Аннотация: "... Ты никогда не задумывался, глядя на толпу идущих мимо тебя людей, что все они только оболочки, внутрь которых всунуто совсем не то, что видится тебе?...".
1. Предварительная подготовка.
Дневальный по роте Ковальчук, по кличке "Чукча", открыл дверь и выкрикнул в послеполуденную дремоту казармы:
- Евсюков, дуй до Беляшова!
Ромка Евсюков говорил потом, что у него в тот момент неприятно заныло под ложечкой, словно он что-то почувствовал... Впрочем, и в любой другой момент вызов к командиру просто не мог сопровождаться приятными ощущениями у такого бойца, как Роман Сергеевич Евсюков. (Здесь, как и далее, необходимо небольшое пояснение).
Дело в том, что Ромка был раздолбаем. Причем, до армии он был раздолбаем еще не вполне сформировавшимся - можно сказать, раздолбаем-любителем, тогда как в армии стал настоящим профессионалом. Да, к сожалению, приходится констатировать, что если в прежней армии (советской) надежды родителей на то, что служба сделает из их сына "человека" (а заодно и даст какую-нибудь мирную профессию), весьма часто оправдывались, то в нынешней армии (российской) эти самые надежды не имели под собой вообще никакой реальной почвы. Возьмем хоть дедовщину. Если раньше "деды" "прессовали" "молодых" с целью привить священное уважение к ним, дедам, а заодно и к службе, к тяжелому армейскому труду, к некоторым непочетным воинским обязанностям, и даже с целью воспитания у них любви к Родине ("А-а, с-суки, щас дедушка научит вас Родину любить!"), то теперь основной акцент сместился в сторону денег: не хочешь мыть сортир - плати; не хочешь изо дня в день ходить в говенные наряды за старослужащих - отстегивай; не хочешь работать тренировочной грушей после отбоя... И тогда вместо тебя будут пахать и получать по боку те бойцы, которым родители жилят регулярно присылать деньги, пополнявшие "налоговый фонд старослужащих российской армии". Справедливости ради следует сказать, что не все было так печально, ибо вторую половину службы бойцы начинали уже потихоньку получать дивиденды из этого самого фонда (а основная его часть, естественно, уходила наверх, как и везде у нас). Не все, конечно. Вот Рома Евсюков, к примеру, не получал. Да он, честно сказать, и не платил туда ни разу, ибо помимо раздолбайства и склонности к вранью, было у него еще одно хорошее качество, которое на гражданке тоже нельзя было назвать большим достоинством, но в таких противоречивых негражданских институтах, как армия или тюрьма, таковым как раз и являлось: был он упрям и непреклонен до ослиной крайности. Когда он попал в будущую родную часть, его сразу принялись воспитывать и ровнять по армейским шаблонам, как и положено. Но на Ромку где сядешь, там тут же и слезешь. И то сказать: что толку было дедам молотить его изо дня в день? Садистами они отнюдь не являлись, а били лишь из святой воспитательной необходимости, причем, некоторые даже пытались отлынивать от этих почетных стариковских обязанностей по причине уже отчетливо сформировавшейся в них за полтора года лени. Поэтому удовольствия от Ромы, равно как и денег, они не получали. Вскорости, деды от него как-то по одному отстали. Первым взбунтовался старослужащий Минькин, который в каптерке, за бутылочкой вечернего самогона сказал однажды товарищам: "Да ну его на фиг - у него голова чугунная, все руки отбил!". А самым крайним, кто отметился на непокорном Ромкином челе, был сержант Сучков. Он выбил ему напоследок четвертый левый (снизу) зуб, после чего Ромка клятвенно пообещал найти "Сучка" на "гражданке" и трижды окунуть головой в очко его деревенского сортира (кстати, забегу вперед, ибо случая может больше и не представиться: ровно через семь лет он исполнил таки свою клятву, только произошло это не в воронежской деревне, откуда был родом будущий дембиль Сучков, а в служебном туалете экспресса, следовавшего по маршруту Бирмингем - Лондон).
***
Итак, после крика дневального Ковальчука, у Евсюкова екнуло в груди, и он с печалью в сердце поплелся в кабинет к взводному, лейтенанту Беляшову, по кличке "Беляш". Странно, но взводный принял его вполне дружелюбно: тут же предложил присесть, спросил его о пристрастии к табаку. Затем, получив нерешительный благодарный отказ (Ромка покуривал), Беляш без всякого вступления задал самый желанный для любого военнослужащего-срочника вопрос:
- Евсюков, хочешь поехать в отпуск на неделю?
В отпуск-то Евсюков хотел, но он также знал, что просто так (за здорово живешь, то есть) отпуск ему не обломится ни в жизнь, по причинам, уже указанным выше. Он тут же прокрутил в голове все варианты такого начальственного расположения к нему, вплоть до самого неприятного, который предполагал, что лейтенант Беляшов - гомосексуалист (в чем Ромка имел большие основания подозревать его, и о чем будет сказано чуть позже). В отпуск тут же расхотелось... Он решил про себя: "Дам Беляшу в рожу и дослужу оставшийся срок в каком-нибудь, не сильно отдаленном дисбате!"...
Кстати сказать, несколько месяцев назад у Ромки уже была возможность поехать в отпуск, но неожиданно вышел облом. А было так.
1.2. Обломившийся отпуск. (Еще одно отступление, характеризующее не столько личность Евсюкова, сколько общую атмосферу, царившую в подразделении лейтенанта Беляшова).
Нес он как-то службу в карауле, охраняя автопарк, то есть тихо дремал в обнимку с одноствольным охотничьим ружьем (в караул автоматы не выдавали, так как боялись, что местное хулиганье, коих вокруг шастало в изобилии, завладеют этим грозным оружием: попытки уже были!). Итак, он мирно спал под трехкубовой бочкой с соляркой и видел сладкий сон про себя и свою одноклассницу, Лену Зорькину. Неизвестно, по какой причине он проснулся, это не так важно (скорее всего, их амуро-морфейные отношения с Ленкой в тот момент как раз закончились), но он вдруг увидел, как какой-то мужик пролезает сквозь дырку в заборе, через которую бойцы обычно ходили в "самоход". Ромка насторожился, затаился, выждал момент и попытался остановить нарушителя грозным окриком:
"Стой, куда прешься, мужик?"
Мужик был серьезно пьян, поэтому не обратил на постового ровно никакого внимания. Тогда Ромка подошел к нему поближе и повторил свой вопрос. Мужик отреагировал неожиданно: развернулся и пошел прямо на постового. Ромка не растерялся, подпустил нарушителя на нужное расстояние, затем аккуратно прицелился в голову и попробовал на крепость надтреснутый приклад своего ружья. Приклад выдержал, а мужик упал. Тогда Рома, смекнув свою выгоду, потащил слабо сопротивляющееся тело в караулку. Конечно, он нарушил устав, так как не должен был покидать пост до прихода разводящего, но в последующей веселой суете на это как-то не обратили особого внимания. В результате, рядовому Евсюкову на законных основаниях присудили 10-суточный отпуск, в который он должен быть отбыть ровно через неделю. И надо же было такому случиться, что через четыре дня он опять загремел в караул...
Дело было так.
