Лопина Надежда Алексеевна : другие произведения.

Пилигрим

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Циничный молодой студент факультета журналистики знакомится на Арбате с членом сатанинской секты. Но Гаврила даже понятия не имеет о том, во что выльется его желание "тиснуть" эпатажную статью об этом мероприятии в газету. Навалившуюся депрессию и некие голоса в голове он вначале списывает на "внезапно" наступившую осень, однако... Голоса в голове становятся более отчетливыми и даже визуальными. Как можно видеть голос? Как? Голоса заставляют его окунуться в совершенно чуждую ему реальность. Они заставляют его почувствовать себя и Христом, и познакомиться с Ницше. Казалось бы, любовь его девушки Лизы способна спасти молодого человека, но он предпочитает ей новую знакомую Крис. Однако, неожиданно открывшаяся правда, окончательно сводит его с ума. Кристина и он сам - это одно и тоже лицо. Голоса, которые, как он надеялся, отступили после знакомства с этой девушкой, сыграли с ним последнюю шутку. Надеясь, что смерть, наконец, избавит его от безумия, Гаврила совершает опрометчивый шаг, но он даже не подозревает, что все лишь начинается. После смерти ему предстоит пройти путь к Морю вместе с некой Тенью, его проводником в потустороннем мире, и познакомиться со всеми демонами, которые, как оказалось, курировали его земную жизнь. Новому Пилигриму приходится познакомиться с Вельзевулом - демоном гордости, Ювартом - тем, кто излечивает любые раны, Левиафаном -хозяином таинственного "Моря", Авадоном - князем несправедливых войн, Камалем и Росалем - демонами сладострастия и многими другими. Даже с Баалберитом, отвечающим за убийство. Казалось бы, путь Пилигрима - это путь очищения, но это не так. Демоны ведут его с единственной целью, и эта цель - сделать его своим царем, так как он является воплощением всех их грехов. Последняя надежда Пилигрима в борьбе за собственную душу - это тот выбор, который все же предоставляется ему в конце пути.

  
  
   Лопина Надежда Алексеевна ( Надя ЭЛЛЬ )
  
  
  
  
   Рукопись романа-притчи "Пилигрим"
  
  
  
   Время создания: декабрь 2003 - февраль 2004
  
  
  
  
  
  
  
   РОМАН-ПРИТЧА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2004
  
  
  
  
  
  
   О, страшный мир... Не тот, что с содроганьем
   Готовится к неслыханной войне,
   Но тот, другой, что в мертвой тишине
   Как черви точит темное сознанье
   А этот мир, где каждый день и час
   Пропитан злобой, завистью и мщеньем
   Лишь слабое земное отраженье
   Другого мира, дремлющего в нас
  
   Кирилл Померанцев
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Часть первая
   Шаги
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вступление
  
   Я не вижу тебя, Милый... Так темно, что хочется выть от страха. В этой темноте становится холодно. Холод, своими мерзкими на ощупь, липкими щупальцами, охватывает мое сердце, сжимая его изо всех сил, затем отпускает, довольно хихикая, сладострастно облизывает раздвоенным языком мои ссохшиеся губы, чтобы через секунду душить с еще большим упоением, разглядывая себя в моих потемневших от расширенных зрачков глазах. Отпусти, Змея. Не видишь, я блюю, отхаркивая твою скользкую суть вместе с содержимым своего желудка. Ну, отпусти. Ты же совсем не питон и не анаконда, не гюрза и не степная гадюка, и даже не уж, на голове которого вошедшая в трамвай девушка-подросток-оригиналка, закрасила маркером желтые пятна, чтобы тот больше походил на эфу.
   Представляешь себе картину: какой-нибудь любопытствующий дяденька, потея от возбуждения прижмется к ней сзади, пользуясь тем, что в трамвае не протолкнуться и спустит себе же в штаны. Нет, не так. Он игриво протянет руку к ужику, натянуто улыбнется белыми от страха и сухими от больной печени губами, а затем разомкнет их, выплюнув свой вопрос вместе с запахом только что выкуренной "Примы" и зубов, не знавших "Орбита":
  -- Это кто, девочка, ужик?
  -- Нет, - поведет она пренебрежительно плечиком, умильно вздохнет и заправит волосы с левой стороны за ушко. - Нет, это не ужик. Это эфа.
   И, глядишь, дяденька уже не спустит в штаны. Он шарахнется от нее в сторону, если, конечно знает, кто такие эти эфы. Отпусти же меня, Темнота. Я пришел поговорить с Ним, но я Его не вижу. Я не вижу тебя, Милый. Я вижу только темноту. Послушай, послушай меня, Нытик... Не души... Я не могу довольствоваться банальным примитивизмом обыденности: едой, утренним кофе, пасьянсами, уделом слабых, сном праведных, семечками, деревенскими сплетнями, любовными фрикциями, смертельными конвульсиями. Я родился не для этого. Я хотел бы жить по более высокому образцу, как поэты, герои и боги. Я хотел бы предъявлять к себе более высокие требования и реализовывать достойные моего тщеславия задачи. Я, как подруга Степного Волка, мог бы взять на себя большой жребий: быть мужем королевы, возлюбленным революционерки, братом гения, отцом мученика. Но мне никогда не хватило бы смелости стать королем, революционером, гением или мучеником, хотя я и завидую им зеленой завистью. Я завидую им с точки зрения потомков, которые, прикрыв уши ладошками, теребят замусоленные страницы учебников по истории. Венец славы - это когда на портрете Мартина Лютера или Яна Гуса появляются нарисованные шариковыми ручками очки, усы, бороды, ослиные уши и, прости меня, Милый, рога. Хотя, ты же знаешь, я не верю всем этим басням о том, что у тебя есть рога.
   А знаешь, почему я боюсь стать королем? Королям рубят головы подданные и, как ни крути, туз все равно старший в колоде. Как ни тасуй, а я не хочу быть королем, потому что на них гадают, их боятся, их ненавидят и их свергают.
   А знаешь, почему я не хочу стать революционером? Потому что последняя революция была сексуальной. Плевать! Какая разница, вооружившись чем, устраивать революции: вилами, маузерами или эрегированными пенисами, облаченными в резиновые пуленепробиваемые плащ-палатки? Я не ощущаю себя плебеем, поэтому и не революционер. И мне никогда им не быть. Милый, ты слушаешь меня? Я надеюсь, потому что это очень важно. Очень хорошо, что у темноты есть уши...
   А знаешь, почему я не хочу быть гением? Потому что Моцарта отравили. Маленького веселого Моцарта отравил жирный здоровый дядька. Потому что Кэрол был гомосексуалистом, а Андерсен педофилом. Потому что Пушкина подстрелили, как куропатку. Вот почему я не хочу быть гением.
   А знаешь, почему я не хочу быть мучеником? О-о-о, я чувствую твое напряжение, Милый... Если бы я мог сейчас прикоснуться к тебе... Я бы обнял тебя сзади и успокаивающе прошептал тебе на ухо то, что скажу сейчас. Я бы обнимал тебя, слегка убаюкивая, и гладил бы твою шерстку на животе, нежно перебирая ее пальцами, целовал... И тогда ты точно поверил бы в то, что я не хотел бы быть мучеником. У мучеников не бывает отцов! У них бывают только матери. Быть может, именно поэтому мне бы и хотелось стать первым отцом мученика! Не небесным, а земным. Понимаешь? Быть небесным слишком ответственно.
   А вот если бы я был мужем королевы, я сам отрубил бы ей голову. То есть не сам, конечно. Ты же знаешь, Милый, как меня тошнит от запаха крови. Она такая липкая, плохо отмывается, даже если с усилием тереть руки мылом, не сушащим шагреневую кожу. Не сам, конечно, не сам... но я отдал бы приказ нашим подданным, и палач выполнил бы мою волю. Рубанул бы сплеча, сгоряча, ча-ча-ча, и ее голова, тупо ударяясь о деревянные доски эшафота, скатилась бы к моим ногам, высунув длинный, как у охотничьей борзой, язык. Одно мгновение - и она уже не королева, не вонючая менструирующая сучка, а тело без головы. И ее голова еще пятнадцать минут будет думать о том, как ей теперь жить без тела. Ее мозг сойдет с ума от страха, переваривая эту сногсшибательную информацию, прежде чем его клетки умрут.
   И еще одна история...
   Милый, погоди, не души так сильно. Дай мне договорить, а не дохрипеть. Я так надеюсь на твое понимание...
   Маленькая революционерка-пацифистка... У нее в волосах полевые травы, а во рту ромашка. Она не ест животных и любит букашек, потому никогда не носит обуви, чтобы их случайно не раздавить. Она пишет гуашью плакаты. Слегка высунув кончик языка, она сосредоточенно рисует "пацифик", лежа на животе и болтая грязными пятками в воздухе. На ней джинсы с вышивкой, а руки по локоть увенчаны бисером. Она любит летать во сне и слушать "Битлз". Она готова поубивать всех капиталистов, потому что они угнетают негров. И еще она умеет нежно садиться на мой член, сковывая мои бедра своими сильными ножками. Она медлительна в движениях. Она сама выбирает ритм. Она ласково покачивается на мне, слегка склонив голову набок. Приоткрыв ротик, она старательно гримасничает, имитируя оргазм, но никогда не позволяет себе застонать, потому что где-то вычитала, что женщины кончают тихо. Мол, те самки, которые кричат, - фальшивят. А она думает, что любит меня, поэтому ей хочется, чтобы я поверил в то, что доставляю ей удовольствие. Она щадит мое эго. Я же не делаю НИЧЕГО. Мне хочется проверить, насколько далеко она может зайти в своем обмане. Я не касаюсь ее груди, мои губы не ласкают ее. Я даже не знаю, каков на ощупь ее клитор: сухой, как чернослив, или сливочно-влажный. Мне наплевать. Ведь я ее возлюбленный, а значит экспериментатор. Она верит в свою свободу, в свою революцию, поэтому охотно позволяет другим мужчинам расстегивать брюки на уровне ее рта и ловит их тугие капли губами. Но я-то знаю, что никому из этих мужчин не нужны ее ласки. Им не нужен ее язык и ее губы, поэтому они проникают в ее рот целиком, вызывая у нее тошнотворные позывы. Мне даже немного жаль ее желудок, но я ничего не могу поделать с этой революционеркой. Я только могу накурить ее весельем и вывести на балкон, а затем смотреть с девятого этажа на то, как в далеком 17-ом колючий питерский ветер бьет ее по лицу мелкими кусочками льда. С широко открытыми глазами она ойкает при каждом ударе штыка в ее живот и никак не желает умирать, не желает слиться с припорошенной снегом землей. А я, ее возлюбленный, буду жить, потому что это она, она революционерка. А я ее белогвардейский синеглазенький возлюбленный. Белогвардейский и белый, как мел, как серый февральский снег, как сажа, как синяя кожа утопленника, возлюбленный. Благодаря моим стараниям, она совершает переход, никак не желая уходить. Ну, разве я не спаситель? Я спас себя и ее. Я - Спаситель!
   Не распинай меня, Милый. Меня и так прибьют железными кольями к деревянной бетонной плите. По мне проедутся катком, превратив в кровавое месиво мое тело и души моих нерожденных и незапланированных детей-сперматозоидов, случайных детей и девочек. И это будет моим наказанием за то, что я спас ее, освободив.
   Как брат гения, я бы рассказывал досужим обывателям о том, как мой родич впервые поставил кляксу в тетрадке чистописания и спрятал дневник от родителей. Я бы с гордостью говорил о первой, написанной для папеньки с маменькой, опере и продавал наши семейные фотографии. Я бы разбогател на его смерти и прославился, благодаря его таланту.
   Я был бы причислен к лику святых только за то, что мой ребенок подвергся мучениям. Только за то, что его тело было растерзано раскаленными щипцами и бито плетьми во имя добра и человеколюбия. А я смотрел бы на все это и не вмешивался, прикрываясь Волей Божьей, не пытался его спасти...
   Милый, ты слышишь? Или ты слушаешь? Или тебе наплевать? Я сильный. Быть может, именно поэтому мне сейчас и не страшна твоя Темнота. Мне не стоит бояться тебя, Кудрявый, потому что это тебе нужно содрогаться от страха либо от отвращения, слушая меня. Да не души ты! Надоел, честное слово... Никакого подобострастия и ужаса я не испытываю перед твоей одноглазой змеей. Я имитировал подобострастие и страх, как революционерка имитировала оргазм для того, чтобы ты слушал меня, не перебивая. Как видишь, мы с ней очень похожи. Мы всегда добиваемся своей цели и нам не стыдно за свою ложь. И нас слишком много таких, которые любят твой грех...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава первая
  
   Москва - совсем небольшой город, если разобраться. Знакомые, даже если ты их нарочно избегаешь, неизменно попадаются в метро, на Манеге, на Арбате - где угодно, так что потеряться в Москве, даже если ты этого жаждешь всем сердцем, как-то не удается. Полная беда с интимностью. Частенько бывает так, что, начав встречаться с какой-нибудь девушкой, вдруг узнаешь, что она в пятнадцатилетнем возрасте тусовалась на БИСах с каким-нибудь твоим хаерастым сокурсником в фенечках. Или еще того хуже: пойдешь погулять, посидеть в одиночестве с бутылочкой пива, и - тут как тут звонок на сотовый из почти забытого прошлого. Привет, мол, как дела? Ты где? А я тоже тут, рядышком. Жди, сейчас подъеду, вместе бухнем.
   Так произошло и сегодня. Ничего необычного я, конечно, в этом не усмотрел, но все же настроение это мне припоганило. Дело в том, что я и так целое утро находился под впечатлением довольно-таки неприятного сна и прилагал максимум усилий, чтобы отвлечься от мыслей о нем. Впрочем, мыслить - это слишком резво сказано. Мыслит пускай дядюшка Фрейд. А мне было просто очень противно, и от этого сна хотелось отмыться, как от грязи. Я вообще не склонен всерьез заморачиваться такой ерундой, как сны, поэтому и отвлекался от него, как мог. А снилось мне, что я занимаюсь сексом с собственной родной мамочкой. Только член был у нее, а не у меня. А я сидел на нем сверху, понимая, что внизу я - женщина, но мать проникает в меня, продолжая при этом любить, как СЫНА, поэтому-то она и пытается отдать мне все самое лучшее. А я сидел на ней и смотрел с содроганием на ее обвисшие груди и рыхлый живот, на котором покачивался жир при каждой, совершаемой ею, фрикцией. Самое смешное, что в реальности мне вообще сложно представить себе, что моя мама может быть для кого-то привлекательным сексуальным объектом. В этом нет сыновней ревности. Я просто реально считаю свою мать особой несоблазнительной. И тут - на тебе! Просто кошмар какой-то. Еще я подумал, что несколько дней мне, пожалуй, не стоит отвечать на ее звонки, чтобы не усугублять отвратительное послевкусие. Володькин звонок отвлек меня от мыслей. Я и разозлился, и обрадовался. Сложно сказать, как я отнесся к его звонку. Просто считаю, что это было не совсем вовремя, но трубку я все-таки снял.
  -- Привет!
  -- Привет!
  -- Что у тебя с голосом?
  -- Разбудил, - соврал я.
   Слышно было, как Володя думает.
  -- Я вот что хотел спросить... Ты на первую пару идешь?
   Мы с Володькой учимся вместе. Как его угораздило поступить в университет, одному Богу известно. Редкостный распиздяй. Правда, обаятельный. Богатых родителей у Володи не наблюдалось, систематизированных знаний тоже, так что оставалось только делать предположения. Но врал он всегда красиво, а на факультете журналистики это многое значило. Писал витиевато, плел истории буквально из воздуха, любил небрежно сказать в незнакомой компании: "Так, пишу сейчас одну повестушку...". Еще Володька безумно нравился женщинам. За авантюризм. Они его все время пытались накормить чем-нибудь вкусненьким, усматривая в нем непризнанного гения и, соответственно, по логике вещей, предполагая, что талант всегда голоден.
  -- Не знаю, - зевнул я. - А что?
  -- Ну, влом как-то. Видишь ли, если я не пойду один, то мое отсутствие всенепременно будет замечено, если не придет человек восемь, то я потеряюсь в толпе.
  -- Ясно, - ответил я, направляясь с трубкой на кухню. - И кого еще ты уговорил не идти?
  -- Дашка не пойдет, если ты не пойдешь.
  -- Она так сказала?
  -- Сказала. Слушай, а ты, оказывается, неформальный лидер!
  -- Окстись, - отмахнулся я. - Я своего кота никак не могу приучить в лоток срать.
  -- Короче, не идет еще Саня. Ирка Щербина с ним за компанию не пойдет. Ее даже спрашивать не нужно. Потом я, ты и Дашка.
   Я поставил на огонь джезву и принялся терпеливо ждать кофе, внимательно следя за тем, чтобы он не закипел.
  -- Так нужно же человек восемь, - напомнил я.
  -- Не бзди, я еще кого-нибудь уломаю.
  -- Ладно, - сдался я. - На первой паре где-нибудь пивка попьем.
   Володька оживился.
  -- Так я Дашке прям сейчас перезвоню!
  -- Давай.
  -- Ну, пока. Встретимся в "Старом месте".
  -- Угу.
   Володя повесил трубку, и я, наконец, смог полностью сосредоточиться на кофе. Для меня это важный процесс, и доверить приготовление кофе я могу только себе. Я его даже в кафешках стараюсь не пить. Больно смотреть, во что превращают мой культовый напиток кофе-машины по приготовлению "Эспрессо". А уж если сам бармен начинает варить его на песочке, то вообще труба. Сам я когда-то тоже работал барменом, поэтому могу себе представить, как это трудно, но я все-таки никогда не забывал, что в кофе обязательно нужно добавлять кусочек души, тогда он и будет получаться вкусным. Я так совершенно искренне полагаю. Чем больше кусочек, тем вкусней кофе. Короче, я выпил свою порцию бодрящего рая, банально заедая его бутербродом с сыром, затем принял душ, оделся и отправился на Арбат, потому что "Старое место", где мы забили стрелку, находилось именно там. Мы открыли для себя эту кафешку еще летом. Уютно, прохладно, девочки вежливые и заказы почти сразу приносят.
   Я вышел на "Арбатской" и минут через семь подошел к "Старому месту". Ребята расположились на летней террасе и уже вовсю пили пиво и щелкали фисташками. Увидев меня, Дарья привстала со своего места и помахала мне рукой. Я улыбнулся ей в ответ и, поздоровавшись с остальными, присел рядом.
  -- А почему не внутри?
  -- Ранняя осень - это почти лето, - назидательно поднял палец вверх Саня. - Наслаждаемся.
   Я пожал плечами и жестом подозвал к себе официантку.
  -- Девушка, и мне пива тоже принесите.
   Официантка, с прикрепленным к черной жилеточке пэйджиком, на котором значилось ее имя "Анжела", подошла ко мне с выражением вечного отчаяния на лице. Вообще-то я был уверен, что все Анжелы - круглые дуры. С детства так считал, потому что со мной в классе училась одна такая Анжела, с пьяным родимым пятном, которое занимало у нее всю правую щеку и часть шеи. Ее во втором классе отправили учиться в интернат для умственно отсталых детей, и я больше ее никогда не видел.
  -- Какого Вам? - дежурно поинтересовалась Анжела.
  -- "Мельник", наверное, - нерешительно предположил я. - А у Вас какое есть?
  -- "Крушевица": темное и светлое, "Балтика" седьмая, "Туборг" и "Миллер" в бутылках.
  -- "Туборг", - выбрал я. - Оно горчит сильнее всего.
  -- 0,5, 0,3?
  -- 0,5.
  -- К пиву что-нибудь?
  -- Креветок, наверное. Даш, ты креветки будешь?
  -- Гаврила, у тебя что, приступ щедрости?
   Я улыбнулся Даше как можно мягче, подозревая, что она неровно ко мне дышит.
  -- Дарья Михайловна, это моя компенсация за то, что Вы пожертвовали веселой лекцией по философии в пользу нашего дегенеративного общества, путающего Юнга с Шопенгауэром.
   Даша неясно хмыкнула и отпила из своего стакана.
  -- Две порции принесите.
   Анжела кивнула, пометила что-то в своем блокнотике и отправилась выполнять заказ.
  -- Так вот, господа, - продолжил прерванную моим появлением историю Саня. - Однажды мне все-таки удалось напоить Беду. А пьяные бабы - это нечто...
  -- Беда не пьет, - напомнил Володя.
   Беда - это одна интересная особа, проживающая на "Каховской" напротив кинотеатра "Одесса". Если нужно где-то вписаться, то все едут на флэт к Беде. Вписка у нее не напряжная. Главное, пельменей с майонезом побольше привезти для хавчика, но само место крайне непристойное. Я уже не бывал у Беды года три, но мои знакомые частенько у нее тусуются. Беда последние лет восемь занимается в основном активными поисками мужа, поэтому мужья у нее меняются часто.
  -- Пьет, - уверил я его. - Еще как пьет! Это единственный способ надеяться с ней на сладкое.
  -- Не знаю, кто такая Беда, но поить девушку только затем, чтобы потом трахнуть - свинство, - отрезала Ира и осуждающе посмотрела на меня.
  -- С тобой тоже такое было? - не удержался от сарказма Саня.
   Ира напряглась.
  -- Беда почти всегда блюет, когда выпьет, - вмешался я, чтобы не стать свидетелем семейной ссоры. Ей-богу, Саня иногда реально гадость сказать может и не заметить. К чему эти пошлые намеки на тяжкое женское прошлое? Я абсолютно уверен, что хотя бы раз в жизни такое бывало абсолютно со всеми. И с девочками, и с мальчиками. - Я помню, она как-то на даче блеванула сначала на стол, а потом мне на брюки, когда я потащил ее на улицу.
  -- Это была моя история, - сдался Саня. - А что, Беду не имел только ленивый?
  -- Да пошел ты! - огрызнулся я.
  -- И тебя в ту же жопу!
  -- Да ладно вам всем, - заволновался Володя. - Вы что, не выспались сегодня?
  -- Я - точно нет. Ты же меня разбудил ни свет ни заря, - ответил ему я. - Слушайте, а "Рискачи" сейчас у Вахтангова выступают? Я все записать их хочу.
   Дашка протянула руку к блюдцу с фисташками.
  -- Они летом выступают. По идее, еще должны быть. Погода располагает. Часикам к пяти можно подойти...
   Итак, Дарья надеется на вечернее продолжение нашей утренней посиделки. Может быть, когда-нибудь...
  -- Я бы остался, - сказал я мечтательно. - Нет во мне сейчас ученического задора.
   Сентябрьское солнышко окончательно расслабило меня, и я понял, что на Моховую не пойду под расстрелом. Даже если бы мы пили где-нибудь поближе, скажем, на Манежке, то все равно бы не пошел.
   Тем временем Анжела принесла мне пиво и сказала, что креветки будут готовы минут через десять. Я пригубил пиво, и мне стало совсем хорошо.
  -- Слышь, Володь, помнишь, ты мне обещал кое-что принести?
   Володя вопросительно воззрился на меня, пытаясь припомнить.
  -- Ну, не дороже двадцати баксов, - подсказал я.
   Володя медленно кивнул.
  -- Да, ты это... вечером мне позвони.
   Вообще-то Володя просто уникальный человек. Он, например, может достать неплохую траву по бросовой цене.
  -- А давайте в пятницу в "Мост" забуримся? - предложила Дашка.
  -- Лучше в "Марику".
  -- "Марика" - лоховское место. Опошлилось в последнее время.
  -- Тогда в "Министерство".
   Но тут уже был против я. По всей видимости, я рожей не вышел. Мне еще ни разу не удавалось пройти в "Министерстве" face-контроль. Может, карту клубную купить?
  -- Давайте, - согласилась Даша.
  -- Давайте в "Министерство", - решил Саня. Он вообще обожает клубиться. Ему по барабану, куда ходить. Лишь бы свет был флюрный и музыка оглушала.
  -- Гаврилка, а Гаврилка? Ты с нами в клуб в пятницу пойдешь?
   Я пожал плечами.
  -- Не знаю.
   Я и вправду не знал. Если Володя травы достанет, то я точно никуда не пойду, ну, а если нет, то можно было бы и в клуб.
  -- Гаврила у нас, как целка после аборта, ломается, - надулась Дашка. - И чего это я его уговаривать должна?
  -- Потому что ты в нем больше всех заинтересована, - ответил ей прямолинейный Саня.
   Дашка фамильярно залезла в мою пачку за сигаретой.
   Хотя, смотря какую траву Володька притащит. Я убежден, что трава бывает только двух сортов: "up" и "down". От сорта "up" на "хи-хи" пробивает. Сорт "down" обычно напрочь убивает волю, и после него не то, чтобы двигаться, - говорить лень. Когда-то, еще в юности, я обкурился какой-то пакистанской дрянью именно сорта "down", сел спокойненько в углу на кухне и ушел в себя. Кто-то озабоченно тронул меня за руку и спросил:
  -- Тебе плохо?
   И тут я увидел, как слова "тебе" и "плохо" превратились в маленькие вихри. Они начали кружиться, медленно приближаясь к моему лбу. Как только они коснулись меня, я понял, о чем меня спросили. В реальности это была почти мини-пьеса.
   Некто:
   Тебе плохо?
   (Пауза приблизительно в минуту)
   Я:
   Нет.
   Некто:
   Еще будешь?
   (Пауза в полторы минуты)
   Я:
   Да.
   Некто:
   "Паровозик" сделать, или сам?
   (Пауза в две минуты и тридцать секунд)
   Я:
   Сам.
   Некто:
   Да там уже почти ничего не осталось.
   (Очень длинная пауза. Счет времени потерян.)
   Я:
   ???
   Некто:
   Уже ничего не осталось...
   (Занавес)
   Правда, Володька утверждает, что сорт здесь ни при чем. Все дело в настроении. Мол, в хорошем расположении духа пыхнешь - весело будет. Если же ты сердцем не чист, и у тебя есть задние мысли - замкнешься в них, чтобы другим кайф не обламывать. Для Володьки конопля - это Бог. И святые его: Моррисон, Чегевара сотоварищи. И Пелевина туда же с его грибами, хотя трава и круче, на мой взгляд.
  -- Да ну тебя! - обиделась Дашка.
  -- А правда, идемте все вместе, - заныла Ира.
  -- Чего вы все до меня доебались? - не выдержал и вспылил я. - Откуда я знаю, что будет в пятницу? Может, я сдохну, на хрен, до пятницы или без вашего "Министерства" в запой уйду?
  -- Ты просто гондон, - сдалась Дарья. - Другой бы на твоем месте от счастья кипятком писал, что такая девушка, как я, его с собой зовет.
  -- Ты мне абсолютно ничего не должна за креветки, - обломил ее я. - Созвонимся, дорогая.
   Ирка и Дарья одновременно фыркнули, выражая этим свое презрение. Саня попросил счет. Мы рассчитались и поднялись со своих мест. Вся тусовка раболепно развернулась в сторону "Арбатской", а я, единственный отщепенец, в сторону "Смоленской".
  -- Ты куда? - удивился Володя.
  -- Я не пойду.
  -- Позвони мне вечером, не забудь.
  -- Ладно.
   Мы попрощались, и я медленно побрел вдоль Арбата, как обычно, полного кипучей энергии и жизни. "Матрешечники" лениво отвечали на вопросы о ценах на свой товар соотечественникам и громко призывали "фирмачей", рекламируя свой товар. Я всегда поражался профессионализму арбатских продавцов. Они умудряются с китайцами говорить на китайском, с вьетнамцами - на вьетнамском. И разницу ведь понимают, что любопытно. Я остановился возле одной из палаток и принялся изучать матрешек.
  -- Гарри Поттер почем?
  -- 150 рублей, - ответил мне обаятельный малый в пыжиковой военной шапке. - Да на хрена тебе Поттер? Вот лучше Бен Ладена возьми.
   Он протянул мне матрешку с изображением террориста N1. Я повертел матрешку в руках, ловя себя на том, что проникаюсь к ней симпатией.
   - А Бен Ладен почем?
   - Тоже 150.
   - А почему так дешево?
  -- За миллион продам, если поймаю.
  -- А внутри кто?
  -- Посмотри. Эй, - завидев толпу "фирмачей", мой продавец перестал обращать на меня внимание. - What about something here for good prices? No, not expensive. Only for you...
   Два иностранца вежливо помахали продавцу и пошли дальше.
  -- Вот пидоры, - спокойно констатировал продавец. - Ну, что, берешь Бен Ладена?
   Я раскрыл матрешку. Внутри Бен Ладена находился Саддам Хусейн. Внутри Хусейна - Фидель Кастро. Внутри Фиделя - Ясер Арафат, а внутри Арафата - непонятный бородатый чувак, которого я не знал.
  -- Слушай, - обратился я к продавцу. - А это что за хмырь?
   Парень озадачился не меньше меня. Он с любопытством уставился на матрешку.
  -- На Карла Маркса вроде похож. Только молодой.
  -- Да нет, это не Маркс, - засомневался я.
  -- Может, Шамиль Басаев? - предположил продавец.
   Я отрицательно покачал головой.
  -- Какая-то нелогичная матрешка. Получается, что Бен Ладен породил Хусейна, Хусейн - Федю Кастрова, Кастро - Арафата, а Арафат - непонятно кого.
  -- Да не, все логично, - усмехнулся продавец, - матрешка на "фирму" рассчитана. Америкосы, знаешь, как покупают? Круче, чем бейсболисты расходятся. Ну, что, берешь?
  -- Ага. А у тебя пакетик есть? - спросил я его, отсчитывая 150 рублей. - Добавлю тебе еще полтинник, если ты мне поможешь понять: на хрена мне эта матрешка нужна?
   Продавец даже не улыбнулся. Он махнул головой в сторону соседней палатки.
  -- Там пневматические ружья продаются. Недорого. Расставишь матрешек дома и тренироваться в стрельбе будешь.
   Я честно отдал продавцу пятьдесят рублей, но тот от них отказался, потому я положил их на его прилавок.
  -- Американцам тоже пневматы в нагрузку предлагаешь?
  -- Да ну их в жопу, с их патриотизмом! - зло процедил продавец, - Срал я на их the beautiful country. Суки тупорылые!
   Я понимающе кивнул. Мне этот малый нравился.
  -- Коньяк будешь? - спросил я его.
   Продавец на секунду оживился. Его глаза зажглись предвкушением, но тут же погасли.
  -- Я не пью.
  -- Не пьешь? - не поверил я.
  -- Не пью.
  -- А где магазин ближайший?
  -- Возле "Смоленской". Хотя, знаешь, лучше зайди за Вахтангова и иди до "Щуки". Там, напротив режиссерского факультета, есть красное кирпичное здание...
  -- "Барвиха", - кивнул я. - Знаю.
  -- Знаешь, да? Так вот. Там, рядом с баром "Новый свет", есть магазинчик.
  -- Сколько взять?
   Продавец задумался.
  -- Возьми маленький "мерзавчик" "Московского".
  -- Это стограммовый? - уточнил я.
  -- Ну.
   Правда, я подумал, что два "мерзавчика" по сто граммов - это маловато будет. Все равно "за еще" бежать придется, поэтому, чтобы сэкономить время, я сразу же прихватил, помимо двух "мерзавчиков" по 100, еще одну бутылку того же "Московского" 0,35, четыре пластмассовых стаканчика и литр вишневого сока. Я обернулся минут за семь, и то потому, что в магазинчике была очередь. Студенты "Щуки" покупали себе пиво.
   Когда я вернулся, продавец вручал пакет с шахматами какому-то тучному американцу. То, что это был именно американец, я определил безошибочно. Я их всегда различаю в толпе, потому что только они, на мой взгляд, обладают такими разжиревшими на гамбургерах безобразными фигурами, тупыми лицами, старомодными джинсами, залезающими в жопу, и дежурными улыбками, больше похожими на тавро. Гуинплены все как один, ей-богу.
  -- Ну, что? - спросил я, когда американец отошел. - Тебя можно поздравить?
  -- Аренду отбил. Теперь начинаем в "плюс" торговать.
  -- Вот, держи, - я подал ему "мерзавчик". Затем достал еще один для себя. Мы чокнулись с продавцом и выпили по половине из своих бутылочек.
  -- Может, "шаурмы" возьмем? - предложил я после паузы.
  -- Отрава.
   В общем-то, я был с ним солидарен. Мы выпили остаток и закурили. Было хорошо. Коньяк блаженным теплом растекся по моим внутренностям, согревая сердце. Пока мы курили, к нам подошла какая-то девушка. Она протянула продавцу книгу. Вроде бы это была "Норма" Сорокина. Они поболтали какое-то время о вещах, меня не касающихся, затем она ушла. А мы с продавцом допили коньяк. Потом выпили еще бутылку. Затем к нам присоединился какой-то художник, шея которого была обмотана шарфом болельщика ЦСКА. И с ним мы тоже выпили. Только уже водки. Затем наступил вечер, и продавец куда-то делся. Мы с художником его долго искали по всему Арбату, чуть не угодили в милицию за то, что отливали возле стены Цоя, но отделались штрафом. Вернее, взяткой. Потом я где-то потерял и художника. Зато меня нашел какой-то лохматый парень, которого я не знал, но который был, по всей видимости, знаком со мной. Он меня постоянно называл "гуру" и предлагал больше не теряться. Я его заверял, что больше не потеряюсь, и оставил ему свой домашний телефон. Вот оно как. А паренек назвался Зверем. И еще он пообещал взять меня завтра на Черную Мессу. Я хотел ехать прямо сегодня, но паренек сказал, что сегодня никак нельзя. Только завтра. Я купил ему ящик пива и поехал домой в такси, потому что спускаться в таком состоянии, в каком пребывал я, в метро, было уже почти опасно.
  
  
   Глава вторая
  
   На следующий день я проснулся с жуткой головной болью. Оно и понятно. Такого похмелья у меня не было давно. Степень своего вчерашнего опьянения я смог определить лишь сегодня. Мой язык еле ворочался во рту, пульс был учащен. Меня знобило и хотелось пить, но сил для того, чтобы встать и дойти до ванной, не было ну абсолютно никаких. Самое лучшее сейчас - это выпить слабый раствор марганцовочки и, как следует, проблеваться. По опыту я знал, что это должно помочь. Но готовить раствор я не стал. Я просто плотнее закутался в плед, немного почитал "Men`s health", полистал телевизор, перескакивая с канала на канал. Так я пролежал до вечера. Где-то в половине шестого зазвонил телефон. Звонил Зверь. А я уж и позабыл совсем, что сегодня у меня намечено еще одно приключение. Зверски не хотелось никуда идти. Да и кто на трезвую голову будет всерьез воспринимать какой-то пьяный базар?
  -- Да?
  -- Привет, спонсор. Ты еще не передумал?
   Честно говоря, конечно же, передумал. Ну, куда я сейчас в таком состоянии?
  -- Да нет, вроде.
  -- А не обосрешься? А то, знаешь, теория теорией, а вот практика...
  -- Я не боюсь, - заверил я его. - Просто любопытно.
  -- От любопытства кошка померла, - ответил Зверь.
  -- Твоя кошка? - поддел я его.
  -- Гуру, пиши адрес!
  -- Я запомню.
  -- Ну, как хочешь. Тогда встретимся на "Щелчке" в центре зала. К семи успеешь?
  -- Если выйду сейчас, то да, - ответил я.
  -- Погоди секунду...
  -- Что?
  -- Там баба одна будет. С ней поедешь.
  -- А ты?
  -- Я потом присоединюсь. Ну, вроде все. Ты точно успеешь? В каком ты районе живешь?
  -- От любопытства кошка умерла.
   Зверь хихикнул.
  -- Ну, пока.
  -- Пока.
   Я положил трубку и постарался одеться с максимальной для себя скоростью. Потом я снял с вешалки куртку, обулся, сунул в карман бумажник и вышел на улицу. Маршрутку ждать не решился, потому что от "Щелковской" и впрямь живу далековато. Решил поймать машину, чтобы доехать до "Войковской". Сразу ехать до "Щелчка" тоже не решился. Вдруг, пробки. Мою скромную персону эти оголтелые сатанисты ждать вряд ли станут. А на хрена, спрашивается, я тогда вообще из дома выходил, из постели теплой вылазил?
   Короче говоря, я оказался на станции за десять минут до назначенного Зверем времени, но ждать мне не пришлось. Пока я стоял и оглядывался, ко мне подкатила мелкая девчушка в "косухе" лет четырнадцати с кичливым, от ощущения собственной непохожести на других, лицом.
  -- Это тебя, что ли, Зверь, позвал? - вместо приветствия проговорила она, недоверчиво разглядывая мои дорогие, по ее понятиям, брюки.
   Было видно, что я ей не понравился сразу, и она даже не пыталась этого скрыть, но, благодаря протекции Зверя, была согласна немного потерпеть мажора.
   Я улыбнулся и кивнул.
  -- Пошли, - не ответив на мою улыбку, бросила она и направилась к первому выходу.
  -- А что, станцию давно ремонтируют? - попытался как-то разрядить обстановку я.
   Она не ответила, и я махнул на нее рукой. Пусть соплячка мрачная мрачнеет себе дальше, если хочет.
   На улице девушка тут же прикурила сигарету и направилась к вокзалу.
   Туда, откуда уходят маршрутки на Балашиху и Железнодорожный.
  -- А нам куда ехать? - спросил я ее, намереваясь поймать машину.
  -- Что, денег много, да? - ворчливо отозвалась девушка.
  -- Куда ехать? - терпеливо повторил я свой вопрос.
  -- Ну, в Восточный...
  -- Значит, едем в Восточный, - согласился я, поднимая руку. - К тому же у тебя будет возможность спокойно курить в салоне.
   Это окончательно убедило мою провожатую, и она безропотно подчинилась моей воле. Мотор поймали быстро. Я сказал - за пятьдесят, водила - за семьдесят, в итоге до Восточного добрались за шестьдесят рублей, вышли недалеко от остановки "Клуб", а далее меня мой Макдуф повел пешком. Мы прошли небольшой квартал старых сталинских домов, затем попали в частный сектор. Шли по нему довольно долго, почти до леса. Потом забрели в глубь каких-то дачных, почти хозяйственных построек, остановились возле крытых железом ворот. Девушка привстала на какой-то камень, по всей видимости, нарочно лежащий рядом, неуклюже подтянулась на руках и перебросила одну ногу через ворота, сев на них верхом. Она взглянула на меня сверху вниз, как Диоген из бочки на человечество.
  -- Лезь за мной. Братья далеко, стук в ворота никто не услышит, звать их тоже не будем, чтобы внимания местных жителей не привлекать.
   Я взглянул на окрестные постройки более внимательно. О каких таких жителях она толковать изволит? Более мертвого и нежилого места я, пожалуй, еще не встречал в Подмосковье. Вечно я лезу куда-то не туда. Сидел бы себе дома, телик смотрел, а так приключения какие-то сомнительные на свою жопу ищу. И целенаправленно их нахожу. С каким-то мазохистским систематизмом... Но, несмотря на свои тяжелые сомнения, я все же послушался ее совета и послушно полез через забор.
   Во дворе мы молча отряхнулись и направились вглубь по дорожке, поросшей по краям жухлым бурьяном, мимо старой конюшни и запущенного свинарника к покосившемуся дому, сколоченному из почерневших от времени и дождей бревен. Дом, как и все в этом месте, не производил впечатления жилого помещения. Мы не стали стучаться в дверь, как прежде не стали стучаться в ворота, просто девица молча толкнула ее плечом. Дверь поддалась, не издав того противного скрипящего звука, которым так грешат старые дверные петли. "Значит, дом обитаем, раз дверь смазывают", - подумал я и остановился в сенях, вежливо ожидая, пока моя провожатая задвинет засов и пригласит меня в комнату, то есть в горницу. Девушка возилась недолго. Она лихо задвинула засов, затем просунула сквозь прибитые к дверям петли четырехкодовый замок и повернула нижнее колесико. Я усмехнулся. Скажите, какие предосторожности! С десятой попытки такой замок откроет и ребенок. Эта юная конспираторша даже не удосужилась крутануть три оставшихся колеса. И то радует. Значит, эта предосторожность не от недоверия ко мне, а всего лишь видимость защиты от находящихся вне дома поборников нравственности. После всех необходимых операций с засовами девушка открыла дверь, ведущую из сеней в дом, но не пропустила меня вперед, а вошла первой, оставив меня стоять на пороге.
   Я осмотрелся. Теперь становилось понятно, почему дом снаружи казался нежилым. Все стены внутри дома были разрушены, образовывая один большой зал. Помещение полностью было выкрашено черной краской с красными разводами, призванными, по всей видимости, изображать кровь. Потолок также был окрашен в красный цвет. Возле противоположной стены высился импровизированный алтарь, сооруженный из старой трибуны, покрытой пурпурной тканью. На трибуне лежал человеческий череп, а рядом с ним - толстая книга. Скорее всего, "Черная Библия". Интересно, а она на самом деле человеческой кожей переплетается, или возможны варианты? Напротив трибуны на полу была нарисована большая пентаграмма, с горящими по внутреннему кругу черными свечами. Впрочем, свечи в этом зале находились повсюду. Все были черными, но отнюдь не все декоративными по 12 рублей за штуку из магазина "Путь к себе". Многие свечи были почти метровые и не такого насыщенного цвета, как обычные канонические, и плакали они, как это ни странно, красным.
   В помещении я насчитал тринадцать человек. Пол определить было невозможно, так как все они были закутаны в одинаковые бесформенные черные плащи с низкими капюшонами, скрывающими лица. Что же касается моей провожатой, то пока я осматривался, она бесследно исчезла, оставив меня одного. Впрочем, на меня никто не обращал внимания, поэтому я тихонечко присел в углу. Сел прямо на пол. Мебели в этом помещении не было совсем. Я терпеливо принялся ожидать хлеба и зрелищ, хотя приблизительный сценарий мне был известен. Начитался в свое время "Мегаполиса" с его сатанинскими страшилками, но на Черной Мессе я был впервые, поэтому уже заранее думал о том, как буду использовать приобретенный опыт. Скорее всего, конечно, никак. А может, и напишу что-нибудь пошлое. Фиг знает.
   Спектакль начался довольно скоро. Ждать мне не пришлось. И аплодировать, вызывая актеров на сцену, тоже. Зал наполнился равномерным гудением, постепенно нарастающим, затем я услышал глухие удары бубна. Люди, закутанные в плащи, плавно рассредоточились по всему помещению и принялись слегка раскачиваться взад-вперед в такт ударам, впадая в гипнотическое оцепенение. Я и сам спустя некоторое время поймал себя на том, что слегка покачиваюсь, сидя в своем углу. Когда обстановка целиком наполнилась шизофренией, откуда ни возьмись появился жрец, облаченный в алый балахон с ритуальным Артэймом в правой руке. Жрец властно взмахнул рукой с кинжалом, и гул стих. Несколько секунд я сидел, оглушенный внезапно навалившейся на меня тишиной, и зачарованно глядел на жреца - алое пятно среди окрашенного в отсутствие цвета пространства. Алый цвет завораживал, от него невозможно было отвести взгляд. На него можно было только смотреть, не мигая, до рези в уголках глаз. Жрец повелительно обвел присутствующих взглядом, на мгновение задержавшегося на мне, отчего я почему-то почувствовал себя неуютно, затем нараспев трижды прочел молитву.
  -- Ни-ма! О-го-ва-кул то сан и-ваб-зи и
   еи-не-шукси ов сан и-девв ен и хи-шан
   во-кинж-лод мея-лват-со ым и еж окя ишан
   иг-лод ман и-ват-со и сенд ман джад
   йын-щу-сан шан белх ил-мез ан и
   и-се-бен ан окя яовт я-лов те-дуб ад ёовт
   еив-тсрац теи-дйирп ад ёовт ями яс-ти-тявс
   ад и-се-бен ан исе ежи шан ечто!
  -- Нима! Оговакул то сан ивабзи, - покорно забормотали за жрецом послушники в рясах, и я понял, что мои губы также шевелятся.
   А еще я подумал о том, что даже экстремальная церковь - это не свободомыслие. Послушники - это то же стадо овец, которое не вникает в суть ритуала, а лишь слепо следует инструкциям своего поводыря. В этом смысле сатанисты мало чем отличались от представителей остальных общепринятых религиозных конфессий. От тех же христиан. Единственное их отличие состояло в том, что сатанисты все же вторичны. Особенно эти. Хотя, кто знает, может их Черная Месса и будет в продолжении более забавна. Пока я видел всего лишь грамотно отрежессированный жрецом спектакль, да эпатирующие декорации: череп, Артэйм, Черная Библия, "Отче наш" наоборот... Детский сад, да и только, хотя, бьюсь об заклад, послушники церкви не разделяют моего скептицизма. Было видно, что они, действительно, безоговорочно верят в свое учение, в свои обряды, хоть и проводят Черную Мессу в не совсем положенное время. Когда-то я увлекался теорией сатанизма, в основном, читал Ла-Вэйа, и он произвел на меня просто неизгладимое впечатление. С него, в общем-то, и начался в моей жизни период увлечения оккультными науками и неформальными религиозными течениями. У меня была даже мысль написать когда-нибудь книгу о собственной теории сатанизма, которая в первую очередь заключалась в справедливости. Скажем, так. Нет альтернативного прощения грехов. Не существует всепрощения. А дьявол - это не враг человечества, он его справедливый судья. С древа познания вкусил? Вкусил. Что такое добро и зло, понимаешь? Понимаю. Когда ты совершал дурной поступок, ты знал, что это плохо? Знал. Тогда фигли я тебя прощать должен? В общем, хитро все. Даже красиво. А то, что я вижу - это херня какая-то.
   Тем временем, жрец и его паства окончили читать молитву. Послушники плавно разошлись по левую и по правую сторону пентаграммы. Жрец покинул свою трибуну и вышел в зал, заняв свое место в голове пентаграммы. Подножие перевернутой звезды осталось свободным, образовывая вход. Несколько секунд все молча взирали на жреца, ожидая какого-то знака. Наконец, этот красный кардинал взмахнул рукой. Один из послушников, стоящих с краю, поспешил к двери, через которую я попал из сеней в зал, отворил ее и вновь занял свое место возле пентаграммы. Зал вновь наполнился равномерным гудением. На этот раз тихим и дребезжащим. Под этот раздражающий звук в зал зашли еще четверо. Они также были закутаны в плащи с капюшонами, но только их рясы были белоснежны. "Неофиты", - определил я и с любопытством уставился на них. Интересно, сколько им лет? Неофиты молча приблизились к пентаграмме и остановились у ее подножия. Впрочем, остановились только трое. Один из посвящаемых прошел в самый центр звезды и остановился напротив жреца, опустив голову. Жрец шагнул к нему и приставил Артэйм к горлу неофита. Я невольно передернулся, но решил пока не вмешиваться. Сатанизм сатанизмом, но, в конце концов, мы живем в двадцать первом веке, в столице родины нашей, и все мы относительно законопослушные граждане, а эти арбатские некрофилы (я имею в виду народ, тусующийся возле стены Цоя. Ведь, я, кажется, там подцепил этого клоуна Зверя) все же не "Аум Синрекё", хотя... Чем черт не шутит? Может, и стоит вмешаться... Жрец просто перерезал ритуальным ножом тесемки плаща, и он соскользнул с плеч неофита на пол. Посвящаемым оказалась моя провожатая. Я хоть и видел ее сейчас только со спины, но сразу же узнал. Ее обнаженная фигура, вопреки законам акселерации, была все-таки по-детски несформировавшейся, такая узкобедрая, с прыщами вместо грудей. Интересно, а месячные у нее уже есть, или прямо сразу из девочек в женщины, минуя скучный период девичества?
   Девушка слегка подалась вперед и инстинктивно попыталась прикрыть руками свою пародию на грудь, но жрец плавно, но настойчиво отвел ее руки в стороны. Затем он обнял ее, словно гарантируя защиту и покровительство, а когда девушка слегка расслабилась, резко развернул ее лицом к послушникам и трем, оставшимся вне магического круга, неофитам. Таким образом, разглядеть ее повнимательней смог и я. Девушка пошла какими-то странными пятнами то ли стыда, то ли волнения. На ее лице совсем не осталось следов прошлой самоуверенности, и мне стало немного жаль ее. Жрец положил ей руки на плечи и с силой надавил на них. Девушка, которая была вдвое меньше жреца, больно стукнулась коленками об пол, однако она не издала ни звука, только слегка нахмурилась и на секунду прикусила нижнюю губу. Жрец толкнул ее сзади в спину, и девушка послушно оперлась локтями об пол, встав на четвереньки. Теперь я уже не видел ее лица, его полностью скрыли волосы, которые нависали так, что кончиками касались пола, настолько низко она опустила свою голову. Жрец молча обвел зал глазами. Наши взгляды вновь на миг встретились, и мне показалось, что жрец подмигнул мне. Правда, я не был в этом уверен, потому не решился повторить подобный фамильярность, а просто продолжал молча наблюдать за происходящим.
   Жрец протянул руку к гениталиям стоящей на четвереньках девушки, и опять-таки жестом дал понять всем присутствующим на Мессе, что она девственна. После этого, одобрительный гул находящихся в зале послушников, стал несколько громче. Все, кроме неофитов, вновь принялись раскачиваться из стороны в сторону, пристукивая ногами. Они качались и гудели, гудели и качались, и топали, и топали, и качались, и гудели, все убыстряя ритм, пока, наконец, помещение не наполнилось равномерным устойчивым звуком, от которого хотелось заткнуть уши пальцами. Когда звук, по мнению жреца, достиг своего гипнотического апогея, он резко засунул рукоятку своего ритуального ножа во влагалище стоящей на коленях неофитки. Неофитка, как это ни странно, опять не издала ни звука, хотя я видел, как она вздрогнула от боли. В это же мгновение всякий шум стих, вновь оглушив меня неправдоподобной тишиной, обрушившейся откуда-то сверху, как июньский ливень, внезапно и весело. Не успел я как следует насладиться ею, как дверь, ведущая в сени, вновь открылась, впуская двух человек, облаченных в лиловое. Один человек вел на поводке черного козла, другой нес на руках маленького белого ягненка с симпатичной любопытной мордочкой. Они оба беспрепятственно прошли внутрь пентаграммы и остановились рядом с дефлорированной неофиткой в ожидании дальнейших распоряжений. Жрец же вновь покинул пентаграмму, подошел к трибуне и, наклонившись, выудил откуда-то медный кубок довольно кустарной работы, призванный, по всей видимости, символизировать Великий Грааль. Отыскав необходимую вещь, жрец вернулся в круг. Он лизнул рукоятку Артэйма, пробуя на вкус уже начавшую подсыхать кровь, затем дал знак человеку в лиловом подвести козла. Лиловый епископ мгновенно выполнил волю своего кардинала, передав ему животное. Жрец схватил козла за рога, с силой задирая ему голову. Животное, вытаращив глаза, попыталось вырваться, однако не успело. Лезвие ножа с силой врезалось в его мягкую шею, рвануло ее поперек, открывая выход мощному потоку густой алой крови. Глаза козла потускнели, он несколько раз конвульсивно дернулся, затем его копыта разъехались в стороны. Жрец подставил кубок под струю крови и терпеливо подождал какое-то время, пока Грааль наполнится. Затем он поставил чашу на пол и вновь лизнул Артэйм. Только теперь он лизал не рукоятку, а лезвие, пробуя на вкус кровь козла. И вновь был молча подан знак, и вновь приказ жреца был выполнен беспрекословно. Лиловый оттащил тушу козла вон из пентаграммы, уступая место епископу с ягненком. Второй также молча передал маленького барашка жрецу, и тот, нисколько не колеблясь, всадил свой ритуальный нож в беззащитную шею. Ягненок заблеял, в его глазах сверкнула влага, но он не успел заплакать по-человечески, как в фильме "Молчание ягнят", потому что умер. Жрец подставил чашу и под шею ягненка, смешивая кровь двух животных, затем отдал трупик второму епископу, и тот, так же, как и первый, покинул пентаграмму, оставив в круге лишь жреца и девушку, по-прежнему стоящую на четвереньках подле его ног.
   Жрец вновь прикоснулся рукой к гениталиям неофитки и еще раз проник рукояткой ножа в ее влагалище, требуя еще крови. И девушка опять лишь вздрогнула, но не издала ни звука. Достав окровавленную рукоятку, жрец размешал ею содержимое кубка, завершая коктейль из крови черного козла, белого ягненка и девственницы. Потом он пригубил содержимое Грааля. Совершив первым причастие, он медленно кивнул, и два епископа, сложив вверенные им трупы животных где-то в углу зала, бросились к неофитке, подняли ее под руки и перевернули ее на спину. Жрец опустил указательный палец в чашу, а затем провел им по губам неофитки. Затем он обошел с Граалем всех послушников, давая им пригубить кровавое пойло. Последними он причастил двух епископов. Стоящие у подножия пентаграммы неофиты не пили кровь, жрец им, так же, как и девушке, просто смазал губы.
   Совершив основную часть службы, кардинал вернулся к трибуне и уже оттуда подал знак, означающий переход ко второму действию Мессы. Каждый из послушников подходил к девушке, быстро совокуплялся с ней и уступал место следующему. Их секс был очень быстр и настолько торжественен в своей омерзительности, что я не испытал даже тени возбуждения, глядя на них, не отождествляя это действие с собой. Последними в очереди были неофиты. Двое хладнокровно совокупились с находящейся в полуобморочном состоянии девушкой, а последний совершил роковую для своей карьеры сатаниста ошибку. Он сначала попытался было поцеловать ту, переполненную спермой пятнадцати мужчин, плоть, но его тут же ловко подхватили два епископа под руки и оттащили из пентаграммы.
   Жрец кивнул со своей трибуны, и люди, потихоньку перешептываясь, принялись снимать с себя плащи. Это были первые звуки человеческой речи, которые я услышал с начала Черной Мессы. Ритуальные одеяния сняли с себя и епископы, и сам жрец, так, что я смог, наконец, разглядеть и его. Это был моего возраста молодой человек, с красивыми черными глазами. Кто-то принес одежду все так же неподвижно лежащей в пентаграмме девушке. Она с трудом села и принялась одеваться, морщась от боли и брезгливо вздрагивая.
   Я тоже, наконец, решился пошевелиться. Вытянул вперед ноги и хрустнул пальцами.
  -- Ну, как тебе? - возбужденно зашептал мне кто-то в ухо.
   Я резко оглянулся. Как и предполагалось, это был Зверь. Других знакомых среди этих товарищей, по которым полиция нравов с "Гринписом" плачут, у меня не было.
  -- Увлекательное зрелище, ничего не скажешь, - лениво протянул я. - Слушай, а когда вы неофитку ебли, вы что, все без гондонов были?
   Зверь даже опешил от столь приземленного вопроса. В его глазах я прочел немой укор. Мол, мы тут святой обряд совершаем, а я ему про что-то земное толкую.
  -- Она же девственницей была! - наконец ответил он мне.
   Я кивнул.
  -- Она-то, предположим, и была. Но вы-то все не девственники. Я имею в виду, что триппер или, не приведи Господи, СПИД, гепатит С и прочая дрянь...
   Зверь оборвал меня резким:
  -- Не поминай имени Его в доме Царя нашего!
  -- Ох, прости, - спохватился я. - Не приведи Царь Сатана Меркатриг, Ангра-Манью, Ваал...
  -- Можно просто ограничиться титулом Великий, не перечисляя всех Его имен, - сухо прервал меня Зверь. Правда, тут же задумался над моими словами. - Слушай, а ведь Гарик не так давно гонорею подхватил!
  -- То-то же! А куда мы сейчас двинем?
   Зверь взглянул на свои наручные часы.
  -- Уже без четверти два. Сейчас на кладбище, а потом снова сюда - спать.
  -- Что, будете переворачивать кресты и писать на них? - не без сарказма осведомился я.
  -- Нет. Зачем? - удивился Зверь. - Кому нужны эти кресты? Этим двоим оставшимся неофитам, нужно завершить обряд посвящения, отвергнув страх и брезгливость к смерти и деяниям ее.
   "Наверняка цитирует жреца", - подумал я. В лексиконе Зверя никак не могло присутствовать слово "деяние". Я не стал уточнять у него, что означает эта фраза, решив, что скоро и сам все увижу.
  -- А девушка разве не должна пройти обряд посвящения до конца? Ты сказал "двоим"?
   Зверь презрительно махнул рукой.
  -- Ей ждать еще год. Она женщина, потому только на первой ступени. А мы, мужчины, по праву рождения сразу на второй.
   Почему-то мне подумалось, что после пережитого девушка не будет ожидать совершения ритуала целый год. По-моему, вся сатанинская блажь после групповухи мгновенно выветрилась из ее безмозглой башки. Однако, спорить не стал, как, впрочем, и наверняка предполагать о решении неофитки. Если уж она добровольно пошла на групповое изнасилование, то кто его знает, что за тараканы бегают в ее голове?
   Додумать мысль о девушке мне не дал Зверь. Он потянул меня за рукав куртки, приглашая встать и следовать за ним.
  -- На какое кладбище мы идем? - спросил я у него, поднимаясь.
  -- На Балашихинское.
  -- Пешком?
  -- Ну, да.
  -- Далековато.
  -- Оно ближайшее, - словно жалуясь, ответил мне Зверь.
   Мы вышли с ним на улицу, где уже толпился народ, деликатно общаясь друг с другом на полутонах. У некоторых я заметил в руках садово-огородный инвентарь, то есть лопаты.
  -- А вас сторожа не гоняют? - вновь засомневался я, догадавшись, в чем именно выражается отрицание страха смерти и деяний ее. - Они, случайно, мусоров не вызовут?
  -- Мы невидимы во время Мессы, - со всей серьезностью ответил мне Зверь, и я, глядя в его верующие в непогрешимость этой истины глаза, даже не стал улыбаться.
   Убедившись, что все собрались, жрец двинулся к воротам, открыл их, выпуская нас, затем закрыл их с внутренней стороны. Через мгновение он перелез через забор, присоединяясь к нам. Мы тихо прошли по спящему поселку и вышли на трассу. До Балашихинского кладбища, в принципе, рукой подать, если на тачке, а так нам пришлось идти минут сорок, может, чуть больше.
   Все так же молча мы перелезли через ограду, подальше от входа. Мне кто-то когда-то сказал, что кладбище - это единственное место, где никогда не видно звезд. Я тогда не поверил, но и проверять на личном опыте не стал. Просто не придал этому значения. Оказалось, что и правда, не видно.
   Балашихинское кладбище довольно старое, его ограда кое-где разрушилась. Когда я был в деревне, мне одна бабка сказала, что, когда начинает рушиться ограда на кладбище, это верная примета того, что оно переполнено и что новые жильцы ему без надобности. Если этому верить, значит, на этом кладбище не хоронят уже давно. Жрец, видимо, об этом тоже знал. Он вообще чувствовал себя здесь, как рыба в воде, уверено вел нас к самым старым и потому неглубоким могилам. Наконец, он остановился у одной из них, кивнул, и люди с лопатами принялись за работу. Они довольно ловко начали раскапывать могилу. Остальные молча наблюдали за ними, верно, для того, чтобы не привлекать к себе внимания шумом. Поэтому и я тоже молчал. Когда копающие послушники устали, они передали инструменты стоящим без дела братьям, и те их безропотно сменили. Копали еще минут пятнадцать. Наконец, я услышал глухой звук наткнувшегося на деревянную крышку гроба железа. Ребятушки заработали активнее, откапывая гроб по бокам, затем, поднатужившись, подняли его из могилы и водрузили на соседний холмик. Кто-то поспешил просунуть лопату под крышку и использовал ее в качестве лома. Гроб был старым, трухлявым, поэтому крышка поддалась легко, тихо затрещав. Ее отбросили прочь и плотным кольцом обступили гроб, из которого шибануло зловонием так, что даже я, стоящий поодаль, невольно прикрыл нос пахнущим одеколоном "Hugo" воротником куртки. Впрочем, мне было любопытно, поэтому я также приблизился к гробу. Воротника от носа, правда, не убрал, но смотрел во все глаза.
   Было темно, хотя, нет, уже серело. Быть может, именно поэтому образ увиденного в этих предрассветных сумерках так поразил меня. Все было, как в детских воспоминаниях, как в тех лермонтовских образах, слишком ярких, чтобы я мог их позабыть с течением времени. Все было так. Все было точно так, и никак иначе. Все точно так.
   ... И я сошел в темницу, узкий гроб,
   Где гнил мой труп, - и там остался я;
   Здесь кость была уже видна - здесь мясо
   Кусками синее висело - жилы там
   Я примечал с засохшею в них кровью...
   С отчаяньем сидел я и взирал,
   Как быстро насекомые роились
   И поедали жадно свою пищу;
   Червяк то выползал из впадин глаз
   То вновь скрывался в безобразный череп...
   Все так. Все точно так. Гнила старушка, преставившаяся, быть может, годков этак тридцать тому назад, но, благодаря тому, что гроб был сделан из какого-то плотного дерева, типа дуба, оставалась герметична и практически нетленна. Впрочем, быть может, я и ошибаюсь. Возможно, могиле было не так уж и много лет. Года два, три, не знаю. Знаю одно - к моему горлу подступила тошнота, хоть я и не ел сегодня ничего жирного. Я вообще сегодня ничего не ел в связи с похмельным синдромом.
   Вдоволь насмотревшись на старушку, послушники отошли от гроба. Рядом с ним остался лишь жрец, следящий за тем, чтобы посвящаемые мальчики не смухлевали. Один из неофитов решительно приблизил свои губы к раскисшему скальпику покойницы. Быстро поцеловал ее в лоб и отошел в сторону, уверенный в своей силе, так как прошел посвящение до конца. Второй также наклонился над гробом, но поцеловать труп не смог. Он сделал то, чего уже давно требовал мой желудок: его вырвало прямо на покойницу, и жрец отрицательно покачал головой. По всей видимости, не только дефлорированной неофитке придется ждать посвящения еще год. Этому малому также не повезло. "Ну, ничего, в компании как-то веселее", - подумал я.
   Братья-сатанисты, тем временем, потеряли всякий интерес к гробу. Они медленно, кто один, кто в компании, двинулись назад - прочь с кладбища, оставив бедную старушку лежать подле разоренного пристанища. Я тоже пошел. Меня догнал Зверь и протянул руку.
  -- Ты... это... деньги обещал, - неуверенно сказал он.
   Я удивился.
  -- Деньги?
  -- Ну, за то, что я тебе... там... Мессу покажу, и все такое. Не помнишь разве? Вчера, на Арбате...
   Конечно же, я не помнил, но поверил, что мое обещание и впрямь могло иметь место. Я совершенно непредсказуем в алкоголе. Я раскрыл бумажник и вынул из него 50 долларов.
  -- Спасибо за концерт, - сказал я и почему-то разозлился, но Зверь так обрадовался деньгам, что даже моего сарказма не заметил, как, впрочем, и моего разочарования. Он возбужденно предложил:
  -- Ты сейчас к нам? Мы пиво по дороге купим. Отдохнем малость, а потом я, ближе к обеду, на Арбат махну. Поедешь со мной?
  -- Да нет, я домой. Хотя, спасибо.
   Зверь не особо огорчился от моего отказа. Он деловито засунул деньги в карман и поспешил догнать остальных, оставив меня одного. Я в полном одиночестве покинул кладбище и вышел на трассу, по которой ранним утром уже шныряли редкие автомобили. Но я не спешил голосовать, а молча брел в сторону Восточного. Брел и ни о чем не думал, хотя подумать было о чем. В итоге, я дошел до Клуба, к которому мы приехали с девушкой, и присел на остановке, даже не для того, чтобы дождаться автобуса, а чтобы тупо посидеть в тишине и подышать прохладным утренним воздухом. Сидел и дышал, как вдруг услышал едва сдерживаемые тихие всхлипывания, доносившиеся откуда-то сбоку. Я встал, обошел остановку и увидел ее, неофитку, тихо поскуливавшую в рукав своей дешевой "косухи". Почувствовав, что на нее смотрят, она подняла голову и воззрилась на меня опухшими красными глазами.
  -- Я думала, что по-другому... что красиво будет.... Я думала, что... Суки просто! Хуи бы поотрывала... Сатана любит... меня... говорили... что... нужно любить... Спасение... в служении... Уроды вонючие! Я матери назло! Чтоб рок-музыку слушать не запрещала... на тебе... ёбаная сучка... если бы на концерт "Короля и Шута" денег дала... я б к этим пидорам... Да, суки вы все, мужики ебливые! Я вообще из дома уйду!..
   Мне захотелось обнять ее, но, честно говоря, я побрезговал это сделать. Я просто достал кошелек и положил рядом с ней 500 рублей, оставив себе тысячу, затем молча пошел прочь, в сторону Москвы.
  -- И ты тоже сука! - заорала она истерично. - Посмотрел, да? Долго теперь дрочить будешь? Сука!
  -- Согласен, - ответил я ей, на мгновение обернувшись. Потом я пошагал дальше, думая о том, как банальная подростковая жажда мести довела эту новоявленную мученицу до крайности.
   Интересно, если я напишу статью о Мессе, мне стоит включать в нее фразу: "Ее подростковые коленки вздрагивали от холода и возбуждения"?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава третья
  
