Раздался звук битого стекла, и последний, самый большой кусок замер на пол-пути, но через полминуты пошатнулся и с неприятным скрипом выпал из уличной витрины,- со звоном маленьких колокольчиков разлетелся на миллионы искрящихся в утреннем свете маленьких звездочек. Солнце отражалось от мокрого асфальта, соседних витрин, от окон домов и машин. Если бы было хоть что-нибудь еще, от чего могло бы отражаться солнце, оно несомненно отразилось бы и в этом, столько было в нем неиспользованной энергии и игривости. На улице почти никого не было, в такую рань встают только старики и дети, да и те немногие, одержимые любовью к порядку и здоровью люди, которые и в дождь и в снег бегают по утрам. Послышался пронзительный, разрушающий внутренний покой вой полицейской сирены, который окончательно и бесповоротно разрушил порядок и тишину раннего утра. Что может быть неприятнее, чем начать новый день со звука сирены или же назойливого дребезжания будильника, от которых по коже бегут мурашки и появляется кислый привкус во рту.
В квартале проснулись почти все, и в скором времени к месту происшествия потянулись зеваки, бездомные, старики и дети. Редкие прохожие останавливались на минутку просто поглазеть и поучаствовать, лишь бы на чуточку оттянуть начало нового трудового дня. Иван Ильич обычно прибывал на место происшествия первым, и никто лучше его не мог бы дать обстоятельных разъяснений полицейскому, отогнать зевак и отругать шаловливых и вездесущих уличных мальчишек. Старик важно и прямо восседал в инвалидной коляске, одетый во все черное, в глухо застегнутом на все пуговицы пиджаке и с длинной тяжелой, привязанной к коляске тростью, с помощью которой он подталкивал к себе нужные предметы и отгонял назойливых мальчишек. Его густая, кучерявая борода прочно покоилась на стоячем воротнике пиджака, и серебро ее седины красиво оттенялось темнотою одеяния. Во всём его облике было что-то величественное, однако ж было интересно наблюдать, как на его живом лице природное благодушие боролось с чопорностью и надменностью, которые, по глубокому убеждению Ивана Ильича, могли оградить его от обид и насмешек. О жизни своего квартала Иван Ильич знал все или почти все, и без него не могло решиться ни одно самое маловажное дело, от его острого, проницательного взгляда хотелось сжаться в маленький комок и спрятаться куда-нибудь подальше, мальчишки его боялись, а взрослые избегали. При всём этом он хотел казаться своим, и говорил поэтому как-то по-свойски, почти добродушно и доброжелательно, так что закрыв глаза можно было даже подумать, что с вами разговаривает какой-то дедуля, старичок-боровичок.
У тротуара остановилась полицейская машина, оттуда бодро выпрыгнул молодой безусый полицейский и прыгающей походкой направился в сторону разбитой витрины. Он тоже хотел выглядеть посолиднее и поэтому, набрав для пущей важности в рот побольше воздуху, и понизив голос почти до хрипоты, страж порядка прохрипел:
- Так- так, опять у вас тут беспорядки, ну что ж начнем с допроса свидетелей.
Но свидетелей никаких не оказалось, только Иван Ильич, как всегда, не полез за словом в карман, он хоть и не был на месте происшествия, но тем не менее все видел и все слышал.
- Встал я было утром с кровати, ну встать то я не встал, в последний раз это со мной случилось двадцать лет назад еще до катастрофы...
Много раз уже была рассказана история Ивана Ильича и им самим, и соседями по кварталу. После автокатастрофы его разбил паралич, а вскоре после этого ушла жена и забрала с собою единственного сына, и это для Ивана Ильича оказалось еще большим несчастьем, чем паралич. Знали многие и о том, что старик с тех дальних пор живет со своей незамужней сестрой, и нет, наверное, на свете более святой женщины, которая терпела бы его раздражительный характер, ворчание, постоянные раздоры с мальчишками, распри с молочником и вообще со всеми, кто под руку попадется. Иван Ильич с большим искусством и самозабвением предавался жалости к себе, и не было ни одного случайного или неслучайного прохожего, которому он с какой-то странной гордостью не поведал бы своей печально-нравоучительной истории. Жалость, которую чувствовал к себе Иван Ильич передавалась и другим, и эта жалость превращалась в глазах других почти что в геройство и мученичество.
- ...сполз я, значит, с кровати, - продолжал Иван Ильич,- ползком-ползком до своего кресла, ну а потом подкатил было к окну, проверить, не пришел ли молочник. Выглядываю из окна и вижу, между домами по другой стороне квартала бегут, только пятки сверкают, мальчишки бегут, бегут знаете ли и оглядываются, боятся что ли кого. Ну, думаю, неспроста в такую рань встали. Начал одеваться, а это, знаете, для меня непростая процедура, но я уже наученный горьким опытом, от людей помощи-то ждать не приходится...
