Аннотация: Буря в стакане. Шторм в душе. Эрика на распутье: Эрика одержима воспоминаниями; она хочет отправиться в кругосветное плавание, да только никто ее не берет.
Поезд прибыл утром. Он ворвался на вокзал, как стрела, оглушил всех пронзительным свистом и заполонил даже небо паром. По перрону спешили люди. Стук каблуков напоминал частый звон просыпанного гороха. Из-за паровозного дыма небо покрылось серым, затянулось, помрачнело, и в копоти и толпе трудно было разглядеть с холма, где располагался вокзал, нежно гладящее низину море.
Здесь чувствовалась высота. От этого холма новостройки Лилейной гавани водопадом ниспадали по склону до приютившегося внизу старого города с коломбажными* строениями, вечным запахом рыбы и громкими криками торговцев. Внизу иностранные корабли на лилианском рейде смирно стояли на якорях в marée-basse**. Было свежо, несмотря на дым. Кто-то громко плакал от радости встречи, стучали колеса отходящего поезда, чайки заливались криками и на лету ловили кусочки сухого печенья, брошенные им путешественниками. Как во всех портовых городах, даже далеко от порта ветер имел свой собственный, солоноватый вкус, и был для стянутой столичными смогами грудной клетки так сладок, как бывает только апрельский ветерок с запахом сирени.
Со столичного скорого продолжали сходить пассажиры, и среди них была невысокая девушка с русыми папильоточными кудрями, гладко уложенными по голове. Она несла небольшой саквояж и тревожно, осторожно оглядывалась по сторонам. Остановившись у стены нового здания вокзала, девушка присела на свой саквояж, плотно составив вместе колени, и ловила на себе взгляды прохожих, то заинтересованные, то удивленные. Кто-то даже предложил ей помощь: она просто промолчала. Ее никто не ждал, и она долго так сидела, пристально и бесстыдно рассматривая проплывающие мимо лица. Она была спокойна, но так, как море перед грозой. Некий молодой человек застыл на месте, ее увидев, и был поражен ее юной красотой; наверное, он был физиономист, убежденный, что в чертах лица можно прочитать много о натуре. Но оставим этого влюбленного беднягу - его ждет свое собственное приключение; девушка тем временем надменно закурила трубку и наслаждалась укоризной в глазах благочестивых дам.
Наконец ей надоело сидеть без дела, и она направилась к стоянке, где наняла автомобиль. По дороге она пыталась выпытать у шофера название какой-нибудь недорогой, но хорошей гостиницы; шофер растерянно бормотал что-то в ответ и таращил глаза на открытую шею приезжей: в его сознании не укладывалось, как что-то в Лилейной гавани может быть одновременно хорошим и недорогим.
***
На нее смотрели очень многие. Который год Эрика убеждалась, что красота - это проклятие.
От гостиницы она дошла пешком до второй линии набережной, той улицы, что уже начинала вскарабкиваться на холм и имела из многих окон приятный вид на море. Здесь были в основном доходные дома, многие - еще не до конца восстановленные после войны, с выбитыми витражными стеклами в парадных, с отломанными декоративными элементами или осыпавшейся краской. На месте же тех строений, от которых остались лишь обломки стен, ныне возвели красивые двухэтажные здания - или частные, или съемные. В одном из таких домов со старинными кружевными занавесками на окнах, окутанном садом из белой сирени, жил человек, которого Эрика хотела бы видеть.
Цветочный запах кружил голову. "Дурацкие занавески", - нервно подумала Эрика, каблуком отщелкивая по крыльцу биение сердца. Ей все это было так важно.
Открыла ей экономка: статная старуха в платье с передником.
- Я хочу поговорить с аурэлем Джулианом Ферхартом, - скороговоркой выдала Эрика и исподлобья-исступленно взглянула на экономку, гадая, сумеет ли та понять, какая буря творится в кудрявой женской головке, в юном сердце. Настоящий шторм южного моря!..
