Себя я помню с того знаменательного дня, когда мой папа распилил сам себя. Он просто взял в руки бензопилу и воткнул жужжащее полотно себе между глаз, дальше пила пошла сама. Фонтанировал секунд тридцать, пока не завалился (развалился). Ярчайшее впечатление.
Вот с того момента я и считаю свои денечки. Сколько мне тогда было? Черт его знает, но уж всяко меньше, чем сейчас. Много с тех пор утекло водицы, ничего не скажешь. До сих пор просыпаюсь по ночам в холодном поту, и все мне кажется, что это и не пот вовсе, а папины кровь и опилки.
Мама меня после этого случая начала водить по всяким врачам, психотерапевтам - у мальчика шок, он может замкнуться, он может повредиться, он вконец рехнется. Врачи кивали, непременно с умным видом - действительно, папаша на глазах у пацана возвел железный занавес между левым и правых полушариями мозга, причем столь антисанитарным, равно как и экзотическим методом, тут и взрослому свихнуться не мудрено. Начались веселенькие дни в разных клиниках - меня обследовали со всех сторон, показывали разные картинки, подсоединяли к черепу всякие датчики, вели нескончаемые задушевные беседы, кормили таблетками и чего еще только не вытворяли.
Мама натянуто улыбалась, гладила меня по голове и постоянно твердила, как сильно любит своего сына. Про отца она со мной никогда не разговаривала, ни одного паршивого раза. Может быть, за это я так ненавижу ее? Кто знает... А может быть, меня достали мамины шалости, которые она вытворяла, думая, что я не вижу? К примеру, подбрасывала монетку, бормоча себе под нос: "орел - шизофрения, решка - маниакально депрессивный синдром". Никогда не поверю, что любящая мать может отдать своего несмышленыша на растерзание этим ублюдкам, перманентно тусующимся в белых стерильных кабинетах и буквально лопающимся от собственной важности и учености. Видал я подобных индюков и после, но не в таком пугающем количестве.
Хочу заметить, что я держался самым достойным образом с самого начала - потребовал у первого же докторишки, к которому мама меня притащила, убрать свои грязные лапы подальше. Нет, это конечно своего рода метафора, руки-то у него были раз в пять чище моих собственных. Помню, тот доктор сконфузился, однако пошел в наступление под ободряющие крики моей мамы "не волнуйтесь, мальчик просто нервничает". Доктор, похоже, и не думал волноваться. По крайней мере, до тех пор, пока я не всадил его же великолепно заточенный карандаш ему в ляжку на добрые пять сантиметров. Вот тогда он действительно заволновался, хотя я могу и ошибаться.
Когда мы вышли (говоря по совести, выскочили) из кабинета, вид у мамы был очень расстроенный. Я же, не желая выпускать инициативу из своих рук, сразу сделал небольшое официальное заявление. Мама, - сказал я, - если ты притащишь меня еще хоть к одному такому накрахмаленному уродцу, то он свой карандаш будет вытаскивать уже из горла, или как минимум из глаза. Согласитесь, если вас поставить перед выбором - осмотреть мальчика на предмет каких угодно отклонений и после этого выскребать карандашные щепки с внутренней стороны своего кадыка, или отпустить упомянутого мальчика восвояси, - вы, не особо задумываясь, выберете второй вариант.
Малыш, - мама пыталась выглядеть веселой, - ты у меня еще не дорос, чтобы взрослым дядям карандашики в голову втыкать.
Ничего, мама, - ответил я, - ради такого случая подпрыгну, в крайнем случае - на табуретку встану.
Мама взъерошила волосы на моей голове и звонко рассмеялась. Я, конечно, пообещал маме, что и ей воткну что-нибудь куда-нибудь, если она сейчас же не прекратит надо мной смеяться. Похоже, мои слова всерьез приняты не были.
В течение следующего весьма продолжительного периода времени на посещения меня водили в рубашке с длинными рукавами. Пока доктора со мной беседовали, мои руки сложены на груди, а рукава - завязаны за спиной красивым бантом (мама всегда следила, чтобы я выглядел опрятно). Кроме того, количество скармливаемых мне медикаментозных средств возросло и в сравнении с прежним стало напоминать курс Евро по отношению к курсу японской Йены.
Обездвиженный и обдолбанный я, тем не менее, продолжал борьбу за независимость свого мозга от враждебных посягательств. Чего только мне не приходилось вытворять - закатывать глаза, падать со стула и биться в припадке на полу, прокусывать себе щеку и пускать изо рта розовую пену, глотать язык, плеваться, мочиться и испражняться под себя, орать дурным голосом "САМ ТЫ, ПАДЛА, АГРЕССИВНЫЙ!!!" и все в этом духе - на что хватало фантазии (не спорю, я вошел в некоторый раж, но не надо думать, что проделывать подобные фокусы было приятно). Однако, не смотря на все старания (страдания), врачи впились в меня на манер маленьких членистоногих животных класса паукообразных подтипа хелицеровых, именуемых в народе клещами. Я лично сумел обнаружить лишь одно отличие докторов от клещей: у клещей ротовые органы бывают колющими, кусающими и сосущими, у докторов же сплошь и рядом - болтающими без умолку.
Единственная добрая весть, которую мама получила в результате моих стараний, была высказана в следующей форме: "Радуйтесь, мамаша, в армию вашего сына не загребут - там и без него умалишенных хватает".
Постепенно я начал приходить к не самым радужным выводам - слишком уж ясно вырисовывалась перспектива скончаться от старости, со слоновьей дозой транквилизатора в крови, в луже собственных выделений, заточенным в комнатенку без окон, обитую войлоком. Да уж, подумал я, ну на фиг такие вечеринки. Однако вырваться из этого ада казалось абсолютно невозможным.
Спасибо тебе, папочка, за мое счастливое детство, - злобно думал я, бессильно пуская носом больничную баланду. Мне к тому времени уже пытались приклеить суицидальные наклонности и прочие деструктивные хреновины, о существовании которых ни один нормальный человек (к коим я себя приписывал) в жизни не задумывается.
Через пару лет я совсем потерял всякую надежду на автономность - рефлексы постепенно сводились к минимуму - дыхание, моргание, глотание, испражнение - вот практически все предметы роскоши, которые я мог себе позволить. Что касается дара речи, то любой кактус или, к примеру, фикус на подоконнике не напрягаясь мог дать мне фору в сто очков по части болтливости.
Я часами сидел в кресле-каталке и развлекался тем, что представлял себе работу своих внутренних органов и систем. Мне виделось вялое сердце, похожее на перемороженную свиную печень, лениво икая, толкает жидкую, как дешевый томатный сок, кровь по сосудам. Кровяные тельца, как наркоманы во время ломки, с больной головой, тычутся в стенки капилляров, решительно не понимая, куда и зачем пихает их дурное сердце, пытаются развернуться назад, но натыкаются на своих собратьев. Печень, окончательно охренев от инъекций, подумывает о том, как бы при первом же удобном случае смыться в унитаз. Почки слиплись, как сиамские близнецы, и ни как не могут понять, откуда же так воняет. Желудок, сжавшийся до размеров голубиного яйца, пытается повеситься на истончившемся кишечнике. Кишки же в свою очередь видят величайшим благом послужить оболочкой для сосисок или сарделек. Аппендицит жалеет о том, что не воспалился, когда у него была такая возможность, и не был удален во цвете лет из этой вонючей помойки, называемой моим организмом. Легкие ведут постоянную борьбу со сном и недоумевают, куда, собственно говоря, подевался весь воздух. Мочеполовая система, воспалившись от того количества химии, которое через нее сливается, как сумасшедшая готовит запасы вяленых сперматозоидов на случай ядерной зимы или грядущей импотенции - что раньше наступит. Язык прилип к небу и не подает признаков жизни, медитируя на тему собственной смерти и дальнейшей реинкарнации в теле коровы. Глаза косятся друг на друга, интересуясь попеременно двумя вопросами: почему запотели окуляры, и кто выключил свет. Мозг догадывается, что в принципе похмелье не может длится два года, и материт руки на чем свет стоит за то, что те не способны надавить на курок и пустить в него пулю, желательно разрывную. Мозг любит фейерверки, и его достали сбивчивые кривые импульсы, поступающие от всех клеточек. Что они там, с ума все посходили? - думает мозг. Руки и ноги дружно посылают мозг в жопу, самым натуральным образом плюют на все его приказы и даже не думают шевелиться. Задница ничего не думает и не хочет - она при деле, она сидит.
Вот так вот, беззвучно посмеиваясь над тем дерьмом, в которое влип и в которое сам превращаюсь, я коротал бесконечные дни, часы, минуты, секунды и те бесконечно ничтожные кусочки сучьего времени, из которых складывалась моя жизнь. Мама давно уже перестала брать меня домой - даже на выходные. Она изредка заглядывала ко мне в больницу, с деловым видом о чем-то переговаривалась с врачами, кивала их словам, потом подходила ко мне. Мама брала меня за руку и заглядывала в глаза. Уж не знаю, что она хотела там разглядеть. Непременно подскакивала какая-нибудь сердобольная медсестра с фразочкой типа "поговорите с ним, он вас услышит" на медовых устах. Мама обычно огрызалась - "сама знаю! У моего сына проблемы с головой, а не со слухом". Как мне хотелось в те минуты, чтобы она была права, чтобы я был обыкновенным физически здоровым придурком, а не этой лужицей слизи с плавающей в ней губкой мозга.
2.
Избавление пришло совершенно неожиданно для меня. Всякое спасение по закону жанра приходит тогда, когда угасает последний лучик надежды. Мой случай не стал исключением.
В один прекрасный (я бы даже сказал ПРЕКРАСНЫЙ) день мне перестали делать уколы и давать таблетки. Я решил, что жизнь подошла к логическому завершению, и доктора пришли к благоразумному выводу - не тратить дорогостоящие медикаменты на завтрашний труп. Что ж, подумал я, вот и славно, трам-пам-пам. Если бы кто-нибудь пришел и заявил, что сию же минуту укокошит меня каким угодно способом, честное слово - нашел бы в себе силы расцеловать подошвы его ботинок.
Прошло еще несколько дней, лекарств по-прежнему не давали. Было очень хреново. Тошнота не отпускала ни на минуту, мышцы, казалось, серпантином накрутились на кости, спазмы и судороги яркими искрами окрашивали сумрак возвращающегося сознания. Вся еда тут же выливалось из меня обратно в тарелку. Постоянно бросало то в жар, то в холод. Глаза заходились в нервном тике или пытались вылезти из своих орбит, лицо перекосило от страданий и мучительного ожидания развязки. Сердце колотилось в грудной клетке, как отбивная, запущенная в миксер. Я утвердился в мысли, что скоро сдохну.
Время шло, состояние понемногу стало улучшаться - ноги и руки вновь обрели некое подобие подвижности, и я даже мог совершить такой акробатический трюк, как дотронуться пальцем руки до своего лица, или, скажем, коленки. Невыносимо трясло, руки ходили ходуном, но все равно это было здорово - я уже мог самостоятельно поднести ложку с похлебкой ко рту. Это было чертовски сложно и требовало такого немыслимого напряжения и сосредоточения, какого правше требуется чтобы левой рукой нарисовать правильную окружность.
Потом, когда ноги вспомнили, что некогда выдерживали вес тела и не подламывались, как сухие спички, меня стали выводить во двор на короткие прогулки. Правда, во время этих прогулок меня непременно сопровождала пара бравых санитаров. Они, очевидно, были влюбленными друг в друга гомосексуалистами. Иначе, с какой стати им было целоваться у за моей спиной и тискать друг друга под просторными белыми халатами? Их мускулистые волосатые руки внимательно и даже нежно поддерживали меня при ходьбе, за что я был готов сам поцеловать их в гладко выскобленные, пропахшие Олд Спайсом щеки.
Мало помалу я стал сносно передвигать самостоятельно - мог пройти по прямой линии не завалившись на бок. Конечно, при ходьбе я дергался, как-то криво прихрамывал и подволакивал ноги, но все же это было лучше, чем тухнуть в кресле. Руки восстановились настолько, что зубная щетка из них не выпадала, и - самое главное - я сменил утку на унитаз и сам стал вытирать свой зад! Абсолютно без посторонней помощи! Невероятно, но факт!
В голове паровым молотом звучало единственное слово - реабилитация!