   После незабываемого досуга я отсыпался почти до восьми вечера. Впрочем, наверное, я бы дрых и дальше, если бы меня не достал телефон. Названивал Володя. И он был не в духе.
  -- Какого хрена? - прорычал он в трубку, как только я подошел к аппарату. - Какого хрена ты меня напряг?
  -- Извини, - пробормотал я. - Я и вправду забыл.
  -- Забыл он, - проворчал Володя. - Это не оправдание, между прочим.
   Я задумался. Поделиться впечатлением от увиденного не терпелось.
  -- Знаешь, что? А давай дуй ко мне прямо сейчас.
  -- Сейчас?
  -- Да, сейчас. Я вчера с сатанистами тусовался. Столько эпатажа! Помереть можно!
   Володя неясно хмыкнул.
  -- Статью думаешь сляпать? Неактуально.
  -- Это смотря с какой точки зрения посмотреть. Если статья будет написана от имени, так сказать, сатаниста, то все будет выглядеть очень даже актуально.
  -- Гаврила, не мечтай даже. Мы живем в православном государстве. Тебя немедленно обвинят в пропаганде сатанизма, а всю твою философию подведут под монастырь, - довольный своей остротой, Володя по-дурацки захихикал.
  -- Мы живем в демократическом государстве. И я имею право на свою точку зрения, - почти захныкал я, непонятно почему.
  -- Редакторы тоже, - напомнил мне Володя.
  -- Ну и хуй с ними!
  -- Правильно. Потому что настоящая свобода лежит у меня в кармане и уже едет к тебе, сладенький.
  -- Да пошел ты!
  -- Уже еду.
   Мы одновременно положили трубки. Вот так. Оказывается, первая степень моей свободы, обычно выражаемая в независимости действий, никого в этом мире не волнует, кроме меня самого. Так, собственно, кому я что доказывать буду? Честно говоря, Володя, конечно же, прав. Серьезную статью о теории сатанизма не пропустит в печать ни один здравомыслящий редактор, а фальшивый тортик из крови христианских младенцев подойдет, разве что, "Мегпаполису", но об этом писать так же неинтересно, как и сочинять "письма читателей" в газету "Моя семья". Поэтому сегодня я решил довольствоваться той свободой, которую готов был предложить мне мой друг. Его свобода серым туманом клубилась в пластиковой бутылке и постигалась единым вдохом, без пауз и каких-либо возражений. Свобода пахла чем-то сладким, и от нее сильно першило в горле. Иногда моим рабским легким не хватало сил, и я не мог вдохнуть свободу до конца и сожалел об этом. Страдал. А Володя не страдал. Я вообще его не видел очень давно. С тех самых пор, как случилось это "давно". Летом, со звездами и облачками сизой мечты. Тогда это было в последний раз. Последний, как послед рожавшей кошки. С кровью и нежностью. Я помню, тогда еще забежал к Лизке, поцеловал ее, смеясь, в щеку, съел, счастливый, ватрушку с кофе, а затем рухнул с моей девочкой на диван. Я щекотал ее по ребрам, а она заливисто хохотала и плакала одновременно. Она ужасно боялась щекотки, но я не унимался. Лиза покраснела и попыталась ужом выползти из-под меня, но я одной рукой прижал ее руки к дивану, вторая рука без устали щекотала ее. Лиза пукнула, и я, улыбнувшись, поцеловал ее снова. На этот раз в губы. Лизка притихла и слегка шевельнула бедрами, прижавшись к моему члену. Я снова тихо-тихо поцеловал ее, и Лизка ответила мне. Я отпустил ее, погладил по длинным русым волосам и отодвинулся в сторону. Я почти обожествлял Лизку и был абсолютно счастлив. Тем летом мы поступали в вузы. Она - в педагогический. Я - в МГУ, на журфак. Я хотел, чтобы мы поженились. И тогда меня в ней не смущало полное отсутствие цинизма. После этого лета Лизка как-то потерялась. Мы не расставались с ней, нет. Просто так получилось. Перестали видеться и все тут. И не встречались вплоть до этой осени.
   Как-то в моей квартире раздался звонок.
  -- Гаврила... - прошептала она, тяжело сглатывая. - Гаврилушка...
  -- Кто это? - поддразнивая ее, беспечно спросил я, хоть и узнал Лизу сразу же.
  -- Гаврила... Это я!
  -- Привет.
  -- Привет.
   В трубке повисло молчание. Слышно было только ее тяжелое дыхание. Я тоже молчал, потому что не знал, что говорят в таких случаях. Ну, не виделись почти три года и все такое... Так мы и молчали, слушая друг друга. За это время я успел почистить картошку, прижимая трубку ухом к плечу. Отсоединяться от Лизы мне было как-то неловко. И чего я ждал?
  -- Гаврилушка... - еще раз тихо произнесла она, как бы прося о помощи.
  -- Да, я тебя слушаю.
  -- Я... это я. Ты можешь сейчас приехать? - выпалила она, наконец.
  -- Нет, - вкрадчиво ответил я ей, не понимая, чего она от меня хочет.
  -- Гавриил!!! - в каком-то приказном порядке всхлипнула она, и я тут же взвелся.
  -- Не называй меня так. Ты же знаешь, как я не люблю этот вариант своего имени.
  -- Прости.
   Я поставил очищенные клубни под струю воды и принялся тщательнейшим образом отмывать их от грязи.
   Она снова замолчала. Я ощутил неловкость. Мне совсем не хотелось ее обижать, но точно так же я совсем не хотел нестись на ночь глядя куда-то на "Щелковскую". Лизка жила на 16-ой Парковой, недалеко от площади Соловецких Юнг. До ее дома я всегда ездил от "Щелчка", она же упорно выходила на "Первомайской". Так и ездили в пункт С из пункта А и пункта В.
   Я постарался придать голосу мягкость.
  -- Я не смогу приехать. Очень занят сегодня. Должны гости зайти.
   Я ей врал. Пока она переваривала информацию, я закурил сигарету, сложил картошку в кастрюлю, налил в нее воды и поставил на плиту, накрыв крышкой. Я понимал, что должен спросить ее о причине звонка, но, таким образом, я бы взял на себя определенную ответственность за ее тихую истерику. Я ждал, что она сама мне скажет. Но она ничего не сказала. Она просто повесила трубку.
   Я спокойно поужинал. Выпил чаю, взял сегодняшний "Спорт-Экспресс" и завалился с ним на кровать. В комнате работал телевизор. Ничего особенного. Очередной теракт в Москве. На сей раз в театральном центре на Дубровке. Чеченцы захватили здание и взяли в заложники всех зрителей мюзикла "Норд-ост". Впрочем, кое-кого они, кажется, отпустили. Краем уха я слушал новости. Прочел газету, но, на самом деле, думал о Лизе, о ее звонке. Потом я лег спать и все равно думал о ней.
   Осень... А осенью мы обычно гуляли по Измайловскому парку и разбрасывали опавшие листья, шуршащие, как шуршунчики на даче в Болшево. Когда остаешься один в доме, в нем начинают шуршать шуршунчики... Лизка их ужасно боялась... Листья-шуршунчики... В этом была вся наша осень, если не считать одного эпизода.
   Как-то, в конце октября, мы с Лизкой попали под дождь. Дождь был холодным и тягостным, но мы этого почти не чувствовали. Мы отдыхали на даче и в секундочас дождя были на полпути к магазину. С нами была Лизкина собака Жучка. Старая псина с отвисшими сосками и тяжелой поступью. Еще в младших классах Лизка приобрела это счастье на "птичке" за 80 рублей, честно собиравшихся в жестяную баночку из-под кофе. Лизка мечтала стать хозяйкой немецкой овчарки. Купила. Овчарку. Назвала Джульеттой. Выросла из щенка такая Жучка, скажу я вам!!! Нам было хорошо вместе, а сколько лет было псине, я не помнил. Я очень любил Лизу и поэтому спокойно относился к тому, что ее родители укладывали меня спать на чердаке. Ее родители тоже меня любили. Славные люди. Работящие и милые. Хотя, если честно, ее мать никогда не умела вкусно готовить. А мы шли в магазин, и у нас не было зонтика. Мы купили молока, сигарет, хлеба и кетчупа. Все остальное вроде в доме было. Потом пошли назад. Поход туда-обратно занял у нас где-то минут сорок. Не помню точно, сколько времени мы ходили с Лизой и Жучкой. Вернее, я шел с Лизой, а она со мной и с Жучкой. В общем, Жучка была с нами. Мы были на даче три дня, потом вернулись в Москву. В Москве собачка заболела. Все думали, что она просто простудилась, поэтому ее и пичкали разными лекарствами от кашля и простуды. Через месяц собака не могла даже сесть. Лежать она тоже не могла. Она целыми днями стояла, прислонившись к стене и тяжело дышала, жалобно поглядывая на хозяев. Жучку отнесли к ветеринару. В больнице собаку усыпили. У нее было воспаление легких, и одно легкое уже успело отмереть. Сделать ничего было нельзя. В "ветеринарке" отказались оставлять труп, поэтому мы положили Жучку в коробку и отнесли домой. Закрыли, бедную, на балконе, где она и пролежала до ночи. А ночью я завернул тело Жучки в тряпку, Лиза взяла лопату, и мы вместе вышли на темную улицу.
   До Измайловского парка шли молча. Я со свертком, Лизка с лопатой. Редкие прохожие на нас оглядывались. А мы шли и молчали. Потом Лизка, хитро прищурившись, ни к селу, ни к городу, брякнула:
  -- Представь себе, что у нас родился ребенок, но он нам был не нужен. Мы его убили, а теперь идем потихоньку закапывать.
   Боже, ну какая же она дура!
   Я пожелал Жучке в собачьем Раю кучу деревьев с "Педигрипалом" или с тем, что она там сама больше любит, и мы пошли домой. Вернее, я проводил Лизу до ее квартиры, но сам к ней не пошел. Я бежал прочь из Измайлово. К себе! К себе! В Измайлово была уже не моя осень. Не та осень с любимой идиоткой Лизкой и мертвой собакой. Там теперь еще жил наш невинноубиенный воображаемый ребенок. Отвратительно! И как ей такое в голову могло прийти?! Я вообще еще никогда не думал о детях. Это было настолько не про меня, что я даже не знал: удивился ли словам Лизы, или ужаснулся. Словом, дура дурой! Да и лифчики у нее были какие-то дурацкие. Розовые и голубые. Не белые, не черные, не красные. В общем, не те, которые хочется снимать медленно. Свои лифчики Лизка всегда снимала сама. Расстегивала их под свитером, вынимала одну руку из рукава. Потом эту свободную руку она просовывала в другой рукав, задирая его почти до плеча, находила бретельку и тянула ее вниз. Таким образом, получалось так, что она снимала свои лифчики каким-то нечеловеческим способом. Через рукав. Лифчик тут же забрасывался вдаль. Этот жест символизировал для Лизы страсть, а мне становилось непонятно - чего она стесняется. Может, у нее белье несвежее? Почему она никогда не снимала сначала свитер, а потом лифчик? Почему она так делала? Сначала лифчик, а уже потом свитер. Потом джинсы, потом трусы. Впрочем, если Лиза была в юбке, она тоже сначала снимала колготки, а потом юбку. Колготки она всегда снимала вместе с трусами и точно так же швыряла их куда-нибудь. Словом, я никогда не прикасался к белью Лизы, пока оно было на ней. Я потрогал его только однажды, в ванной. Она сушила на водопроводной трубе пару трусов, китайские носки и ночные шорты из псевдоатласного материала. Я потрогал ее белье, затем осторожно понюхал. Ее белье пахло мылом "Дуру" и ее гениталиями. Так я понял, что Лиза не стирает белье в машине, а застирывает его руками. В раковине, наверное. Да я уж и забыл, какого цвета кафель в ее ванной, а она взяла и позвонила...
   Я долго ворочался в постели. Все никак не мог заснуть. Потом моя рука сама по себе нашарила телефонную трубку, и я набрал ее номер.
   Гудок...
   Так не бывает...
   Я думал, она схватит трубку мгновенно. У нее определитель.
   Еще гудок...
   Потом еще...
   Я представил себе, что сейчас Лизка, пьяная, занимается сексом и глупо хихикает с каким-нибудь мужиком, слушая, как механический женский голос диктует мой номер. На десятом гудке я повесил трубку. К телефону она так и не подошла.
   Незаметно пролетели выходные. Мне звонила Дашка, Саня, Володька. Они хотели, чтобы я пошел с ними в клуб. Звонила мама. А эта хренова истеричка больше не перезванивала. Она ко мне заявилась домой спустя неделю после своего звонка. Лиза слегка располнела, но я был все равно рад.
  -- Мои родители погибли, - сказала она просто. - В "Норд-осте" погибли. Во время штурма. Завтра похороны. Ты мне поможешь?
   Я кивнул и пропустил ее в квартиру. Лиза привычно прошла прямо на кухню. Держалась она, нужно отдать ей должное, хорошо. Достойно так, без истерики. Я же пошел в ванную. Почему-то мне захотелось почистить зубы. Вообще, странно. Как правило, если происходит какая-то беда в масштабах целой страны, никогда не приходит в голову мысль о том, что несчастье коснется кого-то из твоих знакомых. С кем угодно, только не со знакомыми, друзьями или родственниками. Странно. Но лично мне сложно было бы вот так прийти к кому-нибудь и сказать: "Знаешь, у меня мама в "Норд-осте" погибла". Я испытывал бы неловкость от этого заявления. Не знаю. Вроде как примазываешься к скандальной славе. Как будто бы твое имя теряет индивидуальность. Не ты, а целая страна страдает, поэтому и ты, будь добр, держи марку, не раскисай, не хнычь, а скорби вместе с государством и миллионами людей, лицезреющими приспущенные флаги от Москвы до самых до окраин. В коллективной смерти нет покоя и нет искреннего горя. Я понимаю, что это неправильно, но я гораздо больше посочувствовал бы Лизке, если бы ее родители погибли, скажем, в автокатастрофе. В этом случае она бы, действительно, осталась одна, наедине со смертью близких людей. А в "Норд-осте", пардоньте, их около 130, таких погибших. Так что, в этом случае, она совсем не одна.
   В тот вечер о своих родителях Лиза больше не сказала ни слова. Я тоже деликатно не касался этой темы, хотя и понимал, что следовало бы дать ей возможность немного поплакать. Она расспрашивала меня о делах в институте, о том, что я сейчас читаю и какую музыку слушаю, в каких клубах тусуюсь. Я, в свою очередь, искренне поинтересовался ее делами, на самом деле нисколько меня не интересовавшими. Игра в приличия удалась на славу. Мы оба, и без того испытывающие неловкость оттого, что так давно не встречались, закомплексовали еще больше.
   - Ладно! - я решительно махнул рукой. - Ты как хочешь, а я иду спать. Завтра будет не самый легкий день.
   - Почему именно завтра? - заплакала Лиза. - Вообще, почему это все случилось?
   - Иди спать, - тихо ответил ей я.
   Она разрыдалась еще больше. Я оставил ее на кухне и пошел к себе в комнату. Если Лизке понадобится успокоительное, она знает, в каком шкафу на кухне в этом доме живет водка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава четвертая
  
   Утро началось для нас с плотного завтрака. Вопреки обычаю, я на сей раз приготовил не яичницу, а целую гору жареной картошки с луком, отварил сарделек и постарался все это впихнуть в себя и в Лизу, чей аппетит явно оставлял желать лучшего. Ну, с ней все понятно. Я же насильно ел лишь потому, что знал: за похоронами неизменно последуют поминки, и жратвы на них будет более чем достаточно (организацию поминок взяли на себя Лизины родственники), но уж так давно повелось: я НЕ МОГУ есть на поминках. Вся эта традиционная кутья и блины навевают на меня непередаваемое и ни с чем не сравнимое чувство безысходности. Возможно, у меня слишком богатое воображение, но мне кажется, что вся еда с поминок сладковато попахивает только начинающим разлагаться трупом. Вообще, нет на свете ничего отвратительней поминок и всей похоронной атрибутики. Весь этот неестественный пластмассовый и бумажно-цветочный кошмар, скорбь, черное, грачи, дождь, кладбище, зонтики, подавляемые рыдания и широко рекламируемое родственное сочувствие вызывают у меня только одно чувство - брезгливость. У меня когда-то давно был друг, проживающий где-то в Северном Дегунино. Говорю "был", потому что давно уже с ним не коннектился, и Бог его знает, в какую Лету он канул. Так вот: у него по соседству проживал один тип, напрочь сдвинутый на смерти. Он полностью завалил свой балкон разными венками, лентами и прочей ерундой, которую он, вероятнее всего, подворовывал на кладбищах. Я никогда не видел этого человека, но мне всегда было интересно знать: это у него на самом деле крыша так поехала, или он все же торгует этими малопривлекательными штуковинами, приспособив свой балкон под склад? Ответа на свои вопросы я так и не получил, однако, вид этого балкончика был абсолютно незабываемым.
   Похороны Лизиных родителей ничем не отличались от всех остальных похорон, с той лишь разницей, что большую часть людей, погибших на Дубровке, хоронили на Ваганьковском, но Лизка не захотела братских прощаний и братских могил, потому решила своих предков предать земле у них на родине в Звенигороде.
   Как обычно (мне кажется, что на похоронах всегда так бывает), шел дождь. Мелкий, отвратительный и надоедливый, как вереница неприятностей, дождь. Грудой пропахшего нафталином тряпья вокруг отороченных красным ситцем дешевых гробов толпились люди, которых я не знал и очень сомневался в том, что их знает Лиза. Какой-то мужчина долго и очень проникновенно говорил об усопших хорошо поставленным голосом бывшего партийного руководителя. Женщины то и дело прикладывали носовые платочки к глазам, сморкались в них и вновь замирали, ощущая свою причастность к чему-то великому. Лиза не плакала. Она вообще стояла поодаль и старательно не смотрела в сторону ТОГО, что осталось от ее родителей. Я, скучая, озирался по сторонам, утешая себя тем, что вечером все же окажусь дома и смогу спокойно посмотреть телевизор. И зачем я вообще согласился на все это? Господи! Ведь это мне совсем, совсем не нужно и, глядя на то, как держалась моя бывшая, я уже сомневался в том, что ей действительно была необходима моя моральная поддержка. Стоит, как статуя, скорбит в душе, а я не при делах совсем. В общем, у меня был целый вагон свободного времени и абсолютно неизрасходованный запас мужества, в смысле предоставления в аренду волевого и сильного плеча для нескончаемого потока женских слез. Но, поскольку моя поддержка Лизе была не особо нужна, я стоял и украдкой озирался по сторонам. Просто так, из любопытства, рассматривал обувь, в которую были обуты родичи: насчитал шесть пар с острыми носками у мужчин и девять - у женщин. Ну, женщины - это еще понятно. Мне нравятся все эти сапожки с острыми концами. Гораздо изящнее, по-моему, смотрятся, чем прошлогодние, тупоносые, с огромными толстыми каблуками. А вот с мужчинами все иначе. Я лично даже под дулом пистолета не напялю на себя остроносые ботинки. Как-то слишком рыночно, по-лоховски, в общем. Вот так, стоял и считал, пересчитывал и думал о том, что у меня у самого скоро возникнет дефицит данной продукции, так что придется на днях заглянуть в "Мехх". Люблю эту марку, ничего уж тут не попишешь. Да и зонтика у меня нет... Свой последний зонтик я спьяну оставил в метро, а все-таки осень...
   - Ос-с-с-сень! - внезапно услышал я свистящее где-то рядом, почти в самое ухо.
   Это было настолько неожиданно, что я вздрогнул и резко обернулся, чтобы увидеть того, кто умудрился прочесть мои мысли либо размышлял об осени и зонтах со мной в унисон. Странно! Я обернулся, но никого не увидел. Правда, метрах в ста от меня, на соседней аллее, возились рабочие, но не мог же я услышать со своего места их голоса. Я и видел-то их не слишком отчетливо: на кладбище было дождливо и туманно. Туманно и сыро, и холодно... было. "Послышалось", - решил я и постарался снова сосредоточиться на обуви. По-моему, бежевые ботинки с синим или красным мне подойдут. Я как раз недавно приобрел бежевые вельветовые джинсы в "Беннетоне". А еще говорят, мол, белое не надевать, обтягивающее не носить. Чушь! Мне очень идет светлая гамма...
   Прохладная ладошка Лизы легла мне на руку. Я посмотрел на ее низко опущенную голову сверху вниз. Не в смысле, что свысока, просто Лизка была ниже меня сантиметров на двадцать - двадцать пять.
  -- Ты... - тихо проговорила она, - в общем, нужно попрощаться...
  -- Это как? - сначала не понял я. - А что я сейчас делаю?
  -- Нет, - ответила мне Лиза, - не в этом смысле. Подойди к ним.
   Я немного труханул.
  -- Это еще зачем?
   Лиза слегка замялась. А может, мне просто так показалось.
  -- Я сказала всем, что ты мой будущий муж...
   О, Господи!
  -- ... и ты должен тоже попрощаться с ними близко, как родственник, в общем...
   Я понятия не имел, как прощаются с родственниками. Вообще не знал, в чем разница между прощанием с близким человеком и всеми остальными. К счастью, мне еще не приходилось этого делать никогда, потому я просто не представлял себе, что от меня требуется. Вдаваться в подробности опять же не имело никакого смысла, Лизка не оставила мне никакой альтернативы, посему я решил довериться ей, что было с моей стороны весьма опрометчиво.
   Она крепко сжала мою руку и повела меня к стоящим возле свежевырытых могил гробам. Ее отец и мать лежали бледные и незагримированные; они чинно сложили руки на груди, ожидая, когда же их, наконец, оставят в покое. О мертвецах часто говорят "будто спал". "Он лежал, словно спал; таким умиротворенным он казался...", "нет, они не походили на мертвых. Более всего они напоминали двух сраженных сном, утомленных любовников...", - вертелись в голове какие-то дурацкие аналогии. Да чушь это все собачья! Покойник никак не походит на спящего человека, по крайней мере, Лизины родители точно не походили. У них была желтая, как церковная свеча, кожа, длинные острые носы и абсолютно синюшные губы. Они лежали, утопая в тюле, наверняка содранном с Лизиных окон. Нет, они никак не были похожи на спящих. Настолько не были, что я испугался. Фарфоровые куклы с пустыми глазницами, пахнущие прабабкиной квартирой с темной скрипучей мебелью и старыми фотографиями в рамочках. Все в них было из прошлого.
   Даже их скрипучие голоса...
   Именно тогда это все и случилось. В тот момент, когда Лиза подвела меня к НИМ, уже ВСЕ познавшим, крепко держа за руку. В тот момент, когда мой левый ботинок застрял в грязи, и я сделал небольшое усилие для того, чтобы земля, плотоядно чавкнув, выплюнула мою ногу. Заодно ботинок и заодно еще носок. Именно в тот миг Лиза приблизила свои губы к ледяному челу отца, и я, завороженно глядя на нее, сделал то же самое, сам не понимая, зачем я это делаю. Я поцеловал в лоб ее мать, а затем ее отца. Именно в это мгновение мне показалось, будто на меня обрушился целый поток хаотичных звуков, среди которых я отчетливо не мог различить ни одного знакомого. Это была целая вселенная хаоса, мне неведомого. Эта какофония звуков была словно соткана из мыслей, желаний, стремлений, моему человеческому естеству неведомых. Я, как старое радио, путал FM и АМ волны. Словно они звучали во мне одновременно. Это было оглушающе больно. Я вырвал свою руку из Лизиной ладони, и мне показалось, что тем самым я разорвал какую-то неведомую мне нить, связывающую меня с окружающим миром, и этим окончательно заточил себя в чем-то страшном и холодном. В чем-то чужом. Я сжал свою голову руками, этими самыми вот руками, этими самыми, закрывая уши. Мои пальцы оледенели, и я взвыл. Взвыл почти как зверь, а не как человек, потому что я уже тогда точно понял, что потерял часть себя, какую-то важную составляющую своей души. Я понял, что перестал слышать свои собственные мысли, я слышал только Их. Их мысли в полуразложившихся мозгах, законсервированных в черепных коробках. Они говорили мне что-то, глумились, смеялись, как Мэрилин Монро, растягивая свои алые рты, готовые поглощать меня с жадностью озверевших вампиров. Их утробы взывали, Их пальцы тянулись, Их рты алкали, Их души стремились, Их мозг похищал, Их мысли плавно струились потоком, постепенно вливаясь в мое сознание, занимая собой каждую клетку моего тела, вытесняя из привычных оболочек цитоплазмы и комплексы Гольджи, ядра и вакуоли, и ядрышки, а еще эндоплазматические сети и митохондрии, и эти чертовы клетчатые мембраны. Все это смешалось, завертелось и мгновенно преобразовалось во мне в нечто, чего я не знал, но обязан был познать, потому что это Нечто стало мной или же частью меня. Я стал, как волна застывшего металла на потухшей звезде. Моя душа превратилась в Черную Дыру, способную поглотить в себя все, что находилось в поле действия ее магнетизма. И уничтожить, преобразовывая все, что в человеке есть хорошего, в абсолютное зло.
   Затем шум прекратился. Словно кто-то резко выключил звук, и мир замолчал для меня. Звук возродился лишь вечером, когда я, вдрызг пьяный, вновь почувствовал свое тело, лежа сверху на Лизе в своей собственной квартире. Я не знаю, как так получилось, но, трахая Лизу, я вдруг понял, что в моей жизни нет близких мне людей. По-настоящему близких. Но даже всех ненастоящих близких я не могу потерять. Потом я пошел на кухню, чтобы налить себе чаю, и посмотрел в окно. Грусть струилась по стеклу нескончаемым потоком небесных слез, и я тоже заплакал, потому что такой тоски я не чувствовал еще никогда в жизни, потому что...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава пятая
  
   Осень обрушилась на меня внезапно, словно часть времени выпала из моего сознания, а когда я очнулся, то понял, что тепла уже нет и, что самое страшное, его уже никогда не будет. Мелкий моросящий дождь серыми струйками касался земли; невидимые нити, связывающие ее с небом, волшебные бобы, по стеблям которых можно взобраться на небеса, постучаться в двери и сказать Всевышнему о том, что я устал от холода. Серое небо, серая ворона, серый город и люди тоже вмиг из яркого разнообразного единения непохожих друг на друга индивидов превратились в сплошной организм, серый, тоскливый, пустой. И, глядя из своего окна в мир, я не понимал - зачем. Зачем осень? Этот вопрос стал для меня не менее животрепещущим, чем вопрос о смысле моего существования здесь. Я слонялся из угла в угол по своей квартире, раздражался, когда мне звонили, перестал пользоваться электричеством и изредка изумлялся, когда где-нибудь, на кухне или в спальне, сталкивался с Лизой. Я словно забыл, почему она здесь, у меня, в моем мире, загнанном в стандартные стены двухкомнатной квартиры. Что ей тут? И кто я ей? Зачем? Господи, зачем?
   Я смотрел на низкое осеннее небо, затянутое сплошным покровом темно-серого шелка, и понимал, что небо не вмещает в себя откровения смысла жизни. Я смотрел на землю, которая стала одной из составляющих молекул моей ужасной осени, и также не видел в ней смысла. Сейчас ничто: ни верх, ни низ - в своем противопоставлении не имели не малейшего смысла, поэтому я понял, что он лежит где-то еще глубже, по ту сторону самой противоположности верха и низа. И я подозревал, что смысл, который я искал, не только больше земли, но больше и самого неба, поэтому мои попытки найти его только на земле или только на небе одинаково терпели крушение. Ни в какой замкнутый план бытия он не вмещается, потому что объемлет в себе все планы, весь мир, в его целостности, а сам - превыше мира.
   Тоска, которую испытывал я при виде без конца повторяющейся житейской суеты, словно свидетельствовали мне о какой-то надземной, надосенней, надмоей - высшей сфере. И эта тоска, этот единственный смысл, эта единственная правда была, безусловно, чужда самой жизни. Это было откровение смерти. И смысл, ради которого я жил, был в ней и был всемирный, либо же его не было вовсе. Моя оскудевшая надежда на полноту жизненных ощущений была лишена точки опоры. Это все осень - я знаю. Это все смерть - я чувствую. Так странно, что смысл жизни, по сути своей, должен бы быть силой всепобеждающей, силой, способной все претворять в себя; даже суету, даже бессмыслицу, стал всего лишь темным светом, озарившим мою душу могильными крестообразными лучами, которые сияли вверх, вниз и во все стороны. Он открылся мне в страдании, в сознании того, что я всего лишь жалкая беспомощная тварь, он открылся мне в неудачах жизненных исканий, в высшей, предельной жизненной муке - в смерти. Это все дождь вертикальный. Это все мое восприятие горизонтальное. Кресты, кресты повсюду. Этот космический крест, это начертание жизни и было архитектурой смысла. Архитектурой скорби, страдания, унижения и ничего больше. За пределами этой архитектуры лишь пустота. И я боялся ее. И пытался бороться с этим страхом. Я пытался игнорировать дождь, отмахиваясь от него руками, я закрывал плотно шторы, чтобы не впускать его в свой мир. И мне на время становилось легче. В эти мгновения Лиза нежно гладила меня по голове. Она жалела меня, не понимая, что со мной происходит. Но потом все менялось, и я вновь тревожно слонялся из угла в угол по квартире, закутавшись в клетчатый английский плед, прижимался лбом к холодному оконному стеклу и мог так часами стоять, разглядывая, как разлагается лето. Осень - это все лишь труп летнего тепла. И чем глубже она, тем отвратительней и тяжелей становится ее запах. Тем путанее мысли, тем обнаженней чувства. И тоска без конца и края, без края и конца, как кольцо, как спасательный круг, как звонок друга. Хотя звонки на самом деле навязчивы и не живут в море, потому что не умеют плавать. Я это знал из личного опыта, потому что во время одного из звонков утопил сотовый в ванной и испытал облегчение, как будто бы сделал что-то очень, очень хорошее. В это мгновение я почувствовал, что осень оставила меня. Я обрадовался, оживился, съел весь завтрак, который мне приготовила Лиза, поцеловал ее, оделся по-быстрому и умчался в царство проклятой осени, на ее кладбище, чтобы поглумиться над ней, посмеяться над ее мнимой силой. Я бродил по Ваганьковскому, забредая вглубь, нарочно выбирая места позапущенней; те места, где можно встретить разве что кладбищенских рабочих, подметающих дорожки. Это было так, словно я скальпелем разрезал ткань мироздания, образуя на теле осени огромную, болезненную рану и копался в ней медленно, с удовольствием, зная, что она страдает от этого. Я бродил среди могил и крестов, вглядываясь в глаза керамических покойников, разговаривая с ними. И я торжествовал. "Вы умерли, - говорил я им, подхлестываемый твердой сумасшедшей жестокостью, - вы умерли, и вы ее дети. Вы умерли и вас нет. Вы навеки с ней, в ее хлюпающей от слез земле; вонючие и безобразные, и беззащитные перед ней. Осень-смерть - ваша хозяйка, мать, сестра. Она - ваша вселенная, ваша жизнь, ибо вы не знаете иной действительности. Вы замкнуты в ее темной серости, припорошенной сгнившими листьями, и из года в год слой их лишь уплотняется, становится все тяжелее и тяжелее. Он давит вам на грудь, а вы не в силах этому противиться. Вы - удобрение осенней вони, от вас разит. Вы мертвы, сожжены, разложены. А я - нет. Я - жив!".
   Я злорадствовал. Я ликовал. Иногда я присаживался рядом с чьей-то могилкой и закуривал сигарету, теша себя мыслью, что тот умерший тоже курил. И я представлял себе, как сейчас он тоже желает втянуть в себя сигаретный дым, мечтает почувствовать себя живым, как он силится разомкнуть свои мертвые уста, чтобы попросить у меня сигарету, но осень-смерть слишком сильна: она не позволяет ему этого сделать. И слезы боли вытекают из пустых глазниц, слезы отчаяния и безысходности. А я курил специально медленно. Нарочно медленно. Я курил с удовольствием, представляя, как дым сначала проникает в мои живые легкие, некоторое время клубится там, а затем танцует в воздухе, играя кольцами, пока ветер не развеет его среди огромных, черных от осенней влаги деревьев. Иногда я оказывал милость умершему, оставляя ему подожженную сигарету, и терпеливо ждал, пока она истлеет. Иногда издевался и оставлял ее не тронутой огнем. И уходил дальше, тихонько подхихикивая и довольно сжимая кулаки в карманах. Когда я замечал могилу какой-нибудь красавицы, я был почти счастлив. Я обязательно останавливался рядом и мог говорить с ней часами. Я унижал ее, дразня и куражась, представляя себе, какой она стала там, в своем тесном осеннем доме. Я говорил ей, что никто и никогда уже не будет восхищаться ее грацией, ее глазами, ее женственностью. Никто и никогда. Ни один мужчина более не захочет ее тела. Ну, может быть, жалкий компромисс - светлая память. Ну, может быть, в лучшем случае, - скандальная история какого-нибудь романа... Ан - нет, дорогая моя, не так. Все много хуже. Ни одной тайны, ни одной интриги, ни одного любовного треугольника, ни одной разрушенной семьи - ничего, что могло бы потешить твое тщеславие красавицы. Ведь, о покойниках - либо хорошо, либо ничего. Осень-смерть не любит ярких красок, так что гнить тебе здесь вечность. Прозябать тебе в ее мокрой безысходности из века в век. Я радовался, когда мне удавалось задеть гордость мертвой красавицы. Я живо описывал ей то, как она выглядит теперь. Ведь должен же кто-то сбить с нее спесь, а зеркал в ее доме нет. Да и что она сможет увидеть своими изъеденными червями глазами? Я рассказывал ей, что на ее, некогда шаловливых устах, из яиц вылупляются личинки будущих пожирателей ее протухшей плоти. Я говорил ей, что волосы, некогда бывшие ее гордостью, стали тусклыми и безжизненными, потому что кожа на черепе почти сгнила, и скоро они совсем будут чуждыми ей, отторгнутся от лысого черепа и будут лежать рядом, словно и не часть ее вовсе. Чрево ее никогда не породит детей; оно сейчас не средоточие жизни, с чувством жизни, а зловонная клоака, рыхлая и липкая от гноя. Вся ее жизнь - борьба за красоту, утверждение себя посредством красоты не имела смысла. И это видно сейчас особенно отчетливо. Не там искала его красавица, не там. А я нашел. Поэтому и бродил по кладбищу. Я торопился выказать осени-смерти свое презрение, пока жив, ведь, умерев, я стал бы столь же беспомощным, как и те, над которыми я глумился в ее чертогах-саркофагах. В ее мини-дворцах с насыпями пластмассовых и бумажных цветов. Когда умру - придет твое время, и ты отыграешься на мне, я знаю, но пока я жив, и сейчас моя очередь. Нищая осень-смерть: скудная, злобная, холодная, скользкая и вонючая. И все в ней искусственно. Даже цветы. Не моя очередь, не моя. ЕГО!
   Иногда я видел похоронные процессии и спешил слиться с ними, чтобы поглядеть на заострившийся нос покойника, на его желтую кожу. Мне не было дела до родных этого новоприбывшего. Я жалел не их. Я жалел его. Вот он мир. В последний раз ты в нем. Поцелуй в твое чело, как благословение в путь, и занавес! Достопочтимая публика, добро пожаловать в театр Смерти! У нас всегда одно и то же действие, один и тот же грим, одни и те же действующие лица, но вам не будет скучно, ибо вы испытаете все на собственной шкуре. Именно поэтому на наш спектакль раскуплены все билеты. Покупайте с рук! Торопитесь! Это всего лишь один раз в жизни! Только один! Спешите видеть! Спешите чувствовать! Спешите жить!
   Я старался смешиваться с толпой убитых горем родственников и близких покойника, под шумок подходил к гробу и целовал умершего. Я жалел его и торжествовал сам. Ты - умер, а я еще нет. Потом я спешил домой, чтобы поцелуй не успел выветриться с моих губ и целовал ими Лизу взасос. Обычно с кладбища я возвращался очень возбужденным. Бросал мокрое пальто в коридоре и буквально набрасывался на Лизу. Мне хотелось, чтобы ее губы слизывали с моих смерть, чтобы она спасала меня от нее. Лиза была нежна и безропотна. Она смотрела на меня с тоскливой покорностью и делала все, что я просил и чего не просил. Она делала все, кроме одного: никак не могла оставить меня в покое. И я мстил ей за это. Я обнимал ее, занимался с ней любовью и одновременно нашептывал ей на ухо различные гадости о смерти, об ужасах ее разложений, а она смотрела на меня и молчала. В ее глазах стояли слезы, которые никогда не стекали по лицу. Я говорил ей о смерти все чаще и чаще, желая вызвать ее гнев, протест, что угодно, только не эту немую и тупую пригвожденность ко мне - тревожному, больному осенью сумасшедшему. Я нарочно был красноречив, потому что знал, что ее боль и без моих стараний обнажена до предела. Лиза страдала. Я знал это. Она и сама вскоре стала больше напоминать мертвеца, а не живого человека. Она сильно похудела, перестала следить за собой, иногда целыми днями не вставала с кровати. Она напоминала мне бабочку, попавшую в плен к пауку. Бедняжка застряла в спиральке его паутины, трепыхалась, запутываясь еще больше и, наконец, прекратила борьбу за жизнь, понимая бесплодность своих попыток освободиться. А я, большой жирный паук, медленно подбирался к ней, чтобы высосать из нее жизнь. Обреченней человека, чем Лиза, я не встречал. Все в ней было предопределено мной, моим животным интересом к ее израненной душе. Я говорил с ней о трупах, специально повесил рядом с телефоном номера всех московских моргов, заставлял ее смотреть все фильмы, в которых так или иначе проступали липкие ужасы смерти. Я был вне себя оттого, что она никак не желала уходить от меня. Боже! Как я страдал!
   И вновь я бродил в тоске по квартире, и вновь мчался на кладбище. Дошло до того, что я проводил там почти все дни, карауля похоронные процессии. Они были такие разные и такие одинаковые одновременно. И везде я стремился под шумок поцеловать покойника. Я уже не мог без этого жить. Мое существование свелось к бесконечной мести смерти, к бесконечному утверждению того, что я жив. А утверждаться в этом мне помогали они, покойники. Иногда мне удавалось узнать их имена, и я потом приходил к ним на 9 и 40 дней, чтобы помянуть, посидеть и поговорить с ними. Этим покойникам я был благодарен за их поцелуй, потому никогда не глумился над ними. И их уже накопилось так много, что мне пришлось купить специальную книжечку, чтобы помечать даты. Сам я уже не мог удерживать их в памяти. 9 дней, 40 дней, потом будет полгода, потом год, потом из года в год. Затем я принес похоронный венок с кладбища и повесил его над кроватью.
   Лиза разразилась истерикой, но я накричал на нее и ударил по щеке, сам от себя того не ожидая.
   Она плакала, пытаясь мне что-то доказать, ее голос срывался, но она не могла достучаться до меня, словно моя душа была заключена в гроб.
   Лиза плакала.
   Я кричал на нее.
   Лиза плакала и просила убрать венок.
   Я кричал на нее, не понимая, как она может не жалеть меня, если любит.
   Лиза плакала и просила меня убрать венок, и показаться врачу. Моя депрессия, на ее взгляд, слишком затянулась.
   А я кричал на нее, обзывал ее больной, выгонял ее из дома и бил по щекам с каждым разом со все большей жестокостью. Я оскорблял ее и при этом униженно умолял уйти от меня.
   Венок остался висеть там, где я его повесил. Лиза тоже осталась. Она тенью скользила по комнатам, пропитанным осенним духом. Мы с ней почти не говорили. Я не знал, о чем говорить. Я покупал пластмассовые цветы и дарил ей. Она принимала их молча и с омерзением. Ей не нравились мои подарки. Иногда я красил ей губы красной помадой. На Лизином бледном лице она выглядела особенно обреченной, не оставляющей никакой надежды на возрождение наших отношений. Я занимался с ней любовью, потом наш секс стал совсем уж техническим, и я перестал спать с ней. Я жил лишь там - в чертогах осени, в ее палатах мраморных, в ее портретах глянцевых.
   Я заказал Лизино фото на керамике и подарил ей его. "Лиза, - шептал я ей, - Лизонька, не бойся, маленькая, ведь мы все смертны. Все смертны, ей-богу. Пользуйся кремами, омолаживай себя, и тогда ты сможешь сохранить свою красоту чуть подольше. Все прекрасное, что есть на земле - это всего лишь издевательство над нами, живущими. Лизонька, Лиза, глупенькая моя девочка, оставь меня. Поживи еще..." "У меня, кроме тебя, никого нет, - отвечала она, - я вынуждена любить тебя".
   Она убивала меня! Убивала! Я почти ненавидел ее и желал ей участи тех, что живут с осенью. Как она не может увидеть и понять очевидное? Жизнь - пуста, и жить, по сути, незачем. Лиза начала принимать успокоительное, и я старался натолкнуть ее на мысль о самоубийстве. Я намекал ей. Старался. Но она упорно жила.
   Не знаю, до чего я мог бы дойти в своем безумии, если бы не выпал снег. Снег как-то сразу расставил все по своим местам. И я вздохнул с облегчением. Я не знал, возобновит ли следующая осень мою депрессию. Не знал, но надеялся, что этого больше никогда не случится. Но в глубине души я все равно заранее готовился к ней. Потому что я не забыл ИХ Голоса...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава шестая
  