Вечерело. Ромка сидел с ружьем под своей бочкой. Не спалось... Вдруг из-за ангара неожиданно появилась статная фигура его сослуживца и однопризывника Сашки Горшкова, по кличке "Горшок", который шел в самоволку к своей очень старой знакомой. А надо сказать, что Горшков был известным жилой - охотно брал деньги взаймы, но неохотно отдавал. Все уже знали об этом, поэтому давали в долг ему тоже очень неохотно. Пользуясь этим, Сашка часто проворачивал такой хитрый трюк: когда ему хотелось стрельнуть сигаретку у какого-нибудь богатенького, но жадного "буратины", он подходил к нему и просил занять денег. "Буратино", естественно, отказывал. И тогда, после недолгих уговоров, Сашка грозно нависал над ним и говорил обреченным голосом: ладно, жлоб, дай хоть сигаретку, а лучше три! Обычно "буратино" давал. Интересный, в общем, был хлопец. Вот и Ромке он задолжал кой-какую сумму. Именно поэтому Евсюков и наехал на Сашку, а вовсе не потому, что тот шел по охраняемой им территории.
- Стой, Горшок! Куда прешься? - потребовал он от товарища.
- Куда надо! - по-солдатски лаконично ответил Горшков. Он, к тому же, был еще и большим грубияном, причем, "большим" отнюдь не только фигурально.
- Когда должок отдавать будем, а? - снова приступил к нему Рома, почувствовав возможность слегка приструнить злостного неплательщика.
- Завтра, - привычно ответил тот.
Горшок явно глумился, так как эти его "завтраки" продолжались уже больше недели.
Тогда Рома, чувствуя за собой правду, вскинул ружье и приказал гаду:
- А ну, ложись, гад!
- Щас! - спокойно ответил Горшков.
- Я не шучу, Горшок! Ложись, по-хорошему.
- Чо, еще один отпуск захотел по легкому срубить? Так я тебе устрою - в санчасть, гы-гы-гы... - весело ответил Сашка и продолжил свой славный путь, вошедший вскоре в устную историю полка.
- Ну, тогда молись, жлобяра! - И Ромка взвел курок, прекрасно помня, что ружье не заряжено.
Уже удалявшийся Горшков лениво кинул ему через плечо:
- Сначала засунь в ствол патрон, дебил!
Потом все произошло, как в плохих криминальных новостях: Рома нажал на курок, ружье выстрелило, Горшков упал...
Ромка почему-то сразу вспомнил песню Высоцкого: "- Рядовой Борисов! - Я!!!". И хотя он был не робкого десятка, ноги его сами собой задрожали, как только он представил себе допрос у следователя. Но дальше было еще страшнее: Горшков поднялся, повернулся и пошел на него, по пути не переставая задавать ему один и тот же вопрос, на котором его, очевидно, от волнения заклинило:
- Евсюков, в лоб твою мать, ты либо дебил?
Ромка побежал от него, Горшков следом, повторяя свою навязчивую мантру. Так они и проследовали до самой караулки, где их обоих успокоили, а раненного раздели и осмотрели. К всеобщему удивлению, на спине у Горшкова обнаружили только три дырочки, да и то, дробинки лишь нехотя, словно на излете, залезли под кожу. В санчасть Сашку отправлять, естественно, не стали, а тут же произвели три микрооперации подручными средствами. Потом и сам конфликт между бойцами был улажен: обниматься они не стали, но по настоятельной просьбе Горшкова, Ромка простил ему долг (было это примерно так:
Горшков лежал на животе, на деревянных нарах караульного помещения, и начинающий хирург, рядовой Пашутин, выпив для храбрости 150 граммов самогона (Сашке же досталось всего 100 гр.), вытаскивал из его мощной спины прокаленным на огне зубчиком стальной вилки уже вторую дробинку.
"Больно, Саша?", - участливо спросил Ромка у Горшкова.
"Больно, Рома", - отвечал ему Горшков, морщась от боли и вызывая у него еще большее чувство вины.
"Прости!", - попросил его Рома.
"И ты тоже прости", - простонал Горшков.
"А тебя-то за что?", - удивился Рома.
"Долг прости, дурак!", - пояснил тот непонятливому товарищу.
"Да какой разговор, Сашечка!" - обрадовался наивный Ромка. - "Ну, я тогда побегу на пост?"
"Беги, Рома, беги... - отозвался Горшков, радостно осознавая, что день удался".).
Тем не менее, дело это тут же дошло до Беляшова (разведка роты сработала!). Сперва он, по причине врожденной гнусности своей натуры, хотел дать ему дальнейший ход, но потом прикинул, что показатели его взвода от этого вряд ли улучшатся. Поэтому он решил замять это происшествие по-тихому. Само собой, Евсюков, после своего второго подвига в карауле, ни в какой отпуск не поехал, кроме того, получил три наряда сверху (разумеется, уже не в караул - туда его больше не посылали до самого окончания службы!).
Какое-то время Ромку мучил вопрос: каким образом в стволе его ружья оказался патрон? Впрочем, вполне осознавая свое собственное раздолбайство, он вскоре перестал размышлять на эту тему. У лейтенанта же Беляшова в связи с этим безобразием возник вопрос куда более целесообразный: почему это Евсюков не убил Горшкова с такого близкого расстояния? У него даже появилась запоздалая мысль о недостаточной огневой подготовке его бойцов (и то - стреляли они из "калашникова" за последний год всего один раз, по три патрона на брата!). Но дело неожиданно раскрылось (снова помогла разведка), и все оказалось довольно тривиально: некоторые несознательные бойцы, неся службу в карауле, вскрывали патроны и отбирали из них порох, который шел на борьбу с местной гопотой (при помощи взрывпакетов), часто достававших военнослужащих. Дробь тоже отсыпали - на грузила, уже для рыбалки. Вот из-за этих-то вредителей, Горшков (будущий майор ВВС и, кстати, первый в стране строевой летчик, пересевший на истребитель шестого поколения) и остался жив. Понятное дело, никто за это их не поощрил, но и наказывать сильно не стали - так, стандартный пакет нарядов (на "гражданке" они, думаю, даже получили бы премию за невольное спасение человеческой жизни, но армия институт суровый!).
Однако вернемся, собственно, к основному рассказу, а то бедный Евсюков извертелся уже на стуле в кабинете у взводного.
***
Итак, Беляшов задал Роману провокационный вопрос:
- Евсюков, хочешь поехать в отпуск на неделю? - И улыбнулся своей мерзкой казенной улыбкой (хотя причин улыбаться у него в последние дни не было никаких, но и об этом тоже будет сказано позже).
- А за что это, товарищ лейтенант? - после некоторых, уже известных нам раздумий, спросил Ромка упавшим голосом.
Взводный потянул немного время, но вместо ответа задал второй вопрос, который тоже оказался риторическим:
- Рядовой Агапко ведь был твоим земляком, не так ли?
И тут Рома все понял. Не сказать, чтобы он сильно обрадовался своему прозрению, но только посетила его примерно такая мысль:
"Полгода до дембиля, и такое дерьмо!".
Теперь нужно пояснить, почему расстроился Ромка.
1.3. Странная история рядового Агапко. (Самое объемное (но последнее, честное слово!) отступление в этом рассказе, совершенно необходимое для дальнейшего понимания всей темы).
Сережа Агапко действительно был призван из одного города с Евсюковым, но только на год позже. Они учились в разных школах, поэтому до армии ничего и не знали друг о друге, чему Ромка был поначалу несказанно рад: мало кто обрадуется в армии близкому знакомству с "таким" земляком.
