Себя я помню с того знаменательного дня, когда мой папа распилил сам себя. Он просто взял в руки бензопилу и воткнул жужжащее полотно себе между глаз, дальше пила пошла сама. Фонтанировал секунд тридцать, пока не завалился (развалился). Ярчайшее впечатление.
Вот с того момента я и считаю свои денечки. Сколько мне тогда было? Черт его знает, но уж всяко меньше, чем сейчас. Много с тех пор утекло водицы, ничего не скажешь. До сих пор просыпаюсь по ночам в холодном поту, и все мне кажется, что это и не пот вовсе, а папины кровь и опилки.
Мама меня после этого случая начала водить по всяким врачам, психотерапевтам - у мальчика шок, он может замкнуться, он может повредиться, он вконец рехнется. Врачи кивали, непременно с умным видом - действительно, папаша на глазах у пацана возвел железный занавес между левым и правых полушариями мозга, причем столь антисанитарным, равно как и экзотическим методом, тут и взрослому свихнуться не мудрено. Начались веселенькие дни в разных клиниках - меня обследовали со всех сторон, показывали разные картинки, подсоединяли к черепу всякие датчики, вели нескончаемые задушевные беседы, кормили таблетками и чего еще только не вытворяли.
Мама натянуто улыбалась, гладила меня по голове и постоянно твердила, как сильно любит своего сына. Про отца она со мной никогда не разговаривала, ни одного паршивого раза. Может быть, за это я так ненавижу ее? Кто знает... А может быть, меня достали мамины шалости, которые она вытворяла, думая, что я не вижу? К примеру, подбрасывала монетку, бормоча себе под нос: "орел - шизофрения, решка - маниакально депрессивный синдром". Никогда не поверю, что любящая мать может отдать своего несмышленыша на растерзание этим ублюдкам, перманентно тусующимся в белых стерильных кабинетах и буквально лопающимся от собственной важности и учености. Видал я подобных индюков и после, но не в таком пугающем количестве.
Хочу заметить, что я держался самым достойным образом с самого начала - потребовал у первого же докторишки, к которому мама меня притащила, убрать свои грязные лапы подальше. Нет, это конечно своего рода метафора, руки-то у него были раз в пять чище моих собственных. Помню, тот доктор сконфузился, однако пошел в наступление под ободряющие крики моей мамы "не волнуйтесь, мальчик просто нервничает". Доктор, похоже, и не думал волноваться. По крайней мере, до тех пор, пока я не всадил его же великолепно заточенный карандаш ему в ляжку на добрые пять сантиметров. Вот тогда он действительно заволновался, хотя я могу и ошибаться.
Когда мы вышли (говоря по совести, выскочили) из кабинета, вид у мамы был очень расстроенный. Я же, не желая выпускать инициативу из своих рук, сразу сделал небольшое официальное заявление. Мама, - сказал я, - если ты притащишь меня еще хоть к одному такому накрахмаленному уродцу, то он свой карандаш будет вытаскивать уже из горла, или как минимум из глаза. Согласитесь, если вас поставить перед выбором - осмотреть мальчика на предмет каких угодно отклонений и после этого выскребать карандашные щепки с внутренней стороны своего кадыка, или отпустить упомянутого мальчика восвояси, - вы, не особо задумываясь, выберете второй вариант.
Малыш, - мама пыталась выглядеть веселой, - ты у меня еще не дорос, чтобы взрослым дядям карандашики в голову втыкать.
Ничего, мама, - ответил я, - ради такого случая подпрыгну, в крайнем случае - на табуретку встану.
Мама взъерошила волосы на моей голове и звонко рассмеялась. Я, конечно, пообещал маме, что и ей воткну что-нибудь куда-нибудь, если она сейчас же не прекратит надо мной смеяться. Похоже, мои слова всерьез приняты не были.
В течение следующего весьма продолжительного периода времени на посещения меня водили в рубашке с длинными рукавами. Пока доктора со мной беседовали, мои руки сложены на груди, а рукава - завязаны за спиной красивым бантом (мама всегда следила, чтобы я выглядел опрятно). Кроме того, количество скармливаемых мне медикаментозных средств возросло и в сравнении с прежним стало напоминать курс Евро по отношению к курсу японской Йены.
Обездвиженный и обдолбанный я, тем не менее, продолжал борьбу за независимость свого мозга от враждебных посягательств. Чего только мне не приходилось вытворять - закатывать глаза, падать со стула и биться в припадке на полу, прокусывать себе щеку и пускать изо рта розовую пену, глотать язык, плеваться, мочиться и испражняться под себя, орать дурным голосом "САМ ТЫ, ПАДЛА, АГРЕССИВНЫЙ!!!" и все в этом духе - на что хватало фантазии (не спорю, я вошел в некоторый раж, но не надо думать, что проделывать подобные фокусы было приятно). Однако, не смотря на все старания (страдания), врачи впились в меня на манер маленьких членистоногих животных класса паукообразных подтипа хелицеровых, именуемых в народе клещами. Я лично сумел обнаружить лишь одно отличие докторов от клещей: у клещей ротовые органы бывают колющими, кусающими и сосущими, у докторов же сплошь и рядом - болтающими без умолку.
Единственная добрая весть, которую мама получила в результате моих стараний, была высказана в следующей форме: "Радуйтесь, мамаша, в армию вашего сына не загребут - там и без него умалишенных хватает".
Постепенно я начал приходить к не самым радужным выводам - слишком уж ясно вырисовывалась перспектива скончаться от старости, со слоновьей дозой транквилизатора в крови, в луже собственных выделений, заточенным в комнатенку без окон, обитую войлоком. Да уж, подумал я, ну на фиг такие вечеринки. Однако вырваться из этого ада казалось абсолютно невозможным.
Спасибо тебе, папочка, за мое счастливое детство, - злобно думал я, бессильно пуская носом больничную баланду. Мне к тому времени уже пытались приклеить суицидальные наклонности и прочие деструктивные хреновины, о существовании которых ни один нормальный человек (к коим я себя приписывал) в жизни не задумывается.
Через пару лет я совсем потерял всякую надежду на автономность - рефлексы постепенно сводились к минимуму - дыхание, моргание, глотание, испражнение - вот практически все предметы роскоши, которые я мог себе позволить. Что касается дара речи, то любой кактус или, к примеру, фикус на подоконнике не напрягаясь мог дать мне фору в сто очков по части болтливости.
Я часами сидел в кресле-каталке и развлекался тем, что представлял себе работу своих внутренних органов и систем. Мне виделось вялое сердце, похожее на перемороженную свиную печень, лениво икая, толкает жидкую, как дешевый томатный сок, кровь по сосудам. Кровяные тельца, как наркоманы во время ломки, с больной головой, тычутся в стенки капилляров, решительно не понимая, куда и зачем пихает их дурное сердце, пытаются развернуться назад, но натыкаются на своих собратьев. Печень, окончательно охренев от инъекций, подумывает о том, как бы при первом же удобном случае смыться в унитаз. Почки слиплись, как сиамские близнецы, и ни как не могут понять, откуда же так воняет. Желудок, сжавшийся до размеров голубиного яйца, пытается повеситься на истончившемся кишечнике. Кишки же в свою очередь видят величайшим благом послужить оболочкой для сосисок или сарделек. Аппендицит жалеет о том, что не воспалился, когда у него была такая возможность, и не был удален во цвете лет из этой вонючей помойки, называемой моим организмом. Легкие ведут постоянную борьбу со сном и недоумевают, куда, собственно говоря, подевался весь воздух. Мочеполовая система, воспалившись от того количества химии, которое через нее сливается, как сумасшедшая готовит запасы вяленых сперматозоидов на случай ядерной зимы или грядущей импотенции - что раньше наступит. Язык прилип к небу и не подает признаков жизни, медитируя на тему собственной смерти и дальнейшей реинкарнации в теле коровы. Глаза косятся друг на друга, интересуясь попеременно двумя вопросами: почему запотели окуляры, и кто выключил свет. Мозг догадывается, что в принципе похмелье не может длится два года, и материт руки на чем свет стоит за то, что те не способны надавить на курок и пустить в него пулю, желательно разрывную. Мозг любит фейерверки, и его достали сбивчивые кривые импульсы, поступающие от всех клеточек. Что они там, с ума все посходили? - думает мозг. Руки и ноги дружно посылают мозг в жопу, самым натуральным образом плюют на все его приказы и даже не думают шевелиться. Задница ничего не думает и не хочет - она при деле, она сидит.