С восстановлением функции речи дела обстояли несколько хуже. Впервые заговорив после двух лет молчания я пришел в ужас - это был не мой голос! То, что вырвалось из гортани, вообще вряд ли можно было назвать голосом - какой-то скрип, шипение, белый шум. Не впадая в панику, я приступил к тренировкам. Бессвязные звуки начали кое-как склеиваться в слога, слога - в слова, слова - в куцые фразы. Я с ужасом заметил, что мой голос совсем не похож на тот, который я помнил. Он стал глухих и бесцветным. Но еще хуже было то, что я заикался. Каждое второе слово давалось только после ряда попыток.
Ре-ре-реабил-л-ли-ттттаааацыыыйа! - взревел я, изо всех сил надрывая голосовые связки. - Спас-с-с-ииииб-ба, п-п-папааа, за м-м-моййй-о счаст-т-т-тлив-ф-ф-фае дет-дет-детства!
И вот случилось то, на что вряд ли можно было рассчитывать даже в самых смелых мечтах - меня выписывали! Вернули личные вещи, в которых меня привезли в больницу два года назад (правда, все они безнадежно отстали от моих метаморфоз - я стал в два раза тоньше и в полтора раза выше, так что пришлось остаться в больничной пижаме). Главврач потряс меня за руку, похлопал по плечу и лично проводил до регистратуры. Бабулька, похожая на мою печень (как я ее себе представлял), высунув из окошечка недовольную очкастую мордочку, вручила мне какие-то бумажки с печатями и подписями. Не успел я сказать ей "с-с-спа-апассссибппо", как оказался во дворе. Дверь с шумом захлопнулась за спиной. Два выросших из-под земли педика-санитара протащили меня до ворот и вытолкали на улицу.
- Н-ну ч-ч-что вы, реб-б-бята, - я умилился о такой заботы. - П-право, не-не ст-т-тоило!
Однако, санитары, не дослушав до конца даже первое слово, активно заскрипели воротами, навсегда отделяя меня от этой сраной, гребаной, вонючей, омерзительной, ублюдской, блядской, пидерастической, ненавистной, адской психушки, где провел два с лишним чертова года своей проклятой никчемной жизни.
Победил, - устало подумал я. - Да здравствует свобода.
Голова закружилась, земля, покачнувшись, уплыла из под ног, разум погрузился в темный сумрак.
3.
- С возвращением, сынок! - я очнулся на руках у своей мамы. - Сейчас мы пойдем домой.
Мама улыбалась и заглядывала в глаза - наверное, привыкла к этому, пока я чучелом сидел в каталке. С ее помощью я встал на ноги.
- М-мама, я в-в-вызоррров-в-вел?
- Да, малыш, ты выздоровел, - ласково сказала мама, пряча к себе в сумочку те самые бумажки, что мне впихнули в регистратуре.
Позже я узнал правду о том, почему мои истязания прекратились. И дело тут было вовсе не в выздоровлении. Просто у мамы кончились деньги, она больше не могла оплачивать дорогие лекарства и мое дальнейшее пребывание в клинике. На мое счастье, у мамы хватило ума не отдавать меня в бесплатную психушку - даже она была уверена, что там бы я загнулся в кратчайшие сроки со стопроцентной вероятностью. Вот так - люди верят, что счастье в деньгах. Они просто не были на моем месте - узнали бы, какое это счастье. Уж поверьте, лучше умереть от голода, чем от самых дорогих в мире лекарств и непомерной врачебной заботы. Как представлю себе, что у моей мамы был бы более внушительный счет в банке, так сразу покрываюсь ледяным потом.
Только к ночи мы с мамой добрались до дома - пришлось полтора часа ждать автобус, который довез нас до железнодорожной станции, потом еще два часа трястись на электричке и час ехать на метро. Я удивился - у мамы была машина и на общественном транспорте она не ездила, считая это чуть ли не унижением собственного достоинства. Тогда я еще не знал, что последний месяц "лечился" на деньги, полученные от продажи машины.
На первый взгляд показалось, что дома все оставалось почти таким же, как в моих воспоминаниях. Хотя, вообще все, что было до больницы, казалось призрачным и зыбким видением.
Сперва я подошел к большому зеркалу в прихожей - за время, проведенное в больнице, мне ни разу не доводилось видеть своего отражения. То, что выглядывало с той стороны зеркальной глади, было ужасно: сгорбленное, перекрученное тело, трясущееся, будто в ознобе, руки со скрюченными пальцами, поджатые к груди, как крылья ощипанной курицы, вытянутая тощая шея, свернутая под неестественным углом, лицо... Лицо тоже оказалось не самым приятным: подрагивающие веки полуопущены, рот искривлен, из уголка бескровных губ до острого подбородка - поблескивающая полосочка слюны, впалые щеки, редкие пегие волосы, топорщащиеся вокруг больших ушей. И глаза. Мои глаза выглядели так, будто в них поселился сам дьявол. Серано, горбун Собора парижской Богоматери, чудище Франкенштейна - все отдыхают. Я матерился про себя - лишь потому, что под впечатлением увиденного не мог проронить ни звука.
"Сучье зеркальце скажи,
Да пизду мне оближи:
Кто на свете всех сисястей,
И жопастей, и пиздястей?
Сучье зеркало в ответ:
Ты пиздата, спору нет!
Ну-ка, сделай мне минет,
Чтоб был полный марафет.
Ах ты ебаная вошь!
Что ты за хуйню несешь?!
Сучье, блядское стекло!
Ща как дам тебе в ебло!
Ладно, ладно, распизделась...
И чего ты, сука, взъелась?
Ты пиздата - Бога ради,
Но ведь есть пиздатей бляди.
Коль не хочешь отсосать,
То и в рот тебя ебать."
Старые добрые сказки Пушкина - они всегда поднимали мне настроение. Пришлось заставить себя отвести взгляд от зеркала, иначе клянусь - разбил бы его голыми руками.
Однако, оглядевшись, я понял, что изменился не только я - в самой квартире далеко не все осталось прежним - исчезла почти вся мебель, не было ни обогревателя, ни телевизора, вместо большого двухкамерного холодильника стоял какой-то древний страшный недомерок меньше метра высотой. С потолка вместо хрустальной люстры свисала груша-лампочка на голом проводе. От картин, которые раньше украшали стены, остались лишь светлые прямоугольники на сальных обоях. Литые бронзовые часы под стеклянным колпаком превратились в дешевый пластиковый китайский будильник.
Мне захотелось узнать, что же стало с моей комнатой. Но доковыляв до двери я не смог ее открыть, скорее всего потому, что врезанный в нее замок (которого раньше не наблюдалось) был заперт.
- Малыш, извини, - мама действительно выглядела виноватой. - Мне пришлось сдать твою комнату. Сейчас в ней живет очень умный мальчик - он студент из Киева.
- Блять! Женщина! Ты просрала все, что у нас было, пока (чтобы) из меня делали калеку?! - хотелось заорать во все горло, но вместо этого я издал лишь неопределенный булькающий звук.
Ничего, - думал я. - Устрою вам повесть о настоящем человеке. Я еще погляжу, какого цвета у вас кишки. Я еще похихикаю над вашими разложившимися трупами. С уважением и наилучшими пожеланиями.
4.
Честно признаюсь, первое время было очень тошно, а внутри, казалось, не осталось ничего, кроме злости. Все, что теплилось во мне даже в годы заточения, теперь сгорело дотла. Я перестал быть человеком, стал неведомым организмом, существом. А всякое существо, каким бы оно ни было, нуждается в первую очередь в одном - в существовании.
- Реабилитация, - горько усмехался я, укладываясь спать рядом с мамой, на пол. Изоляция - вот то слово, которое точнее всего описывало мои перспективы в этом существовании.
Я не переставал упрекать себя за единственную допущенную ошибку. Зря, зря, тысячу раз зря вогнал чертов карандаш докторишке в ногу. Надо было заставить старину Кох-и-Нора поработать - сразу совать его в глотку, в пасть, в дышло, чтоб врачуга подавился тем сиропом, что у него вместо крови. Если бы я убил хоть одного из них, мое существование уже нельзя было бы назвать бессмысленным.
5.
Каждую ночь с тех пор как я вернулся, мы с мамой спали рядом, на полу.
Ночь сегодня теплая, одеяло закрывало маму до плеч, оставляя шею неприкрытой, - можно было заметить, как она поднимается и опускается в такт дыханию. Белая в серебристом лунном свете, проникающем через окно, изящная шея - совсем рядом с моим лицом. Ни чем не защищенная, такая уязвимая и так близко. Я задержал дыхание, не в силах оторваться от этого зрелища.
- Сейчас, мамочка, я быстро, - мысленно умоляя ее не просыпаться, я выполз из-под одеяла.
Стараясь двигаться как можно более бесшумно, проковылял на кухню. Раковина, левее - столик, стойка, набор тупых бразильских ножей из дрянной стали. Выбрал самый тонкий, самый длинный. Луна тускло игрет на плохо вымытом лезвии. Нож зажат в челюстях, чтобы руками держаться за стену - ноги плохо слушаются. Тихо, ради всего святого, тихо, не разбудить, не вспугнуть, не отпустить, не провалиться в обморок. Еще чуть-чуть, капельку потерпеть, не дышать, не дышать, не дышать. Сердце! Какого черта оно так громко колотится? Сердце, слушай мое последнее предупреждение - или ты сейчас же притихнешь, или я всажу нож в твои глупые желудочки, почикаю твои никчемные артерии. Вопросы есть? Так-то лучше.
- Ну вот видишь, мама, я же говорил, что скоро вернусь - ты и заметить не успеешь, - я улыбнулся. Улыбнулся так, что напряглись все лицевые мышцы, щеки заболели, а скулы свело. Взяв нож поудобнее, запрокинул лицо и занес руки повыше. Шея, лебединая шея, несколько завитков густых каштановых волос уютно расположились на ней. Да, у меня красивая мама, и каждому, кто скажет что-то против, я лично вырву глаза и затолкаю в его же задницу. Ничего, милая, потерпи немного, самую малость. Сейчас, сейчас я покончу с этим. Не волнуйся, все пройдет гладко, ты ничего не заметишь, обещаю.
Я закрыл глаза, позволив себе сделать один большой глубокий вдох. Ну все, последний рывок и...
Что это? Что это, черт возьми?! Скрип, движение воздуха, шепот. Скрип-поскрип, скрип-поскрип, скрип-поскрип...
Я замер. Это в моей голове? Мне все это только кажется? Нет - я чуть не расхохотался. Умненький мальчик, студент из Киева, как же я мог про тебя забыть, ничтожество ты такое?! Натягиваешь свою сокурсницу в моей комнате, на моей кровате, пока хозяева спят? А-я-яй, как нехорошо! Дружок, пока я спал на этой кровати, она так не скрипела. Очень нехорошо, никакого уважения. Конечно, пацанчик, пока можешь расслабиться - до сессии еще далеко, гуляй студент. Но счет я тебе выставлю, будь спокоен. Маленький смешной человечек с трогательным прыщиком на носу, кто у тебя папа? Киевский бандюган, авторитет с толстым брюхом, набитым суши? Не буду хвастаться, но мой папаня даже с пилой в голове досчитает до десяти быстрее него. И ты тоже начинай считать - считай свои деньки, считай палки, которые ты кинул своей подруге, считай папины денежки. Ой, девочка! Совсем нехорошо! Чего ты трешься с этим сосунком? А, он сводил тебя в Макдональдс! Что? Целых три (!) раза?! Ну, это меняет дело. Понимаю-понимаю - он твой принц при газовой шестизарядной шпаге и раздолбанных Жигулях (папа позаботился). Ты тоже, забавы ради, посчитай чего-нибудь. "Поплачь о нем, пока он живой" - так кажется, хе-хе. Скрип-поскрип, скрип-поскрип, скрип-скрип-скрип. Наслаждайтесь, дети мои. Ни в чем себе не отказывайте. Жизнь так скоротечна - радуйтесь, пока можете.
Мама! Да мы, кажется, отвлеклись! Твой сын здесь, рядом с тобой, он тебя не бросит, не волнуйся, он помнит о тебе, заботится. Такова уж доля сыновья, ничего не поделаешь. Не обращай внимания на умненького мальчика - студента из Киева, пусть себе совокупляется. Он нам не помешает. Не так ли?
Раз! Раз! Раз-два, раз-два, раз-два, скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип. Мои руки, опускающие нож, и таз студента, укрепляющий позиции его члена в подруге, вошли в резонанс. Раз (скрип)-два (скрип), скрип (раз)-скрип (два). Мы - четверо существ, разделенных одной стеной, - кончили одновременно. И я, и студент в изнеможении повалились на бок. Он - в поту, я - в крови. Его партнерша шумно переводит дыхание, моя мама тихонечко похрипывает, выпуская из заполненных кровью легких последний воздух.
