И мы бы так заплакали над солнечными пятнами, но мы забиты клятыми заплатами и кляпами...
Кричит дитя в забвении, в слезливом упоении: в глазёнках -- отражение небесного движения.
1981
* * *
Тяжко жить на свете этом, но полегше, чем на том: здесь найдёшь хоть каплю света, там -- не сыщешь днём с огнём...
Вроде просто до смешного -- лёд и пламень, тьма и свет... Но в сознанье где-то снова промелькнёт вдруг тайный след
неземного адресата, след сомнения души, тайны, что к тебе когда-то снизойдёт в ночной тиши...
Ты подумаешь -- как жутко жить в неведенье таком... Может, мы объяты в шутку настоящим бытиём?..
Может, всё вокруг другое, может, вовсе нет меня, а над сонною рекою -- только звёзды и луна?..
Коли так, то лапа смерти не достанет нас нигде... Заклинаю: верьте, верьте этой скрытой простоте.
Да, мы были, есть и будем, да, навечно вплетены мы в узоры звёздных судеб и в печальный свет луны...
1981
* * *
Вдруг ночью в автобусе огни, пролетающие за окном, показались мне огнями совсем незнакомого города, а потом... мирным стадом дрессированных комет, а потом... огоньками фантастических фосфоресцирующих рыб на дне океана, под немыслимой толщей воды... Эти, пролетающие в темноте, огни могли быть чем угодно -- и тем, и другим, и третьим -- в совершенно равной степени. Я был здесь -- не при чём. Я был в стороне. И вдруг закралось подозренье -- а есть ли я вообще?..
1982
МОЛЧАНЬЕ
Молчанье сладостно, когда поймёшь его значенье, когда в немых зрачках взойдёт подспудное свеченье.
И хлопья белой суеты под взглядом распадутся, и света зимнего лучи безжизненно прольются.
И станут проще и бледней слепых предметов лица. Вздохнёт задумчиво душа, и утро совершится.
И веки вздрогнут. Скрипнет дверь. И закричит синица.
1982
МЕТАМОРФОЗЫ
Спит кошечка -- пушистый эмбрион, дождь за окном уютненько мурлычет... Но из нутра безветренного стон тебе уже не будет безразличен.
Как сладко дремлют кресло и кровать -- беспомощные идолы покоя... Захочешь ты себя расшифровать, а разгадаешь что-нибудь другое...
Но вновь нахлынет опыт вековой, опустошит рассудочностью лихо... Проснётся кошка, выгнется дугой, и дождик неожиданно затихнет...
1982
* * *
Ночным одиночеством к дому гоним, я шёл, озираясь по снегу, по белому, белому, длинному снегу я шёл переулком глухим.
Взлетал обескровленный пар изо рта и следом за мыслью клубился, и следом за мною, за мною, а мысли -- они прозябали... С утра
я с бытом в причудливой битве разбит, стенали мои арабески... И только кошачьи и звёздные взблески меня окликали навзрыд.
1984
ЯНВАРСКАЯ ИКЕБАНА
венок пятистрочных сонетов
Как хороши, как свежи были розы!
Иван Мятлев
I
Январским утром я сонет изобретаю: парит к строке строка, снежинки как слова. Кто знает -- до весны растают, не растают? Кристалликов души история простая:
метаморфозы роз -- потом, снегов -- сперва...
II
Снежинка -- атом льда: на запад и восток, на север и на юг лучами проникает. Любой порыв и пыл хлад остудить готов и трезвым серебром, как розою ветров,
цветенье роз обнять холодными руками.
III
На север и на юг ладони простирая, превозмоги недуг, полдневный жар забот и с телом, докрасна распаренным, расстанься, распятьем на снегу с шипеньем распластайся.
И сердца уголёк растопит -- слева -- лёд.
IV
Холо?дна, холоста, она летит, не та?я и не тая? нисколь раскованность и боль. Снежинка -- не вольна она вздыхать устало. Святая немота парит её устами.