Вот так вот, беззвучно посмеиваясь над тем дерьмом, в которое влип и в которое сам превращаюсь, я коротал бесконечные дни, часы, минуты, секунды и те бесконечно ничтожные кусочки сучьего времени, из которых складывалась моя жизнь. Мама давно уже перестала брать меня домой - даже на выходные. Она изредка заглядывала ко мне в больницу, с деловым видом о чем-то переговаривалась с врачами, кивала их словам, потом подходила ко мне. Мама брала меня за руку и заглядывала в глаза. Уж не знаю, что она хотела там разглядеть. Непременно подскакивала какая-нибудь сердобольная медсестра с фразочкой типа "поговорите с ним, он вас услышит" на медовых устах. Мама обычно огрызалась - "сама знаю! У моего сына проблемы с головой, а не со слухом". Как мне хотелось в те минуты, чтобы она была права, чтобы я был обыкновенным физически здоровым придурком, а не этой лужицей слизи с плавающей в ней губкой мозга.
2.
Избавление пришло совершенно неожиданно для меня. Всякое спасение по закону жанра приходит тогда, когда угасает последний лучик надежды. Мой случай не стал исключением.
В один прекрасный (я бы даже сказал ПРЕКРАСНЫЙ) день мне перестали делать уколы и давать таблетки. Я решил, что жизнь подошла к логическому завершению, и доктора пришли к благоразумному выводу - не тратить дорогостоящие медикаменты на завтрашний труп. Что ж, подумал я, вот и славно, трам-пам-пам. Если бы кто-нибудь пришел и заявил, что сию же минуту укокошит меня каким угодно способом, честное слово - нашел бы в себе силы расцеловать подошвы его ботинок.
Прошло еще несколько дней, лекарств по-прежнему не давали. Было очень хреново. Тошнота не отпускала ни на минуту, мышцы, казалось, серпантином накрутились на кости, спазмы и судороги яркими искрами окрашивали сумрак возвращающегося сознания. Вся еда тут же выливалось из меня обратно в тарелку. Постоянно бросало то в жар, то в холод. Глаза заходились в нервном тике или пытались вылезти из своих орбит, лицо перекосило от страданий и мучительного ожидания развязки. Сердце колотилось в грудной клетке, как отбивная, запущенная в миксер. Я утвердился в мысли, что скоро сдохну.
Время шло, состояние понемногу стало улучшаться - ноги и руки вновь обрели некое подобие подвижности, и я даже мог совершить такой акробатический трюк, как дотронуться пальцем руки до своего лица, или, скажем, коленки. Невыносимо трясло, руки ходили ходуном, но все равно это было здорово - я уже мог самостоятельно поднести ложку с похлебкой ко рту. Это было чертовски сложно и требовало такого немыслимого напряжения и сосредоточения, какого правше требуется чтобы левой рукой нарисовать правильную окружность.
Потом, когда ноги вспомнили, что некогда выдерживали вес тела и не подламывались, как сухие спички, меня стали выводить во двор на короткие прогулки. Правда, во время этих прогулок меня непременно сопровождала пара бравых санитаров. Они, очевидно, были влюбленными друг в друга гомосексуалистами. Иначе, с какой стати им было целоваться у за моей спиной и тискать друг друга под просторными белыми халатами? Их мускулистые волосатые руки внимательно и даже нежно поддерживали меня при ходьбе, за что я был готов сам поцеловать их в гладко выскобленные, пропахшие Олд Спайсом щеки.
Мало помалу я стал сносно передвигать самостоятельно - мог пройти по прямой линии не завалившись на бок. Конечно, при ходьбе я дергался, как-то криво прихрамывал и подволакивал ноги, но все же это было лучше, чем тухнуть в кресле. Руки восстановились настолько, что зубная щетка из них не выпадала, и - самое главное - я сменил утку на унитаз и сам стал вытирать свой зад! Абсолютно без посторонней помощи! Невероятно, но факт!
В голове паровым молотом звучало единственное слово - реабилитация!
С восстановлением функции речи дела обстояли несколько хуже. Впервые заговорив после двух лет молчания я пришел в ужас - это был не мой голос! То, что вырвалось из гортани, вообще вряд ли можно было назвать голосом - какой-то скрип, шипение, белый шум. Не впадая в панику, я приступил к тренировкам. Бессвязные звуки начали кое-как склеиваться в слога, слога - в слова, слова - в куцые фразы. Я с ужасом заметил, что мой голос совсем не похож на тот, который я помнил. Он стал глухих и бесцветным. Но еще хуже было то, что я заикался. Каждое второе слово давалось только после ряда попыток.
Ре-ре-реабил-л-ли-ттттаааацыыыйа! - взревел я, изо всех сил надрывая голосовые связки. - Спас-с-с-ииииб-ба, п-п-папааа, за м-м-моййй-о счаст-т-т-тлив-ф-ф-фае дет-дет-детства!
И вот случилось то, на что вряд ли можно было рассчитывать даже в самых смелых мечтах - меня выписывали! Вернули личные вещи, в которых меня привезли в больницу два года назад (правда, все они безнадежно отстали от моих метаморфоз - я стал в два раза тоньше и в полтора раза выше, так что пришлось остаться в больничной пижаме). Главврач потряс меня за руку, похлопал по плечу и лично проводил до регистратуры. Бабулька, похожая на мою печень (как я ее себе представлял), высунув из окошечка недовольную очкастую мордочку, вручила мне какие-то бумажки с печатями и подписями. Не успел я сказать ей "с-с-спа-апассссибппо", как оказался во дворе. Дверь с шумом захлопнулась за спиной. Два выросших из-под земли педика-санитара протащили меня до ворот и вытолкали на улицу.
- Н-ну ч-ч-что вы, реб-б-бята, - я умилился о такой заботы. - П-право, не-не ст-т-тоило!
Однако, санитары, не дослушав до конца даже первое слово, активно заскрипели воротами, навсегда отделяя меня от этой сраной, гребаной, вонючей, омерзительной, ублюдской, блядской, пидерастической, ненавистной, адской психушки, где провел два с лишним чертова года своей проклятой никчемной жизни.
Победил, - устало подумал я. - Да здравствует свобода.
Голова закружилась, земля, покачнувшись, уплыла из под ног, разум погрузился в темный сумрак.
3.
- С возвращением, сынок! - я очнулся на руках у своей мамы. - Сейчас мы пойдем домой.
Мама улыбалась и заглядывала в глаза - наверное, привыкла к этому, пока я чучелом сидел в каталке. С ее помощью я встал на ноги.
- М-мама, я в-в-вызоррров-в-вел?
- Да, малыш, ты выздоровел, - ласково сказала мама, пряча к себе в сумочку те самые бумажки, что мне впихнули в регистратуре.
Позже я узнал правду о том, почему мои истязания прекратились. И дело тут было вовсе не в выздоровлении. Просто у мамы кончились деньги, она больше не могла оплачивать дорогие лекарства и мое дальнейшее пребывание в клинике. На мое счастье, у мамы хватило ума не отдавать меня в бесплатную психушку - даже она была уверена, что там бы я загнулся в кратчайшие сроки со стопроцентной вероятностью. Вот так - люди верят, что счастье в деньгах. Они просто не были на моем месте - узнали бы, какое это счастье. Уж поверьте, лучше умереть от голода, чем от самых дорогих в мире лекарств и непомерной врачебной заботы. Как представлю себе, что у моей мамы был бы более внушительный счет в банке, так сразу покрываюсь ледяным потом.
Только к ночи мы с мамой добрались до дома - пришлось полтора часа ждать автобус, который довез нас до железнодорожной станции, потом еще два часа трястись на электричке и час ехать на метро. Я удивился - у мамы была машина и на общественном транспорте она не ездила, считая это чуть ли не унижением собственного достоинства. Тогда я еще не знал, что последний месяц "лечился" на деньги, полученные от продажи машины.
На первый взгляд показалось, что дома все оставалось почти таким же, как в моих воспоминаниях. Хотя, вообще все, что было до больницы, казалось призрачным и зыбким видением.