Ну что, ребятишки? Мы славно потрудились и теперь должны хорошенько отдохнуть. Кто за - поднимите руки, и укладывайтесь спать. Сладких вам снов, возлюбленные мои крошки. Вы такие хорошенькие, милые, сладенькие - я вас непременно съем. Но все, на сегодня хватит. Спать, спать, спать. Будете ворочаться и бузить - поставлю в угол.
Утро разбудило меня скрип-скрипом из-за стенки и солнечным зайчиком, заплясавшим на лице. Самочувствие выше среднего, настроение бодрое, сон явно подействовал благотворно. Здравствуй, мир, я снова вернулся к тебе. Да будет благословенно это ясное утро и этот божий день! Аллилуйя!
Из кухни доносился запах растворимого кофе, слышалось позвякивание посуды и шум воды. Я потянулся, наслаждаясь приятным похрустыванием затекших членов, поднялся с пола и побрел на кухню.
- Д-д-доооуб-брые у-у-ут-тррра, м-м-мама, - я улыбался.
- Привет, малыш, - мама тоже улыбнулась. Она мыла посуду, оставшуюся в раковине после ужина. - Садись, скоро завтрак будет готов.
- К-к-как са-а-ап-п-палось? - я плюхнулся на табуретку, развлекаясь ковырянием дырок на скатерти.
- Спасибо, зайчик. Очень хорошо, словно заново родилась, - мама весело рассмеялась. - А ты как, снилось что-нибудь?
- Д-д-да так, - мурлыкнул я. Снилось ли мне что-нибудь? Ха! Да это был самый великолепный и правдоподобный сон, какой я видел в своей жизни!
Все, моя ненависть, моя злоба по отношению к матери исчезла - о мертвых либо хорошо, либо никак. Прекрасно, что она ни о чем не догадывается. Моя мама стала призраком, не более реальным, чем лохнесское чудовище или снежный человек. По крайней мере - для меня. Единственное, что слегка огорчало, - моя мама погибла совсем еще молодой. Но согласитесь - это лучше и гуманнее, чем заставлять сына жить с ненавистью в сердце.
7.
Я самодостаточен. Но не абсолютно. Изоляция и, как следствие, нарастающий кризис общения - вот что меня действительно заботит. Да, я - мизантроп - и что с того?
Школа - то место, куда мама (когда была еще жива) меня не пустила. Сынок, - сказала она, - если ты хочешь в течение шести часов к ряду пять дней в неделю выслушивать информацию - либо бесполезную, либо ложную, либо давным-давно устаревшую - просто включи телевизор.
Конечно, то что она сказала, было лишь частью той правды, из-за которой мама не хотела пускать меня в школу. По ее мнению, самой безболезненной для меня частью. На самом деле она куда больше волновалась, как меня воспримут другие дети. Если жизнь ее чему и научила, то только тому, что дети жестоки и безжалостны. Они говорят, что думают. Думают только о том, что видят. Немудреные выводы, которые мама сделала, исходя из данных предпосылок, выглядели следующим образом: дети увидят, что я урод; они будут думать, что я урод потому, что они это видят; они будут дразнить меня уродом потому, что считают уродом. Все очень просто. Дети не признают тех, кто от них отличается. Они ближе все к дикой природе, они сжирают слабых. В логике мамы было лишь одно не выдерживающее критики место - те, кому нечего терять, слабыми не бывают. Я всегда готов сражаться до последнего карандаша.
Был еще вариант - отправиться в школу для дебилов. Без комментариев, как шутят американские политики.
Изоляция - ее необходимо избежать, во что бы то ни стало. Единственное место, куда я мог пойти - колодец двора многоэтажки, моей каменной берлоги. Там, внизу - люди, а этого мне вполне достаточно. Пока достаточно. Небольшой газончик, скамейки, пара тополей, крошечная песочница с одиноко торчащим грибком, под которым в дождь и снег угрюмые мужички давят свои пузырьки - один за одним, стайка детишек, гоняющих консервную банку из арки в арку, вечерами появляется молодежь с гитарами и пивом - мальчики в кожаных косоворотках и тяжелых ботинках на ногах-спиченках, девочки - сучки с розовыми волосами, в черных сетчатых чулках и таких же тяжелых ботинках.
Я сидел на одной из скамеек и пялился на всех этих персонажей. Я лупал глазами с утра до вечера, иногда читал книги - все больше фантастику.
- П-п-прив-в-вет, у-у-умненький ма-ма-мальчик, - я кивнул проходящему мимо студенту из Киева.
- Слышь ты, прекрати меня так называть, - было забавно смотреть, как нахохлился этот высокомерный сученок.
- Па-па-пачем-му?
- Па-па-та-а-аму, - передразнил студентишка. - Сам ты мальчик, а я - мужчина.
- Ф-ф-ф ч-ч-чйо-о-ом ра-ра-разница?
- Ну, мать твою, ты, бля, даешь, придурок, - парнишка так крепко задумался, что даже прыщ на его носу побагровел, взгляд рассеянно блуждал от носков ботинок до куска собачьего дерьма, находящегося в полуметре от них. - Как бы тебе, недоумку, объяснить? А! Вот тебе пример: когда ребенок видит собачье дерьмо, он думает "какашка", а взрослый человек, когда видит собачье дерьмо, думает "Блядь! Дерьмо собачье!". Дошло до тебя, даун?
- Да, - я собрал всю волю в кулак, чтобы прекратить заикаться, боясь что иначе этот крендель сам не догонит моей мысли. - Я п-понял: реб-бенок в-видит себя в зе-зеркале, думает "э-э-это я", в-в-взрослый вид-дит се-себя в зерка-кале, д-думает "Б-блядь! Ч-что за п-прыщавая ха-харя!".
- Да пошел ты, придурок, - умненький мальчик злобно сплюнул, попал себе на штанину, выругался и поспешил скрыться с моих глаз, попутно вляпавшись в то самое собачье дерьмо.
Дружок, постарайся запомнить и принять к сведению одну простую вещь, так, для общего развития, - ты мне не нравишься, умненький мальчик, студент из Киева. Совсем не нравишься.
8.
Многие ли классики мировой литературы рассматривали зиму как проклятье человеческое? Не знаю, не могу припомнить ни одной соответствующей цитаты. Но для меня первая зима за пределами больницы стала настоящим проклятьем. Я превратился в узника квартиры, заложника необходимости пребывания в живительном тепле. Мои посиделки на дворовой скамейке свелись к ничтожной половине часа в день, и то если метели не было. Вырядившись в мешковатое тряпье с синтепоновой подстежкой, опустив на лицо капюшон, я выглядел настоящим средневековым прокаженным. Черной ночи белый снег, ветер на всем свете, на ногах не стоит человек. Тепла не хватало даже в квартире, растрескавшиеся оконные рамы, свистя и гудя, надувают щеки сквозняка. Батарея представляется истинным эталоном эгоизма, обогревая исключительно саму себя. Нескончаемое ощущение сонливости, постоянная мгла за покрытым инеем окном, ломота во всех суставах, голод, не исчезающий даже во сне. Ну и где ты, Ладога? Где дорога жизни?
Под новый год круг лиц, которые я наблюдал ежедневно, временно расширился. К маме (царство ей небесное), умненькому мальчику - студенту из Киева и его подзависшей в нашей берлоге подруге прибавился еще один персонаж - Петр Давыдович - авторитетный дяденька, папа умненького мальчика, тоже, как не сложно догадаться, из Киева. У папы мальчика в один прекрасный декабрьский день осетрина встала поперек горла и Реми Мартин пошел не в кайф, когда он представил сынка на чужбине, в промерзшем городе, среди москалей. Вот папа, по его же словам, плюнул на все и взял рождественские каникулы.
С порога папа мальчика громогласно изумился, что сын за 300 уев в месяц не смог снять ничего более достойного, чем комнатенка в этом клоповнике. В ответ мы с мамой вежливо поздоровались.
- Бать, да че ты? Хата ништяк, все путем, до центра тут пять минут, - умненький мальчик явственно нервничал и не слишком радовался нежданному визиту пращура. Возможно, не хотел афишировать, что на комнату тратит всего 120 уев, а остальное - преимущественно на травку и девок (не на ту, что ошивалась у нас, а на других - платных).
- Да где ж тут нормально, ёпти?! - папа не разуваясь прошагал в комнату, оккупированную умненьким мальчиком. - Тут в рамах щели в палец шириной! - папа выразительно потряс в воздухе пальцем, больше всего напоминающим вареную сардельку.
- Значит так, ставим стеклопакеты и дверь утепленную, - теперь он обращался к маме. - Стоимость всего - в счет квартплаты. Ясно?
Мама как-то неуверенно кивнула, видимо, боясь вступать в спор.
В течение следующей недели папа мальчика периодически совершал набеги на нашу квартиру - подкармливал сына колбасой, салом и икрой, наблюдал за ходом утепления обиталища, всячески морщил нос и матерился так, что по его толстому брюху пробегали волны негодования. Какое все-таки счастье, что этот свинообразный монстр обосновался в гостиничном номере, а не у нас!
У меня мальчиков папа не вызывал никаких эмоций, кроме раздражения по причине его агрессивной шумности. Сильного вреда от него не было - ну натопчет повсюду, ну поорет, а так иногда и шматочек сала с барского буза подбросит. Единственная точка зрения, с которой за ним было интересно наблюдать, - антропологическая. Сможет ли этот задроченный умненький мальчик, не взирая на схожесть манер и общего интерфейса, превратиться в такого борова?
Знаешь, мой милый? Я хотел бы стать той бациллой, что однажды, отбившись от рук, войдет в твою кровь.
9.
Я открыл глаза. Темно, за окном привычно воет ветер. В чем дело? А! Снова мы безобразничаем? Скрип-поскрип, скрип-поскрип, скрип-поскрип... Греемся в декабрьскую стужу, так сказать, природным теплом? Ну-ну, кролики мои похотливые, кажется, пришла пора преподать вам урок. Записывайте тему лекции - "безопасный секс". Параграф номер один, пункт номер один. Безопасного секса не бывает. Записали? Ничего, я подожду. Скрип-поскрип. Ох, шалуны! Ну я сейчас!
Надо было ножик-то заранее поточить, кровушку мамину смыть, да вот все недосуг. Ладно, еще острый, на парочку цыплят хватит. Я подобрался к двери и с секунду прислушивался к доносящимся из-за нее звукам. А-я-я-яй, как мы плохо держим ритм - ручонки бы вам за такое из жоп повыдирать.
Я дождался паузы между скрипами и пинком открыл дверь. Умненький мальчик и его пациентка застыли на долю секунды, а потом как-то резко завозились и зашебуршились, натягивая одеяла до подбородков и пытаясь привыкнуть к свету, что проник к ним вместе со мной.
- Ты?!, - только и смог сказать умненький мальчик. Девчушка вообще ничего не понимала и только испуганно хлопала глазами.
- Дамы и господа - иных не вижу здесь, - я торжественно склонил голову в знак приветствия.
- Ты чё, блядь, совсем охуел, придурок! - мальчик явно осмелел и теперь самозабвенно выражал праведный гнев всеми доступными средствами - он вскочил с кровати и стал надвигаться на меня. - Ты ща у меня огребешь, козел!
- Ну, полно те, - примирительная, чуть глуповато-наивная улыбка мелькнула на моем лице, - делов-то! Зашел по-доброму, по-соседски спокойной ночи пожелать.
- Пидор! - взревел умненький мальчик. Краем глаза я заметил, что девочка смотрит на него не слишком одобрительно. Польщен, моя прекрасная юная леди, польщен Вашим участием.
- Тебе мама не говорила, что умненькие мальчики так не разговаривают? Или она все силы пустила на то, чтобы у тебя не развился комплекс неполноценности из-за твоей малюсенькой пиписьки? - я бросил нарочито брезгливый взгляд на его крошечный сморщенный член в грустно обвисшем презервативе. Девочка еле слышно хихикнула. Нервное?
- Ты у меня щас сдохнешь, ублюдок вонючий! - умненького мальчика уже довольно явственно трясло от ярости. Удар, сразу второй - моя голова гулко стукнулась о дверной косяк, я почувствовал во рту привкус крови. - Еще хочешь, выродок?!
- Мы же цивилизованные люди. Стыдитесь, юноша. Вам бы усерднее учиться, а не обманывать эту милую леди, - еще пара таких ударов и я потеряю сознание. Заморыш-то он конечно заморыш, но рука тяжелая - мои почтенья, достославный сэр рыцарь.