Но тут Ивана Ильича прервал полицейский, который до этой минуты нерешительно переминался с ноги на ногу, но всё же не осмеливался прерывать длинную речь важного надменного старика. И действительно, Старик всем своим видом внушал почтение и даже страх, перед ним хотелось отчитаться в проказах, действительных или воображаемых, и еще почему-то хотелось попросить прощение, может даже не за себя, а за всех тех эгоистичных людей, которые, по словам старика, думают только о себе.
Полицейский повернулся к группе стоящих поодаль мальчишек и грозно посмотрел на них, пытаясь придать своему розовощекому мальчишескому лицу выражение важности и даже надменности. Он слегка запрокинул голову, чтобы свысока посмотреть на загорелых, беспечных пацанов и постарался очень значительно прищуриться. Как всегда, впереди всех оказался Васька, худой мальчишка в старых потертых штанах с аккуратно пришитыми зарплатами и с копной выжженных на солнце льняных, ставших почти бесцветными волос. В его одежде чувствовалась заботливая женская рука и неназойливая бедность, которую скромно и с достоинством пытались не выставлять напоказ. Во взгляде его больших серых глаз чувствовалась глубина и настороженность, и вообще во всем его внешнем облике бесшабашность как-то странно сочеталась с нехарактерной для такого возраста серьезностью. Васька подошел к старику и мотнул с нетерпением головой, от чего копна нечесаных, разметанных во все стороны волос напомнила отцветающий одуванчик, готовый тот час разлететься тысячей белобрысых пушинок.
- Ничего Вы такого не видели, - с негодованием и презрением выпалил Васька, подходя к коляске Ивана Ильича со сжатыми кулаками. Он был одним из тех немногих уличных мальчишек, которые решились бы так просто и прямолинейно пойти на конфликт со строптивым суровым стариком. И ведь действительно, не будь здесь полицейского, Иван Ильич за такую грубость мог бы ударить парня своей тяжелой деревянной тростью. Забывшись на секунду, старик действительно потянулся было за ней, да вовремя опомнился, а потом усмехнулся и беззвучно указал рукою на конец рогатки, высовывающейся из кармана Васькиных потертых штанов. Мальчик угрюмо уставился на резинку рогатки, которая змейкой свешивалась из его кармана, потом вытащил рогатку из штанов и, внимательно исследовав, как-будто увидев впервые, засунул поглубже в карман.
- Ну ка, давай-ка ее сюда, - молодой полицейский сделал шаг вперед и требовательно, но лениво протянул руку вперед. Васька пожал плечами и почти машинально отдал рогатку, глубоко задумавшись над чем-то, причем было видно, что его собственная судьба волновала его сейчас куда меньше, чем его внезапно нахлынувшие мысли.
По лицу полицейского видно было, что он важничал. Он старался выполнять свою службу, как можно правильнее и дотошно следовать каждой букве закона, но это у него как-то плохо получалось. Молодой человек в форме обстоятельно опросил всех остальных мальчишек, однако ничего по его мнению криминального ни у кого из них не обнаружил. Мальчишки полукругом собрались вокруг полицейского и вынимали из карманов все содержимое, среди которого чего только не попадалось: и старые ржавые гвозди, и пластиковые пробки, фантики из-под конфет, катушки ниток, рыболовные крючки и много другой нужной и ненужной всячины. Солнце уже поднялось под самый купол неба и нещадно палило и раскаляло асфальт, листья у придорожных деревьев в тоске поникли и все вокруг казалось слишком ярким и в тоже время блеклым и выцветшим на солнце. Люди уже устали смотреть и слушать, и многие зеваки начали расходиться, а мальчишки тем не менее все продолжали медленно и осторожно выкладывать свое многочисленное богатство перед полицейским, а потом, после осмотра, также осторожно, боясь обронить хоть что-нибудь на асфальт, бережно укладывали обратно в карман.
Иван Ильич обливался потом в своем темном шерстяном пиджаке, струйки соленой липкой жидкости потекли тоненькими ниточками ему за шиворот, но он и виду не подавал, а наоборот, строго осматривал всех вокруг, постукивал своею тростью об асфальт, всем своим видом показывая, что он здесь пробудит ровно столько, сколько нужно, то есть до тех пор, пока не найдут виновника происшествия. О Ваське он, казалось, забыл, а мальчик, согнувшись и опустив плечи, стоял поодаль, задумавшись и не сводя глаз со строгого лица старика.