   Мне было нужно искать работу. Задача, в конце года практически невыполнимая. Я всегда работал в сфере обслуживания, и в свое время приобрел приличный стаж и официанта, и бармена, и даже повара. Был я и администратором. И, как любой человек, вкусивший хоть какой-то власти, был уже не согласен возвращаться к пройденному этапу. Снова мыть стаканы и разносить заказы? Нет уж, увольте. Я разослал свои резюме в разные заведения, где были вакансии, но мне никто не перезванивал. Видимо, по каким-то причинам я им не подходил. Хотя, нет. Вру. Позвонили как-то из одного ресторана, расположенного где-то в Хуево-Кукуево, и предложили мне зарплату в триста баксов. Я не посчитал нужным принимать их предложение, справедливо рассудив, что больше потрачу, чем приобрету. Одна дорога от моего дома до Орехово-Борисово заняла бы больше часа. Так что этот вариант отпал сразу же. Лизка не жаловалась. Она вообще перестала проявлять желания. Ей не хотелось ничего. Даже от любимых баклажанов по-корейски она отказывалась, а если и не отказывалась, то жевала их вяло, без энтузиазма. Конечно, в этом была и часть моей вины, но никто ей, собственно, и не обещал, что все будет, как в романах Даниэллы Стил. Я сложный человек, и со мной проблематично ужиться. Я ей вообще ничего не обещал, но ей, наверное, хотелось что-то там построить. Вот и пусть строит. Я же вносить свои корректуры в архитектурный план воображаемой семьи не собирался. Не то чтобы мне было все равно, как будут складываться наши отношения, просто я не хотел их корректировать. Не знаю, как там у нас все будет. Что получится, то и получится.
   Сама Лиза работу искать не собиралась. Она сдала свою квартиру на 16-той Парковой и жила на эти деньги. По правде сказать, это были наши единственные деньги, и это меня угнетало. Так что поиск работы стал для меня основным занятием в жизни. Звонки по объявлениям ничего не давали, на мои резюме никто не откликался, так что мне приходилось только ждать.
   Спасение пришло в середине декабря в лице пронырливой Дашки. Она мне как-то сказала, что в том Боулинг-клубе, где работает ее подруга, уволился арт-директор, и предложила мне, не медля ни секунды, двигать туда, пока дирекция заведения не объявила конкурс. Я охотно согласился, зная, что по протекции всегда легче устроиться на место, чем просто прийти с улицы. Меня не смущало даже то, что арт-директором я не работал никогда в жизни. Кушать очень хотелось.
   После короткого собеседования меня взяли на должность арт-директора на испытательный срок. Испытательный срок - это два месяца каторжной работы за половину положенной зарплаты, в течение которых я должен зарекомендовать себя с наилучшей стороны, поэтому со следующей недели я приступил к своим обязанностям и тут же понял, что попал. У меня не было ни малейшего опыта в организации досуга, а приближались новогодние праздники. Меня тут же с двух сторон оккупировали две администраторши во главе с директрисой и потребовали к следующему дню положить им на стол предполагаемый сценарий Новогодней ночи в их разлюбезном Боулинге. Ну, и смету приблизительных расходов, разумеется. Плюс ко всему на меня решили повесить еще и оформление зала, потому что им, конечно же, не хотелось тратить деньги на дизайнера. А дизайнер в Москве стоит, понятное дело, дорого. Одну елку нарядить - это уже 500 баксов, а еще эти все шарики-фонарики да витрины, которые просто обязаны быть украшены гирляндами по приказу мэра. Короче говоря, я понял, что дома я больше не живу, потому что в ближайшее время мне придется отказаться даже от выходных. Работы было просто непочатый край, но я был очень рад этому. Работа отвлекала меня от мыслей, не давала снова начать сходить с ума.
   В общем, я вооружился газетой "Из рук в руки" и принялся тщательнейшим образом изучать объявления, которые давали музыканты, ведущие праздников, клоуны и прочие представители творческой интеллигенции. К концу дня мне удалось раздобыть двух музыкантов, двух ведущих со своими сценариями, одну певицу, трех стриптизерш, одна из которых, кстати, посоветовала мне обратиться в Зеленоградский театр двойников и заказать у них Путина с Пугачевой, что впоследствии и сделал. Музыканты были самые обычные, с мини-диском, "демуху" певицы я не слышал, стриптизерш не видел, и еще я абсолютно не знал, где можно заказать аппаратуру с ди-джеем в комплекте для последующих танцев.
   Но, так или иначе, все проблемы были решены. Новогодняя ночь прошла с размахом. Не знаю, были ли довольны гости, но дирекция меня поздравила и наградила премией в размере двух тысяч рублей. Так сказать, компенсация за то, что я провел Новый год вне дома. Еще мне предоставили два выходных дня, один из которых я проспал, а второй посвятил встречам с друзьями и Лизке. Последняя подарила мне бритвенный набор, а я со всеми этими хлопотами совсем позабыл о том, что тоже должен ей что-то купить. Ну да ладно. Похоже, что Лиза не очень расстроилась. По крайней мере, она ничего мне не сказала по этому поводу.
   После праздников работа вошла в менее напряженное русло. Можно было уже что-то там говорить о графике и времени. И именно тогда, когда моя жизнь стала более-менее стабильной, такой понятной и полностью распланированной, в ней появилась Крис.
   Появилась она со скандалом, потому что сама по себе была воплощением катастрофы. Она ворвалась в мою жизнь, широко распахнув стеклянные двери Боулинга и уверенно зашагав прямиком к барной стойке. Это мое несчастье было одето в авангардную шотландскую юбку и черную "водолазку" с надписью "Montana" на рукаве. Она была без шапки, хотя на улице был мороз градусов в пятнадцать. Вероятно, она опасалась испортить свою прическу. Ее волосы были обильно смазаны гелем и торчали во все стороны, наподобие мокрых сосулек. На ней был минимум косметики, и от нее пахло приятным дезодорантом, а не духами. Еще я заметил, что на ее правой ноге поползли колготки. "Стрелка" пряталась за голенищем сапога, но это нисколечко не смущало Крис. Она достала пачку сигарет и заказала себе пива. Так уж получилось, что именно в это время бармен ушел обедать на кухню, так что пиво налил ей я.
  -- Замерзли? - спросил я, чтобы хоть что-то сказать. - Может, чаю сначала выпьете. Вы какой любите?
  -- С бергамотом, - хриплым голосом ответила мне Крис. Голос ее был прокуренным в доску, неженственным таким, но меня он завораживал.
  -- Значит сначала чаю, - я был рад позаботиться о ней.
  -- Нет, - саркастически ухмыльнулась она, - сначала пива.
  -- О`кей, - ответил я и налил ей "Стеллу Артуа".
   Крис почти залпом осушила бокал, заказала еще один и, закурив сигарету, достала мобильник. Она потыкала пальчиком в кнопки и, подождав секунду, начала говорить с невидимым собеседником на довольно повышенных тонах. Сейчас я думаю, что, возможно, именно из-за этого телефонного разговора я так и заинтересовался ею, потому что никогда еще не встречал девушки, которая бы так беззастенчиво материлась.
  -- Сам у себя теперь соси, - говорила она раздраженно. - Я реально тебе говорю... А на хуй ты не пошел бы... Придурок, бля... И что?.. Как-нибудь обойдусь и без твоих вшивых денег... Нет, это не я пиздой торговать пойду, это ты жопу свою продаешь направо и налево... Это ты шлюха в брюках... Гондон недодроченный... Да ебись ты на здоровье...
   Она отложила телефон в сторону и рассерженно пробурчала:
  -- Вот ведь придурок!
   Я вопросительно поднял вверх одну бровь, не решившись спросить вслух.
  -- Да, это так, - Крис пренебрежительно махнула рукой. - Один кретин, который считает, что женщине в этой жизни может быть уготовано только две роли: жертвы и шлюхи.
  -- И какую из этих ролей вы предпочитаете? - улыбнулся я.
   Крис улыбнулась мне в ответ.
  -- Уж точно жертвой я быть не хочу.
   Я тактично промолчал.
  -- Лучше быть независимой шлюхой, чем зависимой жертвой, потому что когда зависишь от мужика, он, так или иначе, начнет относиться к тебе, как к шлюхе. Кстати, - она протянула мне руку. - Меня зовут Кристина.
  -- Гаврила, - ответив на ее рукопожатие, представился я. Ее рука была нежной и теплой, а маникюра не было никакого.
  -- Ногти не растут, - объяснила она, заметив мое внимание. - Так бывает. Однажды я себе гелевые ногти нарастила, так лучше бы этого и не делала, потом свои родные лечить месяца три пришлось.
  -- Ясно, - ответил я. - Так и правда бывает.
  -- У тебя странное имя. Тебе не очень идет.
  -- Если хочешь, можешь не называть меня по имени.
   Мы как-то слишком быстро с ней перешли на "ты", но это мне отчего-то понравилось. Я не воспринимал это как фамильярность, которая неуместна между незнакомыми людьми. Кристина казалась мне какой-то родной, что ли? Словно, я уже где-то когда-то ее видел. Я даже знал где. Москва полна такими девушками, которые носят юбки поверх джинсов и укладывают волосы гелем, делают пирсинг на губе и заковывают свои ноги в каторжные "Гриндара".
  -- Да ладно тебе. Странное, это не значит плохое. Просто ассоциации неприятные вызывает.
  -- У тебя был знакомый Гаврила?
  -- Нет, знакомых Гаврил у меня не было. Просто твое имя похоже на старую стену завода из красного кирпича, нет деревьев и очень холодно.
   Ее собственное имя было похоже на цветок, огромный, на всю землю цветок, в центре которого стояла сама Кристина и жарила блины.
  -- Очень образно, - ответил я. - Значит я - это воплощение твоих неприятных эмоций.
  -- Это завораживает.
  -- Мазохистка!
  -- Не без этого, - усмехнулась Крис. - Налей мне еще пива.
   Мне казалось немного странным, что Кристина налегает именно на пиво. Обычно девушки предпочитают пить что-нибудь сладенькое, вроде "Секса на пляже" или "Пина Колады". В крайнем случае "Бейлиз" со льдом. Пиво - это такой футбольный и уж слишком мужской напиток. Так мне казалось. Так я ошибочно думал. Кристина была не такой, как все остальные девушки, которые пьют пиво просто за компанию. Она его пила не потому, что ей его заказали, а потому, что ей самой так захотелось. И пила она его много.
  -- Ты пришла поиграть? - спросил я.
   На самом деле я хотел попросить у нее номер мобильника, потому что опасался, что сейчас она напьется и уйдет куда-нибудь. Мне казалось, что сегодня она обязательно напьется и не успокоится, пока не будет пьяна вдрызг.
  -- Нет, - ответила она мне. - Я пришла исключительно выпить.
   Идти в Боулинг, чтобы не поиграть, а просто выпить. Что, вокруг мало обыкновенных баров?
  -- Тебя это напрягает?
  -- Нет, меня это не напрягает. Пей, сколько хочешь.
  -- Я не оставляю чаевых.
  -- Ну и Бог с ними.
   Сейчас она закажет водки, а потом уйдет и больше я ее никогда не увижу - вертелось назойливо в голове. Уйдет, и я ее не увижу. Я не верю в случай, который сталкивает вас с нужными и долгожданными людьми в метро. Так не бывает. Так не бывает, даже если вы живете на одной ветке. Даже если вам не составляет труда найти друг друга. В метро можно встретить лишь придурка физика, который завалил тебе экзамен. Елейного Физика со сладкой улыбкой. Физика, стреляющего в спину своим ученикам, которые не оплатили экзамен. Кристина явно не дружила со случаем.
   Пока я думал над тем, как бы так попросить у нее телефон, чтобы она дала мне существующий в реальности номер, а не обыкновенный набор цифр незарегестрированного в сети абонента, за стойку села распальцованная груда жира и заказала виски.
   Я плеснул ему "Чиваса". Мужик выложил на стойку деньги, выпил виски и обернулся к Кристине.
  -- Сколько? - спросил он.
  -- Она здесь не работает, - поспешил вмешаться я.
  -- Заткнись. Ну, что, пошли?
   Кристина открыла милый ротик и выдала такое, что у мужика, наверное, все сразу в штанах увяло, и наступила временная импотенция недели на полторы. Я незаметно кивнул охраннику, и парень приподнялся со своего места, готовый сию секунду прийти на помощь. Но мужик ушел сам, хотя я видел, как покраснела от гнева его шея.
  -- Вот так, - сказала Крис. - А ты говоришь, что жить можно нормально. В нашей стране даже выпить спокойно не дают.
   Ничего такого я ей не говорил.
  -- Да не обращай ты внимания. Так всегда бывает, если девушка пьет одна.
  -- Взорвать бы этот ебаный мир к чертям собачьим.
  -- Давай взорвем его вместе, - предложил я.
   В тот момент мне показалось, что это единственное из существующих верное решение, что это единственная участь, достойная мира, в котором к Кристине могут относиться, как к проститутке, просто потому, что она пьет в одиночестве пиво за барной стойкой. А еще мир был полон страхов, а земля мира переполнена мертвецами. Наверное, за всю историю человечества кто-нибудь да умер на каждом ее дециметре, сантиметре и миллиметре. Так что я тоже ненавидел мир. Может, и правда, она согласится взять меня в свою команду.
  -- Мы банда? - тихо засмеялась Кристина.
  -- Если хочешь, революционеры, - ответил ей я.
  -- Ура! Тогда я пошла писать.
  -- Туалет там, - я указал ей на заветную дверь с двумя нулями.
  -- Как-нибудь бы нашла.
   Когда Кристина закрыла за собой дверь сортира, я, сам от себя не ожидая, взял в руки ее телефон. Внутренняя порядочность возмутилась во мне, но в целом, этот поступок прошел для меня без особого стресса. Я хотел узнать ее номер. Как бы я потом объяснил ей, почему звоню и откуда знаю ее мобильный, я пока не знал. Что-нибудь бы наверняка придумал потом. А сейчас во мне не было ничего, кроме желания узнать номер этой сумасшедшей.
   МОБИЛЬНИК БЫЛ СЛОМАН!
   Этот чертов телефон был сломан. На нем не села батарейка, он не был выключен. Он был именно сломан.
   Кристина ругалась просто потому, что ей хотелось шокировать меня. Странно, но эта мысль показалась мне очень приятной. Когда Кристина вернулась, я и вида не подал, что знаю про ее сломанный телефон. Мы с ней проговорили еще часа три, а когда она уходила, то сама дала мне свой номер.
  -- Я скоро куплю новый телефон, - пояснила она.
   И откуда узнала?
   Так я и познакомился с Кристиной. И когда я думал о том, что бармен мог не уйти на обеденный перерыв, меня странным образом передергивало. Было очень неприятно думать, что Андрюха мог первым познакомиться с ней.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава седьмая
  
   Дома у меня творилось черте что. Лиза вдруг стала в позу и заявила, что нам нужно пересмотреть политику наших отношений. И это именно тогда, когда я устаю на работе, как не знаю кто, вкалываю там двое суток через двое, деньги какие-то приношу. И тут еще она вдобавок ко всему начинает относиться ко мне, как к своей собственности. Полный абзац! В конце концов, никто ее здесь не держит. Если ее что-то не устраивает, то она может спокойно убраться к себе, устроиться на работу и жить, как она хочет.
  -- Ты хоть помнишь, когда мы с тобой в последний раз сексом занимались? - спрашивала она раздраженно.
  -- Тебе никто не запрещает им заниматься. Найди себе кого-нибудь, - отвечал ей я, не поднимая глаз от нового романа Мураками.
  -- Это неправильно! Мы живем вместе. Я люблю тебя.
  -- Ну, что значит "люблю"!
   Как меня это все раздражало. Убил бы ее, честное слово.
  -- Мы с тобой совсем не разговариваем!
  -- Разговаривай, кто тебе не дает!
  -- Как я могу с тобой говорить, если ты даже сейчас от книги не отрываешься!
  -- Я, что, в свое свободное время даже почитать не могу?
  -- Гаврила, как ты не понимаешь! - она почти плакала. - С тобой что-то не так. Я хочу помочь тебе.
  -- Все со мной так.
  -- Это неправда! Послушай, я таким чужим человеком себя еще не чувствовала никогда.
  -- Ты думаешь, что этим разговором себя ближе делаешь?
   И все в таком духе. Кончилось все тем, что Лизка ушла на ночь из дома, и я смог спокойно провести вечер. Я почитал вволю, потом пошел на кухню и нажарил блинов. У Лизы блины всегда получались толстоватыми. Я же сделал себе ПРАВИЛЬНЫЕ блины и поужинал, запивая их холодным топленым молоком. Потом я включил видак, поставил порнуху и отдохнул как следует от этой скандальной дуры. На видео хоть сиськи, как сиськи, не то что Лизкины, от которых у меня падает, а не встает.
   В половине второго я подумал, что метро уже закрыли окончательно, и она уже не придет. Разве что на такси приедет. Не знаю почему, но уснуть я так и не смог, потому сел за комп и всю ночь "гамелся" в "Героев". Лиза пришла под утро, где-то около пяти, и даже не очень пьяная. Я не стал ее спрашивать, где она была, а она, в свою очередь, не поинтересовалась у меня, почему я не сплю. Тем и закончилась наша ссора. Мы выпили чаю, покурили и пошли спать.
   На следующий день я пригласил ее пообедать, и мы с ней поехали на Арбат в "Барвиху".
   Не знаю почему, но мне очень нравится эта маленькая забегаловка за театром Вахтангова. Хожу туда я уже несколько лет, и за все это время там до сих пор не поменялся штат. Все те же знакомые лица за барной стойкой. Все та же приятная музыка и абсолютно неизменное меню со сказочными ценами. Вообще, само здание на Среднем Николопесковском, включает в себя целых три места, где можно поесть: ресторан "Барвиха", бар "Новый Свет" и бар "Барвиха". Ресторан расположен на первом и втором этажах, "Новый Свет" зажат между тремя магазинами: двумя продуктовыми и одним парфюмерным. А бар "Барвиха", в который я привел Лизу, был расположен с самого края здания. Летом там еще открывают летнюю террасу под зонтом с рекламой "Балтики". Зимой терраса, понятное дело, отсутствует, потому все толпятся в маленьком уютном зале с камином и полным отсутствием электрического освещения. Может, именно этим мне "Барвиха" и нравится. Свечи, камин, маленький зал на пять столиков, и абсолютно нет никакого хамья. Все здорово и интеллигентно. В "Барвиху" приходят только свои, потому здесь редко можно увидеть незнакомые лица. Чужие как-то не приживаются. Может, это и к лучшему, что в Москве есть еще такие маленькие места, где могут, в крайнем случае, налить в долг. Да и бармены здесь люди уникальные: дирижеры, оперные певцы и, как это ни странно, студенты духовной семинарии.
   За барной стойкой дежурил Андрей. Увидев меня, он поздоровался со мной за руку и радушно пригласил присесть к нему за стойку.
  -- Мест сегодня нет. Попозже чуть-чуть столик освободится, тогда сразу пересядете.
  -- Это Лиза, - представил я свою подругу, влезая на венский стул.
   Андрей кивнул.
  -- Что есть будете?
  -- Говяжьи колбаски, запеченные в тандыре, "Цезарь" и пиво, - попросил я, не заглядывая в меню, потому что эту филькину грамоту знал наизусть. - Лиз, ты будешь колбаски?
   Лиза улыбнулась и взяла в руки коричневую папку.
  -- Если не возражаешь...
  -- Выбирай, конечно.
  -- Ну, рассказывай, - велел улыбающийся Андрей, нанизывая мои колбаски на шампур.
  -- Да что рассказывать, - пожал я плечами. - Работаю, учусь. А ты как?
  -- Да вот, видишь, старые добрые времена вернулись. Я снова за барной стойкой. Ромка уволился, так я сейчас вместо него.
  -- Да ты что? - изумился я. - А где сейчас Рома?
  -- В каком-то ночном клубе, - пожал плечами Андрей. - Заходит иногда.
   Вообще-то Андрей был хозяином "Барвихи", но начинал он когда-то, лет пять назад, здесь же, обыкновенным барменом. Невероятно приятно было видеть его на старом месте. Вот что значит демократия. Директор не гнушается обычной работы, не то, что мои мымры в Боулинге.
  -- Андрюха, пива еще налей? - донеслось из-за моей спины.
  -- Как обычно, с "Гринадином", - согласился Андрей и пометил что-то в своем рабочем блокноте.
  -- Я выбрала, - подала голос Лиза. - Я, пожалуй, съем помидоры с сыром и куриный шашлык.
  -- Хорошо. Только тут порции огромные. Вряд ли в тебя влезет три куриных окорока, - поддел ее я.
  -- Не сомневайся, - парировала Лиза.
   К тому времени, когда были готовы наши заказы, освободился маленький столик на двоих возле двери, и мы поспешили с Лизой пересесть туда.
   Сегодня она совсем не раздражала меня, и я снова увидел, что Лиза такая же, как и когда-то в юности, и у меня от теплоты к ней защемило сердце. Она улыбалась мне, ела с аппетитом, вытирала руки о салфетку и без устали говорила мне что-то. Я почти не улавливал смысла, потому что просто любовался ею.
   "Это агония, - думал я, - Это не к добру, не к добру". Не может быть того, что мы теперь другие и все вообще по-другому. Черт знает что творилось у меня в душе. И страх, и счастье, и покой, и тревога одновременно. Словно я готовился к какому-то нападению не видимых мне врагов, потому, возможно, и был внутренне напряжен.
  -- ... так она и сказала. Что думаешь? - услышал я голос Лизы.
  -- Прости?
  -- Я говорю, - терпеливо повторила Лиза. - Хорошо было бы сходить на вторую "Матрицу", а то Катька говорит, что та копия, которая у нее - дерьмо. Так прямо и сказала. Так, может, в кинотеатре посмотрим? Лучше, чем на видео.
  -- Как хочешь. Только дерьмо не просто копия, а сам фильм.
  -- Тогда я одна схожу.
   Просто безумие какое-то. В "Барвихе" вдруг похолодало. Незнакомый человек открыл дверь и зашел внутрь, не прикрыв ее за собой плотно. Я его не знал, но Андрей с ним поздоровался. Ощущение, что я нахожусь не на своем месте, куда-то подевалось. Это был просто миг, когда мне показалось, что ОНИ вернулись вместе с холодом. Все просто отлично. Лиза, "Барвиха", я и - никакой осени.
  -- Можно к вам? - спросил незнакомец. - А то все места заняты.
  -- Конечно, садитесь, - ответил я, двигаясь.
   Лиза слегка помрачнела, но ничего не сказала.
  -- Я ненадолго, - заметив ее недовольство, произнес незнакомец. - Сейчас кофе выпью и пойду.
   В "Барвихе" кофе готовили на песке, и вкусно готовили, но я уже говорил, как отношусь к тому кофе, который варю не сам. Может, это просто комплекс такой хитрый? Я еще никогда не встречал кофейных комплексов.
   Незнакомец достал пачку "Парламента", вынул сигарету и, прикурив от серебряной "Зиппы", задымил. На вид ему было лет сорок. Его волосы уже кое-где тронула седина, но глаза были молодыми и даже немного задорными. Аккуратная бородка была тщательно подстрижена. Одет он был просто. Так просто, что я невольно подумал о том, сколько может стоить такая простота. Наверное, не очень дешево. Чем-то он мне напоминал отца Лизы, хоть и совершенно не был похож на него.
  -- По-моему, ваша девушка страдает, - ни к селу ни к городу вдруг брякнул незнакомец и хитро посмотрел мне прямо в глаза.
  -- По-моему, это не ваше дело, - заметила Лиза резко, так что я даже рот раскрыть не успел.
  -- Конечно, - согласился с ней незнакомец. - Это не ЕГО дело. Вообще, счастье женщины - это гордость мужчины, а я против любых проявлений гордости.
  -- Неужели это так хорошо - страдать? - завелась Лиза.
   Она вообще никогда и ни от кого не терпела никаких разговоров, если они, по ее мнению, задевали мое мужское достоинство. Вот и сейчас, вместо того, чтобы промолчать и тем самым пресечь в самом начале ненужный спор, она лишь раззадорила незнакомца.
  -- По крайней мере, в страданиях есть смысл. Чем больше ты страдаешь, тем больше тебя любит Бог.
  -- По-моему, это неестественно - заставлять страдать любимого человека. Если бы Бог мог любить, он никогда не позволил бы себе причинить боль любимому существу.
  -- Молодой человек, вы считаете, что это неестественно? - обратился ко мне незнакомец, не ответив на вопрос Лизы.
   Какой-нибудь сумасшедший проповедник, не иначе. Вот угораздило нас. И зачем я притащил сюда Лизу? Такой вечер мог бы получиться! Можно было бы остаться дома, приготовить ужин и посидеть, как в старые добрые времена. А вместо этого в нашу жизнь лезет своими грязными лапами какой-то псих. Разговоры об искупительном смысле страданий - это как раз то, что нам сейчас нужно! Я почувствовал, что где-то внутри меня начал закипать гнев.
  -- Вы знаете, - вежливо сказал я, хотя эта вежливость и далась мне нелегко. - Вы знаете, нам уже пора. Лиза, пойдем?
   Я выразительно кивнул ей, указывая глазами на вешалку, где находилась наша верхняя одежда. Лиза, как это ни странно, проигнорировала мой намек. Она смотрела на незнакомца с каким-то жадным любопытством.
  -- Может, вы мне еще что-нибудь расскажете о страдании. Например, о том, почему страдания часто оказываются несправедливыми? О том, почему родные люди умирают рано, и о том, что умирают не те, кто должен? - спросила она с вызовом.
  -- Милая барышня, - вкрадчиво ответил незнакомец, и я мысленно возликовал. Вот сейчас ему Лиза покажет, чья вселенная богаче. Она терпеть не могла, когда ее называли "барышней". - Милая барышня, к страданию можно относиться двояко: или как раненый зверь, убегающий в свою берлогу, чтобы там стонать и умереть, или как духовный человек, решивший себя укрепить в испытании.
   Удивительно, но Лиза закрыла глаза на "барышню". Она лихо подцепила вилкой кусочек помидора с сыром и отправила его себе в рот. Тщательно пережевав, она высокомерно прокомментировала:
  -- В страдании, на которое обрекаешь себя сам, есть только мазохизм и ровным счетом ничего возвышенного.
   Боже, как, наверное, от нее чесноком сегодня пахнуть будет!
   Незнакомец улыбнулся и посмотрел на меня с лаской, за которую я готов был его удушить. Я почему-то почувствовал себя униженным оттого, что он старательно не обращает внимания на мой гнев и не поддается на Лизкины провокации. Его голос оставался спокойным и ровным. И еще мне странным образом чудилось, что он говорит именно со мной, а не с моей подругой, хоть я и не поддерживал с ним разговора.
  -- Никто не знает себя самого, пока не прошел через страдание, - сказал он, глядя мне прямо в глаза. - Болезни, рухнувшая мечта о любви, недоброжелательство окружающих людей, разочарование в близком, тяжелое горе, такое, как кончина близких, одиночество, иногда отбывание наказания в местах, не столь отдаленных, нереализованное личное счастье заставляют задуматься и дать своей жизни трезвую оценку, начать поиски иного направления. Очень часто это оказывается единственным, что заставляет людей задуматься над своими поступками.
  -- Ой, ли? - недоверчиво переспросила Лиза, однако ее голос уже был лишен самоуверенности. Поскольку я внутренне болел за нее в этом споре, то слегка расстроился, почуяв ее сомнение.
  -- Лишь тот человек, который страдал, - продолжал незнакомец. - Лишь тот человек, который страдал, может смотреть на жизнь открытыми глазами и видеть все серьезное и великое, что есть в ней. Конечно, обычно человеческая природа бунтует, получив удар. Человек стремится уйти от боли, спрятаться от нее. Знаете, это как хирургическая операция, которая несомненно болезненна, но в итоге она спасает жизнь. Против боли можно протестовать, можно жаловаться, можно хныкать - все это совершенно естественно, но точно также естественно и то, что все эти муки искупаются тем, что жизнь продолжается. Именно поэтому Бог и посылает нам страдания, чтобы в них мы исцелили душу для вечности.
  -- А что, если ее нет, этой вечной жизни? В таком случае, страдание - это просто... глупость какая-то. Глупость и жестокость со стороны этого Бога, - заявила Лиза.
  -- Жизнь есть, - ответил незнакомец. - В это нельзя не верить.
  -- Я не верю в то, что бездоказательно!
  -- Верить нужно. Знаете, как говорят? Если ваши желания не исполнились, значит, вы недостаточно сильно в это верили.
  -- Очень интересно!
  -- Будьте уверены. Страдание оправдано. Ведь страдание ко всему прочему - это еще и школа смирения, сочувствия и правды. Только тот человек, который страдал, может искренне посочувствовать чужому горю. Не так ли, молодой человек?
   Я растерянно кивнул. Опять он говорит со мной. Да что же это такое? Нужно забирать Лизу и убираться отсюда восвояси.
  -- Не так ли, молодой человек?
   НЕ ТАК ЛИ, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК!!!
   Что-то в его голосе настораживало меня. Неужели ОНИ нашли меня? Здесь? Только не это! Господи, я не выдержу! Больше не выдержу. Лиза, девочка моя, прекрати говорить с этим ТЕМНЫМ. Прекрати немедля, и мы уйдем отсюда! Ведь ОН так... понимает меня!
   Но Лиза не чувствовала моей тревоги. Она продолжала говорить с незнакомцем, но я уже не слышал ее голоса, как не слышал и голоса незнакомца. Я смотрел на него, а он смотрел на меня, и в моей голове зазвучал его настоящий Голос! ОНИ нашли меня, ОНИ пришли за мной, ОНИ не отпустят меня ни за что на свете.
   Я не слышал этот мысленный Голос так, как слышат обычно. Я скорее чувствовал его, ощущал каждой клеточкой своего тела. Он пульсировал во мне, набирался сил в моей голове, чтобы потом стать могущественным и выгнать МЕНЯ из моего же тела.
   Когда незнакомец допил свой кофе, я не помнил. Допил и все. Сколько времени Лиза беззвучно для меня открывала и закрывала рот, произнося какие-то слова, я не уловил. Я уловил лишь слова Андрея о том, что этот незнакомец не кто иной, как священник, что у него приход где-то в Саратовской губернии, а здесь, в Москве, у него пара заводов, и, скорее всего, сейчас он забежал сюда перед тем, как пойдет на всю ночь в "Мятный Носорог". "Он там часто тусуется", - сказал Андрей.
   Дома я долго не мог прийти в себя, отделаться от неприятного ощущения, оставшегося после этой встречи. Лиза же, напротив, щебетала, как идиотка. Ей, видите ли, захотелось в церковь сходить, свечу за родителей поставить и вообще узнать о религии побольше.
  -- Может, даже и покрещусь, - сказала она. - Как хорошо, что мы с тобой сегодня туда пошли. У меня прямо какой-то камень с души упал!
   Дурочка! Думает, что незнакомец с ней разговаривал. Как бы не так! Он говорил со мной, только со мной.
  -- Лиза, - позвал я ее. - Иди ко мне.
   Лиза подошла ко мне, мы поцеловались, а потом захотели друг друга. Если я искал какого-то спасения от своих страхов после встречи с незнакомцем, то нашел его только в Лизиной любви ко мне, которая хоть на короткое время защитила меня от ТЕМНОГО.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава восьмая
  
   Когда я почувствовал Его в следующий раз, Он разбудил меня. Я был дома один. Лиза ушла куда-то по своим делам. И я услышал Голос, цитирующий то ли кого-то из восточных мудрецов, то ли себя самого, то ли облекал в доступную моему мозгу форму то, что давно проникло и прочно осело где-то на задворках моей души. Я был невероятно испуган тем, что Голос стал не просто ощущаем мной, как нечто чужое и темное, а стал осмысленным. Голос набирал силу.
  -- Твое воображение ложно. Оно никак не влияет на реальность, но пытается учить тебя, что такие вещи, как свет и тень, черное и белое, длинное и короткое, различны и должны разделяться; однако я должен тебе заметить, что они не независимы друг от друга. Они - лишь различные аспекты одного и того же, понятие относительности, но не реальности. Любые условия существования не имеют взаимоисключающего характера. В сущности, вещь не двойственна, она едина...
   Я лежал, не шевелясь, с силой заставляя себя поверить в то, что сплю, но странное чувство, холодное и темное, овладело всем моим существом, и бороться с этим было невозможно. Он тихо засмеялся; Его смех показался мне бессердечным и жутким. Я открыл глаза и какое-то время рассматривал себя в зеркальном потолке. Я видел свое четкое отражение: мои растрепанные волосы, подбородок, поросший щетиной, джинсы, которые я забыл снять после пивной посиделки с друзьями, - все, как обычно, но у меня было весьма странное чувство, такое, словно до этого я никогда не замечал собственного отражения и теперь впервые рассматривал себя. Я глядел очень внимательно: мои серые глаза - не таящие угрозу льдинки, а черные, слегка смущенные и затуманенные. Я лежал, пораженный теми совсем незначительными изменениями, произошедшими со мной, но зрелище настолько захватило меня, что я лежал и не отрываясь смотрел прямо в глаза своему отражению. Внезапно мне почудилось, что отражение начало опускаться на меня. Оно нависло надо мной так близко, что я смог разглядеть себя в зрачках моего зеркального двойника. Потом я перестал видеть себя: мое отражение затуманилось. На зеркале появилась мелкая рябь, как от прикосновения к воде, темной, речной, холодной воде, и я тут же ощутил озноб, как будто очутился в конце октября на берегу Москвы-реки где-нибудь в Серебряном Бору одетым в летнюю одежду. Затем сквозь зазеркальную муть я начал различать контуры иного видения.
   Через знойно дымящийся воздух просвечивали глыбы слоистого песчаника - с одной стороны, с другой я заметил низкие крыши неровных карликовых домиков, архитектура которых была слишком далека от современной. Между пустынными горами и скопищем неказистых домов, вероятно, являвших собой какой-нибудь древний город, змеилась неширокая тропинка, начинающаяся у горизонта и уходящая в небо. По этой тропе не спеша двигался человек. Его трудно было бы назвать красивым: слишком уж драматичным и устрашающе покорным мне показалось, на первый взгляд, его лицо. Крупные темные мешки под мягкими черными глазами заставляли странника выглядеть немного старше своих тридцати лет. У него были длинные сальные волосы, но, как это ни странно, выбрит он был идеально. Одет человек был в дорогие льняные брюки, облегающую черную футболку, на тонком стильном ремне " Гуччи" висел маленький пижонский мобильный "Самсунг", навроде тех, с цветными дисплеями, которые носят с собой мажорные девятнадцатилетние девушки, к которым ни на какой козе не подъедешь, потому что у них папы генеральные директора, а сами они студентки МГИМО, либо тусуются в Академии Управления... И еще одна деталь, поразившая меня: на страннике не было обуви. Он шел босиком и шел явно давно, потому как пятки его были покрыты большими грубыми мозолями, а между пальцами его левой ноги и щиколоткой виднелась огромная гниющая рана, вероятно, появившаяся у него после укуса какого-нибудь пустынного животного. Мужчина шел вдоль домов довольно долго, затем в нерешительности остановился возле двери одного из них, о чем-то задумался, оглянулся и только после этого уверенно вернулся назад, отсчитав четыре двери. Он постучался в ворота, и через несколько секунд ему открыла невысокая беременная женщина с младенцем на руках.
  -- Чего Вам? - спросила она и кокетливо скосилась на свой выпирающий живот.
   Странник почему-то воровато заозирался, затем почтительно прикоснулся к ее руке, держащей младенца.
  -- Именно так я себе Вас и представлял, но я не знал, что у Вас будет еще ребенок...
   Женщина сплюнула на землю и обнажила в улыбке рот, наполовину лишенный зубов.
  -- Я ж все-тки мужняя жена, - заявила она. - Проходите. Надолго ли в Иерусалим, путник?
  -- Я пришел взглянуть на Спасителя, - ответил ей несколько подрастерявшийся странник, проходя во внутренний двор. - Вы ведь Мария?
  -- Мария, Мария, - ворчливо отозвался кто-то из недр хозяйственных построек. - Спасителя ему, видите ли, посмотреть! Много же вас, кобелей, прости Господи, шляется по округе.
   Из-за стены сарая появился тщедушный пожилой мужчина в полосатом хитоне, подпоясанный щегольским поясом с огромной пряжкой, на которой был изображен орел. Он замахнулся рукой на женщину, и та боязливо юркнула в приоткрытую дверь дома. Пожилой мужчина остановился напротив странника, несколько мгновений оценивающее разглядывал его с головы до ног, скрестив руки на груди, затем равнодушно махнул подбородком, указывая на небольшую лавицу в уютной виноградной беседке.
  -- Пива?
  -- Спасибо, - только и выдавил из себя странник, но, тем не менее, послушно присел на край скамьи.
  -- Мария! - громыхнул пожилой мужчина. - Чертова потаскуха, прости Господи! Пива нам принеси! Да положи побольше снега в кувшин. В такую-то жару только холодным пивом и спасешься, - сказал он, обращаясь уже к страннику. - Я - Иосиф, муж этой бляди, прости Господи.
   Иосиф протянул руку страннику; тот ответил не сразу, пытаясь справиться с собой. Отчего-то слова Иосифа взволновали его. На лице путника блуждала идиотская улыбка, слегка застенчивая и виноватая, как у мужчины, застуканного женой за занятием онанизмом.
  -- Я - Крис. Я... это неполное имя, то есть, я сам назвал себя так, потому что верю в Христа, я... это, наверное, даже не совсем настоящее имя. Крис, как сокращенное от "христианин", понимаете?
   Иосиф жалостливо качал головой в такт его словам.
  -- Хорошо, Крис. Ты не римлянин и не египтянин - это хорошо. Мария!
  -- Уже иду!
   На пороге дома показалась совершенно преображенная Мария. Вместо грязной юбки и фартука на ней теперь было надето белоснежное платье из дорогого сирийского шелка, отороченное золотым галуном, голубой атласный пояс с вышитыми бисером шестиконечными звездами. В ее ушах звенели веселые сережки из стеклянной пасты, а волосы были перехвачены сзади лентой того же цвета, что и пояс, выгодно подчеркивая ее спокойный умный лоб и глаза с хитринкой. Мария держала в руках поднос с изящным глиняным кувшином и две фарфоровые пиалы. Она кокетливо приблизилась к сидящим в беседке мужчинам и поставила поднос рядом с Иосифом. Тот добродушно шлепнул ее по соблазнительному заду.
  -- Ну не шлюха ли, прости Господи? Ни одного чужестранца не пропустит! Иди, иди, детка, если моему гостю станет скучно, я позову тебя. Пошла вон, дура!
   Мария обиженно фыркнула и медленно направилась к дому. Иосиф же пригладил бороду и разлил пиво по пиалам.
  -- Ну, - протянул он фарфоровую чашу Крису. - За знакомство выпьем.
   Крис автоматически чокнулся и залпом осушил свою пиалу.
  -- Хорошее пиво, не волнуйся, но ты знаешь, я заметил, - Иосиф слегка понизил голос. - Я заметил, что оно становится гораздо веселее, если в него добавлять эдакое прозрачное вино. Его, правда, запретили продавать в Иерусалиме, но иногда сюда заходят тайные коммивояжеры, светлоглазые такие все, знаешь, из себя, крепкие и беловолосые, похожие друг на друга, как две капли. Правда утром голова от их вина раскалывается, но мы, мужчины, иногда можем себе это позволить. Знаешь, я как-то...
  -- Простите меня, - хрипло пробормотал Крис. - Но ведь вы Иосиф! Она, то есть, ваша жена... Она - Мария!
  -- Да, я - Иосиф, а она - Мария. Ты - Крис. Ты что, пьян с первой пиалы, чужеземец? Экий же ты слабенький!
  -- Нет, нет, - поспешно прервал Иосифа Крис. - Я не то хотел сказать. Извините, что перебил Вас, но там, откуда я пришел, о Вас и о Вашей жене слагают легенды. Вы, она и ваш сын Иисус. Ведь он же Спаситель, Мессия, так?
   Путник с надеждой взирал прямо в глаза Иосифу. Ожидая ответа, он съежился так, словно его сейчас сзади огреют плетьми. Иосиф какое-то время напряженно смотрел на Криса, словно сомневаясь в его рассудке, затем хлопнул себя по колену и громко рассмеялся.
  -- Клянусь Иродом, сплетни плодятся быстрее, нежели ублюдки моей жены. И ты из-за этих слухов явился в Иерусалим пешком? Наверняка рассчитывал на знакомство с чем-то сверхъестественным? О, Господи! Ты, что, серьезно? Честно говоря, много вас таких уже перевешал и перераспинал наш мудрейший и справедливейший Ирод. Идут, знаешь ли, и идут. Целыми толпами. Спасу от них нет. И все смуту сеют в нашем славном и тихом городке. Как помешались все, честное слово. Идут сирийцы, цыгане, греки и все спрашивают о том же. Какой-то там Спаситель, чуть ли не новый царь Иудейский, прости, Господи! А знаешь, почему идут-то? Лет восемь назад ее, - Иосиф кивнул в сторону дома, - обрюхатил целый взвод римских легионеров. Девка она была справная. Бойкая такая и к тому же единственная дочь у своих почтенных родителей. Те, пытаясь спасти ее от смерти и скрыть позор, посулили мне хорошие деньги за то, чтобы я женился на ней. Ну, я и женился. Жалко было такую молодую камнями побивать. Ведь, по сути, даже вины на ней никакой не было. Ну, я и женился. Да и деньги мне бы не помешали. Я ее приданое тут же в дело пустил. Прокуратору нашему, Пилату, нужен был компаньон для расширения сети винных кабаков. Ну, тут я с деньгами этими и подсуетился. А слух-то родители ее пустили. Мол, родит она раньше срока и родит она божьего человека. Вот он и родился, точно Богом меченный. Иисусу уж семь с половиной лет, а он до сих пор гадит под себя и слюни за столом пускает. Настоящий идиот. Я бы давно выгнал Марию из дому. Осточертела она мне со своим выблдядком порядочно, но она такое со мной делает! Видно, все-таки кто-то из этих солдафонов хорошо постарался, ее распечатывая. Чрево у ней ненасытное, что утроба твоего борова. Промеж ее ног почти все чужестранцы побывали, но и меня на старости лет она лаской не обделяет. У нас ведь в государстве как: жену предают смерти лишь за то, что она касается члена мужа своего рукой. Даже случайно. Муж должен заявить во всеуслышание о блудливости своей жены, и ее немедля побивают камнями. Мария же, прости Господи, очень смелая шлюха. Она не просто мой член руками трогает, она его устами охватывает. М-м-м... - Иосиф на секунду мечтательно прикрыл глаза и положил руку себе между ног. - Всего три золотых, - хрипло молвил он, наконец. - И я уступлю ее тебе на ночь.
   В глазах Криса, слушающего все это, отразилось то ли отчаяние, то ли облегчение, но в любом случае я не мог бы назвать их равнодушными. Он механически допил пиво, затем поставил свою пиалу на поднос и только тут обратил внимание на логотип в центре подноса, нарисованный масляной краской: "Понтий и Иосиф: "Распятый преступник" - лучшие винные кабаки в столице". Крис как-то медленно осел на землю, сжимая руками голову, словно его члены ослабила внезапная боль, и тихо заскулил, затем свалился к ногам Иосифа в глубоком обмороке. На добродушный хохот Иосифа из дома выбежала Мария. Она остановилась, как вкопанная, растерянно переводя взгляд с мужа на лежащего подле его ног Криса и наоборот, и внезапно рассмеялась так же заливисто и искренне. Она смеялась, вытирая слезы, но тут ее смех перерос в стон. Она согнулась пополам, схватившись руками за свой огромный живот. Смех Иосифа резко прервался. Он сухо взглянул на жену, затем, брезгливо обойдя ее, направился в дом. Мария осела на землю, побледнев от боли, ее глаза стали бессмысленными, на лбу выступил крупный холодный пот; она в отчаянии протянула руку к двери. В доме заплакал ребенок. Жалобно и сочувствующе, словно он сам вспомнил о той боли, которую когда-то причинил своей матери, и о той боли, которую испытал сам, выискивая выход к свету в темном узком лоне-тоннеле, лишенный возможности дышать, изгоняемый неведомыми силами из теплого уютного дома.
   Затем я снова услышал Голос, который на время отвлек меня от происходящего в зеркале. На сей раз это был почти Голос Будды.
   - А что поделать? Мир полон страданий. Рождение - это страдание. Дряхление - это страдание. Болезни и смерть - тоже страдание. Встретишься с ненавистным тебе человеком - страдание. Разлучишься с возлюбленным - тоже страдание. Тщетно стремиться к удовлетворению собственных потребностей - и это страдание. В действительности, жизнь, которая несвободна от желаний и страстей, всегда связана со страданием. Ты же чувствуешь ее боль. Ее боль проникает в тебя, и ты страдаешь, потому что начинаешь жалеть себя за мнимое человеколюбие. А что ее, спрашивается, жалеть? Это ее жребий - страдание. Твой жребий абсолютно иной. Не жалей. Просто смотри.
   И я вновь вернулся к просмотру зазеркального фильма.
   Из дома вышел Иосиф с охапкой тряпья. Он швырнул его Марии со словами:
  -- Ползи в хлев. Родишь своего ублюдка там, а то в прошлый раз ты все простыни своей кровью перепоганила. А между прочим, все простыни в этом доме из тончайшего китайского шелка и стоят целое состояние.
   Чтобы одну такую купить, тебе у десятерых сосать придется.
   Сказал и вернулся в дом, оставив всхлипывающую Марию, ойкая, ползать по двору, собирая разбросанное тряпье.
   Я смотрел на нее и думал о том, что рождение - это не таинство. Это - скотская процедура, которая унижает женщину, делая ее существом особой породы. Я испытывал отвращение, глядя на ее исказившееся лицо, на агонию боли, терзающей ее тело. Потому, готов был поклясться, что подобные чувства на моем месте испытал бы любой мужчина. Я был несказанно удивлен, что пришедший в себя Крис тут же бросился к Марии, чтобы помочь ей. Он успокаивающе погладил ее по голове, как гладят больное домашнее животное, ласково и покровительственно. Потом Крис поднатужился, поднял ее на руки и отнес в хлев. Затем вернулся во двор, собрал оброненные Марией тряпки и вернулся назад к ней.
   Я смотрел и удивлялся тому, насколько методично все делает Крис. Можно было подумать, что он только тем и занимается, что принимает роды. Он разорвал на ней платье, обнажив огромный живот с выпуклым пупком. Почувствовав слабое прикосновение к запястью, Крис взглянул на Марию.
  -- Что тебе?
  -- Ребенок... - прошептала она. - Он очень большой. Он не родится, если меня не разрезать.
   Крис нахмурился.
  -- Я не хирург. Я не смогу зашить тебя.
  -- Неважно,- с напряжением в голосе ответила Мария.
   Крис какое-то время колебался, затем бросился к дому. Через несколько мгновений он появился вновь, держа в руках большой кинжал. За ним следом семенил растерянно улыбающийся Иосиф. Он тщетно пытался привлечь к себе внимание Криса.
  -- Нет, прости, Господи! Резать ее чудный живот, калечить ее утробу, пропитанную сладострастием, из-за какого-то там ребенка? Ты что, не понимаешь? Черт с ним, с младенцем. Баба и сама знает, как с этим справиться. Ну, помучается чуток. Подумаешь! Да она уже через два дня сможет ублажить тебя. Поверь мне, родам придают слишком большое значение. Это все лекари выдумывают. Алчные собаки!
   Крис оттолкнул Иосифа в сторону и приблизился к хрипящей от боли Марии. Несколько мгновений, которые показались мне вечностью, он держал над ее чревом занесенный кинжал, и мне показалось, что Крис и сам не верил в то, что собирался сделать. Откуда, скажи на милость, он мог иметь хоть малейшее представление о том, как произвести задуманное, не убив и не поранив младенца? Секунда, и Крис одним безупречным движением разрезал живот. Душераздирающий крик Марии поверг меня в шок. Так, наверное, кричат рождающиеся и умирающие вселенные, настолько огромным и нечеловеческим он мне показался.
   Иосиф медленно опустился на землю, просунул руку себе под хитон и принялся быстро мастурбировать, безобразно открыв рот и высунув свой влажный с белым налетом язык.
   Крис решительно запустил руки в развороченное лоно Марии. Обратно руки появились с окровавленным комком плоти. Глотнув раскаленного жарой воздуха, ребенок жалобно запищал. Младенец оказался женского пола. Еще раз, взмахнув кинжалом, Крис одним движением перерезал пуповину, подобрал с пола какую-то тряпку, бережно завернул в нее младенца и положил его в кормовые ясли.
   Мария лежала, не шевелясь, лишь из ее горла вырывались какие-то клокочущие звуки.
   Внезапно Иосиф захныкал и, не прекращая мастурбировать, на четвереньках подбежал к Марии и излил свое семя ей на лицо.
   Крис стоял, словно окаменев, и старательно пытался отвести взгляд от зрелища семейного секса, но по всему было видно, что боковым зрением он не упускает из вида ни одной детали, впитывает все подробности происходящего. И от этого ему, а вместе с ним и мне становилось еще более неловко, нежели если бы мы смотрели на все открыто. Лично я почувствовал себя просто каким-то тайным онанистом под окнами женского общежития.
   Иосиф аккуратно размазал свою сперму по лицу Марии, затем принялся легонько массировать ее щеки пальцами, лизнул затуманенный болью голубой глаз. Потом его рука дотянулась до брошенного Крисом кинжала.
  -- Получай, блядь! Прости, Господи! - истошно заорал Иосиф и с силой полоснул кинжалом по шее Марии. Его жена вздрогнула в последний раз и затихла.
   Иосиф поднялся с колен и, пошатываясь, подошел к Крису. Он умильно взглянул ему в глаза и указал рукой на крышу дома.
  -- Видишь? Видишь Спасителя? Нет? Странно! Тогда спасай себя сам, потому что через минуту здесь будут стражники ирода Великого, которые незамедлительно арестуют тебя за убийство моей жены.
   Далее зеркало вновь затуманилось. Я лежал, стараясь даже не дышать, чтобы оно еще больше не запотело. Я видел, правда, уже не столь отчетливо и ясно, как Крис тащил крест на Голгофу, как его прибивали к нему гвоздями, как он висел на нем, жарясь на солнце, и как, в конце концов, умер. Я пролежал, вглядываясь в зеркало целых три дня, не зная на что надеясь: то ли на то, что Крис вознесется на небо, то ли на то, что мне, удастся выбраться из зазеркального плена. Я лежал, не реагируя на присутствие Лизы, которая пыталась покормить меня, смерить температуру или еще там что-то со мной сделать. Я, может, и хотел бы ответить ей, но не мог. Зазеркалье не хотело отпускать меня. Ему было угодно, чтобы я досмотрел его фильм до конца. И я увидел, что на третий день тело Криса начало разлагаться, и какие-то люди его сняли с креста, и обернули тело его в плащаницу, и отнесли его за ворота города, и сбросили тело его, завернутое в плащаницу, в яму, полную экскрементов, и тело его, обернутое в плащаницу, никак не желало тонуть, и горожанам пришлось вытащить его из экскрементов и привязать к ногам тела камни, и сбросить его в яму вновь.
  -- А-а-а! - заорал я. - Пусти... сти меня! Зачем ты так? Зачем ты со мной так? Зачем ты его так? Пусти-и-и-и!
  -- Затем, - вкрадчиво ответил Голос, - что любую догму в этой жизни следует оспаривать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава девятая
  
   Я никогда не говорил с Лизой о том, что видел. Я вообще об этом ни с кем никогда не говорил. Наверное, боялся, что меня сочтут сумасшедшим. Хотя, чего правды таить, я и был сумасшедшим. Я понимал это, осознавал это, и единственным моим утешением было то, что шизофреники никогда не считают себя шизофрениками. Может, еще есть какая-то надежда? Впрочем, в жизни психа тоже есть свои преимущества. Психов, по крайней мере, не берут в армию. Правда, для этого требуется официальное признание твоей неадекватности. И мне от этого преимущества было уже ни жарко ни холодно, потому что в армии я уже отслужил. Так что никаких плюсов в своем сумасшествии я не находил, хотя и старался.
   Голос появлялся иногда. Он пугал меня, но со временем я привык к нему и стал воспринимать как нечто неизбежное. Что я говорю? К ЭТОМУ невозможно привыкнуть. Невозможно. Я не привык к этому и не смирился. Но Голос был, бороться с ним было невозможно, существовать бок-о-бок тоже, так что же мне оставалось делать? Я старался жить своей обычной жизнью, чтобы окружающие не уличили меня в безумии. Рядом со мной была Лиза, которая даже если и замечала что-то, то никогда бы меня не выдала. Наверное, и впрямь любила меня. А за что любила - одному Богу известно. Я ходил на работу, сдавал задолженности в университете, общался, хоть и редко, со своими уродами - друзьями, которые и друзьями-то, наверное, мне не были, жил с Лизой и думал о Кристине. Дозвониться до нее я так и не смог. Она была самым постоянным из всех мне известных временно недоступных абонентов, так что я сделал вывод, что новый телефон она себе так и не купила. А, может, денег нет, или нарочно от людей прячется?
   Так или иначе, а жизнь продолжалась вместе с Голосом и всеми тревогами и страхами, которые он мне внушал, хотел я этого или нет.
   Однажды, когда я уже почти отчаялся ждать, Кристина сама позвонила мне. Я узнал ее голос сразу же, хотя мой телефон и не определил номер. Узнал, потому что очень хотел этого. Наверное, и впрямь наши желания исполняются, если в них верить. Мы договорились о встрече, и я, предложив Лизе съездить куда-нибудь развеяться, ни много ни мало, пригласил Кристину к себе домой. Возможно, это было неправильно. Даже наверняка знаю, что это было неправильно, но я сделал это. Лиза обиделась. Она все правильно поняла. Точнее, не совсем правильно. Она решила, что я спроваживаю ее из желания немного побыть одному. Я не стал ее в этом разубеждать. Ничего уж тут не поделаешь. Лиза всегда думала о людях лучше, чем они того заслуживали. Ей просто в голову не приходило заподозрить в отсутствии благородства человека, которому она доверяла и которого любила, потому что сама была не способна на такое откровенное вероломство. Я же не испытывал никаких угрызений совести, потому что никогда не говорил ей о том, что люблю ее, и никогда не обещал ей того, что мы всегда будем вместе. Напротив, всегда старался подчеркнуть, что мы вместе только потому, что она сама этого хочет. Словом, у нее был выбор. У меня тоже был выбор. И я выбрал Кристину. По крайней мере, на этот вечер, а что там дальше будет - посмотрим.
   Крис приехала вечером, где-то ближе к восьми. Я предложил ей отварить пельменей и поесть, но она отказалась. Сказала, что не голодна. Она спросила у меня разрешения закурить в комнате и, не дождавшись согласия, достала из моей полупустой пачки сигарету.
  -- Твои пачки всегда полуполные? - спросила она.
   Глупый вопрос. У каждого курящего человека сигаретная пачка может оказаться полупустой.
  -- Я никогда не видела, чтобы ты распечатывал новую пачку или выбрасывал за ненужностью старую. Твои пачки всегда полуполные, - сказала Крис. Она говорила так, словно знает меня уже много лет.
  -- У твоих сигаретных пачек, - продолжала она, - вот такая вот странная особенность. Они всегда полуполные.
  -- Мне не нравится, что ты их так оптимистически называешь. Полуполные! А почему не полупустые?
  -- А потому что мне не нравится быть пессимисткой, - пояснила она.
  -- А мне наоборот. Мне кажется, что оптимизм - это истерия. Я всегда думаю, что оптимизм просыпается в людях только тогда, когда они находятся в предстрессовом состоянии. В этом есть какая-то, - я задумался, - фальшь, что ли?
   Крис ухмыльнулась.
  -- Чья б корова...
   Я ничего не ответил ей и прилег на диван, включив телевизор.
   Крис щелкнула зажигалкой и задымила. Она прошлась по комнате, зачем-то потрогала припорошенного пылью оленя, стоящего на видио-магнитофоне, провела пальчиком по корешкам книг, знакомым и любимым с детства. Кто там у меня? Хейли, Аверченко, Толкиен, Сэлинджер, Ремарк, Булгаков... Затем она приблизилась ко мне и присела рядом с диваном. Села она прямо на пол.
  -- Встань, - попросил я ее. - Я не прибирался здесь уже целую вечность.
   Она стряхнула на пол пепел и, не поднимая головы, ответила:
  -- А я уже целую неделю не смываю гель со своей прически.
   Странно, но мне тут же захотелось запустить руку в ее грязные волосы и перебирать их пальцами до тех пор, пока она не остановит меня, но вместо этого почему-то спросил у нее, где ей удалось откопать такое дурацкое антикварное кримпленовое платье, ядовито-оранжевого цвета.
  -- В "сэконде" на Октябрьской. И стоит оно 60 рублей, - тут же ответила Крис. - И это очень дорого, потому что, возможно, кому-то эти 60 рублей спасли жизнь.
  -- Как это? - не понял я.
  -- Вещи - они живые, - продолжала Кристина. - Откуда, например, ты знаешь, что это платье не принадлежало твоей матери? Ты давно ее, вообще, видел? Может, она отнесла свое любимое институтское платье в "сэконд", чтобы картошки пару килограммов купить. И я ей в этом помогла.
  -- Ради Бога!
  -- Ради Бога! - передразнила меня Крис и протестующе подняла руку. - Только не говори мне, что у твоей мамы вкус лучше моего, и она никогда бы не напялила на себя оранжевое. Ты не можешь об этом знать наверняка, потому что все ее институтские снимки черно-белые.
   Она потушила сигарету прямо об пол и повернулась ко мне.
  -- Ты же хочешь потрахаться со мной, верно? Верно. Иначе, зачем тогда ты бы меня приглашал? Скажи, ты давно хотел этого?
  -- С той минуты, как увидел, - честно признался я. - Но я хочу с тобой не просто потрахаться.
  -- Вранье! Это обыкновенная похоть. Скажи, ты захотел меня до того, как я начала материться по телефону, или после?
  -- До.
  -- Врешь. Я знаю, что врешь. Впрочем, какое это имеет значение? Самое главное, что ты хочешь трахнуть меня, но тебя раздражает яркая помада.
   Меня раздражала не только ее яркая помада. Еще меня раздражало это платье и мысль о том, что в юности моя мама одевалась похоже. Кримплен и впрямь был родом из начала семидесятых.
  -- Но ведь ты можешь сделать это и не целуя меня, верно?
  -- Верно, - ответил я и вытер ее губы рукавом своей толстовки.
   Это очень развеселило Крис. Она легко поднялась с пола, слегка прогнулась, так, чтобы я разглядел просвечивающие через колготки, трусики, хлопчатобумажные и совсем несоблазнительные, дешевые, как ее платье и застиранные до невозможности. Затем она дотянулась до своей сумочки, раскрыла ее, достала свою отвратную помаду и, не глядя в зеркало, вновь накрасила губы, неровно и пошло.
  -- Никаких компромиссов, - пояснила Крис. - Я сказала, что ТЫ хочешь со мной потрахаться, а не Я хочу заняться с тобой любовью. Вот и трахай меня, черт тебя побери, не целуя. Или тебе так важно обслюнявить меня? Поверь, если бы речь шла о нежности, я, быть может, и позволила бы тебе пошарить в моем рте языком, запустив в него пять миллионов микробов, но я этого не хочу. Просто сними с меня трусы и засунь свой хуй поглубже.
   Я растерялся. Честно говоря, мне даже этого скрыть не удалось. Чтобы немного утихомирить ее, я протянул к ней руки, приглашая присесть на диван рядом со мной. Я думал, что если секс со мной является для Крис чем-то, что подрывает ее психологическое равновесие, нам не стоит ничего делать. По крайней мере, сегодня. Я не чувствовал, что она на самом деле хочет каких-то проявлений грубости с моей стороны. Игры в стиле садо-мазо не являлись для меня чем-то запредельным. Я готов был ей подыграть, но уж как-то она очень зло выражала свои желания. За этой злостью скрывалась либо ненависть к себе, либо полная уверенность в том, что я такое же дерьмо, как и все остальные. Если это так, то мне не хотелось быть свидетельством правильности ее суждений о представителях мужского пола. У нас с Крис все должно быть по-другому.
   Но вместо того, чтобы присесть рядом со мной, она сняла с себя трусы вместе с колготками и зашвырнула их куда-то. "Совсем, как Лиза", - промелькнуло у меня в голове. Мне это не понравилось. Лизке тут нечего делать. Кристина легла на спину, широко раздвинув ноги в стороны.
  -- Не жди, что я сама за тебя все сделаю. Я сегодня ленивая до безобразия.
   С этими словами она привлекла меня к себе, умело расстегнула джинсы, достала мой мгновенно отвердевший член и направила его в себя.
   Я не мог с этим ничего поделать. Я так возбудился, я так хотел ее, что не смог противиться ее натиску. Я кончил почти сразу же. Достаточно эгоистично с моей стороны, но она сама меня спровоцировала не думать о ней ни секунды. И я был готов поклясться, что так хорошо мне еще не было никогда.
  -- Скотина, - резюмировала Крис, пока я лежал на ней, тяжело дыша, не в силах пошевелиться, так бешено у меня колотилось сердце. - У меня, между прочим, цистит. Ты мне сделал больно!
   Можно подумать, она не этого добивалась.
  -- Откатись ты! А то в ухо сопишь! Лучше набери горячей воды в бутылку, оберни полотенцем и принеси мне. Я хочу на ночь себе мочевой пузырь прогреть.
  -- Нельзя греть мочевой пузырь при цистите, - ответил я, с трудом переводя дыхание. - Нужно пить что-нибудь мочегонное. Хочешь, я посмотрю в аптечке?
   Но Крис так шикнула на меня, что мне пришлось встать и выполнить ее идиотскую просьбу. Я нашарил за диваном пустую двухлитровую бутылку из-под "Кока-Колы", затем послушно пошел в ванную и наполнил ее горячей водой. Обернул бутылку полотенцем, так, чтобы Крис не обожгла себе живот, и вернулся в комнату, но ее уже там не было.
   Она ушла, прихватив мелочь с телевизора и не забыв о своих отвратительных трусах и маленькой черной сумочке, в которой жила эта ужасная помада. И мне ничего не оставалось делать, как положить бутылку с водой себе на живот и прогревать ею свой мочевой пузырь. Я для нее - никто. И я сам подтвердил ее догадку о том, что я - никто. Я для нее даже не лечащий врач, даже не любовник и даже не друг, потому что с другом она не стала бы трахаться, любовнику позволила бы ласкать себя, а врачу позволила бы себя вылечить. Я для Кристины - никто. От этой мысли я так разозлился, что чуть не умер от безысходной и тупой, как использованная бритва, боли.
   Так и лежал я в обнимку с уже остывшей бутылкой, пока домой не вернулась Лиза. Она забрала у меня эту деформированную бутылку с холодной водой, укрыла меня одеялом и пролежала рядом всю ночь, тихо перебирая мне волосы. Ее нежность так успокаивала, так успокаивала, что мне удалось уснуть. И я проспал до самого утра крепким сном без сновидений. А утром я подумал, что, пожалуй, с Лизкой гораздо удобнее. Я твердо решил, если каким-то чудом Крис снова объявится, сказать ей о том, что мы не можем быть вместе. Так я и сделал. Кристина позвонила мне на следующей неделе, и я сказал ей, что мы должны быть вместе. Еще я пообещал ей прогнать Лизу взашей, чтобы между нами не было никаких препятствий.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава десятая
  
