Годовщина отца выпала аккурат на Пасху. Посидели, помянули, как водится, и разъехались кто куда по своим делам. Жена Егора с детьми укатила погостить к своим в райцентр. А мы с Манькой решили задержаться - через неделю Проводы, чего мотаться туда-сюда?

Стол, как обычно, был накрыт на улице под навесом. Застиранная скатерть, холодец из петуха, затянутый жирной желтоватой ароматно пахнущей пленочкой, пара остывших карасей и неизменный графинчик. Егор с мамкой уже копошились по хозяйству. Как Сафроновы ушли, так он, Егор, сразу и поднялся. Вот что ему в падлу с братом посидеть?

К себе, что ли, махнуть? Хотя всё равно халтуры пока нет - народ гуляет. Эх, что здесь, что в городе маета одна.

У сарая в загородке прохаживался не нагулявший еще сала хряк Степан. Манька стащила из пачки последнюю сигарету, затянулась мечтательно и произнесла:

- А я б кабана Борькой назвала. Доходяга такой же... К тому же свинья.

Она натянуто заржала.

- Дрянь ты, Машка.

- Ой-ой-ой. И сам хорош. Тебе лишь бы ширяться. Мать пожалей!

- Молчи, дура, я завязал.

Я отобрал у Машки окурок, сердито сплюнул, затянулся. Вот ведь наградил Бог сестрой. Нет-нет да ковырнет прошлое, а ворошить его, ясное дело, не хотелось.

- Я тебя трогал, что ли? - Я затушил окурок об карася. - Ладно, давай еще по рюмашке накатим.

Назавтра между делом решил Степану загородку починить. А то пролезет в щель, будем потом по огороду ловить. Штакетины под рукой не оказалось. Пришлось в сарай полезть, а там - мать родная! - старый хлам высился до потолка. Сбившаяся в камень известь, лысая мотоциклетная резина, фуфайка дедова еще, Манькин трехколесный велосипед. И на кой хранить это всё?

Перевалив с места на место добрую половину барахла, я уж было забросил поиски, но тут обнаружилось такое, что ах! Я аж присвистнул.

- Опаньки! - Тут же некстати Манька нарисовалась.

- Чё стала? - цыкнул я. - Дверь прикрой.

- Дай глянуть. - Заметила же стерва глазастая. - А ну что там?

- Закрыто, - отозвался я. - Кодовый замок.

Привстав, я пару раз стукнул сейф ногой - тот гулко отозвался.

- Да он, походу, пустой. - Я отодвинул сестру и демонстративно занялся поисками штакетины. - Так, всё, не лезь.

- Пустой, да? - Она постояла, уперев руки в боки. - Ну ладно. Я тогда пошла.

Еще долго нарочито громко я ворошил рухлядь, но мне было уже не до штакетины и бесхозного старья.

Дом отец еще при жизни на Егора переписал. Как старшему, ну и вообще. Да оно и понятно - мы-то с Манькой теперь городские. Ну и за матерью присматривает кто? Егор. Ладно, чё... И за землю, как бати не стало, я с Егором цапаться не стал - всё одно продашь ее за копейки в такой глуши. А Манька, чё? Да в гробу я ее видал. Так что, походу, чёрта лысого им всем. Без вариантов.

***

Я курила сигареты одну за другой, примостившись на завалинке и по-девчоночьи подтянув к себе коленки. Ногти на трех пальцах были сгрызены до крови, а Борька в сарае всё возился. Потом таки вышел и, похоже, без ничего.

Ага. Пустой. Как же. Чего он тогда закрыт? Чего хламом так основательно привален? А я ведь помню - видела его в детстве. Ага. Помню, на велике по двору каталась. Сколько мне было, четыре-пять? Как раз припоминаю папу с керосинкой на корточках в том самом углу. Он еще зыркнул так нехорошо. Или показалось? А я подумала тогда: сундучок. Что ж там было-то? Детское воспоминание то озаряло, будто вспышками, то чисто по-женски капризничало, отказываясь возвращаться. Как пик дать, что-то блестело. Белое? Нет, желтое. Желтое, точно! Руки от неожиданной догадки вспотели. Ну, папка, ну, молодец. А в общаге у нас снова воду отключили. А теперь хрен с ней, с общагой. Пусть только Борька уснет...