- Ты что несешь? Мало тебе? - еще удар, на сей раз в живот. Дефицит воздуха - надо не позволить ему заставить меня молчать.
- Любезнейший, как это ни прискорбно, вынужден признать - над ударом вам еще работать и работать, - ножки мои, не подведите, не дайте пасть пред этой тварью. - А вы, сударыня, неужели ощущаете себя комфортно в присутствии столь неделикатного господина?
Еще удар, хвала всевышнему - стена, она не даст мне упасть, а ноги пока не подломились.
- Прекрати! - к моему удивлению, голос у той, что я искренне считал не более, чем подстилкой, оказался очень даже недурственным - мелодичный, проникновенный, женственный (я думал, она либо пищит, либо мяукает). - Сейчас же прекрати его бить.
- Ты что, мудака этого жалеешь? - следующий удар заставил мои позиции чувствительно пошатнуться.
- Милорд, вы и сами отнюдь не пример благоразумия. К чему держать эту юную леди в неведении? Давайте вместе, по-братски, поведаем ей о вашей тяжелой доли - со столькими делить ложе, так часто пренебрегать мерами в частях, касающихся милых, пардон, дорогих дам. И мы вместе, обнявшись, воспоем осанну вашим стойким яичкам, что тверже камня и меньше глаза стрекозы.
- Прекрати! Пиздеть тут вздумал?! - мальчик не понимал, что именно я говорю, но суть уловил неплохо. - Не верь ему.
- Думаешь, я ничего об этом не знаю? - спокойствие и уверенность девчонки смутили, как мне показалось, нас обоих. Мне стало жаль умненького мальчика - таким озадаченным он выглядел.
- Ах ты, сука! Чего ей наплел за моей спиной? - не смотря на боль, яркой вспышкой расцветающую на моем подбородке, я не мог не признать, что определенная доля логики в такой точке зрения присутствует.
- Перестань его бить! - о, очарование! В этом голосе чувствовалась сила. Угроза. - Вова, ты ничтожество - только и можешь, что справиться с калекой.
- Минутку внимания, - я воспользовался тем, что мальчик Вова (так вот как зовут тебя, слизень) от удивления раззявил свою слюнявую пасть и перестал наносить мне удары. - Ваш многоуважаемый Вова, конечно, ничтожество - факт бесспорный - но, исходя из Вашего силлогизма, спешу сделать вывод - он не может вообще ничего, так как со мной не справится. Христианская заповедь гласит: схватив леща по правой щеке - подставь левую. Но там нет ни слова о том, что если тебя ударят и по левой, нужно стоять и ждать, пока из тебя сделают отбивную.
Вова снова замахнулся для удара, видимо, в надежде свернуть мне на сторону нос. Я же, в свою очередь, сделал лишь один маленький шажок назад, в дверной проем, и выставил перед собой руку. Наверное, последствия этих моих действий не оказались столь удручающими для Вовы, если бы в моей руке не был зажат нож с двадцатисантиметровым лезвием. Острие легко вошло в мягкое Вовино брюшко. Ах, мой милый друг, где же квадратики мышц? Были ли они когда-нибудь на твоем рыхлом животике? Боже мой, как прекрасно удивление на твоем пятнистом лике! Давай, не задерживай свой последний вдох, скорей пади к моим ногам. Не пытайся устоять предо мной, признай мое величие. Пора научиться проигрывать. Смирись, таков твой удел - падаль. Смежи свои стеклянные очи, умри достойно, коль не смог достойно жить. Аминь.
- Приношу извинения за доставленное беспокойство, о прекрасная леди. И да возблагодарит день завтрашний Вас за все те мученья, что пришлось стерпеть в дне нынешнем. Спокойной ночи, - поклонившись, я вышел, закрыв за собой дверь.
Под одеялом, с закрытыми глазами, я молил Всевышнего ниспослать мне сон. Но он был глух к моим мольбам. Она меня жалеет? Нет! Все что угодно, только не жалость! Я одержал победу, я блистал! Ты, девчонка, видела мое сверкающее великолепие? И после этого у тебя хватает безумства меня жалеть?! Нет, не смей этого делать! Страх, уважение, ужас, преклонение, ненависть, презрение - все, кроме жалости, я приму от тебя, о нежный бутон лилии. Ты знала все про умненького мальчика, так почему... Как? Может быть... Вздор! Дай мне повод, лишь только крошечный повод, и я разделаюсь с тобой! Я умею ценить зло и никогда не беру в долг. Я не стерплю унижений. Не позволю плевать в меня, не позволю улыбаться мне с сочувствующим видом... Спи сладко, детка. Вова смотрит на твое очарование с небес и дрочит, сидя на облаке. Пусть тебе приснится... Нет, лучше, пусть мне приснишься ты... и я - вместе.
10.
Звонок разбил тишину в мелкие дребезги. Я почувствовал, что падаю в пропасть - темную, ревущую бездну. Руки в отчаянье пытаются найти хоть что-нибудь, чтобы замедлить падение. Вот - твердая надежная поверхность. Открываю глаза - пол, паркет со стертым лаком. Проснулся. Противный звук, проникающий в каждую клеточку, режет пространство на аккуратные лоскутки - кто-то стоит под дверью и давит на кнопку звонка. Не ужели никто не может открыть дверь? Закон подлости - когда я доберусь до двери, там уже никого не будет. Не открывают, значит, никого нет дома. Оптический прицел дверного глазка, расскажи мне, кто там такой терпеливый?
Она! Это была она - какое совпадение! Я только позавчера о ней думал и вот, уже стоит на пороге. Забавно - еще два дня назад она ассоциировалась у меня только с умненьким мальчиком - что-то неотъемлемое, как вечный прыщ на носу. Что-то столь же бледное и невзрачное, как он сам (да будет земля ему пухом). А что я вижу теперь - симпатичное, открытое лицо, умные глаза, стройная фигура, одежда простенькая, но подобрана со вкусом... Черт! Как будто описываю понравившийся мобильный телефон! На самом деле, ничего-то я теперь не вижу - туман застилает глаза. Слова - да гори они все синим пламенем! Я чувствую только одно - если она будет рядом, жизнь еще быть может вернется.
- А и фиг с ним, - девушка беззаботно улыбнулась, без приглашения проникла в прихожую и принялась стягивать сапожки. - Чаем угостишь?
- Чаем?! Что за вульгарность, милая моя! Мартини Асти? Чивас Регал или Джонни Уокер ред лейбл? Быть может, немного Бэйлиз? Бакарди со льдом? Как на счет Ольмеки Голд? У меня и лимончик есть. Есть ли у меня Хенеси? Что за вопрос! Конечно есть, мой поклон вашему изысканному вкусу. Ах, где же мои манеры? Что это я держу прекрасную гостью в прихожей! Тысяча извинений, сражен вашей красотой, и так туповат от природы, а тут и остатки разума утратил. Уповаю на ваше милостивое прощение. Тапочки - искусно выделанная шкура бенгальского тигра согреет ваши ножки ничуть не хуже, чем коньяк - душу и тело. Прошу вас, прошу, проходите. Я не в меру болтлив, но видит Бог - это лишь слабая попытка скрыть мое смущение.
- Ты как вообще? - вопрос выводит меня из ступора. Глаза заглядывают прямо в самую душу. Я чувствую нервозность, которая от нее исходит. Ей страшно? Да, она боится! Боится признаться в своих чувствах, как девочка, которая влюблена в человека старше ее, к тому же женатого. Иди ко мне, детка, я тебя не обижу.
- Спа-спасибо, н-нармально, - когда я успел превратиться в мышь? - Сейчас ч-ч-чайник па-паставлю.
Мы переместились на кухню. Она села на краешек табуретки. Вскипел чайник. Я залил кипятком пакетики дрянного чая. Все в полной тишине. Я чувствовал, как каждая секунда почти осязаемо превращается в маленькую стальную булавочку и впивается в мои виски. Что-то надо было делать. Что угодно - палить из пушек, рассказывать похабные анекдоты, признаваться в любви, бить посуду, танцевать ламбаду, орать застольные песни, - но я не мог сделать ровным счетом ничего, кроме пускания слюней по подбородку.
- К-как у т-т-тебя де-дела са-са в Вовой? - Бог весть зачем спросил я.
- О, - она зажмурилась с таким видом, будто вспоминала сладчайшие моменты своей жизни, - Вова - это просто супер... мудак.
- В-вот как? - холоднокровие, дружище, полное спокойствие. Ты вообще кто - убийца или так, пописать вышел? Релаксация - раз - вдыхаем аромат мерзкого чая, два - ощущаем сквозняк всем хребтом, три - расслабляемся.
- Можешь мне поверить, большего придурка в жизни своей не встречала. Какой вкусный чай! С бергамотом?
11.
Все настоящее появляется из придуманного, все большое вырастает из маленького, а все серьезное приключается из-за сущей чепухи. Мы день за днем вели пустые разговоры, о вещах, судя по всему, не интересовавших ни одного из нас. Она звонила мне по телефону, заходила на чай, выводила на прогулки. Я ненавидел эти контакты всем сердцем - привязывался к ней, чего решительно нельзя было допускать.
Ее нужно ликвидировать, - убедительно сказал я себе. - Вот привяжусь к ней, а она все равно никогда со мной не будет. Зачем мне та боль, что постигнет меня в тот момент, когда она будет с восторгом в глазах рассказывать, с кем она познакомилась, как с ним классно? Блядь! Я хороший парень, просто отличный парень, которого никто не хочет. Почему она путалась с этим Вовой? Почему так резко забросила его, когда он стал трупом - она не должна была заметить никаких перемен.
Самоанализ сведет меня в могилу! Разве ради таких мук я вылез из психушки? Пора ставить точки над ё.
- Что ты читаешь?
- К-к-книжку.
- О чем книжка-то, балда?
- За-забавная фанта-тастика.
- По-моему, чтобы придумать сиреневую волосатую жабу размером со слона, управляющую звездолетом и в совершенстве владеющую современным русским языком, не надо ни ума, ни фантазии.
- Ч-чтобы прид-думать - нет. Чтобы на-наделить ее индии-дивидуал-л-льностью и описать т-т-так, что чит-татель не ота-тарвется - да.
- А ты бы так смог?
- Ле-легко, - мы оба засмеялись. Хрошо выбранный момент - половина успеха, - Расскажи м-м-мне о сва-сваих праблемах.
Вся петрушка, моя любезная Настасья Филипповна, в том, что я идиот. Да-да, не надо пытаться меня разуверить - у меня справка есть. Вообще-то, к настоящему времени я полагал стать кровавым маньяком и лазить по ночным переулкам и бульварам, кроша всех встречных бензопилой (не спорю, электропила лучше, но удлинитель определенно сковывал движения). Знаете, это как в детской песенке - палка, палка, огуречик - развалился человечек. Был встречный - стал поперечный, с нарушенной системой кровоснабжения и нелогичными паузами в скелете. Я вас, милая моя, не вижу - кровь, знаете ли, глаза застит. Вижу свежее мясо. О да, ваше мясо превосходно. Не беспокоит ли вас что-нибудь, дражайшая моя? Я не хочу, чтобы ваше великолепное мясо портилось. Зачем нам стрессы, холестерин? Расслабьтесь, это всего лишь игра - разберем человечка, посмотрим, как это он там устроен, изнутри. Меня папа научил, все очень просто - дергаешь за веревочку, дверца и открывается...
- Не говори мне больше ни слова, - черт! Она серьезна, как никогда. - Пиши мне письма. А я буду писать тебе.
12.
Тебе не нравятся сиреневые жабы? Что ж, каждый имеет право на собственное предвзятое суждение. Но это не жаба - это дракон. Он стережет тебя в твоей темнице -старом замке, в его самой высокой башне без окон.
- Молодой человек, у нас тут на канале намечается новое реалити шоу - "Вышка". Суть проста - мы набираем людей, вроде вас, слоняющихся без дела по улицам. Вы можете выбрать себе любое оружие по вкусу, чтобы...
- Бензопила.
- Что-что, простите? А! Вы уже определились! Чудесно. В это время десять прекрасных молодых девушек начинает томиться в Останкинской башне под наблюдением двадцати пяти скрытых камер, разбросанных повсюду (на нашем сайте в Интернете вы сможете следить за тем, что происходит в туалете и душевой).
- Кого надо убить?
- Подождите, все не так просто. У каждой из десяти девушек будет свой рейтинг - на основании интерактивного голосования телезрителей...
- А дракон?
- Дракон? Какой дракон? Зачем дракон? Я же говорю, там будет десять сексапильных девушек.
- А оружие тогда зачем?