Итак, Агапко был полной противоположностью Ромке, но этого сказать мало - он был странным. В смысле, очень странным. Он был излишне исполнителен, скрытен и застенчив, причем, застенчив до болезненности. Начать с того, что в баню его затаскивали чуть ли не силком (ведь нехорошо, когда рядом с тобой воняет твой товарищ), и там он забивался в уголок, стараясь помыться последним.
Над ним почти с первого дня стали издеваться, но не били: во-первых, не за что было бить, ибо он все приказы выполнял с непонятным никому, даже взводному Беляшову, рвением; а во-вторых, и бить-то там было особо некого, в связи с особой тщедушностью и даже какой-то женской хрупкостью его тела. Ну вот, это слово было сказано, и всё сразу прояснилось!... Да, Сережа был женоподобен телом, и, к тому же, весьма смазлив лицом, опять же, не по-мальчишески смазлив, а более тонко, более приманчиво (хотя, древние греки могли бы со мной и не согласиться): черты его были мелкие, но глаза большие, миндалевидные, с длинными загнутыми ресницами; губы пухлые, очень своеобразной формы; нос маленький, слегка вздернутый. И даже крупные веснушки его смотрелись как-то по девичьи кокетливо. Естественно, скоро его стали дразнить женскими именами (кто-то называл Машей, кто-то Дусей, а чаще попросту - "сестрой": "Сестра, побежи-ка до кухни, принеси чо-нибудь пожрать!"), частенько шлепали по известным мягким местам (не сильно, но ласково), делали всякие непристойные предложения (в шутку, естественно, ибо с точки зрения содомии, контингент в третьем взводе подобрался на редкость здоровый, в отличие от второго, где случайным образом подобрались полные придурки). Но дразнить, это одно, а вот когда кое-что становится вполне очевидным, то... Однажды произошел вот такой неприятный инцидент. Как-то раз в бане, уже известный нам Горшков (тогда еще не подстрелённый Ромкой) стал допытываться у Агапки: отчего это тот зажимается в углу, чего такого интересного прячет от родного коллектива? Может, у него "там" какой недостаток? Или, может, он вообще гермафродит, гы-гы-гы? Агапко молчал. И тогда здоровенный, наглый Горшков дал волю рукам - повалил бедного Сережу на кафель и, пытаясь с грубым исследовательским любопытством осмотреть его пах, оторвал руки поверженного от причинного места.
Никакого недостатка "там" у Агапки не было, скорее наоборот - обыкновенная эрекция. Горшков поначалу стал смеяться, указывая всем при помощи пальца на не характерную для бани аномалию, но скоро затих. Теперь уже все стояли кружком и молчали, а Агапко лежал на спине, поджав под себя ноги и, закрыв лицо руками, тихо вздрагивал.
С тех пор к издевательствам прибавилось презрение. Его стали сторониться, как чумного, а это очень скверно для человека, даже и не такого робкого, как рядовой Агапко. Те, кто находился в больших, замкнутых волей обстоятельств, мужских коллективах, знают, что такое быть белой вороной, изгоем, чужим среди чужих... Там очень не любят стукачей, не любят воров, крадущих у своих же товарищей, но еще больше не любят "вот таких" ребят, которые, как правило, никого никогда не обижали, разве что расшалившуюся в столовой муху. Но в солдатской среде милосердие часто не в ходу, ибо солдаты-срочники, это недавние мальчишки, а мальчишки, порой, бывают очень, очень жестоки!
Как-то раз взводный приказал бойцам устроить небольшое костюмированное представление к Новому году, решив на особый манер выпендриться перед начальством. А так как взводный Беляшов не являлся для своих подчиненных "батей", или, там, "отцом командиром" (как это иногда случается в армии), то они, не понявшие этого юмора, стали дружно упираться. Но потом, все же, они решили промеж себя: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не зверствовало. Тем более, что после спектакля ожидалась хорошая пьянка: Беляш намекнул, что если все пройдет гладко, то он закроет глаза "кое на что"! И вот стали они нехотя готовиться, придумывать и шить наряды, разучивать роли... Постепенно ребята втянулись, воображение их разыгралось.
Деда Мороза играл, конечно, здоровенный Сашка Горшков. И, думаю, не нужно и говорить, кому досталась роль Снегурочки...
Сережа Агапко, найдя для себя, наконец, хоть какую-то отдушину от непереносимых моральных страданий, участвовал в подготовке с удовольствием. На какое-то время его товарищи даже забыли о его отверженности, общались с ним нормально, шутили. И все, уже без подколок, просили его примерить платье Снегурочки. Но Сережа все отнекивался, говоря, что не хочет портить впечатления "от премьеры".
И вот настал вечер 31 декабря. В актовом зале все места заняты, в первом ряду всё полковое начальство. Представление началось...
Поначалу все было вполне обыденно: зайчики там, белочки всякие, два каких-то потрепанных волка, Дед Мороз с окосевшими под маской глазами (не выдержал, все же, Сашка Горшков, гадость такая!)... Но вот зал стал звать: Сне-гу-ро-чка, Сне-гу-ро-чка!!! Все кричали, словно ошалевшие от лимонада дети. Кричали даже приглашенные командиры, не знавшие еще, что их ждет впереди. Впрочем, того, что произошло несколько секунд спустя, не ожидал никто, даже участвующие в постановке ребята.
Внезапно в зале подул ветер, полетели и закружились бумажные снежинки, увлекаемые двумя мощными вентиляторами... И вот на сцене, тоже кружась в танце, появилась девушка в коротком, отороченным белым ватином сарафане. Шумный зал мгновенно затих, и только бесстрастный магнитофон играл новогоднюю мелодию о трех белых конях... А перед ними танцевала и пела красивым, хорошо поставленным голосом (причем, без микрофона), большеглазая, курносая, раскрасневшаяся румянцем щек красавица (черт его знает, где он, сволочь, достал тогда косметику!), в которой, только сильно приглядевшись, можно было узнать рядового Агапко. Но он преобразился не только внешне: новая оболочка, казалось, придала ему уверенность в себе, раскованность в движениях. Из него словно сквозила какая-то властная энергия, которая довлела над окружающими: он один теперь стягивал на себя все внимание зала. В общем, перед теми, кто его знал, предстала совсем другая личность. Товарищи Агапки остолбенели, а Беляшов, тот вообще сидел с отвалившейся вперед челюстью и с выпученными из орбит глазами. И только ничего не понявшее начальство по-обезьяньи страстно аплодировало, вперев налитые коньяком зенки в прекрасную, будто выпорхнувшую из снежной сказки Снегурочку. Постепенно Дед Мороз и вся лесная братия взяли себя в руки и доиграли таки представление. А сразу после спектакля на сцену вывалились поклонники и тут же окружили Снегурочку, не успевшую убежать за кулисы. К Агапке потянулись с поздравлениями дрожащие от похоти руки капитанов, майоров, подполковников... И все наперебой предлагали ему, рядовому срочной службы, свою дружбу, расположение, а кое-кто даже участие в дальнейшей судьбе. В общем, несли всю обычную кобелиную чушь... Но вот, выждав момент, раскрасневшаяся, казалось, поверх своих румян, Снегурочка высвободилась и убежала за сцену. Офицеры были в восторге от спектакля, но еще больше от главной героини. И только под утро лейтенант Беляшов, потеряв бдительность и остатки разума, сообщил уже изрядно подвыпившей компании загулявших командиров, кто была та девушка, которая так возбудила их отнюдь не прекраснодушные желания. Ему, понятное дело, никто не поверил, некоторые даже принялись спорить на коньяк, но... на следующий день проиграли. Беляшов же с тех пор попал в какую-то тихую немилость к начальству: кому ж понравится, когда тебя выставляют дураком?!