- Аурэль Ферхарт сегодня не принимает посетителей, - отозвалась экономка.
- Я не посетитель. Я друг. Меня зовут Эрика Бранд, вы можете доложить. Эрика Кэтлин Бранд.
Наверное, что-то было в голосе Эрики, такое нежное и взволнованно-волнующее, что экономка - черствый сухарь - этому поддалась. Эрику провели на второй этаж: по мягкому ковру на прямой лестнице, по тихому коридору с большими окнами, на подоконниках которых поднимались из вазонов стройные стрелы гиацинтов. Экономка постучалась в тяжелую дверь кабинета, заглянула, негромко представила гостью. Все это время Эрика смотрела в окно и - трудно было не признать, хотя будь ее воля, она ни за что бы не признавала - глаз не могла оторвать. До самого горизонта плескалось высокое, ласковое, но предштормовое, холодное до глубин и до них же прозрачное, точащее камни будто зубы marée-haute***. Перед ним был город; но что город -разве сравнится с ним красотой? Над морем было полное небо облаков.
Экономка тронула Эрику за руку и разрешила пройти.
- Попрошу вас по-дружески: постарайтесь не задерживаться долго, - сказала она напоследок. - Аурэль Ферхарт слаб здоровьем. Ему лучше оставаться в покое.
Что подсказало ей, что Эрика суть само беспокойство?..
Эрика вошла. Она не первый раз видела этот кабинет, но во время предыдущего ее визита он еще не приобрел того изумительного, деревянного и книжного запаха, присущего библиотекам. Вся мебель была выполнена из мореного дуба. Книжные полки тянулись от пола до потолка, сплошь уставленные книгами разных времен и стран. Эту коллекцию Джулиан начал собирать лет двадцать назад, по возвращению из первой кругосветки, быстро и трепетно, будто опаздывал передать ее по наследству. Пустые места на книжных полках были заставлены изящными моделями парусных кораблей, и среди них был один с паровой трубой и серыми парусами, небольшой, искусно выполненный и очень знакомый Эрике. Тот корабль давно волновал ее воображение.
- Рад тебя видеть, Эри, - весело сказал хозяин. Он сидел за столом вполоборота и разжигал трубку: это у него Эрика переняла привычку. С последней их встречи он сбрил бороду, но, не изменяя себе, не стриг длинных волос, совершенно седых, и плел косу, какие носили в столице несуществующей ныне страны в позабытом веке - то есть, во времена его молодости. Эрика отметила: у Джулиана прибавилось морщин. Они, впрочем, не уродовали его, а придавали какую-то особую, мудрую, мягкую красу; да и вообще, на взгляд Эрики, Джулиан за последние годы сделался внешне каким-то мирным и мягким, точь-в-точь добрый кабинетный ученый.
- А я-то как рада! - она всплеснула руками и, не сдержавшись, бросилась обнимать Джулиана и целовать в обе щеки. - Чем ты здесь занят, в Лилейной-то гавани? Почему не вернешься в Мирению? Или в Лизандирин?
- Что мне там делать? - отмахнулся Джулиан. - Мирения сейчас переживает не лучшие годы, а в Лизандирине скучно. Да и вообще, я люблю море, - он указал на окно, из которого открывался вид не хуже, чем из коридора. Морская идиллия в штиль; морская трагедия в шторм.
- Ты опубликовал свою книгу? - Эрика присела на мягкий кожаный диван и с любопытством оглядывала полки, наполнившиеся за время ее отсутствия.
- Да, - Джулиан развернулся к ней, - и можешь себе представить, как они ее озаглавили? "Записки капитана дальнего плавания Джулиана Ферхарта"! Они настаивали. Это звучит как название приключенческого романа; а ведь это достаточно серьезный географический труд.
- Тебе нелегко, - Эрика засмеялась. Она знала, что Джулиан видит: ее глаза горят. Она бы вечно говорила о кругосветных плаваньях, о дальних странах, о байках старых матросов; она б и сама отправилась.