Святая белизна пребудет в ней доколь?..
V
Но лишь падёт -- родит надежду на венок, на стрекотанье тех рискованнейших звуков, зачнёт разгульный тот, раскованнейший срок, что разбивает в прах и впрок любой упрёк
и ломится, вопя, в любую дверь без стука...
VI (магистрал)
Январским утром я сонет изобретаю... Снежинка -- атом льда: на запад и восток, на север и на юг ладони простирая, холо?дна, холоста, она летит, не та?я...
Но лишь падёт -- родит надежду на венок.
1. 01. 1985
КОТ-ПОЛИГЛОТ
У меня поселился и славно живёт, грациознее лани и льва самого, обаятельный бешено кот-полиглот -- уморительный раб живота своего.
Он ленивей ленивца, не прочь подремать, и лукавей лисицы бывает подчас. Отобедав, он прыгает на кровать -- ляжет и смотрит сквозь щёлочки глаз.
От ушей до подушечек лап, от хвоста до усов, всем своим естеством он -- великий актёр: он плетёт пантомиму, он играет без слов, им владеет минор, им владеет мажор, то Нерон и Сенека, а то -- Гумилёв.
Он -- исчадие ада, -- вздох притаив, в нём пружиною сжатой заснул Азраил... То он горд -- а то льстив, то ленив -- то ретив, то шкодлив -- то велик, то несносен -- то мил.
Он, капризный изгиб, Клеопатры овал повторяя, проснулся и выгнулся в рост, и опять растянулся в истоме -- пропал... И чуткою змейкой подрагивал хвост...
1986
ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНЬЕ
Для ловли зайчиков ничейных удобный случай нам назначен: лучей прозрачное свеченье зеркально мы переиначим.
Мы с детства отданы в ученье: плетёмся в солнечной уздечке... Но, преломив лучей стеченье, слепит осколочек сердечка...
Солёный привкус отреченья воздаст за беды и обиды, за предвкушение мученья и погруженье Атлантиды.
Бликуя в плоскости сеченья, горят сухие старожилы... Но в преломлении свеченья нас возрожденье сторожило.
1987
* * *
Я по-детски мечтал о собрате... В тесноте гомонящих дворов я смеялся, обиды растратив, и слонялся меж уличных псов.
В их глаза -- стародавнее счастье! -- я смотрел как в раскрытый сезам, день клонился... И я доверялся этим -- самым последним -- глазам.
Но в кривых переулках окраин, искушая пустоты свои, я искал, как сюжета в романе, позабытые было следы.
И былые красоты, несмело, пустотело в закате звеня, излучая свечение с неба, забытьём задевали меня...
1987
* * *
Брожение подпольных, издревле тайных сил по крутизне подобно скольжению светил.
От мерзости до выси их Мастер возносил: он издавна постился в мистерии светил.
Не сотвори кумира из копоти кадил... Но покорил Марию искомый ход светил.
Ребёнок тайным оком внимательно следил за бликами востока пред ликами светил.
А после в утлой зыбке завыл, заголосил, раскачиваясь шибко в мерцании светил.
И скрючило Марию в горбатую каргу. И больше о кумире Мария ни гу-гу.
О воссиявшем духе младенец возвестил... И задушил старуху молчанием светил.
1988
РАЗДВОЕНИЕ
Я копал могилу руками голыми, сквозь глину, песок и камень продираясь когтями, долгими века?ми и душными, с тошной тухлинкой... Правый мой глаз тяжелел, соринка его раздражала, слезой наливался; боками острыми камешек в левом ботинке впивался в ступню. Закат, над затылком моим багровея, -- жив, курилка! -- обо мне говорил, по старинке беседуя с муторной тучей. Я вроде и сам над собой воспарял уродом, скрюченным и летучим. Разводы благодатно смрадного пота на рубахе, спине рисовали работу мышечных жгутов. Охота была разглядеть поподробней, как этот, внизу, подобно земляной крысе, с упорством наркота или кладоискателя, если угодно, разгребает грубую землю, руки кровавя, ломая ногти, звуки стонов нутром исторгая, муки верша скорпионовой жизни... Но сумрак, над ним совершающий тризну, обугливал это, театру Кабуки подобное, действо. И укоризна раздвоенного организма длилась меж нами в пространстве, и гнилость кладби?ща дарила последнюю милость издёрганным мышцам... Когда упало нижнее "я" в яму, верхнее "я" земляным одеялом принакрыло того, кого могильная сырость блаженной прохладой объяла...