Вечером, когда все легли, я выждала с полчаса и неслышно выбралась во двор. Стараясь не звенеть ключами, открыла дверь в сарай, юркнула вовнутрь и только там позволила себе зажечь фонарик.

"Эк, забаррикадировал", - приговаривала я, резво откидывая мешки с барахлом и оттаскивая тяжеленную железяку. Руки от нетерпения дрожали. Хорошо, теперь только ломиком аккуратненько поддеть.

Я резко оглянулась. Проем с уходящими в него ступеньками зиял чернотой. Вход в погреб. Холодом оттуда так и тянет и трясет, как от могилы. Я продолжила возиться с сейфом, то и дело косясь в проем, оставшийся за спиной. Испариной изошлась вся и похолодела, пока дверцу ковыряла. Дурное место, холодное, чуть не инеем подернуто. Егор с семьей там закрутки держит и капусту квасит. В жизни не стану ее есть.

- Немецкий. С войны. - Тощий сутулый силуэт едва проглядывал в дверном проеме в безлунную ночь. Я аж подскочила. - Качество - зашибись.

Вот собака - следил. Хмырь чахоточный. Свои замашки с зоны не забыл. Я тут как дура в полуприсядке с ломиком и с фонариком в зубах. А этот подглядывает, еще и скалится, небось.

- Чё, золото ищешь? - съехидничал Борис.

- Ты тоже видел?! - ляпнула я, выронив фонарик, и тут же поняла, что проболталась. - Блин!

- Чё, правда, что ль?

Боря огляделся, свет нигде не горел, домашние мирно спали. Брат прошмыгнул внутрь, прикрыв за собой дверь. Продолжил шепотком:

- Да откуда у бати золото?

- Кто его знает? Зря что ли дед был штабной.

Дедовское прошлое, помнится, было героическим и темным. Когда речь заходила про папкиного отца, ставни в доме закрывали.

Страшно захотелось курить. Уж в чем, в чем, а в куреве мы с Борькой друг друга понимали без слов. Он протянул пачку, чиркнул спичкой, затянулся сам. Стояли молча, соображали. Первым не выдержал Борис:

- Стало быть, Егору отойдет.

Я кивнула:

- Может, вытащим, пока темно?

- Он к арматурине приварен. Я проверял. Автогеном резануть надо бы.

Оба молчали, перебирая в голове варианты.

- Может, прикроем, пусть полежит, а я через месячишко со сварочником подъеду - тут по хозяйству кое-что поварить надо бы, а заодно и...

- Разогнался. Ага. Ищи тебя потом, свищи. Уж лучше я Егору как есть расскажу. Глядишь, мне половину отвалит.

- Отвалит, как же. Зажилит брат. Код узнавать надо.

На том и сошлись.

А утром следующего дня у меня созрел план. К мамке ж так просто не подойдешь, не скажешь: "Так, мол, и так. Код от сейфа не подскажешь? А то мне твоего любимчика Егора грабануть надо". Да наверняка и не знает она. Хорошо ей - всю жизнь у отца за пазухой провела. Не то, что я - с утра до вечера у ткацких станков за копейки.

Я вывернула мешки с одеждой, перерыла полсарая. И таки нашла. Вот оно - любимое, в горошек. Натянула его через силу на себя. Платье естественно лопнуло по швам. И босоножки свои старые откопала. Цветочек на одном оторвался, но ничего.

И пусть кто хочет, смеется со стороны, что баба дура. И пусть коленки бесстыдно торчат в стороны из-под руля детского скрипучего велосипеда с облупившейся краской. Пусть.

Ай, до чего босоножки жмут - аж слёзы брызжут. Ну ничего, терпи, Манька, сейчас легче станет. Ведь вот она я - взрослая Манька, та дура, что за Владьку Соколова не пошла. Он, говорят, в начальники отдела выбился. Жила б сейчас, как человек. А сидишь на велике, крутишь педали - и словно жизнь свою отматываешь назад. Чего-то вспомнилось, как я лучший в классе гербарий собрала. И как на школьной линейке именно я читала стихи Аньке Изотовой на зависть. Эй, стоп, Манька Батьковна, ты мне эти пионерские замашки брось. Тебе другое вспоминать нужно. Ведь сидит где-то внутри та четырехлетняя манюня, что и считать-то толком не умеет. Интересно, сколько раз она отца у сейфа заставала? Частенько, выходит, а сейчас всё скомкалось, будто в одном воспоминании. И не цифры всплывают перед глазами, а черточки, завитушки, непонятные крючки. Иной раз мелькнет что, а толком не запомнишь и не разберешь.