Но Беляшова это уже не беспокоило, ибо с ним случилось страшное (а если сказать точнее, страшно глупое): в его душе, внезапно потерявшей многолетние ориентиры, зародилась непонятная страсть к рядовому Агапко, точнее, к той второй его сущности, которая случайным образом появилась из него в тот злополучный новогодний вечер. Беляшов даже не сознавал, что этой его страсти не на что было рассчитывать в этой стране и в этой системе ценностей. Вот если бы он был офицером, скажем, доблестной американской армии, и если бы он смог достать много денег, необходимых для перемены пола предполагаемого партнера (а заодно и для хирургического изменения своей собственной, весьма оригинальной физиономии), то тогда... В оправдание ему можно сказать, что он не первый и не последний, кто на своем примере показал, до какого идиотизма, порой, доходит человеческая надежда на несбыточное!
Так началась третья, роковая стадия пребывания в армии этого необычного парня. Кстати, звали Сережу после того вечера исключительно Снегуркой, на что он не только не обижался, но иногда даже улыбался тихой улыбкой, видимо, вспоминая свой новогодний триумф. И хотя над ним уже не издевались, не презирали его, но все еще сторонились. Но теперь в этой отстраненности товарищей сквозила не неприязнь, а нечто другое. Психоаналитики, которых нынче модно было приглашать всюду для различных консультаций, наверное, назвали бы это "трусливым бегством от собственного либидо", за что были бы сильно избиты рядовым Горшковым, буде он услышал и, что еще важнее, понял бы такое определение своих странных ощущений. Он теперь уже не выказывал свою неприязнь к Агапке, иногда даже пытался с ним заговорить по-человечески, а не как раньше - языком жестов, пинков и унижающих междометий.
А Беляшов после того вечера частенько стал вызывать Сережу к себе в кабинет и о чем-то с ним там беседовать, после чего тот выходил оттуда с довольно кислым лицом. Впрочем, рук взводный не распускал, показывая этим чистоту и платоническую сущность своих, надо отдать ему должное, весьма смелых побуждений.
Сначала никто ничего не понял, но потом до всех докатило. Бойцы за глаза стали подсмеиваться над незадачливым начальником-ухажером, а хохмач Борька Смецкой как-то насмешил всех своей знаменитой фразой, попавшей потом во многие дембильские альбомы:
- Да, мужики, был бы наш "летеха" чуть посимпатичнее танка, у него были бы шансы! Хотя бы со своей толстухой женой, а не то, что с нашей красавицей Снегуркой!
Все ржали до упаду (причем, вместе со всеми смеялся и Сережа), ибо знали, что от Беляша не так давно к любовнику ушла жена, напоследок прилюдно сказав ему в сердцах (после того, как он, в качестве отступной, душевно отвинтил ей кулаком по уху):
- Лейтенант Беляшов, ты безмозглый урод!
И ведь не сильно она и ошибалась: если по первому пункту обвинения, то есть по части ума, Беляшов еще мог бы посоревноваться, скажем, с запойным прапорщиком Онуфриевым, то по второму - по части "красоты" лица, ему не было равных во всем полку (кстати, вторая его кличка, лишь чудом не прижившаяся к нему, была "Чифтен", так как кто-то из бойцов на тактической подготовке углядел сходство между его лицом и плоским "рылом" английского танка, нарисованного на учебном плакате), с чем он никак не мог смириться по причине все того же досадного пункта номер один. К тому же, и манеры у него были соответствующие, вполне себе солдафонские. В общем, не орел был мужчина! И как это он вообще смог один раз жениться?
Но вернемся к рядовому Агапко. Чуть позже, на Снегурку стал заглядываться еще один воздыхатель, также присутствовавший на том новогоднем вечере. Это был прапорщик Сивцов, служивший на складе. При встрече он постоянно отпускал Агапке какие-то сальные шуточки, делал намеки, предложения "выпить у него на складе и душевно, по-солдатски пообщаться", после чего Сережа стал обходить его стороной, а Сашка Горшков однажды недвусмысленно показал старому идиоту свой здоровый кулак, после чего прапор на недельку прикрутил свой любовный фитилек.
Вообще, товарищи Снегурки теперь не только не обижали его ("А за что? Парень-то не виноват, что природа где-то там что-то напутала!", - сказал как-то Ромка в разговоре с товарищами. "А вот интересно, где она больше напутала: у него в голове, или... где-то еще?", - в своем ключе продолжил его мысль шутник Борька), но старались даже оградить от посягательств и шуточек разного рода любителей постебаться над чужими недостатками (то, что Снегуркина бисексуальная внешность была недостатком, никто не сомневался, даже его товарищи). Но все равно, вокруг всей этой странной ситуации чувствовалось какое-то неприятное напряжение, словно что-то вот-вот должно было произойти.
Ромка Евсюков, который всегда относился к Сереже более сочувственно и внимательно, чем остальные, однажды подумал:
"Да... Нам-то с Горшком через полгода на дембиль, а Агапке еще полтора года трубить! Положим, сейчас-то его никто не тронет. Ну, а что будет потом? Нет, не должны "такие" служить, нечего им здесь делать...".
Но Рома ошибся, ибо развязка наступила гораздо раньше.
Однажды (это было уже в мае) Сережа вернулся в роту поздно, после вечерней поверки, на которой его уже хватились. Выглядел он очень нехорошо: одежда его была порвана, лицо в ссадинах и кровоподтеках. Он прошел к своей койке и, ни на кого не глядя, упал на нее ничком. Да, история повторилась, но, увы, не фарсом, а трагедией: все молча стояли вокруг Агапки, как когда-то в бане, а он лежал и только едва заметно вздрагивал. Первым очнулся Ромка Евсюков:
- Снегурка, кто это...? Прапор?
Но тот не отвечал.
- Понятное дело, прапор! - сказал кто-то. - Больше некому.
Тогда Ромка повернулся и пошел из казармы, пробубнив себе под нос что-то вроде:
"Убью эту мразь!"
В этот момент дверь резко открылась, и в казарму вошел взводный, которому, видимо, уже кто-то доложил.
- Куда? - спросил он Ромку отрывисто.
- Куда надо! - ответил тот, презрев всякую субординацию.
- Стоять! - крикнул взводный, но это не возымело особого действия.
Ромка хотел уже обойти своего командира (а следом потянулись к выходу и другие), но Беляшов вдруг достал из кармана брюк пистолет "макаров" и демонстративно передернул затвор.
- А ну, стоять всем!
Все недоуменно уставились на него. Бойцы уже вполне свыклись с неприятным лицом своего взводного, но сейчас оно было как-то по-особому перекошено, внушая смотревшим на него уже не привычный страх, но ужас. Он подошел к койке, на которой все еще лежал лицом вниз Агапко, посмотрел на него, молча развернулся и пошел прочь из казармы, засовывая на ходу в карман пистолет.
- Вы куда, товарищ лейтенант, - спросил его Сашка Горшков.
- Куда надо! - ответил тот словами Евсюкова. - Всем стоять смирно и не дергаться. Приказ ясен?
И вышел.