- Именно! - подмигнул ей Джулиан. - Посмотри-ка, а ты все такая же юная и прекрасная. Посмотри на себя в зеркало!.. - и Эрика могла поймать свое зыбкое отражение, когда поворачивалась к застекленному книжному шкафу. - Просто посмотри!
Она досадливо махнула рукой, даже не думая обратить внимание на собственную красоту - которой Джулиан, по его собственному признанию, постоянно любовался.
- Не так важно!.. Джулиан, а ты возьмешь меня с собой в следующее путешествие?
Тот изумленно присвистнул и сразу же извинился. Эрика молчала: напряженно, долго. Когда она хмурилась, уже не казалась такой красивой. Она невнятно произнесла:
- Я закончила медицинский факультет с отличием. Ты же меня уже поздравил той открыткой, ты знаешь. Я буду очень полезная. Я хочу. Я так давно не плавала...
- Я помню, что ты со мной плавала, - задумчиво произнес Джулиан. Он не перебивал Эрику: ее речь затихла сама по себе на середине фразы, увяла, смолкла. Эрика выжидала, и ей не нравились интонации Джулианова голоса. - Это было еще в те времена, когда ходили под парусом. И ты была лучшим медиком, что можно только было желать. Я бы взял тебя... но я не отправляюсь в кругосветку.
- Больше нет?
- Пока нет.
Это "пока", в общем-то, рисковало превратиться в "больше", о чем Эрика знала до мельчайшей косточки Джулиана, начинавшей ныть в грозу. Она знала об этом до каждого его позвонка, до чуть не отмороженных некогда пальцев ног, до уже не таких крепких рук - до каждого, в целом, слова той экономки. Джулиан был слишком горд, чтобы признать слабость; и слишком поэтичен, чтобы навеки отказаться от моря; поэтому он сказал только:
- Это лето мне придется провести в Лилейной гавани. Врач сказал, мне лучше отдохнуть дома. Я бы мог поставить кого-то другого во главе экспедиции, но... кого?
- Не доверяешь? - поинтересовалась Эрика и даже улыбнулась, стараясь скрыть то, что ревущей волной билось от сердца в грудную клетку. Ее нещадно штормило. Как в хрупком, тонком девичьем силе может быть столько переживания, цунами такого отчаяния? Волна придет - и волна отхлынет, обнажив то, что нанес ураган; так вот, под волной в душе у Эрики оказались камни и битое стекло, и вот по этому битому стеклу пришлось бежать бы, чтобы прыгнуть в воду.
Прыгнуть бы, да не утонуть.
Тонуть бы, да не захлебнуться.
Бежать бы - да все-таки ныне выпрыгнуть; Эрика признавалась себе, что она малодушно сбежала. И все-таки, раз она сидела на этом милом диванчике, как русалка на своей скале посреди всех морей, она спросила:
- А может, Линно Тейль? А тот лилианец, биолог, ну, усатый... Револан?
Джулиан поморщился:
- Для того, чтобы возглавить экспедицию, им обоим не хватает рвения и вдохновения. Понимаешь, чего-то такого, что называют "огнем в груди": чтобы душу хотелось положить за свою цель, вот чего не хватает...
- А если Фейрвинд?
- А этому - банального здравомыслия.
Эрика коротко, тихо вздохнула, так, что это не было похоже и на вздох - прервавшийся порыв что-то сказать, что вряд ли был в тягость. Она уткнулась взглядом в коленки. Джулиан пообещал ей:
- Если я отправлюсь в экспедицию, обязательно возьму тебя с собой.
- А если нет? - спросила Эрика куда-то в просоленный воздух. Взгляд ее снова упал на окно. - Какие глупые занавески. Какой тупик. А если нет, то я выйду замуж!..
- Замуж? - Джулиан совсем не был удивлен, и это Эрику даже слегка разозлило. Она повторила тоскливо и зло:
- Мне сделали предложение. Этот человек, он... я не знаю, что делать.