Сперва я подошел к большому зеркалу в прихожей - за время, проведенное в больнице, мне ни разу не доводилось видеть своего отражения. То, что выглядывало с той стороны зеркальной глади, было ужасно: сгорбленное, перекрученное тело, трясущееся, будто в ознобе, руки со скрюченными пальцами, поджатые к груди, как крылья ощипанной курицы, вытянутая тощая шея, свернутая под неестественным углом, лицо... Лицо тоже оказалось не самым приятным: подрагивающие веки полуопущены, рот искривлен, из уголка бескровных губ до острого подбородка - поблескивающая полосочка слюны, впалые щеки, редкие пегие волосы, топорщащиеся вокруг больших ушей. И глаза. Мои глаза выглядели так, будто в них поселился сам дьявол. Серано, горбун Собора парижской Богоматери, чудище Франкенштейна - все отдыхают. Я матерился про себя - лишь потому, что под впечатлением увиденного не мог проронить ни звука.
"Сучье зеркальце скажи,
Да пизду мне оближи:
Кто на свете всех сисястей,
И жопастей, и пиздястей?
Сучье зеркало в ответ:
Ты пиздата, спору нет!
Ну-ка, сделай мне минет,
Чтоб был полный марафет.
Ах ты ебаная вошь!
Что ты за хуйню несешь?!
Сучье, блядское стекло!
Ща как дам тебе в ебло!
Ладно, ладно, распизделась...
И чего ты, сука, взъелась?
Ты пиздата - Бога ради,
Но ведь есть пиздатей бляди.
Коль не хочешь отсосать,
То и в рот тебя ебать."
Старые добрые сказки Пушкина - они всегда поднимали мне настроение. Пришлось заставить себя отвести взгляд от зеркала, иначе клянусь - разбил бы его голыми руками.
Однако, оглядевшись, я понял, что изменился не только я - в самой квартире далеко не все осталось прежним - исчезла почти вся мебель, не было ни обогревателя, ни телевизора, вместо большого двухкамерного холодильника стоял какой-то древний страшный недомерок меньше метра высотой. С потолка вместо хрустальной люстры свисала груша-лампочка на голом проводе. От картин, которые раньше украшали стены, остались лишь светлые прямоугольники на сальных обоях. Литые бронзовые часы под стеклянным колпаком превратились в дешевый пластиковый китайский будильник.
Мне захотелось узнать, что же стало с моей комнатой. Но доковыляв до двери я не смог ее открыть, скорее всего потому, что врезанный в нее замок (которого раньше не наблюдалось) был заперт.
- Малыш, извини, - мама действительно выглядела виноватой. - Мне пришлось сдать твою комнату. Сейчас в ней живет очень умный мальчик - он студент из Киева.
- Блять! Женщина! Ты просрала все, что у нас было, пока (чтобы) из меня делали калеку?! - хотелось заорать во все горло, но вместо этого я издал лишь неопределенный булькающий звук.
Ничего, - думал я. - Устрою вам повесть о настоящем человеке. Я еще погляжу, какого цвета у вас кишки. Я еще похихикаю над вашими разложившимися трупами. С уважением и наилучшими пожеланиями.
4.
Честно признаюсь, первое время было очень тошно, а внутри, казалось, не осталось ничего, кроме злости. Все, что теплилось во мне даже в годы заточения, теперь сгорело дотла. Я перестал быть человеком, стал неведомым организмом, существом. А всякое существо, каким бы оно ни было, нуждается в первую очередь в одном - в существовании.
- Реабилитация, - горько усмехался я, укладываясь спать рядом с мамой, на пол. Изоляция - вот то слово, которое точнее всего описывало мои перспективы в этом существовании.
Я не переставал упрекать себя за единственную допущенную ошибку. Зря, зря, тысячу раз зря вогнал чертов карандаш докторишке в ногу. Надо было заставить старину Кох-и-Нора поработать - сразу совать его в глотку, в пасть, в дышло, чтоб врачуга подавился тем сиропом, что у него вместо крови. Если бы я убил хоть одного из них, мое существование уже нельзя было бы назвать бессмысленным.
5.
Каждую ночь с тех пор как я вернулся, мы с мамой спали рядом, на полу.
Ночь сегодня теплая, одеяло закрывало маму до плеч, оставляя шею неприкрытой, - можно было заметить, как она поднимается и опускается в такт дыханию. Белая в серебристом лунном свете, проникающем через окно, изящная шея - совсем рядом с моим лицом. Ни чем не защищенная, такая уязвимая и так близко. Я задержал дыхание, не в силах оторваться от этого зрелища.
- Сейчас, мамочка, я быстро, - мысленно умоляя ее не просыпаться, я выполз из-под одеяла.
Стараясь двигаться как можно более бесшумно, проковылял на кухню. Раковина, левее - столик, стойка, набор тупых бразильских ножей из дрянной стали. Выбрал самый тонкий, самый длинный. Луна тускло игрет на плохо вымытом лезвии. Нож зажат в челюстях, чтобы руками держаться за стену - ноги плохо слушаются. Тихо, ради всего святого, тихо, не разбудить, не вспугнуть, не отпустить, не провалиться в обморок. Еще чуть-чуть, капельку потерпеть, не дышать, не дышать, не дышать. Сердце! Какого черта оно так громко колотится? Сердце, слушай мое последнее предупреждение - или ты сейчас же притихнешь, или я всажу нож в твои глупые желудочки, почикаю твои никчемные артерии. Вопросы есть? Так-то лучше.
- Ну вот видишь, мама, я же говорил, что скоро вернусь - ты и заметить не успеешь, - я улыбнулся. Улыбнулся так, что напряглись все лицевые мышцы, щеки заболели, а скулы свело. Взяв нож поудобнее, запрокинул лицо и занес руки повыше. Шея, лебединая шея, несколько завитков густых каштановых волос уютно расположились на ней. Да, у меня красивая мама, и каждому, кто скажет что-то против, я лично вырву глаза и затолкаю в его же задницу. Ничего, милая, потерпи немного, самую малость. Сейчас, сейчас я покончу с этим. Не волнуйся, все пройдет гладко, ты ничего не заметишь, обещаю.
Я закрыл глаза, позволив себе сделать один большой глубокий вдох. Ну все, последний рывок и...
Что это? Что это, черт возьми?! Скрип, движение воздуха, шепот. Скрип-поскрип, скрип-поскрип, скрип-поскрип...
Я замер. Это в моей голове? Мне все это только кажется? Нет - я чуть не расхохотался. Умненький мальчик, студент из Киева, как же я мог про тебя забыть, ничтожество ты такое?! Натягиваешь свою сокурсницу в моей комнате, на моей кровате, пока хозяева спят? А-я-яй, как нехорошо! Дружок, пока я спал на этой кровати, она так не скрипела. Очень нехорошо, никакого уважения. Конечно, пацанчик, пока можешь расслабиться - до сессии еще далеко, гуляй студент. Но счет я тебе выставлю, будь спокоен. Маленький смешной человечек с трогательным прыщиком на носу, кто у тебя папа? Киевский бандюган, авторитет с толстым брюхом, набитым суши? Не буду хвастаться, но мой папаня даже с пилой в голове досчитает до десяти быстрее него. И ты тоже начинай считать - считай свои деньки, считай палки, которые ты кинул своей подруге, считай папины денежки. Ой, девочка! Совсем нехорошо! Чего ты трешься с этим сосунком? А, он сводил тебя в Макдональдс! Что? Целых три (!) раза?! Ну, это меняет дело. Понимаю-понимаю - он твой принц при газовой шестизарядной шпаге и раздолбанных Жигулях (папа позаботился). Ты тоже, забавы ради, посчитай чего-нибудь. "Поплачь о нем, пока он живой" - так кажется, хе-хе. Скрип-поскрип, скрип-поскрип, скрип-скрип-скрип. Наслаждайтесь, дети мои. Ни в чем себе не отказывайте. Жизнь так скоротечна - радуйтесь, пока можете.
Мама! Да мы, кажется, отвлеклись! Твой сын здесь, рядом с тобой, он тебя не бросит, не волнуйся, он помнит о тебе, заботится. Такова уж доля сыновья, ничего не поделаешь. Не обращай внимания на умненького мальчика - студента из Киева, пусть себе совокупляется. Он нам не помешает. Не так ли?