Народ несколько секунд выполнял приказ командира. Потом словно кто-то вдруг дал команду: "Вольно!", и все разом заговорили.
- Всё, пипец прапору! - предположил кто-то.
- А заодно и нашему Беляшу... Он за Снегурку в эту суку всю обойму всадит...
- Точно! И прощай, свобода!
- Да прапор сейчас только от одного вида беляшовской рожи подохнет! - заржал Борька Смецкой, но никто даже не улыбнулся - не то было настроение.
- Толпа, айда за ним, - предложил Чукча-Ковальчук. И все до единого высыпали за командиром на территорию части.
Да, здесь ключевое слово было "все до единого", ибо с бедным Снегуркой никто не остался. А зря - надо было кому-то остаться, хотя бы дураку-дневальному, который, бросив нарукавную повязку на тумбочке, тоже выскочил вслед за остальными и растворился во мраке теплой майской ночи.
Конечно же, никакого Сивцова они на складе уже не застали - нашли дурака! Патруль части взял его только на следующий день. Он, конечно, кричал, что все ложь, и что он даже не видел в тот вечер рядового Агапко. Но это уже было не особо важным, ибо этим же роковым вечером случилась еще одна история, куда более неприятная...
Когда бойцы вернулись в расположение роты, Сережи там уже не было. Все снова выскочили из казармы, озираясь по сторонам. И тут Чукча заметил, как он промелькнул под фонарем, стоявшим за учебным плацем. В той стороне, в заборе была небольшая дыра, проделанная военнослужащими с целью летних купальных процедур в реке (нелегальных, естественно). Все кинулись туда. И уже за территорией части глазастый Чукча заметил в свете луны, встающей из-за леса на том берегу, одинокую фигурку, метнувшуюся к прибрежному камышу. Толпа бросилась к реке, но когда они подбежали к берегу, Сережа уже плыл, быстрыми гребками разбивая на круги свет лунной дорожки. Человек десять быстро разделись и бросились в воду, но оказалось, что Агапко умел перевоплощаться не только на сцене - он был неплохой пловец. Примерно на середине реки он остановился, обернулся, махнул товарищам рукой и исчез под водой. И сколько подплывшие ребята ни ныряли, ни шарили до самого дна - все было тщетно...
Не нашли его и на следующий день, когда специальная команда с лодки крюками шарила по дну реки. Но в этом месте течение было довольно быстрым, поэтому вскоре решили, что его отнесло ниже.
Кстати, на второй день после того, как Сережа исчез в реке, произошел конфликт между Горшковым и рядовым второго взвода Красавиным. Тот спросил у сослуживцев Агапки, когда они стройной толпой шли из столовой:
- Ну что, нашли вашего Сер-гея?
Он намеренно разделил его имя на две части, и стоял, улыбаясь во всю ширь веснушчатого лица, видимо, очень довольный своей шуткой. Тогда из толпы неторопливым шагом вышел Сашка Горшков, подошел к умнику и без объяснений дал в морду. Характерно, что никто из второго взвода не вступился за незадачливого шутника.
А на третий день послали машину в город, в местный клуб аквалангистов (по счастью, в городе такой оказался) и взяли у них напрокат два комплекта подводного снаряжения. Сами члены клуба наотрез отказались искать в реке мертвеца, поэтому подводными поисками занялись двое военнослужащих: лейтенант Посошков, командир второго взвода, и уже известный нам рядовой Ковальчук, которые оба до службы в армии занимались аквалангом.
Поиски продолжались до темноты, когда на берегу из наблюдавших зевак уже никого не осталось. И вот, уже поздно вечером, после поверки, вернувшийся Ковальчук объявил, что они нашли тело, метров пятьсот ниже по течению. Он сказал, что труп до неузнаваемости был объеден раками и рыбой, но что это, несомненно, был Агапко: в кармане нашли его документы, и письмо. И еще он сказал, что после вскрытия его тело запаяют в цинковый гроб, потому что никому не нужно видеть того, что видели они, тем более его родным.
И действительно, к вечеру следующего дня цинковый гроб стоял уже в актовом зале, на двух столах, а на следующее утро была назначена полковая церемония прощания. Ждали приезда кого-то из его родных, но никто не приехал...
2. Старый купейный вагон.
Итак, взводный задал Евсюкову вопрос:
- Рядовой Агапко ведь был твоим земляком, не так ли?
Поняв, чего от него хотят, и, не зная, как лучше отказаться, Ромка выдал первую же, пришедшую в его голову глупость:
- Товарищ лейтенант, мне некуда ехать - я сирота!
Беляшов усмехнулся и сказал:
- Хватит дурочку валять, Евсюков!
- Ну, товарищ лейтенант! Может, не надо...
- Надо, Евсюков, кому-то надо... В общем, так: документы на тебя и на Агапку уже готовы, заберешь их в роте, у дежурного. Всё понял? - Беляшов тяжело вздохнул, изменившись вдруг лицом. - Иди, Рома, собирайся - повезешь нашего Снегурку домой...
Затем он встал и протянул через стол подчиненному руку. Ромка, немало удивившись такому обращению сурового командира, тоже поднялся со стула, пожал взводному руку и, поняв, что ему уже не отвертеться от этого дела, пошел к выходу. Но не успел он открыть дверь, как услышал за спиной:
- Погоди...
Рома обернулся. Беляшов стоял и смотрел на него как-то потерянно и с грустью в глазах, отчего неприятные черты его лица показались сейчас Ромке даже симпатичными.
- Там, на проходной, ждет его сестра... Я шел через КПП, а она... - Голос взводного задрожал. - Помнишь "тот" вечер? Снегурочку...?
Ромка не стал отвечать, поняв, что ответ и не требуется, и продолжал напряженно ждать, что взводный скажет дальше.
- Понимаешь, рядовой, тогда, на этом проклятом вечере, со мной что-то произошло. Какое-то наваждение, ч-черт!... Но я с того вечера уже не видел в нем рядового Агапку, я видел лишь ее... Эти бумажные снежинки, этот голос, эти глазищи... И я все вызывал его к себе, разговаривал с ним, бог знает о чем... Думал, может, это у меня пройдет, что, может, я снова увижу его "нормальными" глазами. Но оно все не проходило. Понимаешь, я ничего "такого" не хотел, я хотел только... - Взводный внезапно затих, отвернувшись к окну.
Рома снова промолчал, не зная, что сказать на такое признание командира.
Некоторое время в кабинете стояла неловкая тишина. Наконец, Рома осторожно спросил:
- Владимир Васильич, так я пойду?
Взводный, не поворачиваясь, молча махнул рукой. Евсюков вышел.
"Да, видать, совсем съехала крыша у бедного Беляша! - подумал он, спускаясь по лестнице на первый этаж. - А ведь ему даже и поговорить-то, бедолаге, об этом не с кем!". У Ромки даже шевельнулась жалость к этому суровому человеку, которого никто из его подчиненных никогда даже и не уважал, а уж жалеть никому бы и в голову не пришло.