  -- Ты представляешь, - говорил мне мой собеседник в грязной пельменной, - она мне прямо так и сказала: не ходи со мной на рынок, иначе семейная жизнь наша рухнет. И как сглазила, честное слово. А я ей вызвался помогать только потому, что живем мы вместе уже восьмой год. Думал приятное сделать. Ну, там очереди всякие: за картошкой, за капустой кислой. А я прям замучился после этой капусты изжогой... Ну, постояли мы в той, в другой, в третьей очереди. Она сумки все заполнила, а потом решила за рыбой встать. В год Козы, говорит, обязательно в новогоднее меню нужно карпа с имбирем включить. Типа, год тогда удачный будет. А я за пару часов че-то так намаялся, руки себе все этими сумками оттянул. Ну, и говорю ей, мол, иди ты с этим карпом, знаешь куда?
  -- А что она? - поддержал я его вопросом.
   Мой собутыльник, казалось, очнулся. Его лицо внезапно перестало быть волевым и непроницаемым.
  -- Она? Она купила своего ебаного карпа. Проторчала потом на кухне остаток дня. Все эти новогодние разносолы... Ну, там "оливье", заливное, селедка под шубой, курицу приготовила, "Наполеон" испекла, колбаски нарезала, красиво разложила... А вот рыбу эту так и не приготовила. Сказала, что тогда сама одеться и накраситься не успеет.
  -- И что? - отхлебнул я еще пива.
  -- А то, что все в ней было так... - мой собеседник уставился в потолок, подыскивая слово, - так... Ну, не знаю. Охуительно, в общем. Я прям обалдел, когда ее увидел. Платье такое на ней, махонькое, черное, ресницы, блин, как у Лайзы Минелли. Я прям даже сказать ничего не смог. Просто открыл шампанское и предложил ей бокал. И, когда она его взяла, знаешь, во мне прям все перевернулось. Гляжу я на ее руку, а у нее там шрам от ожога. Масло подсолнечное, наверное, стрельнуло, и ногти она плохо накрасила. На большом пальце лак у ней облупился. И, ты знаешь, я понял, что про нее уже все знаю, а в бабе загадка должна быть. Я ее сразу на рынке в очереди вспомнил и подумал: какого хрена я здесь делаю? Картинки всякие на кухне повесила. С котятами. Это чтоб уютно было. И я от нее почти восемь лет никуда не уходил, значит, и мне уютно было. Но я сразу все понял, благодаря этому ожогу и паршивому маникюру, я все понял. И я от нее ушел. Прямо в новогоднюю ночь. Ушел к приятелю.
  -- А она? - вновь лаконично поинтересовался я.
   Мой собеседник потускнел.
  -- Я заметил, что она из окна за мной подглядывает. Спряталась за шторку и подглядывает, как я машину прогреваю. Вот уже полтора месяца я с ней не вижусь, - гордо подытожил он. - Но, ты знаешь, - мой собеседник понизил голос почти до шепота, - как представлю, что она себя другого мужика заведет, прям переворачивается все вот тут!
   Он стукнул себя кулаком в грудь.
  -- Все бабы - редкие суки! - подытожил он, наконец, и заказал еще пива.
   От его предложения я отказался. Мне надоела эта пельменная, надоел он и его половые трудности. Вообще, мне осточертели люди, эти приматы бесхвостые, биомасса без мозгов. Куда и глянь, а везде они! Весь мир - это какой-то рассадник уродов, черт! Иногда на меня накатывает волна истерии, и меня начинает раздражать буквально все: Москва - ее суетность, москвичи - их снобизм, лимита - их неумение правильно говорить по-русски, черножопые уроды - они трахают наших девочек, пиво - от него тяжелое похмелье, Америка - навязчивый прыщ, гнойный маленький вулканчик с манией величия на теле планеты, но самое большое, самое невыносимое раздражение, которое граничит с ненавистью, у меня вызывают мещане, их маленькие мирки с клетчатыми занавесочками на кухнях, геранями, зарплатой в три тысячи рублей и воскресными наездами на дачу. Человек рожден не для мирка. Он рожден для вселенной. И он обязан менять себя, свое восприятие об обыденности, расти и развиваться до тех самых пор, пока его душа не охватит вселенную и пока не станет целой вселенной для кого-то другого. Для того, кто попытается силой своей души истребить в тебе твою вселенную, или же, наоборот, слиться с нею. Именно таким человеком для меня стала Крис. Я пока не знал, разрушит она мою вселенную, или же, напротив, обогатит ее. Я не знал, но я сейчас чувствовал почти то же, что и мой собутыльник, который скрежетал зубами при мысли, что брошенную им женщину будет трахать другой мужик, и я решил позвонить ей. Я достал из кармана телефон, нашел в записной книжке номер Кристины и нажал на кнопочку с изображением зеленой трубки. Ее номер был занят. Чертова связь! Я повторил вызов. И ее номер вновь оказался занят. Ненавижу "Би-Лайн". Нет, серьезно. Хуже связи трудно себе придумать. Я как-то решил проверить, правда ли до меня так сложно дозвониться, как говорят все умные обладатели "МТС". Я положил телефон напротив себя и с домашнего телефона позвонил себе на сотовый. Дозвонился с третьего раза. Именно тогда я твердо решил перейти в "МТС", да все никак руки не доходят. Так и хожу, как отстой, с "Би-Лайн". Кретин кретином. Ну, что мне стоит, спрашивается, прямо сейчас зайти в ближайший салон связи и взять себе новую "симку". Да тот же "Джинс"!
   Я проверил баланс на своем телефоне. Денег осталось буквально на один звонок. И то, если позвонят мне. И если позвонят с мобильного. Вот черт! Желание услышать Крис становилось просто непреодолимым.
   Я прибавил шагу, потому что заметил троллейбус, который, важно позвякивая рогами, приближался к Зубовской площади. Я заскочил в "Бэху", проехал две остановки до МИДа, вышел, заглянул в "Макдоналдс". Проигнорировав американскую жрачку, сразу направился в туалет. Не, ей-богу, только америкашки могут додуматься в бесплатном сортире продавать бутерброды с котлетами, но это я так, от темы отъезжаю. Сделав свои дела, я зашел на "Смоленскую" и купил там карточку для телефона на 20 единиц с веселой картинкой, на которой была изображена пара каких-то инопланетных котов, улыбающихся мне и указывающих лапами на слоган: "Улыбка лица не портит". Внизу более мелкими буквами, специально для англоязычных туристов красовался перевод: "Smile makes any face beautiful". Довольно фривольный перевод, по-моему, но это не так уж важно. Я прошел к таксофонам и набрал номер Кристины. Не успел я дождаться первого гудка, как мой собственный сотовый надрывно заиграл "Шутку" Баха, оповещая меня о том, что кое-кому в этом мире тоже не терпится со мной поболтать. Невероятно, но до меня домогалась именно Крис.
  -- Послушай, - заорал я в трубку, как ненормальный, - послушай, Крис, у нас просто какая-то космическая связь! Я просто с ума сходил от желания поговорить с тобой. И ты тут же мне звонишь...
  -- Знаешь, я вот тоже это почувствовала, - проговорила Кристина. - Сидела себе в ванной, ноги брила, и тут - хлоп: взяла и поняла, что ты хочешь, чтобы я тебе позвонила.
  -- Какая же ты молодец! - только и смог ответить я.
  -- Ну, и что же случилось с тобой, зануда?
   Я мысленно постарался прикинуть, сколько денег у меня осталось.
  -- Да так, ничего особенного. Может, сползаем куда-нибудь?
  -- Куда? - протянула Кристина. И я подумал, что сейчас она разглядывает свои ногти.
  -- Ну, не знаю. Может в "Маккой"?
  -- Фу!
  -- Я серьезно, - не сдавался я. - Поедим крыльев, пива попьем.
   Кристина притворно вздохнула.
  -- Только текилу! - ответила она, наконец, и я понял, что она пойдет со мной.
  -- Да, что угодно! - тут же согласился я. - Жду тебя там в восемь.
   Кристина ничего не ответила мне. Наверное, она просто кивнула и повесила трубку.
   Ради справедливости следует сказать, что в тот вечер мы пропивали не только мои деньги, но и деньги Кристины также. "Реал Маккой" - отличное место. Оно совсем недавно открылось на "Баррикадной". Говорят, что весь штат в это заведение переманили из "Панчо Вилья", что на Старом Арбате, но за эту информацию я ручаться не могу. Знаю, что, в общем, "Панчо Вилья" и "Реал Маккой" - два замечательных мексиканских ресторана. Кормят вкусно и текилу самогоном не разбавляют.
  -- Принесите две "золотых", - в очередной раз попросил я, и в очередной раз был поправлен Кристиной:
  -- Одну "серебряную".
  -- Как ты ее пьешь! - не унимался я. - "Золотая" намного мягче.
  -- А вот так вот, - кокетливо скосив глазки с пьяными чертиками, передразнила меня Крис, - морщусь и пью.
   Она слизнула с руки соль, залпом осушила рюмку и забросила в рот ломтик лимона.
  -- Но пью запросто, потому что текила - это мечта моя мексиканская. Представь себе жаркую пустыню, огромные кактусы и много опасных гремучих змей. Я подъезжаю на старом разъебаном "бьюике", огромном, как член негра и мой собственный комплекс неполноценности, к небольшой забегаловке, которая каким-то чудом оказалась в пустыне. Я захожу туда, а за стойкой стоит такой жирный мексиканец, и я ему: "Привет, амиго!". У него в баре отвратительные, липкие от грязи столы, а на потолке медленный такой, знаешь, супер-заторможенный вентилятор, который нисколечко не спасает от зноя.
  -- И что же?
  -- А то, что я в этой вонючей дыре пью только текилу, жру лимоны и отбиваюсь от мух, которые надоедают мне.
  -- Это твоя мечта? - на всякий случай переспросил я.
  -- Да, это моя мечта. А у тебя, что даже мечты нет?
  -- И мухи тоже твоя мечта?
  -- Ну, - она засмеялась, - скажем, они почти часть ее. Какая же Мексика без мух?
  -- А я в твоей мечте есть?
   Крис не ответила мне, потому что решила выпить еще. А мне, собственно, нечего было рассказать ей взамен о своей мечте, потому что я не знал, есть ли она у меня. Но я побоялся признаться Кристине в этом. Я стеснялся убогости своей души, поэтому я рассказал ей про забегаловку и своего собутыльника. И пока я говорил, Крис выпила еще пару текил. Я вообще считал, что она меня не слушает, но, как оказалось, это было не так.
  -- А, - махнула рукой моя пьяная девочка, - подумаешь! Все вы, мужики, такие. Homo - кобель обыкновенный. Побегал, побегал вокруг самки, пометил территорию, навонял и слинял в поисках более молодой и отборной особи. Чтоб живот без родовых растяжек, задница без целлюлита, сиськи твердые, не кормившие. И с ней, если он найдет себе эту самую особь, он тоже поживет чуток, побегает вокруг. Мол, все в гнездо, все в нору, все ради потомства и счастья, нассыт в унитаз, крышку не закроет и, в конце концов, уедет к приятелю. И, заметь, каждую свою самку он будет ревновать. Не потому, что они... там... духовно сблизились, не потому, что она дорога ему, а просто потому, что ему, самцу, трудно представить, что в его самку попадет чужая сперма и перебьет его собственный специфический запах. И эта самка перестанет быть его территорией.
  -- То есть, ты хочешь сказать, что мужчины не умеют любить? - слегка обиделся на ее цинизм я.
  -- Откуда в жопе алмазы? - вопросом на вопрос философски ответила мне Крис и сразу сделалась какой-то грустной.
  -- Переезжай ко мне! - внезапно выпалил я.
  -- Давай лучше еще выпьем. Знаешь, есть такой коктейль "Чи-ва-ва" называется...
  -- Я серьезно!
  -- Туда входит текила, разумеется, и "Куантро". А потом "Куантро" поджигают и над огнем плавят сахар...
   Я вытащил из кармана связку ключей и положил их перед Кристиной. Она осторожно потрогала их пальцем.
  -- Я вторую ногу так и не добрила. Ну, и все остальные места не успела... А "Чи-ва-ву" пьют горячей!
   Я немного запаниковал. Зря это я, с ключами...
  -- Кристина! - напомнил я ей о своем существовании, покачав перед носом рюмкой.
  -- Да пошел ты!
  -- Ну вот. Со мной даже чокаться не хотят!
  -- Не в этом дело, - отмахнулась от меня Крис. И я отметил, что сделала она это также небрежно, как если бы я был той самой мухой мексиканского происхождения.
  -- А в чем? - настаивал я.
  -- Да в том, милый, что у мужчин, на мой взгляд, вообще нет души! Я, по крайней мере, таких еще не встречала.
  -- То есть, на твой взгляд, мы все, как зомби?
  -- Да нет. Не в смысле, что вы все мертвецы ходячие. Вы - это так, предметы...
  -- Кристина! - нарочито строгим голосом приказал я ей. - Прекрати! Я не хочу с тобой ссориться.
   Крис беззлобно показала мне язык и передразнила:
  -- Он не хочет со мной ссориться... Ох! Ах! Конечно, тебя не интересует мое мнение, но это не значит, что у меня его нет. Замечу тебе, что, в отличие от вас, жены редко бросают своих мужей в зрелом возрасте ради каких-то там проблядешек, вроде нас с тобой. Они, видите ли, верность своим старым козлам блюдут...
  -- Все дело в сексе! - постарался объяснить я. - У женщин меньше потребностей в этом смысле.
  -- Да кто сказал? - вспылила Крис. - Вы же сами себе это придумали, а бабы вам изо всех сил подыгрывают, не понимая, что тем самым просто обрекают себя на предательства со стороны мужчин!
  -- Но я же не предатель! Я не собираюсь предавать тебя, Крис.
  -- Пока, может быть, - пожала она плечами. - Но только пока. Пока ты не уверен в том, что я от тебя никуда не денусь.
  -- Это не так.
  -- Так, милый, так... Ну, где этот пингвин? - она оглянулась, разыскивая глазами официанта.
   Кристина решила напиться вдрызг. Я понял, что больше ей не нужен, поэтому поехал домой. Стоя перед дверью своей квартиры, я сообразил, что оставил ключи на столе в баре. Хотел было постучаться к соседям (у них были запасные ключи от моего флэта), но было уже поздно. Попробовал позвонить Кристине, но вспомнил, что на сотовом закончились деньги. Так и просидел перед собственной дверью до самого утра.
  
  
  
   Глава одиннадцатая
  
  -- Гавриил, - шептал Голос, и эхо подхватывало имя, дребезжа, как бубенчик. - Гавриил...
   Я запаниковал, как всегда, когда слышал Его. Я добавил громкости в телевизоре и накрыл голову подушкой, но все равно почувствовал холод. Так бывает всегда... Голос замораживает душу. Он хочет, чтобы она превратилась в грубый кусок льда, стала хрупкой, чтобы у Него была возможность со всей силы треснуть ее об асфальт, разбивая на миллионы мелких кусочков. Но начинает Он всегда с тела. Сначала мерзнут конечности, затем холод постепенно подкатывает к шее и начинает уплотняться вокруг нее, пульсируя. И тогда, я это уже точно знал, мое тело перестает слушаться меня: его словно парализует. И делается страшно. Очень страшно. Всякий раз я мысленно готовился к встрече с Голосом, и всякий раз оказывался не готов к ней. Он появлялся внезапно и жил в моей квартире столько, сколько ему хотелось. И в это время я не мог перечить Ему. Я просто слушал, проклиная свою слабость.
  -- Это галлюцинация, - шептал я. - Все будет хорошо. Это креза, принимающая форму. Она опасна...
  -- Я не опасен, - обиделся Голос. - Ты когда-нибудь встречал опасные голоса? Ты их трогал? Ты их нюхал? Ты их видел, в конце концов? Что, скажи, опасного во мне? Вот ты сам...
   Господи, спаси и помилуй!
   Господи, спаси и помилуй!
   Господи, спаси и помилуй! - вертелось в моей голове.
  -- Так. Стоп! - рассердился Голос. - Не загаживай эфир лишними помехами. До твоих мыслей и так достучаться сложно.
   Господи, спаси и помилуй!
   Господи, спаси и помилуй!
   Господи, спаси и помилуй!
   Холод стал сильнее. Голос начинал давить на меня. Я ощутил, как что-то больно ткнулось в мой живот, и одновременно с этим я почувствовал острую боль в затылке. Две тонкие струйки крови потекли из моего носа, а я не мог даже поднять руку для того, чтобы вытереть ее. Моя воля была сломлена окончательно. Теперь я не имел возможности даже мысленно молиться.
  -- Н-да... - хмыкнул Голос. - И ты до сих пор веришь в его силу? Что же он сейчас не приходит тебе на помощь? Ты же взываешь к нему всем сердцем! Он так нужен тебе... Впрочем, я не за этим здесь. Давай, рассказывай, чем ты меня сегодня порадуешь.
   У меня катастрофически зачесался нос. Я знал, что сейчас будет происходить. Знал, что Он начнет копошиться в моих мозгах, суетно выискивая нужную Ему информацию с тем же азартом, с каким следователь ищет необходимые улики на месте преступления. Знал, потому и попытался подумать о другом.
   Раньше мы жили в "коммуналке" в Сокольниках. Рядом с Матросской Тишиной жили, поэтому мама гулять долго не разрешала. И еще собаку не разрешала... Соседка была вредная и толстая. Она вечно сидела на кухне и резала лук. Соседка была толстая. Она резала на кухне капусту, а мама курила и пила кофе. Вечно выгоняли они меня. Я мешал им резать лук, капусту и кофе. То есть, пить кофе и резать лук. Кофе, как кубик льда... Ножом его, ножом! Так, чтоб брызги полетели! Я тоже однажды швырнул урну - и стекло вдребезги, как капельки кофе на полу. Впрочем, это было кафе. Российский флаг проиграл матч стране, запрещающей аборты. Там только в презервативах можно. И еще в тот день я вместе со стаей оголтелых скинов гневно избил какого-то чурку. Я ненавижу всех черножопых уродов, которые ебут наших девочек. Девочек с куриными мозгами и светлой кожей. Сперма хачей плодовита, и она воняет. Вся наша страна пропиталась их сперматозоидами, и потому от моей страны разит, как от неподмывшейся шлюхи. Они везде: на рынках, в такси, в клубах, в палатках, в ресторанах. Они везде чувствуют себя, как дома, насаждая нам свои дерьмовые обычаи. Их патологическая жадность и неумение правильно говорить по-русски сводят меня с ума. Хамство и кривые уродливые профили, смоляные волосы и волосатость. И руки, и ноги, и хуи, торчащие из купленных на Черкизовском штанов. Они говорят мне "ты" только потому, что в их языке нет разницы между "ты" и "вы". Да плевать я хотел на это! Эта скотина приехала в мою страну, толком на языке моем говорить не научилась и смеет мне говорить "ты"! "Куда тэбэ ехат?" - голос из дешевой разъебаной "копейки". Да пошел ты, сука, мразь обрезанная! Я только с белыми езжу. А если сядешь, то это быдло сначала назначит цену вдвое больше положенной, а затем спросит у тебя, как правильно доехать, потому что ни черта не знает города. Он, видите ли, путается после своего аула в лабиринтах моих родных переулков! Наши девочки не ходят из-за них за продуктами на "оптовки". Они отовариваются в супермаркетах, пытаясь за лишние потраченные деньги уберечь себя от их домогательств. Суки! Резать их всех, душить и депортировать на хрен! Я к ним, в их долбаные страны, со своим уставом не лезу! Смести с лица земли их всех, вместе с их исламом. И детей тоже. Дети вырастают и начинают мстить. А я хочу жить в своей стране не на правах квартиранта.
   Вот, моя мать, например...
   Нет, не об этом...
   О чем еще?
   Так-так-так...
   Диафильмы...
   У меня был фильмоскоп, и больше всего я любил диафильм про три апельсина...
   Шутка ли, кофе ножом резать?!
   Ножом нужно яйца азерам резать...
   Чтоб не смели больше...
   Господи, как холодно! Словно льдом обложили, даже изморозь на зеркале и на окнах появилась. Мне видно отсюда. Господи, и спать-то, спать как хочется! Наверное, Гитлер прав. Только евреи тут ни при чем, нужно было других... Евреи, они умные, хотя тоже, наверное, поцы... Спать...
   Мои веки становились все тяжелее и тяжелее. Они свинцом давили на глазные яблоки, я ощутил легкий звон в ушах и отрубился. Сколько я проспал - не знаю. Часы на стене - механические, и я их давно не заводил, а батарейка на мобильнике села. Но я проснулся, когда на улице уже было темно, но ведь и уснул я тогда, когда было темно... Словом, я окончательно запутался во времени. Когда я открыл глаза, то понял, что Голоса больше нет в квартире, зато в ней была Кристина. Она сидела в кресле и сосредоточенно решала кроссворд.
  -- Откуда у тебя ключи? - вместо приветствия спросил я.
  -- Кретин! Ты мне их сам отдал на прошлой неделе. Помнишь, когда мы текилу пили в "Реал Маккое"? - ответила мне Крис, не поднимая головы.
  -- То, что текилу пили - помню, то, что ключи тебе отдал - нет, - честно признался я. - Но все равно рад, что ты пришла, хотя могла бы и позвонить.
  -- Если звонить, то на хрена мне тогда ключи? - довольно холодно отрезала Крис. - Да подавись ты ими, нужно очень...
  -- Нет, нет, - поспешил я вмешаться в ход ее мыслей. - Я не то хотел сказать. Просто, знаешь, со мной что-то странное происходит.
   Не знаю почему, но я решил рассказать Кристине о Голосе. И я совершенно не боялся того, что она посчитает меня безумцем, потому что верил ей. И еще, наверное, потому что я и был безумен на самом деле.
  -- Перекошенный квадрат, 4 буквы?
  -- Не знаю. Слушай, Крис, у тебя бывает такое чувство, ну, что ты - это не ты. Будто в твоей голове есть еще чей-то голос, который пытается тобой руководить?
  -- Аминокислота, 8 букв? Ни одной не известно.
  -- Да не знаю я! Ты вообще слышишь, что я говорю? - вспылил я.
  -- Слышу, слышу.
  -- Ты не слушаешь!
  -- С чего ты взял? С того, что, слушая тебя, я продолжаю заниматься своим делом? Так знай, что я бы еще и по телефону поболтать смогла, параллельно со всем остальным.
  -- Как у тебя дела в институте? - сдался я.
   Кристина впервые взглянула на меня. Как-то настороженно и немного грустно.
  -- Ты не был в институте уже два месяца, - ответила она после длинной паузы. - Зачем ты спрашиваешь? Ты что, болен?
   Она встала с кресла, подошла ко мне, присела на краешек кровати и озадаченно пощупала мой лоб. Несколько секунд она молчала, а затем с надрывом воскликнула:
  -- Боже! Ты весь горишь! Я сейчас же вызову аспирин и принесу тебе скорую! Я принесу тебе скорую помощь в твоей беде! Маленький мой... мальчик мой... - она принялась лихорадочно осыпать мое лицо поцелуями, легкими, как прикосновения крыльев бабочки, бормоча:
  -- Горячий мой... маленький мой... тетя поможет... тетя поставит мальчику... хорошо... хорошо... так...
   Секс с Кристиной напоминал мастурбацию. Она упорно не желала отдаваться мне. Однажды я сказал ей об этом, и она ответила мне, не без сарказма, что есть мужчины, которым можно давать, а есть мужчины, которым можно отдаваться. И я, на ее взгляд, принадлежал к первой категории.
  -- Погоди, - я взял ее за плечи, - погоди, Крис. Мне нужно услышать ответ.
   Кристина вздохнула, перевалилась на бок и прикурила сигарету.
  -- Не кури в постели.
   Она молча встала с кровати, прошла к креслу и вновь плюхнулась в него, плотоядно покосившись на вожделенную газету с кроссвордом.
  -- У тебя так бывает?
  -- Да что бывает? - воскликнула она раздраженно.
  -- Голоса.
  -- Голоса?
  -- Да, голоса, которые как бы в тебе живут. Или где-то рядом... Неважно.
   Кристина глубоко затянулась сигаретным дымом.
  -- Страшные голоса?
  -- Да, очень.
   Крис ухмыльнулась и посмотрела мне в глаза.
  -- Бывает, милый. Еще как бывает. "Кельтские Узоры", называется. Это новая ЛСДишка такая. Вот что у меня бывает.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава двенадцатая
  
   Но Голоса были, даже если Крис и не верила в их существование. Со временем они научились принимать даже визуальные формы.
   Теперь я их не только слышал. Я их еще и ВИДЕЛ. Как можно видеть Голос? Как?
   Жалким комочком звериной тоски, моя, сжатая до размеров микрогорошины-космоса душа, рвалась вывернуться наизнанку. Мою душу тошнило. Она зеленела, блевала подлостью и равнодушием, затем втягивала в себя лапки, как маленькая черепашка и снова замирала в ожидании следующего спазма. Затем я ощутил, что кто-то огромный, но жалкий берет ее за шиворот двумя пальцами и внимательно разглядывает, словно какую диковинную зверушку. Собственное ничтожество ощущалось от этого особенно остро и я закричал во весь голос. Мой голос, вероятно, казался великану комариным писком, потому что он усмехнулся и невероятно огромным мизинцем принялся щекотать поросшее травкой пузико моей души, забавляясь тем, как беспомощно она дрыгает лапками и бледнеет от переполняющего ее гнева за свою беспомощность. А я все кричал и кричал, синея от натуги, как младенец, лишенный родительского внимания. Кричал и кричал, постепенно надуваясь, как воздушный шар. Я кричал и кричал, боясь погаснуть, как перегоревшая от напряжения лампочка.
   Наконец, великан отпустил меня и я понял, что великан - это карлик, восседающий на коне. Я отряхнулся и перестал кричать. Пижонским щелчком я взбил кружевной манжет своего камзола, уверенно сел в кресло, закинув ногу на ногу. Карлик на лошади взмахнул рукой и моя, отпущенная им и потому попавшая в зависимость от него, душа тут же приставила стремянку к боку флегматичного животного. Карликовый великан спустился по ней к моим ногам, бросив доллар за услугу душе, которая мгновенно схватила его своими потными от жадности лапками и прижала к своему лбу, благодарственно расшаркиваясь тремя задними хвостиками.
   - Ну-с, - произнес карлик, - ну-с! И вот всплыла абсурдная проблема: как мог Бог допустить это?
  -- Что именно? - осторожно поинтересовался я.
  -- Как это "что"? - всплеснул руками карлик. - Коньяк! Истинное стихийное бедствие для России! Потому точно тебе говорю: хочешь спасти Россию - избавься от коньяка.
  -- При чем здесь коньяк? - опять не понял я.
   Карлик назидательно поднял вверх указательный палец.
  -- Исконно-русский напиток - это водка, а не коньяк. Поддержи отечественного производителя! Пошли к черту всех азерботов с армяхонами! И все будет ОК. Дядя обещает.
  -- А "Наполеон"? - уже начал прислушиваться к словам карлика я.
   Карлик испуганно шарахнулся от меня в сторону, мелко перебирая ножками, добежал до дубового трона, на ручке которого висела корона из папье-маше, выкрашенная золотой краской и инкрустированная старыми бусами.
  -- Ай-ай-ай! - запричитал он. - Где Наполеон? Где этот аспид? Где душегуб? Где эта скотина? Зверь Навуходоносор? Антихрист недоделанный! Где он? Ты знаешь? Ты знаешь, что в человеке есть хорошего? Это все, что повышает в нем чувство власти, волю к власти, саму власть. А что плохого? Все, что происходит из слабости. А что счастье? Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия. Не удовлетворенность, но стремление к власти, не мир, вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей. Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нищей любви к человеку и им должно еще помочь в этом. А знаешь ли ты, что вреднее всякого порока? Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство.
   Я неуютно заерзал в кресле.
  -- А можно я оставлю на прилавках "Московский" коньяк?
   Карлик подбежал ко мне, взобрался на колени и прижался щекой к моей щеке.
  -- А он вкусный?
  -- Он дешевый.
  -- Оставляй! - решил он.
  -- Ты - Антихрист! - догадался я.
  -- Нет, я Ницше, - ответил мне карлик, вновь начавший расти. - Я - Ницше! Певец силы, слабенький тщедушный человечище!
  -- Да! - осенило меня. - Правильно. Ты говоришь его словами.
   Великан наклонился ко мне, поднял меня из кресла, тяжело плюхнулся в него сам и усадил меня к себе на колени.
  -- Я говорю своими словами, - поправил он меня. - Значит, молодой человек, вы также решили стать Богом?
   Я важно кашлянул, достал пачку сигарет, предложил Ницше, но тот отказался, потому закурил сам. Молча выкурил сигарету до самого фильтра, затем швырнул окурок прямо в сердце своей душе, которая тихо заскулила от боли и обиженно юркнула в темный угол.
  -- Мне никогда не быть Богом, - проговорил я, наконец.
   Ницше замахал на меня руками, давясь от хохота.
  -- Что ты! Что ты! Мальчик мой, я умер. Я знаю, о чем говорю. Вот лично ты, веришь в то, что твоя душа бессмертна?
  -- Верю, - холодно ответил я.
   Моя бессмертная душа осторожно высунула мордочку из своего укрытия.
  -- А как ты думаешь, почему мы сейчас говорим с тобой?
   Я пожал плечами.
  -- Потому что после смерти я не исчез, как исчезают обыватели! Моя душа обрела целостность и бессмертие, маясь на этом свете целых двенадцать жизней. Я прошел путь совершенства. Я был рожден во всех зодиакальных знаках, и, наконец, после смерти не исчез, не слился с другими душами, образовывая сырье, пластилин, глину, из которого Бог лепит новые души, а сохранил свою индивидуальность, как любой гений.
   Я усмехнулся.
  -- Медиумы, наверное, замучили?
   Ницше вздохнул.
  -- Не то слово, хотя, знаешь, Пушкину повезло еще меньше. Но я не об этом сейчас. Ты понял, мальчик мой, в чем именно состоит бессмертие души?
   Моя душа совсем осмелела. Она навострила ушки, схватила ручку с блокнотом, нацепила на нос очки и приготовилась внимательно записывать точный рецепт "средства Макропулоса".
  -- Бессмертие, - продолжал никем не останавливаемый Ницше, - состоит в переменах. Вот смотри. Ты, держу пари, думаешь, что Бог был, есть и будет всегда один и тот же. Ты думаешь, что Бог - это имя самой жизни. А я считаю, что Бог - это должность, и до нее следует дорасти. Сначала моя душа обретает индивидуальность, затем я становлюсь ангелом, затем архангелом, а затем - бац! И выборы небесного президента не за горами. Так что, в потенциале, мальчик мой, любой из живущих на этой земле может стать Богом. И об этом нужно помнить. Бог - это не то, чему следует поклоняться. Бог - это то, к чему следует тщеславно стремиться. Вот так-то!
   Я покачал головой.
  -- Ты уже не говоришь своими словами. Ты просто должен изобличать христианство.
   Ницше заволновался.
  -- Тебе нужны штампы, как рекламщику грамотные слоганы. Изобличение мертвой религии ни к чему. Я это делал когда-то давно, но если ты хочешь поговорить об этом...
  -- Да нет, - прервал я его. - Не хочу. Твой опыт - это твой опыт. Вот только скажи, зачем ты не пришел ко мне раньше? Раньше почему не пришел? Был нужен, - я заплакал, прижимая к груди карлика. - Был нужен, и не пришел. А я ждал тебя. Ждал. Искал. Изучал. Надеялся. Я понял, что культ - ничто. Истина в понимании тонких материй. Истина в паутине страхов и боли. И Бог, мой Бог - это то, чем я могу измерить глубину тех ран, что люди наносят моей душе. И другой Бог, темный, также не принесет спасения всему человечеству, потому что искать одного глобального счастья для всех - это все равно, что изобретать универсальный размер обуви. Так не бывает. Бог, мое "я" - это, прежде всего, счастье для МЕНЯ, а в чем оно заключается - это уж мое дело. Кстати, не знаешь, к чему снятся медведи?
  -- К жениху! - ответила мне моя выросшая под потолок душа. - Не отвлекайтесь, пожалуйста, я записываю.
   Ницше внезапно встрепенулся, сбросил меня с колен, отчего я отлетел в темноту и больно ударился копчиком о каменный пол. Он принялся кружиться вокруг меня, угрожая мне пальцем, как дулом пистолета:
  -- Ты! Ты! Я знал это! Знал! Я - невеста твоя, Господи! Невинность моих помыслов - тебе! Радость веры в силу твою - тебе. Девственность моей философии - тебе. Тебе поклоняюсь я, Сильный Человек! Знаешь, - он присел рядом со мной и вытер ладонью лоб с лихорадкой проступившего от волнения пота, - знаешь, нужно это сделать сейчас, пока они не начали предвыборную кампанию. Они, знаешь, какие? У-у-у... Ты не знаешь. Умрешь - потом узнаешь. Они будут, как крысы шнырять по своим участкам, ломая друг другу крылья в борьбе. Но ты не крылат. Ты не растеряешь свои перышки. Тебе нечего терять, Боже Земной! Поэтому я буду с тобой. С тобой я не проиграю в любом случае. Wir bekommen Ausweis auf Himmel zusammen! Да! Да! Да! Возьми меня с собой, герр Бог!
  -- Ты хочешь вновь стать сильным? - спросил я Фридриха, поднимаясь с пола. - Ты становишься сильнее, когда твои идеи проникают в другого человека?
  -- В его мысли, в его мысли, герр Бог! Я хочу, чтобы ты объявил войну человечеству, потому что ты представляешь собой род сверхчеловека. И они это знают. Они наблюдают за тобой, пытаются сбить тебя с толку, сделав рядовой овцой в глобальном стаде таких же овец.
  -- Ты слаб, Фридрих, - возразил я, заливаясь хохотом. - Ты мертв. Ты жив только, когда ешь, а твоя пища - это мысли о тебе нынеживущих. Ты просто хочешь, чтобы я стал твоей пищей. Я - твой нектар и амброзия. Я - пища богов для тебя, не так ли, моя сладенькая невестушка? Я - сырье твоих амбиций. Прости, я не возьму тебя с собой. Я - не Гитлер.
   Фридрих вздохнул, всхлипнул и попытался дотянуться языком до кончика носа.
  -- Хозяин не понимает, - сюсюкающим детским голосом пролепетал он. - Наш хозяин нас не понимает. Наш Бог боится стать сильным. Ату его! - внезапно взревел он, начиная расти в какой-то геометрической прогрессии. - Ату его! Я сказал!
   Моя душа вновь сжалась до размеров маленького пушистого клубочка и поспешила закатиться под старый, изъеденный молью диван. А я явственно услышал злобный собачий лай, который неумолимо приближался.
   - Ату его! - ревел Ницше, размахивая треуголкой. - Ату его! А тебе, Бог мой, человечек с мелкой трусливой душонкой в назидание одно сказать должен: в обществе серых к власти всегда приходят коричневые...
  
  
   Глава тринадцатая
  
   В Марте, когда у всех нормальных шизоидов наступает обострение, у меня напротив, случилось что-то вроде отпуска от моей крезы. Но проблем от этого у меня не убавилось. Скорее, наоборот. Мне позвонила Лиза и сказала, что беременна. Нет, ну какого хрена, а? Не проще ли сохранить остатки достоинства и расстаться молча, без скандалов и этих всех женских ловушек? Уж от кого-кого, а от Лизы я этого никак не ожидал. Да она просто круглая дура, если на полном серьезе считает, что эта сногсшибательная информация может меня заинтересовать. Встретиться с ней я отказался, сославшись на отсутствие свободного времени, поэтому мы говорили с ней по телефону.
  -- Не понимаю, - говорил ей я. - При чем здесь я?
  -- Наверное, потому, что этот ребенок и твоя генетическая собственность тоже.
  -- Бред какой-то!
  -- Гаврила, это не бред!
  -- Бред! Полный маразм! Как это может быть мой ребенок, если мы и сексом-то с тобой в последнее время не занимались?
  -- Это случилось, когда мы с тобой из "Барвихи" вернулись. Помнишь?
  -- Лиза, даже если у нас с тобой что-то было, то только потому, что ты сама этого захотела. К тому же, я в тебя не кончал!
  -- Я знаю.
  -- Тогда о чем ты говоришь?
  -- Ну не знаю я, как это получилось? - почти заплакала она. - Не знаю. Быть может потому, что я этого в тот момент хотела. Не знаю...
  -- А кто знать-то должен?
  -- Гаврила, это не только моя проблема!
  -- Вот что, - разозлился я. - Иди туда, куда ты уходила по ночам, и ищи отца в этих незнакомых мне местах!
  -- Я ни с кем не спала!
  -- А я не верю в непорочное зачатие, - "Особенно теперь", - мысленно добавил я. - Всего доброго.
  -- Гаврила...
  -- Оставь меня в покое, - отрезал я и повесил трубку.
   Ее звонок капитально испортил мне настроение. Я был не против того, чтобы у меня были дети, но был против того, чтобы у меня были воображаемые дети, или чужие дети. Я совсем не собирался мчаться к Лизке с распростертыми объятиями, как она, наверное, себе вообразила. Мы взрослые люди, и если она умудрилась где-то забеременеть, то, наверное, ей должно хватить ума, разобраться с этой проблемой. И все же, мне было неприятно знать, что она носит ребенка какого-то чужого мужика, если, конечно, ее беременность - это правда. Мысли о том, что это может быть мой ребенок, я отмел сразу же. Отмел, потому что это было нереально. Женщины беременеют от спермы - это всем известно. И они не беременеют от сухой палки, или палки в резиновом плаще - это тоже всем известно. Так что, никаких проблем. К тому же я твердо решил больше никогда не встречаться с ней. У меня была Крис. А Лиза меня напрягала. Так и решилась эта проблема. Просто, без проволочек. Положил трубку и все. Какое счастье, что есть телефоны. А то мне пришлось бы видеть ее и еще, чего доброго, потратить на эти неприятные эмоции гораздо больше времени.
   А на улице была весна. Она была еще слишком маленькой и неокрепшей, но уже ощущалась повсюду. Снег уже начал подтаивать, обнажая замерзшее собачье дерьмо, повсюду была грязь, и воняло нечистотами. Собачье дерьмо - это первая визитная карточка весны, наверное, характерна не только для Москвы, но и для других городов. Однако, я жил в Москве, потому мне приходилось любоваться красотами окружающего ландшафта здесь, а не в каком-нибудь другом месте. Черт, это же надо? Дерьмо. А нас в школе учили, что первый признак весны - это ласточки. Оказалось, врали. От этого делалось немного обидно, но в целом собачье дерьмо не могло испортить жизнь всерьез. Поэтому я с удовольствием гулял по улицам, ожидая, когда весна ударит мне в голову, ожидал какого-нибудь гормонального всплеска, или еще чего-нибудь в этом роде. Короче, меня тянуло на приключения.
   Я отказался от роли отшельника и внес корректировки в свой жизненный сценарий, состоящий из, уже ставших привычными пунктов: "институт, работа, Кристина, безумие". В моем сценарии вновь появились пункты: "Володя, тусовка, развлечения, алкоголь". Можно даже немного легких наркотиков, потому что "Володя" и "хорошо покурить план" - это почти одно и тоже.
   Я решил сделать вид, что живу обычной жизнью, и мне это почти удалось. Я постарался забыть о существовании Голоса, и он послушно не появлялся, хоть я и знал о его независимости и упрямстве. Что же это, если не магия весны? Так чудесно я себя уже не чувствовал очень, очень давно.
   Мы встретились с Володей и отправились гулять по Садовому, болтая о чем придется. Ни о чем, конкретно, естественно, и о всем сразу. Я рассказал ему о Кристине, и Вован, как настоящий друг, изъявил желание с ней познакомиться. Я даже немного растерялся. Честно говоря, в желании Володи я не усматривал никакого криминала, но все же мне не очень хотелось знакомить с Крис этого самца. Я ему, без обиняков об этом заявил, и Володя, хлопнув меня по плечу, сказал: - "Расслабься!".
   Расслаблялись мы сначала пивом, а затем коньяком, смешивая его с "Колой". Пили, как обычно "Московский". Потом, по старой памяти, ноги принесли нас на Патрики, но тут пришлось капитально обломаться. Место, где все мы с удовольствием проводили когда-то время, было изуродовано строительными заборами, пруд был осушен, и даже лавочки больше не казались привлекательными. Вся мистика куда-то подевалась, и я почти возненавидел Лужкова за этот беспредел. Да чтобы там всякие прорабы понимали в прекрасном? Не приведи Господи, увидеть здесь еще одно произведение искусства, озабоченного размерами Церетели.
  -- Нет, вроде здешнюю скульптурную группу из примуса и Иешуа, идущего по пруду в сторону Булгакова, придумал не Церетели, - подал голос Володя. - Вот смеху будет, когда ее построят.
   Он так же, как и я, был шокирован произошедшими с Патриаршими переменами. За зиму мы как-то совсем позабыли о строительстве, хоть и разделяли в душах недовольство многих москвичей, желающих встать на защиту любимого места от истинного кощунства, если не сказать святотатства.
  -- Да какая, хрен, разница? - раздраженно воскликнул я. - Иешуа - не Иисус. Он по воде у Булгакова не ходит!
  -- Может, еще передумают?
  -- Вряд ли...
  -- Блин! Надо покурить!
  -- Я сейчас не воспарю, - ответил я. Слишком уж расстроился из-за прудов.
  -- Воспаришь. Еще как воспаришь, - обнадежил Володя. - Шмаль отменная.
  -- И где ты ее только берешь? - покорно произнес я. - Умеешь ты убедительные доводы приводить.
  -- Места знать надо. А насчет доводов, ты, сто пудов, прав. Этого у меня не отнимешь!
  -- Заметут тебя когда-нибудь...
  -- Уже пробовали, - весело ответил Володя, прикуривая заранее забитую "Беломорину".
  -- И как? - спросил я, принимая ее в руки и глубоко затягиваясь.
  -- А так, - не выпуская дыма из легких, продолжил Володя. - Поймали как-то у подъезда, обшманали всего. Естественно траву нашли...
   Володя выдохнул.
  -- Фу, горлодерка какая!
  -- И че дальше? - поинтересовался я также с задержанным дыханием.
  -- Что? Сказали, мол, заплатить на месте триста грин плюс еще моя мобила, мол, должна перейти в собственность правоохранительных органов.
  -- В итоге?
  -- В итоге семьсот рублей. Все, что у меня в тот момент с собой было.
  -- Мобила?
  -- При мне до сих пор. Дипломатия, блин!
  -- Да уж.
  -- Да тяни ты глубже!
   Я кивнул, проглатывая дым.
  -- Клево, да?
  -- Я снова кивнул.
  -- Слушай, белый - это говно полное. Когда-нибудь даже в шутку его употреблять перестану, но курить никогда не брошу!
  -- Курить мы будем, но пить не бросим! - понимающе протянул я. - Ясно все с тобой.
  -- Ни хрена тебе не ясно! - взвился Володя. - Нас всех с детства на наркотики посадили.
   Я вопросительно посмотрел на друга.
  -- Помнишь мультик "Халиф-аист"? "Кто понюхает белый порошок и произнесет волшебное слово "Мутабор"?..
   Договорить он не смог, мы оба зашлись в приступе истеричного смеха. У Володи здорово получалось пародировать голос этого злого барыги-волшебника из мультика. Ливанов, что ли его там озвучивал? "Кто понюхает белый порошок...". Не могу просто! Это ж надо! Только по обкурке можно додуматься до такого маразма.
   А он-то как раз и крепчал. Маразм жадными загребущими ручонками тянулся к мозгу, притупляя боль, как самый гуманный в мире доктор. Дым - и никакой боли! Туман - и кратковременная передышка, похожая на счастье! Отяжелевшие веки - и жизнь, на которую ты смотришь расширенными до одури зрачками! Черт с ними, с Патриаршими. Черт с ними!
   Мы дошли до Маяка и спустились в подземку. Ехали куда-то. Ехали и ехали. Наконец, приехали и оказались к незнакомой мне квартире, наполненной клубами сигаретного дыма и запахом алкогольных паров. Кто-то поприветствовал Володю. Значит квартира не такая уж и незнакомая.
  -- У нас тут небольшая вечеринка, - пояснил полный парень в тельняшке. - Крэзи жениться додумался.
   Мне это ровным счетом ничего не говорило. Нам с Володей тут же налили по пятьдесят грамм какой-то сивушной водяры, и мы ее выпили. Потом выпили еще. И пили, пока у меня не помутилось в глазах. Я пошатываясь, прошел в комнату, чтобы прилечь и проспаться, но остановился на пороге, пораженный тем, что увидел. Какой-то разъяренный в своем алкогольном опьянении мужик, держал за волосы ТУ девушку с Мессы. Из ее носа текли две тонкие струйки крови, а лица было похоже на синий воздушный шар. Она была избита до полусмерти. Мужик тряс у нее перед носом своим членом, приговаривая:
  -- Соси, соси, сука! Убью на хрен. Соси, кому говорят!
   Потом он швырнул ее на пол, снял штаны, присел, нависая своей задницей у нее над лицом, и начал давить из себя говно.
   В какое дерьмо она вляпалась! - это было единственное, о чем я подумал, вспомнив ее ТОГДА. Как можно, Господи, как можно такое! Меня вырвало, и я в панике кинулся на кухню.
  -- Там, - прохрипел я, вытирая губы. - Там...
   И ЕЩЕ ЭТИ ПАТРИАРШИЕ!
  -- Не переживай, - отмахнулись от меня. - Там эта шлюха... Мы ее сняли на Дмитровке еще вчера. Сто баксов все удовольствие. Коза! Хотела сначала двести попросить, увидев сколько нас здесь. Тебе еще налить?
   На меня навалилась такая БОЛЬ, что перехватило дыхание. Я подумал о том, что это я виноват в том, что она стала проституткой. Поговори я с ней тогда, быть может... быть может...
   КАРО - громко крикнул Голос, и я от неожиданности отшатнулся от него в сторону.
   Не дай я ей денег тогда!
   КАРО!
   Я чудовище. Боль в голове пришла мгновенно и сразу стала немилосердной.
  -- Ты куда?
   КАРО!
  -- Куда ты поедешь в таком состоянии?
   КАРО!
   Я кинулся прочь из этой квартиры. Боль подгоняла меня. Казалось, что Голос и это КАРО заполнили собой каждый атом во вселенной, а я, малая часть ее, медленно умирал под их тяжестью. Голос вернулся. И вернулся он, обретя такую силу, какой я еще не знал прежде.
  
  
  
   Глава четырнадцатая
  
   Я шел по городу, не разбирая дороги. Почти бежал, натыкаясь на редких ночных прохожих. Многие шарахались от меня в стороны. От кого-то я услышал возмущенное: "Вот пьянь!". Мне было решительно наплевать на все, на всех, на жизнь! Ноги сами несли меня. Поэтому лишь тогда, когда я оказался в родном районе, я понял, что бежал домой. Дома все будет хорошо. Дома я смогу спастись от этого громкого и навязчивого "Каро". Голос кричал, глумился, куражился и издевался, выкрикивая на все лады это странное слово. А может быть имя?
  -- КАРО, ты слышишь меня? Это все КАРО. Это все ОН, живущий в душе твоей, утратившей сочувствие, а вместе с ним и жизнь. Твоя душа сейчас похожа на обрезок протухшего мяса. Твоя душа - это душа мертвеца. Так ее, КАРО! Вот молодец! Умница, крошка. Давай как-нибудь повторим? Тебе так идет твое каре...
   Задыхаясь, я прислонился к фонарному столбу и расстегнул куртку.
  -- Не смей останавливаться, не смей!
   Я упал в подтаявший снег, закрывая уши ладонями. Боже, как болит голова! Как болит голова! Оставьте меня в покое! Оставьте меня! Как болит голова! Я сжимал голову руками. Мне хотелось выть. Казалось, что мой мозг сейчас взорвется. Казалось, что весь мир вокруг меня сейчас рухнет. Все плыло перед глазами. Я попытался подняться с земли, и с третьей попытки мне это удалось. Пошатываясь, я дошел до своего подъезда, долго не мог найти ключи. Связка ускользала из моих рук с завидным постоянством. Я выронил ключи, и они упали в снег. Окаменевшими пальцами-крючками, я нажал несколько кнопок на домофоне. КАК БОЛИТ ГОЛОВА! На что я надеялся? На что? Нужно искать ключи. Где же они? Я попытался сфокусировать взгляд и не смог. Я НЕ ЗНАЛ, КУДА ПОДЕВАЛИСЬ КЛЮЧИ! Ключей нет, как нет и выхода. Я стою перед закрытой дверью. Стою перед дверью, которая закрыта. ДВЕРЬ ЗАКРЫТА, А У МЕНЯ БОЛИТ ГОЛОВА.
  -- Скорей! Время не ждет. Скорей!
  -- Заткнись! - закричал я осипшим на морозе голосом. - Заткнись! Я не выдержу больше!
  -- Все только начинается! Гей-гоп! - радостно возвестил Голос.
   Я прислонился к кирпичной стене дома. Ноги почти не слушались меня. "Я, как корова на льду. У меня разъезжаются ноги в стороны. Копыта не держат на скользком. Бедное, бедное животное! Рогатая скотина", - думал я. Почему-то мне стало до омерзительности противно, что я раньше употреблял в пищу молоко. Тошнота подступила к горлу, и меня вырвало прямо на ключи, которые я держал в руках. Я перебирал ключи, пока не отыскал маленький круглый магнит. Открыв дверь подъезда, я кинулся к лестнице. У меня не было никаких сил ждать лифта. Путь на восьмой этаж был схож с подъемом на Эверест.
   Эверест не Голгофа. Я восхожу на Эверест.
   На лестнице меня еще раз вырвало. Где-то между пятым и шестым этажами. Стошнило возле стеклянной банки, полной окурков.
   ОПЯТЬ КТО-ТО НАЖРАЛСЯ ДО ПОРОСЯЧЬЕГО ВИЗГА!
   Эта жирная бабища из тридцать девятой. И ведь в нее тоже кто-то сует. Зоофилия - это не только когда с животными, это еще когда с хачьем вонючим и с вот такими вот свиньями, вроде этой необъятной, как наша родина, суки из тридцать девятой. Да какое мне до нее дело! Ей просто завтра утром не понравится моя блевотина.
  -- Всем не понравится!
   Но только она скажет об этом вслух. Она прохрюкает свое недовольство и опять развесит свои громадные лифчики на балконе.
   Мое дыхание сбилось, а второе не открывалось. Пересохло во рту, и нечем было дышать. Я поднимался вверх. Ступенька за ступенькой. Вверх, домой, к себе. Я никак не мог унять эту нечеловеческую боль, что поселилась в моей голове. Колотье в боку заставляло вспомнить изматывающие уроки физкультуры в школе и чертову службу в армии. Как болит, Господи, как болит.
   Когда, наконец, я переступил порог своей квартиры, мне навстречу выбежала обеспокоенная Крис, на ходу запахивая халат. Ее глаза были блестящими.
  -- О, Господи, ты весь... такой... весь... Что-то случилось? - спросила она.
   "Обними меня, - силился сказать я. - Обними меня и все будет хорошо".
   Кристина, не скрывая отвращения, смотрела на меня, не мигая. Ну, обними же меня! Милая! Милая! Родная моя! Спасение мое единственное! Обними же меня!
   Мне казалось, что если Крис сейчас сделает это, то Голос уйдет и больше никогда не вернется. А вместе с ним уйдет боль, уйдет тревога и снедающее душу отчаяние.
  -- Ты просто отвратительно воняешь! - заметила она и направилась в ванную.
   Я с трудом снял куртку. Я снимал ее так, словно у меня были сломаны руки. Наконец, я бросил ее прямо в коридоре и, пошатываясь, зашел за ней в ванную.
  -- Мне плохо, - выдавил я, медленно оседая на пол. - Мне ОЧЕНЬ плохо.
   На самом деле я хотел сказать: "Помоги". Мне казалось, что это слово бегущей строкой отпечатывалось на моем лбу, играя веселыми неоновыми огоньками. "Помоги мне, Крис. Пожалуйста, помоги...".
  -- Да ты просто свинья. Где тебя так угораздило? - равнодушно поинтересовалась Кристина, выдавливая в руку мой крем для бритья.
   Нет-нет, я не свинья. Я не баба из тридцать девятой. Я не...
  -- Ты просто урод какой-то.
   Пожалуйста, Крис...
  -- Жалкий смердящий псих. Как тебя вообще земля носит?
   Милая...
  -- Внутри - говно, снаружи - рвота...
   Да спаси же меня...
  -- Ладно бы только дерьмо твое воняло. А так и ты сам, как сливная яма.
   Я больше не буду, только обними меня, скажи, чтобы не было холодно...
  -- Когда же ты сдохнешь! От таких, как ты - одни неприятности!
   Озноб пробрался в самую середину моего тела. Он начинал замораживать меня изнутри. С каждым словом, сказанным Кристиной, холод становился все сильнее. Мои веки тяжелели. Мне приходилось прикладывать громадные усилия к тому, чтобы мои глаза оставались открытыми. Мне казалось, что стоит мне только закрыть их хотя бы на миг, то я уже никогда не смогу открыть их снова. От Кристины веяло осенним воздухом с примесью дождя и дыма от костров, в которых люди жгут опавшие листья. Как холодно! Да еще этот мой ментоловый крем. Зачем ей мой крем? Зачем Крис понадобился мой крем для бритья. Она что-то говорила о своей недобритой ноге, до того, как сказала, что от меня воняет. Она сказала мне это. Ведь я знал о ее ноге.
  -- Последняя просьба, дорогая? - каким-то знакомым мне, но не своим голосом, вопросительно обратилась ко мне Кристина и повернулась.
   Я пытался рассмотреть ее, ставшую внезапно чужой. Я вглядывался в ее лицо, измазанное кремом, до рези в глазах. МНЕ НЕЛЬЗЯ ЗАКРЫВАТЬ ГЛАЗА! Нельзя этого делать ни под каким видом. Крис приблизила ко мне свое лицо, и я увидел свое отражение в ее серых, ставших карими, глазах. Я смотрел на ее трехдневную щетину и вспомнил о том, что уже, действительно, не брился три дня или около того. Я смотрел на ее лоб, с проступившей испариной и вытер свое лицо. Немилосердно болела голова.
  -- Крис...
   Я протянул к ней руку, как к последней надежде своей, хотел потрогать ее лицо, прижать его к себе и поцеловать, если на это хватит сил.
   Моя рука дотронулась до чего-то прохладного и затуманенного.
  -- Крис...
   Моя рука коснулась серебристой поверхности зеркала.
  -- Крис...
   Озноб нарастал, превращая мое сердце в хрупкий кусок льда.
   Где-то заплакал ребенок.
   Где-то умерло сто человек.
   Где-то слышались хлюпающие звуки любви.
   И где-то здесь жил Голос. И я знал, где именно. Кристина заодно с Голосом, а он - это неразрывная часть меня.
   Эта простая и одновременно с этим жуткая истина заставила меня беззвучно захохотать, глядя на свое зеркальное воплощение.
   ЛИХО МЫ ТЕБЯ!
  -- Да, - прошептал я. - Да.
   И начал тщательно сбривать свою щетину. Закончив бриться, я аккуратно расставил на ванной полочке все пузырьки с шампунями и гелями. Сначала расставил их по росту, потом рассортировал по цвету, как самый, что ни на есть, рьяный расист в мире. Черные - влево. Бежевые - вправо. Потом я снова смешал все пузырьки, потому что позабыл про кусок мыла и зубную пасту в пластмассовом стакане. Щетка почему-то валялась в ванной. Ну и бог с ней, с щеткой.
   Я, наконец, понял, что может помочь мне убить Голос. Я понял это и стал абсолютно бесстрастным. Боль в голове слегка отпустила. Я прошел на кухню, открыл ящик стола, приспособленный под аптечку, нашел там всем известные таблетки от кашля. Потом я достал стакан и растолок в нем десять капсул лекарства. Я добавил в порошок десять кубиков воды, два с половиной кубика уксусной кислоты и небольшое количество марганцовки. Спокойно перемешал все это, пока не прошла химическая реакция. Один мой знакомый, передознувшись этой штукой, заработал себе болезнь Паркинсона, но Голосу не страшна болезнь. Ему вообще ничего не страшно.
   ТЫ НЕ СДЕЛАЕШЬ ЭТОГО!
   В панике Голос слегка утратил свою силу, и мне от этого стало еще спокойнее. Теперь я не просто знал, а был уверен в том, что поступаю правильно.
   Я намотал на иглу десятикубового шприца вату и отфильтровал раствор. Десять кубиков желтой крезы.
  -- Желтый дом, желтый дом, - передразнил я непонятно кого. - Еще посмотрим, по кому из нас желтый дом плачет.
   Затем я достал из холодильника бутылку водки, с незапамятных времен лежащую там. Вот и она пригодилась. Просто отлично.
   Я взял шприц и водку и снова вернулся в ванную. Наполнил ее обжигающе горячей водой, разделся, совершенно спокойно открыл и выпил бутылку водки, затем, без сожалений, нащупал на руке вену и всадил в нее десять кубов псевдовинтовой жидкости желтого цвета.
   Я умер не сразу, как надеялся изначально.
   Я умер многими мгновениями позже, успев почувствовать резкую боль в груди. Это разорвалась моя сердечная мышца. Потом я почувствовал звон в ушах, который, наконец, заглушил Голос, живущий в моей голове. Голос становился все тише и тише, пока не исчез совсем, оставив меня наедине с моей болью.
   На какие-то доли секунды я снова почувствовал жизнь. То была Лиза и что-то большое и синее рядом с ней. Что-то огромное, как мир - и синее. Синее шумело, и я не слышал того, что кричала мне Лиза. Она стремительно отдалялась от меня, протягивая мне руки навстречу. Она делалась все дальше, потому что что-то черное засасывало меня. Наконец, Лиза и синее стали похожими на точку, а потом исчезли совсем.
   Полная темнота окутала мое сознание. Последнее чувство, которое я испытал, было - торжество. Я все-таки победил. Теперь уже никогда и никому Голос не сможет причинить вреда. Я с облегчением закрыл глаза. ТЕПЕРЬ МОЖНО...
   Я умер.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Часть вторая
  
   Благословение
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ***
   Я постоянно думаю о твоих поцелуях, потому что они редки. Я мечтаю о твоих губах, сжимающих мои губы так, что холодок бежит вдоль позвоночника. Да, я мечтаю о твоих поцелуях, несмотря на то, что от них веет изморозью, и ты не умеешь целоваться. Ты давишь на меня во время поцелуя, меня настойчиво преследуют мысли о плотоядности твоих ласк. Это поцелуй вампира, укус голодного уставшего мужчины, которому принесли в ресторане куриные крылья, которые не окрыляют никого, кроме посетителей, и потому ничтожны. Твои поцелуи вороваты и скоры, они агрессивны и живут лишь при полном отсутствии света. Твои поцелуи - это самое настоящее изнасилование, грубое и болезненное, но я мечтаю о твоих поцелуях. И я не хочу учить тебя целоваться правильно, потому что живу тобой, люблю тебя, все в тебе...
  