В этих жалких словах Эрика высказала дилемму, которая мучила ее червячком, вгрызшимся в дерево изнутри; да, Эрвин Гуэлин, знал бы ты, "как я люблю тебя, как тебя милую-целую" - зарделся б смущением, был бы собой доволен? да не сдох бы ты от икоты - сто раз в день тебя вспоминать! Рано или поздно "я подумаю об этом завтра" начнет давать сбой, ведь даже отъявленный дуралей поймет, что "завтра" никогда не настанет. Эрика не первый раз в жизни оказывалась на перепутье, но никогда зудящий сомневающийся сверчок не пел ей песню такую долгую и настырную о возможной ошибке - о том, что грядущий выбор черту отчеркнет, а за ней черное ли, белое - не понять. Эрика готова была сбежать от Эрвина в кругосветку - потому что кругосветка принесла бы ей только счастье.
Что ждать от Эрвина - она не представляла.
- Ты любишь его? - проникновенно спросил Джулиан. Джулиан, конечно, старше, ему и знать, что к чему; да только Эрика не девочка - она любовь уже испытывала. И она не могла понять - похоже ли или не то же.
- Да кто бы знал!.. Страшно мне, Джулиан! Страшно!
- А сердце что говорит?
Эрика метнула в сторону Джулиана совершенно обозленный взгляд:
- Сердце бьется как бешеное и говорит мне спросить рассудок. Сердце хочет в море.
- Главное - чтобы плавать, а не топиться. Если сердце молчит, - произнес Джулиан с расстановкой акцентов на каких-то ненужных словах, - то откажись идти замуж за этого человека. И не бойся прошляпить свое счастье: ведь именно незамужнюю девицу, а не аурию при семье и детях я обязательно возьму с собой в кругосветку.
Эрика промолчала. Она склонила голову на спинку дивана и смотрела из-под прикрытых век, как за окном искрится начало лета - беззаботное, славное время. Она заставила себя поверить: что б ни делалось - да все к лучшему. Она считала божественные знаки на пестрое обивке дивана: четное число черточек - к добру, нечетное - к переменам. Лился морской свет из приоткрытого окна. Облака плыли: грузные, важные, как драконы, и далеко под ними вертелся город, пестрая карусель. Эрика понимала, почему Джулиан любит Лилейную гавань.
- Здесь все так изменилось, - сказала она почти сквозь дрему.
- Да, - Джулиан сделался необычайно серьезен. - Видела? Новый вокзал, широкие вновь проложенные улицы, здание грузового порта. Аэродром. Еще храм - видишь, на горизонте?..
И все казалось ей, она слышит даже далекий звон колоколов. В Лилейной гавани колокола бьют особенно. В их мерном звоне мерещится гул набегающей и отступающей волны. Волна приходит. Волна отхлынет!.. И все вернется на круги своя, но некая мелочь бесстыдно переменится и будет хищно скалиться из-под отброшенных камней: вот я явилась! для того, чтоб намекнуть вам: время не идет назад. Только вперед. Оно движется медленно и неукротимо, как грузовой состав. От войны до затишья и до войны. Но это будут разные войны. Потому что...
- ...лет через двадцать здесь будет очень, очень красиво, - с любовью говорил Джулиан. - А через пятьдесят?.. - и в его голосе слышалось Эрике меланхоличное "когда нас не станет...".
Она встряхнула себя. Да, все меняется.
- Джулиан, вот вопрос о том, что было с нами и что стало, - осторожно позвала Эрика. - Ты сумел излечиться от фантомофрении?
Джулиан повернулся к ней со странным, нечитаемым выражением лица:
- Да, сумел. Тебя все еще беспокоит?..
- Как сумел?
- Отправился в кругосветку.
***
Исчезни отсюда в пропасть, Эрвин Гуэлин.
Исчезни, чтоб не писать тебе дрянных строчек на открытках; море открыток Эрика привезет с собой с берега самого синего моря, и тебе достанется две. А она-то, Эрика, думала, что ничего тебе не останется. Она бы сбежала на край света белого - да только случай затыкает за пояс сшерстившейся варежкой, игрушкой на его злой воле. Эрика пишет на листочке не письмо, а список доводов разбитого разума: за и против.