Вскоре к старику подошла женщина в простом ситцевом платье и белом фартуке, могло показаться, что это его дочь, так похожи были черты лица, мимика, угловатые движения и поворот головы. Но приглядевшись, вы понимали, что по возрасту дочерью она никак не могла быть, и тогда в голове возникало единственное возможное решение - сестра. Сестрой она и была, преданной, беззаветно преданной сестрой. Если бы был у нее муж и дети, также служила бы она и им, забывая себя и живя другими, их мирскими радостями и горестями, не тратя сил на свое ненужное мелочное самоутверждение и при этом не желая ничего, кроме покоя и гармонии своей души. А этот покой и спасение приходили к ней через самоотдачу, и она становилась нервной и раздражительный, если не могла никому служить. В этом были ее сила и слабость, силу она чувствовала всей душою, а слабость осознавала мыслью.
- Ваня, милый, пойдем домой, уж полдень, а тебя все нет, обед уже на столе, стынет все. Она наклонилась и поправила волосы старика, от пота отяжелевшие и падавшие мокрыми космами ему на лоб. Но Иван Ильич только отмахнулся и даже не повернулся, проговорив скороговоркой себе под нос:
- Шла бы ты домой, что ты меня отвлекаешь, не видишь разве, что хулиганство мы здесь разбираем. Участились хулиганства у нас, участились, и нет на них управы, этих сорванцев, да и кто их поймает, у них на все один ответ - не видели, не знаем. Но я это так не оставлю... Таня, справедливость же есть на земле, как ты считаешь? И не дождавшись ответа Иван Ильич продолжал:
- а если нет справедливости, то мы сами найдем, не на того напали,- Иван Ильич утвердительно покачал сам себе головой.
Поспорив так самим собой, он немного успокоился и повернулся к молодому полицейскому, который стоял, широко расставив в сторону ноги и бубликом положив руки на пояс. Поза была надуманная, неестественная и неудобная, но куда деть руки он совсем не знал, и это было самое лучшее положение тела в пространстве, до которого он мог додуматься и физически осуществить. Если бы не жара, он бы еще продлил это наслаждение своей скромной, но реальной властью, но солнце, требовательное и уже совсем не игривое солнце, заставляло ускорить ход событий, и он решил отпустить сразу всех мальчишек. Но тут молодой страж закона, которого в квартале никто не боялся, услышал возглас Старика:
- Так-так молодой человек, вот Вы значит как свои обязанности исполняете. Тут стены рушатся, стекла из домов выпадают, скоро и на людей начнут нападать,- и старик начал неистово стучать своей тростью по асфальту. От этого расстегнулся ворот его пиджака, и показалась слабая худая шея. Он даже на миг показался беззащитным, но лишь на миг, потому что внимание всех было приковано к его трости, которая била асфальт, своим неприятным звуком хлестала по ушам стоящих вокруг людей и защиты ни у кого не просила. Старик внезапно развернул свою коляску и подкатил вплотную к Ваське, который от неожиданности вздрогнул и отступил на шаг назад.
- Рогатку он видите ли себе сделал, чтобы стрелять и разрушать то, что другие создавали. Всю жизнь эти люди работали не покладая рук, вот как сестрица моя Татьяна, - и Старик театрально обвел взглядом всю толпу, обращаясь ко всем, а потом лихо опять развернулся и потянул рукой за край ситцевой юбки своей сестры, которая от смущения замерла на месте, покраснела и не знала куда деваться.
- Она же все своими руками в нашей маленькой квартирке чинит, чайник припаяет, ножку стула приколотит, а еще стирает, штопает, готовит. Вот так-то - и он с гордостью снизу вверх посмотрел на сестру и скрестил на груди руки. Все взгляды обратились в сторону скромной, сжавшейся в комок Татьяны, к ней потянулись симпатии людей, лица которых теперь изображали жалость и негодование. Довольный достигнутым эффектом, Старик вновь обратился к Ваське, теперь уже величественно восседая в кресле и запрокинув голову набок, чтобы одновременно искоса и надменно обвести укоризненным взглядом этого невысокого худого подростка.
- А ты разбойник, бегаешь тут целыми днями, - на слове бегаешь Иван Ильич запнулся, но продолжал,- безобразничаешь и вообще нечем вам мальчишкам заняться, сидели бы дома и уроки делали. А потому я настаиваю, в целях установления спокойствия и порядка в квартале, чтобы Вы, господин полицейский, забрали этого пацана в участок.
Полицейский нервно передернул плечами, как-будто у него чесалось между лопатками, а потом нехотя подошел к Ваське и взял его за худенькое плечо. Васька сморщился и попытался сбросить эту тяжелую руку, но полицейский только сильнее сжал его хрупкое плечо и проговорил вполголоса:
- Ну пойдем, малыш, разбираться.
Васька молча кивнул, и, опустив голову, поплелся за полицейским.
Представление закончилось, и все разошлись. Татьяна подкатила инвалидную коляску с братом к двери дома, и тут подул порыв ветра и обсыпал их колкими семенами старого вяза. Старик отмахивался от семян, кашлял и ерзал в коляске, он явно был чем-то встревожен и очень недоволен, даже расстроен, но от этого только плотнее сжимал губы и приговаривал:
- Ничего, Танюша, мы им всем еще покажем, не на того напали, так то.