Раз! Раз! Раз-два, раз-два, раз-два, скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип. Мои руки, опускающие нож, и таз студента, укрепляющий позиции его члена в подруге, вошли в резонанс. Раз (скрип)-два (скрип), скрип (раз)-скрип (два). Мы - четверо существ, разделенных одной стеной, - кончили одновременно. И я, и студент в изнеможении повалились на бок. Он - в поту, я - в крови. Его партнерша шумно переводит дыхание, моя мама тихонечко похрипывает, выпуская из заполненных кровью легких последний воздух.
Ну что, ребятишки? Мы славно потрудились и теперь должны хорошенько отдохнуть. Кто за - поднимите руки, и укладывайтесь спать. Сладких вам снов, возлюбленные мои крошки. Вы такие хорошенькие, милые, сладенькие - я вас непременно съем. Но все, на сегодня хватит. Спать, спать, спать. Будете ворочаться и бузить - поставлю в угол.
Утро разбудило меня скрип-скрипом из-за стенки и солнечным зайчиком, заплясавшим на лице. Самочувствие выше среднего, настроение бодрое, сон явно подействовал благотворно. Здравствуй, мир, я снова вернулся к тебе. Да будет благословенно это ясное утро и этот божий день! Аллилуйя!
Из кухни доносился запах растворимого кофе, слышалось позвякивание посуды и шум воды. Я потянулся, наслаждаясь приятным похрустыванием затекших членов, поднялся с пола и побрел на кухню.
- Д-д-доооуб-брые у-у-ут-тррра, м-м-мама, - я улыбался.
- Привет, малыш, - мама тоже улыбнулась. Она мыла посуду, оставшуюся в раковине после ужина. - Садись, скоро завтрак будет готов.
- К-к-как са-а-ап-п-палось? - я плюхнулся на табуретку, развлекаясь ковырянием дырок на скатерти.
- Спасибо, зайчик. Очень хорошо, словно заново родилась, - мама весело рассмеялась. - А ты как, снилось что-нибудь?
- Д-д-да так, - мурлыкнул я. Снилось ли мне что-нибудь? Ха! Да это был самый великолепный и правдоподобный сон, какой я видел в своей жизни!
Все, моя ненависть, моя злоба по отношению к матери исчезла - о мертвых либо хорошо, либо никак. Прекрасно, что она ни о чем не догадывается. Моя мама стала призраком, не более реальным, чем лохнесское чудовище или снежный человек. По крайней мере - для меня. Единственное, что слегка огорчало, - моя мама погибла совсем еще молодой. Но согласитесь - это лучше и гуманнее, чем заставлять сына жить с ненавистью в сердце.
7.
Я самодостаточен. Но не абсолютно. Изоляция и, как следствие, нарастающий кризис общения - вот что меня действительно заботит. Да, я - мизантроп - и что с того?
Школа - то место, куда мама (когда была еще жива) меня не пустила. Сынок, - сказала она, - если ты хочешь в течение шести часов к ряду пять дней в неделю выслушивать информацию - либо бесполезную, либо ложную, либо давным-давно устаревшую - просто включи телевизор.
Конечно, то что она сказала, было лишь частью той правды, из-за которой мама не хотела пускать меня в школу. По ее мнению, самой безболезненной для меня частью. На самом деле она куда больше волновалась, как меня воспримут другие дети. Если жизнь ее чему и научила, то только тому, что дети жестоки и безжалостны. Они говорят, что думают. Думают только о том, что видят. Немудреные выводы, которые мама сделала, исходя из данных предпосылок, выглядели следующим образом: дети увидят, что я урод; они будут думать, что я урод потому, что они это видят; они будут дразнить меня уродом потому, что считают уродом. Все очень просто. Дети не признают тех, кто от них отличается. Они ближе все к дикой природе, они сжирают слабых. В логике мамы было лишь одно не выдерживающее критики место - те, кому нечего терять, слабыми не бывают. Я всегда готов сражаться до последнего карандаша.
Был еще вариант - отправиться в школу для дебилов. Без комментариев, как шутят американские политики.
Изоляция - ее необходимо избежать, во что бы то ни стало. Единственное место, куда я мог пойти - колодец двора многоэтажки, моей каменной берлоги. Там, внизу - люди, а этого мне вполне достаточно. Пока достаточно. Небольшой газончик, скамейки, пара тополей, крошечная песочница с одиноко торчащим грибком, под которым в дождь и снег угрюмые мужички давят свои пузырьки - один за одним, стайка детишек, гоняющих консервную банку из арки в арку, вечерами появляется молодежь с гитарами и пивом - мальчики в кожаных косоворотках и тяжелых ботинках на ногах-спиченках, девочки - сучки с розовыми волосами, в черных сетчатых чулках и таких же тяжелых ботинках.
Я сидел на одной из скамеек и пялился на всех этих персонажей. Я лупал глазами с утра до вечера, иногда читал книги - все больше фантастику.
- П-п-прив-в-вет, у-у-умненький ма-ма-мальчик, - я кивнул проходящему мимо студенту из Киева.
- Слышь ты, прекрати меня так называть, - было забавно смотреть, как нахохлился этот высокомерный сученок.
- Па-па-пачем-му?
- Па-па-та-а-аму, - передразнил студентишка. - Сам ты мальчик, а я - мужчина.
- Ф-ф-ф ч-ч-чйо-о-ом ра-ра-разница?
- Ну, мать твою, ты, бля, даешь, придурок, - парнишка так крепко задумался, что даже прыщ на его носу побагровел, взгляд рассеянно блуждал от носков ботинок до куска собачьего дерьма, находящегося в полуметре от них. - Как бы тебе, недоумку, объяснить? А! Вот тебе пример: когда ребенок видит собачье дерьмо, он думает "какашка", а взрослый человек, когда видит собачье дерьмо, думает "Блядь! Дерьмо собачье!". Дошло до тебя, даун?
- Да, - я собрал всю волю в кулак, чтобы прекратить заикаться, боясь что иначе этот крендель сам не догонит моей мысли. - Я п-понял: реб-бенок в-видит себя в зе-зеркале, думает "э-э-это я", в-в-взрослый вид-дит се-себя в зерка-кале, д-думает "Б-блядь! Ч-что за п-прыщавая ха-харя!".
- Да пошел ты, придурок, - умненький мальчик злобно сплюнул, попал себе на штанину, выругался и поспешил скрыться с моих глаз, попутно вляпавшись в то самое собачье дерьмо.
Дружок, постарайся запомнить и принять к сведению одну простую вещь, так, для общего развития, - ты мне не нравишься, умненький мальчик, студент из Киева. Совсем не нравишься.
8.
Многие ли классики мировой литературы рассматривали зиму как проклятье человеческое? Не знаю, не могу припомнить ни одной соответствующей цитаты. Но для меня первая зима за пределами больницы стала настоящим проклятьем. Я превратился в узника квартиры, заложника необходимости пребывания в живительном тепле. Мои посиделки на дворовой скамейке свелись к ничтожной половине часа в день, и то если метели не было. Вырядившись в мешковатое тряпье с синтепоновой подстежкой, опустив на лицо капюшон, я выглядел настоящим средневековым прокаженным. Черной ночи белый снег, ветер на всем свете, на ногах не стоит человек. Тепла не хватало даже в квартире, растрескавшиеся оконные рамы, свистя и гудя, надувают щеки сквозняка. Батарея представляется истинным эталоном эгоизма, обогревая исключительно саму себя. Нескончаемое ощущение сонливости, постоянная мгла за покрытым инеем окном, ломота во всех суставах, голод, не исчезающий даже во сне. Ну и где ты, Ладога? Где дорога жизни?
Под новый год круг лиц, которые я наблюдал ежедневно, временно расширился. К маме (царство ей небесное), умненькому мальчику - студенту из Киева и его подзависшей в нашей берлоге подруге прибавился еще один персонаж - Петр Давыдович - авторитетный дяденька, папа умненького мальчика, тоже, как не сложно догадаться, из Киева. У папы мальчика в один прекрасный декабрьский день осетрина встала поперек горла и Реми Мартин пошел не в кайф, когда он представил сынка на чужбине, в промерзшем городе, среди москалей. Вот папа, по его же словам, плюнул на все и взял рождественские каникулы.
