Автомобиль, в котором я сидел, с шумом остановился у ворот особняка Ашеров. На пороге старинного дома в колониальном стиле меня уже ждал Ричард Ашер, позвонивший этим вечером и умолявший срочно приехать, поскольку дело касалось его сына. Ещё со времён военной службы мы с Ричардом поддерживали дружбу, и я хорошо знал его единственного сына Эдварда, который с юности проявлял большой интерес к химии. Эта наука была его страстью, и, закончив колледж, он поступил в Мискатоникский университет, где делал несомненные успехи, а преподаватели возлагали на него большие надежды и прочили профессорскую должность.

Но судьба распорядилась иначе, я стал свидетелем тех событий и перемен, что произошли с юношей, и что привели меня самого этим злополучным вечером в особняк Ашеров. Начало им положил обморок, случившийся с Эдвардом в лаборантской университета, и, помня о моей врачебной практике, Ричард Ашер первым делом обратился за помощью именно ко мне. Беспамятство, в котором находился молодой человек, характеризовалось полным отсутствием реакций на какие-либо внешние воздействия. Казалось, он пребывал в неком подобии глубокого обморока, который мог быть вызван отравлением химикатами. Однако его дыхание и сердцебиение были ровными и опасений не вызывали, поэтому мы перевезли Эдварда в дом Ашеров и уложили в постель, полагая, что если его состояние начнёт ухудшаться, то юношу следует без промедления поместить в Госпиталь Батлера. Спустя несколько часов, он, наконец, пришёл в себя и попытался подняться, утверждая, что должен немедленно вернуться в лаборантскую, но тут же упал без сил. Я приказал ему оставаться в постели, пока его самочувствие не улучшится, а тем временем постарался разузнать, что же послужило причиной обморока. Но на все мои расспросы юноша не дал ответа, сославшись на потерю памяти, хотя его задумчивый вид указывал на то, что он попросту не желает ничего рассказывать.

Вечером того же дня Эдвард заявил, что ему необходимо на какое-то время оставить учёбу, чтобы восстановить здоровье и заняться кое-какими изысканиями в областях, лежащих за пределами классической химии. Именно для этой цели он переоборудовал пустовавшую мансарду родительского дома в лабораторию, и Ричард Ашер, всегда потворствовавший сыну в его увлечениях, не возражал, сочтя за лучшее держаться поближе к нему на тот случай, если обморок повторится. Именно Ричард наблюдал за тем, как привозили и заносили в дом не только необходимую меблировку, но и большое количество деревянных ящиков, в которых, по-видимому, находились разнообразные приборы, лабораторная посуда и химикалии. Однако побывать после этого в мансарде ему больше не удалось - путь в неё был закрыт для всех, кроме самого Эдварда, требовавшего полного уединения и не терпевшего пустого беспокойства.

По прошествии нескольких недель, за которые Эдвард буквально сделался пленником лаборатории, проводя в ней всё время, что никак не вязалось с его намерением поправить своё здоровье, главу семейства начала одолевала тревога. Ричард не раз настаивал на серьёзном разговоре с сыном, но все его увещевания Эдвард оставлял без ответа. Лишь однажды он удостоил отца сдержанной просьбой перестать ему докучать и отвлекать от работы. Правда, пару дней спустя, он всё же разбавил своё затворничество вечерними прогулками, чем порадовал обеспокоенных родителей. Но, как оказалось, во время этих прогулок он встречался с аптекарями и работниками кладбищ в поисках каких-то экзотических препаратов и захоронений двухсотлетней давности. Затем последовала новая череда поставок деревянных ящиков с неизвестным содержимым для лаборатории Эдварда. При этом если от одних исходило благоухание лечебных трав, то от других, напротив, едкий химический запах, о третьих же Ричард и вовсе вспоминал с тревогой - они представляли собой тяжёлые продолговатые ящики, отдававшие затхлостью и вызывавшие дурноту.

После этого домочадцы стали замечать, как из каминной трубы над мансардой периодически валит чёрный дым, окутывая округу удушливым смогом, а из-за двери в лабораторию доносятся какие-то непонятные звуки. Так, к привычному шипению газовых горелок, звону колб и плеску текущей воды добавились монотонные напевы, треск электрических разрядов, приглушённые вскрики и диалоги, разобрать которые не представлялось возможным. Причём один голос неизменно принадлежал Эдварду, а второй - каждый раз совершенно разным собеседникам, хотя посетителей у юноши никогда не бывало. Конец же терпению Ричарда Ашера наступил, когда в один из вечеров дом огласило неестественное подобие звериного рёва, источник которого находился в мансарде. Но напрасно он колотил в запертую дверь и звал сына. На следующий день виновник всех тревог сам постучался в кабинет отца и с взволнованным видом извинился перед ним, заверив, что не станет больше беспокоить родителей, поскольку его изыскания дали впечатляющие результаты и эксперименты необходимо перенести в иные, более подходящие для этого условия.

В течение следующей недели казалось, что Эдвард начал возвращаться к своей прежней жизни. Он безмятежно проводил время в кругу родителей и знакомых, читал и размышлял о чём-то, просматривал газеты на предмет колонок с объявлениями о сдаче загородных домов, и даже обмолвился о своём скором возвращении в университет, пока начавшаяся однажды вечером сильная гроза не привела его в необычайное возбуждение. Юноша вновь заперся в мансарде, чем не на шутку взволновав родителей, и это волнение переросло в панику, когда раздался отчаянный вопль их сына, заглушаемый раскатами грома. Все попытки попасть в мансарду и узнать, что же стряслось с Эдвардом, оказались безрезультатны, изнутри не доносилось больше ни звука. Тогда глава семейства и позвонил мне, а уже через полчаса я был на пороге дома Ашеров.