Забавно. Поездишь немного, понаматываешь круги - и уже не кажется, что босоножки трут, и платье даже великовато малость, и коленки не торчат.

Давай, Манька, давай. Круг за кругом. Круг за кругом...

***

Сперва я решил, что у Маньки съехала крыша. Немудрено. Сколько ей? За тридцатник уже. Без мужика баба, корячится на фабрике целыми днями, а на выходных с подругами напропалую пьет. А потом допёр. Где надо она девка головастая, хоть и с дурью в башке.

Пошел и я старые шмотки перебирать. Вот в этих ботинках я с зоны пришел - добротные. А в этой пижаме по больницам с чахоткой валялся. Сразу сжечь ее нужно было. Чего заразу разносить?

Старые кеды нашел. Расшнуровал, разодрал, просунул ноги. Вспомнил ощущение, как сквозь тонкую резиновую подошву чувствуется каждый бугорок. Вот постоишь так в кедах на голой земле, тоска как накатит, душу защемит, потом отпускает понемногу.

Пластмассовый солдатик - батя из города привез. Надо б бате хоть нормальную оградку поставить, из прута десятки сварить, а то не по-людски как-то.

Наконец, из семейного хлама я извлек самокат. Примерился. Теперь в три погибели нужно согнуться, чтоб ухватиться за руль. Чуть надавишь - хрустит под моим нынешним весом. Хорошо хоть я тощим выдался, не раздавлю.

Решил по Манькиному примеру по двору прокатиться. Даже на улицу выбрался и чуть в Сафронову-старшую не въехал.

- Здрасьте, баб Валь!

А мать как раз копалась в огороде. Теперь сцепятся две сороки, будут полдня лялякать, не разнять. Мамка за прошлое начала:

- Помнишь, Лукьяновна, мой Боренька, когда вот таким был, по дорожке катался.

- Помню, как же. Тогда малый дурень был, а стал дурень большой.

- Оно-то так, Лукьяновна. Не то, что Егорка - был молодец и вырос молодцом.

Вот ты как, значит?!

- Ты, мать, меня Егором не попрекай.

С досады стукнул я самокатом о грушу и пошел горилкой обиду лечить. Глупая она, Манькина затея.

А как-то на неделе зашел с улицы на веранду. Слышу - мамины тапочки в коридоре прошаркали, послышалась возня.

- Егорушка, глянь. Опять потёк, будь он неладен.

С холодильником, видать, снова случилось чего.

- Он в поле копается. Иди, мать. Я сам посмотрю.

Ботинки сбросил, в коридор вошел, а там Манька. Стоит, как окаменелая, в руках ножницы теребит, а из розетки провод перерезанный болтается.

- Ты чё, сестра, сдурела совсем? Говорю ж - дрянь-девка. Руки бы тебе пообрывать.

А она как сквозь меня глядит, зябко кутаясь. И лицо перекошено.

- Сама не знаю... Как нашло что-то. - Давно не видел, как сестра ревет. - Мороз кожу жжет. И холодно так, хоть кричи.

Чё это она, взаправду что ль?

- Ладно, не хнычь. Ну всё, я сказал. - Приобнял сестру за плечо. - Ну хочешь, идем, что ли, выпьем? Согреешься.

Всё-таки славная она, хоть и стервозная. Если б не Манька, то за неделю ни выпить, ни поговорить не с кем. Как не родные все.

 

Скоро новый день пройдет. Мать оторвет лист календаря, положит в стопочку.

Вроде и не случается ничего, а с каждым днем отчетливей вспоминаю - видел его, заразу. Сначала в батиной комнате под кроватью в дальнем углу, потом в нашей с братом общей спальне, прикрытый одеялом с накиданным сверху всяким барахлом. А как Егор подрос, тогда, видать, и отнес батя сейф в сарай от греха подальше. Там и забылось.