С порога папа мальчика громогласно изумился, что сын за 300 уев в месяц не смог снять ничего более достойного, чем комнатенка в этом клоповнике. В ответ мы с мамой вежливо поздоровались.
- Бать, да че ты? Хата ништяк, все путем, до центра тут пять минут, - умненький мальчик явственно нервничал и не слишком радовался нежданному визиту пращура. Возможно, не хотел афишировать, что на комнату тратит всего 120 уев, а остальное - преимущественно на травку и девок (не на ту, что ошивалась у нас, а на других - платных).
- Да где ж тут нормально, ёпти?! - папа не разуваясь прошагал в комнату, оккупированную умненьким мальчиком. - Тут в рамах щели в палец шириной! - папа выразительно потряс в воздухе пальцем, больше всего напоминающим вареную сардельку.
- Значит так, ставим стеклопакеты и дверь утепленную, - теперь он обращался к маме. - Стоимость всего - в счет квартплаты. Ясно?
Мама как-то неуверенно кивнула, видимо, боясь вступать в спор.
В течение следующей недели папа мальчика периодически совершал набеги на нашу квартиру - подкармливал сына колбасой, салом и икрой, наблюдал за ходом утепления обиталища, всячески морщил нос и матерился так, что по его толстому брюху пробегали волны негодования. Какое все-таки счастье, что этот свинообразный монстр обосновался в гостиничном номере, а не у нас!
У меня мальчиков папа не вызывал никаких эмоций, кроме раздражения по причине его агрессивной шумности. Сильного вреда от него не было - ну натопчет повсюду, ну поорет, а так иногда и шматочек сала с барского буза подбросит. Единственная точка зрения, с которой за ним было интересно наблюдать, - антропологическая. Сможет ли этот задроченный умненький мальчик, не взирая на схожесть манер и общего интерфейса, превратиться в такого борова?
Знаешь, мой милый? Я хотел бы стать той бациллой, что однажды, отбившись от рук, войдет в твою кровь.
9.
Я открыл глаза. Темно, за окном привычно воет ветер. В чем дело? А! Снова мы безобразничаем? Скрип-поскрип, скрип-поскрип, скрип-поскрип... Греемся в декабрьскую стужу, так сказать, природным теплом? Ну-ну, кролики мои похотливые, кажется, пришла пора преподать вам урок. Записывайте тему лекции - "безопасный секс". Параграф номер один, пункт номер один. Безопасного секса не бывает. Записали? Ничего, я подожду. Скрип-поскрип. Ох, шалуны! Ну я сейчас!
Надо было ножик-то заранее поточить, кровушку мамину смыть, да вот все недосуг. Ладно, еще острый, на парочку цыплят хватит. Я подобрался к двери и с секунду прислушивался к доносящимся из-за нее звукам. А-я-я-яй, как мы плохо держим ритм - ручонки бы вам за такое из жоп повыдирать.
Я дождался паузы между скрипами и пинком открыл дверь. Умненький мальчик и его пациентка застыли на долю секунды, а потом как-то резко завозились и зашебуршились, натягивая одеяла до подбородков и пытаясь привыкнуть к свету, что проник к ним вместе со мной.
- Ты?!, - только и смог сказать умненький мальчик. Девчушка вообще ничего не понимала и только испуганно хлопала глазами.
- Дамы и господа - иных не вижу здесь, - я торжественно склонил голову в знак приветствия.
- Ты чё, блядь, совсем охуел, придурок! - мальчик явно осмелел и теперь самозабвенно выражал праведный гнев всеми доступными средствами - он вскочил с кровати и стал надвигаться на меня. - Ты ща у меня огребешь, козел!
- Ну, полно те, - примирительная, чуть глуповато-наивная улыбка мелькнула на моем лице, - делов-то! Зашел по-доброму, по-соседски спокойной ночи пожелать.
- Пидор! - взревел умненький мальчик. Краем глаза я заметил, что девочка смотрит на него не слишком одобрительно. Польщен, моя прекрасная юная леди, польщен Вашим участием.
- Тебе мама не говорила, что умненькие мальчики так не разговаривают? Или она все силы пустила на то, чтобы у тебя не развился комплекс неполноценности из-за твоей малюсенькой пиписьки? - я бросил нарочито брезгливый взгляд на его крошечный сморщенный член в грустно обвисшем презервативе. Девочка еле слышно хихикнула. Нервное?
- Ты у меня щас сдохнешь, ублюдок вонючий! - умненького мальчика уже довольно явственно трясло от ярости. Удар, сразу второй - моя голова гулко стукнулась о дверной косяк, я почувствовал во рту привкус крови. - Еще хочешь, выродок?!
- Мы же цивилизованные люди. Стыдитесь, юноша. Вам бы усерднее учиться, а не обманывать эту милую леди, - еще пара таких ударов и я потеряю сознание. Заморыш-то он конечно заморыш, но рука тяжелая - мои почтенья, достославный сэр рыцарь.
- Ты что несешь? Мало тебе? - еще удар, на сей раз в живот. Дефицит воздуха - надо не позволить ему заставить меня молчать.
- Любезнейший, как это ни прискорбно, вынужден признать - над ударом вам еще работать и работать, - ножки мои, не подведите, не дайте пасть пред этой тварью. - А вы, сударыня, неужели ощущаете себя комфортно в присутствии столь неделикатного господина?
Еще удар, хвала всевышнему - стена, она не даст мне упасть, а ноги пока не подломились.
- Прекрати! - к моему удивлению, голос у той, что я искренне считал не более, чем подстилкой, оказался очень даже недурственным - мелодичный, проникновенный, женственный (я думал, она либо пищит, либо мяукает). - Сейчас же прекрати его бить.
- Ты что, мудака этого жалеешь? - следующий удар заставил мои позиции чувствительно пошатнуться.
- Милорд, вы и сами отнюдь не пример благоразумия. К чему держать эту юную леди в неведении? Давайте вместе, по-братски, поведаем ей о вашей тяжелой доли - со столькими делить ложе, так часто пренебрегать мерами в частях, касающихся милых, пардон, дорогих дам. И мы вместе, обнявшись, воспоем осанну вашим стойким яичкам, что тверже камня и меньше глаза стрекозы.
- Прекрати! Пиздеть тут вздумал?! - мальчик не понимал, что именно я говорю, но суть уловил неплохо. - Не верь ему.
- Думаешь, я ничего об этом не знаю? - спокойствие и уверенность девчонки смутили, как мне показалось, нас обоих. Мне стало жаль умненького мальчика - таким озадаченным он выглядел.
- Ах ты, сука! Чего ей наплел за моей спиной? - не смотря на боль, яркой вспышкой расцветающую на моем подбородке, я не мог не признать, что определенная доля логики в такой точке зрения присутствует.
- Перестань его бить! - о, очарование! В этом голосе чувствовалась сила. Угроза. - Вова, ты ничтожество - только и можешь, что справиться с калекой.
- Минутку внимания, - я воспользовался тем, что мальчик Вова (так вот как зовут тебя, слизень) от удивления раззявил свою слюнявую пасть и перестал наносить мне удары. - Ваш многоуважаемый Вова, конечно, ничтожество - факт бесспорный - но, исходя из Вашего силлогизма, спешу сделать вывод - он не может вообще ничего, так как со мной не справится. Христианская заповедь гласит: схватив леща по правой щеке - подставь левую. Но там нет ни слова о том, что если тебя ударят и по левой, нужно стоять и ждать, пока из тебя сделают отбивную.
Вова снова замахнулся для удара, видимо, в надежде свернуть мне на сторону нос. Я же, в свою очередь, сделал лишь один маленький шажок назад, в дверной проем, и выставил перед собой руку. Наверное, последствия этих моих действий не оказались столь удручающими для Вовы, если бы в моей руке не был зажат нож с двадцатисантиметровым лезвием. Острие легко вошло в мягкое Вовино брюшко. Ах, мой милый друг, где же квадратики мышц? Были ли они когда-нибудь на твоем рыхлом животике? Боже мой, как прекрасно удивление на твоем пятнистом лике! Давай, не задерживай свой последний вдох, скорей пади к моим ногам. Не пытайся устоять предо мной, признай мое величие. Пора научиться проигрывать. Смирись, таков твой удел - падаль. Смежи свои стеклянные очи, умри достойно, коль не смог достойно жить. Аминь.