1988
АЗРАИЛ
И. Д.
Чёрной копотью кадил небо ясное коптил, по ночной земле бродил ангел смерти Азраил.
А над ним луна парила: сенью звёздного клавира солнце бледное затмила... Азраила сон сморил...
Ассирийская царица пролетала красной птицей, и огнём на колеснице ярко вспыхивали спицы -- в чёрной копоти кадил...
Пролетала над горами, над ночными деревами, и прохладными крылами обессмертила клавир.
И своей подлунной лирой Азраила пробудила... И восстал над спящим миром ангел смерти -- Азраил.
1989
* * *
Н. Ш.
любовь и смерть любовь и смерть и солнце любовь и смерть и солнце и вода любовь и смерть и солнце и вода и сладкий пот любовь и смерть и солнце и вода и сладкий пот и долгий и долгий стон тоски и волчий вой под круглою луной под окнами под оком вышним под пышною стопой июньской ночи июнь июнь бикфордово горит сгорает и сгорит любовь и смерть и длинный длинный долгий стон завьётся серпантином под тёплою стопой всевышнего испода под краешком ухмылки боговой
вот каково оно сухое дыхание исхода
1993
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
Заедает среда четвергом шелестение белых песчинок: всё течёт и течёт глубина сверху -- вниз.
1994
ВЕЧЕР ПОЛНОЛУНИЯ 19 ДЕКАБРЯ 2002 ГОДА
На Николу-угодника смотрит Луна, из которой сочится одна глубина, -- желтизною яичною падает ввысь на жаровню, откуда мы все родились, где шкворчит предрождественский холод и мрак и в безумный порядок укладывается бардак.
19. 12. 2002
TERROR ANTIQUUS
цикл параболических поэм
ПЕВЕЦ
поэма
I
ОН шёл много дней и ночей -- измученный, грязный, косматый, голодный, свободный, ничей, лишь в том, что ОН есть -- виноватый.
И в непроходимых лесах встречая клыкастого зверя, душил в себе гибельный страх, в немую надежду поверяя.
Питался листвой и травой и пил из ручьёв прохладных, и одурманенной головой Лешим кивал и Наядам.
Природа клубилась вокруг -- мясисто, развратно, безбожно, маня ЕГО тысячью рук и тысячью губ тревожа.
Во мраке огнями глаз посмеивалась и томила... Теперь изменяла подчас ЕМУ -- ЕГО прежняя сила.
И, прерывая свой путь, ОН липкие шорохи слушал, и долго не мог заснуть, ворочаясь в сумраке душном.
А утром над миром звезда огромно и дерзко вставала, и мрак разгоняла заря, горя беззастенчиво ало.
И вновь, измождённый изгой, бежал ОН из грешного рая, безверие, холод и зной мучительно превозмогая.
... А всё началось с того, что как-то однажды запел ОН... С тех пор невзлюбило ЕГО собратьев безгласое племя.
В каком-то нездешнем порыве ОН что-то выделывал ртом... Такое случилось впервые в затерянном племени том.
Тягучие, жуткие звуки собратьев бросали в дрожь, и руки томились в муке... А дело в чём -- не поймёшь.
Язык первобытного жеста доселе единственным был... И вождь, услыхав ЕГО песни, стал недоволен ИМ.