Вообще, после смерти Снегурки что-то изменилось и в их солдатском коллективе. Они с удивлением осознали, что этого странного парня Сережи, оказывается, им не хватает. Как это все произошло? Как они так быстро преодолели эту пропасть между ярой неприязнью и элементарным состраданием? Возможно, отправной точкой был даже не новогодний вечер, когда все увидели в нем другого человека, а тот случай в бане, когда на полу перед ними лежал униженный и раздавленный всеобщим презрением мальчик. И уже потом, позже, когда первый шок от его "инакости" прошел, новогодний танец Снегурочки просто ускорил момент их внутреннего изменения. И, скорее всего, никто после этого вечера не стал питать к нему чувств, подобных тем, которыми загорелся их командир. Да, они изменились, однако с большой уверенностью можно утверждать, что никто из этих ребят не поменял и не поменяет свою сексуальную ориентацию (да и взводный Беляшов вряд ли ее поменял - уж Рома-то теперь это хорошо понял). Но больше всего хочется верить, что никто из них теперь никогда не кинет камень в человека, мысли и поступки которого им не понятны; мало того - что они заступятся за побиваемого камнями, отринутого привычными канонами общества человека. Конечно, очень трудно понять лиц нетрадиционной ориентации, но, в конце концов, в нашей жизни многое трудно понимаемо: мусульмане не понимают христиан, христиане - иудеев... Белые - черных, русские - американцев, бедные - богатых, взрослые - детей... Поэтому и идут нескончаемые войны на планете - большие и маленькие, бескровные и на смерть... И одному Богу ведомо, когда все это прекратится.
Рома подходил с вещами к КПП, и сквозь окно видел, как маленькую комнату, которая располагалась перед кабинетом старшего поста, меряет шагами девушка в темно-бардовом платье. Лица он не видел - лишь ее роскошную рыжую шевелюру, которая при каждом шаге чуть поднималась и опускалась над ее плечами.
"Тоже рыжая, как Снегурка...", - подумал он, вспомнив жесткий ежик его волос.
Но когда Рома зашел в комнату, и она быстро оглянулась на звук его шагов, он слегка оторопел и невольно вспомнил ту Снегурочку с новогоднего спектакля: те же губы, те же огромные зеленые глаза, веснушки, тот же маленький, вздернутый нос..., только макияж был исполнен с более высокой, женской тщательностью и изяществом, и волосы ее были пышными и огненно рыжими, а не как у Снегурки - сделанными из новогоднего серебристого дождика. Он тут же вспомнил недавнюю сцену в кабинете взводного, и ему сразу стало понятно странное поведение лейтенанта Беляшова.
А она стояла напротив Ромки, и тоже молча, с легкой усмешкой, разглядывала его. Потом спросила, довольно грубо (хотя голос у нее был нежный и певучий):
- Это ты, что ли, сопровождающий?
- Я.
После небольшой паузы она вновь спросила:
- Ты знал "его"?
- Да, мы с Сережей служили в одном взводе, - ответил Ромка.
- Всё понятно, - с презрительной усмешкой сказала она.
"Что вам понятно?", - хотел спросить он, но вместо этого почему-то задал совсем глупый вопрос:
- А вы... его сестра?
- Что, так сильно похожа? - с какой-то злой насмешливостью спросила она.
- Да. Очень... - пролепетал он, смущаясь еще больше.
- А зачем тогда спрашиваешь?
- Так. Извините...
"Да, помнится, Агапко как-то говорил, что у него есть сестра..., - думал Рома с волнением, - но кто бы мог подумать, что они так похожи!".
Она словно услышала его мысли.
- Да, мы с ним были близнецами! Если ты не в курсе, то такое у людей иногда бывает, к несчастью...
- Почему к несчастью? - удивился он.
- Потому! - всё так же резко ответила она. - Ну что, пойдем в машину, или ты так и будешь задавать дурацкие вопросы?
И она, накинув на плечо довольно внушительных размеров сумку, прошла мимо, окатив его волной волшебного, почти забытого им запаха восхитительных духов.
"А вот ростом она, пожалуй, повыше него будет", - подумал он, идя следом за ней.
Их вез полковой уазик, который резво козловал на ухабах, а старый мотор завывал, как рассерженный бык. Все это не располагало к общению, чему Рома был только рад. Он иногда бросал на попутчицу сбоку осторожные взгляды (якобы, рассматривая пейзаж за окном), не переставая удивляться ее сходству с братом. Она сидела неподвижно, плотно сжав губы и рассеянно глядя перед собой. Рома вспомнил сейчас, что у Сережи, когда он задумывался, была странная привычка беззвучно шевелить губами, за что его поначалу дразнили "рыбой". Сережа и был похож на какую-то рыбу, тихо стоящую в спокойной воде - вялую и беззащитную, тогда как она - на красивую хищную птицу, готовую в любой момент броситься с высоты своего полета на выбранную ею жертву. А еще Рома заметил на ее нижней губе маленький белый шрамик - видимо, очень давний, который нисколько не портил ее лицо, а лишь добавлял очарования. И ему вдруг страшно захотелось коснуться этой тонкой полоски губами, нежно тронуть ее языком... Эта неожиданная фантазия смутила его, и он отвернулся.
Наконец, показался зеленый забор вокзала, и машина мягко пошла по гладкой, недавно отремонтированной дороге.
Большой деревянный ящик со спрятанным в нем печальным грузом, стоял уже в тамбуре пассажирского вагона, который был прицеплен в конце грузового состава. Они поднялись по лесенке, и осторожно прошли мимо "него"... Вагон оказался купейным, но толку от этого было мало: во всем вагоне были открыты только маленькое купе проводника и ближний туалет, остальные же помещения оказались закрытыми. Вдобавок, в коридоре не оказалось откидных сидений.
Теперь нужно объяснить, как они вообще оказались в этом вагоне. Руководство части сперва не могло придумать, как доставить тело рядового домой, ибо воздушного сообщения между городами не было (во времена послеперестроечного бардака аэропорты обоих городов закрылись), для грузового автотранспорта расстояние было немаленьким (да и дорога была отвратительной), а по железной дороге перевозка заключала кое-какие трудности: в пассажирском поезде везти груз "200" железнодорожники не разрешили (хоть и не имели права), а в товарном вагоне, без провожатого, это было бы как-то нехорошо и тревожно (был риск, что гроб с телом может попросту потеряться, как это часто бывает). В общем, договорились с начальством станции, и те выделили им старый купейный вагон, который прицепили в конце товарняка, с тем, чтобы там смог ехать один провожатый - солдат из его части. Естественно, на сестру погибшего, которая приехала неожиданно и к самому отъезду, никто не рассчитывал, поэтому было открыто только купе проводника.
И вот теперь они сидели вдвоем на единственной койке маленького купе. Правда, дорога была не слишком длинной (поезд должен был прибыть на место к вечеру следующего дня), но эта единственная ночевка, как сразу подумал Ромка, обещала быть не очень приятной для одного из пассажиров. А еще он невольно подумал, что это небольшое путешествие складывается как-то уж очень романтично, если бы не то обстоятельство, что за тонкой перегородкой ехал цинковый гроб, в котором лежал труп его сослуживца и ее брата. К тому же, настроение у них обоих было настолько подавленным, что, само собой, никакой романтикой тут и не пахло.
Поначалу они молчали. То есть, нет - сестра Сережи сразу же предупредила Ромку, что спать рядом с ним она не собирается, и что разрешает ему посидеть в купе только до вечера. Сказала резко, тоном, не располагающим к возражению.
- А где ж мне тогда спать? На ящике с гробом, что ли? - озадаченно спросил Рома.
- Потерпишь без сна одну ночь! В караул разве не ходил?
- В карауле тоже отдых положен...
- Правда? Ну, тогда я тебя тоже пущу на пару минут, пока буду в туалете. Тебе хватит?