- Приношу извинения за доставленное беспокойство, о прекрасная леди. И да возблагодарит день завтрашний Вас за все те мученья, что пришлось стерпеть в дне нынешнем. Спокойной ночи, - поклонившись, я вышел, закрыв за собой дверь.
Под одеялом, с закрытыми глазами, я молил Всевышнего ниспослать мне сон. Но он был глух к моим мольбам. Она меня жалеет? Нет! Все что угодно, только не жалость! Я одержал победу, я блистал! Ты, девчонка, видела мое сверкающее великолепие? И после этого у тебя хватает безумства меня жалеть?! Нет, не смей этого делать! Страх, уважение, ужас, преклонение, ненависть, презрение - все, кроме жалости, я приму от тебя, о нежный бутон лилии. Ты знала все про умненького мальчика, так почему... Как? Может быть... Вздор! Дай мне повод, лишь только крошечный повод, и я разделаюсь с тобой! Я умею ценить зло и никогда не беру в долг. Я не стерплю унижений. Не позволю плевать в меня, не позволю улыбаться мне с сочувствующим видом... Спи сладко, детка. Вова смотрит на твое очарование с небес и дрочит, сидя на облаке. Пусть тебе приснится... Нет, лучше, пусть мне приснишься ты... и я - вместе.
10.
Звонок разбил тишину в мелкие дребезги. Я почувствовал, что падаю в пропасть - темную, ревущую бездну. Руки в отчаянье пытаются найти хоть что-нибудь, чтобы замедлить падение. Вот - твердая надежная поверхность. Открываю глаза - пол, паркет со стертым лаком. Проснулся. Противный звук, проникающий в каждую клеточку, режет пространство на аккуратные лоскутки - кто-то стоит под дверью и давит на кнопку звонка. Не ужели никто не может открыть дверь? Закон подлости - когда я доберусь до двери, там уже никого не будет. Не открывают, значит, никого нет дома. Оптический прицел дверного глазка, расскажи мне, кто там такой терпеливый?
Она! Это была она - какое совпадение! Я только позавчера о ней думал и вот, уже стоит на пороге. Забавно - еще два дня назад она ассоциировалась у меня только с умненьким мальчиком - что-то неотъемлемое, как вечный прыщ на носу. Что-то столь же бледное и невзрачное, как он сам (да будет земля ему пухом). А что я вижу теперь - симпатичное, открытое лицо, умные глаза, стройная фигура, одежда простенькая, но подобрана со вкусом... Черт! Как будто описываю понравившийся мобильный телефон! На самом деле, ничего-то я теперь не вижу - туман застилает глаза. Слова - да гори они все синим пламенем! Я чувствую только одно - если она будет рядом, жизнь еще быть может вернется.
- А и фиг с ним, - девушка беззаботно улыбнулась, без приглашения проникла в прихожую и принялась стягивать сапожки. - Чаем угостишь?
- Чаем?! Что за вульгарность, милая моя! Мартини Асти? Чивас Регал или Джонни Уокер ред лейбл? Быть может, немного Бэйлиз? Бакарди со льдом? Как на счет Ольмеки Голд? У меня и лимончик есть. Есть ли у меня Хенеси? Что за вопрос! Конечно есть, мой поклон вашему изысканному вкусу. Ах, где же мои манеры? Что это я держу прекрасную гостью в прихожей! Тысяча извинений, сражен вашей красотой, и так туповат от природы, а тут и остатки разума утратил. Уповаю на ваше милостивое прощение. Тапочки - искусно выделанная шкура бенгальского тигра согреет ваши ножки ничуть не хуже, чем коньяк - душу и тело. Прошу вас, прошу, проходите. Я не в меру болтлив, но видит Бог - это лишь слабая попытка скрыть мое смущение.
- Ты как вообще? - вопрос выводит меня из ступора. Глаза заглядывают прямо в самую душу. Я чувствую нервозность, которая от нее исходит. Ей страшно? Да, она боится! Боится признаться в своих чувствах, как девочка, которая влюблена в человека старше ее, к тому же женатого. Иди ко мне, детка, я тебя не обижу.
- Спа-спасибо, н-нармально, - когда я успел превратиться в мышь? - Сейчас ч-ч-чайник па-паставлю.
Мы переместились на кухню. Она села на краешек табуретки. Вскипел чайник. Я залил кипятком пакетики дрянного чая. Все в полной тишине. Я чувствовал, как каждая секунда почти осязаемо превращается в маленькую стальную булавочку и впивается в мои виски. Что-то надо было делать. Что угодно - палить из пушек, рассказывать похабные анекдоты, признаваться в любви, бить посуду, танцевать ламбаду, орать застольные песни, - но я не мог сделать ровным счетом ничего, кроме пускания слюней по подбородку.
- К-как у т-т-тебя де-дела са-са в Вовой? - Бог весть зачем спросил я.
- О, - она зажмурилась с таким видом, будто вспоминала сладчайшие моменты своей жизни, - Вова - это просто супер... мудак.
- В-вот как? - холоднокровие, дружище, полное спокойствие. Ты вообще кто - убийца или так, пописать вышел? Релаксация - раз - вдыхаем аромат мерзкого чая, два - ощущаем сквозняк всем хребтом, три - расслабляемся.
- Можешь мне поверить, большего придурка в жизни своей не встречала. Какой вкусный чай! С бергамотом?
11.
Все настоящее появляется из придуманного, все большое вырастает из маленького, а все серьезное приключается из-за сущей чепухи. Мы день за днем вели пустые разговоры, о вещах, судя по всему, не интересовавших ни одного из нас. Она звонила мне по телефону, заходила на чай, выводила на прогулки. Я ненавидел эти контакты всем сердцем - привязывался к ней, чего решительно нельзя было допускать.
Ее нужно ликвидировать, - убедительно сказал я себе. - Вот привяжусь к ней, а она все равно никогда со мной не будет. Зачем мне та боль, что постигнет меня в тот момент, когда она будет с восторгом в глазах рассказывать, с кем она познакомилась, как с ним классно? Блядь! Я хороший парень, просто отличный парень, которого никто не хочет. Почему она путалась с этим Вовой? Почему так резко забросила его, когда он стал трупом - она не должна была заметить никаких перемен.
Самоанализ сведет меня в могилу! Разве ради таких мук я вылез из психушки? Пора ставить точки над ё.
- Что ты читаешь?
- К-к-книжку.
- О чем книжка-то, балда?
- За-забавная фанта-тастика.
- По-моему, чтобы придумать сиреневую волосатую жабу размером со слона, управляющую звездолетом и в совершенстве владеющую современным русским языком, не надо ни ума, ни фантазии.
- Ч-чтобы прид-думать - нет. Чтобы на-наделить ее индии-дивидуал-л-льностью и описать т-т-так, что чит-татель не ота-тарвется - да.
- А ты бы так смог?
- Ле-легко, - мы оба засмеялись. Хрошо выбранный момент - половина успеха, - Расскажи м-м-мне о сва-сваих праблемах.
Вся петрушка, моя любезная Настасья Филипповна, в том, что я идиот. Да-да, не надо пытаться меня разуверить - у меня справка есть. Вообще-то, к настоящему времени я полагал стать кровавым маньяком и лазить по ночным переулкам и бульварам, кроша всех встречных бензопилой (не спорю, электропила лучше, но удлинитель определенно сковывал движения). Знаете, это как в детской песенке - палка, палка, огуречик - развалился человечек. Был встречный - стал поперечный, с нарушенной системой кровоснабжения и нелогичными паузами в скелете. Я вас, милая моя, не вижу - кровь, знаете ли, глаза застит. Вижу свежее мясо. О да, ваше мясо превосходно. Не беспокоит ли вас что-нибудь, дражайшая моя? Я не хочу, чтобы ваше великолепное мясо портилось. Зачем нам стрессы, холестерин? Расслабьтесь, это всего лишь игра - разберем человечка, посмотрим, как это он там устроен, изнутри. Меня папа научил, все очень просто - дергаешь за веревочку, дверца и открывается...
- Не говори мне больше ни слова, - черт! Она серьезна, как никогда. - Пиши мне письма. А я буду писать тебе.
12.