Никто не любит тебя так, как Эрвин Гуэлин. Ты слабо улыбаешься ему и трепещешь от его взгляда. Тебе хочется его целовать, пока он с тобой говорит. Он очень красив, а его прикосновения - как электрические разряды. Он талантливый художник, он изумительно весел и говорлив. Он берет тебя за руку - и ты смущаешься, как маленькая. Сердце выкидывает артистический кульбит.
Никто не знает тебя хуже, чем Эрвин Гуэлин.
Ты знаешь о нем лишь то, что видишь, и не больше.
Он требует от тебя ответа прямо сейчас.
Да как он может от тебя что-то требовать?!
Глядя в будущее холодным, искрометно логичным взглядом: заметь, он ошибается в своей возлюбленной, видя на ее месте, наверное, какого-то другого, нафантазированного человека. Но что с него взять? все любят воображать красивых девушек ангелами во плоти. Оценивая будущее с точки зрения естественного рассудка: да кто он такой, Эрвин Гуэлин?..
Сердце молчит. Оно робко заявляет о своей кажущейся влюбленности, но готово уступить дорогу. Эрика отворачивается от письменного стола на какой-то случайный звук - и поспешно опускает взгляд, чтобы не видеть последствия бешенства ее собственного воображения. Человек, который сидит на ее кровати, легкомысленно усмехается и цокает языком, будто замечает бессмыслицу в каждой попытке Эрики уместить на бумаге свистопляску мыслей. Ему смешно - и он крайне раздосадован. Даже закрывая глаза, даже уткнувшись носом в самую бумагу, Эрика видит его лицо и рыжину волос. Он кажется таким неудержимо реальным. Протяни руку - и коснись. Ощутишь мягкость кожи, привычное тепло.
И это тоже будет игра воображения.
Фантомофрения - вирус. Другие говорят, всего лишь настоящее, клиническое сумасшествие.
Знал бы ты об этом, Эрвин Гуэлин!..
Подсчитал бы ты литры слез, пролитых этими "прекраснейшими яблочными глазами", да подвел бы черту под смертями, что глаза эти видели. Знал бы, что эти изящные нежные руки по локоть копались в крови и в человеческих внутренностях. Понял бы ты бессонность ночей, загрязненность легких дымом, сбитые до мозолей ноги; перемножил бы ты число прожитых лет на то, что в каждый год пришлось пережить; и ты не видел войны - Эрика ее на ощупь трогала; ты не бывал дальше западных морских курортов - Эрика на нечищеной палубе парохода полмира пересекла; и однажды тебе, Эрвин, просто станет не о чем с ней говорить.
И тогда тебе - как ныне Эрике - станет страшно.
***
- Перед вами открывается восхитительный вид на знаменитую набережную Лилейной гавани, где в 1839 году...
Эрика открыла зонтик от солнца и, любуясь на быстрые лодки под пестрыми парусами, на цветные флаги и бумажные фонарики, на экскурсовода в "традиционной лилианской" шляпе, какие на самом деле не носили уже в Средневековье, решила насладиться мандариновым мороженым в кафе на углу. Но стоило ей повернуть голову, она взглядом встретилась с тем человеком, которого некогда любила больше жизни и которого теперь предпочла бы никогда не видеть.
Потому что видеть его - это еще раз рвать себя на части какими-то несбыточными надеждами.
- Послушай, Натаниэль, - начала Эрика, решив в кои-то веки говорить так искренне, как ей хотелось, - ты ж мертвый. Можешь оставить меня в покое? Если это твоя попытка передать весточку с того света, учти: ты на меня таращишься, а лучше мне от этого не становится, только хуже. Мне постоянно хуже.