- Вот вы, к примеру, чем можете дополнить сексапильность участниц? Разумеется, только сценами откровенного, ни чем не прикрытого насилия.
- Можно начинать?
- Подождите. Ваш энтузиазм весьма похвален, но участники сначала должный пройти кастинг... Положите пилу, пожалуйста. Зачем вы ее заводите? Уж не хотите ли вы... А-а-а-а-а!!!
Извини, нас прервали. Так вот, сидишь ты в своей темнице, гадаешь на ромашке - любит - не любит, плюнет - поцелует, к сердцу прижмет - в жопу пошлет. Дракон просовывает свою уродливую башку в твою дверь. Харя дракона ухмыляется, отпускает сальные шуточки, лезет тебе под платье. Не паникуй! Я уже близко! Продержись еще пару секунд. Ага! Вот так! Хватай его за горло, смотри, чтоб не вырвался. Держишь? ОК, я на подходе, вижу его шею, морда запуталась в твоем подоле. Вырывается, гад! Вж-ж-ж-ж-ж-ж. Готово! Ничего страшного, немного запачкал нас его поганой кровью. Но это ведь пустяк? Теперь ты свобода от его грязных посягательств. Можешь попинать сию отсеченную мерзость, пока она заходится в предсмертной агонии. Ой, что-то мне не хорошо. Больно-то как! Почему ты так странно на меня смотришь? Ах, это была моя рука?! Бли-и-и-ин!!! Шаловливые пальчики, мать их! Не могла раньше сказать, пока я ее не отпилил?
13.
Когда у мужика нет денег он готов только что разрыдаться от жалости к себе. Женщины - совсем другое дело. У женщины всегда есть то, что делает отсутствие денег проблемой незначительной, временной и легко решаемой. Но в то же время, эта сила таит большую угрозу для самих женщин.
Ну на фиг, эти "таит", "угроза" и прочие словечки! ПисАть (и пИсать) как ты я все равно не смогу. Короче, дело было так. Моя сестра поспорила со своей подружкой, что сможет доехать до Крыма, отдохнуть там две недели и вернуться назад не потратив при этом ни копейки собственных денег. Брать с собой "спонсора" по условиям спора тоже запрещалось. Проигравший ведет победителя в любой ресторан по его выбору (зная свою сестру не один год готова поставить сто к одному, что она выбрала бы Макдональдс).
Итак, моя сестра стоит на Симферопольском шоссе в шлепках, мини-юбке и коротеньком топике, на макушке - солнцезащитные очки. За плечами рюкзачок, в нем - паспорт, купальник, запасные трусики, гель для душа, крем для загара, шариковый дезодорант, бритвенный станок, миниатюрная косметичка, пачка гигиенических прокладок, упаковка презервативов и никаких денег (Боже упаси!). В общем, картина маслом - девочка собралась на юга.
Начиная с этого момента мне сложно сказать, что было с ней на самом деле, а что я домыслила сама. Показания тех очевидцев, что мне удалось отыскать, путанные и часто противоречат друг другу. Действительно, сколько таких девчонок проплывает мимо них? Но некоторые детали я представляю себе кристально ясно, как будто видела своими собственными глазами.
Машина, белая, иномарка конца восьмидесятых, номер Т 345 РМ 50 rus, тормозит, поднимая облако пыли, останавливается на обочине. Ну что, красавыца, покатаэмса? В Крим? Какоэ приатнаэ сафпадэниэ! Какые дэнги? Зачэм обыжаэшь? Дорога нэ блызкый, давай знакомытса. Мэня зовут Парваз. Расскажы о сэбэ.
14.
А что тут расскажешь? Все очень просто, главное - внимание. Подсказки - они лежат у нас под ногами. Нет, не валяются, а именно лежат и ждут - заметим мы их, сумеем ли ими воспользоваться, хватит ли в наших вечно забитых всем и на все головах искорки просветления, чтобы сопоставить и сообразить. И нет ни малейшего смысла в том, чтобы пытаться разгадать, кто услужливо кладет эти подсказки нам под ноги, сует под ничего не видящие взгляды и развешивает над никогда не поднимающимися головами. Мелкие ли бесы, бесы ли покрупнее, пышнотелые ли ангелы в расшитых золотом ночных халатах, накинутых поверх белоснежных крыльев? Или этим занимается та самая незримая рука, что отвечает за ход всех вещей во вселенной, и чей боксерский удар в солнечное сплетение мы все так часто получаем? Ответа нет. Но я так подозреваю, что все приложились понемногу, так как у всех них наверняка есть кое-какие соображения и мыслишки относительно роли каждого в этом ежедневном фарсе.
И так, если вы все же, что обычно и случается, не удосужились нагнуться и подобрать подсказку, то, в общем, ничего такого страшного и не происходит. Подсказка, она же намек, продолжает некоторое время лежать бесхозно на своем месте. Если она настроена решительно и считает себя крайне важной в каком-нибудь деле, то может еще некоторое время трясти вам кулаком в след и кричать срывающимся голоском что-нибудь, вроде "Сам же пожалеешь!!! ...да не очень то и хотелось". А может просто, скромно и тихо лежать до тех пор, пока ваша память - верная и услужливая - тихонько не сотрет ее совсем.
Однако если натренировать себя, выдрессировать и приблизиться к проницательности хоть на сколько-нибудь, то вопросов без ответов в вашей жизни станет гораздо меньше. Вы будете если не знать, то догадываться. Если не обладать достоверной информацией, то быть уверенным и готовым - поклясться, поспорить, или избавить себя от дальнейших мучительных размышлений. Ведь, в конце концов, что есть самое главное, как не возможность дать ответ самому себе? И чихать, насколько этот ответ близок к истине. Кроме того, истину эту никто в глаза не видел и само ее существование вопрос весьма спорный.
Попробуйте - может быть вам понравиться это ни с чем не сравнимое чувство, будто тысячи крохотных остреньких цепких крючочков вашего разума пронзают информационное пространство и готовы в любой момент зацепить сколь угодно малую и непримечательную деталь. Чем труднее цель, тем слаще ее достижение. Разве не так? Я, честно говоря, думаю, что даже Пирр был рад своей пресловутой победе до дрожи в коленках. Но мы-то с вами, в отличие от него, рискуем разве что благополучием центральной нервной системы.
15.
- У нас в школе такой классный физрук был - лет сорок мужику, может, сорок три - ему глазки построишь, улыбнешься, скажешь, что у тебя менструация, и целую неделю можно на физкультуру не ходить. Представляешь? И так каждый месяц. Вот умора была, когда мы с девками по двое, иногда по трое подкатывали к нему - типа, тыры-пыры, месячные, все дела. А он так глаза вылупит, старичок наш: - что, девочки, у всех сразу? Оборжаться можно.
- Да, школа - это ынтырэсно. До сых пор вспамынаю свайу школу. У мэна былы настайащиэ друзйа. Если бы оны мнэ нэ подсказывалы, нэ сдал бы ни аднаго экзамэна. А тэба часто подсказкы спасали?
- Да уж частенько. Помню, прикол был - писали сочинение выпускное, тема мне досталась "Любовная лирика в произведениях В.В. Маяковского". Это вообще конец фильма! Блин, какая там у него лирика - хрен знает. Я Верку в спину карандашом тычу, типа, подкинь шпаргалку. А она мне так сквозь зубы - ты с Вадиком целовалась у меня за спиной? Так хрена тебе лысого, а не шпаргалку. Вот стерва! А Вадик только через парту и наискосок от меня сидит. Я ему записку бросила, за шиворот попала - вот умора. А училка - наша классная - бродит по рядам и всех палит по страшному, мымра очкастая. Смотрю, Вадик мою записку из-под майки достал все-таки, сидит, читает. Тут классная его за руку хвать, типа, чё, списываешь, Вадик? Он ей - не, Марь Израилевна, бумажкой кто-то кинулся. Прикинь, отчество у классной - Израилевна - я чуть не уссалась, когда первый раз услышала. Эта Израилевна записку прочитала и спрашивает Вадика - кто это у нас тут к сочинению не подготовился. Вадик так на меня посмотрел и говорит - во-о-он оттуда прилетела. Так вот, думаю, гад ты, Вадик, век тебя, скотину, не прощу. А Вадик, как бы добавляет, кажется, это Верка записку швырнула. Бли-и-ин! Видел бы ты ее (Веркину то есть) морду. Потом, когда Израилевна куда-то отвернулась Вадик мне нужную шпору по-тихому подогнал. Сижу, сдираю все под чистую. Всего пара абзацев осталось. Тут у Верки дерьмо вскипело - тянет руку: Марь Изрлна, а Танька списывает. Бля, кто ее за язык ее поганый тянул? Израилевна тут как тут - нависает надо мной - покажь руки. А в левой-то у меня шпора гармошкой сложена! Она - это что такое? Давай-ка сюда! Я ей - Марь Изрлна, это тампон гигиенический - во время сочинения в туалет же нельзя отлучаться - вот я и решила его себе под партой вставить. У нее очки на лоб полезли. А пока она зенками хлопала, я шпору себе в трусики затолкала (хорошо, что в юбке короткой была, как сейчас) - типа, применила тампон по назначению. Вау, в каком же эта фурия была шоке! Весь класс - в лежку, ржут все, даже Верка... А чего ты здесь останавливаешься? Ты в сортир, вроде, на заправке ходил, а я пока не хочу...
- Пакажы мнэ сваи трусыкы.
- Ты что, совсем больной?
- Нэ гавары так, дэвачка. Пакажы трусыкы, нэ бойса, нэ убйю. Сказал - нэ убйю, значыт нэ убйю.
16.
Сам же я всегда верил в одну старую, уже почти сгнившую мудрость - что не убьет меня, то сделает сильнее. (Надо заметить, вера в эту, с позволения сказать, мудрость основывается на четком понимании того, что вещей, которые убьют куда как больше, чем тех, что сделают сильнее.) Это я к тому, что не все знания и ответы "одинаково полезны".
Сам я каким-то образом научился-таки более-менее сносно разбирать в знаках и намеках. Этим в основном и добился определенной доли логичности в ходе мыслей и уверенности в словах. Так или иначе, еще в раннем детстве я догадался, что тот шрам, тянущийся от правого уха до правой же ключицы, взялся не спроста. Нет - никаких разбойничьих нападений, несчастных случаев, бытовых травм или чего-то подобного. Все было проще и интереснее одновременно - я родился с двумя головами. Да, я, конечно, понимаю, что в самом этом факте нет ничего удивительного. Но я был поражен собственной догадкой. И чем больше я об этом думал, тем острее осознавал вероятность ее правдивости. Я доставал родителей расспросами - подолгу, упорно, с изрядной долей занудства.
Мама, моя бедная мама! Что ей оставалось? Моя бедная любимая мама - она ведь тогда была совсем еще молодой... И вот на тебе - сын с двумя головами! Надо отдать ей должное - она мужественно выдержала это испытание, вышла из него с честью. Не отвернулась от меня, смогла полюбить такого уродца. И я искренне считаю, что голова - не большая цена за материнскую любовь. Бог с ней, со второй головой, я ее знать не знаю. Тем более, в тот вечер, когда папина, дрожащая от волнения, рука потянулась к разделочному ножу - кажется, нож был именно разделочный - они с мамой наверняка выбрали и оставили мне самую красивую и умную голову. Большое им за это мое сыновнее спасибо. Боли я не помню, как если бы ее не было вовсе. Бульканья крови в горле, хрипы, перерезанные трахеи, перебитые шейные позвонки и хрящи, стук откатывающегося черепа - все это моя дорогая и верная мне память к счастью не сохранила. Я просто не представляю себе, как смог бы существовать человек, помнящий процесс собственного обезглавливания. Я, в конце концов, не Мария Антуанета. Не подумайте, будто я брежу - в тот миг, когда я пишу эти строки, моя вторая (или первая - кто знает?) голова стоит на письменном столе передо мною в стеклянной банке, залитой формалином под завязку. Взор ее невидящих наполовину прикрытых мутноватых глаз пронзает пространство перед собой. Эту банку я случайно обнаружил на антресолях среди прочего хлама. В прочем, так ли уж случайно?
17.
- Ты чиво ревешь? Никто что лы в попку раншэ нэ трахал?
- Сволочь!
- Астарожнэй со словамы, шлюшка. Я тэбэ вапрос задал.
- Нет. Остановись, мне в туалет надо.
- Ничэго. Патэрпиш. Мы очен спэшим. Нас одын харошый чэлавэк ждйот.
- Мне очень надо, если сейчас же не остановишь я тебе чехол на твоем сраном сиденье намочу. Понял?