Тебе не нравятся сиреневые жабы? Что ж, каждый имеет право на собственное предвзятое суждение. Но это не жаба - это дракон. Он стережет тебя в твоей темнице -старом замке, в его самой высокой башне без окон.
- Молодой человек, у нас тут на канале намечается новое реалити шоу - "Вышка". Суть проста - мы набираем людей, вроде вас, слоняющихся без дела по улицам. Вы можете выбрать себе любое оружие по вкусу, чтобы...
- Бензопила.
- Что-что, простите? А! Вы уже определились! Чудесно. В это время десять прекрасных молодых девушек начинает томиться в Останкинской башне под наблюдением двадцати пяти скрытых камер, разбросанных повсюду (на нашем сайте в Интернете вы сможете следить за тем, что происходит в туалете и душевой).
- Кого надо убить?
- Подождите, все не так просто. У каждой из десяти девушек будет свой рейтинг - на основании интерактивного голосования телезрителей...
- А дракон?
- Дракон? Какой дракон? Зачем дракон? Я же говорю, там будет десять сексапильных девушек.
- А оружие тогда зачем?
- Вот вы, к примеру, чем можете дополнить сексапильность участниц? Разумеется, только сценами откровенного, ни чем не прикрытого насилия.
- Можно начинать?
- Подождите. Ваш энтузиазм весьма похвален, но участники сначала должный пройти кастинг... Положите пилу, пожалуйста. Зачем вы ее заводите? Уж не хотите ли вы... А-а-а-а-а!!!
Извини, нас прервали. Так вот, сидишь ты в своей темнице, гадаешь на ромашке - любит - не любит, плюнет - поцелует, к сердцу прижмет - в жопу пошлет. Дракон просовывает свою уродливую башку в твою дверь. Харя дракона ухмыляется, отпускает сальные шуточки, лезет тебе под платье. Не паникуй! Я уже близко! Продержись еще пару секунд. Ага! Вот так! Хватай его за горло, смотри, чтоб не вырвался. Держишь? ОК, я на подходе, вижу его шею, морда запуталась в твоем подоле. Вырывается, гад! Вж-ж-ж-ж-ж-ж. Готово! Ничего страшного, немного запачкал нас его поганой кровью. Но это ведь пустяк? Теперь ты свобода от его грязных посягательств. Можешь попинать сию отсеченную мерзость, пока она заходится в предсмертной агонии. Ой, что-то мне не хорошо. Больно-то как! Почему ты так странно на меня смотришь? Ах, это была моя рука?! Бли-и-и-ин!!! Шаловливые пальчики, мать их! Не могла раньше сказать, пока я ее не отпилил?
13.
Когда у мужика нет денег он готов только что разрыдаться от жалости к себе. Женщины - совсем другое дело. У женщины всегда есть то, что делает отсутствие денег проблемой незначительной, временной и легко решаемой. Но в то же время, эта сила таит большую угрозу для самих женщин.
Ну на фиг, эти "таит", "угроза" и прочие словечки! ПисАть (и пИсать) как ты я все равно не смогу. Короче, дело было так. Моя сестра поспорила со своей подружкой, что сможет доехать до Крыма, отдохнуть там две недели и вернуться назад не потратив при этом ни копейки собственных денег. Брать с собой "спонсора" по условиям спора тоже запрещалось. Проигравший ведет победителя в любой ресторан по его выбору (зная свою сестру не один год готова поставить сто к одному, что она выбрала бы Макдональдс).
Итак, моя сестра стоит на Симферопольском шоссе в шлепках, мини-юбке и коротеньком топике, на макушке - солнцезащитные очки. За плечами рюкзачок, в нем - паспорт, купальник, запасные трусики, гель для душа, крем для загара, шариковый дезодорант, бритвенный станок, миниатюрная косметичка, пачка гигиенических прокладок, упаковка презервативов и никаких денег (Боже упаси!). В общем, картина маслом - девочка собралась на юга.
Начиная с этого момента мне сложно сказать, что было с ней на самом деле, а что я домыслила сама. Показания тех очевидцев, что мне удалось отыскать, путанные и часто противоречат друг другу. Действительно, сколько таких девчонок проплывает мимо них? Но некоторые детали я представляю себе кристально ясно, как будто видела своими собственными глазами.
Машина, белая, иномарка конца восьмидесятых, номер Т 345 РМ 50 rus, тормозит, поднимая облако пыли, останавливается на обочине. Ну что, красавыца, покатаэмса? В Крим? Какоэ приатнаэ сафпадэниэ! Какые дэнги? Зачэм обыжаэшь? Дорога нэ блызкый, давай знакомытса. Мэня зовут Парваз. Расскажы о сэбэ.
14.
А что тут расскажешь? Все очень просто, главное - внимание. Подсказки - они лежат у нас под ногами. Нет, не валяются, а именно лежат и ждут - заметим мы их, сумеем ли ими воспользоваться, хватит ли в наших вечно забитых всем и на все головах искорки просветления, чтобы сопоставить и сообразить. И нет ни малейшего смысла в том, чтобы пытаться разгадать, кто услужливо кладет эти подсказки нам под ноги, сует под ничего не видящие взгляды и развешивает над никогда не поднимающимися головами. Мелкие ли бесы, бесы ли покрупнее, пышнотелые ли ангелы в расшитых золотом ночных халатах, накинутых поверх белоснежных крыльев? Или этим занимается та самая незримая рука, что отвечает за ход всех вещей во вселенной, и чей боксерский удар в солнечное сплетение мы все так часто получаем? Ответа нет. Но я так подозреваю, что все приложились понемногу, так как у всех них наверняка есть кое-какие соображения и мыслишки относительно роли каждого в этом ежедневном фарсе.
И так, если вы все же, что обычно и случается, не удосужились нагнуться и подобрать подсказку, то, в общем, ничего такого страшного и не происходит. Подсказка, она же намек, продолжает некоторое время лежать бесхозно на своем месте. Если она настроена решительно и считает себя крайне важной в каком-нибудь деле, то может еще некоторое время трясти вам кулаком в след и кричать срывающимся голоском что-нибудь, вроде "Сам же пожалеешь!!! ...да не очень то и хотелось". А может просто, скромно и тихо лежать до тех пор, пока ваша память - верная и услужливая - тихонько не сотрет ее совсем.
Однако если натренировать себя, выдрессировать и приблизиться к проницательности хоть на сколько-нибудь, то вопросов без ответов в вашей жизни станет гораздо меньше. Вы будете если не знать, то догадываться. Если не обладать достоверной информацией, то быть уверенным и готовым - поклясться, поспорить, или избавить себя от дальнейших мучительных размышлений. Ведь, в конце концов, что есть самое главное, как не возможность дать ответ самому себе? И чихать, насколько этот ответ близок к истине. Кроме того, истину эту никто в глаза не видел и само ее существование вопрос весьма спорный.
Попробуйте - может быть вам понравиться это ни с чем не сравнимое чувство, будто тысячи крохотных остреньких цепких крючочков вашего разума пронзают информационное пространство и готовы в любой момент зацепить сколь угодно малую и непримечательную деталь. Чем труднее цель, тем слаще ее достижение. Разве не так? Я, честно говоря, думаю, что даже Пирр был рад своей пресловутой победе до дрожи в коленках. Но мы-то с вами, в отличие от него, рискуем разве что благополучием центральной нервной системы.
15.
- У нас в школе такой классный физрук был - лет сорок мужику, может, сорок три - ему глазки построишь, улыбнешься, скажешь, что у тебя менструация, и целую неделю можно на физкультуру не ходить. Представляешь? И так каждый месяц. Вот умора была, когда мы с девками по двое, иногда по трое подкатывали к нему - типа, тыры-пыры, месячные, все дела. А он так глаза вылупит, старичок наш: - что, девочки, у всех сразу? Оборжаться можно.
- Да, школа - это ынтырэсно. До сых пор вспамынаю свайу школу. У мэна былы настайащиэ друзйа. Если бы оны мнэ нэ подсказывалы, нэ сдал бы ни аднаго экзамэна. А тэба часто подсказкы спасали?