Нет, не видел я, чтобы батя при мне сейф открывал. А с головы не идет. И началось - что ни ночь, то кошмары. Как засыпаю, голос батин в голове: "Не видел и ладно. Лежи тогда тихонько и слушай".

И чувствуешь даже - отцовская рука совсем рядом. Крепкая, мужская. Тепло от нее. Пальцы шевелятся едва-едва - и рукоятка вращается. И слышишь - вот оно: щелчок, еще четыре щелчка и еще сколько-то - то ли семь, то ли восемь, не разобрать. И гул стоит, будто ветруган в голове дует. Следующей ночью и форточку, и ставни закроешь - духота, а ночью внутри всё тот же сквозняк, как на стройке на высотке, и вновь щелчки и голос отца. "Ты, - говорит, - сынок, внимательно слушай и запоминай, - наставляет и кодовым замком щелкает. - Золото в Кремль снесешь. Дед так велел".

Утром весь в холодном поту - наволочку хоть выжимай. В Кремль, етить твою! Что ж сам не снёс? Ты, бать, на меня дедовы заботы не переваливай. Знаешь, как оно нам с Манькой живется - не сахар. Ты пойми, такой шанс раз в жизни дается, другого не будет.

И Егор, поди ж ты, не в золоте купается. У него своих трое. И жена, и мать на нем. Хорошо хоть, часть своей земли уберёг, а то колхозную городским за бесценок продали. Вот и корячатся всем селом на чужих людей.

Нет, бать. Другая нынче жизнь.

 

Я сидел на завалинке в ластах, едва налезших на пальцы, и по обыкновению курил.

- На речку я в них ходил, - тупо глядя прямо перед собой, пояснил Маньке. - А еще, бывало, с удочкой на карася. Вот такие тогда рыбины водились - по локоть, не меньше, не то, что нынешняя мелюзга.

Сестра стрельнула у меня сигарету и примостилась рядом.

- Слышь, малая! Ты с деньгами что будешь делать?

- Замуж пойду, - без раздумий выпалила Манька. Чуть подумав, спохватившись, добавила: - А еще мамке платье подарю, как у Мэгги из "Поющих в терновнике". Воздушное такое, с кружевами.

- А я на Сицилию рвану. Там море, теплый климат и бабы во!

Каждый из нас унесся, кто на Сицилию, кто на свадебный белый теплоход.

- Проводы завтра. Решать чё-то надо, - я помялся. - Ну, сеструха, вспомнила чё?

- Кусочек в самом конце, - призналась она, - а дальше не идет.

- В конце? - как ужаленный, я спрыгнул с завалинки. - А я, походу, начало слышу. Напрягусь, сосредоточусь, а дальше засыпаю и всё.

Мы переглянулись.

- Сработаемся? - Манька озорно подмигнула.

- А то. Как спать лягут, приходи. А пока не маячь тут. Глаза мозолишь.

Ночь выдалась неспокойной. Попробовали сходу - не вышло. Покурили вместе, попробовали иначе - снова не то. Разругавшись, покурили поодиночке. Не раз сходились снова со словами "а ну если так...", пробовали, пинали дружно неподатливый ящик. А как лязгнуло внутри, так отлегло на сердце - ну, здравствуй, Сицилия, встречай.

***

Спать разошлись под утро. Хотя как тут уснешь? Не зря ж старались - оказалась полна коробочка. Три креста в ней нашлось: один медный и два золотых. На радостях с Борькой и не цапались долго. Я больше так, для вида поверещала. Прогадал ведь Борька-дурачок. Ему-то крест поувесистей достался, но камней в нем поменьше. А мой хоть и невелик, зато камни во как сверкают!

Я лёжа мечтала, глядя в потолок. Крест Прохоровой Таньке снесу - у нее дядька еврей. А они, евреи, ювелиры все через одного. Пусть и распродают через своих. И Танька надежная, не разболтает.

***

- Егор. Братишка, ты спишь?

- У?

Я пробрался в комнату к брату и присел на краешек кровати.

- Да лежи, брат, не вставай. - Я похлопал себя по карманам. - Ты извини, уж больно курить охота.

Я затянулся, подставил ладонь, чтоб пепел не сыпался на пол. Светать скоро начнет. Не знаю, как Маньке, а мне не спалось. Когда первый задор прошел, нахлынуло, что вот ведь как в жизни получается - к примеру, родители тебе самокат, а ты у мамки деньги воруешь.