А вождь был жестокого нрава... И, судя уже по всему, за дерзкие песни расправа теперь угрожала ЕМУ.
И в долгий пустившись побег, ОН разве что чудом не умер, -- неведомый нам человек в саблезубого тигра шкуре.
II
В ЕГО почерневшем теле плыли, струились как струги, -- сплетаясь, гортанно пели тугие нагие звуки.
Но ОН их сдерживал силой в дремучих своих глубинах. В молчанье своём носил ОН предвестье своей судьбины.
ОН знал, что ещё не время, и шёл исступлённо, глядя сквозь вековые деревья -- будущей песни ради.
Уже ОН ступал насилу и слушал себя ревниво, когда вдруг взору открылась, под ноги легла -- равнина!
И ОН задохнулся и замер от воздуха и простора, взмахнул широко руками и в дымке увидел -- горы.
В них он услышал нежность и, позабыв про усталость, к ним зашагал с надеждой на то, что немного осталось...
Теперь ОН ступал расторопней, не то, что в дремучих дебрях... А рядом паслись антилопы и полосатые зебры.
Здесь-то уже природа лёгкой была и невинной... И звуки, устав от хворобы, в НЁМ новой взвились лавиной.
И вновь ОН сдержал их сытую, глубинную сочную влагу, и в них заключённую силу передавал ОН шагу.
Но вдруг в разморённом покое пронёсся тревожный трепет, и антилопы толпою промчались мимо, как ветер.
За ними, крича отчаянно, зебры прогрохотали следом... Земля, зарыча, закачалась, и пыль заслонила небо.
ОН отшатнулся, не веря, и сквозь эти пыльные тучи увидел -- огромного зверя подобного горной круче.
ОН не успел и подумать об опасности смертной, как с ног ЕГО сбило! сдуло! ударило душным ветром!..
... ОН очнулся, когда в округе сумрак вечерний сел. Оглядел ОН себя в испуге и удивился -- цел.
III
А, ночь переспавши, наутро достиг ОН восторженно гор, что откровенно и мудро смотрели ЕМУ в упор.
ОН голову запрокинул -- захолонуло нутро всё: запредельно мерцала вершина -- разве ж доползти до неё?!
Дойду! Ради будущей песни сомнениям мест нет: от себя отказаться если, не мил будет бел свет.
Припомнив с ухмылкой грубой собратьев своих всех, кряхтя и рыча сквозь зубы, пополз ОН туда -- вверх!
Забыв своих звуков думы, отбросив и нежность и гнев, ОН был осторожнее пумы и настойчивей, чем лев.
Порой отдыхал на уступах в тени отвесных теснин -- дышал и смотрел тупо на неба слепящую синь.
И снова, напрягшись, нацелясь, змеился кошачьим ползком, мечты гнал из цепкого тела -- об этом потом, потом!..
Горы сильней, чем боги, им лучше не прекословь!.. Давно уж босые ноги и руки разбиты в кровь.
Но вот же уже она -- рядом! -- в ослепительнейшем снегу -- вершина!.. Но где ж она, радость? Нет мочи... устал... не могу...
К сугробу приник ОН вяло, забылся, ушёл в никуда... И отдохновением обволакивала звенящая пустота.
Уже леденело тело, глаза застилал туман... Но вдруг издали зазвенело -- на что же мне голос дан?!
И взроптали, заворочались в муке не сдавшиеся до конца сокровенные, чуткие звуки -- и -- пробудили певца!
И вздрогнул ОН -- что же я, что же?! И ожил, и встал застонав: неужто уже обезножел, поправ непокорный нрав?!
И снова, плюя на утраты, ступал ОН -- рыси точней -- измученный, чёрный, косматый, голодный, свободный, ничей.
А в очах, прищуренных чутко, парила, посверкивая в лучах, как в речке полуденной лодка, -- вершина, разъявшая страх!
Теперь уж её настигнет, раскроет забрала век -- в изодранной шкуре тигра неведомый нам человек.