Натаниэль ответил не сразу; он вначале поудобнее уселся на скамейке, закинув ногу на ногу, и в таком знакомом жесте чуть запрокинул голову, щурясь на солнце:
- Значит, ты не рада меня видеть?
Я была бы рада видеть тебя живым, хотела сказать Эрика. Она присела рядом. Едва она открывала рот, прохожие косились на нее, как на умалишенную: еще бы, для них она говорила сама с собой, да еще и называла себя мужским именем. Эрика, впрочем, была умалишенной. Фантомофрения - не больше, чем расстройство рассудка.
По признанию Джулиана, лечится кругосветками.
Призрак казался таким реальным, что на мгновение можно было убедиться: да он и вправду жив, все остальное - сон, от литров слез до пяти пуль в грудную клетку. Сон можно забыть. Просто сидеть вот так вдвоем на прихотливо кованной скамейке на берегу моря, говорить о несущественных вещах вроде экскурсоводов и шляп, пойти вместе на пляж и кушать вволю мандариновое мороженое - в общем, делать все то, чего они еще никогда не делали.
- Я слышал, ты закончила медицинский, - Натаниэль косо улыбнулся и протянул ей руку, которую Эрика не взяла. - Могу тебя поздравить! Правда, около полусотни солдат, которых ты с того света вытащила за годы войны, хохотали бы в голос, узнав, на что ты потратила несколько лет жизни.
Эрика ничего не сказала: ее нервировали шутки о "том свете" в исполнении мертвеца.
- А еще я слышал, ты выходишь замуж, - продолжал Натаниэль, нимало не смущаясь абстрактным молчанием в ответ. Это была его привычка: во что бы то ни стало гнуть свое, даже если Эрика его не поддерживала - особенно если Эрика его не поддерживала. Назло и поперек. Сегодня он был в потрясающе положительном расположении духа. - Он лучше меня?
- Никто не может быть лучше тебя, - пробубнила Эрика, не сдержавшись. Она едва открывала рот и даже положила на колени вытащенный из сумки бульварный романчик, чтобы занять взгляд чем угодно, кроме рыжих волос Натаниэля.
- А-а. Значишь, ищешь мне замену?
- Тебя нельзя заменить, - отозвалась Эрика, - равно как и любого другого человека. Все люди разные. В этом их особенность.
- Ты снова разводишь философию на пустом месте, - откликнулся Натаниэль. Эрика совершенно не выдерживала его общества. Говорить с порождениями собственного рассудка!.. да Эрвин сам свихнулся бы, узнав об этом! Эрика не сомневалась: на их свадьбе она в толпе непременно увидит хотя бы рыжую макушку Натаниэля. И больше до самого вечера не способна будет выдавить из себя ни слова, включая "да" как ответ священнику.
Прошлое держало ее слишком цепко, чтобы она могла хладнокровно размышлять о будущем.
- Я люблю его, наверное, - вздохнула Эрика, и на этот раз она не сдерживала вздоха. - По меньшей мере, налицо все признаки любви. Но он обо мне ничего не знает. Он даже не представляет, сколько мне на самом деле лет, и держит меня за юную необстрелянную студентку!.. Я пленница прошлого. Все люди становятся таковыми, увидев то, что навеки наполнило предел их впечатлений. Я видела, как живых людей бомбы разрывали на кусочки, а он стесняется при мне говорить о том, что в музее выставлена восковая модель кишок человека.
- Ты можешь ему рассказать, - как ни в чем не бывало произнес Натаниэль. Он издевался, без всякого сомнения; он провоцировал, вызывал, как на дуэль, на откровенный разговор; и прекрасно это понимая, Эрика все же раздражалась - и шипела ему, благо что не кричала:
- ...но я не могу! Никто не умеет этого рассказать. Он попросту не поймет. И я его разочарую. Я, может быть, люблю его в настоящем, но знаю, что все это надоест скорее рано, чем поздно. Скука смертная!.. Да как от своего прошлого оторваться?!