- Помнишь, братишка, как я у матери получку стянул. С того случая и понеслось: на дурь подсел, из-за дури на зону залетел, а чахотку уже там, на зоне, подхватил. Нет, брат. Не хочу по новой начинать.

Стало слышно, как посапывает Егор.

- Э, братишка, не спи!

- А? - голос спросонья. - Кто тут? Ты что ли, Борис?

- Ты понимаешь, я этот крест пока доставал, он мне всю душу вымотал. Держи вот. У отца в загашнике нашел. Не мое это. - Протягиваю крест, а руки аж до боли сводит. - Бери, бери. Землю выкупишь.

Егор подслеповато таращился в темноту.

- Борь. Ты это... иди себе.

***

Про крест с Егором больше не говорили. Чего размусоливать - не бабы чай. Да и Проводы нагрянули. Светка, Егорова жена, собиралась к Проводам вернуться, да не заладилось. На неделе дожди зарядили, дорогу развезло - на мотоцикле не проедешь, а пешком от автобуса далеко. Так что собрались узким кругом за столом, налили по чарке.

- Ну, за батю давай, - предложил обычно немногословный Егор.

Мать всплакнула немного. Слезливая она.

- Будет тебе, мам. Давай лучше накатим за Машку и за Бориса. Хоть и непутевые они, ну да чего уж теперь...

Говорит Егор и даже в глаза не посмотрит. Я ж тебе золото, брат, а ты мне такие слова. Ладно, стерплю. При матери на рожон не полезу.

Выпили и за нас, закусили. А потом Егор сказал, как отрезал:

- Ну, давай теперь за живых.

Век не забуду этих слов. Аж впечаталось, как Манька меняется в лице, как горилка посреди горла стаёт.

- Мать, - покашляв, я тормошил ее за рукав. - Мамка, это правда, что ль?

Мама ревела тихо, кутаясь в платок.

- Ох, Егорушка, а я ведь вижу их. Как живые иногда вот здесь сидят. Как ни гляну, Боренька по дороге на самокатике гоняет. Маленький такой. И Манька, манюнечка моя, в платьице в горошек. Только и слышно - велосипедик скрип-скрип, скрип-скрип... - мама легонько покачивалась. - Говорила ж ей - сгубит тебя водочка. Как в воду глядела. Угораздило ж ее, голубушку, в сугробе заночевать.

- Мам, я говорить не хотел... - Егор закашлялся. - Ночью почудилось, будто Борис приходил. Всё такой же: мрачный, сутулый, худой. Присел рядом и крест мне суёт. "Держи, - говорит, - брат. Не мой это крест".

- Ты что же - Егору золото отдал? - Манька толкнула в бок и на ухо зашептала. Оно ж как обухом по голове прошлось, вот и не поверила девка сходу в нашу с ней кончину. - А как же наш уговор? А Сицилия?

- Цыц, малая. Походу, отбегали мы с тобой.

Мать с Егором понуро думали о чем-то о своем. Молчание прервал Машкин писклявый голосок:

- Боренька! А если я прямо сейчас матери крест отдам, думаешь, зачтется?

- Не знаю, сеструха. Сама решай.

Мать с Егором поднялись и принялись собирать посуду, всё также нас с Манькой не слыша и не замечая, будто и не родня.

- Куда ж нам теперь?

Я пожал плечами:

- К бате на могилку схожу. Там, думаю, подскажут.

- Ну, значит, и я с тобой.

И вот идем мы по дорожке, пиная лопухи, а сколько мы уже намотали таких ходок, сколько кругов? И чего ходим-то? За искуплением или просто детство вспоминать?

- Выходит, на тот год я сама? - Манька, теребя сорванный одуванчик, надулась, как в детстве. - Знаешь, Борька, я в следующий раз, если есть у нас эти разы, мамке крест из рук в руки отдам и Егоровым детям одёжки сошью. Мне б только всё пережитое упомнить, чтоб на следующем круге непройденное пройти.

- Не хнычь, сестрёнка. Я за свою недолгую грехами оброс, Матерь сохрани! И если так оно, как ты мыслишь, свидимся, даст Бог, и не раз.