"Стерва!", - подумал Рома и спросил с раздражением:
- А не лучше вам было ехать в обычном поезде? Я бы сам доставил... груз.
- Знаешь что? Где мне ехать, я как-нибудь сама разберусь, без латентных имбецилов.
Вообще, Рома прекрасно понимал причину ее зловредности: волей-неволей, но он ведь тоже был одним из виновников смерти ее брата - в той же степени, что и все вооруженные силы.
Вскоре их разговор возобновился, но уже без прежнего обмена колкостями. Наверное, дорога всегда успокаивает, располагая не к ссорам, а к мирной беседе. Так он узнал кое-что об их семье.
Ее звали Света - Светлана Николаевна Агапко. Она жила и училась в Москве. Вообще, у них была странная семья. Их родители разошлись, когда им было по десять лет. Отец уехал в Москву - он был вполне удачливым бизнесменом, что в начале 90-х давало неплохие шансы для быстрого роста (наряду с риском быстро сыграть в ящик). Алименты он присылал хорошие, (хотя и мать зарабатывала неплохо), а раз в несколько месяцев, с дорогими подарками приезжал сам. А через три года уговорил бывшую супругу отпустить с ним в столицу дочь Светлану для учебы в элитной школе, так как она подавала большие надежды в изучении языков. Поэтому с тринадцати лет брат и сестра жили раздельно: Сережа жил в родном городе с матерью, а Света с отцом в Москве, приезжая к ним только на праздники и на каникулы. Вот и сейчас, в то самое время, когда мать получила убийственное известие, она гостила там.
Потом она более подробно рассказала про брата. Сережа, в силу какой-то своей врожденной беззащитности, с раннего детства негласно считался в их семье "младшим". Его наклонность к девчоночьим интересам (куклы, переодевания в одежды сестры, совместные игры с ее подругами...) обнаружились довольно рано и, естественно, не обрадовали его родителей, особенно отца. Ведь отец всегда мечтает, что сын будет его помощником, его сменой, его опорой в будущем - мужиком, одним словом! Пытаясь оградить сына от общения с подругами дочери, родители даже отдали детей в разные школы, но это мало, чем помогло. Позже, лет в восемь, отец стал водить маленького Сережу по разным врачам, но те лишь говорили, что, мол, такое бывает, что, возможно, с возрастом это пройдет, а если нет, то тут уж ничего не поделаешь, но что ни в коем случае нельзя давить на него силой, потому что будет хуже, и т.д., и т.п. Отец после этого несколько приостыл в своем рвении сделать из сына "нормального члена общества", а потом и вовсе отстранился от его воспитания, перенеся всю свою любовь и заботу на дочь. И Сережа уже более спокойно, без лишних дерганий и скандалов, пошел по пути, по которому прошли многие личности с перевернутой ориентацией, не столь опасному для цивилизованных обществ, но весьма тернистому в стране, где таких людей, в лучшем случае, называли несчастными или больными, а в худшем... Сами знаете, как их у нас называют! Как считала Света, именно все эти обстоятельства и стали причиной раздора, а потом и развода их родителей.
Очевидно, в связи со склонностью Сережи ежедневно перевоплощаться в девочку, у него рано обнаружился артистический талант. Он с десяти лет стал посещать в школе художественно-театральный кружок, а в пятнадцать уже играл в городском ТЮЗе. И вот там, на сцене, он становил раскованным, уверенным в себе - словно бы самим собой. А еще он прекрасно пел.
- У него даже голос не сломался, когда пришло время, - говорила Света. - Знаешь, голос у него был очень пластичным: на сцене он мог изменять тональность и тембр под любую свою роль.
- Да уж, голосок у него был, что надо! - подтвердил Рома.
Помолчали.
- Я вот всё думаю..., - после небольшой паузы спросил Рома, - зачем он поперся в армию? Наверняка, ваши родители могли его "отмазать", а?
- Это был его выбор... Знаешь, иногда он бывал очень упрям, - задумчиво ответила она. - Мы все его уговаривали, но бесполезно.
- Это было очень глупо с его стороны.
- Глупо, - согласилась Света.
Потом она спросила:
- Рома, а над ним сильно издевались там?
- А он что, в письмах об этом... ничего не писал? - спросил в ответ Рома.
- Об этом почти ничего. Видимо, не хотел нас расстраивать. Но я догадывалась, что ему там было непросто. В школе ему очень доставалось - я даже один раз ходила за него заступаться.
Света продолжала вопросительно смотреть на него.
- Ну... - Рома не знал, что говорить. Он хотел рассказать о том случае в бане, но вовремя спохватился, и сказал:
- Всякое бывало. Ну, вы же представляете, как относятся в армии к "таким"?
- К каким "таким"? - быстро спросила она.
- Ну, к этим... - Рома сделал над собой усилие. - К гомикам, короче.
- К гомикам! - взорвалась вдруг Света. - Сами вы все гомики!
- Извините, я не хотел, - проронил он смущенно. - Но как иначе назвать...
- А ты слышал такое слово: "транссексуалы"? Да нет, откуда тебе знать такие тонкости. Для тебя, и для таких, как ты, все люди с иной сексуальной ориентацией - гомики и пидоры!
Она сказала это грязное словцо протяжно и с вульгарным придыханием. Рома даже нахмурился, так оно не шло ко всему ее чистому облику. Тем не менее, отрицательная энергетика этого мата заставила его еще раз ощутить себя причастным к случившемуся несчастью.
- А ты можешь себе представить, - продолжала она гневно, - каково это, быть маленькой хрупкой девушкой, и жить, заключенной в мерзкую оболочку чужого тела, из которой нет выхода?
- Вы хотите сказать, что он... - Рома и его товарищи никогда об этом даже и не думали. - Он что, ощущал себя девушкой?
- Ты тупой, да? Я не хочу это сказать, я тебе это самое сейчас и говорю! - Она, сверкнула на него глазами. - Неужели вы все этого не поняли еще тогда, на новогоднем вечере?
- Он что, написал вам о новогоднем спектакле? - удивился Рома.
- Да. Кое-что он мне писал... - Света тяжело вздохнула. - Мы с ним всегда были очень близки, даже когда стали жить в разных городах.
- И что же он рассказывал про тот вечер?
- Про вечер? - Она улыбнулась. - Писал, какой фурор произвело на всех его выступление. Про ваших начальничков, которые истекали по нем слюной, про вашего идиота взводного... Вот уж, кто настоящий "гомик"!
- Знаете, наш взводный, он, на самом деле..., - начал, было, Ромка.
- И про то, - не слушая его, продолжала она, - как все вы, его товарищи, после этого вечера стали тайно страдать по нему. Особенно некоторые... - она насмешливо посмотрела на Рому. - Есть у вас такой рядовой..., Горшков кажется?
- Неправда! - вскрикнул Рома, чувствуя, как загораются его уши. - Неужели Снегурка мог такое написать про нас?
- Снегурка? - Она усмехнулась. - О, да! Теперь я вижу, что он писал правду!
- Ты не понимаешь! Да мы готовы были за него этому прапору... - Тут он остановился, поняв, что сказал лишнее.
Света с интересом посмотрела на него и спросила:
- Какой еще прапор?
- А он что, не писал вам о том, как к нему один прапорщик... клеился, в общем?
- Клеился? - удивилась она. - Нет, ничего такого...
- А что вам написали из части в связи с... его гибелью? - снова осторожно спросил Рома.
