-то, а?
-- Да-а... ты их видал хоть?
-- Ну, так, мельком...
-- Ну и как?
-- Да так, в очках черных, все в черном... Люди в черном, хы-ы... А чё ты все спрашиваешь?
-- Антиресно мне, понимаешь? -- Евстафий хлопнул рукой по колену. -- Орали они щас там, ругались страшно, бились. Потом херню какую-то несли... мож, наркоманы...
-- Мож... деньги есть -- можно и наркоманить... -- Антону, очевидно, надоел этот разговор. -- Как там с часами, дядь Евстаф? К вечеру управишься?
-- Наверно. Постараюсь.
***
Евстафий перекрестился и откинулся на подушку.
-- День прошел и слава Богу, -- пробурчал он. -- Часы сделал -- и то хорошо. Вот ведь, -- хмыкнул он, чувствуя, что сон наваливается как пыльное ватное одеяло. -- Часы остановятся, приготовить путь... ишь, диверсанты херовы... попадись вы мне в сорок втором, паскуды... а мож, в милицию надо было сказать, мож, эти, как их, террористы?... а, леший с ними... -- Он зевнул. -- Часы остановятся, ишь ты. Мои-то все работают. -- И прислушался к тиканью всех тех часов, которые нашел на помойках, купил за бесценок, выпросил или обменял -- редкие раритеты, с недостающими деталями, смешные, важные, дореволюционные и довоенные, немецкие, польские и американские. Все их он вычистил, отремонтировал и завел -- чтобы ходили и тикали. И заменили ему тех, кого он потерял. -- Ходят все, родненькие. И слава Богу.
Проснулся он посреди ночи. Ощущение было такое, что легкие внезапно перестали получать кислород, но по инерции еще втягивали пустоту. Евстафий дернул головой, в ушах стоял звон. Сердце?! Пошарил в поисках пузырька с нитроглицерином. Нет, сердце в порядке. Что не так? Пощупал пульс, долго, внимательно считая, сбиваясь и снова считая. Да нет, аритмии вроде бы нет. Что, однако, за черт? Что же такое его разбудило?
Он встал с кровати, нашарил с трудом тапки, обулся, пошел на кухню выпить воды. Наливая из чайника воду, он понял, что его разбудило. Часы больше не тикали. Ни одни часы из всех ста тридцати двух не издавали не звука. Сердце екнуло, он вздрогнул и пролил воду. Часы остановились. Все. Он просеменил к телефону, набрал с трудом заветное "100". Молчание, будто телефонную линию отрезало.
В горле пересохло. Евстафий почувствовал вдруг, как душно в квартире. "Топить, штоли, стали в начале осени?", подумал он и пошатываясь пошел к окну. Открыл его, предварительно вытащив газеты, которыми прокладывал окна для утепления. Холодный воздух сразу дал о себе знать, первыми замерзли пальцы ног. Старик высунул руку в окно: не идет ли дождь. Что-то тяжелое упало ему на руку, он по привычке сжал ладонь, ощутив холод и колючесть. Поднес руку ближе к уху. Что-то загудело, затряслось под сжатыми пальцами, словно коля и распиливая их. Слишком поздно он понял, чтС сжимает в руках, и разжал ладонь только тогда, когда острая боль прорезала всю кисть, распоров ее чуть не до сухожилий. Саранча с гуденьем вылетела в окно.
... за саранчой... а женщины пляшут нагими... -- вспомнил он вдруг услышанное сегодня за стенкой. --... случится... ночью... без дождя... остановятся все часы...
Он стоял у окна, не обращая внимания на текущую по руке кровь, стоял, широко раскрыв невидящие глаза, словно видел саранчу, летящую тяжкой бесконечной волной, и молнии, без единой капли дождя бьющие с почерневшего небосвода...