- Какые мы крутыэ! Хочэшь остаток путы в багажныкэ эхат?
- Нет. Но терпеть больше не могу.
- Возмы под сыденьем банку. Да, эту. Можешь ссать в нэе.
- Фу! Что это за гадость?!
- Пачэму гадост? Это сельодочныэ головы. Видыш, смотрят на тэбя сквоз стэкло, любуйутса твоыми классными сыськами.
- Так и будешь пялиться? Лучше за дорогой следи.
- Билять! Пощекотал бы я тэбя пэром мэжду рйобер! Да выд товарный ыспорчу. Займы-ка свой балтлывый ротык вот этым.
18.
Случай с обнаружением своей собственной отсеченной головы был одним из самых сильных и шокирующих впечатлений детства, но не единственным. Однажды я довольно серьезно повредил третье снизу ребро с правой стороны. Нет, к счастью не перелом, но трещина была - я до сих пор могу нащупать в этом месте утолщение кости. Сейчас не слишком интересно, как я разжился этой травмой, да и не помню - то ли упал неловко, то ли подрался. Гораздо интереснее было то, что я приметил, разглядывая свой рентгеновский снимок. Конечно, на снимке был запечатлен не весь я, а только моя грудная клетка, отрезок позвоночного столба плюс некоторое количество костей, названия которых я не знаю до сих пор. Хочу сразу сказать, что меня идея заглянуть внутрь себя, будто бы меня распластали, вскрыли грудь и выскоблили, не очень то и прельщала. Было скучно, я сидел в клинике - ждал, пока врач меня примет, и от безделья принялся изучать свой полупрозрачный полупризрачный снимок. Клетка как клетка, вроде бы ничего особенного... Хотя, вот что-то. Что это? Легкие? Тень от печени или желудка? Я поморгал и протер глаза. Нет, не мог я ошибиться, не смотря на скудность собственных познаний в области анатомии. То, что притаилось в тени правой лопатки, почти касаясь сердца, слегка подминая другие органы - я знал, что это такое. Оно было явно твердое, хоть на снимке от него кроме нечетких очертаний ничего не осталось. Но прослеживалась правильность геометрической формы - углы и скругления. Это была не опухоль. Я чуть не закричал: "Как вы все, врачи, могли не заметить ТАКОЕ?!" Может быть, раз в моей медицинской карте было написано о повреждении ребра, они только на ребро и смотрели? Или просто не могли найти хоть какого-нибудь разумного объяснения? Но сейчас это уже не важно. Важно другое - у меня есть ответ. Я сразу понял, что это, и мне даже не пришлось сомневаться и убеждать себя. Это была бомба. Да-да, та, которая взрывается. Рано или поздно, так или иначе, все равно взрывается - и тот, кто не успеет унести свои ноги куда подальше, пусть пеняет сам на себя.
19.
- Иды, Таня, пазанакомса - это Петр Давыдовыч, твой новый хазаин, - Парваз подтолкнул девушку к розовому сальному пузырю в белоснежном банном халате. Одной рукой пузырь обнимал обнаженную брюнетку, другой - блондинку, тоже совершенно голую.
- Эх, Парваз, Парваз, - Петр Давыдович покачал головой. - От тебя даже в бане не спрячешься.
- Такая бестия, - теперь пузырь обращался к трущимся об него девицам, - из под земли кого хочешь достанет, так что, девочки, заплатите налоги, чтоб желание не пропало, хе-хе.
Девушки как по команде дружно захихикали. Пузырь игриво похлопал их по ляжкам, - Вот что, девочки, у папика тут сейчас разговорчик серъезненький будет, идите-ка вы пока в бассейне поплескайтесь.
- Ну что, Парвазик, хулиган ты эдакий, - Петр Давыдович на секунду задумался, провожая взглядом голые попки своих наложниц. - О чем это бишь я? А! Не попортил деваху, штопать ни где не придется?
- Нэт, Петр Давыдовыч, обыжаэшь - я свой дэло знаю, - Парваз сверкнул золотыми зубами. - Можэтэ провэрить - ныгдэ нэ порвал.
- Ты слышала? - толстяк прыснул со смеху и подмигнул перепуганной девушке. - Парваз - не порвал! Это ж каламбур.
- Этот пидор меня изнасиловал, - в глазах девушки боролись два чувства - лютый страх и жгучая ненависть.
- Парвазик, ну ты шалишь, старый развратник, - Петр Давыдович погрозил Парвазу пальцем, как шкодливому ребенку, потом снова повернул голову в сторону девушки, - Ты, сосочка моя сладенькая, противоречишь сама себе. Вот посуди: если б он был пидором, стал бы трахать девку? То-то и оно, что не стал бы - он бы тогда какого-нибудь мальчонку приголубил. Верно говорю, Парваз?
- Все вэрно, Петр Давыдовыч.
- Давай, расскажи мне в двух словах - обрисуй, так сказать, ситуацию.
- Искать ее нэ будут, а еслы будут - нэ найдут. У нэе кромэ паспорта ничэго - ни билэтов, ни мобилы, ни дэнэг. Подобрал возлэ Масквы. Всо чисто.
- Точно не наследили? - пузырь строго сощурился.
- Зачэм обыжаешь? Я - профэссионал.
- Ну, значит, ладушки-оладушки, отправляйся к бабушке, - Петр Давыдович гаденько засмеялся. - Денежку на твой счет кину, не беспокойся, дорогой.
- Спасыбо. До свыданыя, Петр Давыдовыч, - Парваз развернулся и вышел из парилки.
- Пока-пока, - пробормотал ему в след толстяк. - Фу-у-у, как он меня заебал, чурка сраная. Надо от него избавляться - не люблю я черножопых и не доверяю им. Так, чуть про тебя не забыл! Давай-ка, девочка, раздевайся - посмотрим, на что ты сгодишься.
- Пошел в жопу, жирный урод! - Таня рванулась в сторону выхода, но тут же попятилась назад - на встречу ей двигались два мордоворота, у одного в руке поблескивал пистолет, другой же поглаживал висящий на груди автомат.
- Типичная ошибка, - с удрученным видом заметил Петр Давыдович. - Неужели так сложно перестать корчить из себя целку и делать то, о чем тебя просят по-хорошему? Пока просят, а потом... Мне тебя что, еще раз попросить?
У Тани началась истерика, она плакала, ревела и подвывала. Но все же раздевалась - на то, чтобы стянуть трясущимися руками юбочку, топик и трусики у нее ушло не больше тридцати секунд
- Звать тебя как? - с деловым видом разглядывая ее тело поинтересовался Петр Давыдович.
- Таня, - шмыгая носом и размазывая слезы по лицу ответила девушка.
- Грудь маленькая, попка плоская, так-так... Знаешь, Таня, беру свои слова обратно - Парваз, похоже, и впрямь пидор. Как тебя вообще угораздило в него вляпаться?
- Он обещал меня до Крым подбросить, - всхлипнула Таня.
- Может он тебя еще и в Макдональдс обещал пригласить, - толстяк расхохотался. - Ребятки, займитесь Парвазиком - так, тихонько, на досуге, чтоб без грязи.
Мордоворот с автоматом кивнул головой.
- Да, сделай-ка мостик - Петр Давыдович удовлетворенно потер руки, глядя как изогнулось тело Тани, - все, хватит. Ты как раз то, что мне нужно. Пожалуй, тебя можно будет обучить Позам Силы - гибкости должно хватить.
- Каким еще позам? - из глаз девушки снова брызнули слезы.
- Не позам, а Позам - Позам Силы. Ты, дуреха, небось уже представляешь, как из тебя тут сделают валютную проститутку? Что, хочется, чтоб тебя нефтяные шейхи с наркобаронами драли? Есть желание, у миллионера отсосать?
- Нет, - чуть слышно прошептала Таня.
- Вот видишь, ты не хочешь. А у меня тут очереди мокрощелок выстраиваются, которые хотят. И уж поверь мне, выглядят они поаппетитней тебя. И пышные приходят, и худенькие, и четырнадцатилетние, и мулатки, и азиатки - на любой вкус бабы. Работать ни хрена не хотят, зато подавай им красивую жизнь. Ну и миллионера, у которого отсосать можно, конечно, - Петр Давыдович громко хлопнул в ладоши и зычно гаркнул, - Анжела!
Из бассейна вынырнула брюнетка - та самая, что сидела по правую руку от него в самом начале разговора. Она, ослепительно улыбаясь и качая шикарными бедрами, подошла к толстяку. С мокрых черных волос на пол стекала вода.
- Смотри, - Петр Давыдович обращался к Тане, - какая грудь - большая, упругая, соски с десятирублевую монету, попка - как орех, щелочка - как у школьницы.
Таня смотрела на все происходящее вокруг сквозь пелену слез, не веря в то, что это не сон.
- Вся беда в том, - вальяжно продолжал пузырь, - что мне это добро девать уже некуда - все шейхи, не без моей помощи, конечно, задрочены на ближайшие лет десять. А я слишком циничен для получения эстетического удовольствия, и слишком стар - для удовольствия плотского. Если тебе это интересно, у меня уже три года не стоит.
Таня не могла понять ничего, из того, о чем говорил этот ужасный человек, ее мысли разбегались, как крысы с тонущего корабля. Я где-то далеко, сплю в своей кровати в Москве, а это - просто кошмарный сон. Надо только проснуться.
- Как это ни печально, дела обстоят следующим образом: меня окружают давалки, которые не для чего больше не пригодны, - Петр Давыдович звонко шлепнул томно улыбающуюся Анжелу по влажному заду. - Отсюда вывод.
Пузырь нахмурился, роясь в кармане своего банного халаты. Наконец нащупал там что-то, просветлел лицом и вытащил небольшой пистолетик, больше похожий на зажигалку.
Гром выстрела заставил Таню вздрогнуть. Теперь у нее не осталось сомнений, что это никакой к чертям собачьим не сон. Она не могла понять, что произошло - только что Анжела стояла возле нее, и вдруг уже лежит на полу, в растекающейся лужице крови. Ей показалось, что кто-то вырезал из пленки все кадры, которые были между двумя сценами - стоит - монтаж/склейка - лежит.
- Отсюда вывод, - повторил Петр Давыдович, - мне таких давалок проще убить, чем прокормить. Но ты, я вижу, не шлюха. Я имею в виду - не прирожденная шлюха. Будешь на меня работать?
Не смотря на истерику и подкатывающую к горлу тошноту Таня сумела выдавить из себя еще слышное "да".
20.
Ну что ж, с самоопределением покончено. Что должен делать человек, обнаружив бомбу у себя в груди, для чего он предназначен, на что годен? Все кристально ясно - "хватит трепаться, мой козырь - террор". Я готов. Я буду сеять горе, боль, смерть и мучения вокруг себя. Забавно? Да, забавно, если смотреть на меня, как на шахида, проглотившего свой гексогеновый пояс. Ха-ха-ха, животик надорвать можно. И будьте уверены - я со своими эквивалентными килотоннами помогу вам их надорвать, разнести в клочья, спалить каждую молекулу вашего жирненького животика в адском пламени.
Зачем Герострат баловался спичками? Зачем люди разбивают дорогие самолеты со всеми пассажирами на борту, ведь эти серебристые пташки так красиво парят в небе? Зачем щука в пруду, когда карасю так сладко дремлется? Зачем становиться огненной вспышкой в небе, если через половину тысячной доли секунды от тебя останется лишь разрозненное облачно минеральных частиц и пара? Почему люди, похожие на гномов из сказки про Белоснежку, взрывают автомобили, поезда, вертолеты, жилые дома и школы - целые кварталы? Не знаю и знать не хочу - это не мои проблемы. Для меня куда важнее, зачем это мне. Латентная пиромания вырвалась на свободу? Почти. Все дело в том, что я не выношу одного процесса - старения. Я как Питер Пен, мальчик, который на каждом углу орал, что никогда не станет взрослым. Я за свою жизнь видел множество взрослых людей - все они достойны лишь жалости. Тупоумные, посредственные, чванливые, думающие лишь о том, как бы дожить поспокойней до биологической старости. Боже мой! Да они уже мертвы! Думающие, как бы урвать побольше денег, власти, удовольствия - в них нет ни капли жизни. Бедняки похожи на могильных червей, копошащихся в тлене своих собратьев. Наделенные властью и силой - давятся дорогой жратвой, заплывают жиром, и сношаются, не жалея ни себя ни виагры, существуют в вечном страхе - как бы не потерять все это. Все взрослые закованы в цепи дичайших условностей, они играют по правилам, придуманным кем-то при царе Горохе, и не видят ровным счетом ничего дальше собственного носа, пуза или пениса. Женщины либо сопровождают мужчин на этом пути, ведущем в никуда, либо сами уподобляются им. Никто не идет против течения, потому что это "не разумно". Все революционеры всех времен и народов, все террористы - дети, отказавшиеся взрослеть, наивные романтики, идеалисты, гребанные фанатики. И плевать, что управляют ими, как послушными марионетками, те самые взрослые дяди, заботящиеся о своем банковском счете и выборном рейтинге. Революционеры и террористы не хотят верить в то, что мир не изменишь, на какую чашу весов ни плюхнись всей своей тварью, они знать не хотят, что сражаются и умирают за наивысший идеал, только не свой. Такого идеала, как деньги, они не признают. Они не поверят в очевидный факт, как дети со всего мира отказываются верить то, что Дед Мороз и Санта Клаус не существуют. Я не питаю подобных опасных иллюзий. У меня вообще нет идеалов, если на то пошло. Просто не хочу сидеть сложа руки и наблюдать, как тело жирнеет и дряхлеет, как острота восприятия притупляется, мир вокруг становится серым, а годы уподобляются минутам. Не хочу становиться таким, какими стали мои родители. Я прекращу это и помогу прекратить еще некоторому количеству счастливчиков.