Такой вопрос задавала Эрика своему прошлому, принявшему перед ней облик конкретного человека. Подойди к ней в этот момент какой-нибудь капитан, предложи он ей место бортового медика хоть на самой захолустной шлюпке, позови кто ее по морю в Альмандин или Тааффеит, Эрика согласилась бы не раздумывая. Она бы оставила все: вещи - в гостинице, на набережной - призраков, бросила бы ради того, чтоб что-нибудь бросить: ведь только так пропадает фантомофрения. Только вот ни один капитан к ней не подошел бы. Никто не зовет в дальние плаванья хрупких девушек с папильоточными кудрями: потому что капитаны, как и все люди, обманываются внешностью.
Можно кинуться прочь от прошлого - но оно тебя не покинет.
- И все-таки, - Натаниэль пожал плечами, - выходи замуж за этого паренька. И не бойся погубить с ним свою жизнь. Ведь уж что-то, а сбегать на край света ты умеешь отлично. В том числе и от мужей... ты сбегаешь от меня! - он протянул руку и легонько, по-братски щелкнул Эрику по носу. От этого дружеского жеста она вскрикнула так, что могло заложить уши, оглушительно и визгливо; и на ее крик обернулись десятки прохожих, остановился автомобиль, лошадь дернулась в ее сторону; а Эрика была близка к обмороку - прикосновение было теплым и знакомым.
Она бы поверила в реальность видения, но иллюзия - такая чуткая, точная, тактильная - исчезла в ту же секунду. Эрика осталась одна на набережной в круге недоумевающей толпы - придумывать объяснения, ругать себя и пестовать, как давнюю рану, свою одержимость призраками.
***
- Вы Эрика Бранд? - спросил портье, когда Эрика собиралась взять ключ от комнаты. - По телефону спрашивали, останавливались ли вы в этой гостинице. Я ответил утвердительно, и говоривший оставил номер, на который просит вас позвонить.
Эрика растерянно сжимала в руке бумажку с написанными цифрами. Ей становилось не по себе - будто не номер телефона она прочла, а дату своей смерти. Она заставила себя трезво смотреть на вещи и спросила:
- Он не представился?.. Нет? Отлично, где у вас аппарат?
Ни на минуту она не усомнилась, что ей звонил мужчина. В игре в прятки выиграл Эрвин Гуэлин; Эрика не пряталась, но она же и не давала форы. Она могла б не звонить - но то было бы подло. Пальцы не слушались, пока она набирала номер, и будто сами собой больно цеплялись за циферблат. Успокаивающий, пружинный звук повернутого круга ей казался каким-то стуком шагов за родной дверью. Гудки приказали ждать: они были тягучие, как смола, длинные, и Эрика, втайне надеясь, что Эрвина где-то носит, косилась на двери гостиницы - будто ожидала, что он, Эрвин, вот так запросто войдет, найдет ее здесь.
По меньшей мере, тогда не придется звонить. Никто не входил, никто не брал трубку, и Эрика не менее придирчиво и пристально взялась разглядывать открытки, которые на память пришпиливали кнопками к стене постояльцы. Здесь были современные марины ущелий Лилии и акварели песчаных берегов Тааффеита, усыпанных островерхими пагодами; открытки времен войны - устремленные ввысь нарисованные соборы, возведенные из лучей прожекторов, и один знакомый точеный профиль красивого молодого человека на фоне "летающей этажерки", узнаваемый больше, чем профиль свергнутого короля на старых монетах; и были открытки старые, довоенные - с пейзажами Мирении, Рокс-Корона, Сильвина, еще не знавших небесных бомб. Казалось, эта гостиница стояла здесь вечно, пережила войну, оставаясь все тем же уютным и добрым уголком тепла, и будет стоять до самых последних лет Лилейной гавани - а они, видать, наступят нескоро.
Трубку все же взяли.
- Эрика?.. - конечно, Эрвин. Смеется, как всегда. - Я снова выиграл. В прятки вы играете из рук вон плохо. Может, в догонялки?..
- Как вы меня нашли? - в сердцах произнесла Эрика, хотя изначально не думала прятаться.