Вся следующая неделя прошла без происшествий. Васька, которого в тот же день отпустили из полицейского участка, с утра до вечера бегал по городу, только мелькали его розовые пятки и до черноты загорелые коленки. Иван Ильич тосковал и непрерывно курил свою трубку, чем больше курил, тем больше тосковал. В этом процессе набивания трубки табаком было столько для него привычного и успокаивающего, что Старик только для того и курил, чтобы этот процесс не заканчивался. Он доставал кисет, вынимал из него горсть табаку и растирал его между пальцами, потом подносил к носу и, закрыв глаза, вдыхал острый травяной запах. Потом он набивал табаком чашу одной из нескольких своих трубок и, слегка утрамбовав табак, торжественно и благоговейно раскуривал. Трубка была для него символом постоянства и стабильности, и Иван Ильич, когда курил, сам казался себе воплощением каких-то незыбленных, непонятно кем установленных правил.
Вечером в воскресение пришла гроза, небо потемнело, замолкло пенье птиц и стрекот насекомых, природа замерла на миг, а потом с силой хлынул дождь. Дождь хлестал по тротуару и пригибал к земле нежные цветы на клумбах, сбивая семена и сережки с придорожных деревьев. Вода не успевала просочиться в землю и накапливалась в выбоинах и трещинах асфальта, сливалась в ручейки и мощные потоки, которые с глухим шуршанием устремлялись вниз по улицам, в надежде отыскать где-нибудь речное русло. Каждую минуту сверкала молния, но раскаты грома доходили издалека, с опазданием и сливались в один гулкий рокот, который давил на душу и сердце. Казалось, что где-то высоко наверху небо раскалывается пополам, как переспелый орех, и весь воздух уходит куда-то в космос, а здесь дышать уже больше нечем.
Васька стоял под большим вязом, напротив той площади, где недавно разбили камнями витрину. Промокший до костей, он дрожал от холода и страха, но не уходил и не покидал своего поста. Его упрямства хватило бы, чтобы простоять так до самого утра, но около одиннадцати часов вечера, когда дождь стих, мальчик услышал шорох шин по мокрому асфальту. Шорох прекратился, и настала тишина, пробежала белка по мокрой листве вяза и окропила Ваську градом воды. Зажглись фонари, и Васька с напряжением вслушивался и всматривался в ночной безлюдный город. Кто-то или что-то медленно приближалось, и вскоре из темноты выплыла короткая странная тень и остановилась на другой стороне улицы. Васька замер на месте, скрестив на груди худенькие руки и обхватив ими свое тело, чтобы унять и скрыть дрожь, которая охватывала его ноги и руки, поднялась до подбородка, так что начали дрожать губы. Ваське очень хотелось заплакать и убежать домой. Неожиданно странная фигура издала короткий смешок, и через несколько секунд раздался звук битого стекла. Фонарь разлетелся на множество осколков, которые уже не могли сверкать и отражаться на солнце, а лишь лежали потухшие и никчемные на асфальте.
От страха и дрожи мальчика не осталось и следа, ему стало жарко и от гнева захватило дыхание. Васька, как пантера, прыгнул вперед и чуть не опрокинул инвалидную коляску Ивана Ильича, который сидел, подавшись вперед и напряженно вслушиваясь в звук битого стекла. В его старческой руке была зажата рогатка, а на лице застыла восхищенная мальчишеская улыбка.
- Так это Вы, подлый злой старикашка! Это Вы мне подкинули рогатку, хотели меня погубить, - Васька задыхался, ему не хватало слов, его руки были сжаты в маленькие кулаки, а с волос на лицо стекала вода, так что казалось, что он уже заплакал.
Васька убежал, и Иван Ильич остался один, улыбка медленно сползла с его лица, на нем теперь застыло недоумение, как зачарованный и окаменевший просидел он до самого утра, так его и нашли утром с рогаткой в руке. Все удивлялись такому повороту событий и никто не мог этому поверить, но суровый старик во всем признался и только просил, чтобы его оставили в покое. По состоянию здоровья его не стали судить и лишь наложили незначительный штраф.
Васька целый месяц проболел воспалением легких, и каждый день на тумбочке у его кровати появлялся букет полевых цветов, а под окнами его квартиры, как страж и часовой, непоколебимо, и в дождь, и в жару сидел человек в инвалидной коляске. Безбородый, загорелый на солнце, в клетчатой ковбойке с открытым воротом этот человек с напряженным вниманием следил за окном второго этажа. Иногда ему подавали знак, это означало, что Ваське лучше, но человек не уходил, лишь только улыбка умиления и счастья расползалась по его старческому, но уже помолодевшему лицу.