Оставив Ричарда в гостиной, старавшегося всеми силами успокоить супругу, я поднялся к двери в мансарду, из-под которой вырывались всполохи света, но на мой стук никто не ответил. Предположив, что Эдвард вновь упал в обморок, я высадил запертую дверь, с грохотом ворвавшись в самую настоящую алхимическую лабораторию. Всё помещение мансарды было заставлено столами, на которых громоздились химические приборы: от вполне современных, до самых невообразимых, которыми пользовались ещё алхимики античности и средневековья. В больших шкафах вдоль стен теснились книги, папки с бумагами, колбы, банки и бутыли с химикатами, но особо моё внимание привлекли несколько стеллажей, на полках которых располагались пробирки и колбы, содержавшие какое-то белёсое киселеобразное вещество, по виду напоминавшее расплывшиеся соли поташа. Все они были закупорены пробками и педантично пронумерованы, определённой классификации подчинялись и сами стеллажи, поскольку тот, где стояли продолговатые пробирки, имел латунную табличку с поблёскивавшей гравировкой "Flora". На другом, с небольшими круглыми колбами, была табличка "Fauna", а на третьем, где размещались такие же круглые колбы, но больших объёмов - "Antropos". Наконец, последний стеллаж, где склянок было меньше всего, обозначался табличкой с гравировкой "Chimæra". Всё это наталкивало на самые мрачные домыслы, относительно того, изучением каких областей за пределами классической химии якобы занимался Эдвард. Однако самого юноши, которого следовало призвать к ответу, нигде не было.

Только обойдя мансарду, я обратил внимание на стоявший посреди неё круглый кофейный столик, на котором высился прибор самой необычной конструкции. Внешне он напоминал керосиновую лампу с небольшим резервуаром для горючего и горелкой с ярко пылавшим фитилём из грубой плотно свёрнутой ткани, именно от него и исходили всполохи света, разливавшиеся по мансарде. Они отражались на круглой вогнутой пластине из полированного металла, служившей своеобразным рассеивателем пламени, и поблёскивали на сферах металлических электродов, располагавшихся на четырёх вертикальных цилиндрах, по-видимому, лейденских банках, крепившихся к лампе. Надо всем этим, на железной подставке, была установлена большая колба всё с той же киселеобразной субстанцией внутри и этикеткой на горлышке, на которой изящным почерком Эдварда был выведен порядковый номер No249.

Протянув к горелке лампы руку, я вывернул колёсико, регулирующее длину фитиля, чтобы лучше осмотреть мансарду, и её сразу же озарил яркий, словно бы солнечный свет, хотя снаружи была глубокая ночь. Жидкость в колбе пришла в движение, и густой пар заполнил её, затем раздался хлопок - пробка, не выдержав быстро нарастающего давления, устремилась в скошенный потолок. За нею последовал целый фонтан белёсой дымки, с шипением вырвавшийся из колбы и сгустившийся над столом большим молочным облаком. В шипении этой эманации мне послышалось что-то похожее на шёпот, в котором я разобрал грубые звуки неведомого языка: "...й'аинг'нгах..."

Отшатнувшись, я медленно попятился назад, но споткнулся и рухнул на дощатый пол. Под моими ногами валялся массивный гроссбух, испещрённый бесчисленными номерами и объёмными рукописными пометками. В следующее же мгновение из четырёх электродов прибора вырвался ослепительный разряд укрощённой молнии и пронзил сгустившуюся дымку, уже успевшую принять фантастические очертания. Вскрикнув от нестерпимой боли в глазах, я с силой метнул гроссбух в сторону материализовавшегося гротескного чудовища. Тут же послышался звон стекла, свирепый скрежещущий рык и хлопок, а затем всё исчезло.

Я очнулся с плотно забинтованными глазами, со стороны доносились голоса мистера Ашера и его супруги. Пока я лежал на софе в гостиной, они сообщили, что примчавшись на грохот и крики из мансарды, обнаружили меня на полу без сознания с кровоточащими глазами, а рядом, в какой-то мерзкой луже у опрокинутого кофейного столика, плавали тлеющие клочья гроссбуха, осколки стекла и искорёженного металла. На все их расспросы о произошедшем, я не смог ответить ничего вразумительного, как и о том, куда же делся Эдвард. Быть может, изучив оставленные им записи, я мог бы проникнуть в те запретные области, которых чурались даже алхимики и колдуны древности, чтобы узнать тайну исчезновения несчастного юноши. Но моё зрение было безвозвратно уничтожено яркой электрической вспышкой, возникшей после того, как мой последний взгляд упал на строчку гроссбуха с номером No249. Имя, стоявшее напротив него, запечатлелось в моей памяти, выжженное сиянием ядерного хаоса, что вырвалось из-за пределов искривлённого пространства, но я не смею его произнести. С благоговейным трепетом оно упоминалось в запретной книге Безумного араба, теперь же и я безумен, познав мудрость его, и слеп, прозрев его истину.