- Свои источники. Послушайте, это не очень-то вежливо: сбежать в Лилейную гавань вместо того, чтобы прийти на назначенную встречу.
- Где вы сейчас? - коротко спросила Эрика, сделав вид, что не услышала сарказма. Бежать было некуда, да и незачем. - Еще в Сильвине? Или уже где-то южнее?..
- "Горячо-холодно"? Холодно! Но не буду занимать телефонный аппарат, который принадлежит не мне. Я на соседней улице от вас, в гостинице "Звезда Энегрис", и я хочу пригласить вас на ужин в ресторан "Город" на набережной к восьми вечера.
Сопротивление было бесполезно. Эрика промямлила жалкое "хорошо". Ей хотелось высказать очень, очень многое, высказать тотчас же, но только не Эрвину - потому что говорить желала именно о нем, а еще о том, что с террасы ресторана на набережной легко спрыгнуть в воду; о том также, что на свете существует нечто, ни Эрвину не снившееся, ни кому-то мудрей его. Но никто вокруг не посчитал бы нужным ее выслушать. Даже призрак не появлялся. Поэтому Эрика взглянула на открытку с Генрихом Риккехельдом и его самолетом, покачала головой и негромко произнесла вслух:
- Как такое могло случиться, не знаешь?.. Отчего так сложно принимать простые решения: да или нет?
***
Эрвин занял столик у приоткрытого окна. Ветер задувал внутрь голубые занавески и гонял стада облаков над морем: и море, и небо были черным-черны, и оттого создавалось впечатление, что освещенная электричеством набережная - мост, угрожающе нависший над чернильной бездной. Снаружи - соленый воздух, пропасть моря, бескрайность дали, а внутри - цветные свечи, шикарные люстры над головой и пестрые акварельные картинки в меню.
- Добрый вечер, - Эрика присела напротив, держа спину идеально ровно, как выпускница пансиона благородных девиц. Последний такой пансион как раз разбомбили во время войны. Эрика хорошо знала его учениц, до кожи на ощупь, до тел на вес: она выносила тех девочек из огня. Постаравшись принять легкомысленный, беззаботный вид, предаваясь условиям старой игры, потому что никогда не хватило бы духу их нарушить, Эрика ласково улыбнулась. За эту улыбку она сама себя готова была ударить по щеке. На ней было муаровое черное платье, зрительно вытягивавшее ее фигуру и изумительно гармонировавшее с ожерельем золотистых тааффийских жемчужин. Это была недавняя покупка на старые накопления: в честь завершения учебы, в честь принятия новой жизни.
Новой жизни пока что не началось. Все было старое. Эрика Кэтлин Бранд готова была бы сменить имя, чтобы рвануться с головой в это "новое", да только при каждом возвращении к этой навязчивой идее ныла болезненная память об отце и матери.
- Обворожительны, как всегда, - кивнул Эрвин. Он был чем-то серьезно обеспокоен, нахмурен, но не зол. Его волосы, уложенные назад и слегка напомаженные брильянтином, блестели золотом. Он был красив - да, именно как всегда; и эта встреча была подобна дежавю. - Предложу вам куриные крылышки в апельсиновом соусе: это невероятно вкусно.
- Я не буду ничего, - произнесла Эрика слишком резко для такой очаровательной встречи (и для очаровательной женщины) и, поколебавшись, все же милостиво добавила: - Кроме мороженого и горячего шоколада.
Этот шоколад был куда вкуснее того, каким молоденькая певичка обносила солдат в госпитале Лизандирина, угощая заодно и медсестер. Эрика помнила, как белело ее лицо без кровиночки, какое выражение было в усталых, больших и темных глазах, почему-то подернутых слезами. Бедная эта певичка, она же знала, на что шла, для кого пела: для людей, которых погнали на войну без толку, без смысла, без начала и конца. На нее постоянно нападала меланхолия. Эрика часто проводила с ней время и давала ей молоко для простуженного горла.