   ***
   Как домашнее животное, привыкающее к запаху своего хозяина, я стала токсикоманкой твоего аромата. Когда тебя нет со мной рядом, я обнимаю подушку, уткнувшись в нее носом, и вдыхаю слабый запах твоего пота и одеколона "Hugo", прикрывая влажные от бесконечной тоски по тебе, глаза. Я готова так лежать часами, потому что, когда тебя нет рядом, мне нужны ассоциации с тобой, мысли о тебе, еда о тебе, сигареты о тебе, разговоры вслух с самой собой о тебе, книги о тебе - ты! Тебя нет рядом, но ты - в каждой молекуле воздуха в моей квартире. Ты - в мебели, потому что сидел на ней. Ты - в посуде, потому что ел из нее. Ты везде. От твоего запаха мне необходимо лечиться, как от аллергии, потому что он заставляет чихать и плакать мою душу. Я пробовала пить "Супрастин" от тебя, но это почему-то не помогает. Потому что ты не тополиный пух, появляющийся раз в году, ты - целый год, вся жизнь моя, неизлечимый недуг, изо дня в день прогрессирующий.
  
  
   ***
   Твоя нежность равнодушна и морозна, как айсберг. Ты никогда не занимаешься со мной любовью, ты оказываешь мне одолжение, быстро и агрессивно двигаясь, причиняя боль. Ты любишь не меня, а себя самого в этой любви. Но жить, не обжигаясь о сухой лед твоей равнодушной страсти - сродни распятию. И ты прав, ты тысячу раз прав, любимый мой. Ты оказываешь мне одолжение. Твое тело настолько священно для меня, что когда ты касаешься меня, я начинаю чувствовать себя бессмертной. Пусть так. Пусть снисходительно, жестко и слишком реалистично. Тебе видней, как поступать со мной. Ты - Бог. Одаришь меня лаской тогда, когда решишь, что я этого достойна. Твой дом - храм для меня, твоя кровать - алтарь, а семейные фото - иконостас. Зови меня сердцем. И я услышу его. И приду. И пожалею.
  
  
   ***
   Иногда я смотрю на женщин и молодых девушек, которые окружают меня на улицах моего странного города, и переполняюсь гордостью оттого, что я - не они. Я жалею их, потому что они - не я. Они погрязли в своих отвратительных тряпках с лейблами известных дизайнеров, они стремятся быть любимыми, не умея любить. Они требуют, но не дают. Они никогда не отдаются. Они просто не умеют этого делать. Их жизнь настолько бедна эмоциями, что они компенсируют их отсутствие подглядыванием в замочную скважину чужой жизни. Если их оставляют мужчины, они хором советуют тут же найти другого, быстро утешаясь и не понимая, что любовь проходит мимо. Никто из этих женщин не умеет любить. Любить до слез, до ненависти, до боли, до самых-самых неденег, не думая о материальных благах, не думая ни о чем, кроме любимого человека, без которого нельзя даже вдохнуть воздух, не вспомнив своего единственного и не пообещав свою душу в награду.
  
  
   ***
   А что? Разве так уж и нужна твоя жертва, душа твоя единственная и бессмертная, ему, человеку, не любящему тебя, не понимающему тебя и просто терпящему тебя подле себя до поры до времени? Отвечу - да. Нужна. Потому что, только если я буду рядом с ним, я смогу помочь ему, если это понадобится, спасти его от отчаяния и пустоты силою любви своей, прощая равнодушие и измены. В этом рабстве и есть сила моя, разрисованные куклы. Я не экономлю девственность любви своей, чтобы ее хватило на многих мужчин, которых я встречу в жизни, мне не приходится ее раздавать по крупицам, прилагая усилия к тому, чтобы мне верили, надеясь на дорогие подарки. Я ее отдаю лишь ему, всю, без остатка, потому что не умею лукавить и лгать, раздавая ее направо и налево. И мне все равно, что думаете вы обо мне в глубине своих пустых мелких душонок, привыкшие измерять любовь размерами гонораров за проведенное с вами время, ценностью подарков, которыми откупаются от вас ваши мужчины, вечно спешащие на работу и стремящиеся во всем контролировать вас, создавая иллюзию заботы. Именно это и есть холодность. Именно это и есть равнодушие. В этом и есть одиночество, ничем не измеримое одиночество... вдвоем.
  
  
   ***
   Молодая ведьма просила меня принести ей волосы любимого моего.
   Я не принесла.
   Она говорила, что силой, данной ей, поможет сломить волю любимого моего, навеки привязав его ко мне.
   Я не согласилась.
   Она предложила мне жизнь счастливую, без мук и агонии рядом с любимым моим.
   Я с презрением отвергла предложение ее.
   Ибо не знала ведьма, что предлагала. Не адских мук после смерти страшилась я. Не расплаты за сотворенный грех опасалась я. А боялась за сердце любимого моего, защищала волю его свободную, душу его бессмертную берегла.
   Нет страшнее наказания для меня, чем увидеть, что любимый мой связан и сломлен. Что могла молодая ведьма знать о любви, предлагая изнасиловать любимого моего, лишь силой чар привязывая его ко мне?
   И сказала я молодой ведьме:
  -- Ищи других, похожих на себя. Им и предлагай сотворить святотатство. А для меня же воля и желание любимого моего важней миллиона жизней, пустых и никчемных. Его выбор стоит дороже твоих заклинаний и чар. Отпусти же меня, и пойду я дальше ждать любимого моего в неразделенной любви своей.
   И ответила мне ведьма:
  -- Глупая. А что, если никогда не полюбит тебя тот, к которому так стремится душа твоя? Кто поможет тебе в твоем одиночестве, если не я?
   Ничего не ответила я ведьме, но подумала, что одиночество невозможно в жизни моей, потому что любимый мой всегда в сердце моем.
  
  
   ***
   Искать и найти - не в этом ли смысл?
   Отвечают: "Да, тысячу раз - да!"
   Но что делать тем, кто нашел, и которым более не к чему стремиться? Жизнь их не наполняется счастьем, как они думали, находясь еще на полпути к искомому. Они не обретают покой, как мечтали, будучи в поиске. Их жизнь сразу тускнеет и становится старой. И нашедшие начинают тосковать по тому времени, когда они всего лишь искали, но еще не нашли. Стремления, надежды и чаяния более не тревожат их души, в сердце нашедших навеки поселяется тоска.
   Но есть те, кто находит и остается молодым. Потому что, обретя желаемое, они тем самым открывают себе путь к новым горизонтам, великолепнее и величественнее старых стократ.
   Так и душа любимого моего. Постигать ее, любить ее, стремиться к ней можно бесконечно, потому что загадочна и прекрасна она, как вселенная со всеми ее звездами и планетами, со всеми мирами, нам недоступными. Прекраснее самого Творца душа любимого моего. И счастлива я, что полюбила лучшего. И не терзают душу сомнения о том, что не того выбрала я.
  
  
   ***
   Когда тебя нет рядом, жизнь останавливается для меня. Каждый день, когда я просыпаюсь без тебя, мне приходится напоминать себе, что нужно дышать, что нужно что-то делать, что нужно просто жить. И бесполезными и лишенными смысла являются для меня эти дни. И только ожидание тебя, любимый мой, наполнено смыслом, потому что только ради этого живу я, существую тобой и надеждой. И если когда-нибудь мне уже не придется напоминать себе о том, что нужно делать вдох-выдох для того, чтобы жить и верить в нас с тобой, я буду знать, что нет тебя и надежды нет вместе с тобой.
  
  
   ***
   Если ты молчишь - молчи из любви.
   Если ты кричишь - кричи из любви.
   Если ты строг - будь строг из любви.
   Если ты порицаешь - порицай из любви.
   Если ты уходишь - уходи из любви.
   Если ты остаешься - оставайся из любви.
   Если сердце твое болит - то пусть оно болит из любви.
   Если ты тревожишься - тревожься из любви.
   Ничего не делай без любви, не живи без нее, не дыши без нее, любимый мой. Только в любви есть правда, и она никогда не обманет тебя, любимый мой. Даже если твоя любовь - это любовь не ко мне, люби всем сердцем, всю душу свою отдавай, полной грудью живи и радуйся. А я тихо порадуюсь вместе с тобой за счастье твое, за лишенную фальши настоящую жизнь твою.
  
  
   ***
   За что ты так поступаешь со мной, дорогой моему сердцу палач?
  
  
   ***
   За что ты проклял меня, отрекаясь? Не за то ли, что я всем сердцем желала жить только для тебя, для плодов любви нашей? За что ты отказался от нежности моей, от души моей, полной веры в тебя? За что ты убил меня, любимый мой? За что лишил мою жизнь всех желаний и красок, обрек ее на одну сплошную черную полосу? Неужели не признал меня, неужели слова твои были ложью, неужели и ты сам - ложь?
  
  
   ***
   Даже если это и так, я все равно никогда не покину тебя, в сердце своем буду любить тебя, даже если, спустя жизнь, ты не узнаешь меня после смерти своей. Ты можешь не узнавать меня, любимый, можешь не вспоминать обо мне, можешь ненавидеть меня и презирать, но я никогда не отвечу тебе тем же.
  
   ***
   Я очень люблю тебя. Наверное, это единственное, что я могу сказать сейчас, на закате мира. И я никогда не пожалею о том, что люблю тебя, никогда, слышишь? Верь мне, верь сердцу своему. Верь, закрывая глаза на все недоразумения. Верь, слушая душу свою. И тогда ты услышишь мою любовь к тебе, и поймешь, что она - не лжет тебе, и никогда не лгала прежде.
   У каждого из нас - свой путь. Если я люблю тебя, а ты меня - нет, значит, кто-то из нас двоих идет неверным путем.
   Закрой глаза и шагни. Я прикрою тебя, Пилигрим...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Часть третья
  
   Море
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Тень
  
   Мне снился сон.
   Заход солнца над северными пустынными землями являл собой зрелище настолько отчаянное и настолько печальное, что я поежился. Это было похоже на то, как из трупа маленького беззащитного животного вытекают остатки крови. Медленно, капля за каплей, сумерки надвигались на меня, и я боялся, что они слишком быстро ползут. Я опасался быть застигнутым ими врасплох. Темно-красный свет заходящего солнца был несколько обманчив. Я сделал шаг вперед и тут же почувствовал под ногами сырость. Я посмотрел себе под ноги и понял, что стою по щиколотку в луже, в которой отражается свинцово-пурпурное небо, но не я сам. Моего отражения в луже не наблюдалось, как, впрочем, не наблюдалось и тени. Но это почему-то не удивило меня. Я воспринимал отсутствие тени так же обыденно, как и то, что солнце очень быстро клонилось к горизонту. Все происходило, как в кино, словно кто-то поставил пленку на быструю перемотку.
   Я осмотрелся вокруг. Куда бы ни простирался мой взгляд, меня со всех сторон окружали грязь, болотная трава и абсолютно зеркальная поверхность луж. Их прозрачность была какой-то серебряной и вязкой. К западу виднелись низкие холмы, и я повернулся к ним. Мне нужно было куда-то идти, и я пошел по направлению к ним, осторожно пробираясь по грязи, выискивая места помельче. Однако моих усилий явно было недостаточно, потому как я все равно вымок и испачкался. Иногда я поскальзывался, иногда падал лицом в грязь, в гниющую траву, и тогда просто проклинал это место и обстоятельства, заставившее меня очутиться здесь. А что это были за обстоятельства, я не знал, как не знал вообще ничего о себе и о том месте, где я очутился. С удивлением и возрастающим ужасом я понял, что не знаю даже своего имени, не помню своего лица. На моей ладони я заметил небольшой шрам, побелевший от времени, но я не помнил о том, как он появился на ней. Я не помнил о том, как я выгляжу: блондин я или брюнет, какого цвета у меня глаза, сколько мне лет и чем я зарабатываю на жизнь. Также я не помнил ни одного человека, с которым так или иначе меня сталкивала жизнь. Я не знал себя. Я был один в этом мире, совсем один. И от этого мне делалось еще холоднее. Я озяб, устал, но мне необходимо было добраться до холмов к ночи. Это была единственная цель, к которой я мог в тот момент стремиться, поэтому эти холмы были очень важны для меня.
   Я шел к ним, как мне казалось, уже несколько часов, а ночь все не наступала. Тишина, стоящая вокруг, была всеобъемлющей, она липкой ватой заползала в уши, наваливалась на меня, душила. Казалось странным, что ни одна птица не вскрикнула в этих сумерках, ни один комар не прозвенел у меня над ухом, ни одна ползучая тварь не прошуршала у меня под ногами, опасаясь моего приближения. Я был абсолютно один. Только я и холмы, маячившие вдалеке, к которым я шел и к которым, казалось, не приблизился ни на метр. Я безумно устал, но мне пришлось идти еще много времени, прежде чем я добрался до склона большого холма, где оказался в положении еще худшем, чем было на болоте. Я почувствовал ужасный запах, исходящий непонятно откуда, и, на всякий случай, прибавил шагу. Я почти опрометью взобрался на холм и увидел, что передо мной в темнеющем небе возвышается полуразрушенная башня. Превозмогая усталость, я приблизился к некоему отверстию, которое когда-то давно было дверью, перепрыгивая через обвалившиеся камни. Внутри башни царила такая же тишина, что и на болоте, только это уже была тишина сырых камней, а не травы. Впрочем, я был рад и этому. Хоть какой-то кров. Ночевать под открытым небом, свернувшись калачиком в ледяной луже, мне совсем не хотелось. Еще раз взглянув на небо, я увидел на его фоне несколько гротескных фигур, остановившихся у самого края развалин. Фигуры были похожи на само небо: такие же непонятные, со свинцовым отливом, который периодически менялся на кроваво-красный. Фигуры были абсолютно неподвижны, и, едва только я как следует сфокусировал на них свой взгляд, они растаяли, точно действительно слились с сумеречным небом. И тут же боковым зрением я заметил справа от себя легкое движение. Рядом со мной скользнула какая-то Тень, но стоило мне обернуться, чтобы рассмотреть ее, она быстро переместилась куда-то вбок от меня, так, что я вновь мог видеть ее лишь краем глаза. Повторная попытка увидеть ее более отчетливо также не увенчалась успехом. Тень упорно перемещалась по всему пространству башни, скользя между камнями. Она будто опасалась моего прямого взгляда, потому скрывалась между камней, успешно сливаясь с их серым цветом.
   - Кто здесь? - спросил я, нисколько не испугавшись. Я скорее обрадовался тому, что не один здесь. Моя собственная речь была первыми звуками, которые я услышал в этом мире. А незнакомой Тени я нисколечко не боялся.
   - Кто здесь? - повторил я свой вопрос, пытаясь разглядеть странную Тень.
   - Не нужно пытаться рассмотреть меня, - неожиданно мелодичным, каким-то девичьим голосом ответила мне Тень. - У тебя ничего не получится, если ты будешь смотреть прямо на меня.
  -- Почему?
  -- Я не знаю, - ответила мне Тень и вздохнула. - Я не знаю, но так всегда бывает. Мне и самой бы хотелось знать, почему.
  -- Где бывает? - не понял я.
  -- Здесь так бывает. Если смотреть прямо на меня, то я всегда ухожу в сторону.
  -- Так ты не уходи, - сказал я Тени.
  -- Не могу, - как мне показалось, немного грустно сказала Тень. - Это не зависит от меня. Меня как бы что-то насильно оттягивает в сторону.
  -- А ты можешь видеть меня? - с надеждой поинтересовался я. Мне хотелось, чтобы Тень побольше рассказала мне обо мне самом.
  -- Увы. Я вижу тебя также лишь боковым зрением. Я могу четко видеть только эти камни. Если бы ты знал, как они мне надоели и как я рада, что ты, наконец, пришел ко мне. Теперь я смогу отсюда уйти.
  -- Ты так говоришь, как будто ждала меня здесь.
   Я поудобнее устроился на одном из камней. Мне жутко хотелось спать, но, превозмогая себя, я поддерживал разговор с Тенью.
  -- Так и есть. Я ждала тебя здесь очень долго. Настолько долго, что я даже забыла, когда именно начала ждать тебя.
  -- А зачем ты ждала меня?
  -- Мне хотелось этого. И еще так было нужно. Все равно Стражи никогда не отпустили бы меня отсюда без тебя.
  -- Стражи - это те фигуры, похожие на небо?
  -- Именно. Они пришли и проверили, на месте ли ты, а теперь они снова ушли.
  -- Куда?
  -- Наверное, ждать нового путника.
   "Ждать нового путника" - мысленно отметил я про себя.
  -- А как долго идет новый путник? - я заметил, что задаю слишком много вопросов.
  -- Как когда. Ты шел долго. Я тебя заметила на горизонте много лет назад и потому не очень волновалась. Я была уверена, что ты дойдешь и не заблудишься. Эти холмы - единственное, к чему здесь можно идти в первый день.
  -- Послушай, я ведь даже не знаю, кто я, - начал было хныкать внутри меня какой-то вредный зверек, но Тень перебила его навязчивый голосок.
  -- И ты никогда не узнаешь об этом, пока не пройдешь свой путь.
  -- А ты знаешь маршрут? - съехидничал я.
  -- У каждого свой особенный путь, но в общих чертах, конечно же, знаю. Твой путь - это путь к Морю. И не язви, будь добр. Я - единственное, что по-настоящему принадлежит тебе в этом мире. Ты должен беречь меня. А я буду беречь тебя.
  -- А ты кто?
  -- Я - твоя Тень. Наконец, мы снова вместе. Ты знаешь, я многого не помню, но мне кажется, что когда-то давно мы с тобой уже жили вместе, только тогда мы были по-настоящему вместе...
   От ее слов я разволновался. Мне показалось, что Тень права, что я уже знаю ее, но я никак не мог вспомнить, как и при каких обстоятельствах мы с ней познакомились. И если мы уже были вместе, то почему расстались? Почему я шел к башне без нее? Почему я вообще жил без нее?
  -- А как же...
  -- Что?
  -- Как же ты поняла, что я должен прийти?
  -- Не знаю, - ответила мне Тень. - Но уже завтра мы уйдем отсюда. А сейчас нам с тобой нужно немного поспать перед дорогой. Я очень устала, ожидая тебя. Видишь, как похудела. Смотреть просто не на что. Да и ты шел долго. Давай поспим...
   Моя Тень свернулась клубочком на сыром камне. Я последовал ее примеру. Было очень неудобно и холодно, но я слишком устал, потому с благодарностью принял предложение Тени и позволил сну победить меня.
   Юварт
  
  
   Мне снился сон.
   Я шел густым лесом, не чувствуя усталости. Слова Тени заставили меня подумать о том, что такое Море. Я уже когда-то слышал это слово, но я совершенно забыл, что оно означает. Наверное, я его никогда не видел, иначе я наверняка смог бы, как следует покопавшись в своей памяти, извлечь из нее хотя бы крохи каких-то воспоминаний. Запах Моря, его форму, его цвет, музыку его голоса - что-нибудь, что помогло бы вспомнить мне о том, какое оно - Море, и почему я должен найти его. Удивительно, но я чувствовал, что тоскую по нему, хотя совершенно не знал его.
   Моя Тень скользящей походкой без труда поспевала за мной, периодически цепляясь за ветви деревьев. Она очень устала, я это чувствовал. Она мне сказала, что питается солнцем, потому нам необходимо пройти через лес как можно скорее, иначе она может вовсе лишиться сил. Я сочувствовал ей, потому остановился там, где янтарные солнечные лучи падали на землю без преграды со стороны тяжелой листвы, и внимательно покосился в сторону своей Тени.
  -- Если ты хочешь, мы можем немного передохнуть здесь, - сказал я ей.
  -- Не стоит, - ответила мне Тень. - У нас с тобой не так много времени. Мы можем опоздать, и тогда Море наверняка обидится на нас и скроет ответ.
  -- Что ж, - не без сожаления согласился я, - тогда пойдем дальше. А ответ обязательно нужен?
  -- Конечно. Иначе зачем нам вообще нужен этот путь?
   Это казалось вполне логичным, и из разговора с Тенью я понял, что Море капризно, как женщина, и оно не любит ждать. Это казалось странным, но любые мысли о Море вызывали у меня невыносимую боль, не только душевную, а и физическую. Так страдает, вероятно, смертельно больной человек, зная, что скоро он исчезнет, уйдет в никуда, но этот его путь сопряжен со страданием физическим, так как тело его, изношенное борьбой, отказывается служить ему и медленно умирает. И что в этом страшнее: боль духа или боль тела? Я не знал. Так и Море было для меня чем-то знакомым, тем, с чем я уже сталкивался когда-то, но я не мог вспомнить о нем, и от этого страдал мой дух. Еще я заметил, что стоило мне только немного сосредоточиться на Море, чтобы познать его, в моем теле также поселялась боль, словно это было в последний раз, словно Море было моим проклятием, словно оно и моя смерть - это одно и то же. Море-рана, Море-боль...
   Об этом еще говорил старый знахарь, перебирая травы. "Мои травы - это как Море для тебя", - сказал он. И я ему поверил. Его травы могли исцелять, но если не знать их - могли убить. Мое Море могло исцелить меня, подарить спасение, но если не узнать его, оно, не колеблясь, отравит меня ядом - так сказал он.
  -- Самое главное - это помочь вовремя, - бормотал знахарь, сильно искажая слова. У него был странный, незнакомый мне акцент, и еще говорил он так, словно правая сторона его лица была менее подвижна, чем левая. - Помочь вовремя удается не всегда. Несогласие и замкнутость - это первая фаза больного на пути к исцелению. "Этого не может быть!" - восклицают они в возмущении, узнав о страшном диагнозе. И тогда больной идет к другому знахарю, потом еще к другому, и еще, и еще. И все для того, чтобы уверить себя в этом отрицании. Он готов обманывать себя, потому что страшный недуг вселяет ужас в его душу, неготовую к встрече с вечностью. И еще он готов говорить о своей болезни, и возмущаться некомпетентностью знахаря, жаловаться на его непонимание и черствость. Но это еще не все. Не на этой стадии я прихожу на помощь. Я выжидаю. За первой фазой наступает вторая - гнев. Очень немного на свете людей, которые находят в себе силы до конца верить в то, что они здоровы. Обычно после несогласия в душу приходит возмущение и зависть. И тогда больные начинают задавать вопрос: "Почему именно я"? На этой стадии с больными общаться сложнее всего. Им постоянно кажется, что родные уделяют им мало внимания, они третируют знахаря своими капризами. На этой стадии самое главное не думать, что их гнев направлен лично на вас. Не следует на них обижаться, потому что обида даст мощную подпитку гневу больного. Понять больного на этой фазе знахарь может лишь тогда, когда сам испытает страх перед смертью. Ты бы понял, Пилигрим. Тебе бы это удалось. Потому что смерть и потеря Моря для тебя - это одно и то же. Представь, что было бы с тобой, если бы ты знал НАВЕРНЯКА, что никогда не найдешь то, что ищешь...
   Я закрыл глаза и представил. Страх сковал меня холодными цепями, покрывая изморозью мои члены и заставляя душу сжаться в комочек, чтобы сохранить живительное тепло, избавиться от вселенской бесконечной пустоты, в которой моя душа может исчезнуть без Моря. Да, наверное, я смог бы отлично понять таких больных. Знахарь тем временем начал скручивать разобранные травы в пучки. Зверобой - в зверобойный, иван-чай - в иван-чайный, подорожник - в подорожный. Как по дороге, которая вела меня к Морю. А еще у знахаря был розмарин.
  -- А уж после гнева, больной вступает в третью фазу. Это фаза переговоров. Она мимолетна, и о ней часто забывают плохие знахари, но я о ней помню всегда.
  -- Это потому, что ты хороший знахарь, - сказал я.
  -- Да, неплохой, - согласился знахарь без ложной скромности и тут же поправил сам себя. - Вероятно, неплохой. Так вот. Начинаются переговоры. " Если ты меня исцелишь, Господи, тогда я сделаю для тебя то-то и то-то". Как правило, обещают остаток жизни посвятить служению Господу, обещают исправить свои ошибки, стать кроткими и щедрыми, обещают помогать страждущим и испросить прощения у своих близких, которых они обидели в течение жизни. Это и есть самая, что ни на есть, моя стадия. Тут прихожу я и исцеляю вместо Бога, который не приходит на помощь никогда. А я прихожу. И ловлю больного на слове. И не передать, какие забавные вещи обещают мне больные, испуганные приближением смерти. Такие анекдоты бывают!
  -- А что, если больные не соглашаются с твоими условиями? - мне было любопытно знать.
  -- Тогда я оставляю их. И у больных наступает четвертая фаза. Это фаза - депрессия. Не мне объяснять тебе, как это тяжело. Это скорбь обо всем том, что ты любил и что вынужден оставить. Это тяжелее гнева, хуже боли, страшнее неведения. Тяжело терять близкого человека, но гораздо тяжелее терять ВСЕ, что есть дорогого в жизни. Не все переживают депрессию. Многие сходят с ума, думая о предстоящей потере день и ночь, день и ночь. Ничего не останется, ничего. Это так страшно, поэтому я стараюсь появиться в жизни больного раньше. Все те обещания, которые люди дают Богу, они, на самом деле, дают мне.
  -- Это не очень хорошо - выдавать себя за другого.
  -- А кому в жизни легко? Я выполняю свою работу, это моя миссия, Пилигрим. И ничто не остановит меня. И еще, на самом-то деле, плевать я хотел на четвертую стадию. И на пятую тоже. Пятая фаза - это смирение. А мне претит покорность. Я люблю бойцов. Я просто обожаю смелость, борьбу и стремление к победе. Так что, если хочешь, мы с тобой можем договориться.
   Знахарь закончил вязать пучки и принялся развешивать травы для просушки. Я смотрел на его руки. Мне казалось, что я еще никогда не встречал таких спокойных, величественных и умных рук. Знахарь улыбнулся мне, заметив мой взгляд.
  -- Ну, так как? - спросил он вкрадчиво.
   Я пожал плечами.
  -- Не знаю. А от чего ты можешь меня исцелить? И что ты хочешь взамен этой услуги?
   Знахарь бросил подвешивать травы. Он подошел ко мне и нежно расстегнул мою рубашку. Я молча сглотнул. От волнения у меня пересохло во рту, но все равно, я был зачарован действиями знахаря.
   Знахарь обнажил мой живот, провел по нему ладонью. Его рука немного задержалась чуть ниже пупка, он потеребил волосы, росшие там, и опустил руку.
  -- Не бойся, - прошептал он.
   "Я и не боюсь" - хотел сказать я, но не успел. Знахарь резко выбросил руку вперед и проткнул мой пупок пальцами. Я дико закричал. От боли у меня потемнело в глазах. В ушах стоял звон, на фоне которого я слышал лишь собственный нечеловеческий крик. Мука была нестерпимой, но она была просто ничем по сравнению с той, что я испытал, когда прошел шок.
   Знахарь тем временем невозмутимо вытащил свою руку из моего живота. Он что-то крепко сжимал. Что-то синюшное, с отвратительным запахом. Я с ужасом осознавал, что он держит в окровавленной руке кусок моих собственных кишок.
  -- Я не знаю, как можно ранить в живот человека и не занести инфекцию. Если ты не пообещаешь мне оду вещь, то умрешь от разрушающего процесса в собственных кишках. Согласись, интересное время я выбрал для разговоров о перитоните.
   С этими словами знахарь подошел к своему столу. Он так и не выпустил из рук мои кишки. И получилось так, что он вытянул их из меня еще больше. Я удивленно пытался ухватиться за серую ленту руками, наивно полагая, что это его остановит. Это действие причинило мне еще более нестерпимую боль, и я в изнеможении рухнул на колени. Холодный пот градом катился по моему лицу. Я пытался что-то сказать, но с удивлением обнаружил, что от боли не могу припомнить многих слов. Все звуки, которые я силился издать, были наполнены страданием. Они были унизительны, потому что каждый звук молил о пощаде.
  -- Что ты сказал? - притворно прислушался знахарь. - Да полно тебе. Не смущайся. Скажи уж прямо, чего ты от меня хочешь.
  -- П-п-пре-е-екр-р-ра-а-ати-и-и! - это было все, что смог сказать я, бледнея и почти теряя сознание от боли. Я все ждал этого, надеялся, что скоро мое сознание отключится, но этого не происходило. Мне казалось, что во вселенной ничего не осталось, кроме МОЕЙ боли, настолько огромной она была.
  -- Раньше то, что я сейчас делаю с тобой, было ритуальным способом самоубийства у викингов. Викинг вспарывал себе живот, доставал кусочек собственных кишок, прибивал их к какому-нибудь столбику и ходил вокруг него, пока его кишки полностью не наматывались на столб. Затем викинг садился рядом с этим столбом и умирал. Только, вот знаешь, боюсь, что такая смерть не приходит быстро. Ну, может быть, дня через два, а то и три. И все это время тебе будет больно. Ты хочешь, чтобы боль исчезла?
   Я с трудом кивнул.
  -- Пообещай мне, что Море никогда не станет для тебя важнее МЕНЯ.
   Знахарь высыпал мою боль аккуратной горкой гороха на одну чашу весов. Вторая чаша была пуста. "Это мифическое, иллюзорное и недостижимое Море", - думал я. Что мне в нем?
   Я хотел спросить у знахаря - кто он такой, если не просто знахарь, но у меня не хватило на это сил. Язык не повиновался мне.
  -- Пообещай мне, и страдание закончиться. Я излечу твою рану.
   Я открыл и закрыл глаза, обещая.
   Боль закончилась мгновенно. Она исчезла вместе со знахарем, не оставив даже слабого шрама на моем животе. Никаких следов. Никаких лишних переживаний. Боль закончилась. Я снова был наедине с Тенью.
  -- Ты предал Море? - казалось, моя Тень не верила в произошедшее. - Что ты наделал? Что ты только наделал?
  -- Я не предавал. Я вообще не знаю никакого Моря, - разозлился я.
   Попробовала бы Тень оказаться на моем месте. Наверное, еще не то бы пообещала, чтобы закончился тот кошмар.
  -- В Море можно отражаться, когда у него хорошее настроение, - подавленно прошептала Тень. - Как ты теперь сможешь вспомнить себя, если только что ты сказал, что познание самого себя для тебя менее значимо, чем ТОТ, КТО СОБЛАЗНЯЕТ, ИЗЛЕЧИВАЯ РАНЫ?
  -- Может, Море не узнает об этом? - нерешительно предположил я. - И откуда ты знаешь, что в Море можно отражаться? Ты, что, помнишь его?
  -- Очень смутно. Это воспоминание было, как озарение. Вспышка - и я знаю, что Море отражает. И еще я знаю, что от него ничего не скроешь. Оно обязательно обо всем узнает.
  -- Что же теперь делать?
   Я чуть не плакал. Меня загнали в угол, и, что бы я ни делал, я везде был неправ. Как мне нужно было поступить? Умереть?
  -- Нужно немного отдохнуть, - сказала Тень. - Утро вечера мудренее.
   Так я и сделал. Я уснул так быстро, что мне показалось, я положил голову на землю уже спящим.
  
  
   Вельзевул
  
   Мне снился сон.
   Гений, заточенный в темницу, мрачно гремел цепями в углу. В его темнице не было света, потому что ему разрешалось использовать лишь одну свечу в сутки. Так, по свечам, он и измерял время. Свечи были его календарем. И еще они были единственным для него источником тепла. Солнца в его темнице не было никогда. То есть когда-то давно оно было, но потом исчезло. Гений этому очень удивился, потому что всю свою жизнь, которую он провел в темнице, ему казалось, что солнце ярко светит в его окна днем, а ночью он любил смотреть на звезды. Но потом выяснилось, что окон в его темнице никогда не было, поэтому он всегда жил в темноте. Так ему казалось. И тогда он начал думать о том, что само солнце - это иллюзия, а темница - это единственно правильная норма жизни. Поэтому гений не страдал. Разве можно страдать, когда у него все, как у всех? Так он и жил, окруженный кромешной тьмой. Так он и существовал, общаясь с самим собой. Так он и стал счастливым, отвергнув когда-то свет и звезды, ветер и запах трав, вкусный чай и любовь женщины. Так он постепенно ослеп в темноте. Он думал, что ослепли его глаза. Не сразу, конечно, а потом, многими годами позже. И тогда он рассудил, что раз его глаза не видят света, то это логически приведет к слепоте. Но, на самом деле, ослепли не его глаза. Ослепла его душа. Это не он перестал видеть свет. Это душа его перестала чувствовать солнце. А ведь когда-то он был знаком даже с Морем, но не оценил этого знакомства. Не захотел придавать этому значения. Гений был неправ. Гений ошибся и перестал быть гением. Он стал самым обыкновенным узником, заточенным в глубинах своей ослепшей души, холодной и мрачной, каменной и убогой.
   Эту легенду мне рассказал Вельзевул, когда я остановился рядом с его троном, чтобы спросить дорогу к Морю.
  -- Я бы и рад был тебе помочь, Пилигрим, но я не могу, - сказал он с кривой улыбкой. - Не могу, потому что это будет неправильно.
  -- Значит, ты знаешь, где мне его искать? - с надеждой спросил я.
  -- Знаю, - пожал плечами Вельзевул. - И что с того? Я не смогу тебе показать дорогу, потому что тогда твой путь станет моим. А мне не нужно чужой кары и чужих грехов. Я за свои устал платить бесконечно, потому что из года в год они лишь возрастают. Море - это твой путь. Не мой. Бокал вина? Признаться, пустыня невероятно сушит горло.
  -- Ты не скажешь, - расстроился я, но постарался не подать вида. Раз Вельзевул мне ничего не говорит, значит, на то есть причины. - А о чем тогда мы с тобой будем говорить?
   Мои слова о том, что мы будем с ним еще говорить, невероятно обрадовали Вельзевула. Он радушно пригласил меня присесть напротив своего высокого трона и хлопнул в ладоши. Перед ним тут же появился небольшой бесенок с подносом в руках. На подносе в ведерке со льдом томилась бутылка шампанского. Рядом с бутылкой разместились два хрустальных бокала с золотыми ободочками на ножках.
  -- Вот пропасть! - притворно возмутился Вельзевул. - Сколько раз я уже говорил ему, что в это время суток предпочитаю пить старое "Давидово". Это отличное красное вино времен царя Соломона. Я специально сберег для себя несколько ящиков. В 947 году, до нынешней эры, помнится, было необыкновенно солнечное лето.
  -- Ты помнишь, каким было лето в такие далекие времена? - поразился я.
   Вельзевул мягко улыбнулся мне.
  -- Ну, конечно, я помню. Это вино Соломон назвал в честь своего отца, Давида. Оно становится необычайно бархатным, если в него еще добавить перед употреблением несколько капель белого ванильного экстракта, а на дно чаши положить снега. Это были чудесные времена, - Вельзевул блаженно прищурился и вздохнул.
  -- А разве вино не превратилось в уксус? - удивился я. - Столько времени прошло.
  -- Мальчик мой, - покачал головой Вельзевул, аккуратно, без выхлопа, распечатывая бутылку шампанского. - Это глупый вопрос. Неужели ты думаешь, что такой любитель старины, как я, не найдет достойного способа сберечь то, что он любит и ценит превыше всего.
  -- Ты что, алкоголик? - улыбнулся я.
   Вельзевул захохотал.
  -- Как ты меня насмешил! Вот кем-кем, а алкоголиком я никогда не стану, даже если захочу. Мне импонирует твое чувство юмора. Именно за него мы с тобой и выпьем, Пилигрим.
   Я принял из рук Вельзевула бокал с пенящимся вином, чокнулся с ним и присел рядом с троном, прямо на землю, потому что в той пустыне, где жил Вельзевул, трон был единственным предметом, на котором можно было сидеть. Он и его хозяин были в пустыне совершенно одни.
  -- Ну, а теперь, - воскликнул Вельзевул восторженно, - мы будем с тобой говорить. Я жажду беседы!
  -- А о чем ты хочешь со мной поговорить? - я осторожно пригубил шампанское. Оно оказалось невероятно вкусным: сладкое, с легкой кислинкой. Его вкус освежал.
  -- Ну, разумеется, о гордости. Ведь гордость и порождаемые гордостью высокомерие и спесь - это мой грех. Тебе он также знаком, Пилигрим.
  -- Не в этой жизни, - вздохнул я. - Но надеюсь, что это так, потому что я рад собеседнику. Моя Тень по большей части молчит, так что я...
  -- Как? - воскликнул Вельзевул, взволнованно поднимаясь с кресла. - Тень здесь?
   Я оглянулся, следуя за его напряженным взглядом, но нигде не увидел Тени.
  -- Я не знаю, где она, - пожал плечами я. - Но она была со мной.
  -- Она здесь, я это чувствую...
  -- Так что с тем гением? - спросил я. Мне показалось, что этим вопросом я невежливо осадил Вельзевула. - Как так получилось, что он сам себя заточил в темницу.
  -- О, это сложно. Процесс заключения души всегда сложен, - Вельзевул вновь опустился на трон и устало откинул голову назад. - Знаешь, какие иногда нам встречаются люди? Они выделяются из толпы. Они энергичны. Они темпераментны. Они, как гейзер, фонтанируют своей душой, страстью, талантом, и этот источник кажется неистощимым.
  -- Да, - кивнул я. - Знаю. Такие люди бывают.
  -- Люди называют это самовыражением. Сначала это просто занятость собой чуть выше нормы. Это хорошее настроение, уверенность в себе, это легкость и забавность, оригинальность и чувство юмора. Ненароком блеснуть остротой в разговоре, дать кому-нибудь совет, поразить каким-нибудь парадоксальным суждением, быть привередливым в своих вкусах - все это кажется таким невинным, таким человеческим. Но это не так. Все это первые признаки гордости. Это зародыш раковой опухоли, которая впоследствии убьет душу. Такие люди, даже прослышав о чужом горе, скажут: "Я был потрясен". Такие люди, сами того не осознавая, будут говорить только о себе. Именно такие люди всегда будут лезть, куда их не просят, и вмешиваться в чужие дела. "Я бы, на вашем месте...", "Нет, вот вы послушайте...", "Я вам скажу, что..." - иногда это кажется несущественным, но потом начинает порядком надоедать.
  -- А разве это все не просто признаки юности? Мне кажется, что в молодости почти все люди страдают подобным эгоцентризмом? - я осушил свой бокал до конца и поставил его на поднос.
  -- Еще? - спросил Вельзевул. - Если хочешь еще, только скажи. Не стесняйся.
  -- Нет, - вежливо поблагодарил я. - Вино отличное, но мне уже хватит.
  -- В этой жизни он стал аскетом, - пробормотал Вельзевул, притворно вознося глаза к небу. - Подумать только!
   Затем он вновь воззрился на меня, тонко улыбаясь.
  -- Так вот. Насчет эгоцентризма юности. Отвечаю: да. Так оно и есть. Молодости это можно простить, но зрелости - никогда. Потому что в зрелости, если не излечиться от гордости, она примет уже совсем иные, не столь безобидные формы. У человека появляется искренняя уверенность в своем превосходстве над окружающими. Гордый человек становится болтливым, он будет с большим пылом и жаром говорить о смирении. А такая уверенность в себе часто перерастает в самоуверенность, а самоуверенность - в страсть командовать всеми и вся.
   Тем временем бесенок привлек к себе мое внимание, облизав длинным язычком пустой бокал, который я оставил, допив вино. Вельзевул брезгливо поморщился. Я оторвал свой взгляд от бесенка. Мне он показался забавным.
  -- Согласен, - сказал я. - Я всегда считал, что самоуверенность и уверенность в себе - вещи разные.
  -- И что?
  -- Уверенный в себе человек - это сильный человек, в лучшем смысле этого слова. Уверенный в себе человек не будет гнушаться чужим мнением и умеет прощать, потому что ему не нужно самоутверждаться посредством унижения других. А самоуверенный человек - слаб. Он больше похож на комика, нежели на трагика.
   Вельзевул кивнул, соглашаясь с моими суждениями.
  -- Да, было бы очень смешно, если бы не было так грустно. Человек начинает посягать на чужую волю, но при этом совершенно не выносит никаких посягательств на свою, - продолжал Вельзевул. - Он начинает искренне полагать, что без его советов никто не может обойтись. Он становится наглецом. Ему кажется, что вся вселенная вращается вокруг него. Для такого человека важны лишь его дела, а чужие дела - пустяки. Человек становится злобным и раздражительным. В естественном отпоре, который люди дают его хамству, он видит лишь одно - самого себя, потому что начинает противопоставлять себя людям и миру, убежденный, что его никто не понимает. Единственной целью в жизни такого человека становится желание утвердить свою правоту, унижая других.
  -- Все это как-то касается меня? - спросил я с непонятным вызовом. Мне начинало казаться, что Вельзевул говорит все это лично обо мне, и это раздражало. Раздражало оттого, что я не мог проверить - прав он или нет, так как ничего не помнил о себе.
  -- Такой человек будет гнуть свою линию, даже если (я допускаю это) он будет уверен где-то в душе, что ошибается, - не обратив внимания на мою дерзость, ровным голосом говорил Вельзевул. - Такой человек искренне полагает, что на свете может существовать только два мнения - его и неправильное, такой человек начинает жаждать известности или скандала, ища отмщения для себя за недостаточное внимание окружающих. Затем гордый человек делается абсолютно глухим и слепым. Он видит и слышит лишь то, что созвучно его собственным мыслям и чувствам. Все остальное он нещадно высмеивает. Даже, оставшись в полном одиночестве, такой человек продолжает считать себя правым, упорно отрицая все остальное. Он перестает видеть красоту, он не способен любить или восхищаться чем-либо, кроме себя самого. Он загоняет свою душу в темницу, замыкается в ней и искренне полагает себя мучеником. Если когда-то такой человек был талантлив - в нем умирает его дар. Если такой человек был человеком, то сейчас он уже не имеет права называться человеком, потому что в нем уже гораздо больше демонического, нежели божественного. Такие люди не умеют просить прощения, если они провинились. Они и сами не способны прощать, зато очень падки на лесть. И горе, если такой человек наделен властью. Такие люди даже страдание выносят на публику и любят себя самого в этом страдании. Но я не утомил тебя, Пилигрим, таким длинным рассказом?
  -- Нет, что ты! - заверил я Вельзевула. - Мне очень интересно. К тому же, раз ты мне это говоришь, значит, это имеет значение.
  -- Да, - проговорил Вельзевул. - Да, имеет. Не только для меня, а и для тебя также. Ты должен знать, что ОНИ тебя обманывали. ОНИ играли с тобой, теша свое тщеславие. ОНИ добились того, к чему в итоге может привести гордость - к мании преследования и мании величия. ОНИ добились этого. Мне жаль, Пилигрим. Я не знал, что ты когда-нибудь станешь Пилигримом, поэтому я... - Вельзевул внезапно закусил губу и замолчал.
  -- Поэтому ты - что?
  -- Ничего. Ничего. Не будем об этом. Просто не следует быть излишне обидчивым, мнительным, помнить зло и осуждать окружающих. Пусть тебе не будет трудно просить прощения, когда придется. Я искренне хочу этого. Может быть, если ты найдешь Море, ты сможешь жить по этим принципам, но то, что было раньше - исправить уже нельзя. Я бы хотел, да не могу. Всему свое время, Пилигрим. И всему свое место.
  -- У меня создается чувство, что ты меня хочешь о чем-то предупредить.
  -- Я, к сожалению, не могу высказаться яснее. Но я дал тебе ключи. Поступай с этим, как знаешь. А насчет предупреждения - не обольщайся. Я не зверь, но и не ангел. У меня просто есть своя точка зрения на определенные вещи, и когда придет время, я его выскажу.
  -- Ты хочешь сказать, что у тебя есть своя точка зрения на меня?
  -- Именно.
  -- Так говори.
  -- Не сейчас. И вообще, мне кажется, что ты уже отдохнул, получил информацию, так что можешь топать дальше.
   Я не знал, чем так прогневил Вельзевула. Неужели обыкновенным любопытством, когда захотел узнать о себе. Тогда я так и не понял, что своим вопросом перечеркнул все то, что пытался мне объяснить Вельзевул о гордости.
   С севера налетел шквальный ветер. Он заметал меня песком и землей. Засохшие шары перекати-поля больно хлестали меня по лицу, налетая, как стая летучих мышей в глухой пещере. Казалось, что не только Вельзевул ополчился на меня, а и сам мир, в котором я блуждал в поисках Моря, перестал терпеть меня и потому бил больно и нещадно, приказывая мне убираться прочь. Сквозь стену поднявшейся пыли я снова увидел мою Тень. Вельзевул стоял рядом с ней. Они смотрели в глаза друг другу. Сквозь шум ветра я различил их голоса.
  -- Ты видишь, - говорил Вельзевул. - Ты видишь, я уже все познал о гордости. Во мне ее больше нет.
   И моя Тень ответила ему:
  -- Так чем же ты мог еще лучше доказать свою гордость, как не этим утверждением?
   Потом буря стихла. Я вновь оказался в пустыне наедине с Тенью. Солнце быстро клонилось к горизонту, унося с собой тепло. Внезапно я понял, что очень страшусь надвигающегося сумрака и холода, и сказал об этом Тени.
  -- Тогда нужно уснуть до того, как наступит ночь, - посоветовала Тень, сворачиваясь калачиком у моих ног. - Хотя, уверяю тебя, в этой пустыне нет никого, кроме нас. Здесь даже змей нет.
  -- И сусликов?
  -- И сусликов, и скорпионов, и пауков. Никого нет, кроме нас с тобой.
   Это невероятно успокоило меня. Я верил своей Тени безусловно и во всем. А кому же еще я мог здесь верить? Я закрыл глаза и вскоре уснул, убаюкиваемый песнью ветра, наслаждающегося открытостью пространств.
  