Этот мирок - несомненно, самый тесный из всех, что мне приходилось видеть - нуждается в хорошенькой встряске. Пришла пора действовать. Но не в этой же глуши - здесь слишком мало людей, слишком мало пар глаз, которые можно наполнить ужасом и слезами, слишком мало несчастных, чью никчемную жизнь будут оплакивать. Карьера террориста слишком скоротечна, чтобы размениваться на провинциальные подмостки. С добрым утром, милый город, сердце родины моей. Я подарю себе Москву, только ты приезжай. В Москву! В Москву! В Москву!
21.
Таня, тяжело дыша, лежала на матах. Потолок спортзала кружился у нее в глазах, как лопасти вертолета. Она пыталась схватить ртом как можно больше воздуха, но жар ее тела как будто отталкивал весь кислород.
- Вставай, нужно отработать еще несколько моментов, - тренер в дорогом спортивном костюме навис над Таней.
Девушка с трудом оторвала голову от матов и чуть приподнялась на локтях, но через секунду снова завалилась на спину. Где-то под потолком затрещал динамик громкой связи: - Таня, пройдите в кабинет Петра Давыдовича.
Медленно, чувствуя себя мухой в банке с глицерином, Таня встала сначала на четвереньки только потом - на ноги. Тренер, поддерживая ее под локоть, проводил в раздевалку, помог стащить прилипшую к телу пропитанную потом одежду. Таня уже привыкла, что здесь ее ни на секунду не оставляют одной - ни в туалете, ни во время занятий, даже ночью у изголовья кровати обязательно дежурит один из вооруженных бойцов Петра Давыдовича. Поэтому Таня абсолютно не напряглась, когда тренер затолкал ее в душевую кабинку, предварительно раздевшись до плавок, включил воду и начал тереть ее мочалкой, обильно политой жидким мылом. Так как Петр Давыдович ждал Таню в своем кабинете, тренер (2000-й год, Олимпиада в Сиднее, легкая атлетика, золото) действовал быстро и четко. Через две минуты и тридцать пять секунд Таня, благоухающая ароматом свежей сосновой хвои, одетая в накрахмаленную белую блузку и черную выглаженную юбку средней длины, предстала перед Петром Давыдовичем.
- А! Танечка, - толстяк заулыбался так, будто появление Тани было для него приятным сюрпризом. Петр Давыдович ткнул пухлым пальцем в массивное кожаное кресло напротив своего письменного стола, напоминающего взлетно-посадочную полосу аэродрома, - присаживайся.
Таня уже успела усвоить, что все слова Петра Давыдовича нужно воспринимать как приказы, требующего немедленного исполнения, поэтому она шлепнулась в кресло со всей быстротой, какую ей обеспечивала сила земного притяженья.
- Танюша, расслабься - ужасно выглядишь, - ни дать ни взять - заботливый папочка. - Вдохни, задержи дыхание. Вот, вот, вот - все, хватит. Выдохни. Ну вот, совсем другой компот! Расскажи-ка мне, девочка, как проходят твои тренировки.
- У меня все болит, все мышцы горят - даже те, о существовании которых я не знала.
- Хорошо, очень хорошо! Ты должна быть сильной и ловкой! Так, а как поживают наши Позы Силы? Ты уже можешь мышцами влагалища раздавить перепелиное яйцо?
- Нет, не могу. И никто в этом гребаном мире не может! - Таня ничего не понимала и от этого бесилась. Каждый день она изучала все, что только можно - боевые искусства, литературу, тантрический секс, китайскую и буддийскую философии, десяток иностранных языков, всемирную историю, программирование и еще черт знает что. Ее голова раскалывалась от нескончаемого потока информации, а тело - от жесточайших тренировок. Усталость, накопившаяся за три месяца пребывания во власти Петра Давыдовича, однако не привела ее к потере страха перед смертью, - Извините, Петр Давыдович, пока не получается.
- Ничего, не расстраивайся, девочка моя - ученье и труд все обосрут, - пузырь громко засмеялся собственной шутке, расточая вокруг себя брызги искрящейся слюны. - Научишься всему, самое главное - направлять токи своей энергии в нужные русла. Ну и, конечно, черпать энергию извне, делая ее своей.
- Петр Давыдович, я... - Таня запнулась, боясь продолжать.
- Таня, скажи мне, пожалуйста, что ты испытываешь ко мне, - толстяк сузил свои поросячьи глазки. - Только честно и откровенно. Соврешь - сам пристрелю, как суку бешеную. Я тебя насквозь вижу, так что и не думай врать.
- Ненависть, - просто ответила Таня.
- Да, именно так! Умница! - казалось, Петр Давыдович в полном восторге. - Я знал, что толковая пацанка! Я в людях не ошибаюсь - никогда. Думаешь, я старый жирный самодур, зажравшийся импотент? Да, ты совершенно права, я такой и есть, ничего тут не попишешь. Я владею этим местом, я хозяин всего, что ты видишь вокруг. Выгляни в окно - ты видишь этот огромный город? Он тоже принадлежит мне. Так же, как, собственно, и твоя задница. Я заслуживаю ненависти больше, чем кто-либо еще. Но у меня есть неоспоримое преимущество - я не дурак.
- Конечно, я никогда и не... - Тане стало страшно от той волны сокрушительной энергии, которая исходила от этого человека.
- Тебя обучают лучшие специалисты, самые выдающиеся умы, спортсмены, - Петр Давыдович ее не слушал. - Ты станешь лучшей, ты будешь удивлять и шокировать, ты будешь отличаться от всего, что есть в этом несовершенном мире. Я - твой создатель.
- Вы хотите, чтобы я стала суперагентом? - мозг Тани уцепился за эту идею, как утопающий за спасательный круг.
- Нет, ты станешь супер звездой, - пузырь усмехнулся. - Девочка, не надо думать, что я обсмотрелся голливудовской жвачки. Как там? "Никита", "Ангелы Чарли", Джеймс Бонд в юбке? Я же сказал, что дураком не являюсь.
- Извините, - опустив глаза произнесла Таня.
- Ты должна не извиняться, а благодарить меня. Во что бы ты превратила свою жизнь, не попадись в мои потные ладошки? Училась бы где-нибудь на швею или кассиршу, пила пиво с уродами из подворотни, шлялась по дискотекам, читала бабские журналы, вздыхала по мальчикам из телевизора, трахаясь с однокурсником в лифте. Через пол года - год залетела от того же придурка, а к тридцати годам стала бы никому не нужной тряпкой с дряблой грудью и целлюлитом. Домохозяйкой, торговкой на рынке, с тремя детьми или с одним, с мужем или без него, средним классом, ведущим борьбу за кусок дерьма, в который превращается пища. Посредственностью, пустым местом, дыркой без бублика, ничего не знающей, кроме того, какой майонез более вкусный, а какой - менее калорийный, ничего из себя не представляющей, в бигуди или без, сидящей на морковной или огуречной диете, с кожей, сожженной дешевой косметикой, с крашеными космами. Теперь же у тебя есть шанс - возвыситься над этим, уметь бороться и побеждать. С теми навыками и знаниями, что ты получишь здесь, ты будешь сама выбирать - чем быть и куда плыть, с кем спать, от кого избавиться. Твой обретенный багаж не позволит стать тебе серой массовкой, он поднимет тебя на вершину!
- Спасибо, - Таня еще никогда в жизни не слышала подобной чуши. Она признавала, что будущее домохозяйки или рыночной торговки, которое описал Петр Давыдович, для нее было наиболее вероятно. Но во все это сказочное "возвышение" все равно не верилось - где-то это может быть и не верно, но в России - горе от ума.
- Потом поблагодаришь. Не словами, а делом. Ты будешь абсолютно свободна, я отпущу тебя. Нет, не сейчас, а после того, как ты выполнишь мою просьбу. О ней я тебе расскажу, когда ты сдашь все экзамены, - толстяк выглядел так, будто его словесный понос утомил его куда больше, чем выслушивающую все это девушку.
- Какие экзамены? - удивилась Таня.
- Я разве не говорил? - Петр Давыдович достал из кармана шелковый носовой платок и вытер испарину, выступившую на лбу. - Что-то с памятью моей стало. По каждой из дисциплин, которым тебя обучают, предусмотрен экзамен, в ходе которого ты обязана показать, что если уж не превзошла преподавателя, то, по крайней мере, ни чуть ему не уступаешь.
- А если я провалю экзамены? - во рту у Тани внезапно пересохло.
- У меня тут не школа, не институт благородных девиц. Двоек здесь не ставят, права на переэкзаменовку у тебя тоже нет. Провалишь хоть один экзамен - тогда уж не серчай - пулю в сердце, контрольную в голову, и за город, на поселение в уютной одноместной ямке где-нибудь в живописном лесном уголке. Так что давай, Танечка, дерзай - грызи гранит науки, коли-руби.
- А когда... экзамены? - глухим голосом спросила Таня - вся коротенькая жизнь пронеслась перед ее мысленным взором.
- Ровно через девять месяцев - день в день. Уважь старика, не подведи.
22.
Я быстро собрал вещи - только самое необходимое - все заняло пол часа времени и средних размеров спортивную сумку пространства. Очень хотелось смыться, никого не ставя в известность - потом из газет узнают (если останки удастся опознать). Но земные проблемы спустили меня с небес на грешную землю - со дня моего появления родители заботились обо мне, и я всегда получал все, чего хотел. К своей чести, я был не слишком капризен и как-то умудрился не стать избалованным кретином. Два года назад умерла моя мама - мы с отцом очень тяжело это перенесли, папа чуть сам не наложил на себя руки. Казалось, общее горе должно было сплотить нас еще больше, но произошло все совсем наоборот. Папа стал на меня давить своим авторитетом, учить уму разуму, жизненному опыту. Это было омерзительно - все равно как революционеру слушать о неоспоримых преимуществах беспроцентного кредита. Мне казалось, что кроме поучений, отец пытается купить мою любовь - спортивный автомобиль за четверть миллиона долларов США на день рожденья, водный мотоцикл и вертолет с личным пилотом - на новый год, спортивный комплекс с футбольным полем и теннисным кортом в натуральную величину - просто так. Меня буквально тошнило от этого навязывания взрослых жизненных ценностей. Мы почти перестали общаться. Он видел, что его проявления любви заботы утомляют меня, и опустил руки. Конечно, я любил его - скорее по детской привычке, чем за какие-то реальные качества. Но он оставался решеткой на окне моей темницы. Я рассказал это к тому, чтобы пояснить происхождение той проблемы, из-за которой я не мог сбежать по-тихому. У меня было гораздо больше, чем мне требовалось. Кроме денег. Их у меня не было вовсе - зачем, считал отец, если надо всего лишь попросить, и получишь все. Даст ли он мне достаточно денег, чтобы я смог поселиться в Москве, дождаться нужного времени и исполнить волю провиденья?
- Батя, привет, - как можно беззаботнее сказал я, пинком открывая дверь папиного кабинета (все это я уже раз десять прокручивал в своей голове).
- Здорово, сынок, - папа оторвася от монитора.
- Знаешь, пора бы мне свои силенки попробовать, - развалившись в кресле, предназначенном для посетителей, продолжил я. - Пожить самостоятельной жизнью.
- Хочешь, чтобы я купил тебе отдельный дом? Совсем тебя отец достал?