- Ну, написали, что несчастный случай. Мол, был в самоволке, купался в реке и утонул. - Она усмехнулась. - Да только я в эту чушь сразу не поверила, потому что плавал он очень даже неплохо. Он был только на вид тщедушным, и... - Она запнулась.
- Да, мы тоже это заметили, - сказал Рома. - Очень странно, что он избрал такой способ...
- Способ?... О чем ты говоришь?
- Послушайте, я не могу...
- Нет уж, дружок, давай, выкладывай всё!
- Света, я не могу. Я под присягой... - Ромка клял себя за свой длинный язык.
- Я тебе сейчас покажу присягу! - вскрикнула она. - А ну, рассказывай! В следующий раз, мы приедем в вашу часть со следователем прокуратуры, будь уверен! И повторного вскрытия добьемся, как бы это ни было нам больно.
Он уже решился, было, рассказать ей все, но тут она встала. Подскочил и он.
- Ладно, в другом месте поговорим! - уже спокойно сказала она. - А теперь... пошел вон отсюда! Я спать буду.
- Света...
- Давай, вали!
"Серьезная штучка! - думал Ромка, выходя в коридор. - Эта, пожалуй, может наворочать дел!". Позже, высунувшись с сигаретой в приоткрытое окно, он спокойно уже подумал, что, действительно, повел себя, как последняя сволочь.
"Присяга... При чем здесь присяга? Присяга кому - этой сволочной армейской системе, для которой мы всего лишь мусор? Кого я вздумал защищать? - думал он. - Нет, она должна знать правду. И я расскажу ей всё: в конце концов, это мой долг перед Сережей. Ладно, завтра утром...".
Кстати, Ромка ко времени отъезда уже знал, что прапорщика Сивцова отпустили за недостаточностью улик, а взводному Беляшову объявили строгий выговор за халатность. Начальство явно задумало по-тихому замять это дело. Может быть, и тело Агапки было не таким уж изуродованным, и в цинк его поспешили упрятать с тем, чтобы не было сделано повторного вскрытия гражданскими спецами: история с изнасилованием рядового была совершенно не нужна полку, а несчастный случай - привычное дело!
Внезапно Ромка подумал, что все это время тело Снегурки едет рядом, всего в нескольких метрах от него... И что сейчас он лежит "там" весь изгрызенный, с выеденными глазами и языком, как рассказывал им Чукча. Синий, раздутый, с тиной во рту... Хотя, нет, в анатомичке всю грязь, конечно, вычистили...
По телу его прокатила волна холода. Ему вдруг сделалось не по себе от этих мыслей, которые непрошенными стали лезть в голову со всех сторон, словно вурдалаки и упыри в заколоченную церквушку к философу Хоме. Обстановка тоже соответствовала: электричество в вагон не провели, поэтому коридор освещала сквозь стекла лишь полная луна, которая молчаливо сопровождала в ночи поезд, летя над черной кромкой близкого леса. И сейчас, как и в детстве, он вдруг почувствовал за спиной чье-то присутствие, словно какие-то невидимые сущности подступали к нему, тянули свои эфемерные конечности, пытаясь вот-вот дотронуться. Он резко развернулся. Никого..., только на стенке коридора тряслись мертвенным светом прямоугольники оконных проемов, а сквозь стук колес было слышно, как болтались в такт ручки дверей купе. А где-то совсем близко, за одной из дверей, тонко позвякивала ложечка в стакане, оставшемся еще с тех времен, когда этот вагон возил только живых людей.
"Хорошо, что я здесь не один...", - пришла к нему спасительная мысль. И если бы не она, Рома, наверное, сейчас пошел бы и спрыгнул с поезда на всем ходу, и будь, что будет. Он подошел к ее двери, намереваясь постучать, но тут же передумал, устыдившись своего детского малодушия.
"Вот же пацан! Даже "Вия" вспомнил..." - усмехнулся он про себя, и снова отошел к окну.
Было уже полдвенадцатого ночи. Ноги его начали уставать от почти двухчасового стояния. Немного подташнивало от пяти или шести выкуренных подряд сигарет. Он присел на корточки, опершись спиной на стенку, а минут через десять опустился на пол. Но пол был холодный, к тому же, понизу сильно тянуло сквозняком. Он снова встал на ноги, и пошел по коридору, в который раз, с надеждой дергая за ручки дверей. Но, как сказал когда-то его отец: "Чудес не бывает, Рома, если только тщательно не готовить их заранее!".
Он вернулся к ее купе.
"Да какого черта! - возмутился он. - Можно же приткнуться где-нибудь в углу купе, на какой-нибудь тряпке!". И он смело постучал в дверь.
Но она не ответила. Не было ответа и после второго, более настойчивого стука.
"Что она там, оглохла, в самом деле? - подумал он раздраженно. - Ох, и свинью же мне подложил Беляш!". Но третий раз он не стал стучать: "Бессмысленно - даже если услышит, то все равно не пустит". Потом он вспомнил о туалете..., но это было уже слишком.
"Черт, что ж мне, в самом деле, на ящик с гробом идти ложиться, что ли?", - подумал он, и тут же решил: "Да фиг ли мне! Агапке уже все равно, а мне нужно отдохнуть. Вон, в войну, говорят, трупами, как бруствером от пуль прикрывались...".
Он плюнул на пол и потянул ручку двери в тамбур...
Здесь также все было залито тусклым светом луны. Колеса в тамбуре стучали сильнее, что даже радовало Ромку: как будто жизнь билась где-то рядом, подбадривая и вселяя в него уверенность. Он решительно шагнул к ящику и сел. Тут же достал сигарету, закурил. Постепенно он успокоился. Дым сделал помещение более обжитым, привычным. Он даже засмеялся вслух, празднуя победу над своими потешными страхами, подумав: "А плотники хорошо доски построгали! Хороший ящик, широкий... Эх, жаль, сумка осталась в купе - подложил бы ее под голову. А еще не помешал бы кусочек мела - обрисовал бы себя кружком от нечистой силы...". Потом он лег, подвинулся на ящике выше, поджал под себя ноги, положил ладонь под голову...
"Все будет хорошо! Зато завтра я уже буду дома, - думал он умиротворенно. - Полтора года... Полтора долбанных года! Надо будет позвонить им с вокзала, предупредить, а то мама от неожиданности точно в обморок упадет... Как хорошо дома... Тишина, уют, мамин фирменный кофе... Хорошо... ". Под головой противно пискнули китайские часы, отмечая приход полуночи, но он этого уже не слышал, уплывая по волнам сна далеко-далеко...
Внезапно он проснулся от какого-то шума. Что-то скреблось и скрежетало у него под ухом, и он с ужасом вспомнил, где находится... Он хотел вскочить, но его тело словно онемело. Крик тоже застрял у него в горле. И тут дверь в вагон с тихим скрипом стала открываться...
В белой ночной сорочке до колен, на пороге стоял рядовой Агапко... Точнее, он только "понял", что это был Агапко, ибо бледно-синее лицо его было каким-то расплывчатым и неимоверно раздутым, а рыжие волосы торчали клочками во все стороны... Нижняя часть его лица вдруг вытянулась вниз и он услышал скрежещущий, металлический голос:
"Ты теперь во мне! Мы с тобой одно целое..."
Он сделал над собой усилие и закричал, но из скованной ужасом глотки вырвался все тот же металлический скрежет.