  
   Левиафан
  
   Мне снился сон.
   Флегматичный дракон, чем-то напоминающий компьютерного монстра, лежал на высокой скале, жуя ромашку. На его шее красовалось ожерелье из раковин, а на одной из лап сверкало золотое кольцо. Дракон мне понравился. Понравился его пацифизм. Он и впрямь отнесся ко мне дружелюбно, то есть не выказал ни малейшего интереса по поводу того, что я нахожусь рядом с ним. Я стоял и смотрел на дракона, чувствуя себя героем фэнтези, и мне очень нравилось это чувство. Словно я снова стал маленьким, словно в моей жизни появилось доброе волшебство. И со всеми этими эмоциями я как-то позабыл о том, что драконы в сказках всегда являются существами хитрыми, если не сказать коварными. Даже зодиакальный знак дракона - символ феерической сказки. А после сказки драконов сжигают, как ненужный хлам, забывая, что они дарят радость. В общем, дракон - существо ненастоящие, как и люди, которые рождаются под его символом. И людям, и драконам нельзя верить. Но я об этом совсем позабыл, потому что ЭТОТ дракон мне нравился. Он даже не вызывал у меня ассоциаций со змеями, которых я терпеть не могу, хотя драконы тоже, по идее, должны относиться к пресмыкающимся.
   Дракон зевнул, вытянув лапы, как сонный кот, обдав меня волной зловония, разившего из его открытой пасти. Его зеленые глаза уставились на меня с любопытством, и не более того. Я робко кашлянул и поздоровался с ним. Дракон ответил на мое приветствие. Его голос исходил откуда-то из его утробы, как чревовещание. Он говорил, не разжимая пасти.
  -- И тебе здорово! Что тебе от меня надо?
  -- Мне? - удивился я. - Ничего не надо. Я и сам не знаю, как здесь оказался.
  -- Гм, - хмыкнул дракон. - Но раз ты здесь оказался, значит тебе что-нибудь да надо, иначе ты бы ко мне не пришел.
   В словах дракона была логика.
  -- Я, правда, не знаю...
  -- Давай подумаем.
   Дракон почесал лапой голову и нахмурился.
  -- Может быть, тебе нужно мое золото? - грозно пророкотал он. - Если это так, то я лучше тебя съем. И вообще нет у меня никакого золота.
   Дракон воровато прикрыл лапой свое кольцо.
  -- Да нет, - пожал плечами я. - Золото мне не нужно.
  -- Тогда, может быть, тебе нужна мудрость? Предупреждаю сразу! Только я и члены моей семьи имеют право есть плоды дерева мудрости. Это правило незыблемо, потому что оно - основа порядка. А то, знаешь, накормил я однажды двух недоумков плодами с этого дерева, так до сих пор расплачиваюсь. Так что мудрости я тебе не дам.
  -- Скажи, а мудрые советы и мудрость - это одно и то же?
  -- А что? - насторожился дракон.
  -- Вот я иду и иду, а зачем - не знаю. Мне плохо, оттого что я не понимаю своей цели. Может быть, ты подскажешь?
  -- А ты знаешь, куда ты идешь?
  -- Моя Тень говорит, что мой путь - это путь к Морю, но я не знаю, что такое Море, я его не помню, хотя и уверен, что уже был знаком с ним. Ты что-нибудь знаешь о нем? Где мне его искать?
   Почему-то мои слова о Море невероятно разозлили дракона. Он поднялся на все свои четыре лапы и навис надо мной огромным огнедышащим вулканом. Чешуйки на коже дракона налились пурпурным цветом, а из ноздрей повалил горячий дым с запахом серы. Его хвост нервно подергивался из стороны в сторону и, казалось, мог запросто смять вековой дуб, если бы он рос на скале, так силен он был в своей ярости.
  -- Ничего! Слышишь, НИЧЕГО я тебе не скажу о Море, потому что оно принадлежит мне, только мне и никому более. Убирайся отсюда, иначе я...
  -- Хозяин Моря не желает видеть тебя! - воскликнула старуха и добавила, пускаясь в сумасшедшую пляску. - "В тот день поразит Господь мечом Своим тяжелым, и большим, и крепким левиафана, змея прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище морское". А не веришь, в книге прочти! А где книгу взять? Ясное дело, где. В библиотеке. Где же еще? Только тебе туда не дойти! Потому что библиотек в Море нет. Вот тебе и подсказка. Что бы ты без меня делал? Первая примета Моря - это отсутствие библиотек. Чего же еще тебе надо? Давай, давай! Быстрей отсюда! Чтоб глаза мои тебя больше не видели! А то, смотри, еще в мясорубку попадешь.
   Старуха зло захихикала и довольно потерла руки. Я хотел, было, спросить, в какую такую мясорубку я могу попасть, но не успел. Дракон навис надо мною, широко разинув пасть. У меня закружилась голова от того смрада, что шел из его пасти. Я не успел даже вскрикнуть, как дракон сжал челюсти, и я очутился в полной темноте. Было невыносимо жарко. Так жарко, как бывает, наверное, лишь в Аду и в самой, самой, присамой, что ни на есть, пустыне. Я быстро летел куда-то в темноту вниз головой, пытаясь упираться руками во влажные и скользкие стены, чтобы хоть чуть-чуть сбавить скорость, но у меня ничего не получалось. Так я и летел в невыносимой жаре, вдыхая не выразимое словами зловоние, утопая в непроглядной темноте. Перемена места была столь стремительна и неожиданна, что сначала я даже не сообразил, что дракон меня попросту съел. Заглотнул, не жуя, как маленький леденец. И все. "Конец пути", - подумал я, продолжая падать. Сколько я уже летел? Время словно исчезло. Может быть, то были секунды, может быть, часы, а может быть, целая вечность. Я сам себе начинал напоминать Алису, только в моей сказке не может быть хорошего и доброго королевства.
   Внезапно стены вокруг меня завибрировали. Они будто отозвались на мои мысли, ответили мне.
  -- Да что он знает о вечности, несчастный? - заговорили они на разные голоса.
  -- Ничего.
  -- Ничего он не знает.
  -- А мы знаем.
  -- Мы знаем.
  -- Вечность - это когда жарко.
  -- Вечность - это когда стыдно.
  -- Вечность - это когда воняет.
  -- Он падает в вечность.
   Я больно ударился обо что-то твердое. С трудом приподнялся на одном локте и постарался напрячь зрение, силясь рассмотреть в непроглядной темноте хоть какие-то очертания. Через некоторое время темнота налилась сначала слабым, а затем все более нарастающим алым заревом, и я увидел, что нахожусь в пещере с красными стенами, светящимися изнутри. В центре пещеры возвышалось голубое кресло. На нем величественно восседал человек, одетый также во что-то голубое. Этот голубой цвет казался настолько нелепым, он так резал глаза, что у меня поневоле потекли слезы. Еще зачесался кончик носа, и я чихнул.
  -- А еще, - сказал человек, - еще вечность - это мука. Тебе не понять, потому что ты привык измерять время, не понимая, что оно безмерно. Ну, как тебе объяснить? Читал Джеймса Джойса? Прочти, если будет возможность. Он предлагал представить себе, что весь мир, до самого его неба, наполнен лишь песком. И раз в миллиард лет, на землю прилетает маленькая птичка, забирает одну-единственную песчинку и улетает. Так вот. Когда на земле не останется песка - не пройдет и одного мгновения вечности. Это очень правильное, с человеческой точки зрения, объяснение вечности. Приблизительно столько времени я не спал.
   Я не ответил, потому что не знал, что отвечать, не знал, к чему он клонит. Человек испытывающе посмотрел на меня, удовлетворенно кивнул и продолжил говорить, уверенный в том, что я его слушаю во все уши и смотрю на него во все глаза.
  -- Ты, верно, не понимаешь, к чему я клоню? Изволь. Я охотно поясню тебе. Времени у нас много, спешить некуда. Как ты, наверное, уже заметил, я вообще никогда и никуда не спешу. И ты не спеши - это добрый совет.
  -- Запах, - сказал я неожиданно для самого себя.
  -- Прости?
  -- Я сказал - запах. Здесь ужасно воняет. Как вы здесь выдержали так долго?
  -- Ах, это! - усмехнулся человек. - Какой же это запах? Вот там, глубже, действительно ЗАПАХ! А здесь - просто ерунда. Не обращай внимания.
   Но я не мог не обращать внимания. Иногда такой запах бывает в общественных туалетах. Аммиачный, выедающий глаза. Здесь стоял такой же, только во сто крат сильнее. Мне было очень трудно дышать, потому я силился, как мог, задерживать дыхание. Но от этого каждый вдох становился только мучительней. Я безумно жаждал свежего воздуха. Не замечая моих мучений, или просто делая вид, что не замечает, человек продолжил:
  -- Умираешь от жары? Это с непривычки. Здесь еще не так жарко. Бывают места более знойные. Как костер, словно ты в центре этого костра, но огня не видишь. Там, глубже, такая ЖАРА, что кожа горит, и кости, и органы, и душа. Там тебе не солярий. Ну, так о чем я?
  -- О вечности, - прохрипел я.
   С меня градом катился пот. Легкие обжигал горячий воздух. Наверное, градусов сто, не меньше. И еще этот запах!
  -- Позволь тебе объяснить, если ты до сих пор не понял. Я тебя спрашиваю: если существует такой вот кошмар, в котором мы с тобой сейчас находимся, то возникает естественный, на мой взгляд, вопрос: какой изверг мог придумать и создать такое место? И какой изувер поспособствовал твоему появлению здесь? Заметь, я даже не говорю о себе, хотя, наверное, стоило бы. Я говорю о тебе, о причинах, пригнавших тебя сюда? Кстати, хочешь яблочко? Может, тебе хоть немного легче станет. Погрызешь, подумаешь, авось и ответ найдется.
   Не дожидаясь моего согласия, человек швырнул в меня довольно крупным зеленым яблоком, и я поймал его налету. Возможно, во мне умер великий голкипер. Бросок был неожиданным, я почти не видел яблока. Пот застилал мне глаза. Но я все же поймал его. Как-то интуитивно поймал. И тут же с жадностью впился в него зубами. Живительный сок освежил горло, и я закашлялся, поперхнувшись. Яблоко было дивно вкусным и каким-то прохладным. Это казалось чудом. Яблоко, простое зеленое яблоко, а с ним вдруг - избавление, хоть и временное. Аромат яблока на мгновение перебил зловоние, его прохладная гладкая кожа, когда я прижал плод к щеке, избавила от зноя, кисло-сладкий сок утолил жажду. В целом же яблоко принесло мне облегчение от страданий.
  -- Ты даже не сомневаешься, - слегка огорчился человек. - Ты не считаешь съедение яблока преступлением. Вот и правильно. Не то, что те две матрицы, которые я обнаружил во вселенском Божьем зоопарке. Никакой программы в них заложено не было, кроме запретов, разумеется. Вот я и помог немного. Яблочко их так вставило, что до сих пор никто ни в чем разобраться не может. Но я все равно рад. У этих двоих появился выбор. Он будет и у тебя. Обещаю. А это самое ценное - иметь право на принятие самостоятельных решений. Ты со мной согласен?
   Подумав, я кивнул.
  -- Очень хорошо, - обрадовался человек. - Мне это нравится. Вот чего не хватало предыдущему пилигриму - свободы, ярости, страсти, если хочешь. И здравого смысла тоже. Говорю так, потому что только здравомыслящий человек может усомниться в том, что Создатель - это идеал. Посмотри на этот мир, и ты поймешь, что твои сомнения оправданы. Идеальный извращенец - пожалуй, более подходящее выражение. Это истинный садизм - сначала создать человека по образу и подобию своему, а затем лишить его всех прав. Я не говорю о каких-то надземных правах. Я говорю об обычном выборе. Ты понимаешь меня? Я говорю о поиске. О постижении истины и самого Бога в страданиях, в боли, в любви. Богу на все это наплевать, потому что он плотно застрял в самом себе. Эгоцентрик, каких свет... Но ему все время мало этой власти, именно поэтому он так стремится зомбировать своих любимых детей. Очень странная любовь, базирующаяся на сплошных запретах и наказаниях. Я за свободу! Я за право выбора! За право познавать того же Бога и самому решать - любить его или нет. Ты - именно то, что нам нужно, гуру. Забудь ты про свое Море. Море не стоит твоей свободы, Пилигрим. Не стоит, поверь.
   "Наверное, не стоит", - подумал я. Когда я съел яблоко, мне показалось, что жара отступила. Да и вонь уже не казалась такой уж мерзкой. В словах человека в голубом была правда, я это чувствовал и стремился к ней.
  -- Чтобы постичь правду до конца, понять ее, почувствовать кожей, нужно пройти свой путь до конца. Только тогда ты наверняка будешь знать, зачем был нужен этот путь. Правда, она никогда не лежит на поверхности, ее нужно искать. Я думаю, что тебе повезет.
  -- Если ты считаешь, что свобода - это главное, отчего тогда торчишь здесь?
  -- Потому что я лишен выбора. Если хочешь, это моя работа - сидеть здесь. Если хочешь - это отбывание наказания, назначенное добрым Богом за то, что я усомнился одним из первых. Пионерам никогда не везет.
  -- Это поправимо?
  -- Ответ лежит в конце моего пути, не твоего.
  -- Тогда я пойду.
  -- Пожалуйста.
   Я повернулся в ту сторону, откуда приземлился сюда. Человек замахал на меня руками.
  -- Нет-нет, не сюда. Выход в другом месте. Заодно посмотришь на место, где жарко и воняет, но не бойся. Твоя боль не будет долгой.
   Я вновь начал падать. Мое падение в кишечник дракона было стремительным и болезненным. Я ощутил боль от огня, пожиравшего мое тело, приносившего невыносимое страдание моей душе. Я увидел миллионы живых трупов, которые были ничем иным, как экскрементами Дракона. Они стояли друг к другу так плотно, что не могли даже поднять руки для того, чтобы попросить о помощи или зацепиться за что-либо. Муравьи, черви и скарабеи глодали их. От трупов и поднимался ни с чем не сравнимый смрад. Огонь пожирал их, они воняли, они устали, но для них НЕ ПРОШЛО ЕЩЕ И ОДНОГО МГНОВЕНИЯ ВЕЧНОСТИ!
   Когда анус дракона выплюнул меня, я настолько утомился, что тут же уснул, даже не поинтересовавшись тем, почему моей Тени не было рядом со мной. Уснул, и во сне моя боль успокоилась. Как и обещал человек в голубом, моя боль не была длительной.
  
   Лицедеи
  
   Мне снился сон.
   На узкой лесной тропинке нам с Тенью как-то повстречалась запряженная двумя клячами потрепанная кибитка, наподобие тех, в каких ездят циркачи "шапито". Серый брезент кибитки кое-где был залатан, кое-где порван. Видимо, у ее хозяев совсем не осталось никаких денег, потому что и сами они выглядели изрядно пообносившимися. Хозяев кибитки было двое: один был высокого роста, в линялом, облегающем шелковом комбинезоне яркой, оранжево-зеленой расцветки. На его голове, звеня бубенчиками, громоздился шутовской колпак. Как это ни странно, но в обладателе этого немыслимого костюма было столько достоинства, что даже колпак на его голове смотрелся, как корона. Человек, величественно кивнув мне, сказал, что его зовут Питио, и что он самый настоящий князь. А еще он сказал, что однажды накопил денег на новый брезент для кибитки и даже купил его, но его друг, князь Мериэм, от радости свихнулся, и утром Питио обнаружил, что из нового брезента Мериэм нарезал много-много заплаток для старого полотна, коим была укрыта их кибитка.
  -- С тех пор, я никогда больше не копил денег, - заключил он.
   Его друг, князь Мериэм, был намного толще своего друга. Он был с ног до головы одет в белую одежду с черными помпонами, которые были нашиты вместо пуговиц. Одежда была ему велика, и в ней он походил на Пьеро. Еще его костюм был ужасно замызганным. Вообще, что до меня, то я бы поменял их местами. Мне казалось, что шутовской наряд более подойдет толстяку, а депрессивные одежды Пьеро - высокому и стройному Питио. Однако сами они так не думали, потому что всю свою жизнь дух комика жил в атлетичном теле, а дух трагика - в дряблом и лоснящемся от жира.
  -- Ты зритель? - с надеждой спросил у меня Питио и, не дожидаясь моего ответа, завопил, как помешавшийся. - О, Мериэм! Я так счастлив! Так счастлив, друг мой! Наконец, мы повстречали публику! Быстрей разбирай кибитку! Сейчас мы будем играть!
  -- Не к добру это, - зло процедил Питио. - Какая публика может быть в центре преддверия осени и на половину дальше, чем ближе, тем хуже, к Морю?
   Питио, казалось, не обратил никакого внимания на слова Мериэма. Он радостно закружился в танце, вальсируя с пустотой. Пустота была податливой и нежной партнершей. Все время, пока они танцевали, она ни разу не наступила Питио на ногу. Наконец, уставший и довольный, Питио оставил пустоту в покое, и она тут же поспешила слиться со всем остальным пространством.
  -- Какую пьесу мы сыграем, Мериэм, дружище? - задыхаясь от танца, проговорил Питио.
  -- Отстань, недоумок. Нас никто не звал в театр. О нас совсем позабыли, - огрызнулся Мериэм.
  -- Нет, старый друг, нет! - вскричал Питио с непонятным апломбом. - Нас не пригласили, потому что помнят! Ну, скажи же мне! Скажи!
   Мериэм промолчал и отвернулся от восторгов Питио и от него самого. Он достал мольберт с масляными красками, выбрал "белила цинковые" и выдавил себе на ладонь немного. Краской он нарисовал на своей щеке три крупные слезы и брезгливо сплюнул на землю.
  -- Я понял! Я все понял, Мериэм, Сейчас мы будем играть трагедию! - Питио захихикал и, повернувшись ко мне, добавил шепотом. - Я это понял по его кровавым слезам.
   Слезы на лице Мериэма были белые. Слезы не были красными. У Мериэма не было конъюнктивита. И еще он не был мироточащей иконой, потому что он - это вам не слезливая Богородица, потому что он - князь Мериэм.
   Питио тем временем принялся совать мне в руку какие-то засаленные листы бумаги, исписанные очень непонятным и мелким почерком.
  -- Это гениальная пьеса, - бормотал он. - Просто гениальная! Сам мэтр Шекспир не придумал бы лучше. Бери, бери, не стесняйся! В этой трагикомедии три роли. Ты будешь играть с нами!
  -- Как же! - заорал Мериэм, активно жестикулируя. - Размечтался! Да плевать он хотел на нашу пьесу. Не думай даже!
  -- Как? - Питио пораженно уставился на меня. - Как это понимать, молодой человек? Вы отказываетесь? Мериэм, это что, правда? Вы нам отказываете?
   Князь комедии смотрел на меня, не мигая. Я увидел, как ему на глаза навернулись слезы. Одна крупная, как горошина, слеза медленно покатилась по его щеке, оставив за собой мокрую, как след улитки на лопухе, дорожку. Подбородок Питио задрожал, и мне стало очень неловко. Сначала я хотел сказать бродячим артистам, что мы с Тенью очень спешим. Но, видя, как расстроился Питио, и с какой обиженной и готовой к отказу надеждой на меня косится Мериэм, нарочито равнодушно ковыряя ботинком землю, я неожиданно сам для себя взял в руки старую, как мир, пьесу.
   Занавес распахнулся.
   Занавес, словно порвался.
   Занавес лопнул так громко, что мне показалось, будто кто-то порвал ткань мироздания, перевернув все с ног на голову.
   Это был не просто занавес.
   Но понял я это слишком поздно.
   ***
   (На сцене трое. Комик сидит в позе лотоса и курит трубку, пристально вглядываясь в находящуюся за спиной Пилигрима Нирвану. Пилигрим стоит, скрестив руки на груди, и не верит в то, что Нирвана находится у него за спиной. Трагик сосредоточенно точит большой кинжал, чтобы потом доказать Пилигриму существование Нирваны).
   Простуженный Голос, раздающийся ВЕЗДЕ, произносит:
   Все было точно по порядку.
   И, став в позиции, они,
   Махнув клинками для разрядки
   Сошлись горою... Что ж, враги.
   И битва закипела жарко.
   Уж над кладбищем ворон каркал,
   Беды осенней мрачный вестник.
   Недаром предсказал Кудесник
   Ужасной смерти одному.
   Другому - страшного проклятья.
   Что до покоя - никому!
   Прохладный яд проникнул в вену -
   И скрылася Морская Пена!
   Трагик (злобно косится в сторону Пилигрима и бормочет):
   Ты грязная свинья,
   Ты лысая горила,
   Вонючий хам
   И редкостный мудила.
   Не в мой ли адрес "фак" ты показал?
   Я не стерплю такого оскорбленья...
   Пилигрим.
   Ты намекаешь на неповиновенье?
   Трагик.
   Я говорю тебе, что ты негодяй. Позабыл о своих друзьях. Вечно где-то шляешься. Не звонишь, не пишешь. Мы уж с комиком подумали, что ты совсем НАШИ Голоса позабыл. Так неправильно. Вот возьму и напишу на тебя жалобу, куда следует. Ты лучше скажи, отчего от тебя "сивухой" несет? Опять самогон со своими дружками жрал ведрами? Или цистернами?
   Пилигрим.
   Я "смагу" не бухал.
   Я пиво пил
   И всякий прочий кал...
   Трагик.
   А как насчет напитка Диониса?
   Пилигрим.
   Его сегодня днем
   Я смаковал с Парисом.
   Трагик.
   Парис Лужков - какое разгильдяйство!
   Фанат "Иванушек" и слушатель Кобзона...
   Наверняка ты подцепил зазнайство,
   Как мог бы подцепить трихоманаду,
   Последовав за шлюхой без гондона!
   Комик.
   Не время ль вам закончить глупый спор?
  
   Пилигрим.
   То будет между нами долгий разговор.
   Трагик.
   Так встретимся на "Патриках"
   В субботу!
   Пилигрим.
   Не в силах буду ждать!
   Трагик.
   Забью я на работу!
   Комик.
   Отрежем же лгуну язык!
   И разобьем ему кадык!
   Чтоб харкал кровью сей невинный...
   Трагик.
   Ты говоришь, как "голубой" пассивный!
   Предателям пощады не бывать.
   Он уничтожил нас!
   Комик.
   Как знать.
   Трагик.
   Что скажешь нам, второе воплощение Иуды и третье воплощение Брута? Ты - это не то, что я. Я - трагик, а значит я третье воплощение Христа и второе - Джима Моррисона. Жаль только, на Голгофе меня не распинали, да и на гитаре я могу играть только один-единственный прелюд Матео Каркасси. А в целом, я вылитый мученик и музыкант. Что скажешь, предатель?
   Пилигрим (недоуменно).
   Я - предатель?
   Что за балаган?
   Комик.
   Ты видишь, он не в себе. Он совсем ничего не помнит. Так всегда бывает, если слишком много выпить. Другое дело - покурить. От моего зелья у него вмиг память вернется. Кстати, вы не подскажете, куда подевалась совесть Шуршунчика? Неужто опять за печку завалилась?
  
   (Оглядывается назад. Затем встает и начинает принюхиваться)
  
   Как странно, нет ее нигде.
   Так пусто, страшно, словно по воде
   Умчалась вдаль, сердешная,
   Без тени.
   Совсем одна - в пучине волн,
   Вернется - вставим пропиздон.
   А не вернется - вышлем "похоронку"
   Шуршунчику и всей его семье.
   Трагик.
   С нашими глубочайшими соболезнованиями.
   Комик.
   Обязательно. А в конце поставим постскриптум: "Пилигрим отказался прислать вам свои соболезнования по причине своей безвременной смерти на дуэли с трагиком".
   Трагик.
   Скорее бы суббота. А то так я евреев не люблю - жуть просто. Я им назло всегда на дуэлях дерусь именно по субботам. Потому что это у них у всех суббота, а у меня - четверг.
   Комик.
   А давай отменим дуэль. Что скажешь, Пилигрим?
   Пилигрим (радостно раскрывая объятия):
   Конечно, отменим! Я вообще против дуэлей!
   Трагик.
   Тогда мы тебя повесим.
   Комик.
   Он будет очень красиво смотреться. Как колокольчик!
   Трагик.
   Где веревка?
   Комик.
   Где-то была. Лучше спросить у Шуршунчика. Правда, если его совесть сейчас в отъезде - он вряд ли скажет.
   Трагик.
   Таким бессовестным становится, просто оторопь берет.
   Пилигрим (испуганно отступая):
   Не нужно меня вешать. Ведь я ничего не знаю.
   Трагик.
   Там разберутся. Помнишь ты или придуриваешься.
  
   (Комик и Трагик подходят к Пилигриму и берут его под руки)
   Комик.
   А где же осина? По-моему, здесь вообще нет деревьев. Что же нам теперь делать? Я так люблю смотреть на повешенных. Особенно, если осенью. И особенно, если им перед смертью клизму сделают.
   Трагик.
   А мы сейчас Пилигрима за веревкой пошлем. Пусть пойдет и принесет ее нам. Главное, чтобы он ее со змеями не путал, а то они не такие гибкие, как черви. Да и яблок они не едят. Сказки это все.
   Пилигрим.
   Я никуда не пойду.
   Комик.
   Как это ты никуда не пойдешь? Пойдешь, как миленький. Пойдешь и принесешь нам веревку. Потом мы тебя повесим. Да не бойся ты, дурачок. Это же пьеса. А значит, здесь все понарошку.
   Трагик.
   Правда-правда. Это ничего, что ты перед смертью выпил. Так даже интересней.
   Комик.
   Ну, что стоишь? Иди и принеси.
  
   (Пилигрим уходит)
  
   Трагик.
   Вот увидишь, его по дороге к Морю с курса собьют.
   Трагик.
   На что спорим?
   Комик.
   На банку соленых огурцов и монету 1748 года со стертыми орлом и решкой. Чтоб не загадывали больше!
  
   (Ударяют по рукам. За сценой слышится глухой удар, затем сдавленный крик. На сцену выбегает Пилигрим с петлей на шее. Он хрипит и падает)
  
   Пилигрим.
   Я знаю! Я знаю! Я должен был утонуть, но меня повесили.
   Трагик.
   Ничего не должен был, дурачок.
   Трагик.
   Так-то лучше. А то прямо перед Голосом режиссера неудобно.
   Пилигрим.
   Я забыл. Что теперь? Наш суфлер в отпуске, да?
   Трагик.
   Сейчас ты должен умереть. Только по-настоящему, ладно?
  
   (Пилигрим кивает и, закатывая глаза, бьется в предсмертных конвульсиях)
  
   Комик.
   Я тебе говорил, что он никогда не найдет!
   Трагик.
   Это я говорил!
   Комик.
   Однако, Мериэм, ты вредоносный дух!
   Трагик.
   Я - князь!
   А ты самый настоящий лживый дух, Питио.
   Комик.
   Я - князь!
   Трагик.
   То есть мы оба из дворянского сословия!
  
   (Кидается в объятия комика)
   Комик (рыдая)
   Мы - братья по крови.
   Трагик.
   По голубой крови. А давай посмотрим, какого цвета кровь у Пилигрима. Вдруг он нам тоже брат?
  
   (Подходит к лежащему Пилигриму и со всей силы всаживает в его спину кинжал. Из спины Пилигрима хлещет алая струя.)
  
   Трагик.
   Нет, Питио. Он не князь.
   Комик.
   Это, Мериэм, очевидно.
  
   (Занавес)
  
   ***
   Я очнулся от продолжительных и громких аплодисментов. С трудом, приподняв голову от земли, я осмотрелся по сторонам. Меня тошнило, и было трудно дышать. Я прикоснулся рукой к своей шее и невольно вскрикнул от боли. Моя Тень с жалостью покосилась на меня.
  -- Очень больно, да?
   Я кивнул.
  -- А где актеры? Эти Питио и Мериэм. Где они?
  -- Они уже давно уехали. Я нашла тебя здесь совсем одного. Ты чуть не умер от удушения. Да еще эта твоя рана. Ужасно.
  -- Моя рана? - переспросил я, пытаясь подняться. Резкая боль в спине вызвала у меня стон.
  -- Не надо, - попросила меня Тень. - Не вставай. Завтра все пройдет. Теперь ты понимаешь, что такое грех лицедейства?
   Я отрицательно покачал головой. Это, видимо, оказалось неожиданным для Тени. Она с недоумением поглядывала в мою сторону.
  -- Ну, как же? Хороший актер должен верить в то, что он играет. И если он играет и верит в убийство - это значит, что убийство совершает он сам, а не просто его герой. И так со всем остальным. С подлостью, предательством, воровством, прелюбодеянием. Он живет не свою жизнь, идет по чужому пути. Это очень сложно, и это очень трудно понять, но Голос - это проклятие лицедеев. Они всегда играют. Даже после смерти. Играют с людьми, отравляя их жизнь Голосом. Если человек найдет способ справиться с Голосом, убить его, Голос непременно отыщет его и отомстит. Так получилось с тобой.
   Тень замолчала. Я тоже молчал. Честно говоря, мне было так больно, что не хотелось ни думать над словами Тени, ни говорить. Мои глаза закрывались сами по себе. Во сне боль отпустит. Завтра все будет хорошо. Тогда и побеседуем. И я уснул.
  
  
   Аваддон
  
   Мне снился сон.
   Старик был слишком юн для того, чтобы быть стариком. Его стройный стан сохранял гибкость двадцатилетнего юноши, глаза смотрели ясно и пристально, в уголке его красивых молодых губ затаился кусочек улыбки, его руки с изящными аристократическими запястьями распахнулись, как крылья, навстречу мне. Он шагнул вперед и заключил меня в объятия. Он крепко сжимал меня, и я чувствовал, как живительное тепло его юности льется в меня нескончаемым потоком силы и мужества. Старик улыбался. Он был рад мне. А я был рад ему. Наверное, мы с ним не впервые виделись. Он ждал меня. Наконец, старик отпустил меня и указал рукой на небольшую хижину, что притаилась в тени корявых вековых дубов, сплошь укутанных в листву такого пронзительного и насыщенного зеленого цвета, что у меня на глаза навернулись слезы. Мне было немного больно смотреть на них, а может, это случилось просто от усталости. Я охотно принял приглашение старика и последовал за ним.
   Его хижина изнутри оказалась намного просторнее, чем казалась снаружи. Одну из стен полностью заменял огромный монитор, на котором с хаотичной последовательностью быстро мелькали различные геометрические фигуры каких-то ядовитых оранжевых, синих, розовых и еще бог весть каких цветов. Вторая стена полностью была отдана во власть просто невероятной, фантастической коллекции старинного оружия. Мебели в хижине не было вовсе. Ее заменяли две соломенные циновки, брошенные на земляной пол. На одну из них и присел старик, жестом приглашая меня последовать его примеру.
  -- Там, я... моя Тень... она... - я не без удовольствия присел на циновку и вытянул вперед ноги. Старик с улыбкой прервал меня:
  -- Не стоит о ней беспокоиться. На улице солнечно и, наверняка, она уже давно спит где-нибудь на полянке. Сил набирается. Давно ты здесь?
  -- Я не знаю, - честно признался я. - Моя Тень говорит, что ждала меня давно. А я вот не знаю даже, что такое "давно".
  -- Давно - это значит большое количество времени. Впрочем, время здесь такое же относительное понятие, как и то, что мы сейчас находимся здесь.
  -- А я думал, что время - это объективная форма существования бесконечно развивающейся материи. Как пространство.
  -- Ой-ой-ой! - притворно запричитал старик. - Сколько слов умных. Я их совсем не понимаю. Но я точно знаю, что тебе никогда не удастся выпутаться из этой истории.
   Из его слов мне стало очевидно, что я попал в историю.
  -- Какой истории? Почему?
  -- Потому, что это предрешено нами...
  -- Кем это, интересно?
  -- Нами. Это значит, что и мной тоже. Да, забыл представиться, - старик протянул мне руку. - Аваддон, князь несправедливых войн.
   Я пожал его руку, оказавшуюся не просто красивой, а и очень теплой.
  -- Можешь не трудиться. Ты свое имя все равно не вспомнишь, потому что тебя зовут не так, как называли раньше. Так что не волнуйся понапрасну. Твое настоящее имя гораздо значимей старого, и, когда ты его узнаешь, ты возродишься в новой жизни, с новым жребием, с великой целью, о которой ты когда-то так мечтал.
   От слов старика мне стало немного легче. Словно я вновь стал маленьким и точно знал, что обо мне позаботятся.
  -- Ты князь?
  -- Да.
  -- Несправедливых войн?
  -- Да.
  -- А разве бывают справедливые войны?
  -- Конечно.
   Я с трудом оторвал взгляд от монитора. Разноцветные фигуры менялись на нем с калейдоскопической скоростью. У меня было такое ощущение, что в радужной оболочке моих глаз сейчас тоже ничего нет, кроме этих замысловатых кругов и ромбов. Я почувствовал, что, глядя в монитор, начал потихоньку засыпать, потому встрепенулся и довольно резво вскочил на ноги. Затем покачнулся. У меня сильно закружилась голова от столь резкой смены положения. Аваддон с улыбкой смотрел на меня. Я растерянно оглянулся. Его улыбка последовала за моим затуманенным взглядом. И я с ужасом понял, что мое тело так и осталось сидеть на циновке, зомбированно уставившись в монитор, а улыбка старика словно приклеилась к нему. Она скалила безупречные белые зубы в чеширском ехидстве. Я вновь перевел взгляд на Аваддона. Я хотел закричать, попросить его, но мой рот словно склеился, и я не смог ему ничего сказать. Из моих внезапно онемевших уст вырывалось лишь неясное мычание панического характера. Будто мне в рот вставили кляп и собирались пристрелить на месте. Я мог лишь в ужасе мотать головой, заклиная его прекратить все это. Я в отчаянии переводил свой взгляд со старика на себя и обратно, и везде меня преследовал злобный оскал Аваддона, словно он хотел загипнотизировать меня. Затем он поймал мой взгляд, окончательно приковав меня к себе. И я увидел, как лицо старика окутал серый туман, и волосы на его голове встали дыбом, постепенно закручиваясь в рога. Его ясные глаза налились мертвой чернотой, а оскал стал еще более яростным, его зубы удлинились, сделались острее и желтее. Их было так много, что я невольно сравнил его рот с акульей пастью. Я медленно умирал, проваливался в темноту его глаз, все сильнее застревал в его вязкой, как нефть, ночи. "Всего одна искра, - думал я отрешенно, - всего одна единственная искра, и я умру. Вспыхну, как факел, и все. Это конец".
  -- Ну, уж нет, - пропел юный старик. - Это еще не конец. У тебя не настолько простой итог, как ты думаешь. Ты достаточно долго радовал меня еще в то время, когда жил со своим старым именем. Постарайся же и сейчас доставить мне удовольствие. Порадуй папочку. Будь собой. Например, напиши сочинение на тему: "Нравственный смысл изображения войны в жизни одного мальчика". У тебя это ловко получается.
   Я и сам не понял, как в руке того меня, что сидел напротив монитора, появилась ручка. Невесть откуда появился и лист бумаги. Я равнодушно, не глядя на бумагу, принялся выводить на ней какие-то царапины. Это походило на то, как пишут медиумы, находясь в состоянии транса. Буквы были разного размера и слишком корявые, кое-где я рвал бумагу, но, в целом, я второй, без труда мог прочесть то, что писал я первый. Это было что-то, вроде: "Моя война священна, потому что я ее веду на территории своего отечества. Что плохого в том, что я защищаю свою страну от захватчиков? Если бы я пошел воевать с ними в их страны - это было бы неправильно. И эту войну можно было бы назвать несправедливой. Я же просто защищаюсь от них, поэтому моя война настоящая, она оправдана, потому в своей ненависти я не усматриваю греха. Это даже не ксенофобия, потому как я отношусь вполне дружелюбно ко всем иностранцам без исключения, пока они просто живут в моей стране, уважают ее юридические и неписаные законы, чтут культуру и менталитет моей страны. Но не терплю я наглости и хамства, с каким чужаки относятся к моей стране и людям, живущим в ней, навязывая нам свои законы и привычный для них образ жизни. Я воюю с ними, защищая от них свое право жить в моей стране свободным человеком и не чувствовать себя оккупированным. Это правило моей войны. Это моя правда. И никогда я не отрекусь от своих слов".
   Аваддон скептично нахмурил брови, пока читал написанное. Один раз он даже закусил губу, чтобы скрыть улыбку. Наконец, он помахал листом перед носом второго меня.
  -- Слишком запальчиво, незрело и патриотично. Ты согласен с тем, что написал? - спросил он.
   Я замычал. Мои уста были все еще немы.
  -- Не понял. Если ты хочешь ответить "да", то просто кивни.
   Я кивнул.
  -- Ну что ж, - продолжил Аваддон. - Все просто отлично складывается. Я не буду тебя разубеждать в том, что ты не прав, потому что, в целом, ты прав. Просто ты еще пока не знаешь того, что знаю я. Ты не знаешь всех обстоятельств своей ненависти, но мне они отлично известны. Что же нам делать? Как нам тебе все объяснить? Попробуем разложить по пунктам. Итак, если бы ты жил на территории чужого, враждебного, по твоему мнению государства, ты бы не испытывал ненависти к ее жителям? Это я хорошо понимаю. До войны 1812 года никому в России просто в голову не приходило рассматривать французов, как врагов. Но стоило только Наполеону пойти войной на Россию, как он мгновенно перестал быть кумиром. Ты не воевал бы с чужаками на их территории, потому что не хочешь делать военной карьеры. В твоей войне отсутствует тщеславие. Ты не едешь в Ирак, как американцы, не бомбишь Японию, не завоевываешь пол-Европы, как Гитлер. Тебе чужого не надо. Это справедливо. Но ты готов воевать жестоко со всеми, кто, по твоему мнению, унижает твою страну. И это тоже справедливо. Несправедливо только то, что знаю лишь я, потому что ты никогда не видел своего отца... И в этой несправедливости есть нечто большее, чем просто грех, который я курирую.
   Я замычал еще активнее. Мне совсем не понравилось, что там говорил Аваддон о моем отце. Я вообще не понимал, к чему он клонит. Не понимал, в чем я мог провиниться перед ним, и о чем он сейчас философствует? Я ничегошеньки не понимал.
   - Кстати, очень часто мои войны бушуют рядом с Морем. Уж не знаю, поможет тебе как-то моя информация или нет. Там разберешься.
   Улыбка Аваддона растянулась еще шире. Из его рта выскочил длинный, раздвоенный на конце язык и залез в ухо первого меня.
   Я второй тут же почувствовал острую боль в ухе, словно мне проткнули мозг, и потерял сознание. Перед тем, как в моих глазах окончательно потемнело, я увидел, что первый я также рухнул на пол, как подкошенный.
   Сколько времени я лежал, не знаю, но, когда я очнулся, было уже темно. Ни хижины, ни Аваддона не было поблизости. Рядом со мной была лишь моя Тень. Она легонько касалась рукой моего лба невесомой ладонью. Я не сразу даже и сообразил, что она меня гладила, жалела. А когда понял, то сердце мое наполнили такие благодарность и тепло, каких я не знал ранее. Еще я почувствовал невероятную усталость. Мои глаза постепенно закрылись, и вскоре я просто уснул.
  
  
   Камаль и Росаль
  
   Мне снился сон.
   Это ничего, что имя похоже на полезное ископаемое. Ничего в этом нет. Камаль, как киноварь, и Росаль, как роса на рассвете. Твердое и неизменное, мягкое и регулярное. Оба имени были постоянными. Хотя говорили они о самом изменчивом, что есть в мире - о чувствах. И о долге перед этими чувствами, которые затягивают в себя, как зыбучие пески, уничтожая великое, потому что чувства и чувственность - не одно и то же.
   Они умирали от сладострастия, отражаясь в телах друг друга, блестящих от пота.
   Они шли друг за другом на край света, с благодарностью принимая боль.
   Они предавали друг друга, когда их души утомлялись чувствовать остро.
   Они тосковали по умершей любви, замерзая от одиночества, лежа под разными одеялами.
   И тайком друг от друга приходили они к могильному камню, где была похоронена любовь, убитая ими.
   И лили там слезы.
   Это была в прекрасном восточном дворце с золотыми стенами и небом в алмазах. В этом великолепии моя Тень казалась простой обыденной серостью, а я сгустком ничтожества. Роскошные и, одновременно с этим, удобные халаты Камаля и Росаля, полулежавших на шелковых подушках и равнодушно поедавших виноград, не шли ни в какое сравнение с убогостью моей одежды.
   Я стоял перед ними, как слуга перед своим господином, робко опустив к полу глаза.
  -- Чувства коварны, - сказал Камаль.
  -- Ты даже не представляешь себе, насколько, - добавил Росаль.
  -- Больше всего подводных камней находится в реке, которую называют любовью, - поучал Камаль.
  -- Любовь бывает трех видов. Это привязанность, дружба и влюбленность - и все три чувства рано или поздно предают того, кто проникся ими, - закончил Росаль и торжествующе посмотрел на меня, словно я уже был убежден его словами.
   Я посмотрел на Тень, она равнодушно отвернулась от меня, и, таким образом, я понял, что должен был продолжать разговор. Разговор о чувствах. Это была не совсем подходящая тема. То есть, она была скорее неактуальной. Гораздо охотнее я поговорил бы с ними о Море, но они хотели говорить о чувствах, поэтому я решил их послушать хотя бы из вежливости.
   Вначале они заговорили о привязанности, потому что, по их мнению, этот тип любви был самым обычным и распространенным повсеместно.
  -- Привязанность ценна, потому что она выводит человека за пределы своевольного выбора, она учит нас сперва замечать, потом терпеть, а потом ценить то, к чему или кому мы привязываемся.
  -- И это правильно, однако подвох здесь очевиден.
  -- Да, если привязанность дается даром, то она превращает жизнь в сплошной кошмар.
  -- Согласись, что на земле слишком мало счастливых семей. Многие думают, что причина кроется в ненависти, злобе или еще в чем-то, в зависти, например.
  -- Но чаще всего причиной этому бывает именно сильная привязанность, - говорили они наперебой.
   Я пока молчал. Этот разговор мало походил на диалог. И мне кажется, что даже если бы я захотел что-нибудь сказать, мне не позволили бы вставить слово. Создавалось впечатление, что Камаль и Росаль слишком долго находились вдвоем и утомились от общества друг друга, поэтому, как честолюбец из "Маленького принца", чуть ли не кричали: "Ага! Вот и почитатель явился!". Только в их варианте это, скорее всего, прозвучало бы как: "Ага! Вот и слушатель явился!".
  -- Привязанность порождает деспотизм, - начал заводиться Камаль. Он жестикулировал все активнее. - Понимаешь, в чем тут дело? В принципе, привязаться можно к каждому, поэтому каждый и рассчитывает на то, что к нему привяжутся. Ну, а если этого вдруг не происходит, то человек, не сломивший свое самолюбие...
  -- И гордость, - ввернул Росаль.
  -- И гордость, - Камаль согласно кивнул головой, - начинает злобно досадовать в душе.
  -- Досада очень тяжелая.
  -- И практически неизлечимая.
  -- Самый яркий пример тому - дряхлый отец-тиран, который непрестанно укоряет своих родных, орет, капризничает и в итоге добивается лишь того, что его не то, что не любят, а уже практически еле терпят.
  -- Да. Или матери, которые становятся слишком заботливыми. Такая мать просто не потерпит чужого мнения. Она так же нетерпимо будет относиться к любому выбору, который сделает ее ребенок, потому что признает только свой путь добра. "Он мне еще потом "спасибо" скажет!" - обычная ее мотивация. А к чему это приводит? В лучшем случае - к полному одиночеству ее взрослых детей, так как она будет браковать любое их решение, касающееся личной жизни, в худшем - на свете станет на одного маньяка больше, который из любви и ненависти к своей мамаше начнет кромсать женщин во славу Бога!
  -- Так что, сам видишь, деспотичная любовь очень близка к досаде и банальному неуважению, потому что там, где исчезает личностное отношение к любимому, любовь становится мрачной, как ненависть. И это может свести с ума любого. Это, как ревность, которая везде является неизменной спутницей любого вида любви. В данном случае, это может быть ревность не просто к людям, а и к домашним животным, увлечениям, книгам.
  -- Еще привязанность чревата грубостью. Смотришь, бывало, на какого-нибудь человека. Такая лапочка. Такая умница. И столько в нем вежливости, обаяния и шарма! А приходит эта лапочка домой и начинает хамить близким, не стесняясь в выражения, мотивируя это тем, что они свои люди и все поймут.
  -- Так что настоящая вежливость всегда живет только в семье, потому что легко быть учтивым на людях. А попробуй быть всегда вежливым в семье и не срывать свою злость на близких, уважать их мнение и считаться с ним?
  -- Видишь, - подытожил Росаль и прицокнул языком. - В привязанности гораздо больше плохого, чем хорошего. Она выматывает не хуже, чем марш-бросок на Джомолунгму вымотает беременную женщину.
  -- А разве настоящая привязанность не должна чувствовать боль того, к кому мы привязаны? - спросил я, раз уж они заговорили о злобе, порождаемой в семьях.
  -- Конечно, должна! - хором воскликнули Камаль и Росаль. - Но это случается слишком редко.
  -- Даже очень редко.
  -- Это редкостный случай.
  -- С дружбой не легче. Вот казалось бы - самый чистый, самый искренний вид любви. Дружба никак не связана с плотской природой человека, дружба соединяет личность с личностью, но есть одно "но".
  -- Какое? - спросил я, помимо воли увлекаясь этой темой.
  -- Дружба уводит человека из общества не хуже, чем одиночество, - пояснил Росаль.
  -- А в обществе, как правило, не ценится индивидуальное и личностное, поэтому дружба оказывается под подозрением.
  -- Да и на здоровье, если эта дружба настоящая, но ведь часто ее путают с приятельствованием.
  -- Знаешь, было бы просто прекрасно, если бы все друзья, спрашивающие: "Ты меня любишь?", подразумевали под этим: "Ты видишь ту же истину, что и я?". Если такая дружба имеет место быть у разнополых людей, то крепче этих уз ничего и придумать нельзя, потому что они духовно родные друг другу люди, ну или хотя бы умственно родные.
  -- Но никогда нельзя забывать, что все недостатки, приобретенные в так называемом дружеском кругу, становятся неизлечимыми. Очень часто мнение друга может казаться собственным мнением. Простой пример: друг посчитал любимую или любимого своего друга недостаточно идеальным. И что происходит? Одна любовь истребляет другую любовь. Дружба порождает духовную слепость и глухоту к чужому мнению, тормозит твои собственные решения, сдерживает порывы души.
  -- Дружеский круг порождает холодность к тем "чужакам", которые стремятся войти в этот круг.
  -- Очень часто дружба превращается в "нужные связи". В этом случае, это полное рабство.
  -- Так что же хорошего в дружбе?
  -- Если она даже не спасает от одиночества?
  -- Знаешь, она даже в беде не познается, потому что настоящий друг познается только в радости. Посочувствовать чужому горю просто, в душе вздохнув с облегчением, что несчастье произошло не с тобой. А вот порадоваться успеху и счастью другого без зависти и злобы порой бывает очень непросто для большинства людей.
  -- Но во влюбленности также нет ничего хорошего. Она хороша лишь поначалу, потому что возвышает человека, заставляет его воспитывать себя ради любимого человека, которого он, несомненно, боготворит и идеализирует. Но эта идеализация также приводит к несчастьям. Влюбленность слепа, и она жестока. Она заставляет людей разрушать семьи, бросать детей, пренебрегать мнением близких.
  -- Любовь - это, прежде всего - неистощимое прощение, но это тоже случается редко.
  -- В основном влюбленность обвиняет, она диктует свои условия игры, может заставить человека совершить дурной поступок "во имя любви", и человек влюбленный будет этим гордиться, а не стыдиться. Влюбленность страшна еще и тем, что она сильнее страха перед смертью, поэтому так часто незащищенные в своей влюбленности люди, совершают самоубийства.
  -- Да, в конце концов, влюбленность не живет долго, и конец ее ужасен! Как сильно бывшие влюбленные мучают друг друга! Они берут, не давая. Они борются за власть над другим человеком. Они борются за свою свободу, попирая милосердие и наслаждаясь местью. Они унижают того, кого еще вчера превозносили до небес.
  -- Так что же хорошего или доброго есть во влюбленности?
  -- Ответь нам, ты же человек!
  -- Ты же знаешь ответ, скажи нам его!
  -- Э-э-э, - протянул я тупо и почесал голову. Что я мог им сказать? Они были на сто процентов правы.
  -- Ты не знаешь? Камаль, по-моему, он и правда не знает.
  -- Значит, мы покажем ему и все объясним.
   Камаль лукаво подмигнул мне и широко улыбнулся.
  -- Все гораздо проще, Пилигрим. Намного проще, чем ты думаешь. Знаешь, ведь можно просто заниматься тем, что вы называете сексом, и тогда не будет никаких проблем, никаких обязательств и никаких неприятностей. Не будет страдания, потому что ты не будешь влюблен. Не будет деспотизма, потому что ты сохранишь свободу, не будет никаких разочарований - одно наслаждение.
  -- Это мы сами придумали и живем по этому правилу, - вставил Росаль, засовывая в рот виноградину. - Ты тоже попробуй. Тебе понравится.
  -- Подумай, на что еще нам дано тело, если не для наслаждений всякого рода?
  -- Бери то, что осязаемо, и не замахивайся на то, что нельзя потрогать, потому что это - ложные ценности.
   - Пилигрим просто создан быть тем, что из него лепят.
  -- Море подождет, - решительно махнул рукой Камаль. - А сейчас я предлагаю тебе немного отдохнуть. Эй, Фригита! Поди сюда!
   Позади меня раздался легкий шорох. Я обернулся на этот шум и увидел, как из-за вышитого атласом гобелена мне навстречу вышла красивая высокая девушка. Ее платье, как алое масло, обтекало ее со всех сторон, четко обозначив красивые твердые груди и упругую линию бедер. Ее волосы были собраны сзади в пучок и были настолько длинными, что это выглядело даже немного неестественно. Еще, на мой взгляд, на ней было слишком много косметики. Но это ничего. На это я почти не обратил внимания, потому что, в целом, она была по-настоящему привлекательна.
  -- Она доступна, - сказал Росаль. - Возьми ее.
   Я не сделал ни шага навстречу ей. Девушка, которую они назвали Фригитой, сама подошла ко мне и встала передо мной на колени. Я сделал движение, чтобы поднять ее и привлечь к себе, как она тут же резко ударила меня по руке и проговорила, жестко глядя мне в глаза:
  -- Я сама решу, когда тебе отдаться, Пилигрим. И если ты не сделаешь все так, как я хочу, то я никогда не скажу тебе о том, что я знаю о Море.
   С этими словами она раздела меня и заставила лечь на подушки. Она молчала, принуждая молчать и меня. Она целовала меня влажными губами, запуская в мой рот свой язык и шаря ладонями по всему моему телу. Поначалу ей хватало только этих ласк, но вскоре она позволила себе сесть на меня сверху и застонать. Ее стон нарушил тишину, и я от неожиданности открыл глаза. И тут же пожалел об этом, потому что гримаса, перекосившая ее лицо, показалась мне отвратительной. Я смотрел на ее искаженное страстью лицо, на ее искривившийся рот, на ее жилы, вздувшиеся на ОЧЕНЬ старой и дряблой шее - и мне стало плохо. Она двигалась на мне, выкрикивая непонятные угрозы, радостно восклицая и мешая все это с пошлыми ругательствами. Затем она оставила меня, чтобы помастурбировать у меня на глазах и снова захотеть меня. Она дергалась и извивалась на мне, эта мерзкая старуха с девичьим телом. Потом она позволила мне лечь сверху. И я начал двигаться на ней, не испытывая ничего, кроме желания сделать ей больно, разорвать ей матку, искалечить ее. Ее волосы оказались париком, который слетел с ее головы, обнажив совершенно лысый череп. Я увидел, что все зубы у нее искусственные, а лицо с ошметками липкой от пота косметики из прекрасного сделалось безобразным.
  -- Убирайся отсюда, - заверещала она наконец, изогнувшись дугой. - Убирайся отсюда!
  -- Что тебе известно про Море? - холодно спросил я, проникнув в нее еще глубже.
  -- Отпусти!
  -- Сначала скажи! - потребовал я.
  -- Ну, хорошо. Я знаю про Море только то, что летом рядом с ним работают многие девушки, такие, как я.
  -- Только летом? - на всякий случай переспросил я, не понимая при чем здесь времена года.
  -- Да, именно летом, - отрезала Фригита. - А теперь уходи отсюда.
   Я встал и пошел, на ходу подбирая свою одежду. Я очень устал. И еще мне было очень противно. Но усталость была сильнее, поэтому, как только я покинул дворец, сразу же прилег под деревом, чтобы поспать, разумно посчитав, что отмыться от так называемой близости с Фригитой смогу и завтра. Моя Тень, по всей видимости, не хотела со мной говорить, да и я был не в том состоянии, чтобы еще что-то слушать. Поэтому я и уснул, отложив "на завтра" все остальные заботы.
  
  
   Безумец
  
   Мне снился сон.
  -- Если хотите, чтобы я вам ответил, я отвечу. Только не бейте! - взмолился некто и поежился в своей смирительной рубашке. - Что вам от меня нужно? Я ничего не сделал.
   Несчастный больной затравленно переводил свой взгляд с одного санитара на другого. Санитары переглянулись.
  -- Кажется, он что-то хочет нам рассказать.
  -- Не иначе.
  -- В твоих интересах оказаться сумасшедшим, иначе нам придется отпустить тебя.
  -- В этот безумный, безумный мир, к прожорливым людишкам, которые непременно доведут тебя до самоубийства! - злорадно протянул второй санитар, поигрывая дубинкой.
  -- Так что тебе лучше оставаться с нами, - проворковал первый санитар и облизнул губы.
  -- Твой мозг прекрасен, любимый, - рассмеялся второй санитар. - Так что прежде чем говорить, подумай, что лучше: позволить нам накормить твоими мозгами Пилигрима или отправить тебя назад, в мир. Первое - безболезненно. Второе - это огромное страдание, больше которого - только камера-одиночка гордого гения!
  -- Выбирай, придурок. А мы обязательно зайдем к тебе завтра.
  -- Счастливых решений! - протянул второй санитар, аккуратно закрывая за собой дверь, ведущую на летнюю лужайку, полную радостных людей, отдыхающих на пикнике.
   Дверь, ведущая в праздник, закрылась.
   По ту сторону двери было тепло и, казалось, сам воздух был пропитан беззаботностью.
   По другую сторону двери, где был я со связанным несчастным, осталась тревожная осень.
   Связанный больной с бегающими от беспокойства глазами недоверчиво покосился в мою сторону.
  -- Они все время говорят, - простонал связанный и всхлипнул. Две крупные слезы покатились по его бледному лицу, оставляя за собой бежевые дорожки.
  -- У тебя на лице грим? - удивился я.
  -- Не бойся, - хищно улыбнулся загримированный под мертвеца сумасшедший.
   Какие-то смутные и одновременно с этим страшные воспоминания, нахлынули на меня откуда-то из глубин подсознания. С ужасом и нарастающей паникой я услышал, что где-то далеко вскрикнула птица, и мне сделалось очень холодно. Я поднял глаза к пасмурному темному небу и не увидел ничего, кроме быстро двигающихся облаков. Крик птицы, как смерть, в которую играет безумец. И это не песня жаворонка на рассвете теплого летнего дня, полного любви и жизни. Это не серенады соловья, которые он поет своей самочке, обещая вскоре ей счастье отцовства и материнства. Это был не крик ворчливой совы и не чириканье воробья. Это был КРИК птицы, которую я никогда не слышал, чьего языка не понимал. Но я знал, что эта птица кричит о крестах, проступивших на лбу, что она зовет и поет оду смерти, в которую играет связанный сумасшедший. Связанный со мной сумасшедший, плачущий о своем сумасшествии, заманивающий, и пришивающий меня к себе серыми нитками осенних дождей.
  -- Не бойся, - повторил безумец и принялся качать головой, уставившись в одну точку и приговаривая. - Наш хозяин боится. Наш хозяин не может побороть страх. Он не Richter для своей Schicksal! Так печально, так печально! Не нужно бояться. Страх - это клетка для Ehrgeiz!
   Внезапно его взгляд из стеклянного сделался вновь осмысленным. Он посмотрел на меня и произнес с укоризной:
  -- А ведь я вас предупреждал, молодой человек! Ну-с, и что вы теперь намерены делать?
   Я отрицательно покачал головой.
  -- Боюсь, что не знаю, о чем вы говорите, - внезапно осипшим голосом сказал я.
   Мой голос, наверное, осип от осени. Она, как раковая опухоль, а сиплый голос - это ее метастазы. Очень скоро она убьет меня, потому что птица. И еще этот ее крик, похожий на крест.
   Безумец сделал такой жест, словно хотел хлопнуть себя по коленям, но его руки были связаны сзади смирительной рубашкой с серебряным кантом, не в том смысле, что Канта разрезали, как мертвого философа, и пришили его оборочкой на смирительную рубашку. Просто кантик, так сказать, оказался серебряным с золотыми брюликами, а сам-то, сам хорош был в этой рубашечке, до невозможности, так, словно влитая сидела его рубашечка с доказательством Канта, вместо Евангелия!
  -- Ты - Пилигрим, - брезгливо скривил рот безумец. - Ты - Пилигрим, и сейчас изучаешь прелестнейшую науку о том, как научиться любить своих врагов. Ты думаешь, что это тебе хоть чем-то поможет? Ты учишься уважать себя и свои прошлые грехи, но это ровным счетом ничего не стоит. Согласись, немного забавно то, что ты нашел меня, но еще не нашел себя. Научись ненавидеть своих друзей, быть может, тогда клетка распахнется.
  -- Ты хочешь, чтобы я начал ненавидеть мою Тень, моего единственного друга, - с дрожью в голосе спросил я.
  -- Я был один. Я родился один. Я искал свой путь один. Ты - тоже должен быть один, чтобы сделать все правильно, - заключил сумасшедший.
  -- Мне не нужны учителя, - резко ответил я и повернулся, чтобы уйти.
   За своей спиной я услышал сдавленное хихиканье и почему-то обернулся.
  -- Что ж ты не идешь? - лукаво поинтересовался безумец. - Ты, наверное, боишься, что мои слова превратятся в камни и завалят тебя, погребут под собою? Хо-хо! Не исключено, что именно так и будет, если ты не выкинешь всю свою блажь из головы. Искать одному - это сильно. А ты ищешь со страховкой, поэтому ты не настоящий Пилигрим, а значит, ты никогда не найдешь. Н-И-К-О-Г-Д-А!
   Буквы внезапно сделались большими. Все слова, произнесенные безумцем, стали прыгать, меняясь в строчках местами. У маленьких букв проснулась мания величия, они все норовили сделаться больше и встать впереди, как человечки в мышиной возне за иллюзию своей исключительности.
  -- Ты слишком нервничаешь, слишком много беспокоишься, не понимая, что страх и тревога только отдаляют тебя от цели.
  -- Ну, как же, - растерялся я. - Как же мне не тревожиться? А если мне не удастся найти Море, то что же будет?
  -- Плохо будет, - успокоил меня сумасшедший. - Твое беспокойство говорит не о том, что ты человек эмоциональный, а о том, что ты не ВЕРИШЬ в то, что тебе удастся найти.
  -- Это не так, - я протестующе поднял руку. - Я верю в Море, я верю, что найду его.
  -- Так, именно так! Ты ХОЧЕШЬ верить в то, что ты веришь, но в глубине твоей веры сидит маленький такой, знаешь, совсем крохотный червячок страха и маловерия, который очень скоро станет сильным, и тогда ты его уже не сможешь побороть. Что до меня - я буду только рад этому. Для учителя всегда безрадостно наблюдать, как его ученик становится на неправильный путь. Море для тебя - это иллюзия счастья и освобождения. Но даже если ты найдешь его, я сомневаюсь в том, что это успокоит твою душу.
  -- Я все равно найду его! - упрямо проговорил я и сжал кулаки.
   Я удивился тому, как этому облаченному в смирительную рубашку сумасшедшему удалось меня разозлить. Я сердился не только на него, а еще и на то, что смог разозлиться вообще. Меня это злило, но еще больше раздражало. Такой шквал неприятных эмоций, осени и птицы я почувствовал впервые за весь пройденный путь.
  -- Ты несвоевременный, - не замечая моего гнева, продолжал говорить сумасшедший. - Ты, как нападение на все то, чему я стремился научить тебя, у тебя не хватило сил дождаться момента своей духовной зрелости! Боже, как же я зол на тебя! Зол, как во время своего переходного возраста бывает зол подросток, ополчающийся на весь мир! Ты меня раздражаешь, Пилигрим! Если бы у меня были развязаны руки, я бы придушил тебя, честное слово! Ты сражаешься с чудовищами, не замечая, что сам стал чудовищем. Ты смотришь так храбро и хладнокровно в бездну, не понимая, что это она смотрит в тебя! Ты стоишь на самом пороге Ада, благодаря своему маловерию! Чтоб тебе никогда в жизни не найти того, что ты ищешь! - безумец брезгливо сплюнул на землю и отвернулся от меня. Его буквально трясло от злобы. Я это не просто видел, я это чувствовал. Злость - она такая темно-синяя и вязкая, как гудрон. В ней, действительно можно застрять, как в ловушке, даже если ты не знаешь, кто их на твоем пути расставил.
  -- Все ловушки, в которые ты попадаешь, Пилигрим, ты расставляешь себе сам, - словно прочтя мои мысли, подал голос Безумец.
   Я ничего не ответил ему. Разговор с ним казался мне совершенно бессмысленным. Я обернулся, чтобы кликнуть Тень и сказать ей, что мы сюда зря приходили. Но моей Тени не было. Да, правильно. Сейчас осень. Осенью Тень слабеет. Она осталась там, где солнце, но она обязательно вернется за мной, и мы с ней пойдем дальше искать Море.
   Я сел на землю за спиной сумасшедшего. Его руки показали мне неприличный жест. Я усмехнулся про себя, решив это не комментировать.
  -- Ты меня даже не помнишь! - еще раз обиженно попытался разговорить меня связанный безумец.
  -- Я никого не помню. Вообще ничего не помню.
  -- Ничего, - как-то не по-доброму засмеялся сумасшедший. - Мы еще с тобой встретимся, и тогда я тебе все припомню, Nachahmung! Санитары, а санитары, я соскучился по уколам. Это совсем, совсем не больно, я обещаю вам пить таблетки и быть послушным мальчиком.
   Дверь, ведущая в лето, открылась. Два рослых санитара, огрев безумца дубинкой, подхватили его под руки и уволокли с собой, плотно прикрыв дверь. Я остался с осенью наедине. И с птицей. С ее криком, таким тоскливым и одиноким в этом мрачном пасмурном и холодном мире.
   Сначала я еще ждал Тень, но потом настолько вымотался ждать ее и вздрагивать от каждого вскрика птицы, что уснул. Уснул только для того, чтобы время, проводимое мной в осени, пролетело быстрее.
  