- Нет, папа, не хочу, - я поморщился. - Мне нужны деньги, чтобы поехать в Москву, снять квартиру и поступить в какой-нибудь институт.
- А чем тебе здешние институты не нравятся? - папа проглотил наживку. - Могу легко устроить тебя в любой, какой пожелаешь.
- Этим и не нравятся. Я хочу сам чего-нибудь добиться, без твоих связей, - я вдохновенно врал размахивая руками.
- Никак ты взрослеешь! - усмехнулся отец, глядя мне прямо в глаза.
- Наверное, - я отвернулся, не выдержав взгляда его пронзительно-голубых, как льдинки, отражающие ясное апрельское небо, глаз.
- Хорошо. Только ты не пропадай, давай о себе знать хоть изредка, - это была победа. Ложь во благо, если таковая вообще существует.
23.
- Танечка, поздравляю! - Петр Давыдович подскочил к девушке и принялся трясти ее в крепком рукопожатии. - Молодец! Я в тебе ни секунды не сомневался! Нюхом чую, когда человек говнецо, а когда - золото!
Таня, в отличие от него, до последнего не была уверена в том, что ей удастся сдать все экзамены, а, говоря попросту, выжить. Она гадала, что с ней приключится раньше - сломает шею во время сальто на брусе, свихнется от заумности изучаемых философий, задохнется при выполнении упражнения "китайский ларчик" (голова просовывается между ягодиц, ноги и руки переплетаются между собой), или получит пулю - за неудачу во всем этом. Только за два дня до последнего экзамена Таня наконец смогла раздавить перепелиное яйцо мышцами влагалища, так что ни о какой уверенности речи идти не могло. Сейчас, пройдя через все это, она чувствовала удивительную легкость, граничащую с отрешенностью, как будто все это было не с ней, постаревшей за год на целую жизнь. Ей не верилось, что это она, а не кто-то другой, смогла справиться с дюжиной мастеров спорта, написать сочинения на латыни, французском, немецком и еще куче других языков без ошибок. Она не думала, что когда-нибудь сможет указать на любую точку глобуса и подробно рассказать не только, как называется это место, но и что за народности там обитают, каковы природные и экономические особенности, дать справку по истории этого региона и его знаменитых уроженцев. Теперь Таня лучше всех знала, какое это отвратительное место - планета Земля. И все же ей сильно, как никогда раньше, хотелось жить.
- Праздновать будем позже, - Петр Давыдович обнял Таню за плечи и увлек за собой. - Дело превыше всего. Пришла пора рассказать тебе из-за чего весь сыр-бор.
- Ты чудо, - Петр Давыдович и Таня расположились в его кабинете, точь-в-точь как девять месяцев назад. - Я сразу приметил эту искорку в твоих глазах, когда тебя Парваз ко мне привез. Помнишь Парваза?
Таня помнила. Это было в прошлой жизни, миллион лет назад, но она помнила каждую минуту, проведенную с Парвазом. Во время тренировок она всякий раз представляла себе, что колотит не кожаную грушу, а его наглую бессовестную рожу - представляла и сбивала костяшки в кровь.
- Так вот, если помнишь, то можешь забыть, - Петр Давыдович поудобней устроился в своем глубоком кресле. - Он уже поселился в сосновой роще, на глубине полутора метров. Это тебе от него - прощальный подарок. Я попросил своих ребят закопать его без грязи - вот они сперва и отрезали ему яйца, а уж только потом пристрелили и закопали. Как тебе их чувство юмора?
Толстяк положил на стол небольшую коробочку, перевязанную алой ленточкой, и пододвинул ее поближе к Тане. Девушка даже не пошевельнулась.
- Ну, как знаешь, - пожал плечами Петр Давыдович. - А у нас, дорогуша, есть дела поважнее.
Таня смотрела на этого мерзкого жирного пузыря - за год, прошедший со дня их знакомства, тот ни капли не изменился. Она может убить его прямо здесь и сейчас десятком различных способов раньше, чем он успеет моргнуть глазом. Она сможет выбраться от сюда ни кем не замеченной. Почему бы...
- Посмотри-ка сюда, - Петр Давыдович прервал ход ее размышлений, протягивая фотографию в деревянной рамке. Таня и раньше видела этот снимок - он всегда стоял на столе возле монитора. - Тебе нравится это лицо?
- На вас похож, - Таня вгляделась в бледное худощавое мальчишеское лицо с алым прыщиком на носу.
- Конечно, похож - это мой сын. Как он тебе?
- Не знаю. Если бы не прыщик, сказала бы, что лицо ни чем не примечательное.
- Да, пожалуй ты права, - устало согласился толстяк. А Таня так надеялась, что он взбесится и у нее появится повод прикончить его. Как будто ей был нужен повод! - Мой единственный сын, последний родной человек во всем этом гавеном мире. И твое задание напрямую связано с ним.
- Я должна его убить? - Таня вскинула бровь в недоумении. - Сломать шею или затрахать до смерти?
- Только попробуй причинить ему какой-нибудь вред, - предупредил Петр Давыдович. - Нет, убивать его не надо, скорее наоборот - вернуть к жизни. Когда три с половиной года назад от лейкемии умерла его мать - единственная женщина, которую я любил и хотел - он слишком тяжело это воспринял. Его психика дала серьезный сбой - он считает, что его мать умерла именно из-за того, что была взрослой. Постепенно подвел под это какое-то бредовое обоснование, и никто не в силах его переубедить. Ему даже удалось затормозить собственное умственное развитие на уровне тринадцатилетнего ребенка. Сейчас он на полном ходу движется к самоуничтожению - с единственной целью не дожить до старости. Ты должна ему помешать.
- Что, лишить его девственности? - Таня невольно усмехнулась. - Лучше куртизанки не нашлось.
- Ты должна удивить его, - Петр Давыдович как будто не слышал Таниных слов. - Ты должна показать ему, на что способен человек. Он должен восхититься тобой и забыть о своих глупых терзаниях, пока еще не слишком поздно. Ты убедишь его в том, что жизнь взрослого независимого человека прекрасна и нет предела совершенству. Покажи ему, чему ты здесь научилась. Научи его, увлеки этой игрой. Еще чуть-чуть и можно не успеть. У него начинают проявляться опасные наклонности - иногда его взрослеющая натура пробивает психологические блоки и выползает наружу. Ты не можешь представить себе, как мне больно видеть эту уродливую пародию на зрелого мужчину - проститутки, наркотики, грязь и пошлость, глупые и опасные игры, ужасающее высокомерие... Понимаешь, в нем идет борьба между вечным ребенком и хуеголовым самцом. Кто бы ни победил, его жизнь будет загублена. Ты должна стать для него светом в конце тоннеля, показать что есть и третий вариант - путь вменяемый и созидательный. Он должен понять, что взросление, секс, наука, спорт, искусство - это разноцветные кирпичики, из которых состоит жизнь, которую прожить не жалко. Он упирается в деньги, как в первейшее зло в мире. Что ж, он не так уж сильно ошибается. Но я позабочусь о том, что ему не придется о них думать вообще. Не хочу, чтобы он повторял мои ошибки
- А вы уверены, что он этого хочет? - Таню не очень прельщала перспектива развлекать психически неуравновешенного юношу, да еще и с прыщиком на кончике носа.
- Вот его адрес в Москве плюс вся необходимая информация. Познакомишься с ним как-нибудь ненавязчиво, слово за слово. Чего я тебе рассказываю? Ты ж у нас академик, в том числе и по психологии, - Петр Давыдович передал Тане конверт. - Ты ему понравишься. Вот девахи, у которой каждая сиська больше его головы, он бы наверняка испугался. У тебя очень располагающая внешность. Да, зовут его Володя. Володя Крысин.
24.
- Т-ты мне вра-врала в своих пи-пи-письмах. У теб-бя н-нет се-сестры, Таня - это ты.
- Ну и что? Ты тоже будь здоров нагородил - и головы-то у тебя две, и бомба в печенках. Так что из нас двоих пальма первенства по высокохудожественной лжи явно принадлежит тебе.
- Эт-то не ложь! Я т-так ощ-щ-щущаю.
- Есть проблемы посерьезней - сегодня вечером Вовкин отец приезжает. Что делать-то будем?
- А ч-ч-что такое?
- Как что?! Ты ж его зарезал!
- Т-так ты зна-наешь? Я думал, это то-только я в-в-вижу.
- Он - его отец. Родители всегда все про своих детей с первого взгляда понять могут. А уж коли я поняла, что он труп, то он-то и подавно раскусит.
- У м-меня есть пла-план. П-приходи ко мне ве-ве-вечером.
25.
Таня, как мы и договорились, пришла ко мне вечером. Мы разделись и легли в кровать - ту самую, которую они с умненьким мальчиком расшатали до мерзкого скрип-скрипа. Между нашими телами я положил старую добрую бензопилу - ее металлический холодок придавал мне сил. Что, Петр Давыдович, поиграли в Господа Бога? Ну и буде, пришел час расплаты, кровь невинных жертв жаждет отмщения. Сегодня мы посмотрим, какого цвета ваше любящее отцовское сердце. Угадайте, спасут ли вас ваши денежки? Можно ли подкупить полотно, кромсающее вашу плоть, рвущее ваше курдючное сало? Готов поспорить, что ваша песенка спета, отправляйтесь вслед за вашей безвременно ушедшей женушкой и сыном-тупицей, туда, вниз по Стиксу. Надеюсь, Харон встретит плевком в глаза, а на прощанье даст хорошего пинка под зад.
Ровно в половине девятого предусмотрительно не запертая дверь распахнулась. Это был он, собственной персоной - владелец заводов, газет, пароходов - Петр Давыдович Крысин, человек, заслуживший всеобщую ненависть. И я стану карающим мечом, разрази меня гром!
Пошатавшись по квартире и, никого не встретив, толстяк вкатился к нам в комнату. Я ожидал увидеть на его лице как минимум удивление, но, как ни странно, он только сально усмехнулся: - А, вот вы где, голубки! Все воркуете?
Я напрягся под одеялом, как заведенная пружина.
- Давай! - прошептала Таня. И я вскочил, заводя на ходу пилу. Мои мышцы налились силой, решимость и ненависть к этому человеку - все, что я чувствовал. Я приблизился к нему на расстояние вытянутой руки, мое оружие грохотало и извивалось в руках - ему не терпелось впиться в плоть, оно просило крови, оно алкало мяса.
- Что же ты делаешь, мальчик? - Петр Давыдович выглядел скорее удрученным, чем испуганным или ошарашенным. - У тебя поднимется рука на собственного батьку?
- Умри, сво-сволочь!!! - взревел я занеся тарахтящую пилу над головой.
Тут произошло нечто совсем непредвиденное - этот розовый колобок оказался куда проворнее, чем я мог предположить. Подобный молнии выпад, и он вывернул мне запястье - вот уже вибрирующий монстр по имени "Дружба" оказался в его пухлых руках. Я растерянно обернулся и посмотрел на Таню - она в ужасе закрыло лицо руками.
- Ты правда хочешь моей смерти, сынок? - в глазах Петра Давыдовича блестели слезы. - Не бери грех на душу - ни к чему.
Время вокруг меня замедлилось и стало таким плотным, что его можно было потрогать. Я как зачарованный следил за тем, как Петр Давыдович, медленно, как будто в рапидной съемке, развернул пилу полотном в свою сторону, поднял повыше, грустно подмигнул мне, запрокинул лицо и плавно опустил смертоносную вращающуюся цепь себе не переносицу. Тут время опомнилось и понеслось дальше, во все стороны полетели брызги крови, воздух наполнился запахом горелого мяса. То, что осталось от Петра Давыдовича, выпустило пилу из рук и рухнуло на ковер, услужливо впитывающий ручейки крови.
- М-мы по-победили? - я был в полном недоумении.
- Конечно победили, глупыш, - Таня ласково улыбнулась и поманила меня пальцем. - Иди ко мне, это надо отпраздновать.
- О-о-отпра-праздновать? - по нашему - это шок.
- Володя, перестань ты заикаться, в конце-то концов! Тебе совершенно это не идет, - Таня послала мне воздушный поцелуй.
Эпилог.
Мы с Таней считаем наши счастливые денечки, проведенные вместе, с того замечательного момента, когда мой папа распилил сам себя у нас на глазах. Он просто взял в руки бензопилу и воткнул полотно себе между глаз - так в протоколе и записали. Папа оставил мне все свое состояние, как единственному наследнику, за что ему большое наше с Таней спасибо. Я больше не заикаюсь и не испытываю ненависти к маме, да упокоится ее прах с миром. Мы с Таней счастливы и впереди у нас еще целая жизнь.