- Да уж частенько. Помню, прикол был - писали сочинение выпускное, тема мне досталась "Любовная лирика в произведениях В.В. Маяковского". Это вообще конец фильма! Блин, какая там у него лирика - хрен знает. Я Верку в спину карандашом тычу, типа, подкинь шпаргалку. А она мне так сквозь зубы - ты с Вадиком целовалась у меня за спиной? Так хрена тебе лысого, а не шпаргалку. Вот стерва! А Вадик только через парту и наискосок от меня сидит. Я ему записку бросила, за шиворот попала - вот умора. А училка - наша классная - бродит по рядам и всех палит по страшному, мымра очкастая. Смотрю, Вадик мою записку из-под майки достал все-таки, сидит, читает. Тут классная его за руку хвать, типа, чё, списываешь, Вадик? Он ей - не, Марь Израилевна, бумажкой кто-то кинулся. Прикинь, отчество у классной - Израилевна - я чуть не уссалась, когда первый раз услышала. Эта Израилевна записку прочитала и спрашивает Вадика - кто это у нас тут к сочинению не подготовился. Вадик так на меня посмотрел и говорит - во-о-он оттуда прилетела. Так вот, думаю, гад ты, Вадик, век тебя, скотину, не прощу. А Вадик, как бы добавляет, кажется, это Верка записку швырнула. Бли-и-ин! Видел бы ты ее (Веркину то есть) морду. Потом, когда Израилевна куда-то отвернулась Вадик мне нужную шпору по-тихому подогнал. Сижу, сдираю все под чистую. Всего пара абзацев осталось. Тут у Верки дерьмо вскипело - тянет руку: Марь Изрлна, а Танька списывает. Бля, кто ее за язык ее поганый тянул? Израилевна тут как тут - нависает надо мной - покажь руки. А в левой-то у меня шпора гармошкой сложена! Она - это что такое? Давай-ка сюда! Я ей - Марь Изрлна, это тампон гигиенический - во время сочинения в туалет же нельзя отлучаться - вот я и решила его себе под партой вставить. У нее очки на лоб полезли. А пока она зенками хлопала, я шпору себе в трусики затолкала (хорошо, что в юбке короткой была, как сейчас) - типа, применила тампон по назначению. Вау, в каком же эта фурия была шоке! Весь класс - в лежку, ржут все, даже Верка... А чего ты здесь останавливаешься? Ты в сортир, вроде, на заправке ходил, а я пока не хочу...
- Пакажы мнэ сваи трусыкы.
- Ты что, совсем больной?
- Нэ гавары так, дэвачка. Пакажы трусыкы, нэ бойса, нэ убйю. Сказал - нэ убйю, значыт нэ убйю.
16.
Сам же я всегда верил в одну старую, уже почти сгнившую мудрость - что не убьет меня, то сделает сильнее. (Надо заметить, вера в эту, с позволения сказать, мудрость основывается на четком понимании того, что вещей, которые убьют куда как больше, чем тех, что сделают сильнее.) Это я к тому, что не все знания и ответы "одинаково полезны".
Сам я каким-то образом научился-таки более-менее сносно разбирать в знаках и намеках. Этим в основном и добился определенной доли логичности в ходе мыслей и уверенности в словах. Так или иначе, еще в раннем детстве я догадался, что тот шрам, тянущийся от правого уха до правой же ключицы, взялся не спроста. Нет - никаких разбойничьих нападений, несчастных случаев, бытовых травм или чего-то подобного. Все было проще и интереснее одновременно - я родился с двумя головами. Да, я, конечно, понимаю, что в самом этом факте нет ничего удивительного. Но я был поражен собственной догадкой. И чем больше я об этом думал, тем острее осознавал вероятность ее правдивости. Я доставал родителей расспросами - подолгу, упорно, с изрядной долей занудства.
Мама, моя бедная мама! Что ей оставалось? Моя бедная любимая мама - она ведь тогда была совсем еще молодой... И вот на тебе - сын с двумя головами! Надо отдать ей должное - она мужественно выдержала это испытание, вышла из него с честью. Не отвернулась от меня, смогла полюбить такого уродца. И я искренне считаю, что голова - не большая цена за материнскую любовь. Бог с ней, со второй головой, я ее знать не знаю. Тем более, в тот вечер, когда папина, дрожащая от волнения, рука потянулась к разделочному ножу - кажется, нож был именно разделочный - они с мамой наверняка выбрали и оставили мне самую красивую и умную голову. Большое им за это мое сыновнее спасибо. Боли я не помню, как если бы ее не было вовсе. Бульканья крови в горле, хрипы, перерезанные трахеи, перебитые шейные позвонки и хрящи, стук откатывающегося черепа - все это моя дорогая и верная мне память к счастью не сохранила. Я просто не представляю себе, как смог бы существовать человек, помнящий процесс собственного обезглавливания. Я, в конце концов, не Мария Антуанета. Не подумайте, будто я брежу - в тот миг, когда я пишу эти строки, моя вторая (или первая - кто знает?) голова стоит на письменном столе передо мною в стеклянной банке, залитой формалином под завязку. Взор ее невидящих наполовину прикрытых мутноватых глаз пронзает пространство перед собой. Эту банку я случайно обнаружил на антресолях среди прочего хлама. В прочем, так ли уж случайно?
17.
- Ты чиво ревешь? Никто что лы в попку раншэ нэ трахал?
- Сволочь!
- Астарожнэй со словамы, шлюшка. Я тэбэ вапрос задал.
- Нет. Остановись, мне в туалет надо.
- Ничэго. Патэрпиш. Мы очен спэшим. Нас одын харошый чэлавэк ждйот.
- Мне очень надо, если сейчас же не остановишь я тебе чехол на твоем сраном сиденье намочу. Понял?
- Какые мы крутыэ! Хочэшь остаток путы в багажныкэ эхат?
- Нет. Но терпеть больше не могу.
- Возмы под сыденьем банку. Да, эту. Можешь ссать в нэе.
- Фу! Что это за гадость?!
- Пачэму гадост? Это сельодочныэ головы. Видыш, смотрят на тэбя сквоз стэкло, любуйутса твоыми классными сыськами.
- Так и будешь пялиться? Лучше за дорогой следи.
- Билять! Пощекотал бы я тэбя пэром мэжду рйобер! Да выд товарный ыспорчу. Займы-ка свой балтлывый ротык вот этым.
18.
Случай с обнаружением своей собственной отсеченной головы был одним из самых сильных и шокирующих впечатлений детства, но не единственным. Однажды я довольно серьезно повредил третье снизу ребро с правой стороны. Нет, к счастью не перелом, но трещина была - я до сих пор могу нащупать в этом месте утолщение кости. Сейчас не слишком интересно, как я разжился этой травмой, да и не помню - то ли упал неловко, то ли подрался. Гораздо интереснее было то, что я приметил, разглядывая свой рентгеновский снимок. Конечно, на снимке был запечатлен не весь я, а только моя грудная клетка, отрезок позвоночного столба плюс некоторое количество костей, названия которых я не знаю до сих пор. Хочу сразу сказать, что меня идея заглянуть внутрь себя, будто бы меня распластали, вскрыли грудь и выскоблили, не очень то и прельщала. Было скучно, я сидел в клинике - ждал, пока врач меня примет, и от безделья принялся изучать свой полупрозрачный полупризрачный снимок. Клетка как клетка, вроде бы ничего особенного... Хотя, вот что-то. Что это? Легкие? Тень от печени или желудка? Я поморгал и протер глаза. Нет, не мог я ошибиться, не смотря на скудность собственных познаний в области анатомии. То, что притаилось в тени правой лопатки, почти касаясь сердца, слегка подминая другие органы - я знал, что это такое. Оно было явно твердое, хоть на снимке от него кроме нечетких очертаний ничего не осталось. Но прослеживалась правильность геометрической формы - углы и скругления. Это была не опухоль. Я чуть не закричал: "Как вы все, врачи, могли не заметить ТАКОЕ?!" Может быть, раз в моей медицинской карте было написано о повреждении ребра, они только на ребро и смотрели? Или просто не могли найти хоть какого-нибудь разумного объяснения? Но сейчас это уже не важно. Важно другое - у меня есть ответ. Я сразу понял, что это, и мне даже не пришлось сомневаться и убеждать себя. Это была бомба. Да-да, та, которая взрывается. Рано или поздно, так или иначе, все равно взрывается - и тот, кто не успеет унести свои ноги куда подальше, пусть пеняет сам на себя.