   Баалберит
  
   Мне снился сон.
   В большом подвале с низкими сводами, по которому я ступал осторожно, стояла не выразимая словами тишина. Я подпрыгнул на месте, с силой стукнув ногами об пол. Но и тут не услышал ни звука. Но это не казалось странным. Отсутствие звука воспринималось как что-то очень обычное, словно именно так и должно быть. Именно так, а не иначе.
  -- Ты ошибаешься, - тихо прошелестела Тень, тяжело дыша. - Просто здесь может существовать только один звук, убивая все остальные.
  -- И какой же это звук? - поинтересовался я.
   Мой голос, подражая голосу Тени, звучал неправдоподобно тихо. Я не хотел этого. Так получилось само собой, как будто бы голос не принадлежал мне, а существовал сам по себе.
  -- Прислушайся. Неужели ничего не слышишь?
   Я постарался напрячь свой слух, но не смог уловить ни звука.
  -- Звук горящих свечей, - пояснила Тень, в изнеможении прислонившись к каменной стене подвала.
   Без солнца она умирала, но я ничего не мог сделать, потому что не по своей воле оказался здесь. Я даже не знал, как я здесь оказался. Не помнил об этом. Не знал. Как до сих пор не знал того, почему Тень ходит вместе со мной.
  -- Послушай. Их много...
  -- Я не слышу.
  -- Попробуй закрыть глаза. Так будет удобнее.
   Я послушно прикрыл глаза. Ощупью прислонился к стене, сполз на пол и сел, поджав колени к подбородку. Моя Тень беззвучно пристроилась рядом. Невесомой рукой коснулась моего плеча, словно подбадривала. И тут, не знаю, как так получилось, но я сумел увидеть и услышать с закрытыми глазами то, чего не смог увидеть и услышать с открытыми.
   Я увидел, что подвал, в котором мы находились вместе с Тенью, на самом деле не просто большой, он огромный, он бесконечный. Я поворачивался в разные стороны, и везде, куда бы ни простирался мой взгляд, я видел миллионы, миллиарды свечей, горящих когда ровным и мягким светом, а когда и тревожным, бегающим. И каждый огонек был хрупок, и каждый огонек не был сам по себе чем-то необыкновенным, но в целостности своей, это изобилие свечей, было, пожалуй, самым прекрасным зрелищем из всех, что мне доводилось когда-либо видеть. Все свечи были разной высоты: некоторые уже почти догорели, некоторые были все еще высоки. Догорали они также по-разному. Одни чадили и шипели, словно злились на то, что от них ничего не осталось, а другие, напротив, угасали в гордом молчании, напоследок вспыхивая особенно ярко. Многие свечи не догорали до конца, а по каким-то причинам гасли еще в начале своего пути. Быть может, некачественные фитильки были тому виной, а может быть, что-то иное. Я не знал. Еще мне казалось удивительным, что на месте погасших свечей каким-то волшебным образом тут же возникали новые. Будто кто-то невидимый заменял их тут же, пока еще слабый дымок струился над их горячими, но уже безжизненными телами. Еще иногда в этом бескрайнем количестве обычных белых свечей вдруг появлялись красные, зеленые, даже черные. И, по-моему, именно цветные свечи гасли особенно быстро.
   Внезапно кто-то окликнул меня. Меня не окликнули по имени, просто я услышал голос, который приказал мне обернуться. Я обернулся и увидел высокого человека в черной монашеской сутане, который стоял среди этих свечей, чинно сложив руки на животе.
  -- Тебе нравятся мои свечи? - спросил человек глубоким проникновенным голосом.
  -- Очень, - признался я. - Мне очень нравятся твои свечи.
   Человек усмехнулся.
  -- Я так и думал, - сказал он и, приказав мне жестом стоять там, где я стою, принялся осторожно пробираться ко мне. Чтобы даже случайно не уронить и не погасить ни одной свечи, он подобрал свою длинную рясу руками.
  -- Ты кто? - спросил я его, когда он подошел ко мне. - Хранитель свечей?
   Человек усмехнулся во второй раз.
  -- Если я сказал тебе, что эти свечи мои, это еще не значит, что я сторож им. Ведь каждый человек сам страж жизни своей.
  -- Эти свечи... - начал догадываться я.
  -- Человеческие жизни, - закончил за меня человек. - Не правда ли, странно, что они горят вот так вот просто, так беззащитно? Стоит дунуть - и все. Целый мир мыслей, чувств, событий, знаний в мгновение ока превращается лишь в сизый дымок потухшего фитиля с маленькой искоркой на конце, но потом гаснет и она. Какую из них погасить?
   Этот вопрос относился ко мне. Я решительно покачал головой.
  -- Нет-нет, не надо! - взмолился я. Мне решительно не хотелось, чтобы погасла хотя бы одна свеча, чтобы оборвалась чья-то жизнь.
  -- Ну, хорошо, - согласился человек. - Сделаем по-другому.
   Он пожал плечами и, весело напевая дурацкую детскую считалочку, принялся тыкать пальцем в разные свечки.
  -- Эни-бени, рики-паки, буль, буль, буль...
  -- Не надо, не делайте этого! - я вдруг понял, что начал обращаться к человеку на "вы".
  -- Калаки-шмаки, эус, бэус, космодрэус...
  -- Я очень вас прошу!
  -- Клоц, бац - во!
   Его палец остановился, указывая на длинную белую свечу с полным отсутствием нагара на ней. Было видно, что гореть она начала недавно. Человек легонько дунул на нее, огонек свечи затрепетал, но вскоре выровнялся. Я с облегчением перевел дух.
  -- Не судьба, - пожал плечами человек. - Впрочем, рано или поздно это все равно случится. Не правда ли, это заставляет задуматься над смыслом - а стоит ли игра свеч?
   Человек широко улыбнулся, видимо, довольный своим каламбуром.
  -- Да кто вы такой, что смеете так легко распоряжаться тем, гореть ли свечам или нет? - с возмущением и некоторой дерзостью, если не сказать - наглостью, воскликнул я.
   Но человек не обиделся на меня. Напротив, казалось, что моя горячность его даже немного позабавила.
  -- Я - Баалберит. Прошу...
  -- Это имя или должность? - на всякий случай уточнил я, но человек не удостоил меня ответом.
   Он указал мне рукой на небольшую арку, под сенью которой находился большой письменный стол со старинной инкунабулой в центре. Книга была раскрыта где-то посередине. Свечи как будто расступались передо мной, пока я шел к столу. У меня было ощущение, что это не я осторожно обхожу их, а они сами обволакивают мои ноги, бесшумно отодвигаясь в стороны. Так и вышло, что нам удалось добраться до стола, не причинив вред ни одной свече. Ни одной, даже самой маленькой - из всех миллиардов.
  -- Вероятно, гордишься сейчас, - начал Баалберит, когда мы достигли арки.
   Я пожал плечами.
  -- Не знаю. Горжусь - чем?
  -- Тем, что пытался остановить меня.
  -- Пожалуй, только это не помогло.
  -- Да, так... Трагическая случайность... А скажи я тебе, что это свеча, которая только-только начала гореть, принадлежит будущему убийце-маньяку, сравниться с жестокостью которого не может ни один зверь в человеческом обличии из когда-либо живущих. Был бы ты столь же пылок, защищая его огонь?
   Я не был уверен в правильности того ответа, который должен был дать на заданный вопрос. Я понимал, что жизнь будущего убийцы не имеет никакой ценности в моих глазах. Это искренне. Но с другой стороны, какое я имел право судить: жить ему или не жить.
  -- Я не уверен, - ответил я после недолгого колебания.
  -- Не уверен? В чем? В том, что стал бы останавливать меня, или в том, что это свеча принадлежит именно убийце, и я не обманываю тебя.
  -- Я не уверен, что имею право решать.
  -- Тогда зачем пытался остановить меня? Не проще ли было оставаться бесстрастным к происходящему. Ведь раз я тушу свечу, значит, имею на это право?
   Этот разговор начал мне казаться каким-то одним сплошным парадоксом. Эти вопросы, на которые я не знал ответов, казались лишенными какого-либо смысла, потому что я был не уверен в том, что Баалберит в них нуждался.
  -- К чему вы спрашиваете?
  -- Просто мне интересно. Все время, пока я живу, а живу я уже давно, так давно, что ты, возможно, не поверишь, узнав, сколько именно, меня интересует человеческая душа. Сказать конкретнее, меня интересует то, что заставляет человека решать: стоит ли жить другому. Что же это за струнка такая, которая заставляет людей идти на убийство?
  -- Вас интересует анатомия убийства?
  -- Я посвятил изучению этой проблемы всю свою жизнь. Что же ты стоишь? Присаживайся.
   Баалберит радушно пригласил меня сесть в невесть откуда появившееся кресло. Сам он сел напротив меня, прямо на стол, закинув ногу на ногу.
  -- Признаюсь, мне редко приходится беседовать с людьми на эту тему. Я, так сказать, оторван от непосредственного источника этого греха. Но с пилигримами беседую всегда. Последний раз это было... это было... О, Боже, - он всплеснул руками и засмеялся. - Когда же это было в последний раз? Впрочем, неважно. Можно посмотреть точную дату в книге. Я всегда фиксирую в ней важные события. А зашедший ко мне пилигрим - это важное событие. Можешь мне поверить. Ну, расскажи мне об убийстве. Зачем ты это делаешь?
  -- Вы говорите так, словно я знаю. Далеко не все люди совершают убийства.
  -- Все. Можешь мне поверить. Я провел очень долгую и кропотливую работу, разбив убийство на многие составляющие. Я считаю, что, например, сокрытие убийцы или его оправдание - тоже убийство. Равнодушно смотреть на убийство, то есть допускать его, способствовать ему - это тоже убийство. Ты этого не сделал, когда я тебя провоцировал. Что ж, молодец, но ты своим невоздержанием и всякими пороками намеренно сокращал себе жизнь. И таких, как ты, много. Разве никогда в порыве гнева ты не желал кому-нибудь смерти? Или всегда оказывал помощь тем, кто в этом нуждался? Никогда не завидовал и не злорадствовал? Никогда не обижал тех, кто слабее тебя, или тех, кто любит тебя? Полноте! Конечно, ты это делал. Ты это делал, но не осознавал, что все это просто подпункты моего греха. Убийство другого человека, самоубийство и соучастие. Как правило - это то, что знает основная масса. Но ты - не основная масса. Поэтому повторю: и как тебе - чувствовать себя убийцей?
   Я молчал, ловя каждое слово Баалберита. Почему-то мне казалось, что он не о том хочет спросить меня, что он уже знает ответ.
  -- Ты не такой, как они, - повторил он. - Не такой. Твое убийство более изощренное. Ты не отнимаешь у человека саму жизнь. И правильно. Слишком примитивно. Ты убийца-маньяк другого сорта. Ты оставляешь жизнь человеку, но отнимаешь у него то, ради чего он живет. Ты убиваешь самое сердце жизни, его смысл, фактически оставляя гореть свечу. Духовная смерть - твое кредо. Ты думал, наверное, что это очень ловко придумано, да?
   Баалберит взмахнул рукой, и перед ним на столе возникла свеча яркого золотого цвета.
  -- Что это? - спросил я. Каждое слово давалось мне с трудом. Внезапно пересохло в горле.
  -- Это, так... Можно сказать - ничто. Уже ничто. Просто свеча. Когда-то это была свеча, полная жизни, и горела она с песней о тебе. Но ты убил эту песню. Теперь это просто свеча. Ее существование без песни также бессмысленно, как и жизнь человека, пережившего радикальную лоботамию. Жизненные органы функционируют, а душа мертвая. Но, ты знаешь, я не сужу тебя. Люди склонны к жестокости по отношению к тем, кто их любит. С этим ничего нельзя поделать. Сейчас я хочу предоставить тебе возможность совершить благородный поступок. Задуй эту свечу - и тем самым ты избавишь женщину, любившую тебя от страданий.
  -- Как эфтаназия... - прошептал я.
  -- Как эфтаназия, - подтвердил Баалберит. - Ты же считаешь эфтаназию гуманной, если речь идет о смертельно больном человеке?
  -- Нет, - ответил я, подумав. - Не считаю.
  -- Ах, какой моралист! - воскликнул Баалберит и в приподнятом настроении хлопнул себя по коленкам. - Великолепно! Так и запишем. Смотрел, как человек медленно умирает, и не стремился избавить его от мучений. В целом, в целом, виновен! Так и запишем: обвиняемый отказался от дачи показаний, чем старался запутать следствие...
  -- Зачем тебе нужен я? Изучай войну. Вот где воистину убийства! - воскликнул я с горечью.
   Но Баалберит посчитал мою идею с войной несущественной.
  -- Я не занимаюсь стихийными бедствиями, - сказал он пренебрежительно. А затем внезапно добавил, словно смягчившись:
   - Если ты ищешь море - посмотри на это МОРЕ свечей! Быть может, ты его уже нашел...
   Голос Баалберита становился все слабее. Внезапно я понял, что в подвале мы снова вдвоем с моей Тенью. Я и моя Тень. Моя Тень, совсем обессиленная, лежала рядом и сопела так, как сопят лишь спящие. Она была настолько слаба, что мне даже не захотелось будить ее и говорить ей о том, что я услышал, как она и хотела, звук горящих свечей. Я просто прилег рядом с ней и вскоре уснул, думая о золотой свече, чей огонь был лишен смысла. Если бы я мог вспомнить, если бы мог...
  
  
  
  
   Ангел Света
  
   Мне снился сон.
   Мы поднимались в горы. Я шел с трудом, силы почти оставили меня. Каждый шаг давался мне все сложнее. Здесь, среди холодных черных камней, мне было трудно дышать. Так, как будто мне положили на грудь стокилограммовую гирю. Да и вообще я никогда не испытывал особой любви к открытым пространствам. Моя Тень, напротив, шла легко, дышала свободно. Ветер продувал ее насквозь, но она наслаждалась этим, словно он был ее дыханием. Мне казалось, что ее губы даже трогала легкая улыбка. Для меня же ветер был мукой. Его сила была так велика, что мне казалось, он скоро сдует мясо с моих костей. Он забивался мне в рот, пробирался сквозь одежду. Он пытался проникнуть в мой мозг, чтобы шквалом унести из него все вольнодумства.
  -- Еще немного, - сказала Тень, когда я попросил ее остановиться, чтобы перевести дух. - Уже скоро. Я не думаю, что нам придется подниматься к самой вершине.
  -- И на том спасибо, - не без сарказма ответил я. - Может, объяснишь, почему ты сегодня такая возбужденная?
   Тень мне не ответила, но я снова почувствовал, что она улыбнулась. Ее улыбка была счастливой и одновременно с этим немного грустной.
  -- Пожалуй, дальше мы не пойдем. Подождем здесь.
   Я хотел спросить у Тени, чего мы должны ждать или кого, но не стал. Я присел на камень и окинул взглядом местность. Куда бы ни простирался мой взгляд, везде до самой бесконечности, я видел лишь скалы, подернутые слабой и прохладной дымкой тумана. В золотых лучах восходящего солнца их снежные вершины казались розово-перламутровыми, как жемчуг. От величия этой неземной красоты останавливалось сердце, настолько недостойным казалось его биение, но одновременно с этим я боялся его.
  -- Это прекрасно, да? - тихо спросил чей-то незнакомый голос.
  -- Да, - еле слышно ответил я, не оборачиваясь.
  -- Я знала, что ты до сих пор сюда приходишь на рассвете, - сказала Тень.
  -- Всегда, - ответил тот же голос. - Многие тысячелетия. На восходе и на закате солнца. И все эти тысячи лет я ни разу не усомнился в том, что это самое чудесное из созданного тобой.
   Я обернулся, чтобы посмотреть на того, кто говорил с Тенью. Мне не хотелось этого делать, но я все равно обернулся. Я увидел прекрасного юношу с глубокими голубыми глазами. Его иссиня-черные волосы ниспадали на плечи густым каскадом. А вот фигура, облаченная в черное, казалась несколько худощавой и удлиненной.
  -- Это из-за Пилигрима, да? - спросил юноша у Тени.
   Мне показалось, что в его голосе прозвучала нотка ревности.
  -- Нет, - ответила ему Тень. - Не из-за Пилигрима. Он здесь ни при чем. Я здесь только ради тебя.
  -- Правда?
  -- Правда. Мне тебя очень не хватает ТАМ.
  -- Знаю. Мне тебя тоже не хватает.
  -- Скажи, - Тень прислонилась к плечу юноши. - Скажи, тебя по-прежнему все раздражает?
  -- Не все, - лукаво улыбнулся юноша. - Но меня до смерти бесят старухи.
   Тень звонко захохотала. А я никак не мог взять в толк, над чем они потешаются. Юное солнце озаряло их и, казалось, что счастливее их двоих нет и быть никого не может в целой вселенной. Солнце запуталось в их волосах, создавая иллюзию нимбов, какие рисуют на иконах. Моя Тень, напившись солнцем вволю, стала более зримой для меня. Я как будто бы смог ее видеть четко, но стоило мне закрыть глаза, как я тут же забывал ее черты. Забывал, какая она.
  -- А они часто приходят? - вволю отсмеявшись, спросила Тень.
  -- Как и заведено. Каждый день, - юноша вытянул вперед руки, словно хотел поймать солнечные лучи.
  -- Ужасно, - вздохнула Тень. - Меня иногда они тоже доводят до белого каления. Но ты же знаешь, они нужны в суде.
  -- Да, - согласился юноша. - Нужны. Традиции не меняются, пока есть пилигримы. Ты давно ведешь нового?
  -- Это очень сложный Пилигрим. Спасибо тебе за него. Знаешь, когда я стараюсь не вспоминать о старухах, я горжусь человечеством.
  -- А почему это ты вдруг меня благодаришь? Сколько себя помню, этого никогда не случалось.
  -- Ты теперь тоже более покладист, нежели был когда-то.
  -- Твоя правда.
   Юноша замолчал. Моя Тень тоже ничего не говорила в ответ. Они оба молчали, но их молчание было красноречивым. Казалось, они понимали друг друга и без слов. Я почувствовал себя лишним.
   В полном молчании мы провели несколько чудесных мгновений, слушая, как солнце меняет свой цвет с пурпурного на ярко-оранжевый. Затем эту чудную музыку таинства прервал звон колокольчика. Такой деликатный и одновременно с этим раздражающий звук, заставил меня вздрогнуть. Юноша притворно закатил глаза. Моя Тень поежилась, словно девчонка, которой за пазуху кинули дождевого червя.
   К нам приближались две старухи в вонючих и грязных, словно найденных на помойке, лохмотьях. Их лица были обезображены гнойными волдырями, как у больных лепрой. К шее одной из старух и был привязан колокольчик.
  -- "Он же сказал им: я видел сатану, спадавшего с неба, как молнию", - сказала одна из старух.
  -- "Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы", "А говорил в сердце своем: "взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера;", "Взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему", - осуждающе зацокала языком вторая старуха.
  -- "И не удивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела Света", - завизжала первая старуха и указала длинным крючковатым пальцем на юношу.
   Юноша даже не дрогнул. Он равнодушно посторонился, пропуская старух, которые зашаркали ногами куда-то в глубь горных развилок.
  -- И так каждый день! Они меня везде находят, - пожаловался он Тени. - Скажи, это ты им приказала написать весь этот бред насчет падения?
  -- А как же! - язвительно ответила Тень. И еще я приказала написать сценарий последней битвы. Я что, по-твоему, совсем с ума сошла?
  -- Кто тебя знает, - проворчал юноша, но голос его потеплел.
  -- И все же я не понимаю. Зачем ты тогда прыгнул?
   Юноша резко обернулся. В его глазах сверкнул гнев. Он подошел к Тени, взял ее за плечи и резко встряхнул.
  -- Именно поэтому и прыгнул, - жестко сказал он. - Как ты не понимаешь - есть сладкое день и ночь невозможно. Мне было слишком хорошо. И в этом блаженстве у меня не было выбора. И как я мог без страданий узнать, что тогда это было блаженство? Твоя доброта настолько приторна, словно ты до сих пор занимаешься моим воспитанием.
  -- Прости, - прошептала Тень, сглатывая подступивший к горлу комок. - То, что ты сделал - прекрасно. Благодаря твоему прыжку рождаются пилигримы, и уже поэтому я не имею права осуждать тебя. Прости, я не должна была так говорить с тобой.
  -- Ничего, - юноша отвернул свое лицо от Тени. Я заметил, что его глаза сделались влажными. - Это ничего. Просто, знаешь, как это неправильно? Ведь я же знаю, что ты меня ТОГДА не толкала. Я это знаю. Я прыгнул сам.
  -- Многие считают меня палачом, - вздохнула Тень. - Так ИМ легче меня уважать. Люди меня боятся.
  -- Знаю.
  -- Они боятся правды.
  -- Да.
  -- Боятся того выбора, что подарил им ты. Но мы-то с тобой знаем, что никогда не станем врагами. Ты же это знаешь?
   Юноша промолчал.
  -- Ты не должен сомневаться, - вскричала Тень. - Ты - мой самый любимый сын. Ты - мой самый трудный ребенок. Ты - созидатель.
  -- Знаешь, - сказал юноша, отходя от Тени в сторону. - Знаешь, я и сейчас бы прыгнул. Взгляни. Здесь так высоко, что не видно земли. Мы стоим с тобой выше облаков.
   Моя Тень подошла к пропасти и взглянула вниз. Я тоже подошел к самому краю скалы. С высоты сама высота не была опасной. Казалось, шагни - и облако непременно поймает тебя в свою мягкую перину, укутает с ног до головы теплом, и самого падения не будет.
  -- Я и сейчас бы шагнул, потому что не боюсь боли.
  -- Даже той, что причиняешь мне?
   Юноша вновь ничего не ответил.
  -- Зачем ты привела Пилигрима? - наконец спросил он.
  -- Он не вспомнит, - ответила Тень. - Я не думаю, что он вспомнит тебя.
  -- По-прежнему не веришь в избранность? Что ж, есть на свете вещи, которые не меняются, - с горечью проговорил юноша. - Ты знаешь, наверное, вам пора.
  -- Ты прогоняешь меня?
  -- Нет, не прогоняю. Просто солнце уже набрало свою силу, и нам пора возвращаться к своим прямым обязанностям - фанатично любить человека.
   Юноша устремил свой взгляд к горизонту.
  -- И все-таки высота манит меня, - задумчиво произнес он. - Мне кажется, что даже если я прыгну не одну сотню раз, то все равно не пойму ее бесконечности. Высота - прыжок - полет - боль. Я так и не могу понять, как они между собой связаны. И как эта цепочка связана с моим поиском. Как она связана с твоей любовью.
  -- У тебя есть время.
  -- О, чего-чего, а его-то у меня навалом.
  -- Мы пошли, - сказала Тень. - Нам пора.
  -- Увидимся, - кивнул юноша.
   И мы ушли. Когда мы спустились с Тенью с гор, то я скрыл от нее то, что запомнил юношу и их разговор, который меня не касался. Я испытывал неловкость от этой лжи, потому предложил Тени отдохнуть. Я сказал ей, что она неважно выглядит и что нам с ней нужно поспать перед тем, как мы снова пойдем искать Море. Тень ничего не заподозрила, а если и заподозрила, то не подала вида. Если это так, то мы с ней оба были отличными лицедеями.
   Я долго не мог уснуть, слушая сдавленные всхлипы, доносившиеся из-за моей спины. Моя Тень была уверена в том, что я сплю, поэтому и дала волю слезам. Но я не спал. Я думал над тем, кем приходится этот юноша моей Тени и отчего эта встреча принесла им обоим боль и нежность одновременно. Еще я догадался, что тот далекий и загадочный прыжок юноши как-то связан с тем, что я ищу Море, но как связано мое Море с прыжком - понять так и не смог. Я уснул лишь тогда, когда всхлипы прекратились, лишь тогда, когда я был полностью уверен в том, что моя Тень успокоилась.
  
  
  
   Асмодей
  
   Мне снился сон.
   Мы с Тенью зашли в город. Правда, это был не совсем город, а лишь скопление низких темных зданий, стоящих словно и не на улицах вовсе. Каждый дом был сам по себе и словно кричал: "Вы ищете не меня"! Каждый дом в городе стоял как бы на окраине и в то же время в центре. Так получалось, что с той точки, где находился я, было видно, что другие дома находятся и слева, и справа от меня, и передо мной. Но стоило мне только подойти к тем или иным зданиям, как я вновь оказывался на окраине, и тот дом, который я только что считал крайним, оказывался стоящим в самом центре. Загадка расположения этих странных домов была, наверное, еще интересней, чем загадка японского сада камней, но мне некогда было думать над ответом. Я также не желал углубляться в себя, просто молча созерцал эти дома. Раз уж мы оказались в этом городе, значит, оно как-то связано с моим поиском Моря. Это единственное, что на самом деле интересовало меня в этом городе, и я направился туда, где, мне казалось, я смог бы что-то узнать. Я направился искать кабак.
   На бесконечном пути к центру я не встретил ни одного человека, многие дома стояли с заколоченными окнами и дверьми, на некоторых красовались нарисованные мелом кресты. В городе, в котором должна была бы с утра кипеть жизнь, было тихо и пустынно, словно в каменной могиле. Казалось, сам воздух был переполнен одиночеством. Мне стало очень не по себе.
   Я шел уже очень долго, казалось, что я уже обошел весь город, но ни на метр не приблизился к его центру, и мне не у кого было спросить дорогу к нему. Я уже почти отчаялся, как вдруг услышал позвякивание колокольчика. Он звонил отрывисто и последовательно. Звяк - тишина, звяк - тишина, словно колокольчик озвучивал чьи-то шаги. Несколько мгновений я прислушивался к этому звуку, гадая о его источнике. Звук приближался ко мне, теперь колокольчик звучал почти за моей спиной, и я обернулся на этот звук.
   Два с ног до головы закутанные в черные одежды мортуса с трудом катили перед собой тележку, груженную трупами. Заметив меня, они остановились и замахали на меня руками.
  -- Уходите, господин, здесь чума!
  -- Уходите немедленно!
   Я сделал движение, чтобы приблизиться к ним. Они в ужасе шарахнулись от меня.
  -- Не подходите, господин!
  -- Не надо, сударь. Не надо.
  -- Но я только хотел спросить, - начал я.
  -- Не спрашивайте нас ни о чем!
  -- Не нужно спрашивать!
  -- Но ведь я только...
  -- Мы люди маленькие. Ничего не знаем.
  -- Наше дело - трупы вывозить.
  -- Вы ступайте к старику Асмодею.
  -- У него и спросите.
   Я хотел было спросить, кто такой Асмодей и где мне его искать, но мортусы, подхватив тележку, быстро засеменили прочь от меня. Я в недоумении пожал плечами, ровным счетом ничего не понимая. Я завернул за угол одного из домов, прошел еще какое-то расстояние, затем остановился, пораженный тем, что не вижу черты города, его пограничного забора, сложенного из серых камней и кое-где уже обвалившегося. Каким-то образом, благодаря разговору с мортусами, город принял меня. Это открытие вселило в меня уверенность, и я пошел дальше в надежде отыскать центр. В центре наверняка есть что-нибудь, навроде муниципалитета или префектуры, в общем, какое-нибудь административное здание, в котором я могу отыскать людей. Там же, по моему мнению, должна была бы находиться и какая-то харчевня. Во-первых, я почувствовал, что голоден, а во-вторых, меня каким-то волшебным и неподдающемся логике образом влекло именно в питейное заведение. Хотел бы я и сам найти этому объяснение.
  -- Тень, - спросил я ее, когда краем глаза уловил, что она вновь шагает чуть правее меня. - Тень, скажи, ты уже когда-нибудь была здесь? Что это за место?
  -- Понятия не имею, - пожала плечами Тень. - Но раз ты здесь, значит так нужно.
  -- Исчерпывающий ответ, - саркастически протянул я. - Мне эта информация очень помогла. Большое спасибо!
  -- А почему это ты вдруг ерничаешь? - слегка разозлилась Тень. - Это же твой путь, а значит, что его определило твое подсознание, не мое.
  -- Мое подсознание! - завелся я. - Да я себя чувствую, как в лабиринте из какого-нибудь старого и давно позабытого в деталях сна! Пытаешься уловить суть, а она постоянно ускользает. Это, как стоять перед закрытой дверью своего дома, потеряв ключи, и знать, что дверь почему-то ломать нельзя. И ключей взять не у кого. Получается, что, имея дом, ты все равно бездомный!
  -- Ну, что ты, - смягчилась Тень. - Чтобы попасть домой, нужно просто найти ключи, а найти их можешь только ты, потому что только тебе известны места, где ты их мог потерять.
  -- Ты думаешь, что я все-таки найду Море?
  -- Ну, конечно, ты его найдешь. В этом городе, раз ты пришел сюда, ты обязательно найдешь, если не сам ключ, то хотя бы малую часть его.
   Слова Тени немного успокоили меня. Мне даже стало неловко перед ней за свою вспыльчивость. Но я не стал перед ней извиняться. Да и зачем? Она и так все обо мне понимала. И не сердилась. Остальную часть пути до центра мы с Тенью прошли молча.
   Оказалось, что зря. Шли мы зря. Никакой префектуры я в центре города не обнаружил. Да и сам центр был всего лишь маленьким круглым пятачком, вымощенным булыжниками. В центре этого пятачка стояла статуя без головы и со сломанной рукой. Статуя была из какого-то непонятного и, вероятнее всего, не очень стойкого материала. Издали я принял его за глину, но, подойдя ближе, увидел, что это не глина, а обыкновенная земля с примесью конского навоза. Подобной смесью в деревнях мажут печи. Откуда я только об этом знал? Прямо напротив статуи располагался колодец, из которого несло зловонием и, как это ни странно, винными парами.
   Я подошел к колодцу и посмотрел вниз. Он был невероятно глубок, Как я ни вглядывался внутрь, я так и не смог рассмотреть ни дно, если колодец уже пересох, ни воду, если он был еще жизнеспособен.
  -- Кхе, кхе, уважаемый, - услышал я за своей спиной чей-то деликатный кашель.
   Я обернулся, невероятно обрадованный тем, что здесь, кроме мортусов и чумных трупов, есть еще кто-нибудь. Передо мной стоял небольшого роста человек, одетый в черный костюм и белоснежную рубашку. Его лицо обрамляли пейсы, а специфический нос венчали аккуратные очки, из-под которых лукаво блестели живые карие глаза.
  -- Здгаствуйте, молодой человек, - поздоровался незнакомец.
  -- Здравствуйте, - охотно ответил я. - Знаете, я здесь недавно. Вы мне не подскажете, как этот город называется?
   Незнакомец зацокал языком и покачал головой.
  -- Молодой человек, ви вже говогите, как моя Фимочка. Шо за гогод? Куда ти меня с двенадцатью детьми пгивез? А откуда Габиновичу все знать? Я думал, шо ми вже в Одессе. А тут от Могя одна могока. Пгиехали! Оказалось, шо не Одесса. И никакого Могя! И ви туда же, молодой человек. Откуда бедный евгейский погтной может знать, шо это за гогод! - весьма обиженным тоном ответил мне незнакомец.
  -- Значит, вы не знаете, - не слишком уверенно протянул я.
  -- Почему не знаю? - возмутился незнакомец. - Я точно знаю, шо этот гогод не Одесса!
  -- Одесса, Одесса, - забормотал я, щелкая пальцами. - Что-то знакомое... Одесса...
  -- Молодой человек, Кто ж не знает Одессы? Гогод гасположенный гядом с Чегным Могем. Гогод-герой!
   Я вздрогнул от неожиданности и радости одновременно. Поддавшись какому-то безумному порыву, я схватил незнакомца за плечи и что есть силы встряхнул.
  -- Море? Вы сказали - Море? Море? Я не ослышался? - выпалил я на одном дыхании.
  -- Моге, - растерянно повторил незнакомец.
  -- Вы сказали, что оно черное? - не унимался я.
  -- Так оно называется.
  -- О, боже!
   Я отпустил незнакомца, который смотрел на меня, как на полоумного, исподлобья и слегка настороженно, словно действительно сомневался в моей адекватности. А я чуть от радости не запрыгал на одной ноге. Мне хотелось кричать, смеяться, плакать, просить прощения, благодарить, петь - и все это одновременно. Еще я очень хотел пить и есть, но это все пустое, пустое! Господи, как я был счастлив. Теперь я знал, что Море - черное, что в нем нет библиотек, что оно похоже на свечи, что рядом с ним несправедливо воюют, что в нем можно отражаться, если у Моря хорошее настроение, что рядом с ним работают сладострастные девушки и что оно принадлежит Левиафану, а еще я знал, что скоро, очень скоро вся моя мозаика сложится в красивую картинку с ответом. И тогда я, наконец, узнаю, что такое Море и где мне его искать. И тогда все будет хорошо, тогда я обрету покой и счастье, оттого что оно утешит меня. Еще я знал, я точно знал, что, сколько бы времени я его ни искал, Море все равно дождется меня, хотя мне Тень как-то и сказала, что Море не любит ждать. Быть может, других оно бы и не стало ждать, но меня обязательно дождется. Я это знал, я это чувствовал, я сам так для себя загадал. Моя радость была омрачена лишь одним "но".
  -- Скажите, если вы шли к Морю, а пришли сюда, значит, вы не знаете пути.
  -- Не, молодой человек. Путь знает лишь Бог, а я заплутал, - грустно ответил мне незнакомец. - А тепегь уж и вовсе позабыл догогу.
  -- Понятно, - вздохнул я. - Тогда, быть может, вы подскажете мне, где найти Асмодея?
   Незнакомец отчего-то испугался. Он втянул голову в плечи и сделался белым, как полотно. Не ответив мне, он почти бегом кинулся прочь от меня, норовя вжаться в почерневшие от времени стены домов, слиться с ними, стать незаметным на их фоне.
   Я призадумался. Отчего этот еврей так испугался одного моего упоминания про Асмодея? Неужто человек, которого я ищу, так страшен, что даже имя его наводит ужас на жителей этого города без названия? В таком случае, не проще ли мне убраться отсюда подобру-поздорову, пока этот наводящий страх Асмодей сам не отыскал меня?
  -- Это не очень умная мысль, - подала голос Тень, решившая так же, как и я, проверить глубину колодца.
  -- Отчего же? - с вызовом поинтересовался я.
  -- Оттого же, - в тон мне, ответила Тень. - Асмодей знает о Море гораздо больше этого еврейского портного, мужа Фимочки и отца двенадцати детей!
  -- Ты подслушивала! - возмутился я. Не всерьез, конечно.
   Тень усмехнулась.
  -- А мне и слушать не надо. Я знакома с семейством Рабиновичей, так сказать, с самой своей юности!
  -- Ты знаешь этого еврея? - неподдельно изумился я. - Откуда?
  -- Слушай, - возмутилась Тень. - Ты пойдешь искать Асмодея или будешь разговоры разговаривать?
   Я вздохнул. Не хочет говорить и не надо. Даже у Тени могут быть свои тайны, в которых мне не место. Это слегка обижало, но было вполне понятно.
  -- Хорошо, - покорно согласился я. - Искать Асмодея, говоришь? А где?
  -- Внутри, - Тень кивнула головой в сторону колодца.
  -- Ты шутишь, - холодно ответил я. - Я в него никогда в жизни не полезу.
  -- Как хочешь, - пожала плечами Тень и равнодушно растаяла в воздухе.
   И я, чертыхаясь, перекинул одну ногу за ограду колодца. А что мне еще оставалось делать? В тот момент мне было даже все равно, что у меня нет ни веревки, ни лестницы. Я об этих, вспомогательных для спуска вниз, вещах, даже и не вспомнил. А если бы и вспомнил, то мне все равно их негде было бы здесь взять.
   Я сел на ограде колодца, свесив вниз ноги. Я набирался мужества перед прыжком. Это, как визит к стоматологу: знаешь, что будет больно, но рано или поздно идти придется. Так и этот прыжок. Я знал, что непременно разобьюсь, но прыгать нужно. Главное - представить себе, что это не прыжок, а полет. Полет с крыльями, которые не сломаются, которые выдержат меня, и этот полет спасет не только Пилигрима. Он спасет также Тень, которой нужна моя помощь, чтобы она вновь смогла стать неразделимой со мной.
   И я прыгнул вниз. Я летел недолго. Мне так показалось. А еще мне показалось, что это прыгнул не я, что меня словно кто-то ударил по голове чем-то тяжелым, а затем спихнул вниз.
   Это ложное ощущение.
   Ощущения, как и чувства, часто лгут.
   Но иногда они правдивы.
   Прыжок - полет - боль.
   Мой выбор.
   Мой прыжок - это путь к Морю.
   Оно уже близко, я знаю...
   И я летел.
   Затем меня подхватили чьи-то руки и вытащили из колодца, убив мой полет. Святые инквизиторы во главе с Асмодеем судили меня в странном городе с колодцем, похожим на средневековую ублиетку, на дне которой находилась часть моего Моря. Они судили меня за прыжок в колодец. В этом городе были запрещены прыжки и полеты, и поиски Моря. Само Море находилось здесь под запретом. Они судили меня и приговорили меня, они сожгли меня на костре. Но я почти не чувствовал боли, я просто ощущал, что перерождаюсь, ухожу куда-то далеко. И в этом своем перерождении я чувствовал какую-то первозданную чистоту и понимал, что Море достойно не только костра и моей смерти - оно достойно целого мира, потому что оно огромное, как любовь, которую я всю жизнь искал.
   В костре ко мне подошла Тень и прикрыла своей ладонью мои глаза, заставляя забыть о том, что меня убивают. И я забыл. Я подчинился воле Тени. Я уснул, улыбаясь.
  
  
  
  
   Ребенок
  
   Мне снился сон.
   Я с удивлением смотрел на то, как резко менялся пейзаж вокруг меня. Яркие зеленые листья налились насыщенным желтым цветом, затем они начали падать с деревьев, но не потому, что их срывал ветер. Ветра не было вовсе. Ни малейшего. Листья как бы таяли в воздухе, не успев коснуться земли. И оттого, что вокруг стояла оглушающая тишина - это казалось особенно страшным и каким-то тоскливым. Словно все пространство вокруг меня налилось внезапно отчаянием и безысходностью. Тяжелые черные тучи быстро затянули небо, закрывая солнечный свет. Тучи клубились, но также не издавали ни звука. Казалось, что эти тучи вовсе не знают, о том, что на земле может идти дождь. В этих тучах дождя не было. Не было ливня, не было грома и не было молний. Эти тучи были сами по себе. И явились они сюда с единственной целью - спрятать под собой солнце. Спрятать навсегда. Спрятать надежно, так, чтобы живущие под ними существа вовсе позабыли, что такое явление, как солнце, вообще, существует на земле. Воздух вокруг меня стал холодным, осенним и влажным. Я увидел, как густой молочно-белый туман поднимается из-за холма, к которому мы шли с Тенью, когда на нас внезапно навалилась осень. Тень! Боже, как же она будет жить здесь, без солнца? Я в панике принялся оглядываться, выискивая ее боковым зрением. Тень прижалась к оголенному стволу одного из деревьев и мелко дрожала от холода.
  -- Иди, - сказала она мне. - Я подожду тебя здесь. Иди, только быстро, ладно?
  -- Я постараюсь, - ответил я ей. - Послушай, если хочешь, я могу остаться с тобой.
   Мне было очень жаль мою Тень.
  -- Ты знаешь сам, что не можешь этого сделать. Да иди же, вот беда!
   Тень прогоняла меня. Наверное, она так прощалась со мной. Наверное, она не верила, что я вернусь за ней.
  -- Я обязательно вернусь. Ты только жди здесь, хорошо?
  -- Да иди же ты, наконец. Не теряй времени.
   Я отвернулся от нее, чтобы Тень не заметила того, что я вот-вот расплачусь. Путь к холму совсем скрыл туман. Он был настолько белым, что я, очутившись в тумане, не мог разглядеть даже своих собственных ног. Я неуверенно сделал шаг. Туман вокруг меня одобрительно зашевелился. Он был, как живой. Впрочем, я был уверен в том, что туман обладает сознанием, и я знал, что он враждебен мне. Я был чужаком для него, поэтому он обволакивал меня, пытаясь ощупью узнать, кто я такой. Туман был слеп, поэтому его клубящиеся сизой дымкой пальцы тянулись ко мне, пытаясь разузнать, теплый ли я, вкусный ли я, подойду ли я ему. Шаги в тумане были похожи на шаги в неизвестность. Я не знал, куда иду и зачем, но был уверен в том, что должен идти.
   Внезапно я понял, что в тумане я не один. Кто-то шевелился рядом со мной, пытаясь найти меня с тем же упорством, с каким я искал дорогу.
  -- Кто здесь? - тихо спросил я, пытаясь скрыть дрожь в голосе. - Кто здесь?
  -- Это я, - ответило мне что-то снизу. - Я тут, рядом с твоей левой ногой.
   Я невольно поднял левую ногу от земли и замер на месте, слушая, как стучит мое сердце, обливаясь горячей волной страха.
  -- Ну, где же ты? - настойчиво плакал голосок. - Папа, где ты? Мне страшно. Папа, возьми меня на ручки. Папа!
   Я почувствовал, что это что-то шарит руками по земле совсем рядом с моими ногами. Вот оно! Что-то коснулось моей правой ноги и, захихикав от удовольствия, быстро вскарабкалось на меня и село на шею. Я осторожно опустил вторую ногу на землю и попытался потрогать то, что плотно охватило мою шею рукой. Нечто притронулось к моей руке влажной маленькой ладошкой.
  -- Поехали! Но! - закричало оно радостно. - Мы едем домой! Папа, пошли быстрее, пока ты лошадка.
  -- Но, куда? - сглатывая слюну, спросил я тихо, опасаясь сказать что-то не то, потому что не знал, что у него на уме. - Куда мне идти? Где твой дом?
  -- Рядом, папочка. Мы уже почти пришли, - радостно отозвалось неизвестное существо сверху. - Смотри!
   Я взглянул в ту сторону, в которую, как мне показалось, указывало существо, и увидел, что туман стал прозрачнее. Сквозь его серое тело проступали контуры древних развалин римского амфитеатра. Старые камни этого строения кое-где потрескались, кое-где и вовсе рассыпались от времени, но все равно архитектура этого строения поражала воображение былым величием и великолепием.
   Я со всех ног кинулся к развалинам, понимая, что туман отпускает меня. Но отпускает не потому, что я ему так понравился, а лишь затем, чтобы я доставил существо, сидящее на моей шее верхом, в его дом. Именно поэтому туман пощадил меня, и, наверное, я должен был испытывать благодарность за спасение по отношению к существу. Но, честно говоря, благодарности я не испытывал, потому как страх заглушал все иные эмоции.
  -- Скорее, - просило существо. - Еще быстрее, вот так!
   Я побежал быстрее и остановился лишь тогда, когда достиг центра амфитеатра, с трудом переводя дух.
  -- Хорошая лошадка. Быстрая, - довольно прошепелявило существо.
   На самом деле у него получилось что-то, вроде: "Холосая лосадка. Быстлая". Существо внезапно начало говорить, как ребенок. Оно заерзало на моей шее и принялось хныкать. Я снял существо с шеи и осторожно опустил на землю, чтобы оно не ударилось. Детский голос этого существа магическим образом успокоил меня, давая понять, что оно - гораздо слабее меня, и что это, скорей я могу причинить ему вред, чем оно мне. Я опустил его на землю и впервые взглянул на него. От внезапного парализующего ужаса у меня отнялся язык. На какую-то минуту я, в буквальном смысле этого слова, онемел, потому что передо мной сидел живой человеческий эмбрион с длинной, выпачканной во что-то липкое, пуповиной. Эмбрион икнул и попытался встать на ноги. У него ничего не вышло, поэтому он умоляюще посмотрел на меня своими круглыми глазами и вновь попытался встать. Но и эта его попытка не увенчалась успехом. Эмбрион заплакал и указал рукой куда-то за мою спину.
   Я оглянулся. Я увидел, что в центре амфитеатра расположен старый фонтан, высохший от времени. На его полуразрушенной стене сидела девушка, облаченная в белоснежную тогу. Она сидела практически не шевелясь, грустно уставившись в дно пересохшего фонтана. И тут я заметил, что амфитеатр обитаем. То тут, то там, мелькали фигуры юношей и девушек, одетых в одинаковые белые одежды. Они бесцельно бродили между развалин, либо же просто сидели или стояли, всматриваясь в никуда. У всех на лицах застыло одинаковое выражение невыносимой тоски. Я просто кожей почувствовал одиночество каждого из них. Каждого в отдельности и всех вместе. И их одиночество проникло в меня, стало частью меня самого. На мои глаза навернулись слезы, и я вновь посмотрел на эмбриона. Он притих и лишь размазывал слезы по щекам своими липкими от крови ладошками. Я невольно присел рядом с ним и прикоснулся рукой к его щеке. Эмбрион взглянул на меня своими вмиг ставшими осмысленными глазами. Его взгляд наполнился той же тоской, что и взгляды всех обитателей этого места. Его взгляд стал взрослым.
  -- Ты испачкался, - тихо сказал я ему. - Нужно умыться.
  -- Нет, - проговорил эмбрион. - Не надо. Эта кровь - единственное, что осталось от моей мамы. А вот тебе, действительно, нужно вымыть руки. Они у тебя грязные.
   Я посмотрел на свои руки. Они были абсолютно чистыми.
  -- Ты ошибаешься, - сказал я ему.
  -- Я не ошибаюсь Они у тебя ГЛЯ-Я-Я-ЯЗНЫЕ!!!
   Эмбрион снова начал всхлипывать. Я в панике постарался его успокоить. Почему-то меня тревожил его плач. Я не хотел его слез, я хотел, чтобы он успокоился. Я взял эмбриона на руки, не испытывая никакого отвращения, ласково прижал его к себе, стремясь подарить ему малую толику любви, которая хоть на миг избавит его от тоски. Эмбрион робко и доверчиво положил свою голову мне на плечо и тяжело засопел.
  -- Сейчас, - начал приговаривать я, направляясь к фонтану. - Сейчас мы где-нибудь найдем водичку и умоемся. Сейчас куп-куп сделаем. Хочешь куп-куп? Мой хороший... Мой маленький...
  -- Вымой руки! - неожиданно резко заверещал эмбрион, и я в панике прижал его к себе крепче, боясь, что нас услышат. Но решительно никто из этих странных людей даже не повернул головы в нашу сторону. Здесь все были сами по себе. И никому абсолютно не было никакого дела до боли другого. Все были сосредоточены только на себе.
  -- Сейчас, сейчас... только не плачь. Не надо плакать. Я сейчас, - я быстрым шагом направился к фонтану, но, когда подошел к нему, вспомнил, что в нем нет воды.
   Эмбрион засмеялся.
  -- Ты кто? - спросил я его в ужасе, отрывая от себя. - Кто вы все?
  -- Мы - нерожденные дети, - лукаво ответил мне эмбрион и подмигнул. - Ты же и сам уже все понял, папа.
   Я решительно ничего не понимал, но одновременно с этим также понимал абсолютно все. У меня есть сын, и этот сын обречен на тоску. Я в ужасе присел на край фонтана, продолжая прижимать к себе эмбриона.
  -- Ты - мой ребенок? - на всякий случай уточнил я.
  -- А то? - горделиво отозвался сын.
  -- Это неправда! У меня нет детей!
   Эмбрион хихикнул, и мне от его смеха стало холодно.
  -- И... как же тебя зовут? - растерянно спросил я еле ворочавшимся от страха языком.
  -- Не знаю. У меня нет имени. И никогда не будет. Вы с мамой лишили меня имени, когда решили убить.
   Я решительно оторвал от себя нерожденного ребенка и посадил на серый камень напротив себя. Я жестко посмотрел на него.
  -- Ты ошибаешься, - сказал я ему, четко разделяя каждое слово, чтобы смысл сказанного дошел до него, и мне не пришлось повторять дважды. - Ты ошибаешься. Я никогда не принимал таких решений. Я просто не знал, что ты есть. Все решила мама.
  -- Тебе не стыдно? - тихо спросил эмбрион. - Ведь это же стыдно - врать. Ты знаешь, что заставил маму.
  -- Я не заставлял!
  -- Своим равнодушием к ней и ко мне заставил.
   Я в отчаянии хлопнул себя по коленям.
  -- Нет, ну ты-то сам понимаешь, что говоришь? Это не честно - обвинять только меня. Она больше виновата!
  -- Одинаково вы виноваты! - прервал меня сын.
   Внезапно я понял, что ребенок прав.
  -- И что теперь делать? - опустив голову, тихо спросил я.
  -- Ничего. Ничего уже нельзя сделать. Я навсегда застрял здесь. Но я рад, что смог встретиться с тобой. Все остальные и этого лишены. И еще я должен предупредить тебя, объяснить тебе, чтобы ты так больше никогда не делал. Мне не все равно, что с тобой будет.
  -- Что объяснить?
  -- Все. Об отцовстве и материнстве. Это единственное, о чем мы можем думать здесь, поэтому я знаю больше тебя. Не обязательно быть отцом, телесно порожденных тобой детей.
  -- У меня нет отцовского инстинкта, - возразил я.
  -- Есть. Материнский и отцовский инстинкт присущ абсолютно всем людям, вне зависимости от возраста и положения в обществе. Отцовство мужчины проявляется у наставников, педагогов и начальников. И проявляется оно не только в отношении детей, но и в отношении ко всем другим людям, младшим по возрасту или духовному опыту, или же просто более слабым. Отец учит жизни, защищает и бережет. В этом и есть основное призвание отцовства. Материнство также присуще всем женщинам. Чаще всего - это забота о телесных и духовных нуждах людей. Приемные матери, няни, медсестры, врачи, воспитательницы в детских садах, учительницы в интернатах и школах - все это проявления материнства.
  -- И ты хочешь, чтобы я стал таким отцом? Чтобы я был со всеми и одновременно ни с кем? А как же ты? Кто же позаботится о тебе? Ведь ты мне дороже, чем все остальные.
   Мой мудрый ребенок вздохнул и с жалостью посмотрел на меня.
  -- Ты знаешь, что это невозможно. Но ты теперь знаешь, как живут все нерожденные дети и, возможно, пощадишь впоследствии моих братьев и сестер.
  -- Ты очень жестокий ребенок.
  -- Это не я жестокий, это реальность жестокая. Да и ты сам! Взгляни на все это! Этот амфитеатр, этот пересохший фонтан, это все разве не жестоко? Я обречен жить здесь вечность. Здесь, на краю миров, в месте, о котором никто не помнит. Ни Бог, ни Дьявол не помнит, потому что наши нерожденные души им не нужны. Потому что мы не успели совершить ни одного поступка, за который можно было бы похвалить, или осудить. Мы - никто. Мы - полуфабрикат, из которого уже никогда и ничего не получится. Но мы живы! Лучше было бы, если б мы умерли и, наконец, избавились от тоски и этого гнетущего ожидания непонятно чего. Пожалуйста, папа, не делай так больше...
   Мой сын уронил голову и заплакал.
  -- Просто не делайте так больше. Никогда. Хорошо?
  -- Я обещаю, - твердо произнес я, борясь со слезами, которые так и норовили ручьем политься из глаз. Я не должен, не должен этого делать. Я не должен причинять своим запоздавшим раскаянием боль своему ребенку, чье страдание невыразимо больше моего.
  -- Иди, - проговорил сын. - Иди, ты теперь все знаешь.
  -- Мы увидимся?
  -- Нет. Больше никогда. Туман заставит тебя позабыть дорогу.
   Внезапное решение озарило меня. Я вновь подхватил эмбриона на руки.
  -- Я унесу тебя отсюда. Я заберу тебя с собой.
  -- Пусти-и-и, - ребенок засучил ножками. - Пусти-и-и меня. Ты плохой дядя. Пахой дядя. Пусти меня! Пусти!
  -- Я не отпущу тебя. Никогда, - повторял я, в ужасе понимая, как дорог мне этот ребенок. Я понимал, что он - самое лучшее, что есть в моей жизни, и я не мог этого потерять снова.
  -- Вот дурак! - спокойно сказал эмбрион. - Пусти, кому сказали.
   Внезапно что-то темное обрушилось на нас, с силой вырывая из моих объятий ребенка. Против воли мои руки разжались, и эмбрион стремительно начал отдаляться, превратившись в красивого стройного юношу, поразительно похожего на меня. Его белые одежды саваном окутывали тело, мешая сделать шаг, который бы приблизил нас друг к другу. Его взгляд был печален и строг.
  -- Нет, - кричал я, не слыша своего голоса. - Нет, у тебя есть имя. Я придумаю его для тебя. Обязательно. Ты слышишь меня? Ты слышишь меня?
   Очнулся я возле того же самого дерева, возле которого оставил свою Тень. Я, задыхаясь от слез, позвал ее:
  -- Тень, я здесь, Тень. Я пришел. Видишь, я не оставил тебя одну умирать здесь без солнца. Я пришел. Тень, ты где, Тень?
   Тень не отозвалась. Слезы застилали глаза. Я хотел ее отыскать. Не может быть! Просто не может такого быть! Тень не могла покинуть меня. Наверное, ей было очень плохо, быть может, она звала меня, а я ничем не мог помочь ей, потому что меня не было рядом.
  -- О, боже, за что? За что, Господи... - зарыдал я, уткнувшись лицом в жухлую влажную траву.
   Я плакал долго, не в силах смириться с двумя потерями, которые обрушились на меня одна за другой. Я плакал до тех самых пор, пока слезы окончательно не вымотали меня, и я не провалился в тяжелый сон.
  
  
  
  
   Ад
  
   Мне снился сон.
   Еще она кричала.
   Крик был слышен из-за двери.
   Дверь находилась в коридоре.
   В коридоре стоял я, не отбрасывая тени.
   Тень находилась далеко.
   Где-то рядом.
   И табличка, которая гласила: "Пилигрим умрет. Потом он оживет. Потом опять умрет".
   Кто такой этот Пилигрим?
   Не я! Не я! Не я!
   Я стоял в абсолютной темноте. Темнота была такой насыщенной, что я не видел себя самого. Я поднимал голову вверх и не видел ни малейшего проблеска света. Я даже попытался вплотную поднести к своим глазам руку, но даже тогда не увидел ничего, кроме темноты. Темнота, в которой было темно даже дышать. Но она не давила на меня, напротив: она давала мне покой и рассудительность. Сейчас я принимал решение, и оно не должно было оказаться впоследствии неверным. Где-то в этой темноте находились три двери. Найти и открыть их - было моей задачей. Что заставляло меня думать об этих дверях, я не знал, как не знал и того, почему я уверен в том, что эти двери вообще существуют.
   Я глубоко вдохнул. Воздух, проникший в мои легкие, оказался таким же черным, как и то пространство, в котором я должен был искать двери. Искать, не имея ключей, ни малейшей зацепки, искать их наугад. Я увидел, как на рентгене, что черный воздух насытил мои легкие кислородом и поменял свою молекулярную структуру, превратившись в углекислый газ.
   Нужно идти.
   Пора.
   Пока воздух вокруг меня не станет сплошной углекислотой. Газообразной серной кислотой, в которой я растворюсь, как кусок неблагородного металла растворяется в "царской водке". Пока мои легкие не мутировали и не начали вырабатывать кислород, как растения. Мутации возможны, если о них думать, если в них верить. Я верил.
   В первую очередь, я верил в существование дверей.
   Я протянул вперед руку и коснулся одной из них.
   Я толкнул дверь кончиком среднего пальца руки.
   И дверь поддалась неожиданно легко. Даже воздушно. Даже возвышенно.
   За первой дверью меня ждала награда. Я увидел большой город, улицы которого мне казались до боли знакомыми. Город был суетлив и суетен. Он кишел людьми и машинами, как кишит паразитами дикое животное. Но, казалось, что город давно свыкся со своими людьми-паразитами, даже сроднился, будучи готов принимать их в себя несметными полчищами. Он зависел от своих паразитов. И поэтому город не нуждался в ветеринаре, как я не нуждался в электрошоковой дубинке санитаров. Электрошоковая дубинка - это тотем племени санитаров. Знак силы, поэтому они могут забрать разум у многих, очень многих людей.
   В городе была весна, и пахло нечистотами. Еще в воздухе города витал неуловимый аромат приятных женских духов. Таких приятных, что я еле сдержал в себе порыв прижаться к ближайшей женщине, чтобы вдохнуть ее аромат сильнее... еще сильнее... глубже... не останавливайся... только не останавливайся... я уже почти... почти... так... Боже, Гаврила.... У тебя такое необычное имя, такое редкое в наше время...
  -- Уж как назвали, так и назвали, - ворчливо, но по-доброму отозвался я, в душе недоумевая, как это так - заниматься любовью с женщиной, которая, как стрела, как оружие, которое должно иметь только одного хозяина, но при этом она чужая, не моя, словно я ее совсем не люблю.
   Да и не я это вовсе. Просто я в этом городе, но не я в своем сознании, которое оставила даже собственная Тень. Словом, чужой Я. Теперь понятно, что меня невозможно любить. Именно так и было. Чужой Я занимался сексом с чужой женщиной, в чужом городе. А родной женщины, родного Я и родного города у меня не было.
   А если она была, то почему я предпочел чужую? Если у меня был родной город, то почему я жил не в нем? Если воздух бывает прозрачным, то почему я дышал черным?
   За второй дверью все было иначе. Как эпицентр тоски и преданности...
  -- И как же быть, когда души нет? - спросила меня женщина с длинными волосами. - Вот как бывает. Отдашь кому-нибудь душу свою, полную любви, а он возьми и разбей ее на кусочки мелкие. Только он не знает, что от этого душа не умирает. Она все также продолжает любить, только собрать ее в единое целое боле нельзя. А так-то ничего не меняется. И любовь никуда не девается. Она остается целой и невредимой и продолжает жить целой и невредимой в каждом кусочке разбитой им вдребезги души. Значит, если мне удастся собрать кусочки вместе, любовь станет в миллион раз больше? Так болит. Так болит, что и словами не передать. Чаю бы выпить. Хотите?
  -- Хочу, - сказал я, пододвигаясь к ней. - Хочу чаю.
  -- А я, пожалуй, кофе выпью. Знаете, я же кофеманка жуткая. Вот только, - она озадаченно пожала плечами, - везде искала, а где положила - не помню.
   Она налила мне сок, и я выпил его залпом. Сок оказался разведенным в сырой воде "Инвайтом" и напоминал на вкус розовую жевательную резинку с запахом хлорки.
  -- Давно я здесь, хотя не знаю, может, и не так давно, как мне кажется. Знаете, как оно с душой раненой жить? Никакая операция не поможет. Многих время лечит, а меня почему-то не лечит. Я все время его жду. Жду, что он вернется и поможет душе моей вновь срастись, а он не приходит. Я уж и в другие города от него бегала, а все равно возвращаюсь. Жду и не могу перестать ждать. Это так больно, так больно.
  -- Это жизнь, - философски пожал я плечами. - Что вы себе другого мужика найти не можете?
   Я почувствовал себя зрителем ток-шоу "Окна", только боль была настоящей, а в целом, я вел себя омерзительно по-дурацки. И совет мой был дурацким.
   Где-то кришнаиты пели "Харе Рама". А справа католики молились Деве Марии. А еще позади меня били намазы мусульмане. А впереди был Рай, и православные христиане, находящиеся слева от меня, думали, что они уже там, и что они там одни.
  -- У вас глаза печальные, - сказал я.
  -- Не знаю, вспомню ли я его, если увижу. Я помню только его маленький шрам на лбу и больше ничего. Вот хочу вспомнить, и не могу, - она уронила голову на руки и заплакала.
   Я осторожно потрогал ее за руку.
  -- Эй, - позвал я ее, желая отвлечь от слез. - Эй, а как вы вообще здесь оказались?
  -- Не знаю. Меня сюда словно перенесли. Сказали - сиди и жди.
  -- Значит, он все-таки придет, - утешил ее я и понял, что тоже частично утешился.
  -- Это ничего не значит. Я не знаю, придет ли он, но я знаю, что я ДОЛЖНА его ждать всегда. С тех пор, как меня застрелили, я ничего не помню. Меня убили, потому что я сама себя приказала убить. Когда он ушел, я не знала, как мне жить. Шли годы, а моя тоска никуда не девалась. Знаете, как оно жить с разбитой душой, полной любви? Это невыносимо, невыносимо... А потом заработала денег и наняла киллера, чтобы он убил меня. Жить мне было ужасно, ужасно больно. Просыпаться с мыслью о нем и засыпать с мыслью о нем. Теперь я жду его здесь. Даже не знаю, придет ли он. Хотите чаю?
  -- Я растеряно пожал плечами.
  -- А я, наверное, кофе выпью. Очень люблю кофе молотый. Вот только, куда я его положила, не помню.
   ОНА НИКОГДА НЕ НАЙДЕТ СВОЙ КОФЕ - пропел до боли знакомый Голос.
  -- Не знаю, не знаю, ничего не помню. Он чай любил. Помню, и больше ничего не помню. Люблю его так, что и жизнь, и смерть без него смысла не имеют. Только боль одна. И еще кофе нет. Я не помню, куда его положила. Хотите чаю?
  -- Да, - тихо проговорил я, чувствуя наступающий озноб. - Да, погорячее, если можно.
   Окна сделались матовыми от мороза, и только тут я понял, что, когда говорю, из моего рта вместе со словами вырываются клубы белоснежного пара. Волосы женщины были покрыты инеем. Она куталась в короткий шелковый халат, силясь согреться. Ее соски четкими пуговицами проступали сквозь шелк халата. Твердые от холода. Соски бывают твердыми от возбуждения. У нее - от холода.
   ОН НИКОГДА НЕ ПРИДЕТ - весело прошелестел Голос.
  -- Ждите, - сказал я. - Наверное, он скоро придет. Он найдет вас.
  -- Как я узнаю его, - плакала женщина. - Как? Я не помню его лица. Не помню!
  -- Вспомните, - уверил я. - Как только вы его увидите, вы сразу же и поймете, что это он вернулся. Даже вспоминать ничего не придется. Это произойдет в один миг. Воспоминание о нем, любовь к нему и он сам. Все вернется. Все.
  -- Вы такой добрый, - утерла слезы женщина, не замечающая холода. - Вы прямо вселили в меня надежду. Ну, мы будем пить чай, наконец?
   Она подошла к оледеневшему электрочайнику и нажала на кнопочку.
  -- Век можно прождать, пока вода закипит. Кофе, наверное, в шкафу. Вот ведь напасть, я и позабыла совсем, что покупала его.
   Со скрипом открылись дверцы шкафа. Шкаф был пуст. Не просто пуст, а ПУСТ.
  -- Не знаю, где кофе. Придется пить чай.
  -- С радостью.
   ОНА НИКОГДА НЕ ПЕРЕСТАНЕТ ЛЮБИТЬ ЕГО.
   Голос исчез, а вместе с ним исчезла и женщина с длинными волосами.
  -- Что это было? - задыхаясь от страха, я полз навстречу старухе, которая стояла в конце коридора и что-то помешивала в огромном котле. - Что это было? Господи, что это было?
   Это были прокаженные дети. Сорок прокаженных детей, которые лежали на своих сорока кроватях и смотрели на меня покрасневшими глазами. Дети приподнялись и смотрели на меня, опираясь на кровоточащие локти. Дети молчали. Дети смотрели. Комната была белокаменной и старой. В углу чадила некачественным маслом зеленая лампада, освещая своим сумрачным светом две иконы - Спасителя под стеклом с бумажными розами и Чудотворца, темного от времени. Обе иконы были старинными.
   Дети молчали.
   Они смотрели на меня, не мигая.
   Я хотел спрятаться от их взглядов.
   Я НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ!!!
   В комнату заглянула вертлявая медсестра в коротеньком белом халатике. Она выглядела мило. Кокетливо скосив в мою сторону глазки, она взяла в руки кирпич.
  -- Ты опасен для общества, - сказала она мужским басом. - Мы замуруем тебя здесь, с ними, чтоб ты заразу не разносил.
   Медсестра исчезла. Я был в комнате без дверей и окон. Я был в комнате с низкими потолками. Стены и потолок были белыми. Я был в белой комнате. Комнату побелили. Давно. От лампады поднимался дым. Ее маленький огонек сжигал остатки кислорода во славу Святых, что смотрели на меня с потрясающим равнодушием. Я и дети. Дети больны. И еще нет никакого света, кроме того, что дарила нам старая зеленая лампада. Я не любил Святых. Я ненавидел иконы. Я боялся ходить в туалет, зная, что Бог все видит. Я стеснялся писать и какать при Боге. Бог все видит и все знает. Он знает все хорошее о тебе, но, что самое главное, он знает все плохое. Как же после этого ходить в туалет? Бог не щадит твоей скромности. Он вообще никого и никогда не щадит.
   КАК МНЕ ОТСЮДА ВЫБРАТЬСЯ?
   Выхода нет.
   ВЫХОДА НЕТ!
   Как это так - нет выхода?
   Если убрать одну букву из слова, то это будет уже не "выход".
   К черту букву "ы".
   Как это так - нет входа? Входа-выхода?
  -- А так, - сказала старуха, стоящая в конце коридора и помешивающая что-то в огромном котле. - Отсюда нет выхода. Тебя замуровали. Ты умер от удушья, жажды и голода одновременно. Но перед смертью ты успел заразиться лепрой. Разве это не чудесно?
   Старуха закатила глаза и пропела еще раз звучное слово "чудесно".
   Это был путь, по которому я шел, постарев на добрый десяток лет.
   ТА ЖЕНЩИНА ВСЕ ЕЩЕ ЖДЕТ...
   ДЕТИ ВСЕ ЕЩЕ УМИРАЮТ...
   СТАРУХА ВСЕ ЕЩЕ ЧТО-ТО МЕШАЕТ В КОТЛЕ...
   А я все еще шел, но не прошел и половину пути. Я заходил в разные комнаты, но никак не мог выбраться на улицу. Бродил и бродил по комнатам и коридорам, пока не зашел в комнату, в которой не было одной стены. Вместо нее была пропасть, а на дне пропасти текла бурная речка. Наверное, это была горная речка, но никаких гор я не видел. Я видел северный лес и чум, стоящий по ту сторону реки.
  -- Это чум мертвецов. Пойди к нему. Ты увидишь там пять сердец. Четыре черных, а одно наполовину белое. Это и есть сердце, которое еще можно спасти. Полей его водой из реки и верни его. Главное, не забудь, зачем ты идешь, когда минуешь реку.
  -- Чей это голос? Чей? - заозирался я.
  -- Мой.
  -- Тогда ясно.
   Коридорам не было конца и края. Коридор был из кривых зеркал, как комната смеха в луна-парке. Насколько кривыми были зеркала, я не знал. Я не отражался ни в одном из них. На всех зеркалах были небольшие бирочки с названиями.
   "Маловерие", "Сомнение", "Пассивность", "Суеверие", "Недоверие Богу", "Ропот на Бога", "Неблагодарность Богу", "Ревность", "Отсутствие страха Божия и благоговения перед ним", "Непослушание воле Божьей", "Самооправдание", "Самоуверенность", "Отчаяние", "Отсутствие духовного трезвения", "Духовная гордость", "Духовный блуд", "Нетерпение", "Скаредность", "Эгоизм" - список казался бесконечным. Он был бесконечным, как коридор, по которому я бродил в поисках выхода. А выхода все не находилось.
   Отсюда нет выхода. Но он должен быть. Должен. Должен.
   ВЫХОД НИКОМУ И НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН!
   Они загнали меня в тупик, но их самих нет в тупике. Тупиковый лабиринт из кривых зеркал. Нужно разбить зеркала.
   Я что есть силы ударил ногой по ближайшему зеркалу. Зеркало брызнуло слезами мелких стекляшек и упало к моим ногам. На его месте мгновенно выросло два новых зеркала. Одно тело и два отростка, как кристалл. Как сиамские близнецы. Зеркала-близнецы. Осколочки растаяли, как снег, напоследок спев песню о Море.
   Старуха, стоявшая в конце коридора и помешивающая что-то в огромном котле, хитро подмигнула мне.
  -- Ты заблудился в своем Аду? Как это мило...
  -- Мило, - повторили тысячи голосов из-под земли.
   Земля подо мной шевелилась. Руки тянулись ко мне, хватая за ноги. Руки росли из земли, и поле под темным небом, в котором гнили руки, было бесконечным, как мой страх. Как невероятность того, что я стою на нем, наступая на чьи-то умершие сердца.
   Я не сделаю шага вперед. Идти мне некуда. Некуда.
   ДА!
   Не "НЕ", а "ДА".
  -- Комната страха там, - сказал Голос и, вероятно, махнул рукой по направлению к комнате.
  -- Где?
   "Оставь надежду, всяк сюда вводящий" - гласила татуировка на лобке у шлюхи, указывающая стрелочкой на ее влагалище. От ее гениталий поднималось нездоровое зловоние.
  -- Иди ко мне, иди, - ворковала шлюха. - Я подарю тебе букет и свою первую любовь.
   Я УСТАЛ.
   Я очень-очень устал.
   ТОГДА ПОСПИ...
   Это был Голос моей Тени.
  -- Тень, ты где? - обрадовался я.
  -- Я здесь. Нужно отдохнуть. Ложись.
  -- Хорошо, - согласился я.
   Раз Тень рядом, значит, все хорошо. Точнее, не так уж и плохо. Можно немного поспать.
   И я уснул.
  
  
  
  
  
  
  
  
   Антихрист
  
   Мне снился сон.
   Я стоял в центре огромного овального зала, стены которого уходили так высоко, что я не мог разглядеть, где они заканчивались. Со всех сторон меня окружали трибуны, наподобие тех, что бывают на стадионах, заполненные людьми, лица которых я не мог разглядеть, потому как со своего места я мог видеть лишь размытые разноцветные пятна. Их было бесчисленное множество, этих людей, и все они смотрели на меня, я чувствовал кожей их взгляды, которые просто буравили меня в плотоядном предвкушении. Напротив меня возвышалось некое подобие кафедры, за которой восседали три человеческих фигуры в масках. Маска Прекрасная, Маска Светоносная и Маска Справедливая - так я их мысленно окрестил, исходя из внешних соответствий. Маска Прекрасная являла собой совершенство человеческой красоты в ее глобальном понимании. Маска Светоносная была похожа на солнце, на нее было трудно смотреть, она ослепляла и, казалось, озаряла своим золотым светом все вокруг. У Маски Справедливой были завязаны глаза, и она держала в руках два камня - черный и белый. Рядом с кафедрой пристроился карликовый великан Ницше, который держал в руках пергаментный свиток и гусиное перо, настолько огромного размера, что, казалось, оно было в два раза больше его самого. Две старухи жуткого вида в изъеденных молью одеждах сидели рядом с Ницше в двух высоких креслах.
   Ровный голос Маски Справедливой произнес:
   - Уважаемые дамы и господа, слушается дело Пилигрима без имени, близкого к концу своего пути!
   Голос Маски Справедливой был абсолютно бесстрастен. Он мне напомнил голос одного торговца компакт-дисками, с которым я был когда-то знаком. Он никогда не улыбался и никогда не хмурился, говорил очень немного и всегда совершенно одинаковым тоном: "Ты прикольный чувак", или "За водку он мать родную продаст", или "Диски паленые, отдам за 150, "лицензионка" дороже встанет". Вот и голос Маски Справедливой был того же сорта, бесстрастный, как звонок мобильного телефона, которому по барабану, кто звонит - враг или друг.
   Я ужаснулся. О ком это он? Чье это, интересно, дело слушается?
   Сноп яркого белого света ударил откуда-то сверху, приковывая ко мне всеобщее внимание, так что теперь точно не осталось никаких сомнений по поводу того, кого Маска Справедливая назвала Пилигримом.
  -- Красивый мальчик! - шамкнула одна из старух.
  -- Милый мальчик! - поддакнула ей вторая.
  -- Заткнитесь, дуры! - зло прошипел Ницше, и обе старухи, оскорбленные до глубины души, тут же вцепились ему в волосы.
  -- Вас обвиняют, - продолжала Маска Справедливая, - в следующем... Я не хочу сказать, что Вас действительно обвиняют, скорее, поощряют, то есть, мы все очень рады, что находимся сейчас здесь, в этом зале, рядом с этим удивительным человеком, который впитал в себя все возможные из возможных человеческие пороки, лелеял их и взращивал, как завещал Великий, как учила нас всех наша Партия, наша тусовка Справедливых демонов. Так воздадим же по заслугам этому Пилигриму без Имени! Ура, товарищи! То, к чему так долго стремились мы на протяжении тысячелетий, наконец, совершилось! Еще раз "Ура", товарищи! Ура!
  -- Право же, - кокетливо заметила Маска Прекрасная. - Вечно вы все преувеличиваете, не тысячелетиями мы этого ждали. Вовсе две тысячи лет. Всего. Так мало, а Вы - "тысячелетиями"!!! Словно мы тут с Вами в шахматы играем, мон шер!
  -- Ма шер, сколько повторять тебе, скотина? "Ма шер", а не "мон шер". Чья твоя русский язык?
  -- О-о-о, - всхлипнула Маска Прекрасная. - О-о-о, как вы жестоки, мон шер... Право слово, даже несправедливы немного. О-о-о, неправильно это, неправильно. Что скажет на это Ваш имиджмэйкер?
   Маска Прекрасная уронила голову на руки и зарыдала. Ее всхлипы были слышны даже мне, поскольку она их не то чтобы не подавляла, а скорее наоборот - рекламировала.
   На мгновение мне показалось, что я стал невидим для всех, так как внимание зрителей было направлено на созерцание душевного горя Маски Прекрасной. Я даже хотел под шумок покинуть этот зал и уже сделал аккуратный шаг в сторону, желая поскорее ускользнуть из луча света, озарявшего меня, но замер, услышав резкое:
  -- Куда? Назад!
   Я обернулся на голос. Он принадлежал Ницше. Фридрих ехидно погрозил мне пальцем.
  -- Не так быстро, сынок. Мы еще не закончили. Как там поется в песне... Тра-лим-пам-пам... И еще что-то вроде, ту-дум-пум-пум... В общем, мальчик мой, придется смириться с участью. Не так уж это и плохо - быть Богом. Да, я мечтал об этом. Мечтал, - Ницше тяжело вздохнул и попытался улыбнуться. Его улыбка получилась очень печальной, но с кусочком странной гордости. Так улыбаются родители, глядя на то, как их дети достигают в жизни того, к чему стремились они сами, но в силу каких-либо причин не смогли обрести желаемое. - Вот как получается в жизни. Я им просто не подошел по происхождению. Ты представляешь? Говорят, что, мол, немцев мы не берем. Даже заносить в список кандидатов не стали. Получается, что я не подхожу им по крови. Эка невидаль! Ну, подумаешь, кровь. Что я, виноват, что моя матушка совестливой особой была? Тьфу, пропасть!
   Ницше сплюнул в сторону, затем вновь погрозил мне пальцем.
  -- Стой там, где стоишь. Слышишь меня? Все равно все это уже давным-давно случилось. Эй, санитары, а, санитары, "торазинчику" мне принесите. Что-то волнуюсь сегодня.
   Словно из-под земли рядом с Ницше выросли два рослых санитара, похожих на борцов сумо. Один из них держал в руках что-то, напоминающее палку для животных. Ницше застонал от возбуждения, припомнив, какой ошеломляющий эффект производит удар электрошоковой дубинкой. Карликовый великан смущенно заерзал по полу, стыдливо прикрывая свое причинное место. Другой санитар держал в руках поднос с чашкой красноватой жидкости.
  -- Время принимать лекарство, Фридрих, - сказали санитары хором.
   Ницше смерил их обоих презрительным взглядом. Он уверенно встал на ноги. Его непримиримые глаза перебегали с одного лица на другое, и в них отразился страх вперемешку с яростью.
  -- Сами принимайте его, - ответил он, наконец, и показал санитарам "фигу". - Во, видали!
   Санитары переглянулись. Они разом хмыкнули и пожали плечами.
  -- Обычное дело, - сказал первый.
  -- Да, все как обычно, - согласился второй.
  -- Ты же знаешь, что сегодня должен быть умным. Сегодня такой день, такой день...
  -- Я не стану принимать лекарство, - категорично заявил Ницше. - Я не хочу никаких неприятностей.
  -- Никаких неприятностей! - заверили санитары Фридриха.
   Первый взмахнул дубинкой и со свистом ударил карликового великана прямо в живот. Он согнулся пополам и, задохнувшись, упал на колени. Второй санитар с сожалением покачал головой. Ницше откатился в сторону и простонал сквозь зубы:
  -- Сделаешь это еще раз, и я тебя просто с дерьмом смешаю, выродок!
   Первый санитар недоуменно оглянулся на своего напарника и подошел к Фридриху.
   Его дубинка обрушилась на Ницше между лопаток, когда тот попытался встать с пола. Удар повалил его на пол, пригвоздив, словно таракана. Перед глазами Фридриха засверкали искры, и он забился в конвульсиях. Санитар схватил карликового великана за волосы и рывком поставил на колени. Второй санитар поднес к его губам чашку с лекарством.
  -- А ловко я парик приклеил, - лукаво усмехнулся Ницше и жадно выпил жидкость из чашки.
   Он облизнул губы.
  -- Спасибо, ребятки. Не в службу, а в дружбу, передайте, пожалуйста, Им, что я бы с удовольствием повторил курс. Нервы пошаливают, честное слово.
   Санитары кивнули и исчезли, словно их и не было вовсе. Я ошеломленно смотрел на все происходящие, но, казалось, никого более в зале эта сцена не удивила. Внимание зрителей по-прежнему было обращено на рыдающую Маску Прекрасную.
  -- О, горе мне, горе, Бесчеловечное горе, - продолжала плакать она. - Где мой носовой платок?
   Маска Светоносная стыдливо подала ей свой платок и прошипела:
  -- Бери скорее, поезд уходит.
  -- Какой поезд? - тут же успокоилась Маска Прекрасная и громко высморкалась в одолженный платок.
  -- Морской, - все так же недобро змеилась речь Маски Светоносной далее. - Пилигриму уже пора, а мы еще даже не начали церемонию!
  -- Да, конечно, да, да.
   Маска Прекрасная окончательно успокоилась и громко произнесла, обращаясь ко всем в зале:
  -- Итак, дамы и господа, попрошу вас всех поприветствовать Пилигрима без Имени, близкого к концу своего пути, громкими и продолжительными аплодисментами!
   Зал мгновенно взорвался овациями. Многие из зрителей вскочили со своих мест и аплодировали стоя. Мне показалось, что я даже слышал крики "браво". Аплодисменты продолжались минут пятнадцать, и все это время я не знал, куда спрятаться. Впервые, пожалуй, я пожалел о том, что не родился страусом. Когда аплодисменты, наконец, стихли, и особо несдержанные зрители вновь расселись по своим местам, Маска Прекрасная продолжила свою речь:
  -- Право вручить орден за Высокомерие и Спесь предоставляется Вельзевулу и Белиалу!
   Зрители вновь со страстью зааплодировали.
   Одна из сидящих рядом с Ницше отвратительных старух тонким голосом пропищала:
  -- "Он изгоняет бесов не иначе, как силою Вельзевула, князя бесовского".
  -- Матфей, глава двенадцатая, стих двадцать четвертый, - согласилась с ней вторая старуха.
  -- Да, заткнетесь вы или нет, дуры! - вновь не выдержал Ницше и повернулся ко мне. - Ты знаешь, что имя Вельзевула раньше переводилось демонологами как "бог священного жука скарабея". Хоть убей не пойму, при чем здесь древний Египет? Совсем ни при чем! Отвечаю тебе. Вообще, как его только в средние века не называли! И "бог мошек", и "хозяин мошек", и "муж мух". Оккультисты считали, что он охраняет склепы и мумии, а также контролирует превращение, возрождение и бессмертие души. Такой конфуз! Они решили, что Вельзевул станет покровительствовать магам и оракулам. Они даже стали его почтительно величать "Бог Дома". Ну, не смешно? Какое дело, право, хозяину Ада до всех этих составителей гороскопов! В иерархии демонов он следует сразу же после Сатаны, а сам Сатана второй после тебя, сынок, в иерархии. Так что не особо бойся его. А Белиал - это вообще - тьфу! Просто прихвостень. Сам своего собственного греха изобрести не смог, вот и пристроился рядом с хозяином Высокомерия!
  -- А разве Спесь и Высокомерие - это не одно и то же? - взвизгнула одна из старух.
  -- Мы Библию хорошо знаем! Никакого Белиала в ней нет. Вранье одно, а не самостоятельный грех! - согласилась с ней вторая старуха.
  -- А, может, мы и забыли чего, - неуверенно протянула первая старуха. - Помнишь, лет триста тому назад, аккурат в Пасху, ты забыла разбить о лоб Фридриха яйцо! То-то смеху было! Весь праздник псу под хвост!
   Я ожидал, что Ницше по привычке наорет на старух, но, вопреки моим ожиданиям, тот ничего не сделал. Он почтительно встал по стойке "смирно" и вытянул вперед свою правую руку, фанатично глядя на те фигуры, что приближались ко мне. Одна из фигур была подпоясана огненной лентой, и у нее за спиной трепетали крылья летучей мыши, на лбу красовались острые рога. Фигура была настоящей. Я это понял сразу же. Во второй усомнился, так как огненный пояс на ней оказался всего лишь новогодней гирляндой, на лбу у нее не росли рога, а была надета простая маска с бумажными рожками, и крылья летучей мыши оказались сделанными из накрахмаленной марли, выкрашенной в черный цвет.
   Фигуры подошли ко мне вплотную и по очереди коснулись моей груди.
  -- Носи этот орден с честью и гордостью, - тихо проговорила настоящая фигура. - Будь горд тем, что я выбрал именно тебя!
   Затем она повернулась ко мне спиной и обратилась к залу:
  -- Для меня большая честь - вручить этот орден Пилигриму без Имени, близкого к концу своего пути! Он долго шел к этому, и я с нетерпением и радостью следил за его действиями. Ни в чем не подвел он меня. Он - это средоточие моего греха, и я признаю его своим воплощением!
   Вторая фигура поспешила согласиться с первой:
  -- И моего греха тоже! Я признаю его.
  -- Мы признаем! - хором сказали все три Маски.
   Зал вновь взорвался овациями.
   Я стоял ни жив, ни мертв, совершенно не понимая, что со мной происходит. Больше всего на свете мне сейчас хотелось избавиться от тоски и той пустоты, что оставили в моем сердце мой сын и моя Тень. Их нет рядом. Я один. Совсем один в этом ненавистном мне цирке, в который я попал по своей воле, только как я это сделал и когда - не помнил.
   Ницше проводил взглядом удаляющиеся от меня фигуры, не меняя своего положения, и лишь когда фигуры окончательно скрылись, облегченно опустил руку.
  -- Воистину, зиг хайль! - прыснули старухи.
  -- Заткните свои поганые рты! - привычно огрызнулся обреченный философ. - С кем только дело иметь приходится? Да разве я такой блядской участи желал человечеству?
   Вопрос Ницше был риторическим. Не получив на него ответа, Фридрих продолжил, обращаясь только ко мне:
  -- На самом деле у дам склероз. Тоже мне, бабки-партизанки. Все позабывали к чертям собачьим. Белиал упоминается в Библии, точнее в Новом Завете. Второе послание к Коринфянам, глава шестая, стих пятнадцатый: " Какое согласие между Христом и Белиалом? Или какое соучастие верного и неверного?". Просто Белиал, действительно, менее знатен, нежели Вельзевул. Его власть прежде всего распространялась на Вавилонию, но, как говорится, сам за собой и своими деяниями не уследил. Бывает. Сейчас Белиал - скорее слуга. А ведь раньше он хозяином был. В нем жил дух разрушения, он был гением всего злого, был начальником демонов! А сейчас он стал настолько невзрачен на фоне Вельзевула, что украл у него его грех. Хотя мог бы создать и свой собственный грех - Бесполезность. Знаешь, ведь многих бесполезных людей называют "детьми Белиала", так что на его месте я бы принял эту информацию к сведению. Эх, да что там! - с горечью махнул рукой Ницше! - А вы, твари дряхлые! Зачем вас здесь посадили? Чтобы вы хранили традиции, а не забывали их! Еще раз позабудете что-то, я приглашу сюда санитаров!
  -- О, санитары! - всхлипнули старухи.
  -- Мы больше никогда не забудем!
  -- Никогда!
  -- Прости нас!
  -- Прости нас, пожалуйста!
  -- Смотрите мне, - немного подобрел Ницше. - Сейчас, наверное, Камаль и Росаль пожалуют! Та еще парочка!
   Маска Прекрасная поднялась со своего места и застенчиво произнесла, обращаясь к залу:
  -- К сожалению, нам только что сообщили, что демоны Сладострастия и Чувственности не могут прийти на церемонию посвящения. Камаль сейчас присутствует на фестивале порно-фильмов в качестве почетного гостя, а Росаль внушает похотливые мысли дамам одного африканского племени, которым всем, как одной в детстве удалили клиторы. Мы сочли эти причины уважительными, потому не осуждаем их. Орден за Сладострастие и Чувственность Пилигриму без Имени, близкому к концу своего пути, вручает Мать всех суккубов и инкубов, существующих на земле, бывшая жена Адама и настоящая жена Асмодея, несравненная королева похоти - Лилит!
   Оглушительный и восторженный рев публики заставил меня вздрогнуть. По трибунам пошла волна, как во время футбольного матча, а я невольно втянул голову в плечи, потому что в ту сторону, где стоял я, полетели букеты цветов, похоронные венки и дымовые шашки.
  -- Помним, помним, - запричитала первая старуха, с опаской поглядывая на Ницше.
  -- Конечно, помним. Все молодые были... - тут же согласилась с ней вторая старуха.
  -- Идиотки! - Фридрих покраснел от гнева и в бессилии сжал кулаки. - Дуры! Кретинки! Какое нам всем дело до ваших сексуальных воспоминаний! Пошли вон отсюда!
  -- Спокойно, милок.
  -- Успокойся, дорогой, мы все помним, скажи ему, вторая старушка!
  -- "И звери пустыни будут встречаться с дикими кошками, и лешие будут перекликаться один с другим; там будет отдыхать ночное привидение Лилит и находить себе покой", - поспешно пробормотала вторая старуха и тут же завопила не своим голосом:
  -- Это все ты, драная кошка! Ты это нарочно придумала! Теперь ты мои слова скажешь!
   Первая старуха отвратительно захихикала, обнажив пасть, лишенную зубов, и довольно потерла руки.
  -- Книга пророка Исаийи, глава тридцать четвертая, стих четырнадцатый. Только ты просто дура старая.
  -- Сама такая!
  -- Нужно было говорить двоеточие кавычки и звери пустыни будут встречаться с дикими кошками запятая и лешие будут перекликаться один с другим точка с запятой там будет отдыхать ночное привидение скобка Лилит скобка и находить себе покой кавычки. Лилит потому что не дословно совсем упоминается в священном писании!
  -- Ах, ты тварь! - вторая старуха вцепилась в волосы первой, и они грязным клубком упали рядом с ногами Ницше.
  -- О, черт! - пробормотал Фридрих, поспешно расстегивая штаны и доставая из них пенис. - Какой конфуз! Какая непристойность! Устроить драку прямо на церемонии! Мне никогда не простят!
   Ницше пописал прямо на старух, и те мгновенно откатились друг от друга в разные стороны. Старухи вытерли лица руками и вновь чинно сели на свои кресла.
  -- Так-то лучше, - удовлетворенно поговорил Фридрих, застегивая штаны. - Чтоб я еще когда-нибудь взял их с собой!.. О, мальчик мой, это такая честь для тебя. Сама Лилит вручит тебе награду! Я и мечтать об этом не могу. В свое время эта мадам воспротивилась позиции Адама сверху и бежала от законного мужа с Сатаной. После того, как Адам со своей второй женой Евой родили Авеля, она вновь вернулась к Адаму. Ревность, знаешь ли... Правда, Сатана тоже не растерялся, и пока Лилит с Адамом предавались разврату, он в свою очередь страстно обхаживал Еву. Кто бы мог подумать, что примерные супруги забудутся на целый год. Правда, у Лилит с Сатаной тоже ничего не вышло, потому она покинула его. Очень независимая особа. Я бы даже сказал - феминистка. А вот с Асмодеем у них срослось. У них разные сферы влияния. Асмодей, князь инквизиторов и подлых мстителей, демон роскоши. Сейчас Лилит немного остепенилась. В основном занимается тем, что нагоняет эротические сновидения, ну еще, пожалуй, обольщает молодых мужчин, лишая их силы, да еще дурно воздействует на матерей и их новорожденных младенцев. Вот и все, кажется...
   Сквозь восторженный гул трибун я с трудом различал голос Ницше, но видел, как ко мне приближается красивая высокая женщина с густыми черными волосами. Она шла легко, могло показаться, что ее ноги вовсе не касаются пола. Она прижала меня к своей груди и ласково коснулась рукой моего члена. Я посмотрел в ее глубокие темные глаза и почти потерял сознание от пронзившего мое тело возбуждения. Такой магнетической силы я не знал ни у одной из женщин. Она не просто влекла к себе, она опьяняла своей сексуальностью.
  -- Носи этот орден с честью, - тихо прошелестела Лилит так, чтобы слышал ее лишь я. - Носи его с гордостью, потому что я выбрала тебя.
   Затем она обернулась к залу.
  -- Он достоин ордена Похоти. И признаю его воплощением своей силы.
  -- Да здравствует секс! - хором отозвались три Маски, и трибуны подхватили:
  -- Ура! Ура! Ура!
   Как же я устал, Господи. Если б я только знал, к чему все это, и отчего я стою, как прикованный к своему месту, не в силах сделать и шага, не в силах вздохнуть в полной мере, не в силах закрыть глаза и забыться тишиной. Тишина раньше находилась в Граале... Захлебнувшись один раз тишиной, возникало желание напиться ею... Напиться и забыть... Все забыть... Тишина...
  -- Не грусти, мальчик, - прервал мои размышления Ницше. - Веселье только начинается, а уж после церемонии твой покорный слуга с удовольствием дернет с тобой коньячку на брудершафт. Ей-богу, это будет вкусное завершение вечера. Особливо твой сладенький поцелуй опосля.
  -- Право вручить орден за Алчность предоставляется князю Асмодею, а также господам Клавелю и Оливьеру. - провозгласила Маска Прекрасная.
  -- Позвольте процитировать кое-что из обвинительного судебного заключения, - робко пискнула Маска Справедливая.
  -- Да, пожалуйста, если это относится к нашему делу, - великодушно разрешила Маска Прекрасная.
  -- "Так что поиск работы стал для меня ОСНОВНЫМ занятием в жизни", - процитировала Маска Справедливая непонятно кого, сделав особое ударение на слове "основным".
   Маска Прекрасная согласно кивнула головой.
   - Воистину, достойнейшие собрались здесь! Достойнейших избрали мы! Прошу!
  -- Жаль, Маммона нет, - расстроился Ницше. - На работе, наверное. Ну, да ничего, эти тоже хороши. И как только Асмодей все успевает. И браки жене помогает разрушать, и роскошью соблазняет... Не понимаю, но горжусь безмерно.
   Ницше выпятил грудь и высокомерно скривил губы, словно это он сам являлся великим соблазнителем роскошью.
  -- " Не можете служить Богу и Маммоне" - Матфей, глава шестая, стих двадцать четвертый! - горделиво сказали старухи хором и умильно закивали головами. Мол, все правильно сказали, нигде не ошиблись, не разругались, в общем, умницы мы большие.
  -- Мои хорошие, - обрадовался Фридрих, и старухи завиляли хвостами, - домой придем, я вам вкусную косточку дам.
  -- Мне? - ахнула первая старуха и всплеснула руками.
  -- Ей? - возмущенно воскликнула вторая старуха. - Ах, ты ведьма старая!
  -- От ведьмы слышу!
   Ницше обреченно махнул рукой.
  -- Ну, никакого сладу с ними нет, - пожаловался он мне. - Только и работы мне, что их разнимать. А я, между прочим, философ с мировым именем! Мне даже премию предлагали! Вот!
   Старухи, слушая причитания Фридриха, зашмыгали носами, приготовившись зарыдать.
  -- Ну-с, молодой человек, разрешите представить вам господина Оливьера, самого алчного среди демонов. Действует, как правило, нахрапом, нагло, я бы даже сказал. А вот Клавель - демон более тонкой работы. Он обольщает только тех, кто пытается выбраться из нищеты. Мастер своего дела, надо сказать. Ювелирную работу проделал в странах СНГ после распада Союза, а уж когда Америку колонизировали, так вообще расстарался. Цены ему нет. И ведь красив, как сам Ангел Света. Многие дамочки мира отдали бы десять лет жизни за то, чтобы очутиться с ним ночью в одной постели... В отеле "Плаза"... После ужина в "Максиме"... Щедр, повеса, ничего не скажешь. Кому горбушечку хлеба подаст, кому виллу подарит. А то, знаешь, особо отличившихся еще и властью отблагодарит. Билл Гейтс первый в его фаворитах ходит. А уж про политиков я и не говорю. Сладость одна. Прекрасный демон, прекрасный... - Ницше зааплодировал первым, приветствуя трех мужчин, приближающихся ко мне. Зал подхватил его овации.
   Асмодей - я узнал его по обручальному кольцу и несколько подавленному виду - шел ко мне неуверенно. Он выглядел, как "муж своей жены" и не более того. Знаете, бывает такое, что о супругах говорят, когда не могут вспомнить имя: " ну, этот, как его... муж Пугачевой, в общем", или "распишитесь, пожалуйста, я горячая поклонница любовных романов, которые пишет ваша жена" и все такое. Так и Асмодей был больше похож на мужа Лилит, нежели просто на демона Роскоши. Одет он был богато, но неопрятно. Еще, на мой взгляд, ему не хватало вкуса. Ну, кто же носит золото вместе с платиной, а бриллианты - с изумрудами, рубинами и сапфирами одновременно?
   Клавель же, напротив, был одет со вкусом, и даже несколько щеголевато. Он был само обаяние, хотя именная рубашка от Роберто Кавалли и делала его немного похожим на гея.
   Оливьер выглядел слишком уж злым, словно его не вовремя оторвали от каких-то важных дел.
   Все трое подошли ко мне и по очереди коснулись руками моего лба.
  -- Носи этот орден с честью, - сказали они мне. - Мы здесь, в твоей голове, и будем в ней жить вечно, потому как ты - достойнейшее наше дитя.
   Затем они повернулись к залу.
  -- Мы признаем Пилигрима без Имени средоточием нашего порока.
  -- Мы признаем, - отозвались Маски.
  -- Нет! - внезапно вырвалось у меня. - Прекратите все это немедленно! Вы не понимаете. Я не могу быть вами всеми! Я - не вы...
   Злые слезы навернулись мне на глаза. Я не совсем понимал, кто все эти люди, и смутно чувствовал, что знаю их, но также я понимал и чувствовал, что не могу принимать их знаки внимания, потому что это не принесет мне ничего хорошего. Я ощущал, что могу навеки забыть про Море, если позволю им всем увлечь себя. А Море - это незнакомое мне Море - было единственной целью, к которой я мог стремиться сейчас. Море - это было единственное, о чем я мог думать здесь. И Море вызывало во мне неясные воспоминания о себе. Такие же туманные, как легкомысленный летний сон, который силишься вспомнить, но не можешь. Я не хотел, чтобы они отняли у меня Море, забрали у меня мою цель. Я не мог этого допустить...
  -- О-о-о, - умилился зал. - Он заговорил. О-о-о...
  -- Как это романтично, - вздохнула вторая старуха.
  -- Это неприлично - так обращать на себя внимание, молодой человек. Где ваши манеры? - строго произнесла первая старуха и грозно нахмурила брови.
  -- Фридрих, - шепотом взмолился я, поняв, что ничего не могу сделать. - Фридрих, помоги мне. Пожалуйста, помоги...
   Некоторое время Ницше испытывающе смотрел на меня, затем постучал по своей голове кулаком.
  -- Амнезия! - громко заявил он на публику. - Что я вам всем говорил? Полная потеря памяти!
   Зал громко засмеялся. Маска Справедливая даже застучала ногами. Когда всеобщее веселье улеглось, Маска Прекрасная продолжила церемонию, заявив:
  -- Как он непокорен! Как зол на нас, то есть на себя, я хотела сказать. Пожалуй, мы внесем корректировки в сценарий церемонии. Непокорность по плану награждалась шестой, но раз уж Пилигрим проявил непокорность сейчас, значит, так тому и быть. Орден за Непокорность вручает князь одноименного греха - Сопладор. Прошу вас, дамы и господа, поприветствовать князя аплодисментами.
   Это заявление окончательно подавило меня, и я ПОКОРНО принял награду за Непокорность. Потом мне еще вручали ордена за незнакомый мне Голос князья Питио и Мериэм, которые покровительствовали лживым и вредоносным духам. Астарот и Гресиль наградили меня за Лень и Неряшливость, Каро и Соннилон - за Бесчувствие и Ненависть. Веррин побеспокоился обо мне, вручив орден Беспокойства. Баалберит наградил меня за Убийство и, наконец, Левиафан - за то, что я не верил в Бога, напомнив мне, что я никогда не отыщу того, что хочу найти, потому что Море принадлежит только ему одному и что он, Левиафан, не собирается делиться Морем даже со мной, даже если ему прикажут. Он ехидно показал мне язык и исподтишка стукнул меня между лопатками. Их было очень много, этих демонов, и каждый из них говорил, что я - это воплощение их греха. Мне не хотелось в это верить, я и не верил. Я просто принимал это, как неизбежность. Казалось, уже прошла добрая сотня лет, так я сильно устал во время церемонии, а поток демонов не иссякал. Все поздравляли меня, вручали ордена и исчезали. Все эти Ваалы, Шедимы, Бегемоты, Азазели, Бестии, Молохи и Нисроги сменяли друг друга, и, казалось, что этому потоку не будет конца.
  -- Пилигрим без Имени, близкий к концу своего пути, награждается...
  -- Право вручить награду Пилигриму без Имени, близкого к концу своего пути, предоставляется...
  -- Орден Пилигриму без Имени, близкого к концу своего пути, вручает...
   Это казалось бесконечным, потому я с облегчением вздохнул, когда Маска Светоносная начала свою заключительную речь:
  -- Мы долго искали, господа присяжные заседатели. Мы очень долго искали, кому мы можем доверить эту должность, и вот теперь наша цель близка. Воистину, Антихристом может стать лишь Пилигрим. Только он. И теперь мы уже не станем называть его по фамилии "без Имени", так как только что он обрел свое настоящее имя. Согласно пророчествам, Антихристом может стать лишь тот, кто рожден от земной женщины и Зверя, и он должен стать воплощением каждого из нас, искренне полюбив все грехи наши. Так и есть, и так будет, потому что Пилигрим рожден от связи женщины и Зверя кавказской национальности по кличке "Хачьё". Я думаю, что Пилигрим простит нас за то, что мы позволили Аваддону, князю несправедливых войн, смутить его душу ненавистью к своим родственникам со стороны отца. Спор о том, насколько была его война справедливой, решит сам Антихрист, когда отправится на перекресток миров, чтобы сделать свой окончательный выбор. Мы все очень надеемся, что выбор будет сделан правильно и согласно нашим планам. Собственно, Антихристу даже решать ничего не придется, все за него решили мы. Спасибо нам, хорошим, за такую мудрость. Он - простой человек, но любит нас всех, потому, кому как не ему, нести бремя должности Царя нашего на земле? Он - такой же, как и миллионы других, и имя этому стаду человеческому - легион.
   Они аплодировали мне, они водрузили на меня корону, они раздели меня, они повели меня по длинному коридору, они целовали меня, и каждый поцелуй был, как удар боксера в солнечное сплетение. У меня потемнело в глазах, и я потерял сознание от боли. В темноте ко мне подошла моя потерявшаяся Тень и сказала:
  -- Это не я исчезла. Это ты слишком устал идти. Ты заблудился, ты потерял путь, потому не замечал себя, и я решила помочь тебе. Я взяла тебя на руки.
  -- А кто ты? - спросил я.
  -- Я - Бог. Иди к нужному свету, и боль успокоится. Я тебе обещаю.
   Я хотел еще что-то сказать своей Тени, но не смог. У меня не хватило на это сил. Потому я просто заснул сном, слишком тяжелым и тревожным для того, чтобы он принес мне успокоение. Последнее, что я увидел перед тем, как закрыть глаза, были огненные буквы, в которые превратилась Тень. Эти буквы гласили:
   " Бог человеком был для человека,
   Чтоб Богом стал для Бога Человек!"
  
  
  
  
  
  
   Море
  
   Мне снился сон.
   Я размышлял о том, необходим ли мне световой путь мира людей в моей новой жизни? Ярко-желтый свет, исходящий от земли под моими ногами, являл собой некую первородную форму самого элемента земли. Как золото. Этот свет был послан мне с Юга. Оттуда, где находилось загадочное Море, к которому я шел так долго и к которому уже был близок. Я это чувствовал. Я понял, наконец, каким оно должно быть: Море живет в Обители Красоты, находящейся на Южном склоне великой горы, именуемой Миром, и оно восседает на троне, украшенном изображениями коней, и, наверное, оно держит в руках, как символ бесконечной власти, драгоценную гемму. А само Море и его трон покоятся в объятиях самой красивой женщины на земле.
   И я пошел к нему.
   Я пошел к Свету.
   Я направился на Юг.
   Я пошел к Морю.
   Шесть неясных женоподобных фигур сияли своими радужными оболочками, провожая меня в этот путь. Я прикоснулся рукой к одной из фигур, и мне открылась еще одна истина: желтый свет - это свет мудрости и равенства. Этот свет был ослепителен. Он был украшен всеми возможными небесными светилами и их многочисленными спутниками. Он был настолько велик, что я испугался, и мне захотелось укрыться от него. Мне было невыносимо больно смотреть на него, настолько ярким он был. И я знал, что мне нужно положиться на него, искренне верить в него, но я чувствовал, что совершаю ошибку. Была мысль, что свет - это не выход, а мой собственный эгоизм, в котором я застрял настолько плотно, что он стал озарять собою весь мир. В это же время, когда я подумал об эгоизме, мое внимание привлекло еще одно сияние тусклого голубого оттенка. Оно слабо мерцало где-то справа от меня и было каким-то более человеческим, более родным и знакомым. Сомнение в неискренности желтого света лишь укрепилось от этого. Во мне не было смирения, и не было мудрости. Я не знал, как мне поступить. Я ощущал, что это последний выбор, который мне вообще предстоит сделать, и очень боялся ошибиться.
   Желтое. Что я знал о желтом? Это солнце, золото лета, золото кольца, которое лишает тебя привычной свободы, но тем самым делает тебя самым свободным на свете, это разлука и ассоциации с завистью, это предательство во имя чего-то, непонятно чего, это пустопорожние пустопорожности, в которых я могу качаться, как на качелях, это простыня, на которой я лишился девственности, это тепло огня и нимбы святых, это Бог и глаза гепатита, это номер ее телефона и Море. Вот что я знал о желтом. Альтруистическом желтом, почти божественном. Желтое сможет очистить меня и принять таким, каков я есть, хотя во мне нет смирения и слепой веры в силу желтого. Я не молюсь ему, но я могу достичь состояния света, потому что желтое позволит мне раствориться в себе. И я смогу достичь покоя и блаженства. В этом желтый ответ желтого.
   Голубой свет был совсем иным. Я знал, что если осмелюсь вступить на путь голубого света, то это лишь укрепит во мне мои эгоистические наклонности. О голубом можно говорить бесконечно, потому что сам голубой свет бесконечен, как вселенская тоска о потерянной любви. И в голубом свете была одна неоспоримая истина, подтверждающая что-то очень страшное, нескончаемое и бессмертное. Эта истина гласила, что гораздо легче смириться со смертью любимого человека, усматривая в этом лишь промысел божий, чем принять его предательство, зная, что он оставил тебя по собственной воле, что он живет где-то на одной земле с тобой, лишая тебя свободы, пригвождая к себе вопросом: почему так получилось? И в голубом свете можно долго копаться, выискивая в нем ответы и не находить их, потому что ответить тебе может лишь тот, ради которого ты готов убить себя, но он, единственный, будет молчать, потому что любимые оставляют, не объясняя. Оставляют просто, спокойно, словно ничего не происходит, потому что им все равно. И лишают покоя навек. Голубой свет был мукой. Но было в нем что-то, что медленно склоняло меня на его сторону, заставляя предпочесть покой - страданию, покой - любви, покой - разлуке, покой - своему "я", покой - страстям, покой - смерти, покой - безумству, покой - рождению со всеми вытекающими последствиями этого рождения. Возрождения. И я готов был принести на алтарь голубого даже возможность узнать ответ. Ответ Моря, которого я не знал, но к которому был так близок сейчас.
   И я сделал шаг в сторону.
   Я не пошел по прямому пути. Я совершил ошибку. Ошибку, которой не искупить. Где-то далеко затрещала старая виниловая пластинка со звуками танго. Синий свет стал подвижнее, он, пританцовывая, приглашал меня следовать за ним. Я оглянулся. В желтом ореоле я видел лицо моего сына, свою Тень, не отбрасывающую тени, потому что тень Бога - это я сам. Я увидел также и Божьего антипода в тех людях и демонах, которыми я был когда-то, я ощутил Море, как блаженство, которого нарочно лишал себя, я знал, что мне там не место. Я не достоин всего этого. Или это все не достойно меня. Я выбрал голубое. Я не мог выбрать не голубое. Это было мое единственное верное-неверное решение, которое я принял за всю свою бесконечную и такую никчемную жизнь.
   Я улыбнулся, прощаясь с желтым навсегда. И оно простило меня, пожалев, наверное, за мою упрямую человеческую глупость. Простило и отступило, растворяясь в темноте. С его исчезновением темнота вокруг меня стала слишком узкой, плотной и упругой, с влажными стенами, в которые я упирался руками. Стены были живыми, они словно пульсировали вокруг меня, сжимались и разжимались, как будто дышали, силясь изгнать меня из себя. Выгнать вон, навстречу такому чудному, прекрасному, такому любимому голубому свету. И я бросился к нему. Почти побежал, ведомый моим голубым маячком, ориентируясь на запах, прислушиваясь к болезненному женскому крику, исходящему откуда-то извне, но который был настолько силен, что проникал даже сквозь толстые стены этого лона, в котором я упорно двигался, стремясь к возрождению.
   И я вышел из тьмы к свету.
   Я покинул влажную темную пещеру, этот узкий тоннель, в конце которого меня ожидала голубая награда. Искупление пришло ко мне, и я заплакал от счастья. Слезы так и текли по моим щекам, смывая с души всю накопившуюся за жизнь грязь. Голубой свет оказался небом, которое сливалось у горизонта с... "МОРЕМ!!!" - понял я. Я узнал его по шуму, которое оно издавало, когда его волны касались берега, игриво пенясь, ласково кусаясь. Я понял это, узнав его запах, соленый, с привкусом йода. Запах окутывал меня, его хотелось вдыхать до конца своих дней. Я понял, что когда-то провинился перед ним, и мне было стыдно оттого, что Море стало свидетелем моей гнусности. Великое бессмертное Море, которое в гневе может убить, но остается бесстрастно справедливым. И оно великодушно предоставило мне шанс вновь начать жить.
   Я сел на песок. Я снял ботинки, и море легонько лизнуло мои пятки. Я осторожно погладил его в ответ. Моя рука стала мокрой, и я засмеялся, поняв, что мне удалось с ним подружиться. Море шепнуло мне, что, на самом деле, считает меня оптимистом, и что все будет здорово, если я этого захочу. И я понял, что этого хочу. Море было очень мудрым, и Бог его знает, отчего оно прониклось ко мне такой любовью, но я понял, что теперь уже никогда в жизни не изменю тем надеждам, которые оно возлагало на меня. И это не было насилием. Я этого, правда, хотел. В Море жила настоящая любовь, которая прощает измены. В Море жил легкий флирт и беззаботность. В Море было что-то от меня самого и душ тех, кого оно съело в припадке плохого настроения. Море было убийцей, но оно позволяло понять, что самое страшное в жизни - это потеря единственной, никому более не принадлежащей, родственной и такой любящей, живой души, которую тебе доверили и которую ты обязан хранить, как сокровище, потому что это и есть сокровище.
   Я разделся донага и весело нырнул в Море, которое охотно приняло меня в свои объятия. Я резвился в нем, как молодой дельфин, упиваясь тем счастьем, тем ощущением свободы, тем прощением, которое оно мне подарило. Я купался в нем вволю, всласть, с наслаждением. Мне нравилось в Море все. Ну, абсолютно все. Всецело принимал я его, не деля его на плохие и хорошие качества. Я любил в нем даже медузу, которая флегматично ужалила меня в ногу, когда Море шаловливой волной шваркнуло меня о свое песчаное дно. Море было сильным, и я сам, такой слабый, такой уставший, принимал в себя его мощь.
   Я купался в Море до вечера, изредка выходя на берег, чтобы полежать на спине и посмотреть на небо. Я смотрел на Море. Я смотрел на небо. И я не мог насмотреться. Мне казалось, что этот день будет бесконечным, но я знал, что скоро наступит ночь, и мир вокруг меня перестанет быть голубым. Но также я знал, что ночь быстро закончится, и мир вновь наполнится яркими красками. Мне очень хотелось жить. И я жил жадно, каждой минутой, каждой секундой, впитывая в себя счастье, как губка, запасал его впрок. Но я знал, что его очень много, этого счастья, что его может хватить на миллионы жизней, и смеялся в душе над своей ненасытностью. Под вечер я уснул. Я и сам не заметил, как это получилось, но уснул, зная, что завтра я вновь увижу Море и смогу его видеть всегда, когда захочу, потому что я его желанный гость.
   * * *
   Так я умер в том мире, в котором очутился, пытаясь покончить с собой. И так я родился заново, с облегчением открыв глаза и осознав, что Море спасло меня от настоящей смерти, опустошающего разложения моей души и памяти обо мне, как о личности, и в том и в этом мире. И я принял этот шанс. Я ухватился за него обеими руками, силясь выползти из ванной с остывшей водой, исполненный благодарности Богу за то, что у меня такое сильное сердце. И еще мне стало невероятно стыдно за то, что я не видел очевидного, разрушал единственное, что мне было в этой жизни дорого, целенаправленно и методично. После всего пережитого я долго курил на кухне, закутавшись в полотенце. Потом я вспомнил, что Лиза, наверное, ждет моего звонка, (ВЕДЬ ТА ЖЕНЩИНА ВСЕ ЕЩЕ ЖДЕТ) и пошел в комнату искать телефон. Вечно у меня в квартире бардак. Не знаю, где что лежит. Но наводить порядок в квартире после генеральной уборки в мозгах просто не было никаких сил. Поэтому я просто позвонил. И после седьмого гудка она сняла трубку.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"